Майская Ночь

     Вечерело почти с утра. Небо пряталось в овечьей шкуре седых облаков. Андрейка сидел возле костра на берегу озера в двух верстах от села, теребя невесёлые мысли об отце, нашедшем в этих водах последний приют.
     Весна выдалась холодной. Даже бледная майская поросль, казалось, прячется в землю, пытаясь согреться. Колючки сухих кустов, мёртвые ёлки да сосенки окаймляли темнеющий лес. Вдоль берега из дёгтя вод торчал камыш да останки гнилых стволов. Ил да водоросли сокрыли дно, лишь в серёдке чернел мрак омута, будто сквозь твердь, уходящего в ночь на той стороне Земли.
     На дальнем берегу скучала покосившаяся изба с проваленной крышей, поросшая мхом да крапивой. На кладке трубы подозрительно озирался ворон, картаво упреждая округу о близкой тьме...
***
     Май две тысячи двадцать второго, действительно, был больше похож на март – ночью стращал морозами, днём же сверлил голову мечтой о тепле и солнце. На Столетие Пионерии природа, сжалившись, подняла настроение, аж, на двенадцать градусов выше ноля, но это не помешало походным рюкзакам оседлать юных первопроходцев, углубившись на них в историю и родные просторы.
     Оттого, должно быть, и я удумал очередное испытание на шею Михалыча – измерить глубину крохотного пруда, что живёт возле филиповского карьера. Меня привлекла легенда, что гласила – кто-то там что-то бурил и потерял бур; пытаясь его достать, работники чуть не угробили кран, к тому же не хватило длины троса, чтобы зацепиться хоть за что-то. А это значит, что под нами море... или портал. Хотя это всего лишь байка.
     В середине мая, за неделю изучив кардиологию, обсервацию и ковидный госпиталь, я позвонил Михалычу, озадачив его бечёвкой не менее пятидесяти метров, и мы сговорились по моей выписке с Маслихи (так народ называет наш больничный городок – люди говорят, там до войны пахтали масло, на самом же деле – за долго до этого находилась монастырская мельница некого Маслёнкова) осуществить дерзкий глубоководный эксперимент – измерить бездонные глубины того водоёма.
     Но лето, увы, не задалось – дни, как в болоте, вязли в густой суете. А в конце июля и вовсе случился потоп – слава богу, не всемирный, но всё-таки – напрочь залило бабушкину квартиру. В ней располагалась моя крохотная мастерская звука, архив и всевозможный околотворческий хлам в виде книг, картин; шумовых, духовых, струнных, слесарных и прочих инструментов; да безделушек, намекающих, в основном, на духовный восток и местами на заматериализованный запад.
     Эксперимент пришлось отложить, как выяснилось позже, аж на целый год. И вот в мае двадцать третьего, так и не уломав Михалыча, прячущегося от плазмы безжалостного светила в дремучей холостяцкой берлоге, я снабжённый двадцатипятиметровой капроновой нитью с добротной свинцовой гайкой (м 48 - ГОСТ 5915-70) и удочкой, отправился-таки на пруд в надежде погрузиться в бездонную пучину вод и собственной фантазии.
     Минут тридцать на велике – и я на месте. Солнце, барашки облаков, симфония птиц приятно отвлекали от космического мрака, сокрытого меж берегов. Окрепшая листва берёз да лип накатывала аккомпанементом прибоя в низком регистре. Сосны дальнего берега обогащали звуковую палитру высокими обертонами. Ничего не предвещало ни чего, кроме природной прелести, окружавшей меня и моё предвкушение. Вдруг в этой идиллии явно почудился приглушённый шелест женского голоса: «пришё-ёл, пришё-ё-ёл», окружающее стало неуловимо меняться, медленно двигаясь вокруг меня. Я машинально тряхнул головой, и всё встало на свои места.
     Вспомнив, что Михалыч, дабы загладить отсутствие своего обещанного присутствия, клятвенно бил себя в грудь, угрожая осушить кубок, а то и два, за успешный исход моего крайне несвоевременно бестолкового мероприятия, я подумал, что и мне не мешало бы кинуть соточку для храбрости – на душе было как-то боязливо неспокойно. Мысленно чокнувшись с другом, я сделал из фляги пять глотков воды, занюхав, зачем-то хлебом. Удивившись сей странности, беззвучно прошептал: «тогда уж ещё и поморщиться не мешало бы», улыбнувшись себе при этом.

     Перед отъездом Михалыч мне, как знатному рыбаку, державшему удочку только в детстве да и то раза три, дал по кой-то хрен телескопический пятиметровый прибор, сказав при этом:
   - На!
   - Зачем? – изумился я.
