200 лет рода. 18 глава. Необыкновенное лето...

                18.  Необыкновенное лето в Людинове

Весна пришла в Людиново неожиданно  и громогласно. Солнце грело во всю целыми днями, сразу же побежали ручьи, на земле появились проталины, из-под снега уже перла трава, дружно начали копать огороды, появились листики на деревьях, и в мае было уже настоящее лето.
          Алька с Витей, пользуясь предоставленной свободой, несколько раз удирали на озеро Ломпадь и в «город» (так на улице Нариманова продолжали называть центр с улицей Ленина и площадью у завода), прошлись по улицам, побывали на развалинах детской больницы и даже пописали, забравшись на самый верх и распевая, как им казалось, очень хулиганскую песню, которую откуда-то знал Витя: «Лучше нет красоты, чем поссать с высоты!». Других слов у песни не было.
Их маршрут обычно начинался от дома Вити, потом по улице Энгельса к центру, с изучением домов и магазинов, а потом так же, как в первый раз у Альки, обратно по улице Ленина к заводу, плотине, через взорванную церковь без купола, набережную Ломпади и по 3-ему Интернационалу, мимо пожарной каланчи дальше, или даже по диагонали по картофельным огородам, чтобы сократить дорогу к себе на угол Нариманова и Энгельса. В эти походы они детально разглядели  разрушенную с церковь, с устроенным в ее переднем нефе кинотеатром, пообщались со знакомыми Виктора, один из которых оказался двоюродным братом Альки, сыном дяди Гришы, и Альку сразу заинтересовал вопрос о его родственниках со стороны отца: их тоже как будто должно было быть немало. На Алькин вопрос, а много ли у них родственников в Людиново, Витя задумался и ответил вполне философски:
-  А, много!.. Я даже всех и не знаю… Вот и Харламовы, говорят – тоже твои родственники по отцу… Вообще тут наших родственников – куча… я наверное и половины не знаю…
Дом Харламовых с высоким выносным крыльцом и резными столбиками под крышей стоял на другой стороне улицы Нариманова почти против домов тети Кили и бабушки, как раз напротив дома Володьки-седого - маленькой избушки между Витиным домом и бабушкой. Витя с Алькой и с Володькой иногда играли на крыльце Харламовых с их детьми, мальчиком их возраста и девочкой чуть поменьше, когда нужно было спрятаться от дождя, и Алька даже не подозревал, что Харламовы – тоже его родственники. А Володька-седой – было прозвище, видимо для того, чтобы отличать от других Володек на улице; волосы у него от природы были не просто светлые, а совершенно белые, седые, как считали ребята, но скорее всего он был альбиносом.
С крыльцом Харламовых у Альки было связано еще одно знакомство. Когда в очередной дождь они на крыльце играли в «шахматы», не в игру, потому что еще не умели, а в фигурки шахмат, вытащенные сыном Харламовых из дома, расставляя их в кавалькады с конями и ладьями прямо на досках крыльца, к ним с улицы подошел человек, которого Алька  сначала принял за очередного нищего.
На нем была старая пилотка с отвернутыми краями, по которым стекали капли моросящего дождя, старый выцветший китель с оторванным воротником и солдатские галифе с болтающимися внизу тесемками, а из галифе выглядывали грязные, но совершенно голые розовые ноги. Алька удивился, как этот нищий бродит по грязи совсем без обуви, даже без галош, а когда поднял глаза на его лицо, то удивился еще больше. Это широкое одутловатое лицо напоминало ему лицо ребенка: большой лоб, полные щеки, открытый от удивления рот и далеко раздвинутые маленькие светлые глаза, смотревшие на фигурки шахмат на досках, как на новоявленное чудо.
Ростом он был со взрослого человека, но чувствовалось, что он не взрослый, а какой-то ущербный, словно выросший, но не доросший до своих лет. Он и говорил, коверкая слова, как ребенок, и когда потянулся за фигуркой коня, заулыбался  всем так радостно, словно ему сделали подарок. Мыча что-то, он поиграл немного фигурками, расставляя их по-разному, потом спросил нет ли у ребят хлеба («Хебушки, хебушки», - попросил он), а когда ему сказали, что хлеба у них нет, потоптался некоторое время обдумывая это, и потихоньку ушел дальше по улице, не обращая внимание на дождь и грязь под ногами.
