Ловец воспоминаний взял сачок

Ловец воспоминаний взял сачок

Рассказ

— Так, Женечка, ложись поудобнее, — старик Харитон, слегка сумасшедший на вид, впрыгнул в потолочное пространство, с тревогой обозреваемое женщиной, как хитрый чёртик, блестя, будто воском, начищенной лысиной, шмыгнув ястребиным носом, хрястнутым когда-то, видимо, боксёрским тяжёлым кулаком, да так и сросшимся сикось-накось, — ловец воспоминаний взял сачок!

— Я удобно лежу, — закрыв глаза, отчиталась Женя, живо вообразив себе ловца и его сачок.

Евгении, в соответствии с её пенсионерскими воззрениями, её собственный мозг представился в виде цветочного луга.

По лугу в коротких коричневых брючках на дешёвом ремне, высоко поднимая босые ноги, с ногтями, тоскующими по стрижке, крадучись, скачет Харитон.

В травах — мозговых извилинах — Харитон хищным взором высматривает насекомых.

Хлоп — и бабочка — воспоминание уже сачке.

Но цветочный луг здесь ни при чём.

У Евгении Фединой на голове — скафандр космонавта или типа того. Надев его, Женя почувствовала себя почти что Валентиной Терешковой.

                * * *

— Я готова, — сообщила Женя ловцу.

— Стартуем! — скомандовал тот.

Евгения посильнее зажмурилась.

И ей уже привиделась дочка, на заре её юности, с губами, обведёнными красной помадой; с короткими хвостиками, похожими на тополиные серёжки, оперившиеся белым пухом и торчащие по бокам головы.

Старшеклассница по-пошлому смазливо лыбилась зеркалу, отражаясь там в бесстыже тесном топике, обтягивающем грудь четвёртого размера; в коротюхонькой зелёной юбке; в чёрных капроновых гольфах, натянутых выше колена.

— Вырядилась, блин… Лолита! — выругалась вслух возмущённая Женя.

— Что? — коротко встрял ловец Харитон. — Какая такая Лолита? О хорошем вспоминай… Только о хорошем… Ты заказала лучшее воспоминанье!

— Ой, точно! — согласно спохватилась Женя. — Самое лучшее!

                * * *

— Мам, ты принесла воспоминанье? — тридцатилетняя незамужняя Женина дочка, Люба, живущая с ней в одной скромной двухкомнатной квартире и неделю назад по дурацкому недоразумению потерявшая работу, с порога вцепилась в мать.

Ничего не ответив, Евгения с осуждением окинула взглядом прикид недавно проснувшейся дочери: махровый белый халат, накинутый поверх ночнушки, всклокоченные волосы.

— Где так долго ходишь? — под давлением тяжёлого материнского взора огрызнулась Любовь.

— Как долго? Недолго! — и Люба, упираясь носком одного зимнего сапога в пятку другого, стащила с ног дрянную старую обувку. — Ловец живёт «у чёрта на куличках». Пока в автобусе тряслась, вся околела. Ещё толкучка эта новогодняя… Люди с ума посходили… Хамят, лаются.

— Ма, ну чё как маленькая! Давай скорее, — не слушая причитания Жени, торопилась Люба. И, не выдержав копошения родительницы, выхватила сумку у неё из рук и скрылась за дверью.

Евгения услышала, как щёлкнул замок в дочкиной комнате.

«Зря я о нём вспомнила», — с опаской подумала Женя, глядя на запертую дверь.

Но потом вдруг резко вздрогнула всем телом, как будто встряхнув с плеч сомнения и твёрдо решила: «А, кого хотела, того и вспомнила. Имею право!»

                * * *

Люба водрузила на голову шлем с материнскими воспоминаньями.

Легла в кровать.

Пространство вспыхнуло светом мгновенно и ярко, до режущей глаза белизны, так, что Люба зажмурила и без того закрытые глаза.

Трижды прокуковала кукушка.

А вслед за всхлипами невидимой птицы зазвучала мелодия. Она показалась Любе нежной и плавной, но, несмотря на это, музыка взорвала белизну, расчленив её на сотни цветных солнечных зайчиков.

Постепенно Любин взгляд как будто отъезжал, отдалялся от эпицентра взрыва, и она, наконец, поняла, что смотрит на вращающийся вокруг своей орбиты дискотечный шар.

Шар становился всё меньше, высвобождая вокруг себя темноту. И в ней, как планеты во вселенной, мерцали блики.

Жёлтый луч, мощный прожектор, рассёк пространство.

Люба увидела круглую маленькую сцену.

На ней обозначился мужчина с микрофоном в руке.

«Видимо, артист», — подумала Люба.

Артист запел.

                * * *

Голос, источник которого находился (как Любе навязчиво думалось) внутри сексуальной оранжевой чакры, певец, как на веретено, наматывал на длинный микрофон, сплошь стразами улепленный, по-видимому, всё теми же, что и дискотечный шар.

При этом артист, обильно кудрявый, втиснутый в светлые джинсы, в алый лоснящийся узкий пиджак, как бы прогуливался по краю сцены, окружённой рядами плотно сидящих друг к другу очарованных зрителей.

А в такт походке артист так покачивал бёдрами, пускал вдоль тела волну такой силы, источником которых была всё та же упомянутая чакра, что у Любы бабочки вспорхнули в животе.

Любе стало стыдно.

«Какая мерзость, эти мурашки по телу», — спохватилась она, вспомнив, что проживает воспоминанья своей молодой тогда матери.

Но тут случилось виденье и вовсе из ряда вон выходящее.

Продолжая пение, артист спустился со сцены и, потеснив на кресле перепуганную девчонку, одну из сотен фанаток, наблюдающих за ним из зрительного зала, нахрапом подсел рядом.

«Подкатил яйца», — эта фраза из похабного ругательного наборчика её матери, которая за словом в карман не лезла, вспыхнула в Любином сознании метко, весьма кстати.

Люба девушку узнала.

Она видела её бумажные фотки в их старомодном обшитом красным плюшем домашнем альбоме.

Это была Любина мать.

Женя.

                * * *

Люба ахнула.

Певец заискивающе глядел в глаза юной девушке.

А та порочно ему улыбалась.

Хитрая лисья мордочка, жидкая светлая чёлка до самых ресниц, трикотажная морковного цвета кофта на пуговицах, обтягивающая грудь четвёртого размера, да чёрная юбка годе ниже колена — вот кем была её мать лет в семнадцать.

«Вырядилась, блин… Лолита!» — зло и резко выругалась Люба, наблюдая, как артист пялится в невинный вырез на кофте Жени.

«С меня хватит», — взбесилась Люба и прекратила просмотр. Она не желала видеть родительницу, пускающую эротические флюиды. Уж лучше лицезреть привычную мать, в халате, над чашкой жирных щей.

                * * *

— Мам, это он, мой отец? — Люба ворвалась на кухню, просветлённая догадкой. — Тот артист мой отец?

— Нет! Что ты? Конечно нет! — испуганно шарахнулась от Любы мать. И заслонила спиной кухонный стол.

— Как нет? — словно пена в бокале шампанского, осела Люба.

Женя замялась. Затопталась на месте.

Полминуты висела пауза. В Любиной голове случился перегруз. Она решила сделать паузу, на время прекратить допрос.

— Так, два шага в сторону, — оставив ответ родительницы пока без комментария, стараясь сохранять спокойствие, скомандовала Люба, — что ты как маленькая?

Крупногабаритная Женя, как нашкодивший, но послушный ребёнок, покорно шарахнулась влево.

На столе стояла пластиковая «ванночка» тёплого мороженого и открытая жестяная банка сгущённого молока.

— Мам, ты чё, опять обжора? — взвилась-таки Люба. — Мы ж с тобой договаривались. У тебя же лишний вес! У тебя ж голеностоп!

— Договаривались, — потупила глазки Женя.

Любе пришлось ущипнуть себя за руку, чтоб не взорваться, не разразиться бранью. А то самой же потом стыдно будет.

                * * *

Больше всего Любу бесило то, что, выйдя на пенсию, мать как будто в детство впала.

В девочку обратилась.

Будто злой волшебник её колдовским зельем опоил в отместку за то, что в городском роддоме, где Женя почти сорок лет санитаркой работала, её звали Генеральшей!

Смена матерью имиджа дочку не устраивала.

Вот и сейчас Женя стояла покорно готовая, что дочь начнёт ругать её за готовое к поеданию, слегка растопленное в микроволновке шоколадное мороженое, политое сгущёнкой.

Но Люба до брани не опустилась.

На её руке до сих пор полыхало пятно от мазохистского ущипа.

— Ладно, — примирительно махнула рукой Люба, — садись, попьём чайку с мороженым. По паре ложек, так и быть, слопаем, поболтаем.

И дочка, обуздавшая эмоции и оттого довольная собой, плюхнула матери в чашку добрую порцию, на её вкус, невыносимо сладкого десерта и включила чайник.

                * * *

— Ма, а ты зачем певца-то вспоминала? — Люба поставила кружку с горячим чаем подальше от матери, чтобы та случайно не смахнула её себе на колени. — Мы же с тобой договаривались, что твоё воспоминанье должно касаться и меня. Я уж было подумала, что ты об отце моём вспомнила… думала, что наконец погляжу на него, «полюбуюсь». Ты ведь ничего о нём не рассказываешь. Молчишь как партизан. Подумаешь, военная тайна!.. Но, выходит, зря я размечталась.

Люба присела за стол, попыталась поймать материнский взгляд.

Но родительница сопротивлялась энергетической связи «глаза в глаза», косилась в окно, в котором ничего интересного, кроме скелета соседней недостроенной многоэтажки, занавешенного бело-серой мутью, видно не было.

— Ну, так зачем ты певца вспоминала? — как репей вцепилась Люба в мать. — Объясни мне, пожалуйста.

— Не знаю… — глаза дочки и матери наконец-то встретились. — Не могла не вспомнить.

Увидев то, как съёжилась мать, то, как она опустила вперёд свои покатые полные плечи, как будто пытаясь защитить комочек тёплого воспоминания в своей душе, Люба окстилась.

От нахлынувшего чувства жалости к Жене у неё защипало в носу.

