Рисунки на высоком картоне. Глава из романа

0.

Как минимум одного человека Том любил по-настоящему — свою мать. После ее гибели он готов был возненавидеть целый народ, вот только какой: народ своего отца — офицера военно-морской флота США, или тот, к которому принадлежала она, уроженка земли Бранденбург?
 
С тех пор как Агаты не стало, Том раз за разом возвращался к этому вопросу, но и по сей день не мог дать исчерпывающий ответ. Возможно, чтоб получить его, стоило пересечь океан, отправиться в место, откуда все начиналось. Но годы шли, а возможности навестить свою малую родину никак не случалось. Сначала была учеба, работа, служба — жизнь настойчиво и быстро несла его по иному руслу. В череде проносящихся лет Том совсем потерял было смысл своих прежних поисков и наверно забыл бы о них совсем, если бы, и случай, и расчёт внезапно не встретились вместе, чтобы положить конец этой давней истории.


1.

Том вышел из такси и словно попал на картину, нарисованную художником по воспоминаниям его матери. Закатное солнце, будто рыжая клякса с работ импрессионистов, металось посреди тревожного октябрьского неба, наполняя мир тёплым умирающим светом. Фасады одинаковых кирпичных домов, обёрнутых паутиной лишившихся листьев деревьев, тянулись вдоль улицы, упираясь в далёкий перекрёсток, казалось, дойди Том до которого, и дома, и ветви, и небо непременно превратятся в рисунки на высоком картоне, а сам он уткнётся в невидимую стену.

Время здесь словно застыло в середине тридцатых, когда фройлен Шультс была ещё совсем молода. В ее мире не было и намёка на ту ужасную войну, которая будет так позорно проиграна и на ту другую, что предательски разведёт победителей по разные стороны баррикад — все это случится потом, а тогда, в ту нежную осень тридцать шестого ничто не могло омрачить радость ее взросления.

В домах зажигались огоньки, топились камины. Вместе с дымом из печных труб поднимался над Германией дух простого человеческого счастья, заставляя близких людей без предлога и повода собираться за большими праздничными столами и радоваться возможности жить и растить детей в самой лучшей стране на свете. В стране, где так искренне чтили простые и ясные каждому ценности: тепло домашнего очага, крепость родственных уз, подвиг материнства; в стране, которая, под чутким присмотром любимого фюрера, смело шагала на встречу прекрасному будущему.

«Рыба гнёт с головы!» — говорила мать, и припоминая эти слова, Том почувствовал, как красота ее мира подернулась дымкою увядания. Колокол с далёкой колокольни пробил вечерний набат и, вторя звуку пронзительному и звонкому, хрупкий купол неба треснул. Лопнул и разлетелся в клочья высокий картон, а за далёким перекрёстком наметился и стал разрастаться заревом дальних пожарищ коварный изъян.

Загудели аэрофоны, оповещая о начале бомбардировок, и чёрные дирижабли поползли по чёрному небу маскируя грязные кляксы зениток своими тушками. Молча встали из-за столов мужчины, поцеловали жен и детей и вышли, и не стало больше мужчин родных и любимых. Вместо запахов сердцу милых, потянулись с востока запахи гнилостные и поганые. Появились на улицах чужаки в форме бледной, с глазами алчными, с ладонями грубыми. Принялись они здесь хозяйствовать и переполнилась земля предков отчаянием и болью.

Не прошло ещё и месяца с тех пор, как вторглись чужаки в родную землю, как исчезли навсегда милые сердцу ценности: остыл пепел домашнего очага, распались семейные узы, оплёван, поруган и позабыт образ любимого фюрера, растоптан и опозорен подвиг материнства.

Вместе с матерью бежала фройлен Шульц на запад, но попала, как говориться «из огня, да в полымя». Ей было шестнадцать, когда очутилась она одна посреди мёртвого города, посреди пепелища от свежих пожарищ, несущая в чреве чужого ребёнка. Не радостью было воспето его зачатие, не гордостью преисполнен подвиг грядущего материнства. Чёрной инфекцией занесла война семя в юное тело.