- Кто это? – спросил немного напуганный Алька своего Витю.
- А Витя-Потатуй, - ответил Витя просто, - он дурачок, но добрый, - и Алька понял, почему его Витю часто на улице и даже у бабушка называют Витя Килин, видомо чтобы не путать с другими Витями на улице.
- А как же он так босиком ходит? – удивился Алька.
- А он всегда так, - невозмутимо объяснил Витя, - говорит, у него ноги не мерзнут… Только зимой какие-то рваные ботинки носит, но может и по снегу босиком, и танцует на снегу и в лужах, если попросить. «Потатуй, потатуй», - это он так «потанцуй» говорит, потому и Витя-Потатуй… Только ему тогда хлеба надо дать, а то он плеваться начнет или заплачет …
- А где он живет? - допытывался Алька.
- А неизвестно, - отвечал Витя, пожав плечами, – кажется нигде… Придет, с ребятами поиграет, хлеба попросит и снова уйдет куда-то… Где-нибудь в сараях… Он всегда один ходит, у него никого нет…
Когда позже Алька рассказал о нем матери, она подтвердила, что чей Витя-Пототуй действительно неизвестно.
- Наверное погибли родители, - добавила она, - а может быть бросили.
Как можно бросить человека, да еще ребенка, да еще больного, Алька не понимал, но, видимо, были и такие люди в Людиново.

…Самое интересное началось, когда приехала мама с Ритой.
Маме он был конечно рад, и не только потому, что она привезла белую булку и печенье, которого они с Витей давно не видели, но она привезла еще рассказы о том, как они устроились в Ленинграде у тети Сони, сестры папы Гриши («устроились хорошо, видимо хорошие люди»), какой огромный и красивый этот город, и как все там отличается от Людинова и даже Челябинска. И хотя свободы у Альки явно уменьшилось, потому что мама снова начала оберегать его и даже потребовала, чтобы на солнце он надевал панаму, что для улицы Нариманова было полным нонсенсом, Алька был рад маме очень.
А Рите он был рад меньше, потому что она выросла, отрастила косички и вела себя, словно взрослая: после приезда сразу начала болтать с Валей, так что с Валей нельзя было и поговорить, и – главное - опять начала командовать Алькой, словно считала его своим подчиненным, хотя никто ей этого уже не поручал.
Потом, правда, она стала больше общаться с Витиной сестрой Шурой, совсем заняв с ней дом тети Кили, которая уходила к бабушке разговаривать с мамой, но Альке с Витей от этого стало не легче, потому что сестры им не давали лазать на печку, и им приходилось чаще убегать на улицу, чем хотелось. Именно с улицы у Альки и началось первое приключение с женщинами.
 
…Шла по улице Нариманова цыганка, шла себе и шла по солнышку по их стороне улицы от большака к улице Энгельса, выискивая очередного клиента, иногда заглядывала на дома, пыталась заговорить с кем-нибудь, но никто не откликался на ее предложения, и она шла дальше, и так бы и прошла мимо, если бы не увидела сидящую на скамейке у крыльца бабушкиного дома Алькину маму с тетей Килей. Мама и тетя Киля немедленно привлекли внимание цыганки тем, что мама была явно приезжей, даже в светлой шляпке, и цыганка круто свернула к маме и заговорила. Что именно она говорила, Алька не слышал, наверное то, что говорят все приставучие цыганки, которых Алька не раз видел на вокзалах, но чем она заинтересовала маму, было неясно: скорее всего мама несколько расслабилась разговором с тетей Килей, и не хотела при ней обрывать цыганку.
Альке сразу не понравилась цыганка, но мама продолжала говорить с ней, хотя сначала скептически улыбалась, потом все же дала ей руку для гадания, чего она никогда не делала, и продолжала слушать ее. Цыганка продолжала много и быстро говорить, оглядывая маму, мама все больше заинтересовывалось и даже кивала головой на ее слова, и в результате даже подозвала к себе Альку, который сидел недалеко на траве.
-   А, это он? – притворно удивляясь, сразу же воскликнула гадалка, хотя любому было бы ясно, что именно Алька был маминым сыном: и сидел недалеко, и в панаме по желанию мамы, и был похож, как говорили, на маму, и вообще рядом не было других детей. 
