Нью-Йорк

(Для джаз-оркестра и соло на трубе)

I

Нью-Йорк! Сначала меня смутила твоя красота, твои
золотистые длинноногие девушки.
Сначала я так оробел при виде твоей ледяной улыбки
и металлически-синих зрачков,
Я так оробел. А на дне твоих улиц-ущелий, у подножия
небоскребов,
Подслеповато, словно сова в час затмения солнца, моргала глухая
тревога,
И был, точно сера, удушлив твой свет, и мертвенно-бледные
длинные пальцы лучей смыкались на горле у неба,
И небоскребы зловеще грозили циклонам, самодовольно играя
своими бетонными мышцами и каменной кожей.
Две недели на голых асфальтах Манхеттена —
А к началу третьей недели на вас прыжком ягуара налетает
тоска, —
Две недели ни колодца, ни свежей травы, и птицы откуда-то
сверху
Падают замертво под серый пепел террас.
Ни детского смеха, ни детской ручонки в моей прохладной
ладони,
Ни материнской груди, только царство нейлоновых ног, только
стерильные ноги и груди.
Ни единого нежного слова, только стук механизмов в груди —
Стук фальшивых сердец, оплаченных звонкой монетой.
Ни книги, где бы слышалась мудрость. Палитра художника
расцветает кристаллом холодных кораллов.
И бессонные ночи… О ночи Манхеттена, заселенные бредом
болотных огней, воем клаксонов в пустоте неподвижных
часов.
А мутные воды панелей несут привычную тяжесть гигиеничной
любви, —
Так река в половодье уносит детские трупы.

II

Пробил твой час, о Нью-Йорк, — час последних расчетов.
Пробил твой час! Но ты еще можешь спастись,
Только раскрой свои уши навстречу тромбонам бога, только
пусть новым ритмом стучит твое сердце — ритмом
горячей крови, твоей крови!
Я видел Га;рлем, гудевший ульем торжественных красок, рдевший
огнем ароматов, —
То был час чаепитий в американских аптеках, —
Я видел, как Гарлем готовился к празднику Ночи, и призрачный
день отступал.
День отступал перед Ночью, ибо Ночь правдивее дня.
Я видел Гарлем в тот час, когда сквозь кору мостовых господь
прорастать заставляет первозданную жизнь —
Все элементы стихий земноводных, сверкающих тысячью
солнц.
Гарлем, Гарлем, вот что я видел!
Гарлем, Гарлем, я видел: зеленые волны хлебов плеснули
из-под асфальта, что вспахан босыми ногами пляшущих
негров.
Бедра, волны шелков, груди как наконечники копий, пляска
цветов, пляска сказочных масок,
У самых копыт полицейских коней — круглые манго любви.
Я видел: вдоль тротуаров струились потоки белого рома,
и черное молоко бежало ручьями в синем тумане
сигар.
Я видел: вечером с неба падал хлопковый снег, видел
ангелов крылья и перья в волосах колдунов.
Слушай, Нью-Йорк! Слушай Гарлема голос —
это твой собственный голос рыдает в гулком горле гобоя,
это тревога твоя, сдавленная слезами, падает крупными
сгустками крови.
Слушай, Нью-Йорк, это вдали бьется сердце твое ночное в ритме
и крови тамтама, тамтама и крови,
тамтама и крови.

III

Слушай меня, Нью-Йорк! Пусть Гарлема черная кровь вольется
в жилы твои,
Пусть она маслом жизни омоет, очистит от ржавчины
твои стальные суставы,
Пусть вернет твоим старым мостам крутизну молодого бедра
и гибкость лианы.
Я вижу: возвращаются незапамятные времена, обретенное
братство, примирение Дерева, Льва и Быка[353].
Грядут времена — и слово сливается с делом, сердце с разумом,
буква со смыслом.
Я вижу: реки твои заполнены плеском кайманов и ламантинов
с глазами-миражами. И не нужно выдумывать новых
Сирен.
Только раскрой глаза — и увидишь апрельскую радугу,
Только уши раскрой — и услышишь господа бога, который
под смех саксофона создал небо и землю в шесть дней,
А на седьмой — потянулся, зевнул и заснул крепким сном усталого
негра.

(Геловару)
Перевод М. Ваксмахера