Был ли то офицер с двумя молниями на лацкане, дождавшийся, когда, сраженная лихорадкой мать, отойдёт на тот свет, чтобы овладеть ее дочкой, или русский «Иван» с руками мозолистыми и жесткими, что в холодный день поделился с немкой дровами, а взамен, как оплату, забрал ее девственность — неизвестно. Мир беспощадных мужчин надвигался на нее стеной мрака, отбирая все ценное, а взамен награждая лишь новыми страданиями. Растущая же в животе боль заглушила все прочие чувства, делая метафору ада на земле вполне реальной. Но именно это дитя, причинявшее столько мук, придало фройлен силы, чтобы выжить в этом аду.

День за днём тянулись безвременной мукой, пока как-то раз не сжалилось провидение. В час предрассветный, что выползла она из убежища в поисках пропитания для себя и нерожденного ребёнка, проложила меж остовов чёрных развалин свой маршрут четвёртая пехотная дивизия. Двигались американские солдаты невесело, уходили на запад после кровопролитного штурма города — заприметили немку, заулюлюкали, хотели сперва надругаться над беспризорницей — отомстить, так сказать, за погибших товарищей, да, приглядевшись вблизи, передумали. Тоща она оказалась и неказиста. Торчали из-под белья только кожа, да кости, и, при виде создания столь несчастного, стало тошно им от собственной мерзости. Решили, что хватит им здесь бесчинствовать, и вместо того, чтоб прогнать нелюдимую, накормили ее, приголубили.  Так, и прибилась она к построению, и шла по пятам, ни живая, ни мертвая, до самого Лилля.

Там вновь расщедрилось для неё провидение — даже такою худой и истрепанной приглянулась она одному офицерчику. Добрый он оказался и влюбчивый, с глазами светлыми, с мыслей хитрой. Добыл он для девушки документы поддельные и вывез по морю к себе на родину. Так после всех унижений и подлостей оказалась Агата Шульц в земле врага, в семье врага, женой врага.

***

Растить ребенка в чужой стране, которая лишь вчера прошлась грязным сапогом по истории твоего народа — задача отнюдь не из легких, а быть при этом преданной человеку ветреному и лживому — тяжелее вдвойне. Дважды фройлен Шульц пыталась вернуться на родину, и дважды терпела неудачу. Первый раз это случилось в пятьдесят втором, когда влюбчивый офицерчик-муж предпочёл ей другую…

Страдая от недоверия к местным, Агата не заводила друзей. Ей плохо давался язык, чужой оказалась культура, обычаи, нравы. Только две мысли утешали ее в те непростые годы. Что жить лучше здесь, чем в разоренной войной Германии и, что, даже живя чужестранцем в чужой стране, гораздо лучше быть немцем, нежели чёрным. 

Сверстницы и соседки смотрели на неё с высока, поэтому фройлен Шульц предпочла стать затворником в собственном доме. Единственной связью с миром был ее муж, и, когда эта связь прервалась, ей не оставалось иного шанса, как совершить побег. В тот час, как последняя нить была порвана, фройлен Шульц собрала своего ребёнка, сложила в чемодан скудные вещи и, не задерживаясь более ни секунды, отправилась на вокзал. В ней было решимости на десятерых, упрямства на сотню, отваги на тысячу, но покинуть проклятый город не удалось. Муж-изменник сообщил о побеге, и служба социальной опеки остановила беглянку.
 
Насильственно возвращённая в свою темницу, Агата сидела одна в своей комнате и тихо плакала. В тот вечер она убедилась воочию, что хуже, чем чёрному, в этой стране может быть только женщине.

С этого момента ее жизнь могла стать невыносимой, если бы из глубочайшей депрессии и мыслей о суициде Агату не выдернуло нежданное письмо. Письмо начиналось словами: «Ах, как же я счастлива, что наконец-то тебя отыскала!», продолжалось восторженно: «жду не дождусь нашей встречи, моя драгоценная сестрица!» и завершалось признанием в бесконечной любви «…несмотря на запреты и расстояние. Любящая тебя, Винке!»

От этих знакомых слов Агата подпрыгнула, закружилась по комнате, бросилась в пляс, и не раздумывая ни секунды принялась сочинять ответ. Вскоре одно за другим полетели над океаном восторженные письма разлученной любви, и переписка сестёр сделалась для фройлен глотком свежего воздуха в помещении чужого фамильного склепа.

