Он воет

– Никого живого!!! Я вам говорю!!! – очкарик заходился криком. – Там не осталось живых людей! Мы здесь, потому что зачем-то нужны ему!!!
Зеркальный тренажёрный зал отозвался эхом, приятели – молчанием.
Таким тормозного Ботана они ещё не видели. Он к училке бегал под ураганом через весь город – последний рывок. Так сильно уважал свою бывшую классную. Уж она-то всё знает! Она объяснит им, что происходит! Если не она, кто ещё?!
Ботан опоздал: вынесенная, искорёженная дверь, перебитые зеркала, плитка в ванне исцарапана глубокими заусенчатыми бороздами. Через бортик перекинуто женское тело, как мокрое полотенце.
Многие, слишком многие, чтобы это оказалось случайностью, заканчивали жизнь возле отражающих поверхностей: витрин, зеркал, у воды.
Все погибшие были словно без костей. На самом деле кости внутри оставались – в виде мелкого крошева. Невидимая сила превращала людей в зыбкую волну начиная от стоп. Когда мелкая-мелкая рябь доходила до макушки – это означало смерть. Однако до неё, на бескостных ногах-волнах они некоторое время ещё ходили… Но ведь это абсурд! При такой травме, при таком болевом шоке!.. Каким образом?.. Бродили, но не видели стен, не слышали других людей и всё время раздвигали пространство перед собой бескостными руками-волнами. Упёршись в стену, они пытались заплыть, нырнуть в нее, сильным волнообразным движением тела доламывая себе руки, разбивая голову. Если у кого-то случалось минутное прояснение ума, на вопрос: что ты делаешь? Почему ты это делаешь? Умирающий шептал: «Он воет...» Кто? Неизвестно кто. В руинах выл только ветер. Мертвецы дали имя непостижимой гибели – Онвоет.
Даже тени этого существа или явления никто не видел. Люди друг друга с трудом могли различить в накрытом бурей городе. Не только для костей, для всего твёрдого Онвоет являлся фатальной, разрушительной зыбью. Небо затмило оторванным, раздробленным, взметённым… Повсюду вонь горящих помоек и бессчётных трупов.
.
Аномалия началась крупным, жестоким градом и не закончилась по сей день. Город накрыло непрекращающимся шквалом, постоянными сумерками, как после извержения вулкана. Смерчи носили пепел и хлопья сажи. Постоянно что-то горело, искрило, скрежетало, резко лопалось, свистело в оконных проёмах. Изредка порыв бури доносил плач или вопль, мгновенно обрывая. Обломки, осколки, удушающую пыль, дым взметало до верхних этажей. Всё тряслось и выло, как выли и погибающие люди, сходя с ума в последние секунды жизни.
.
Охранители порядка разбежались первыми. Молодёжи в городе не осталось. Пригибаясь до земли, подслеповатые старики бродили опустевшими дворами, искали родных, в опустошённых супермаркетах подбирали остатки еды.
Прежде чем оказаться в спорткомплексе «Кристалл», компания разнопёрых подростков тоже металась по району, выясняя, кто из заклятых друзей уцелел, и попутно лгала всем встречным. Под арками дворов, на лестницах, в дверях квартир они лгали: бабкам, тёткам, дедкам, выпрашивали еды и лгали, что все приятели с ними, что в заброшенных водоочистных сооружениях они соорудили надёжное укрытие, что надо ждать, не выходя из квартир, и внуки вернутся. Как же…
Связи не было, уцелевшие не представляли себе, что делается в мире: всё их кинули или все погибли?
Сам дикий масштаб случившегося побуждал сопротивляться ему – чересчур жуткому, несовместимому с недавним, совсем недавним прошлым. Не может так пахнуть, так погибнуть твой город, твой день и ты сам. Если кошмар внезапно и беспричинно свалился на голову, то и закончиться может внезапно? Ведь может?! Надо продолжать бег, надо что-то поесть и выпить. Залезть в укрытие на ночь и проснуться живым.