Цыганка снова быстро заговорила причем порой непонятными словами, через которые прорывались и русские слова. Мама слушала ее, хотя Алька ничего не понимал, и даже почему-то пригласила ее вместе с тетей Килей и Алькой в дом.
Бабушка взглянула на цыганку явно недоброжелательно, хотя промолчала, увидев, как цыганка перекрестилась на икону, а мама начала что-то говорить бабушке про цыганку: что она возможно хорошо гадает, что-то верно сказала про маму, а потому… -  и ободренная ею цыганка снова затараторила, путая слова и обращаясь уже к бабушке. Но та отвернулась, и ушла к печке, делая вид, что занимается своими делами.
Тут мама снова обратила внимание цыганки на Альку, и цыганка, отвлекшись от бабушки, снова забубнила на полу понятном языке, среди которого попадали и русские: нож, огонь, яма, нога, вода… На воде мама встрепенулась и бросила взгляд на бабушку, Алька сразу увидел, что этот взгляд заметила и цыганка и тут же перешла на русский: « Вот-вот, вода… ее надо бояться… горе может быть ему от воды, большое горе» - и ту же начала уговаривать маму, что бояться все же надо, но не очень, что при ее помощи все обойдется, только надо оберегать ребенка от воды, и кажется этим успокоила маму.
Цыганка наконец ушла, мама снова начала уговаривать бабушку, что цыганка была хорошая гадалка, вот и про воду она сказала точно, и она (мама) недаром говорила бабушке, что Альке надо бояться воды, у него ведь больные уши, а бабушка смотрела на нее и качала головой с недоверием. Тетя Киля держалась нейтральной позиции, тем и кончилось.
Но продолжение последовало довольно скоро.
Женщины собирались в баню. Бабушка, мама, Рита, Шура, Киля и Валя, - все женщины, даже тетя Клава. Когда куда-то собираются женщины, да еще в таком количестве, лучше держаться в стороне, и Алька терпеливо держался, не вмешиваясь в процесс, пока не понял, что его тоже собираются вести в женскую баню. Оказывается баня в Людинове работала в особом режиме: через день – женская, через день – мужская, потому что пол бани развалилось во время пожара, и мылись теперь в одной половине. Но причем здесь Алька, которого мама захотела взять с собой?
Алька возражал против очередной дискриминации – причисление себя к женскому полу, - женщины сомневались, но мама упорно стояла на своем, доказывая, что ничего страшного в этом нет: Алька еще маленький, он ничего не понимает такого, и вообще у него – уши, а Алькины уши доверять мужчинам нельзя. Чего «такого» он не понимает, Алька снова не понял, и почему его нельзя доверять мужчинам – тоже, ведь был он уже с папой в мужской бане, но мама стояла на своем, и Алька подумал, что в мужской бане он уже был, а в женской – нет, может быть и там найдется что-то интересное.
Баня в Людинове была рядом с заводом в полуразрушенном одноэтажном здании и внутри вполне похожа на челябинскую со своими тазами-шайками, кранами из стены, - разве что лавки были не каменными, а деревянными. Женщин и девочек было много, но встречались и мальчишки, правда поменьше Альки, и, встречая удивленные взгляды чужих женщин на их компанию, Алька постарался не очень попадаться им на глаза.
Раздетые женщины показались ему вполне похожими на мужчин, только у них груди были больше, и не было пипок, так что откуда они писают Алька так и не понял, откуда-то снизу, но что заинтересовало Альку - это разнообразие форм женских тел и грудей: худые и толстые, высокие и низкие, то висящие, то торчащие вперед. Последнее так заинтересовало его, что он не удержался и спросил у тети Клавы, почему у бабушки груди худые и висят, а у тете Вали - маленькие и вперед. Тетя Клава нашлась, что ответить: «Потому что бабушка много детей родила, и из нее дети все молоко выпили, - сообщила она, - а Валя еще молодая, детей еще не рожала. Вот потому…». Объяснение было вполне логичным, и Алька был вполне удовлетворен.
Помывка проходила, как и ожидалось: тело он мыл сам, а намыливала его мама. В результате пресловутая вода в уши не попала, зато мыла в глаза попало много; их щипало, Алька отмахивался от назойливых маминых рук и долго отмывал лицо со слезами в тазу, терпя боль и поругивая себя за любопытство: нечего было идти в женскую баню.