— Я понимаю, — вслух произнесла она, — что я… не женщина, что ли? Вспомнила — и ладно.

Женя с благодарностью улыбнулась.

— Но что у тебя с ним было? — всё же спросила Люба.

— Танец, — подняла к потолку глаза, полные слёз, растроганная Женя, — один медленный танец.

                * * *

А началась эта история вот как.

Тот декабрьский день доконал Любу Федину.

Её уволили с работы благодаря стараниям сотрудницы, которая давно на повышенье вместе с Любой метила и потому на конкурентку «зуб точила».

Впрочем, всё по порядку.

Люба раскладывала молочку по полкам холодильника в супермаркете.

Работа казалась ей монотонно-муторной, но требовала внимательности. Все бутылки с кефиром, пакеты с творогом и маслом, баночки с йогуртами должны быть точно подсчитаны, учтены и расставлены по правильным местам.

Сказывалась усталость.

Близился Новый год, покупатели заранее шастали по магазину, будто ошалелые, а Люба уже неделю работала с 8 утра до 8 вечера, даже во сне слыша в голове ненавистную рекламную песенку: «Оливье, оливье, оли-оли-оливье».

Люба принялась было подсчитывать глазированные сырки с начинкой из сгущёнки, как песня про обязательный новогодний салат, который, дескать, необычайно выгодно покупать именно в здешнем магазине, опять вдруг заиграла!

Начальные аккорды мелодии прозвучали даже громче обычного, как показалось Любе, и совершенно сбили её с толку, отвлекли от подсчёта глазированных сырков.

Буквально секунды на две Люба пустила рассредоточенный взгляд блуждать по торговому залу, и вдруг случилось вот что.

                * * *

— Прошу вас, пройдёмте к кассе, — Любина коллега и начальница, та самая, «с длинным зубом», требовательным тоном обращалась к посетительнице.



Рядом с конфетным отделом мялась покупательница.

Про такую Любина мать, Женя, сказала бы, что та «с искрой».

А если описать её подробно, то выглядела женщина примерно так: на голове у покупательницы, как мак, полыхала высокая фетровая шляпка без полей, слишком лёгкая для декабря и слишком нарядная для посещения сетевого супермаркета в 10 утра.

Кроме того, женщина «с искрой» сочла уместным нести на себе «полыхающий мак» в сочетании с болоньевым, не новым, коричневым утеплённым плащом, впрочем, красиво приталенным по фигуре.

— Вы ко мне обращаетесь? — услышав предложение пройти к кассе в сопровождении работницы магазина, сердито тряхнула «маком» посетительница. — Почему вы так со мной разговариваете? Кто вам позволил? Я работница отдела образования. Вы не смеете! Что я вам сделала?

— Что сделала? А вот что сделала! — с этими словами опытная работница супермаркета сунула руку в коробку с карамелью «Московская» и, к удивлению Любы, выудила оттуда что-то, издалека совсем непонятное.

По брезгливому лицу коллеги и по тому, что пользовалась она двумя пальцами правой руки, оттопырив остальные, Люба поняла, что это «что-то» не вполне приятное и даже, может, мерзкое на вид.

Как загипнотизированная, Люба шагнула вперёд и разглядела, что напарница держит в руке куриную кость!

Вернее, не кость, а наспех обглоданный, в лохматых мясных волокнах на сгибе, растерзанный окорочок.

— Вы съели? — сердито спросила женщину в шляпке Любина напарница.

— Да как вы смеете! Я работник отдела образования! — включила прежнюю пластинку та.

Причём она упоминала именно отдел образования, разумно, впрочем, полагая, что отдел образования имеет больше веса, чем, например, просто работница образования, без отдела.

                * * *

— Я по камере наблюдения за вами шла! — настаивала разоблачительница. — И всё видела! Вы окорочок копчёный кусали, когда к тележке наклонялись, будто для того, чтобы товар положить, а косточку в конфеты спрятали!

— Гадкая ложь! — вспыхнула покупательница, слившись лицом со шляпой. — Вы за неправду ответите!

— Пожалуйста, оплатите покупку, — вздохнув, примирительно попросила товаровед и протянула кость женщине «с маком».

К удивлению Любы, посетительница маркета обглоданный окорочок приняла, пусть и с выражением лица «попранная гордость», поплелась-таки к кассе.

Оплатила украденный сытный завтрак.

И направилась к выходу.

— Ищь ты… ни стыда ни совести! — проворчала ей вслед случайная пенсионерка, наблюдавшая разоблачение. — А ещё, гляди-ка, шляпу носит!

Но женщина «в маке» осуждения уже не слышала.

                * * *

— Всё видела? — спросила у Любы напарница.

— Всё, — ошарашенно кивнула головой впечатлённая Люба.

— Я ведь про видеокамеру соврала. На понт взяла воровку, — призналась разоблачительница.

— Но как ты её заприметила? Как уследила? — искренне удивилась Люба.

— Я таких прощелыг, как эта дамочка, носом чую, — хмыкнула напарница, — а ты уволена. Это распоряжение — молния от начальства.

— Я уволена? — окаменела Люба. — За что?

— За то, что воришек «носом не чуешь», — констатировала её соперница и, резко развернувшись от Любы, победоносно удалилась.

                * * *

После увольнения Люба весь день прослонялась по торговому центру. Голодная до полуобморока, она, идя на запах свежеиспечённых блинов, забрела на огромный фуд-корт, где в изобилии предлагались недорогие блюда, представленные кухнями разных стран. Тут тебе и китайская лапша, и российская «селёдка под шубой», и узбекский плов, и грузинские хачапури.

Но Люба Федина в тот день страдала.

И в этом своём страдании она желала опуститься как можно глубже.

На самое донышко!

Поэтому на последние деньги Любовь заказала в фито-баре, который маскировался под огромный апельсин, большой стакан свежевыжатого грейпфрутового сока.

И с мнущейся от нажатия пальцев одноразовой тарой в руке, наполненной напитком цвета аскорбинки, направилась к единственному попавшему в её обзор свободному столику, на котором ещё стоял поднос с неубранными яркими картонными коробками из-под картошки фри.

Устроившись поудобней, назло себе, Люба давилась соком «вырви глаз».

Зато эффект оказался мощным.

Люба почувствовала, как от закипевших эмоций у неё защипало в носу.

И она, к облегчению своему, наконец расплакалась.

                * * *

До места проживания в спальном районе Люба добиралась уже в темноте.

Подходя к дому, Люба обратила внимание, что окна кухни и окна гостиной одновременно освещены, при том что Женя зря не транжирила электричество и дочку к этому приучила.

«Выходя из комнаты, выключи свет». Это было строгое правило их совместного проживания.

— Мам, ты где? — открыв квартиру своим ключом и войдя в прихожую, осведомилась Люба.

— Да тут я… тут, — Женя выплыла навстречу дочке, сонная и нахохленная, как курица, свергнутая с насеста. — Чайник ставить?

— А чё на кухне свет горит? — разматывая на шее шарф и игнорируя вопрос, поинтересовалась Люба.

— Как чё? — небрежно махнула рукой куда-то в сторону полированно-белых посудных шкафчиков разморённая вечером и скучным телевизионным сериалом Женя. — Я ж там ёлочку нарядила.

— А, поняла... ты выключить забыла, — Люба резко дёрнула молнию пуховика. Но стягивать его не стала, ей не терпелось взглянуть на ель.

Прошла на кухню.

Так и есть. Нарядная ёлка притаилась в уголке.

— Я не забыла, вклинилась в созерцание Женя.
- Как не забыла? Горит же.

— Я нарочно оставила. Вдруг Дед Мороз подарки принесёт. Что ему, в темноте шарахаться, что ли?

— Ма, ты серьёзно? — услышав такое объяснение, поражённо охнула Люба и как была, в верхней одежде, плюхнулась на табуретку.

Женя виновато затопталась на месте.

На полминуты повисла пауза. За это время Люба успела успокоиться. Ей даже щипать себя не пришлось.

— Ну, мать, ты отжигаешь! — только и вымолвила она. — Ужин лучше разогрей. Жрать хочу!

И Люба отправилась раздеваться.

                * * *

— Не убивайся так, — сказала Любе Женя после того, как дочь поделилась с ней новостью об увольнении из магазина. — Всё уладится.

— Ага, Дед Мороз мешок денег нам подкинет. Ты, главное, свет не выключай, а то вдруг он нашу кухню с соседской перепутает. И не видать нам денежек. Ох, не видать! — ядовито пошутила Люба, орудуя вилкой так, чтобы одновременно зацепить несколько крупных макаронин и кусок магазинной котлеты, на вкус отдающей больше хлебом, чем говядиной, которая была прописана в составе, а хлеб — нет.

— Зачем ты так? — насупилась Женя.

— А ты зачем так? — всё ела и ела сердитая Люба.

— Я больше не буду, — буркнула Женя.

И от этой материнской покорности, от её преждевременного старческого впадения в детство у Любови снова защипало в носу.

— Ладно, — примирительно кивнула Люба, — мам, а от меня ты на Новый год какой подарок хочешь?

— А можно я к ловцу воспоминаний съезжу? К Харитону! — мгновенно оживившись, блеснула глазами Женя.

Люба прекратила есть.

— Харитон — это кто? — заинтригованно поинтересовалась Люба.

— Волшебник.

— Дед Мороз, что ли?

— Нет, ловец воспоминаний.

— А в чём его волшебство?

— Ну, ты же фотки делаешь? — «через дальние огороды» пустилась в пояснения Женя.

— Делаю, — согласно кивнула Люба.

— Фотка — это воспоминание в картинке… Так?

— Так.

— А у ловца воспоминание как кино. Чудо! Настоящий новогодний подарок. Можно я к Харитону поеду?

Любовь ошалело смотрела на мать, мысленно допуская возможность, что этот день ей просто снится.

                * * *

Безумные идеи тоже находят приют в головах.

Взять хоть Любу.

Тем утром она по пятам своей матери ехала к ловцу воспоминаний.

Харитон жил за городом, в окружённом мрачными елями, одиноко стоящем большом двухэтажном доме из белого кирпича, снаружи напомнившем Любе казённую баню.