.
Худенькая Эмка сидела на боксёрской груше у стены. Черная с неоновыми прядками чёлка, юбочка-волан, розовые сетчатые колготки. Аккуратная, словно происходящее – один безумный косплей. Всё перевернулось с ног на голову. Теперь Ботан – истеричный эмо, Шестёрка ни перед кем не заискивает, Клюв не лидер, Кач тише воды ниже травы, а настоящий ботан – это она, пытающаяся осмыслить… Но и у неё была слабость: «Я не должна думать, как он выглядит. Онвоет никак не выглядит. Я не должна представлять его лицо. Не думать. О чём угодно, только не об этом. Иначе я сойду с ума. Я начну орать и не смогу остановиться, пока меня не вывернет на изнанку».
– Может быть он, Онвоет – всё-таки природный катаклизм? Эпидемия? А сверх того люди со страху навыдумывали? – бросила Эмка, не адресуясь ни к кому конкретно.
За стеклянной стеной тренажёрного зала крутило, рвало и мело. Онвоет раскручивал город, как йо-йо… Здесь – в трёх стенах, сплошь зеркальных, набранных зеркальной плиткой – штиль. Здесь тюрьма. Дверь в раздевалки намертво переклинило, на улицу – завалило инвентарём, но и без того выходить некуда, незачем.
– Онвоет уничтожает зеркала, – сказал Клюв. – Он ненавидит зеркала. Мы сидим в окружении зеркал. Может быть, тут их слишком много и они его отпугивают?
Кач обернулся к нему, пальцами обеих рук щёлкнул у лица:
– Носатый, очнись! Мы не спрятались, он загнал сюда всех нас, Онвоет! Не помнишь, как бежали? Шаг в сторону невозможно было сделать, нас как перекати-поле гнало! А Ботана пропустило! Беспрепятственно! В эту, заваленную дверь! Попытайся её открыть сейчас!
Клюв возразил:
– Ты же сам, Кач, предложил залечь в тренажёрке, потому что тут есть питьевая вода…
Эмка помнила, как бежала, как твердила себе: «Пусть убьёт, но со спины. Я закрою глаза. Только не обернуться... Не думать, как он выглядит. Не думать, не думать…»
Кач пожал плечами:
– И почему «он»? Почему мы не говорим «она» или «они»? Логично, если их много.
– Нет, – возразила Эмка, – я чувствую, что Онвоет – он в единственном числе.
Ботан раскачивался, обхватив колени:
– Я тоже так думаю. Почерк. У него есть почерк. И катастрофа шла по экспоненте. Онвоет словно присматривался, прицеливался, изучал всё и всех, а на третий день пошёл в разнос.
Младший среди них, Шестёрка ничего не говорил. С первого дня молчал и улыбался. Компания подозревала, что он сошёл с ума, ведь его квартиру вместе со всей семьёй, разнесло в самом начале.
Удивительно, как бывает: накануне Шестёрка до дрожи в руках боялся зачёта и не напрасно… Отец так убийственно кричал на него по громкой связи: «Урод безмозглый! В кого ты такой тупой урод!» Сию секунду домой! Не выйдешь из квартиры, пока не перескажешь мне учебник от корки до корки!» Шестёрка только скулил, подвывал, что всё выучит, всё-всё… А следующим вечером – ни школы, ни семьи, ни квартиры…
С ним не пытались заговаривать, спасибо, что тихо сидит. Немного косящие, слишком большие и широко поставленные глаза больше не придавали ему сходства с няшным зверьком и смотрели не на людей, а в зеркала. Это нервировало. Так пугает домашний кот, замерший перед чем-то невидимым.
Когда Шестёрка неожиданно подал голос, то ранил временное затишье, как лопнувшая струна:
– Он здесь, и он нас слышит, – сказал Шестёрка и засмеялся.
Четверо, не сговариваясь, обвели взглядом разные углы зала.