Винке, писала, что из родни уцелели многие, что сохранился, и дом отца, и по-прежнему рос во дворе старый тополь. «Впрочем! — это «впрочем» она добавляла восторженно — это уже совершенно другое строение, совершенно другое дерево и живем мы теперь в совершенно другой стране, которая и называется то по-особому — Германская Демократическая Республика!»

В самых ярких тонах она рассказала сестре о послевоенных успехах родины. Искренне восторгалась, и появившемуся у них Марксистко-Ленинскому учению, и, пришедшему с востока, новому порядку. Радовалась, что медицина теперь бесплатна, а каждому маломальски прилежному служащему обещана, и забота, и безбедная старость. Вскользь сообщила, что дочь посещает бесплатную школу, сын поступил на юрфак, сама же она — женщина деловая и видная, получила работу в большой государственной монополии, где, в первую очередь, уважали ее и ценили не за пленяющую глубину малахитовых глаз, не за медь пышных волос, не за высокую грудь и походку от бедра, а как специалиста и товарища!

Читая письма сестрицы, Агата смотрела в зеркало и тихо плакала. В сравнении со страной напыщенных дельцов и осатаневших от безделья домохозяек, в которой прозябала она свою молодость, картинка социалистической утопии, что так ярко живописала сестрица, казалась ей, и желанней, и привлекательней. Чем больше она вчитывалась в волнующие сердце строчки, тем сильнее росло у неё в груди непреодолимое желание вернуться на родину. Лишь теперь она наконец поняла, что душой всегда оставалась там, и только прикованная к опекуну своего сына, не имела возможности возвратиться.

Убедившись, что счастье возможно, Агата взяла себя в руки и втайне от ветреного супруга решила продолжить борьбу за свободу и самоопределение, и так вдруг случилось, что весь женский мир поддержал ее в этом стремлении.

Шли годы, и вместе с новой волной борьбы женщин за свои права, смягчилось и семейное законодательство. Агата смогла доказать факт супружеской измены, и, вместе с торжеством современного правосудия получила, и желанный развод, и единоличное право опеки над сыном. Выходя из суда с гордо поднятой головой, она ощутила воочию, что для женщин в ее положении наступили новые благодатные времена, а, ступив на борт трансокеанского лайнера, с трепетом поняла, что впервые в жизни делает что-то значительное по собственной воле.

***

Ее путешествие оказалось недолгим и по всем признакам не затруднительным. Американское гражданство и новые сервисы международных услуг открывали для граждан США доселе невиданные возможности перемещения по миру. Водный путь до Марселя был не сложнее сплава по Миссисипи, а путешествие сквозь Францию и Германию поездом до Берлина оказалось комфортнее поездки в соседние штаты. И вроде бы долгожданная цель должна была быть достигнута, если б не одно роковое событие, которое все переменило.

Стремительно набирающее популярность советское государство, тем не менее не встречало ответного понимания «на западе». Напротив, социалистическая утопия была там жестко высмеяна, а за эпитетом «коммунист» следовало, и презрение, и поругание. Как ни старалось оно понравится, общество свободного капитала не принимало подобного рода заигрываний. Тогда, непонятое и глубоко оскорбленное, государство верховенства пролетариев, крестьян и рабочих захлопнуло прежде доброжелательно распахнутые двери и, отгородившись стеной недоверия и недопонимания, принялось верстать свою внутреннюю утопию. Стена же, что появилась сперва лишь на уровне мировоззрений, прокралась оттуда украдкой на новые карты и, как следствие, вывалилась в реальность.

Произошло это событие примерно в то самое время, когда, окрылённая предстоящей встречей фройлен въезжала в столицу. Путь к дому отца ее лежал через Фридрихштрассе, и именно здесь Агата и стена впервые встретились.

Если встать на бетонный блок, и потянуться на цыпочках, то среди двух десятков крыш можно увидеть нужную, которую фройлен узнала бы даже из тысячи. Эта крыша, кирпичный дом под ней, старый тополь у входа, резное крыльцо часто снились ей по ночам, но отсюда, с поста номер пять кроме верхней части фронтона разглядеть хоть что-то ещё не представлялось возможным. Стена грубой лентой перекрывала пейзаж, оставляя зрителю кардиограмму зубчатки крыш, экстремумы колоколен и истерзанную бумагу осеннего неба.