Вот и нутро просторной комнаты, в котором очутилась Люба, шагнув за порог, было похоже на предбанник.

В нём ничего, кроме стоящих друг против друга и чудовищно неудобных, как впоследствии оказалось, двух деревянных лакированных стульев, да дровяной чугунной топки «буржуйки», любопытным взором гостьи обнаружено не было.

Зато «буржуйка», как жоркая девка, будто семечками, радостно хрустела дровами.

Дневной белый свет вдосталь наполнял «предбанник», потому что на окнах не было занавесок. Но их отсутствие лишь обостряло акт раздевания.

Душевного оголения.

Так-то.

                * * *

— Чего пришла? — гаркнул Харитон, напугав Любу своим внезапным появлением из-за входной двери.

От явился с декабрьского морозца одетым только в рябой вязаный свитер, старенькие на глаз, совсем тоненькие, сатиновые штанишки и в белые валенки на толстой подошве. Кажется, ловцу было лет семьдесят, он был сух, востроглаз и суетлив в движеньях.

— Так пришла на маму пожаловаться, — прямиком заявила Люба, — она была у вас недавно.

— На Женечку? — мигом смекнув, о ком идёт речь, старик стянул с Любы пуховик и, прицепив его на гвоздик, вколоченный в стену, тощим задом плюхнулся на жёсткий стул, жестом пригласив присесть напротив нахрапистую посетительницу. — Валяй! Жалуйся.

— Мама нарушила наш договор. Она меня обманула! — вытянув из кармана кофты тряпичный носовой платочек с красным цветочным орнаментом на тот случай, если очень хочется заплакать, начала свой рассказ взволнованная гостья. — Мы договорились, что мама закажет воспоминание, которое касается и меня. А мать моя вспомнила какого-то чужого мне мужика… артиста, ловеласа и губителя сердец… он однажды с ней медленный танец станцевал… Говорит, что не могла его не вспомнить… А дочери родной — фиг с маслом! Вот и отправляй её ловить воспоминанья! Моя жизнь — недоразумение сплошное. А ей хоть бы хны!

— Все твои недоразумения я знаю, — вклинился Харитон, — могу по пальцам пересчитать. Семья — не та; работа — не та; влюбилась — не в того; хочешь — сама не знаешь чего!

— Откуда вы знаете? — удивилась Люба. — Мама рассказала?

— Ишь ты! Много чести тебе будет, — грубо одёрнул Любу ловец, — сам всё про тебя знаю!

Люба осеклась.

Сначала она хотела дать отпор хамоватому старику, но потом подумала, что, может, это психологический метод такой, типа шоковой терапии, когда пациента нужно довести до правильной кондиции?

Поэтому Люба остыла.

Проглотила «несъедобные» слова.

— Что ты хочешь? — снова в упор спросил Харитон. — Зачем тебе воспоминанья?

— Я ж говорю, — потеряв былую уверенность, промямлила Люба, — я хотела про отца узнать.

— Да отец-то тебе на что? — резко вскинулся Харитон.

— Как на что? — совсем растерялась Любовь. — Моя жизнь под откос катится! Я подумала, может, это происходит оттого, что я без отца росла? Может, травмы детства не дают мне жить полноценно?

— Ой! — брезгливо поморщился Харитон. — На горе-папашку «собак всех повесила» … дескать, пусть он отдувается!

— Ну, а что же мне делать? — вскрикнула Люба, дав волю чувствам. — Я то и дело кручу, как кино, в голове своё прошлое. Хочу, чтоб можно было плёнку отмотать назад, исправить ошибку! Другой стать!

                * * *

— Ишь ты, другой она хочет стать! — с осуждением ладонями хлопнул себя по коленям старик. — Тогда и жить по-другому надо было! А ты зачем так жила?

— Жила как умела. Думала — так правильно, — съёжилась Люба. — Не думала, что «кино» моё чёрно-белым получится.

— Ну, «кину» твоему ещё не конец, — взбодрил гостью ловец. — А думать всегда надо. Полезно это… Ты вот на мать свою, на Женечку, мне жалуешься, говоришь, что не понимает она тебя… мужика какого-то чужого тебе вспомнила.

— Да не только в этом дело! — оборвала ловца Люба. — Мать как будто в детство впала. Ведёт себя как девочка… Деда Мороза у себя на кухне ждёт… А ведь её в больнице, где она до пенсии санитаркой работала, Генеральшей прозвали. У неё ж характер о-го-го!

И Люба принялась было рассказывать случай с поеданием матерью тёплого мороженого, которое ей врачи категорически запретили.

— А ты постой, — пресёк Любовь Харитон, — а хочешь, я тебе мать другой покажу? Той, какой она тоже могла бы быть?

Люба нерешительно пожала плечами.

— Иди туда, — велел Харитон и указал на дверь.

Люба вошла в пустую комнату, примыкающую к «предбаннику», прилегла на кушетку, обтянутую безупречно белой, прохладно пахнущей лавандой, свежей простынёй.

— А это вместо подушки будет, — сказал Харитон, надевая Любе на голову космонавтический шлем, — закрой глаза. Стартуем. Ловец воспоминаний взял сачок!

                * * *

Люба увидела вот что.

Мать колготилась над кухонным столом. Нависала грузным телом над чем-то, пока что Любе не видимом.

— Мам, тот артист — мой отец? — одёрнула Женю дочь.

Та совершила грузный разворот в сторону Любиного голоса. Взглядом впечатала дочь в кафельную стену.

Да, взгляд у Жени по-прежнему был могуч, как в годы её силы, когда в роддоме её, санитарку, величали Генеральшей.

Люба, не без труда отодрав себя от кухонной гладкой поверхности, который раз удивилась, откуда в пенсионерском теле её матери берётся взгляд такой эффективности.

Ведь внешне мать напоминала Любе диковинную рыбу-каплю, которую она видела в интернете.

Это глубоководное широкомордое существо, комок бесцветной слизи без чешуи и мышц, выглядело будто шарик, полунаполненный водой, растёкшийся и вялый.

Вот только рот у Жени был не рыбьим.

У рыбы-капли он грустил.

А на устах у Жени был запечатлён покой. Тот именно покой, который есть на глубине примерно тысяча метров.

                * * *

— Что хотела? — рявкнула Женя.

Тут Люба поняла, что помешала Жене есть.

Застигнутая врасплох, та пыталась загородить широкой спиной пластиковую «ванночку» с мороженым и уже вспоротую банку сгущённого молока.

— Мам, ты что, опять обжора? — забыв о своём вопросе, вспыхнула Женя. — Мы ж с тобой договаривались! Тебе же нельзя! У тебя же лишний вес! У тебя голеностоп!

Женя молча висела бесцветной горой, готовилась к прыжку.

Люба хотела бы схватить «ванну» с мороженым, расплавленным в микроволновке до состояния неоформленной тёплой массы, сдобренную сгущённым молоком, и плюхнуть в унитаз.

Но нельзя.

Еда для Жени священна. Как хлеб для Ленинградца, предки которого пережили блокаду.

А Люба дала себе зарок в отношеньях с Женей «видеть берега».

Поэтому мороженое осталось стоять на столе.

— Ладно, — примирительно сказала Жене Люба, — давай по чуть-чуть… по паре ложечек. С горячим чаем. Вкусно получится.

Но «белый флаг», поднятый дочкой, мать проигнорила. Не приняла во вниманье.

Жене нужна победа.

Рыба-капля бледно-свиного окраса на глазах перепуганной Любы взялась мутировать в человека.

В мать.

— А ты сегодня сколько бутербродов утром съела? Я ж видела! Втряхнула в себя будь здоров! — начала атаку Женя, полусогнув в локтях руки, будто готовя их для драки, шагнула вперёд, — В следующий раз увижу, по рукам дам! Должен же тебя хоть кто-то контролировать, раз у тебя мужа нет!

                * * *

— Это не моя мать! — вскрикнула Люба, когда «кино» закончилось.

— Твоя. Просто другая, — поправил её Харитон. — И ты была бы другою, если б другую жизнь прожила.

— Так я и хочу другой быть! — вспылила Любовь.

— Сначала вспомни, какая ты есть, — грубо пресёк Любу Харитон и бесцеремонно натянул ей на голову космонавтический шлем.

И Люба вспомнила вот что.

Однажды, будучи ученицей выпускного класса, 31 декабря в магазине «Фикс Прайс» Люба Федина купила птичку.

Пузатенькая синичка, слепленная из какого-то плотного материала, казалась нахохленной, но хорошенькой.

Люба покрутила её в руках и так и эдак, рассматривая с разных сторон, пустила ищущий взгляд вдоль полок, заставленных всяким новогодним хламом, и обратилась к своему юному спутнику, однокласснику Лёше Горкину.

— Как думаешь, синичка твоей маме понравится? — Люба приблизила птицу к глазам скучающего Горкина.

— Миленькая… думаю, понравится, — и парень сунул руку в карман зимней куртки, вытянул телефон, чтобы узнать, сколько времени осталось до отъезда родителей на дачу. Горкин соврал им, что собрал небольшую компанию одноклассников, чтобы вместе отпраздновать Новый год. Его родители после долгих сомнений решение единственного бережно любимого сыночка со скрипом одобрили.

А Горкин позвал только Любу.

                * * *

Оказалось, что до отъезда родителей ещё целый час, а значит, лучше шляться здесь, по торговому центру. Пусть Люба перебирает в руках всякую всячину, лишь бы не идти снова на улицу, где мешанина из мокрого снега давно просочилась в ботинки, а синтетические тонкие перчатки совсем не хранили тепло.

— Это подарок маме на Новый год? — без особого интереса спросил Горкин.

— Да, она ведь тоже мне подарила… вот и я хочу, — ответила Люба, окончательно решив, что синичка — пусть скромный, но выбранный с душой новогодний подарок.

А Люба получила в подарок от родителей Лёши браслет. Девушка никогда бы не узнала, что безделушку эту родительница Лёши передарила ей за ненадобностью, пожалев швырнуть в мусор.

Браслет был слишком броский.

Из тёмно-зелёных камней.

