Глава 77, Голубчик Фет

«А роза упала на лапу Азора», -
это не Буратино, это Фет.

«Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало» -
это не Остап Бендер, как думают некоторые, а Фет.

"У меня есть потребность простоты и порядка.
Дайте мне щей с говядиной, творогу со сливками,
осетровой икры, красных перепелов в бруснике,
душистого кофею, и я не попрошу ничего более.
Но чтобы это было хорошо и свежо.
Кажется, ну что проще? А как трудно этого добиться!
Поэтому пью водку, закусываю груздями, телятиной и белугой и грущу".
Афанасий Фет. Из письма Льву Толстому. 1878 год.

 

Матерый человечище!Неприятности у него начались прямо с рождения.
Папа Афанасия приехал в Германию подлечиться, на воды, в Дармштадт. Но это был вовсе не Фет, как могли бы подумать некоторые читатели и читательницы, а Шеншин, тоже, кстати, Афанасий, 45-летний помещик из Мценского уезда. Там этим Шеншиным чуть не весь Мценский уезд принадлежал. Возраст, по тем временам, у папы-Шеншина был более чем солидный – пятый десяток, не шутка.
Airbnb в те годы еще не было, но homestay уже был. Поселился Афанасий в доме не ожидавшего подвоха от сдачи жилплощади Иоганна-Петера-Карла-Вильгельма Фёта. Этот Иоганн два года, как женился, спокойненько жил в своем доме с молодой женой Шарлоттой, уже очаровательная дочка по гостиной бегает, супруга опять, как положено, в положении, ждут наследника.
Афанасию ужасно понравились не только наваристый суп айнтопф, свиные ножки с квашеной капусткой, колбаски и шнапс, что подавала фрау Фёт, но и сама фрау.
Афанасий решил не ограничиваться в ходе отдыха питьем минеральной водички из чайничков в форме танцующей пастушки, прогулками к замку Франкенштайн, принятием живительных ванн и оборачиванием в полотенца с теплыми грязями, а завел роман с беременной Шарлоттой. И зашел этот романчик как-то, я бы сказал, слишком далеко.
Шарлотта бросила мужа, свой Homestay, пиво, сосиски с гороховым супом, и свалила с дедушкой Афанасием в Орловскую губернию, оставив дорогому супругу Иоганну только дочку Каролину, чтоб не скучал.
Там она и родила наследника, но уже не дорогому Иоганну, а дорогому Афанасию.
Папа Шеншин решил с именем не мучиться, назвал ребеночка тоже Афанасием. И правильно. Во-первых, не надо напрягаться, вспоминать каждый раз, как зовут дитя, дело возрастное, а во-вторых, Афанасий Афанасьевич звучит красиво, хорошо звучит, не то, что Афанасий Иоганович, например.
Шарлотта, не теряя ни минуты, начала рожать новых детей, правда, выжили не все, с медициной в Мценском уезде было не так хорошо, как сейчас. Впрочем, и сейчас, говорят, что в Мценском уезде с ней все еще так себе, но со временем уже точно будет хорошо.
А вот с венчанием там какая-то заминка вышла, не то Шарлотта православие принимала долго, не то, просто забыли в церковь заскочить, аж на два года затянули.
Тут как раз засада и получилась. Когда сын-Афанасий подрос, скандальчик таки начался. И рожден оказался вне брака, да и папа, как-то… Не то чтобы совсем папа…
Уладить это не удалось, молодого Афанасия лишили фамилии Шеншин, дворянства, а заодно и российского гражданства. Так он и стал Афанасием Фётом, а для благозвучия Фетом.
Времена, впрочем, были вегетарианские. Сейчас бы из страны депортировали за свой счет c волчьим, а тогда… Ну, иностранец и иностранец. Закончил преспокойно филфак МГУ, начал писать стишки, записался офицером на военную службу.
Правда, Московский университет Фет невзлюбил. Учился плохо, оставался бесконечно на второй год, и вместо четырех лет просидел там аж шесть. Проезжая мимо Московского университета, Афанасий всегда плевал в его сторону. Зная это, кучер Фета специально притормаживал на Моховой. Сегодня об этом рассказывают, как об одной из самых известных легенд МГУ.
А там и взрослая жизнь началась, сами понимаете, любовь подкатила.
Мария Лазич была девушка, что надо. Как рассказывают, и умница, и красавица. Не подвела Фета ни в каком отношении, даже влюблена была заранее, по стихам, так сказать.
В этом плане, им, поэтам, хорошо, - сочиняешь что-нибудь, а в тебя девушки сами по себе влюбляются. Не то, что у нас, у прозаиков… Совершенно другая жизнь. Приходится переживать, тратиться на подарки, цветы, путевки в Ессентуки.