Кач взвизгнул:
– Чё ты несёшь, урод?!.. И так страшно!
Как же бесили Эмку эти зеркала, эти плитки всегда немножко под углами друг к другу, портящие отражение. До школы она занималась тут бальными танцами. Затем Эмка выросла из вальсов, танцевальный кружок тоже вырос, расширившись до брейк-данса и качалки. Сейчас, когда беговые дорожки, скамьи, штанги свалены к двери, в зале пусто, словно к танцам приготовлено… Верхние уцелевшие ряды плитки отражали густой чёрный дым, тянущийся вдоль улицы.
Пятеро подростков сбились в центре зала.
– Шуршит… Слышите?
Что-то двигалось по диагонали из угла в угол, как зверь в тесной клетке, гоняло обёртки от конфет.
«Больше еды не осталось», – подумала голодная Эмка.
Ботан глянул на последний кулер с водой и шмыгнул носом.
– Ничего, – успокоительно сказал Шестёрка и засмеялся, – нам этого хватит.
– Заткнись, урод!!! – сорвался на него Клюв.
Прямо перед его лицом взорвалась ещё одна зеркальная плитка, брызнув во все стороны. Раздался скрежет, оставивший на стене глубокие борозды. Пол вздрогнул, осколки подскочили до колен.
– Сейчас мы будем умирать, – сказал Клюв и стал первым.
.
Рухнула часть потолка. Тренажёра захлебнулась кирпичной пылью.
Клюв психанул, метнул заточку в сторону шуршания. Оно прекратилось, а его стопы начали мелко вибрировать… Схватившись за горло, он пытался что-то сказать, но – ни крика, ни хрипа. Ноги извивались до колен, как если бы он стал тряпичной марионеткой. На извивающихся ногах Клюв пошёл к стене, а затем вверх по зеркальной плитке, пауком, без усилий. Упёрся головой в потолок, но продолжал идти, разводя его руками, пытаясь плыть. Обмяк и упал. Мёртвый.
Шестёрка грыз кулак, тихонько смеялся и кивал чему-то.
Вторым стал Кач, его швырнуло об стену практически сразу. И того: два безжизненных тела.
Эмка подняла палец. Тела не умерли, они пытались что-то сказать…
«Гдее-е… Гдее-е… Онвоет… Деа-а?.. Здее-есь… Воо-от… Онвоет… Здее-есь… Вооо-от он… Онвоет… Где-е… Вых… ыход… Гдее-е…»
Всё. Кажется, теперь совсем умерли. К ним никто не подходил. Оставшиеся старались не дышать.
Ботан сел к Эмке впритирку. Эмка покосилась, прислонила губы к его уху:
– Мне слышится: где выход. А тебе?
Теперь и ему так показалось.
.
Три воробья посреди бури. Казалось, они избегнут общей участи, просто потому что их сейчас изрежет стеклянными осколками. У Эмки кровила царапина на щеке.
– Некрасиво… – сказал Шестёрка вытер ей щёку и опять рассмеялся.
Затихло… Двое мертвецов лежали полузасыпанные стёклами…
.
– Зачем, – прошептал Ботан, – почему он гонит людей к зеркалам? Что можно найти в зеркалах, Эмма?
Эмка отстранилась, подняла ясные, обведённые тушью глаза и скороговоркой проговорила свой самый худший, дикий, леденящий страх:
– Себя. Чего ещё? Своё лицо. Когда я думаю о том, как он выглядит, мне хочется самой разбить обо что-то голову. Хотя, какая разница, как он выглядит? В нашем мире он не чувствует себя. Он хочет найти себя. Хочет увидеть своё лицо. Понять, где он, какой.
– Наоборот!.. – Ботан забыл об осторожности. – Эмка, ты гений, хотя всё наоборот! Я понял! Да, это паника и ярость, дезориентация. На запах или наощупь он принимает зеркало за выход! Из отражения им самим тянет, его миром! Он не понимает, что источник запаха – его собственное отражение! Он чувствует, что мы смотрим куда-то, где есть выход для нас, но не для него! Ведь нами из отражений тоже сквозит, мы тоже как будто там! Мы для него заслоняем выход! Стоим там, будто по праву! Он бесится просто, швыряет людей туда, бесится!