Попасть на ту сторону Агата была не в состоянии. В Берлин она прибыла в самый пик разразившегося конфликта, когда любые контакты двух противоборствующих сторон были существенно ограничены. Никакое американское гражданство больше не давало ей привилегий. Скорее наоборот, оно автоматически причисляло своего обладателя к врагам советского государства.

Возможно, подожди фройлен какое-то время, напряжение б спало, границы открыли вновь, но сил ждать у Агаты не было. Надежда исчезла, а вместо неё подступала на цыпочках сзади щемящая пустота. Та самая пустота, что встречала её раз за разом за каждым разрушенным домом в сожженным Берлине, та самая пустота, что таилась в клочках паутины в углах ненавистного мужнего дома, та самая пустота, от которой Агата бежала всю жизнь, сопротивлялась которой, боролась, старалась укрыться, но — видимо не судьба. Теперь пустота находилась повсюду и главное пробралась прямо сердце. «А от себя, — Агата знала наверняка — увы, не сбежать…»

Фройлен взглянула поверх стены и не увидела больше крыш. Стена вдруг взметнулась до самого неба, окружила ее со всех сторон, грозно нависла, стала душить, доминировать, а потом разом сдвинулась, так что маленький мир фройлен лопнул. Агата вздохнула от ужаса, но воздуха больше не было, кругом простирался безжалостный вакуум…

2.

Время худой войны сменил добрый мир. Остыл и рассеялся по земле пепел вчерашних пожарищ, угас в людских сердцах огонь былой злобы, наступила эпоха «славного тридцатилетия». Вместе с экономическим бумом послевоенного времени возник новый класс людей, достигший достатка и процветания в условиях долгого мира. Символы господства и принуждения прежних лет виделись им чужими и отвратными. Они искали иной способ запечатлеть привычные им добродетели: идеалы свободы и самоопределения, а, кто, как не автомобиль, ставший в последнее время доступным каждому, лучше других олицетворял мечту о свободе выбора, равенстве возможностей, и стремлению к лучшей жизни…

Медленно Том шёл в сторону перекрёстка, и вместе с мыслями о былом перед ним чередой проплывали эпохи. Несколько автомобилей, будто брошенных своими владельцами, сиротливо жались к обочине, подпирая друг друга горбатыми спинами. Они не принадлежали этой эпохе. Им виделось слишком низменным стремление современных моделей подражать бритвенно-острыми формам спорткаров с их клиновидными капотами и пёстрою плиткой блок-фар. Эти блюстители старой школы тяготели к формам угловатым и рубленным, надменно бросая вызов, и экономии топлива, и акустическому комфорту, и аэродинамике. Естественно, что с подобными предпочтениями старожилы довольно быстро оставили поле великих сражений за перекрёстки, развязки и магистрали, и, выдворенные молодым прогрессивным сообществом с широких улиц столицы, отправились коротать свой век на задворки Берлина. Лишённые ласки своих владельцев, они обратились к мечтам, в которых за разом раз опять возвращались туда, откуда все начиналось. Возможно, в тот самый миг, что Том проходил с ними рядом, им снились сны о весне, о молодости, о тех краях, где они проносились когда-то, где лучшие годы промелькнули как сон, затерявшись на перепутье дорог в середине пятидесятых, когда молодая германская республика так страстно и отчаянно искала место в большом новом мире...

Ближе всего к майору оказался старый трабант — символ давно минувшей эпохи советской оккупации. Капот этого пучеглазого уродца полностью завалило листьями, так что из-под желтого ковра торчали подобно усикам таракана, только черные дворники. Проходя мимо, Том не удержался от соблазна заглянуть внутрь, как делал это будучи ещё мальчишкой, и ненароком погрузился в чужой маленький мир стершегося велюра и выцветшего дуропласта, разрушенных надежд и не выполненных обещаний…

«Трабант» был, пожалуй, единственным автомобилем, который мог позволить себе восточный немец, и наверно потому так сильно переплетались порой судьба автомобиля и его владельца.