«Нынче утром, судьбиною горькою
Истомленный, вздохнул я немножко:
Рано-рано румяною зорькою
На мгновенье зарделось окошко.»

Ну роман, то-сё, дело шло к свадебке. "Я ждал женщины, которая поймет меня, и дождался ее", - пишет Фет.
Маша - девушка страстная, аж жуть. Музыка, танцы. Ею сам Ференц Лист восторгался, записки прямо в нотах писал, даже посвятил какую-то композицию. И напрасно, кстати. Он то уехал, а бедную Лазич Фет потом своей ревностью к Листу просто изводил, особенно тем, что великий композитор приучил Машу к курению папиросок, их тогда «пахитосками» называли.
Двигались, значит, к свадебке. Тут Фет как-то все прикинул и осознал, что любовь – дело хорошее, а приданого за Лазич не дают. То есть, кое-что, конечно, папа-кавалерист обещал, но так, чтобы можно было всю оставшуюся жизнь сидеть в халате на веранде с бокалом хереса, смотреть, как дворовые людишки справляют трудовую повинность, а самому стишки записывать – нет.
И Афанасий, будучи человеком глубоко верующим, решил историю с большой любовью, одной душой на двоих, свадебкой, и все такое, прокрутить назад.

«Но опять это небо ненастное
Безотрадно нависло над нами, —
Знать, опять, мое солнышко красное,
Залилось ты, вставая, слезами!»

Так Маше и сказал. «Нет, мол, люблю, но приданое важнее!» Просто, строго так, и по делу. Деньги – вопрос серьезный, это вам, не обнявшись ночью на озере стоять и луну хвалить за предоставленное освещение.
Маша, осознав потерю Афанасия, покончила с собой, при чем нет, чтобы как все, утопиться, или выпить там коробок морфия, выдумала необычное - сожгла себя. Устроила этакий кошмар и ужас.
Выступила бы девушка с протестом против крепостного права, или подавления польского восстания, в конце концов. Это было бы нам хоть немного понятно. А тут? 
Фет, узнав, что к чему, особенно про просьбу покойной его не винить, расстроился и до конца жизни писал жалобные стихи.
 
«Нет, я не изменил. До старости глубокой
Я тот же преданный, я раб твоей любви.
И старый яд цепей, отрадный и жестокий,
Еще горит в моей крови»