«Не то чтоб швыряет, – подумала Эмка, – подталкивает. Он словно пытается вытереть человеком его отражение, стереть, смыть, расплющить в одно, чтобы не было».
– Ты догадался, кто он, – прошептала Эмка. – Но не говоришь. Чтобы не пугать?
– Не-а, понятия не имею, – Ботан покачал головой. – Я знаю только, что в нашем мире ему не место. Он в ловушке, ему тут плохо, он бы ушёл, но у него что-то сбито, что-то сломано внутри, не работает.
– Интересно, что… – сказала Эмка.
– Интересно, кто следующий, – возразил Ботан и пошёл к кулеру. – Я хочу пить. К чёрту этого урода.
Оставшиеся переглянулись: вот кто следующий.
Возле кулера Ботан с бумажным стаканчиком в руке вдруг дёрнулся и разлил воду. Шестёрка засмеялся. Внутри Эмки половина её существа наблюдала за второй половиной: надо же какая ты, оказывается, тварь: ни капли сострадания. Она испытала облегчение, когда Ботан направился в другую от них сторону, изгибаясь, извиваясь, плывя в зеркальный угол, чтобы погибнуть там.
.
Наступали сумерки. Сидеть без движения стало уже просто невыносимо.
Эмка встряхнулась, пригладила чёлку и пошла к оставшемуся целым зеркальному промежутку. Шестёрка поплёлся за ней, тихо смеясь.
У стены Эмка остановилась руки в боки и отчётливо, медленно произнесла:
– Ты слышишь меня? Выхода нет, – взвившаяся стеклянная пыль скрипнула у неё на зубах. – Нет выхода, извини.
Она шла вдоль стенки и продолжала говорить:
– Мы сами не знаем, где находимся, мы не можем тебе помочь, мы не видим будущего, мы не знаем, где выход, мы смотрим на себя, всё время на себя, но мы не видим себя, не знаем, кто мы…
Задымлённый вечер проваливался в ночь.
Эмка шагала вдоль зеркальной, битой стены, не глядя под ноги, шаркая, спотыкаясь, и говорила, говорила, говорила всё, что проходило в голову… Шестёрка бродил за ней и тихо смеялся.
– Мы не знаем, что делать, не знаем, где ты, ушёл или за спиной… Не знаем, кто ты, где твой мир, мы не знаем, как отсюда выйти, мы заперты, мы тут до смерти...
Шестёрка кивал и смеялся.
На сотом круге Эмка обернулась к нему:
– Как ты думаешь… – с робкой надеждой начала она.
– Онвоет здесь. Прямо здесь, – оборвал Шестёрка и засмеялся.
Из вентиляции тянуло горьким дымом.
Они устали, в сумеречных зеркальных плитках мелькали их искажающиеся лица. За ними… – да или нет?.. Кажется или нет?.. – вглядывалось, вгрызалось в пустоту чужеродное лицо-не лицо, глаза-не глаза... Выше, ниже, в промежутках…
«Это не он… Не Онвоет, – повторяла себе Эмка. – Это глюки, тени, уличный фонарь качается и мигает… Это не он, не он, не Онвоет…»
– Я выдохлась, – сказала Эмка, теперь ты. – Сможешь?
– Не бойся, – сказал Шестёрка, упёрся лбом в зеркальную стену и прошептал. – Я никто, я нигде, я не вижу выхода… Эмка, я действительно урод?
Шестёрка засмеялся и обернулся к ней.
Он был на два роста выше, чем секунду назад. Глаза, ноздри, рот, как глубокие кратеры, изливали бурлящую чёрную амальгаму.
Эмка отшагнула… Всхлипнула… Зажмурилась и легла калачиком прямо в осколки.