   - Сюда привяжешь леску – ткнул он пальцем в самое маленькое колечко на острие рыбацкого копья – и закинешь удилище...
   - Куда? – засмеялся я.
   - Куда подальше!.. – сдвинул он брови. – Только, смотри, не улети за ним в этот чёртов колодец – я тебя доставать не полезу! – пригрозил он пальцем.
   - Ну, хватит уже... – соскучился я – нафига мне эта дрына? Весь велосипед займёт – мне-то как ехать?
     Но подумав, удочку всё-таки взял – вдруг пригодится, чем чёрт не шутит. До дома вёз её в руке, напрочь изматерившись – оказалось – в сложенном незакреплённом состоянии при неосторожном движении весь этот телескоп выкатывается в полный рост. Пару раз таким способом я изображал шлагбаум прямо на трассе. Хорошо что водители, которым я преграждал путь, были, походу, рыбаками – даже не сигналили. Дома же, как путёвый, прикрепил удилище изолентой к велосипеду.

     И вот, испив водицы да занюхав хлебушком, я стал снаряжать телескопическую оптику Михалыча. Привязав импровизированную леску, попытался её закинуть, но не тут-то было – это ж не спиннинг – нить запуталась. Минут через пятнадцать, нервно распутав гордиевы узлы, повторил попытку – результат оказался тот же. Отвязав лесу от удилища, кое-как развязав узлы, истратив на это последнее терпение, решил закинуть груз рукой, но и это оказалось не просто, и получилось тоже не сразу.
     Первый замер был сочтён ложным – нить показывала, что до дна не более шести метров. Второй – опустил груз метра на два ниже. «И в третий раз закинул он невод» – мысленно читал я Александра Сергеича, как молитву, запуская гайку со всей дури почти к дальнему берегу. Сей подход оказался самым результативным – показания приборов судейской коллегии, состоявшей из подручного аршина и его помощника – глазомера, приблизились к отметке «десять метров».
     «Он и четвёртый раз закинул...» да так хорошо, что нить спуталась, рука разжалась, и весь измерительный тракт, булькнув, поглотила пучина. Раздосадованный потерей гайки и нити, я присел на берег, прислонившись к сестрице-берёзке. Достал из рюкзака хлеб, колбасу, воду и стал лениво насыщать изголодавшуюся плоть. Солнце за лесом давно обозначило вечер. В руках гудела усталость. Шум листвы, успокаивая, разливал по членам дрёму, увлекая в сонливо призрачный туман...
   - Ну-ка, не спать!.. – приказал я грозно себе – Живо домой!
Пружиной вскочив на ноги, по-солдатски резво собрав пожитки, я сделал шаг к воде, окинув озеро прощальным взглядом: колючки сухих кустов, мёртвые ёлки да сосенки, камыш, останки гнилых стволов да мрак омута глядели на меня немым вопросом.
     - Не понял... – растерянно прошептал я: на том берегу в сумерках да поросли пряталась покосившаяся избушка. – Что за чертовщина? Её же здесь не было...
     Сей поворот бытия заставил меня, изменив планы, двинуться в нечто отталкивающе зовущее. Продираясь краем озера сквозь непролазный кустарник, в полутьме ступая в болотистые лужи, залитые зелёнкой мха, я приближался к останкам жилья, всё боле утопающего в ночь. Оказавшись подле сруба, мне пришлось достать зажигалку (благо –
она всегда при мне – вдруг какой удалец стрельнет прикурить), запалив ветку соснового сухостоя. Пламя вмиг всё ослепило – тьма сгустилась вокруг огня, не давая разглядеть ничего далее полутора метров.
     Подойдя ближе, я понял, что крыльцо, опустившись от старости, придавило дверь. Не успев подумать как её открыть, я, зачем-то, пнул столб, что держал навес козырька, и вся конструкция тучно рухнула под ноги. Дверь скрипнув, гостеприимно отворилась. Я, озираясь, заглянул внутрь – там зиял мрак.
     Не доверяя устойчивости постройки, я поднял огрызок берёзового ствола, о который запнулся, подходя к избе, уперевшись им в сруб. Стена не шелохнулась. Затем, пытаясь её сокрушить, ударил три раза со всех сил как можно выше, но дом стоял, как вкопанный, я же отбил руки. Растерев кисти, кому-то сказал: «обратной дороги нет», и шагнул внутрь. Под половицами слышались: скрип виселиц, чьи-то стоны, шорохи, топот и прочая жуть, преграждающая путь здравому смыслу, но я, будто четвероногое, нехотя шёл на флейту крысолова.
     Нервно оглядываясь, я осторожно проник в сени. Пахло сырым деревом, пылью, грязным тряпьём и чем-то ещё. Всюду валялся безжизненный мусор. В левом углу, прислонившись к прялке, скучало разбитое корыто.