Погоревал Афанасий, покручинился,
С другой стороны, слезами горю не поможешь, Фет начал подыскивать себе девушку мечты. И таки нашел! У друга Боткина, не того, который доктор, а у его брата – литературоведа, нашлась сестра – Маша. Одни преимущества. Во-первых, как и любил папа Афанасия - Афанасий, новое имя не надо запоминать. Маша и Маша. Во-вторых, за ней дают 35 тысяч серебром. Не космос, конечно, но именьице с людишками купить можно.
Были и недостатки. На лицо страшненькая, и возраст, - двадцать девять лет невесте. По тем временам, поезд не то, чтобы ушел, а уже и рельсы перестали гудеть и остыли, провожающие вытерли слезы и давно покинули вокзал, даже домой успели доехать и велели ставить самовар.
Свадебку сыграли, разумеется, в Париже, а где же еще. Шафером взяли Тургенева, у Иван Сергеевича всегда деньгами можно было одолжиться, да и обязанности шафера он справлял прекрасно.
Купил Фет на приданое село Степановку с двумястами десятинами земли и крепостными.
Бросил Фет всю эту ерунду с литературой и поехал в Степановку сельское хозяйство подымать на недосягаемую высоту. Мода такая тогда была, это как ЗОЖ сегодня. Понять можно, представьте, жизнь без фитнесс-клубов, велодорожек, бассейнов. Лев Толстой этим делом тоже очень увлекался, он на этой почве с Фетом и дружил. Этот ЗОЖ тогда называли «простым крестьянским трудом». 
Да тут беда – открывай ворота. Отменили крепостное право. Бред какой-то. Своим же людишкам еще и деньги за работу надо платить. С другой стороны, проснулась и заиграла в Фете немецкая кровь. Рассказывали, он так гайки закрутил в Степановке, что крестьяне по крепостному праву слезы ручьями лили.
Скаредность Фета вошла в легенды Мценского уезда. 
Вот история с гусями. Фет не хотел отдавать пойманных на его земле чужих гусей даром, он желал получить штраф за потраву - чтобы приучить нерадивых хозяев гусей к порядку. При этом он скрупулёзно высчитывал возможные нюансы исчисления таких штрафов. Но ведь как хозяин он и не мог поступать иначе: потрава, учинённая гусями, разнится от потравы, нанесённой, скажем, лошадью. А уж забредшую лошадь он бы просто никогда не отдал.
Иван Тургенев, как-то заехавший в гости к «вольнодумцу», с удивлением отметил в своих записках произошедшую с Фетом метаморфозу: «Он теперь сделался агрономом – хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресел – с какими-то волосяными вихрами за и под ушами, о литературе слышать не хочет, журналы ругает с энтузиазмом и Музу прогнал взашею… Бедный Фет!».
В то же время Тургенев привык относиться к Фету с иронией, как вообще было принято в его круге. «Энтузиаст с телячьими мозгами», «сам ничего не понимает в своих стихах», «высказывает нелепые мысли о политике и философии».
Фет не оставался в долгу и писал Толстому: "Тургенев вернулся в Париж, вероятно, с деньгами брата и облагодетельствовав Россию, то есть пустив по миру своих крестьян… порубив леса, вспахав землю, разорив строения и размотав до шерстинки скотину. Этот любит Россию. Другой роет в безводной степи колодец, сажает лес, сохраняет леса и сады, разводит высокие породы животных и растений, даёт народу заработки - этот не любит России и враг прогресса".
Лев Толстой, чтобы обсудить ЗОЖ, обычно приглашал к себе Фета с женой – Машей. Сестра жены Толстого, Софьи Андреевны, оставила нам описание супруги Фета: «Мария Петровна… худощавая, среднего роста, дурная собой…, но с милой и доброй улыбкой. Характер у неё был прелестный, мужа своего она очень любила…  Ходила за ним, как нянька и называла «голубчик Фет».
Из письма Фета ко Льву Толстому, в котором он пишет о жене: «Я люблю землю, чёрную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою, и в которой я буду лежать. Жена натренькивает чудные мелодии Mendelsona, а мне хочется плакать.».
Салтыкова-Щедрина Фет просто раздражал:
«В семье второстепенных русских поэтов г. Фету бесспорно принадлежит одно из видных мест».
О бурной сельскохозяйственной активности Афанасия, великий Салтыков-Щедрин отзывался так:
"Вместе с людьми, спрятавшимися в земные расселины, и г. Фет скрылся в деревню. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает, и всё это, для тиснения, отправляет в "Русский вестник".
С другом юности Николаем Некрасовым отношения тоже не заладились. Фет даже завел себе осла по кличке Некрасов.
Имение «Степановка» работало, как дизель в Заполярье. Тонкий лирик Фет производил мясо, рыбу, птицу, сеял клевер, а яблочную пастилу даже поставляли прямо к императорскому двору. Она пришлась по вкусу русскому Самодержцу, он за чаем частенько просил подать, как он это называл, «немного фета».   
Сельское хозяйство с крестьянами и разборки с соседями, все же в конце концов достали поэта, он продал «Степановку», купил домик в Москве и дачку на лето, поближе к родным местам и написал:

"Смущаюсь я не раз один:
Как мне писать в делах текущих?
Я между плачущих Шеншин,
И Фет я только средь поющих".

Судя по всему, Фет покончил с собой с помощью ножа для вскрытия писем. Чтобы его отпеть в церкви и нормально похоронить, сделали запись о сердечном приступе.
Он устал от жизни. Она была длинная, в ней было мало любви и много воспоминаний о ней.
«К чему это все?», спросят своего блестящего автора верные читатели и читательницы. Дела давно минувших дней, поэт, которого всю юность тыкали незаконным рождением, называли за спиной мамзером и байстрюком. Насмехались над «полунемцем-полуевреем», писавшем стихи о природе и несостоявшейся любви, поместном недодворянине и скареднике.
Не знаю почему, но читая именно Фета, ваш автор особенно остро чувствует цунами, захлестывающее русскую цивилизацию. Наверное, кто-то вспомнит «Русский Ковчег» Сокурова.
Все теряет смысл и исчезает в тумане, как снящаяся автору тбилисская коммуналка его детства. В ней бывали многие люди, - «дядя Леня», «дядя Миша», «дедушка Мераб», «тетя Илико». Потом оказалось, что многие из них были философы, историки, известные военные командиры, обозреватели радио «Свобода», поэты, которых никто и никогда не издавал. И уже не издаст.
Наверное, эта цивилизация была давно обречена, но мы ведь так любим иллюзии, правда?
Особенно, когда у иллюзии нет ни одного глагола.
 
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..

14.09.2023