Эта ювелирная штучка была вручена ей, подруге сына, заранее, ведь совместное празднование не предполагалось. Получив украшение, согласно названию на ярлыке, девушка кинулась в магазин, чтобы узнать примерную цену. Люба разыскала подобный браслет в отделе дорогой бижутерии, самозабвенно ахнула, узнав стоимость… Да и могли ли родители Горкина подарить ей что-то дешёвое?

Они ведь люди не бедные.

Не то что её, Любина, мать Женя, с которой она живёт в убогой квартирке на окраине города. Чтобы добраться из их района в центр, нужно час бултыхаться в общественном транспорте, глазея на мрачный хвойный лес, монотонно текущий вдоль грязных автобусных окон.

Ели, тёмные, с корявыми лапами, вгоняли Любу в тоску.

Но ей ли было горевать?

Жизнь начиналась красочно.

— Ну что, купим чипсов, пепси и ко мне? — наконец-то объявил Горкин. — По времени — уже можно. Думаю, родители уже уехали из дома.

— Ага, — обрадовалась Люба. — А давай ещё пиццу купим. Я с утра ничего не ела.

                * * *

Лёша с Любой поднялись на 9 этаж. Горкин своим ключом открыл дверь родительской бескрайней, дорого обставленной квартиры.

Но парочка, похоже, влипла.

На пороге стояла она, его мать, по-кукольному невысокая, миниатюрная, и удивлённо снизу вверх смотрела на Любу.

«Господи, — внутренне осела испуганная Федина, — а можно под пол провалиться?»

Всякий раз при встрече с этой женщиной Любовь жутко смущалась.

Она стеснялась своей незванности, своей, как ей казалось, невписуемости в тщательно продуманный, со вкусом обустроенный хозяйский интерьер, стыдилась своей макаронной раскормленности и своей средней рослости, сильно опасаясь, что этот телесный комплект с годами перевоплотится в пресловутую обабистость.

— С наступающим! — первой вступила в разговор родительница Горкина. — А вот и первая Лёшина гостья. Остальные тоже скоро подтянутся?

— Ага, — кивнул Горкин. — Они в магазине. Провизию закупают.

— Ладно… А ты желанье загадала? — женщина снова переключилась на Любу. Она старалась быть равнодушно снисходительной к подружке сына, делала вид, что это случайная встреча абсолютно естественна, двинула дверцу шкафа, чтобы вынуть верхнюю одежду, она ведь готовилась уходить.

Но в том, как резко скользнуло в зеркальной створке отражение, читалось хозяйское раздражение.

Шубка, вытянутая из недолгого заточения, совсем гладкая, лоснящаяся, в Любиных глазах исказилась и виделась ей как раздосадованный пустой мелочью зверёк.

— Загадала, — выпалила Люба. Она была готова на всё, чтобы зверёк внезапно не оскалил зубки, поэтому вывалила больше, чем её просили. — Хочу в новом году похудеть и поступить на товароведа.

— На товароведа? — Горкина отвлекается от одевания. Округлила глаза. — Это неправильное решение… Поступай на медсестру, в любой стране работать сможешь.

— Мам, она подумает, — внезапно вклинился Лёха, выволок у подружки из рук бутылку пепси, чтобы та смогла-таки снять намокший от долгого гуляния по улице буро-зелёный пуховик, — она обязательно подумает.

— Твои родители знают, где ты есть? — задала контрольный вопрос хозяйка, уже облачённая в зверька.

— Знает, — снова встрял Лёха.

— Ну, что ж, тогда ещё раз с наступающим, — благосклонно произнесла Горкина.

И Люба поняла, что пытке внезапной встречи приходит конец. И она мысленно, в голове, чтоб было полегче, включила обратный секундный отсчёт: «Пять, четыре, три, два, один».

— Вас тоже с Новым годом, — некрасиво исказив в улыбку бледное лицо, прошептала внезапно потерявшая голос Люба Федина.

А кукла, облачённая в лютого зверька, шагнула за порог.

Дверь захлопнулась.

— Ф-у-у, — облегчённо выдохнула Люба и мокрой курточной спиной тяжело скользнула вниз по стенному трапу. Плюхнувшись на корточки, уставилась на свои распухшие от влаги меховые ботинки. — Так что… мне можно остаться?

— Да можно, не поняла, что ли? Можно! — и Горкин за руку потянул громоздкую Любу, помогая ей встать и раздеться.

— Чёрт, птичку подарить забыла! — спохватилась Любовь, нащупав в одной из варежек, сшитых друг с другом резинкой, брюхатую синицу.

                * * *

А Женя Федина весь предновогодний день провела на дежурстве.

И, как человек, лишённый волшебной атмосферы приготовления к празднеству, была раздражена.

— А ну, стой, кто идёт! — с помощью зычного голоса и неизменной спутницы, швабры, перегородила вход в акушерское отделение санитарка Женя.

— … Так я это… воду несу, — молодой парень-водовоз в синем форменном комбинезоне аж замешкался у двери.

— Где твои бахилы? Халат твой где? — тоном сурового полицейского, который требует у подозреваемого в преступлении гражданина предъявления документов, учинила допрос Евгения. — Мы тут людей размножаем, а не микроорганизмов!

— Так я быстро, — как мог отбрыкивался парень, — воду заброшу — и всё.

— Я тебе заброшу! Да я твою глупую головёшку во-о-он в ту форточку сейчас заброшу, — окончательно рассердилась Евгения, кивнув в сторону распахнутой оконной створки, — а ну кругом! За бахилами шагом ма-а-а-рш!

Парень молча повиновался.

                * * *

Евгению на её этаже именовали Генеральшей.

Причём слово «генеральша» в данном случае было наделено аж двойным смыслом: завуалированным и прямым.

Во-первых, в стенах роддома давно прижился такой «внутричок» как «отгенералить палату». Иначе говоря, сделать там генеральную уборку.

Чем, собственно говоря, Евгения как раз и занималась.

Во-вторых, Евгения Ивановна и впрямь слыла женщиной не робкого десятка, за словом в карман не лезла, никчёмных церемоний не устраивала.

В общем, представительница младшего медперсонала звание «генеральша» вполне оправдывала.

Её рост, «метр с кепкой», при достаточно тучной фигуре ничуть не мешал её командирским замашкам.

Маленькая головка морковного цвета с завитушками над ушами и корзиночкой на макушке (Женя красила хной светлые от природы волосы), как сигнальный маячок, следя за порядком, мелькала то здесь, то там.

При надлежащем образовании Евгения непременно достигла б карьерных успехов. Наверняка бы давно и качественно возглавляла роддом.

А без академических званий она была Генеральшей.

                * * *

Генеральша не признавала ни чинов, ни званий. Могла разнести в пух и перья кого угодно.

— А вы мне курочку в тарелку не кладите. И кашу тоже. Только салатик, — отказывалась есть обед, предложенный Евгенией Ивановной, по-праздничному оживлённая пациентка из платной палаты.

— Ну вот… начинается… На вот, хоть булку возьми, — Генеральша протянула привереде витую «Свердловскую» плюшку с сахарной присыпкой в серединке.

— Нет, спасибо. Булочку тоже не нужно, — упрямилась родившая женщина.

— Может быть, хлеб с маслом поешь?

— Нет-нет… Не нужно.

— А кисель?

— И кисель не хочу.

— Нет, ну чё ты за прЫнцесса такая?! — взорвалась-таки Женя. — Куру она не ест. Сдобу не ест. Да что ты вообще ешь-то? У нас тут чёрную икру не подают, а божоле — тем паче!

Что такое «божоле», Женя точно не знала, но слово своим звучанием, по её мнению, дышащее богатством, частенько использовала.

— Тебя что, дома-то рябчиками с ананасами каждый день кормят? — памятуя творение Маяковского, ехидно вопросила Генеральша.

                * * *

Все ругательные монологи Генеральши звучали совсем не по-бабски.

Она не визжала.

Не истерила, срываясь на женские ноты.

Не задавала риторических вопросов.

Слова чеканила твёрдо. С командной интонацией, не допускающей препирательств. И если она задавала вопрос с таким примерно смыслом «чем тебя дома-то кормят?», то она не просто пускалась в словесный оборот, а требовала ответа.

Поняв это, «платная» пациентка заметно смутилась и, не зная, как бы поделикатнее вывернуться из ситуации, загнавшей её в эмоциональный ступор, нерешительно вымолвила: «Да, в общем-то, тем же самым, что и здесь… в столовой».

— А чё тогда выкаблучиваешься?

— Я не выкаблучиваюсь… Зачем вы меня унижаете?

— Раз не выкаблучиваешься, тогда ешь, — Евгения с грохотом брякнула на тумбочку две тарелки. Одну — с кашей и курицей. Вторую — с салатом.

— Ладно, булку можешь не есть, — заключила процедуру кормления Генеральша, — тебе худеть надо. Муж, поди, толстых-то не любит.

После всего сказанного Евгения, с достоинством грохоча кухонной тележкой, удалилась восвояси.

— Я на вас жаловаться буду! — крикнула вдогонку Генеральше «платная» пациентка.

Но та уже торжествующе шествовала по коридору, всем видом давая понять, что разговор окончен. Точка.

                * * *

У Генеральши и собственный кабинет имелся. Крохотный закуток, бытовка для хранения бытового инвентаря. Евгения оборудовала его в соответствии с собственным вкусом. В левом уголочке приютилась тумбочка, покрытая кружевной, любовно вывязанной крючком, накрахмаленной салфеткой.

На тумбочке хозяйничал зелёный литровый термос. Термос ежеутренне пополнялся больничным приторно-сладким жидко-заваренным чаем.

К питью обязательно прилагался бутербродик.

С сыром. Либо со сливочным маслом.

Стену украшал метровый глянцевый плакат.

На фотографической картинке благоухал цветущей сакурой японский садик. Нежно-розовые ветви склонялись над живописным прудиком, перепоясанным горбатым, изящно выгнутым деревянным мостом.

Пейзаж настраивал на размышления. О никчёмности мышиной возни вокруг пустого места. О скоротечности жизни. Об её конечности.

                * * *

В минуты отдыха суровая Генеральша в момент обмякала. Включала рогатый приёмник, настроенный на ретро-волну.