   - Та-ак... – сказал я – Пушкин форэва.
И, повернувшись направо, спросил, должно быть, себя:
   - А это ещё что за хрень? Ведро какое-то великанское...
Там, действительно, стояло огромное ведро, выдолбленное, скорее всего, из липы, что-то очень напоминающее. Рядом лежала метла. Обычная берёзовая метла. 
   - Да ладно, – улыбнулся я, подозрительно озираясь, – какая, нафик, Баба-Яга? Изба ж не на курьих ножках, а то б не покосилась... убежала б к чёрту на кулички... – успокаивал я себя, но на душе скребла чупакабра.
И вдруг как-то совершенно серьёзно резюмировал:
   - Всё! Больше никаких чертей и нечистой! Быстро осмотрим избушку и валим! – сказал я, будто бы тому, кто со мной (понимая – что-то не так), открыл следующую дверь и шагнул во тьму.
     Ожив скудным огнём сосновой ветки, комната оказалась чисто убрана, а проваленная крыша даже не повредила потолок. Побелка печи, словно вчера намалёвана, отражала бледный луч луны. Пол был чем-то застелен. На столе лежала скатёрка, стояла миска, прикрытая полотенцем, деревянная кружка да кринка. Самобранка – улыбнулся я, как вдруг полотенце шевельнулось, издав то ли писк, то ли мяуканье. Я, испуганно встрепенувшись, остолбенел. Со всех сторон навалилась такая густая тишина, что я перестал слышать себя. Тряпка и миска молчали. Спустя пару минут, несколько придя в себя, я приподнял полотенце – там никого не было. И я осторожно продолжил осмотр. На стенах висели полки с утварью да книгами. «Странно, однако...»  – шевельнулось в голове. «А где же...» – я судорожно обернулся вглядываясь в углы.
   - Так я и думал... – шептали губы – нет икон... 
Вместо них марлевыми сетями висела вековая паутина с усопшими мухами и прочими скелетами. Сие было уже не странно, а намёк – совершенно однозначным.
«Что-то тут не чисто...» – лучиной занялась догадка – «надо бежать».
     Но бежать, почему-то, не получалось – пытаясь делать шаг, я, будто скованный, не мог даже пошевелиться. Ветхий сосновый факел догорел и я остался в полной темноте. Даже призрачный лунный луч куда-то исчез вместе с прорехой, чрез которую он проникал, и тусклым оконцем на правой стене. Меня объяла жуть. Я даже почувствовал её леденящее прикосновение.
   - Пришё-ё-ёл... – снова послышалось откуда-то сзади.
Не на шутку перепугавшись, забыв о телесной заморозке, я резко обернулся, от неожиданности прикрыв глаза рукой, – там никого не было, кроме распахнутых дверей в нереально светящийся мир. С неимоверным трудом, будто кто-то высосал остатки сил, я кое-как выбрался из избушки. Предо мной, радужно искрясь, расстилалась небольшая поляна цвета неоново юной листвы, притягивая к себе, как магнит. Так захотелось плюхнуться в её шелковистые объятия, что я еле сдержался.
     В центре поляны происходило нечто не описуемое, переливаясь всеми оттенками бирюзы: волны трав рисовали причудливые картины, напоминающие то небеса, то зверей, то людей. Я, почувствовав в груди какое-то родное тепло, успокоился и, подойдя ближе, нагнулся потрогать живую картину. Опустив в неё руку, меня охватило волнение – это была вода того самого озера, глядящая на меня лицами тех, кого я любил, но потерял...
     Попятившись, я упёрся в дерево и, присев, погрузился в туман воспоминаний, парящих в бархате неоновых вод. Душу грела светлая печальная радость, умывая такой желанной сладкой слезой. Ночь набирала силу, впитывая звуки и призрачный свет...
***
   - Всё вокруг – думал Андрейка шёпотом, глядя в небо, – траву, лес, воды терзает то же, что и меня, тая тоску и безысходность узнать: кто мы?.. откуда?.. куда?.. для чего? И я, и былинка малая... и эти звёзды без понятия... но есть... и будут, вечно зачем-то рождаясь...
Опустив взор в чёрные воды, искрящиеся серебристыми точками, он мысленно взглянул на отца и как-то странно улыбнулся, будто увидел его в мокром зеркале ночи. Слёзы мешали смотреть. Он размазывал их по щекам сажей костра, щурясь да всхлипывая, жалея его и себя.
***
     Очнулся я, когда над лесом занимались дальние всполохи утра, пытаясь понять: «что это было?», не веря разумной логике, намекающей на тривиальный сон...