Возвращались домой по большаку: женщины завернув волосы на голове в тюрбаны из полотенец, а Алька - по требованию мамы - в панаме, чтобы не простудился. Но по возвращению домой, когда женщины стали сушить волосы, вопрос о допустимости мытья Альки в женской бане возник снова. Между женщинами даже разгорелся спор, вырос Алька или еще не дорос до чего-то, и пожалуй вырос, раз чем-то уже интересуется, и ему действительно уже надо ходить в баню с мужчинами.
Почему, если чем-то интересуешься, надо ходить в баню с мужчинами, Алька снова не понял, но сразу же воспользовался этим разговором, чтобы заявить, что он действительно уже вырос и нужно ходить с мужчинами - все это для того, чтобы избежать маминой опеки с мылом в глазах и всякими панамами…
Результатом этого разговора было то, что бабушка сказала свое веское слово и мама после этого стала больше прислушиваться к мнению остальных женщин.

…Бегают дети по улице, бегают и хвастаются крестиками, особенно девчонки. Крестики симпатичные, побольше и поменьше, то из желтого металла, то из светлого, и на крестиках - изоброжение маленького человечка  на кресте, а у Альки такого крестика нет. Стал спрашивать, объяснили про бога, (говорили много разной ерунды, особенно девочки: что живет где-то на облаках, якобы управляет людьми и наказывает их за грехи), - но понял главное: креститься надо в церкви, очень интересно, ничего страшного, тем более, что веришь ты в бога или не веришь, никто даже не спрашивает. С этим и пошел к маме.
 Мама очень удивилась: в эвакуации как-то было не до бога, не до рассуждений о религии, тем более, что она считала себя вполне атеисткой по современным меркам, но на всякий случай она решила посоветоваться с бабушкой, не поздно ли. А бабушка подумала, вытирая натруженные руки о подол фартук, посмотрела в окно далеким взглядом, и решила просто: если сам захотел, то надо крестить, несмотря на возраст. А там - разберется… (Как понял Алька ее слова - сам разберется).
О чем она думала тогда? О неизвестном ей боге?.. Она вряд ли сомневалась, что он есть во всем, что составляла ее жизнь. Почему же этот Алька, который рожден в их роду, который всюду лезет и все хочет узнать, должен жить по-другому?.. И решила просто, давая и ему право решать: « Если сам захотел, то надо крестить, а там - разберется…».
Крестного отца выбирать не пришлось - из близких родных оставался один двадцатилетний дядя Миша, - а крестную мать выбрали традиционным способом. Три Алькиных тети склонились в «зале» головами над Алькой, и, взглянув им всем в светлые глаза, из троих он выбрал самую красивую: улыбающуюся и в золотых кудряшках – голову Клавдии. (Тетя Киля ему показалась несколько староватой для второй матери, Валя – еще слишком молодой, а Клава – то что нужно.)

 …Было светлое солнечное воскресенье. Альку помыли, одели в белую косоворотку, вышитую зеленым крестиком, и короткие штанишки (других к  его огорчению так и не сшили) и повели по улице Энгельса в церковь на кладбище. Разрушенную Казанскую церковь так и не открывали, а на кладбище была еще одна, простая, но тоже красивая: небольшая, бревенчатая, восьмигранная, крашеная зеленой краской под окружающую листву и с большими окнами в белых наличниках.
       Когда пришли, церковь была почти пуста, тиха и наполнена солнцем. Священник оказался довольно молодым, в розовом облачении, высок, толст, с редкими недлинными рыжеватыми волосами, одутловатым лицом и реденькой недлинной бородкой. Глаза были голубые, но мутноватые, а сам - чем-то недовольный, словно его рано разбудили.
Детишек было человек семь-восемь, в основном деревенские, и священник всех детишек, начиная от грудных, только что родившихся, велел распеленать и по очереди, начиная с самого маленького, засовывал почему-то попами в медную с остатками серебрения на выпуклых боках, купель (сохранили от немцев). Детишки плакали, а поп, не обращая внимания на их крики, бормотал что-то свое, обливал детишкам головы, зачерпывая из купели прямо ладонью, и обрызгивал всех водой коротким веником, в том числе и Альку с дядей Мишей, стоящих последними. (Мать почему-то в церковь не пустили, сказали «не полагается»).