«Ну что же, Серёжа, чужой не сладок мёд?» — еле слышно сокровенно выспрашивал приёмник задушевным голосом Валентины Толкуновой.

Генеральша плескала себе еле тёплого чая (старенький термос тепло не держал), надкусывала подсохший сытный бутерброд и наполнялась музыкой.

После пятиминутного перерыва Евгения вооружалась ведром и шваброй и шла себе Генералить.

                * * *

— Ты, бабочка, вот что… Ты на меня не обижайся, — Евгения Ивановна усердно тёрла пол под кроватью «платной» пациентки.

Та лежала, отвернувшись к стене. Делала вид, что спит.

— Тебе ли обижаться? Тебе муж вон какой хороший попался. Цветы вон носит, — Генеральша заработала шваброй ещё ожесточённее. — А мне ни один мужчина шоколадки ни разу не подарил. Я одна дочку воспитываю. Отец её паскудник оказался… Помню, я пирожков напекла, на работу ему с собой сложила, а он пирогами этими в коммунальной конторе, к которой он слесарем был прикреплён, любовницу свою кормил… Мне люди добрые в этот же день доложили… Я вечером в контору метнулась… гляжу, а моя тарелка из-под пирогов, уже пустая, на её столе стоит. А шалава эта сытенькими глазками на меня моргает… не стыдится ни капельки. Я к ней ринулась, тарелку свою схватила и у неё под носом об стол ка-а-к хрястнула!.. Домой прибежала, соседа попросила, чтобы он мне другой замок врезал… чтоб муженёк мой больше пироги мои не тырил… С того дня в дом его не пустила. Давно это было… дочка моя отца своего знать не знает. Не помнит… У меня о мужчинах только одно воспоминание хорошее. Меня однажды на концерте известный артист на танец пригласил. Счастливое воспоминание.

Генеральша приостановилась, с трудом распрямила больную спину, поправила «корзиночку» на голове.

— Бабочка, может, мы того, — как-то разом напрочь потеряв уверенность, промямлила Женя, — может, вместе Новый год отметим… чаю пошвыркаем? В столовой чай остался.

Ответом от «бабочки» Жене была тишина.

— Ты прости меня… Не со зла я в обед на тебя накинулась. Это я от обиды, — подхватив ведро, обречённо сказала Женя, — простишь?

— Бог простит, — не повернувшись, продолжая лежать лицом к стене, ответила «платная» пациентка.

                * * *

Люба Федина лежала на белой пахнущей лавандой простыне в доме у ловца Харитона, в космонавтическом шлеме на голове, и вспоминала, вспоминала…

А припомнилось ей вот что.

Одно полугодие отделяло Любу Федину от получения аттестата в её школе с углублённым изучением точных наук.

В эту школу, где физика и математика были предметами профильными, требующими к ним интереса и глубокого погружения, Люба попала почти что случайно.

Из-за большой груди.

Уже в 8 классе у Любы оформился третий размер. И обстоятельство это сильно подпортило Любину жизнь. Главной обителью зла явилась дворовая школа, в которой девочка тогда училась. Нахрапистые гопники проходу Любе не давали.

«Эй, Федина, сиську дай потрогать!» — то и дело слышала старшеклассница.

Рассказать об этом Жене Люба стеснялась.

И девочка ничего не придумала лучше, как прикинуться больной, чтобы гопников в глаза не видеть.

Женя вызвала на дом врача.

Участковая педиатриня, давно знакомая Фединым в связи с их посещением поликлиники во время разнообразных гриппозных и ОРВишных эпидемий, сказала, что нужно сделать Любе тотальное обследование организма.

«Что я голыми руками сделать-то могу? — после осмотра больной агрессивно сообщила Жене врач, глядя в испуганные Любины глазища, запорошенные светлой взлохмаченной чёлкой. — Она вот жалуется, что болит „то там то сям“, а я не экстрасенс, насквозь не вижу. Так что дуйте по врачам. А если времени нет, а деньги есть, в платную клинику идите. Там всё быстро решится».

Нельзя сказать, что Женя не доверяла бесплатной медицине. Вовсе нет.

Она не доверяла людям, случайным в медицине.

Сама всю жизнь в больницах проработала. Разных врачей видела, плохих и хороших. И знала, что человеческий фактор в этом деле главное. И будет лучше, если этот фактор напрочь исключить, и что нужно довериться умному медицинскому оборудованию.

Машины голыми фактами апеллируют.

Не ошибаются, как люди.

                * * *

— Вы — бессовестная женщина. Вы — воровка. Вы меня обокрали, — Женя сказала эти слова обречённо. Без эмоций. Совершенно не стараясь придать обвинению дополнительный окрас. Она провозгласила свою истину.

Доктор Кысылбаева отвлеклась от монитора компьютера, куда был вписан только что произнесённый ею вердикт, подняла на Женю глаза.

— Я не понимаю… Уточните, пожалуйста, что вы хотите сказать? — вопросила она также совершенно спокойно, «не выходя из берегов». Со стороны могло показаться, что две женщины заранее договорились пользоваться только словами, не смешивая их с какими-то ни было чувствами. — Я у вас что-то украла?

— Деньги. Вы деньги у меня украли, — Евгения водрузилась перед Кысылбаевой твердокаменной горой. Хоть и чувствовала себя неуверенно, сидя здесь, в кабинете, оснащённом дорогой медицинской техникой… такой дорогой, что Федина даже подумала о том, что если её, несчастную Женю, с давно не крашенными хной волосами, одетую в старенькую юбку и в не менее тёртый жизнью свитер, «разложить на запчасти» (печень, почки, кровь) и продать, то денег этих не хватит даже на кнопку для умного аппарата, насквозь изучающего людей.

— Я заплатила за обследование дочери огромную сумму… вы знать не знаете, как мне достались эти деньги… А вы… а вы…

— А я говорю, что ваша дочь абсолютно здорова, — Кысылбаева вперила на Женю своё такое ухоженное, круглое с якутскими щёлками глаз, лоснящееся лицо, что та невольно представила докторшу лежащей на кушетке, с умасленным целебными маслами телом и кропящим над ним умиротворённым массажистом. — Я вас поздравляю. Вам не о чем беспокоиться. Ваша дочка здорова.

— Здорова? Она просыпается по утрам и плачет от боли… а вы говорите, что она здорова.

— Послушайте, Евгения Ивановна, — Кысылбаева скрасила-таки тон имитацией душевности, — ваша дочь была обследована на новейшем оборудовании… Она здорова. Примите эту хорошую новость. И поделитесь ею с дочкой.

                * * *

Выслушав причитанье матери, что «деньги вылетели в трубу» и что все возложенные Женей надежды на умные медицинские машины претерпели позорное фиаско, Люба решилась.

Девочка набралась-таки смелости, сказала Жене правду, дескать, гнусные одноклассники её тёлкой называют, руки тянут, и что болит у Любы не тело.

А сильно болит душа.

Женя всплеснула руками, выслушав такое откровение. Однако ругать дочку не стала. Решила думать, как дальше жить.

Тяжело опустившись на кухонную табуретку, она вытряхнула на стол всё содержимое своего потёртого портмоне на кнопочке.

Денег хватало на хну.

Поэтому к вечеру головка Жени безукоризненно полыхала «вкусным и сочным» морковным цветом.

                * * *

— У девочки отец есть? — директриса престижного лицея, где, по предположению Жени, обучались умные и окультуренные дети, на пошлые поступки не способные, сидела за столом своего рабочего кабинета, вполоборота к посетительнице, и глядела в свой блокнотик.

Её поза, элегантно приталенное «шоколадное» платье, грива зачёсанных назад, не длинных, но густых волос, печальные глаза — этот комплект напомнил Жене разочарованную грустную львицу.

— А что такое? — вздёрнулась Федина. — При чём здесь отец?

— Ну как же? — усталая львица повернула-таки голову к собеседнице. — У ребёнка должен быть отец.

— Я знаю, — продолжала волноваться Женя, — я в роддоме санитаркой работаю и знаю, что дети без отца не родятся… У всех отец есть.

— Послушайте, Евгения… — Львица вновь обратилась к записям. — Евгения Ивановна… вы прекрасно понимаете, о чём я вас спросила… У вас семья полная?

— Нет, не полная, — резко мотнула головой раскрасневшаяся Женя, — я одна дочку воспитываю. А что?

— А дело в том, что педагогический коллектив нашей школы нацелен на то, чтобы работать с детьми из полных семей… Это правильно… Это укрепляет среди школьников авторитет счастливой и полной семьи, — Львица посмотрела на Федину изучающе. — Вы меня понимаете?

— Не возьмёте, значит дочку? — всколыхнулась телом Женя, от обиды готовая сцепиться с Львицей в безжалостной схватке.

— Я этого не сказала, — кожей почувствовав опасность, остепенила нервную посетительницу директриса, — в последнее время общество очень приветствует толерантность… Я давно подумывала о том, чтобы взять к нам в школу неблагополучного ребёнка… Так, в качестве эксперимента. А ваша девочка как раз подходит. У неё хороший аттестат. Я, пожалуй, приму её документы. Пусть в сентябре приходит. Попробуем сработаться.

— Ох, дай вам бог здоровья! Женского счастья побольше. Спасибочки вам… До свидания, — пропустив мимо ушей штамп «неблагополучная», запричитала, заохала Женя, мигом вскочила со стула. Быстро-быстро попятилась к выходу спиной вперёд. Торопилась, чтоб Львица не остановила, вдруг не передумала.

— Но знайте! — всё же вдогонку крикнула та. — Это лишь эксперимент! Пробный шар, так сказать.

Женя ничего не ответила, только согласно кивнула и выпрыгнула из директорского кабинета.

Так Люба Федина попала в лицей для благополучных, продвинутых в точных науках детей.

                * * *

А за полгода до его окончания, вернувшись домой к обеду 1 января, Любовь заявила стоящей у кухонной плиты, опустошённой одинокой встречей семейного праздника Жене: «Я в медицинское решила поступать. Медсестрой в любой стране мира на работу устроиться можно».