Чем пристальней Том вглядывался в детали салона, тем отчётливей ему представлялась история этой дружбы. Цветная оплётках руля и застывшая в эпоксидный смоле пластиковая розочка на рычаге скоростей сообщили майору о том, как сильно истосковалась душа советского человека по разнообразию, как, мечтая впечатлить «ту самую», что подвезёт однажды, хозяин старательно украшал «свою ласточку» элементами рукотворного дизайна. Скреплённые проволокой голубки на зеркале заднего вида подтвердили успех предприятия: «та самая» была найдена и доставлена с ветерком к воротам германского ЗАГСа. Выцветший же значок «ребёнок в машине» поведал майору, как, переполняемый, то тревогой, то радостью, мчал новоиспеченный муж свою избранницу к зданию роддома, и как делал так на протяжении многих лет снова и снова. Забытые на заднем сиденье игрушки сообщили, что дети благополучно выросли и разбежались по свету, а лежащие у руля очки с горечью вспомнили, как потускнело с годами лицо той прекрасной спутницы, и как однажды осталось лишь памятным отпечатком на выцветшей фотографии.

***

Опасаясь, что мать уйдёт, как однажды ушёл отец, Том часто расспрашивал Агату о ее планах. «Я буду всегда с тобой!» — казалось, она говорила искренне. Как жаль, что ее обещания оказались ложью!

Когда мать исчезла, объявился отец и сразу повёл себя так, словно все эти годы был рядом, и эта манера, делать вид, что в сущности ничего не случилось, лишь ещё больше разозлила сына. На все вопросы о матери отец отвечал уклончиво, подводя мотивы ее поступка под собственные изъяны: «Вероятно, твоя мать нашла другого мужчину». Томас плакал, но не от того, что верил наветам отчима. Пережив слишком много постыдного, мать была крайне низкого мнения о противоположном поле и в отличие от отца никогда не искала замены, но вранья в жизни Томаса оказалось достаточно, чтобы он потерял ориентиры. Внезапно молодой человек понял, что оба родителя в сущности два сапога пара — и тот, и другой, несмотря на свои обещания, могут в любой момент просто исчезнуть, а потом, объявившись однажды, обвинить другого в своём преступлении.

Словно подтверждая эту догадку, Отец пробыл с сыном не слишком долго. Когда треволнения по поводу исчезновения матери улеглись, он избавился от нерадивого отпрыска с той же легкостью, что проделывал раньше. Определив сына в школу кадетов — закрытое заведение с круглогодичным проживанием и полным пансионом — и, оставив растерянного подростка на попечительство строгих воспитателей, он с чувством выполненного долга вернулся к «нормальной» жизни.

***

Оставшись один на один сам с собой, Томас начал стремительно взрослеть. Год от года он становился самостоятельней, а по окончанию обучения в участии родителей не нуждался вовсе. Долгое время он даже не пробовал их искать, так глубока оказалась обида, и, только спустя много лет наконец осознал, что все эти годы злился лишь на себя.

Однажды он заявился к отцу: большой самостоятельный взрослый и с порога набросился на родителя с вопросами о судьбе матери.
 
— Как не старайся, ты ее не найдешь! — увидев повзрослевшего сына, отец по-началу лишь отводил глаза, но потом вдруг решил сообщить тому правду.

— Почему? — Тому казалась дикой подобная категоричность
.
— Пожалуй так будет лучше, если она расскажет тебе все сама…
 
Оставив сына в полнейшем недоумении, отец удалился в дальнюю комнату, пробыл там пару-другую минут, а когда возвратился обратно, в руках у него был обыкновенный конверт.

 — Перед тем как уйти, Агата просила меня передать тебе это, —  произнес он, не отводя глаз от пожелтевшей бумаги, — но сделать только тогда, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы ее понять, — он впервые за долгие годы взглянул сыну прямо в глаза. — Пожалуй, подобный момент наступил!

Преисполненный энтузиазма, Том ловко извлёк письмо из конверта, энергично пустился скользить по бумаге внимательным взглядом, но, чем дальше читал, тем лицо его становилось мрачнее. Когда же он дошёл до финала, то был не в состоянии различать буквы. Глаза его переполнились влагой, строчки сливались. Листок, что беспомощным обрывком чужой судьбы трепетал у него на ладонях, рассказал ему сразу о многом: о любви, о нежности, о надежде, о боли и, наконец, о смирении. Из письма следовала, что  Агата не уходила к другому мужчине. И по-началу такое признание показалось ему обнадеживающим, но дальнейшие строчки разметали остатки надежды. В ту осень шестьдесят первого его мать поставила точку. Она прекратила борьбу и свела счеты с жизнью.

