Голгофа Льва Николаевича

Дневники – вещь опасная и непредсказуемая как раз в силу их непредумышленного воздействия. Априори предполагается исповедальная и обязательная искренность и правдивость записанного в них, отсутствие всякой фальши или художественного приукрашивания, искажения. Даже не хрустальная чистота, с его бликами, отсветами, разноцветными брызгами, а суровое нелицеприятное отражение происходящего. Кто бы ни писал эти самые дневники: гимназистка, гений, политик, пацан или старик, он не думает о читателях, которые подглядывают за торопливыми строками у него за спиной.
До поры.

Лев Николаевич Толстой – отдельная трагическая история. Потому что он сам, сознательно и целенаправленно, ступил на стезю проповедничества, и все свои сомнения, размышления, искания по поводу происходящего, всякого замеченного им движения в общественном сознании транслировал тому же обществу. А он был зорок, въедлив и критичен, так что реакция на все его высказывания и призывы следовала от общества незамедлительно: взялся поучать – получи отповедь!

И что такое отлучение от обиженной им церкви по сравнению с тем валом публичной реакции от разбуженной им толпы! Томление духа гения захлестнуло цунами глупых, смешных, горестных, попрошайничающих, оскорбительных и восхищающихся писем, суета сует, возведенная в степень! Не его гениальные художественные произведения разбудили толпу, она к вымышленному равнодушна, а вот эти проповеди и призывы -  прямого воздействия. Я сейчас даже не буду перебирать все составляющие этого массивного понятия – Толстовства, потому что вегетарианство, непротивление злу насилием, стремление к равенству и отказ от собственности моментально получали в каждом из услышавших проповедь свою личностную окраску. С ними соглашались, спорили, преувеличивали значение слова и кидались ему следовать жизнью…

И все это выливалось из многотысячной глотки толпы сотнями писем, которые графу надо было прочесть, осмыслить действие своих слов на умы, ответить – и порой спровоцировать полемику с корреспондентом! О каком творчестве можно было даже подумать, будучи утопленным, погруженным с головой в эту пучину возбужденных им самим же благоглупостей… Поток этот не иссякал со временем, потому что не всегда читатель слышал его проповедь в свежем виде, тотчас же. Могли пройти годы, прежде чем написанное достигнет вот этого читателя «Крейцеровой сонаты» с толстовским послесловием, граф мог уже утратить с возрастом взгляд свой на телесную любовь, как на похоть, а какого-то страдальца его рассуждения настигли только что, вдруг!

И он отреагировал письмом. Да ведь многие не просто возражали или поддерживали, но и разражались своими стихами, романами, рассказами, требуя отклика писателя на свое, спровоцированное им творчество. Что ж, Лев Николаевич, вышел на амвон – принимай исповеди, их нельзя оставить без ответа. Призываешь других к равенству – откажись от титула и всех барских благ, соответствуй! Так теперь уже графа призывали, поучали, наставляли. Ему пришлось прибегнуть к помощи секретарей, которые распечатывали письма, сортировали, готовили приемлемые ответы, несли пачками на подпись. И всё равно требовалось ему хотя бы бегло всё это пропускать через себя.

Толстой сам себя возвел на эту Голгофу Толстовства, причем неосознанно спровоцировав отбор из всей массы общественных исканий вот этот сектор – кликушества вокруг духовного самоусовершенствования. Еще раз вспомню, перефразируя Екклесиаста из Библии, про томление духа, поглощенного, захлеснутого суетой сует.
Ладно – письма, требующие ответа, в конце концов на какие-то была придумана общая формула (как в советских газетах!) «стихи ваши плохи и лучше этим не занимайтесь». Но ведь и ходоки одолевают шибче «зловредной эпидемии стихотворства»!

Я читаю дневник В. Булгакова, в котором секретарь, отвечающий на письма, помогающий Толстому составлять некий сборник важных мыслей «На каждый день», фиксирует …каждый день последнего года жизни гения. Льву Николаевичу – за восемьдесят, но он еще совершает прогулки верхом, принимает посетителей, пытается работать. А вокруг него, вернее – его ранее написанных дневников! – кипят страсти. Свои права на художественное наследие, каждое оброненное слово, в романах и дневниках тоже, предъявляют два противоборствующие лагеря: ученик и издатель Чертков, жена и помощница по жизни и творчеству Софья Андреевна.

Коллизия известна всем поклонникам творчества Толстого. Сопричастные обладают неистощимой силой убежденности, что они задают вектор мысли и действиям Гения!
И в этой своей убежденности они лишают Толстого права …на самоопределение и покой. Ну и ходоки, которые идут через Ясную Поляну потоком, а в этом неиссякаемом потоке не только Короленко и Леонид Андреев, но и капризные дамочки, целым классом гимназисты, беглые солдаты, пьяницы, просители денег, столичные вертопрахи и какие-то священники, желающие образумить графа.

Все непрерывно требуют от Льва Николаевича исполнения  постулатов его же проповедей, заповедей того самого толстовства, но и семейного долга, прав на художественное наследие, каждая из противоборствующих сторон уже заботиться о том, как она будет выглядеть в дневниках самого Толстого. Выправить, почистить, сохранить в неприкосновенности… Воля ваша, это так непереносимо, когда дочь Александра Львовна враждует с матерью Софьей Андреевной, деля душу и благорасположение самого близкого человека, ставшего всего лишь воплощенным Принципом… Чего?!.

Конечно, от этого раздрая, с этой Голгофы, созданной своим собственным, а не Божьим промыслом, уйти можно было только в небытие. Из Ясной Поляны (какое многозначительное имя у поместья!) – в смерть, где рядом не будет уже никого, ни перессорившихся близких, ни учеников, ни докучной толпы, ни…

Я читаю страницу большого писателя Захара Прилепина, его непрерывно обновляемый в режиме реального времени дневник. У него тоже есть помощники в его работе с бурным потоком активно реагирующих читателей, но современные технологии и довольно молодой возраст писателя помогают ему справиться с этой ролью – проповедника и наставника. Представить, что он не будет вести с телевизионного амвона свои «Уроки русского» - уже невозможно. Но иногда мне всё же приходит в голову, что вот это погружение в голосящую толпу – не всегда благо. И чтобы написать «Обитель», надо ведь было сосредоточиться на определенной теме, отодвинуть всю прочую злободневность и суету.

Впрочем, тут никто никому не указ, ни Толстой, ни Пришвин с их дневниками нашему современнику  Прилепину не пример. Гений сам торит свою дорогу, а уж время рассудит, может ли великая русская литература обойтись без «Войны и мира» или «Братьев Карамазовых», обруганных Толстым. Или без публицистики Прилепина.