Сказала Люба так, потому что проведённая в квартире её друга ночь не минула даром. У неё с Лёшей Горкиной всё по-взрослому было. И старшеклассница к утру уже мысленно поселилась в приютившем её под Новый год восхитительно красивом доме. А это значит, Федина должна во всём слушаться взрослую умную Горкину и непременно стать медсестрой.

— Люба… как так-то. Ты ополоумела, что ли? — не поверила ушам зависшая на паузе Женя. — Мы ж всё решили… Ты ж математику столько лет учила… Зачем тебе больница? Ты ж у меня вылитая бизнесвумен. У тебя и коммерческая жилка есть. Откроешь магазинчик нижнего белья, богатые девицы денежки как миленькие в клювике тебе понесут. А ты денежки считать станешь. Ну, помнишь, как мы с тобой мечтали?

И Женя принялась ловить ускользающий дочкин взгляд.

— Нет, мама. Нет! Я маме Горкина пообещала, — плюхнулась за стол Любовь. — А что у нас на обед? Я руки уже помыла.

— Ты маме Горкина пообещала? — отстранилась от кастрюли Женя. — Но мне ты тоже обещала! Я тебе бульончики варю, стараюсь. А ты что делаешь? Маму Горкина слушаешь? Подумаешь… нужна ты ей! Сынок её тебя поматросит и бросит. А ты в дурах останешься… Так что не глупи! О больнице даже не думай.

— Но я сама хочу! — обиженно взвизгнула Люба.

— В больницу хочешь?

— Хочу.

— А я тебе устрою. Завтра на дежурство пойдёшь, санитарить. Я с начальником договорюсь… Сходи, узнай, почём больничный хлебушек! Только зубки не сломай, когда грызть будешь!

                * * *

И Люба согласилась на зимних каникулах санитарить. В том же роддоме, на том же этаже, что и Женя. Только в разные смены.

Работа казалась не хитрой. Люба покорно, как мать, тёрла и тёрла тряпкой полы.

Вот первый рабочий день был закончен.

И Люба, вполне живая, возвращалась автобусом домой, держась за поручень рукой в варежке. В другой варежке до сих пор томилась синица, купленная в магазине «Фикс Прайс» для мамы Горкина.

В конце салона, напротив задних входных дверей, по-каникулярному было людно, молодёжь возраста Любови кучковалась, развлекая друг друга свеженькими новостями и приколами.

Рядом с уставшей Фединой пристроились две девицы, внешне похожие друг на друга, только не лицами, а прикидом. Обе стояли в широких пальто, бесформенных и длинных. Только одно пальто было чёрного цвета, а другое — коричневое и с капюшоном. У девушки, выбравшей чёрный, дреды были синие. А у её спутницы — соломенные, и они, сливаясь с пальто, выдавали в своей хозяйке приверженицу природности и натурализма.

Федина сравнила девушек.

В её рейтинге естественность взяла верх.

Однако автобус тряхнуло, и Люба, нащупав синицу в своей руке, поняла, что думает не о том.

Ей ведь нужно размышлять о будущем, о выборе профессии.

                * * *

Федина вспомнила прожитый в роддоме день и решила, что Женины слова о цене больничного хлеба и о необходимости иметь длинные прочные зубы, чтобы тот самый хлеб жевать, преувеличены. Тем более что Люба не санитаркой стать собиралась, а медицинской сестрой, дипломированной и строгой.

«Большая разница! — на резком повороте старшеклассницу мотыльнуло, и этот рывок как бы подтвердил резкость Любиной мысли. — Работа как работа… Бывают и похуже».

Однако от этого вроде бы правильного умозаключения у Любы «кошки на душе заскребли».

Как ни крути, но мать, конечно же, была права!

Люба о другом мечтала.

О магазине женского белья.

При мысли о кружевных маленьких трусиках Федина вынырнула из тягостных размышлений, навеянных размышлениями о больных страждущих людях, в будущем ждущих от неё помощи, как морж из проруби.

И ну дышать, дышать!

                * * *

А тут ещё девчонки с дредами застрекотали.

— Слушай, мне такое рассказали! — интриговала спутницу хозяйка синих кос, обращаясь к подружке. — Вчера в ночном клубе какая-то девица прямо посреди танцпола в фосфорическом купальнике танцевала. Представляешь, она в ночной клуб в купальнике явилась.

— В фосфорическом можно, — решила её собеседница с соломенными дредами.

От этого разговора у Фединой в голове случилась дискотека.

Она поняла, что фосфорический купальник, качественный лифчик и кружевные трусы «пинком прошибают дверь» в другой мир, в свободный, радужный, счастливый.

А в мир страдания и боли она всегда успеет.

Поэтому, приехав домой, Люба сказала Жене, что быть медсестрой она больше не хочет, и без сожаления зашвырнула брюхатую синицу в мусорный пакет.

                * * *

В текущем году Люба не похудела.

Но на товароведа поступила.

— Неужели? — округлила глаза родительница Горкина, услыхав от сына новость про выбор его подруги. — Глупое решение.

— Ну почему? — вступился за девушку Лёша, к тому времени абитуриент заграничного университета. — Люба мечтает свой магазинчик женского белья в будущем открыть.

— Ну, а при чём тогда товаровед? — снова удивилась красивая Лёшина мама.

— Да чёрт её знает, — слился с настроением Горкиной её сын.

— Ладно, чёрта всуе вспоминать не будем, — умозаключила женщина, мысленно надеясь, что деяния Любы Фединой на судьбе её мальчика никак не отразятся. Она ведь Лёшеньке не пара — вот Бог ей в помощь.

                * * *

Пока Горкин готовился к поступлению в заграничный вуз, Любовь кое с кем познакомилась.

Поцелуи с «кое с кем» сулили быть сладкими.

Парень был старше Фединой примерно лет на восемь, ещё казался волнующе расслабленно-развязным. Смахивал на поп-звезду, кумира пятнадцатилетних фанаток. При знакомстве с Любой, глядя в её по-летнему открытое, взбодрённое лифчиком модели «Анжелика» декольте, с придыханием прошептал: «Я бы туда нырнул».

Люба захотела стать морем.

Она влюбилась.

Не так, как в хорошего мальчика, маменькиного сыночка, слабого и неумелого в телесной любви, хилого Горкина.

А страстно мучительно! На всю оставшуюся жизнь.

На звонки будущего студента заграничного университета Федина решила уже не отвечать, оно ей надо? Горкин через месяц в Америку свалит, а ей что делать, красавцу не давать?

И Люба красавцу давала.

                * * *

Прошло семь лет.

— Два кусоська, — тычет корявеньким, красным от холода пальчиком в витрину с колбасами не то японка, не то кореянка, до глаз укутанная шарфом грубой вязки, — два кусоська, посалуста.

Люба стоит за прилавком гастронома, расположенного неподалёку от международного хореографического колледжа.

«Опять балетная», — со смесью презрения и зависти думает она.

И демонстративно вздыхает. Такому приёму, «с потрохами» обесценивающему покупателя, Люба обучилась у сменщицы, которая в торговле уж «собаку съела».

— Вам докторскую? — терзая иностранную балеринку, куражится Люба, прекрасно видя, что покупательница просит останкинскую варёную колбасу. Но пусть та потрепыхается, а Люба посмотрит и послушает, как та слово «останкинская» своей японской ротовой полостью производить будет.

— Два кусоська, — снова просит балеринка и снова тычет в витрину.

— Девушка, она останкинскую просит! — развязным тоном хабалки вырулила внезапно из-за стеллажей с молочкой крупная горластая баба. — Она ж показывает! Не видишь, что ли?

Люба видит, что бабу ей не одолеть, поэтому быстро подчиняется. Лезет в витрину за останкинской. Режет два кусочка.

Кусочки тонкие, словно листы бумаги.

Люба кладёт их на подложку, взвешивает.

— Вес не тянут! — констатирует Федина. И презрительно глядит на балерину. — Вес очень маленький. Весы не реагируют. Возьмите хотя бы четыре кусочка.

— Сетыре? — непонимающе смотрит балеринка. Из всего монолога русской продавщицы она поняла только слово «четыре».

— Четыре, — подтверждает Люба, — четыре кусочка брать будете?

Не то японка, не то китаянка ёжится, как от холода, и, развернувшись, уходит.

— Эй, девушка! — грубо кричит ей вслед вконец разъярённая Люба. — А что мне с вашими кусками делать прикажете?

— Ладно, давай мне! — миротворчески машет рукой хабалистая баба, не настроенная на продолжение концерта.

— Что, два кусочка? — недоумённо обводит взглядом громоздкие габариты женщины удивлённая Люба.

— Ага, два кусочка, — подтверждает та. — И ещё килограммчик.

Вот так приблизительно случилось то, чего так боялась юная Люба.

Она обабилась.

И даже раньше, чем предполагала. И даже не от макарон. Вот только обабистости своей Любовь пока не замечала.

Эх, обидно!

                * * *

Люба сидела на кушетке, свесив ноги.

Она казалась потерянной во времени, до сих пор не оправившейся от пережитых вновь воспоминаний.

— Вот падкие вы с Женечкой на артистов! — Харитон подпрыгнул со стула и кинулся к Фединой снимать с её головы «космонавтический» шлем.

Орудовал ловец очень бойко.

И Любе показалось его поведение похожим на то, как если бы она долго лежала в коме и, наконец, очнулась. А Харитон, всё время дежуривший у её постели, сидя на стуле, возрадуясь её внезапному возвращению, кинулся к ней, болтая чепуху, потому что все правильные слова на ходу растерял.

— С чего это? Я на артистов не западала, — буркнула в ответ недовольная Люба, выпутывая волосы из шлема, — у меня артиста не было никогда.

— Ну ладно… не артист. Но как артист! Поп-звезда, кумир пятнадцатилетних фанаток, — уточнил Харитон. И водрузил шлем на полку, — где он, кстати? Ты о нём почти не вспоминала.

— Да о ком там вспоминать? Самовлюблённый эгоист со смазливым личиком, гуляка и транжира тот артист, — брезгливо фыркнула Федина, — прожили с ним год в квартире мамы. Он мне изменял и тырил мои деньги… Нет, не хочу я о нём вспоминать.