— Разве могла несчастная женщина знать наперёд, что скоро Германии объединятся, — неуместным эхом в пустоте раздались ненужные слова отчима…

***

Людям, познавшим ужас войны, любые невзгоды мирного времени казались тогда по плечу. Им верилось, что теперь все наладится, что завтрашний день будет лучше, чем прежний, а за чередой  непрерывных авралов и бессонных ночей непременно придёт, и успех, и признание. Но надежды, как часто случается, оказались беспочвенны, а мечты, как бывает — несбыточны. ГДР стала ловушкой наивных мечтателей, что доверили свои судьбы заманчивым лозунгам коммунизма. Несколько лет подряд страна стремительно входила в экономическое пике, а с падением суверена-Кремля, окончательно развалилась и прекратила существование  вассальная  германская республика. 

Дня, когда Германии объединятся, с нетерпением ждали по обе стороны стены, но никто из сторонников этого сближения не мог предугадать, чем оно обернётся в итоге.

В тот час, когда стена была сломана, не выдержав конкуренции, рухнула в след за ней и ориентированная на внутренний рынок закрытой страны экономика восточного сектора. Закрываясь заводы и фабрики, словно лучи умирающих солнц, испустили в разные стороны тысячи безработных рабочих, поставив их семьи на грань банкротства. С горечью осознали тогда восточные немцы, какой высокой ценой далась им эта свобода…

***

Судорожно Том оторвал свой лоб от холодного стекла трабанта, и еще одна эпоха осталась в прошлом. Мало кто помнит ее сегодня. Лишь старшее поколение немцев, чьи славные молодые денёчки совпали с правлением остробородого Ульбрихта, возможно еще вспоминают о тех днях со сладкой грустью. Для молодежи же, что безразлична к заветам прошлого, это всего лишь ещё одна вырванная страница истории, ещё один никому не нужный рисунок на высоком картоне.

3.

Том двинулся дальше, а между тем осенний ветер, словно играя с ним в «любит не любит», отделял пестрые листья от чёрные стволов, заваливая мир ворохом разноцветного мусора. Майор представил, как осень, подобно нетрезвому почтальону, шатается по городу в раскачку и разбрасывает куда попало старые письма, и вместо того, чтобы обрести адресатов, они валяются повсюду, тлеющие, никому не нужные и навсегда уносящий заключённую в орнамент прожилок тайну своего послания, пронизанного большими надеждами, но, как это часто случается, написанного впустую.

Косое солнце сменило карту теней, вспыхнув в окнах соседнего дома красным и алым, и все вокруг моментально наполнилось демоническим смыслом. Тому почудилось будто совсем рядом совершено безжалостное убийство, и теперь в глубине под осенне листвой остывает еще один свежий труп. «Вероятно, — раздумывал он, проходя мимо факельных окон, — то труп, что родило своими пустыми мечтами поколения фюрера и Ульбрихта, а сегодня продолжает питать мертворожденными идеями поколение обоих Гельмутов…» Но для природы, далёкой от людских аллегорий, это был лишь еще один труп маленькой однолетней жизни, не способной преодолеть холодную зиму.

Вместе с приходом холодов начинался процесс великой дезинфекции. Природа желала в кратчайшие сроки избавиться от прошлогодних улик, чтобы уже никто никогда не нашёл доказательств, зачем это все было создано однажды, стремительно расцвело, созрело, разлетелось по свету плодами, и также быстро кануло в небытие. Повинуясь ее наказу, микроскопические падальщики этого мира приступили к своей работе. Заставляя остатки живого гнить и разлагаться, они торопились закончить свою траурную церемонию до первых холодов, чтобы, успев обернуться спорами, приготовится к преодолению зимнего безвременья.