       "Что, он и меня собирается посадить в этот таз, - подумал Алька, наблюдая за попом, - прямо в штанах, или надо снять?" -  и начал спускать штанишки. Поп подошел, выпучил глаза, открыл рот и что-то быстро и сердито начал говорить Мише. Тот спохватился, одернул Альку, и он подтянул штаны.
Поп, все еще сердясь, косясь на Альку круглым мутно-голубым глазом, подвел его к купели и властно, словно в наказание, согнув голову вниз рукой, сунул Альку лицом в купель, ворча при этом весьма не благостно. Алька молча утерся; его сопровождающие с облегчением вздохнули.
Когда вышли из церкви, Алька на их вопросы начал объяснять, что хотел помочь попу, чтобы не он его раздевал, а он не понял и рассердился.
      - А поп-то был с перепоя, - резонно подытожил молодой Миша, - еще не опохмелился. – И все стеснительно замолчали.

       У калитки кладбища двое потертых, но бойких мужика, явно приезжие, продавали крестики. Одни были из дешевой пластмассы, красные, как леденцы на палочке, и легкие, как безделушки, а другие – темно серые, литые, свинцовые. Третьих не было.
Мужики, поняв Алькино недовольство предъявленной продукцией, тут же сообразили, что можно заработать, заговорили, что найдут, что привезут в следующее воскресенье, что у них кое-что осталось с мирного времени, даже серебряные, просто уже раскупили... Родственники тоже уговаривали Альку купить позже, но прийти на улицу после крещения и без крестика, из-за которого все и завелось, ждать самому и вгонять в дополнительные расходы маму Альке не хотелось, и он решил выбрать свинцовый, - дешевый, но все же из металла.
      Конечно свинцовый оказался толстым, тяжелым, вовсе не таким изящным, как виденные им серебряные и медные, но Алька, надев его на себя, подумал, что пожалуй сможет его исправить, сделать плоским, как серебряные, и всю дорогу домой обдумывал, как это сделать.
         Когда пришли домой, и все разошлись, Алька поискал дедушкин молоток, но тот куда-то «запропастился» (чисто людиновское выражение), зато Алька увидел у бабушки в «зале» мраморное пресс-папье на подоконнике и решил, что оно вполне подойдет. Он положил крестик на подоконник изображением вниз (чтобы не смять изображение), и тяжелым пресс-папье ударил сверху. Водил ли тогда его рукой Господь Бог, или Бес, вмешавшийся в дело своим рационализаторством - неизвестно, но тут же вбежала бабушка, схватила Альку за руку и отругала, крестясь… а крестик не столько расплющился от удара сколько вмялся в подоконник, и след от него под белой краской еще многие годы попадался Альке на глаза, напоминая о неудавшемся эксперименте с крестинами.
       Так у Альки начались отношения с религией и церковью. Он и в дальнейшем не очень бережно обращался религиозными ценностями, больше уважая искусство, а не символику, но и не обижал и не оскорблял при этом, понимая, что религия во-первых несет много полезное для некоторых людей, спокойствие и уверенность в защите, и поэтому изучал различные религии с большим интересом, хотя всегда критически. Для него религия была скорее частью человеческой культуры, далекой историей человечества, начало его философии и – особо – древняя традиция его предков, к которым он питал несомненное уважение.
Религия его тоже не обижала, хотя и не помнил, чтобы чем-то очень-то жаловала, разве только случайным вниманием некоторых священников.    Судьба же тоже обходилась с ним вполне по заслугам: то помогала творить новое, то спасала в критических ситуациях, то совала носом в купель за торопливые стремления все проверить на своем опыте и изменить в лучшую сторону, не очень думая о последствиях. Так что Алькин жизненный крест оказался вполне свинцовым, кустарным, переплавленным из военных пуль, которыми были полны леса в этих местах еще долгие и долгие годы. 
       Жаль только, что свои ожидания получить удовольствие от ношения изящного крестика он сам же испортил своим нетерпением и стремлением улучшать все, что не вполне нравилось ему. (Священники тоже носят свои одеяния и реликвии с удовольствием, из желания поразить воображение паствы, а в Альке же явно зарождался будущий конструктор и изобретатель.)
Но сейчас еще продолжалось необыкновенное лето, и Алькина судьба снова развернула его в сторону от его Людинова, в другую среду, в другой город и в других людей. Они с мамой уезжали, наконец, в Ленинград, и для Альки открывались широкие  возможности проверять действие крещения на его судьбу с более эффектными результатами.