— Ага, понятно, — подытожил неприятный для Любы момент Харитон и жестом пригласил собеседницу пройти в соседнюю комнату, туда, где по-прежнему весело хрустел дровами камин.

— А чё ты магазин-то с лифчиками не открыла? Ты ж хотела! — продолжал допытываться ловец.

— Так денег-то на бизнес нету! Нет денег — нету магазина, — сердясь на непонимание Харитона, взбрыкнула Люба. — На бизнес деньги нужны. Начальный капитал. А где я этот капитал возьму? У мамы? У неё нет ничего, не скопила. Сама я после учёбы в супермаркетах работала, на кассах сидела. Бывало, что и фуры с товаром разгружала, и полы мыла… Да только за такую работу капиталы не платят… Где я деньги, по-твоему, возьму?

— Ну, так берут же где-то люди, — философски предположил Харитон. И даже вздохнул.

Повисла пауза.

Собеседники осмысливали произошедшее.

— Так что ты хочешь? — первым одумался Харитон.

— Жизнь изменить хочу, — Федина заволновалась, заполыхала полными щеками, — хочу вернуться в прошлое и роковую ошибку исправить. На медсестру поступить хочу и с Горкиным остаться… Можно?

Харитон задумался.

— Хочешь узнать, как сложилась бы твоя судьба, если б ты на медсестру пошла и с Лёшей не поссорилась?

— Хочу.

— Так, надевай шлем обратно, — скомандовал волшебник, — ловец воспоминаний взял сачок!

                * * *

С той минуты жизнь Любы Фединой пошла по другому сценарию.

…Горкин своим ключом открыл дверь родительской бескрайней, дорого обставленной квартиры. Люба, хихикнув, ввалилась внутрь.

Но парочка, похоже, влипла.

В коридоре стояла его мать, по-кукольному невысокая, миниатюрная, в глухом платье цвета тёмной охры, похожая на хозяйку тростниковых плантаций, владелицу темнокожих рабов, и, сдвинув брови, удивлённо снизу вверх смотрела на Любу.

— А где остальная компания? — поинтересовалась женщина. — Вы же не вдвоём Новый год отмечать собрались?

— Разумеется, нет, — не моргнув, соврал Лёша. — Ребята в магазине провизию закупают, скоро будут.

Горкина недоверчиво и даже агрессивно принялась разглядывать подружку сына. Под напором воинствующего взгляда Федина струхнула.

Но виду не подала.

Одумалась.

Расправила плечи, выдвинув грудь, чтобы казаться сильнее и шире, отстоять как можно больше места на не завоёванной пока территории.

— С наступающим! — первая вступила в беседу Любовь, тем самым пойдя в наступление. — А я вам подарочек принесла.

— Уже? — резко оборвала Федину Лёхина мать и ещё плотнее сдвинула брови.

Люба всё поняла. А именно то, какой смысл Горкина придала невинному слову «подарок». Ясное дело, «принести подарок», «принести в подоле» — фразочки с намёком, «одного поля ягодки».

Но Люба прикинулась дурой.

— Ну да… уже. А когда же ещё вам подарок дарить? — стараясь придать лицу выражение «святая невинность», растянула в улыбке губы Любовь. — Лёша сказал, что вы сегодня вечером на дачу уезжаете. Там будете Новый год встречать, поэтому я заранее. Вот!

И Люба выудила из варежки брюхатую синицу.

— Ух ты, — сразу смягчившись, хмыкнула Лёхина мать, — какая хорошенькая. К платью моему идёт.

И Горкина приложила птицу к груди.

Цвета искусственной птицы: синий, жёлтый, коричневый, чёрный — гармонично и прочно слились с охрой.

«Ну что же, мило, очень мило», — поставила на полочку шкафа подарок на глазах подобревшая Горкина.

И Федина диву далась, как мало человеку надо! Подарок, купленный в «Фикс Прайсе», сыграл в её жизни важную роль.

                * * *

— Желанье-то уже загадала? — накинула шубку Горкина.

— Ага. Похудеть и на товароведа поступить, — вывалила Люба.

— На товароведа? — вскинула брови Горкина. — Это неправильное решение. Поступай на медсестру. Медсестрой в любой стране мира работать сможешь.

— Я подумаю, — замялась Люба.

Горкина в упор посмотрела на Федину.

— Мать-то твоя знает, где ты есть?

— Знает, — как можно беззаботнее хлопнула варежками по мокрой от долгого гуляния под снегом куртке Любовь, — мама на работе Новый год отметит, у неё в больнице ночная смена.

— Ладно, — удовлетворилась ответом Горкина. — Ведите себя хорошо, и с наступающим вас Новым годом!

— И вас, — брякнула Федина.

Горкина снова в упор, сдерживая эмоции, посмотрела на Федину, но ничего не сказала. Развернулась и вышла за дверь.

— Ф-у-у, — облегчённо выдохнула Люба и мокрой курточной спиной тяжело скользнула вниз по стенному трапу. Плюхнувшись на корточки, уставилась на свои распухшие от влаги меховые ботинки. — Так что… мне можно остаться?

— Да можно, не поняла, что ли? Можно! — и Лёха за руку потянул громоздкую Любу, помогая ей встать и раздеться.

                * * *

Наутро, явившись домой, Люба застала мать на кухне, та готовила обед.

— Я в медицинское решила поступать, — с грохотом вытянув из-под стола табуретку, заявила матери дочь, окрылённая любовью к Горкину и первой ночью с ним.

— Что так? — не по-доброму ухмыльнулась Женя.

— Медсестрой в любой стране мира на работу устроиться можно, — точь-в- точь повторила слова Горкиной возбуждённая новой идеей голодная Люба.

— И то правда, — Женя помешала варево поварёшкой. — Медсестре работа всегда найдётся… Я прямо сейчас работёнку тебе подкину. Ты горяченького поешь и дуй к Анне, она о помощи попросила, одна не справляется… В Новый год всегда так, многим помощь нужна.

— Что за Анна? — принимая из рук матери тарелку куриного супчика, уточнила Люба.

— Волонтёрша, — протянув дочери ещё и хлеб, пояснила Женя, — она в красном кресте волонтёрит.

— Так я медсестрой стать хочу, а не волонтёршей. Чему я у Анны твоей научусь?

— Милосердию, доченька, милосердию.

                * * *

И вот, похрустывая первоянварским снежком, Люба спешила к Анне.

Идти было недалеко, но девушка успела, будто наяву, представить себе красно-крестовую волонтёршу. Фантазия сотворила её громоздкой, коротко стриженой, с большими руками, по-мужски одетой, резкой в суждениях, короче — мускулинной.

— Анну можно? — нерешительно осведомилась старшеклассница, когда из-за двери на первом этаже хрущёвки высунулась светлая головушка ангелоподобной старушонки, чем сбила с толку Любу Федину.

В дополнение ко всему бабулька заметно косила.

Один её глаз хоть и почти не отличался от братца (разве что был несколько меньше), однако норовил сфокусироваться не на том объекте, к которому обязывала его хозяйка. И простодушно увиливал в сторону. Поэтому Люба терялась, не зная, в который из глаз нужно смотреть. И не к месту занервничала.

— Так я и есть Анна, — пошире распахнула дверь старушка. — Ты ведь Люба? Мне Женечка про тебя уже рассказала… давай-давай, проходи скорее.

                * * *

На захламлённой кухоньке у Анны было сооружение типа топчана, по сути, это были обычные доски на подпорках, поверх накрытые байковым старым тёмно-синим одеялом, на которых вольготно располагалась разномастная куча котов и кошек.

Штук семь.

Точное котовье количество Люба из кучи вычленить не успела.

— А ты садись, — отвлекла её от подсчёта хвостато-усатых деловито настроенная Анна, — я расскажу, что делать будешь.

Поскольку помимо топчана, кромке хозяйской табуретки, в Любин обзор ничего не попало, она разогнала рукой с краю лежанки недовольных не спешащих повиноваться котов и кое-как пристроилась на отвоёванном месте.

Тем временем Анна, шаркая ногами, приблизилась к настенному шкафчику и выудила оттуда ни больше ни меньше дамский радикюль.

Изумительно бирюзовая сумочка на длинном шнурке с вышитой на боку белым шёлком махровой розой совершенно не вписывалась в тесное помещение кухоньки и тем более поразило Любу.

— Какая сумочка у вас, — вслух выразила восхищение Федина, — шик!

— Сумочка театральная, — с достоинством, требующим почтения, сообщила Анна, — я заядлая театралка. У меня и перчатки есть… Я эту пару купила, когда молодой была. Тогда девушки изящно одевались, у меня и туфельки лаковые есть. Эх, юность-юность… Я ведь красавицей была… Тонкой, звонкой!

— А сколько же вам лет? — не удержалась от неприличного вопроса Люба.

— Семьдесят скоро стукнет, — открыла радикюльчик Анна, — вот и пойдём с тобой волонтёрить, старый да малый.

                * * *

Анна вынула из сумки несколько бумажных купюр.

— Вот, — сказала она, — я с каждой пенсии на благотворительность даю. Сегодня деньги понадобятся. Возьму немножко.

Пока Анна копошилась над суммой, ведя подсчёт немногочисленным бумажкам, Люба успела заметить, что губы у Анны подведены еле заметным розовым перламутром. А ногти на руках блестели лаком, тон в тон к помаде.

— Сегодня к Клавдии пойдём, — отложив в сторону некоторую сумму, сообщила Анна, — по дороге купим ей макарон, молока и хлеба… Голодная, небось, сидит… Новый год всё-таки, кто о ней вспомнит?

— Она одинокая? — уточнила Люба. — Ни детей, ни родственников нет?

— Ну как же нет? — поднялась с места Анна. — Детки есть, да только о Клавдии редко вспоминают. А в праздник им вовсе до неё дела нет. Вот умрёт, тогда вспомнят. Квартиру делить хватятся.

                * * *

Пока то да сё, над городом начали сгущаться предвечерние сумерки.

Этакая четырёхчасовая зимняя «куриная слепота».