Жизнь умирала, но для человека, способного преодолеть осеннюю меланхолию, предсмертная красота осени была полна пронзительных надежд. В холодном воздухе чувствовалась свобода грядущего обновления, а глубоко под землей неустанно кипела работа. Заряженные в патронники чернозема и сведенные пружиной ДНК семена новой жизни, ожидали заветного часа, готовые по первому зову весны разорвать отживший панцирь прошлогодних наслоений, пробиться сквозь наст и холодную землю, и, выстрелив на встречу солнцу фейерверком молодой зелени, во всеуслышание заявить о своих правах.

Последний луч солнца продрался сквозь кроны деревьев, и среди глубоких теней, словно алеющий стигмат выгравированный на теле жизни, внезапно вспыхнуло яркое пятно. Том вспомнил, как однажды в детстве уже встречал подобное знамение и даже пообещал себе когда-нибудь разгадать его причудливый рисунок: «Вот достойная задача для последующей жизни! — думал он, будучи ещё ребёнком. —  Жаль, что нерешенная и поныне!»

***

Когда шар раскаленного солнца коснулся крыш, Томас остановился. Перед ним возвышался массивный дом из темного кирпича, по стенам которого карабкались вверх обильные заросли красного плюща. Дом выглядел старым, но не растерявшим былую строгость. Когда-то в далёком тридцать шестом именно это строение построил для своего многочисленного семейства дедушка Тома, член германского трудового фронта Стефан Шульц.

Своего деда Том никогда не знал, не видел и вообще сомневался, в его существовании, также как, впрочем, сомневался он и в существовании других членов семейства, о которых в далеком прошлом рассказывала мать. До этой минуты он сомневался и в существовании дома, и только теперь, когда темная масса огня и камня предстала перед его взором, наконец ощутил, как рваный мир детских фантазий сплетается с реальностью в тугой неумолимый узел бытия. 

Персонажи из маминых воспоминаний казались Тому героями детской сказки, красивой истории о чужом государстве, населенном великодушными людьми, но управляемом злобным тираном; о внезапном расцвете далекого государства, растущем его  могуществе, процветании… и неизбежной гибели. Антуражем к рассказам служила пожухлая фотография, на которой был грузный дом, перекрёсток в далёком орнаменте улиц и старый тополь — все то, что сейчас наблюдал Том воочию.

Прошли годы, и почти ничего не изменилось. Дом был все также крепок, плющ по осени поредел, деревянное крыльцо, хоть немного рассохлось и обветшало, выглядело по-прежнему добротно, не было здесь лишь  девочек, что стояли в обнимку на памятной фотографии. В отличие от деревьев, домов и крылец, людской век, увы, скоротечен. Одной из сестёр давно не было в живых, о другой Том сто лет ничего не слышал. С уходом матери окончательно прервалась всякая связь с этой частью семейства.
 
«Что я здесь делаю? Чего ищу? — Том задумался, а действительно ли хочет вернуться туда, где все вокруг напоминало ему о матери. — Прошло столько лет и наверно теперь в этом доме живут совершенно другие люди».  В конечном счёте, прошлое не важнее настоящего, а столкнувшись с ним так близко после стольких лет ожиданий, совершенно не ясно, что с этим прошлым делать. След его матери читался здесь лишь в отголосках воспоминаний, его же следа здесь не было и в помине.

Так постояв в стороне и испытав чувство странной ностальгии по не случившейся жизни, он собрался уже уходить, когда дверь дома открылась и на пороге появилась «она».

***

Подобно счастливому лотерейному билету, вытащенному случайно, некоторым особям женского пола судьба преподносит особый подарок, имя которому красота. С этого момента и в дальнейшем, все то, что другим надлежит достигать, и трудом, и особым старанием, ее обладательницы обретут без особых усилий. Каждая из подобных избранниц распорядится подарком по-разному: кто-то не придаст ему должного смысла, кто-то растратит все понапрасну, лишь немногие извлекут из приобретения выгоду. Но, и тем, и другим, и третьим,  независимо от их выбора, однажды придется с подарком расстаться. Придет день, когда волшебный билет потеряет магическую силу, и способность быть желанной и любимой, не прилагая при этом усилий, навсегда исчезнет. Впрочем, перед тем как это случится, природа сполна наградит свои лучшие экземпляры, те, что смогли сохранить стройность и упругость тела, последней лебединой песней…

Как и природа, не желая увядать с приходом осени, напоследок взрывается ослепительной красотой, также и эта женщина, коснувшись порога зрелости, внезапно вся вспыхнула и расцвела. Несмотря на то, что на тонких ее руках уже проложили свои витиеватые маршруты прожилки вздувшийся вен, а, вместо здоровой округлости, черты лица обрели скульптурную остроту, в этом осеннем дне полном драматизма и меланхолии незнакомка показалась Тому обворожительно прекрасной.

Как заворожённый, он проводил ее взглядом, а потом, испугавшись, что образ исчезнет, бросился следом, и так, в растревоженных чувствах двигался за видением, не смея, ни приблизиться, ни потерять из виду. От тонкой фигуры маячившей в сумраке веяло смутным воспоминанием детства: отвергнутой юношеской любовью: слепой и обреченной, а от волос тянулся чарующий аромат лаванды. Когда Том окончательно потерялся в шлейфе из ароматов и образов, незнакомка замедлила шаг и обернулась.

— Зачем вы меня преследуете? — раздался ее глубокий контральто,

Она стояла пред ним вся высокая тонкая, а он, потеряв дар речи, робел и смущался, словно подросток.

— Кажется, вас зовут Винке? — голос майора предательски вибрировал. — Возможно вы помните письма… в пятьдесят втором… а потом ещё в пятьдесят третьем, что присылала вам моя мать, Агата…

Он ожидал хоть какой-то реакции, но женщина не проронила ни слова. Вместо ответа она повернулась спиной и стала стремительно удаляться.

Волна возмущения и ведущее к безрассудству отчаяние охватили Тома. Прежде всего он подумал, что непременно броситься следом, догонит ее, попробует объясниться снова, но, как назло, ноги не двигались с места. Затем он решил, что будет звать ее снова и снова, пока незнакомка ему не ответит, и вроде открыл даже рот, но голос застыл в темноте слабой нотой. В итоге, не сделав ровным счетом ничего, майор застыл в нерешительном оцепенении и лишь беспомощно провожал ее взглядом.

Один, другой, третий —  шаги становились все тише, а силуэт — бледнее. Один другой третий — секунды бежали прочь, наваждение испарялось. Словно призрак растаяла девушка во тьме ночной, и последняя ниточка соединявшая прошлое с этим днём была окончательно порвана.

От стыда Том не находил себе места. Он хотел провалиться сквозь землю, хотел, чтобы город и все, что его окружало, также исчезло. Но городу было плевать. Мегаполис продолжал жить своей жизнью. Вместе с приходом темноты стали зажигаться в домах огонечки — один, другой, третий. Вот дёрнулась за окном занавеска, и тень силуэта мелькнула за ней, вот у далёкого перекрёстка затормозил и кого-то отставил автобус. Один, другой, третий — покинули его теплое чрево последние пассажиры. Уличные фонари, зашипев электричеством, замигали, вспыхнули, окатив нервным светом, низведенную до слепого пятна под ботинками сущность майора — один, другой, третий…. Один, другой, третий — послышались вдалеке знакомые шаги.

— Здравствуйте, Том — сын Агаты! — первым из темноты долетел ее голос. Примерно в тот же мгновение фонарь вспыхнул над головой, выхватив из темноты хрупкую фигуру. —  Признаться, я растерялась от ваших слов. Простите меня за поспешное бегство, — теперь ее голос звучал дружелюбно, — но это не ваша вина. Все дело во мне. Я — жуткая паникерша! — Том хотел поблагодарить девушку за столь щепетильное признание, но она продолжала говорить и говорить: — Прежде чем мы продолжим знакомство, позвольте представиться… — она смущалась, и слог ее, то становился официальным, то делался снова простым и легким. — Вы подумали, я — это Винке, — она посмотрела с улыбкой, — но вы ошибались. Я — ее дочь,  Анна… — голос незнакомки вибрировал от волнения, и вместе с этой незримой вибрацией, казалось, вибрировал целый мир. И город, и космос наполнились странной пульсацией, словно кровь растекалась быстрее по венам, словно оркестр из радостных духовых играл в его сердце на натянутых струнах вселенной. Наконец картонные декорации начали оживать, прошлое становилось реальным.