А уж после того как волонтёрши минут сорок протряслись в трамвае и отстояли в периферийном магазинчике очередь, состоящую в основном из покупателей пива, на улице и вовсе начало темнеть.

Оказалось, что Клавдия живёт в двухэтажном жёлтом доме «с проплешинами».

Подъезд, однако, удивил Любу Федину чистотой. Деревянные ступеньки хоть и давным-давно нуждались в свежей покраске, однако были тщательно отмыты, а на одной из дверей висела табличка «Ваше дежурство».

Анна нажала на кнопку звонка.

— Кто там? — каркнул кто-то из-за двери.

Голос раздался так сразу, что Люба вздрогнула. Заметив это, Анна шепнула: «В коридоре, за дверью сидит… меня ждёт».

А вслух крикнула: «Клавушка, это я, Анна! Давай, открывай».

В замочной скважине повернулся ключ, дверь приоткрылась.

От увиденного Люба отпрянула, отступила шаг назад. В подъезд, освещённый лишь тусклой лампочкой, из темноты помещения вместе со смрадным воздухом вывалилась Клавушка.

                * * *

Первое впечатление Любы было таково, что все четыре конечности Клавушки были не только пухлы нездоровой полнотой, однако ещё и были слишком коротки (так же, как была пухла и коротка хозяйская шея) по отношению к телу, слишком округлому и приземистому.

Оттого Любови показалось, что из глубины квартиры на неё выкатился колобок с ежистой щетиной на макушке, с наспех прилепленными ручонками, с непропечённой, судя по блеклому цвету щёк, подпорченной заплесневевшей (судя по запаху) начинкой.

Клава по-несуразному потянулась к ошарашенной Любе, больно царапнув ей когтем нос.

Люба, сконфуженно потирая горячо зудящую полосу, взглянула Клаве в глаза и поняла, что там — голубая муть.

— Ну, ну… Успокойся, — усмирила Анна Клавину прыть, — это помощница твоя… Любочка. Она хорошая девочка… добрая, работящая. Еду приносить тебе будет.

— Она не ворует? — тревожно вскинула «пустые» глаза в сторону Анниного голоса обеспокоенная Клава. — Ты ей сказала, что я слепая, как крот? Она ж меня обворует!

— Не обворует… Я ж говорю, она хорошая девочка, — и Анна принялась разворачивать, координировать фигуру Клавы таким образом, чтобы впихнуть её обратно в квартиру.

Клавушка хоть и была взволнованна нежданным Любиным приходом, однако же повиновалась.

— Ну ты чё… обкакалась опять? — легонько пихая свою подопечную в спину, беззлобно журила Клавушку Анна. — Вон… вся ночнушка в кале… Ешь мало… откуда только кал берётся?

                * * *

Пройдя, наконец, внутрь помещения, Анна щёлкнула выключателем.

И Люба увидела, что всё вокруг было завалено тряпьём, картонными коробками с каким-то барахлом, трёхлитровыми банками, пустыми и содержащими всякую дрянь: в одной Люба разглядела игрушечного плюшевого медвежонка, в другой — дохлого таракана.

Кресло с лакированными подлокотниками было завалено набок.

Дверца одёжного шкафа — распахнута и висела на одной петле, обнажая постыдную внутренность шкафа, хозяйское грязное бельё.

Нечистоты, вонь и паутины — вот что стерегла от воров слепая Клава.

                * * *

— Любочка, ты супчик молочный с макаронами варить умеешь? — вывела из оцепенения Любу волонтёрша Анна, вернув кресло в обычное положение и усадив в него Клаву.

— Умею, — прикидывая в уме подзабытый простой рецепт, с готовностью откликнулась Федина.

— Так ты свари, раз умеешь, — велела Анна. — А мы с Клавушкой мыться пойдём… бельишко простирнём… Да, Клавушка?

— А она меня не обворует? — опять нахохлилась в Любину сторону Клава. — Воровку мне привела?

— Да не воровка она. А добрая девочка, — и Анна махнула Любе рукой в сторону кухни, дескать, не обращай внимания, иди делай, о чём попросили.

А несколько минут спустя Люба, стоя у плиты и помешивая в кастрюле детским садом пахнущее варево, с уверенным раздражением думала: «Нет уж, в медицинское я точно поступать не буду».

                * * *

— На вот… возьми от меня… Давай-давай, возьми… вещь хорошая, — сытая, отмытая от говна и переодетая в чистое, Клава, вытянув из раскрытого шифоньера какую-то первую попавшуюся под руку вещь, настырно совала её Любе. Та, уже одетая в куртку и сапоги, как могла уворачивалась от Клавиной щедрости.

Но легче было согласиться.

И вот, с тряпкой, сбитой в ком, под руку с измотанной в хлам Анной, Люба возвращалась с первой волонтёрской смены.

Городской зимний воздух так упоительно наполнял Любину грудь, что она шла и думала: «Жить хорошо. А жить молодой и здоровой — тем лучше».

— Знаю я, тебе денежки нужны, а не Клавкины панталоны, — выдернула у Фединой из-под мышки Клавин подарок старшая наставница и сунула его в урну, кстати подвернувшуюся, — тебе сумочка нужна, перчатки, лаковые босоножки… Но что с Клавдии возьмёшь? А мы с тобой, смотри, как сделаем… На-ка, возьми-ка денежку. — И Анна, вытянув из кармана пальто купюру, протянула её Любе.

— Что вы! Зачем? — в испуге отпрянула Люба.

— Возьми-возьми… Билет в театр купишь, — велела Анна, — молодой девушке непременно нужно в театр ходить.

— Да не возьму я у вас деньги! — продолжала шарахаться от волонтёрши её помощница. — Ещё чего не хватало!

— Любочка, я ведь тебе говорила уже, — настаивала Анна, — я каждый месяц на благотворительность чуть-чуть даю. А молодым ведь тоже помогать надо. А не только больным и старым… Так что ты денежку возьми и в театр сходи непременно. Мне потом расскажешь!

И Анна вложила деньги в Любину ладонь.

                * * *

— Аня умерла, — Женя растолкала Любу часов в 9 утра, — вставай, помочь нужно.

Люба ничего не почувствовала.

Вернее, не почувствовала боль, страх или смятение, хотя она знала, что такие примерно чувства должен испытывать человек, когда ему сообщают о смерти.

Люба представила Анну мёртвой, лежащей на кухонном топчане среди перепуганных кошек, смиренно сложившую бледные руки поверх театрально-парчового платья, с остатками розового перламутра на тонких губах и в лаковых туфельках на кукольных ножках.

— Святой человечек, — будто разъясняя Любе природу её собственных чувств, присев на краешек кровати, вздохнула Женя, — в раю сейчас на облачке сидит, ножками болтает… Во сне умерла. Ни минуты не маялась.

И Люба поняла, почему она не горюет о милосердной милой Анне, потому что ангелоподобная старушка точно в раю. А значит, оплакивать её не стоит.

— Ты как узнала? Недавно вроде расстались… ничего не предвещало, — события вчерашнего дня пролетели перед Любиным взором легко и ясно. — Кто сказал?

— Бомжиха сказала.

— Какая бомжиха?

— Так она ж бомжиху у себя уж год как приютила, — снова вздохнула Женя, — сначала кошек бездомных отовсюду к себе волокла. А потом и над бомжихой сжалилась, в дом впустила.

— Может, её бомжиха того? На тот свет отправила? — встрепенулась Люба.

— Она чё, дура? — огрызнулась Женя. — Её же теперь на улицу вытурят. У Ани родня есть. Зачем им бомжиха нужна.

— Бомжиха вообще никому не нужна, — согласно поддакнула Люба.

— Кроме Ани, — уточнила Женя.

                * * *

Входная дверь в квартиру покойницы по чьей-то чужой, уже не хозяйской, воле была оставлена приоткрытой, видимо для того, чтобы частые в тот день посетители входили свободно, без стука.

Люба вошла.

В коридорчике сидели кошки.

Их вчерашнюю сонную нерасторопность, презрительное фи к незваной ими гостье, Любе Фединой, сегодня «рукой сняло».

Этим утром они смотрели на Любовь нервозно-вопрошающе.

«Где Аня?» — телепатировали они.

На кухне копошились мрачно одетые огорчённые тётушки.

Вывернув наизнанку внутренность шкафов, комода, антресолей, они искали похоронное бельё, рис, чтобы сварить кутью, записную книжку покойной, фото на памятник, свечи, изюм…

Люба, переживая акт вторжения на территорию волонтёрши, хотела только одного, чтобы никто не касался Аниных лаковые туфель, сумочки, перчаток.

И вообще, своё присутствие в этой толкучке, Люба ощущала как излишнее. Никто, кроме кошек, не обратил на неё никакого внимания. Люба решила уйти, но вспомнила, что, кажется, нужно присесть для приличия хоть на минутку, и опустилась на краешек дивана.

                * * *

Вдруг у входной двери заливистым лаем зашлась собачонка.

По раздражающему ухо визгу животного Люба поняла, что это был ручной избалованный мини-экземпляр.

Экземпляр тот, видимо узрев котовник покойной с высоты хозяйских объятий, решил их приструнить, обтявкать.

Коты зашипели, зафыркали в ответ, заметались в коридоре.

«Цыц!» — приструнила хвостатых хозяйка мини-пса и вошла в гостиную. Верхней одежды на появившейся девушке уже не было, она успела скинуть её в прихожей.

Однако на руках блондинки с причёской каре, слегка примятой зимой, оставались перчатки. Они сочетались с чёрной кофточкой, широкая горловина которой обнажала одно плечо блондинки, бретельку бюстгальтера, а также гармонировала с чёрным плотным свитером, в который был всунут тощий, похожий на голую тушку освежёванного зайца нервный пёс.

— Бомжиха здесь? — не поздоровавшись с народом, сразу накатила с вопросом молодая женщина. — Я по её душу явилась.

— Бомжихи нет, Миланочка, — сердобольно сладеньким голоском пропела женщине в ответ совсем уж ветхая бабулька, — ушла она… Зачем ей оставаться? Понятно дело — незачем.

— Ну что сказать? — по-театральному вопросила Милана, отпустив собаку вихляться в ногах у грустных тётенек. — Уважаю понимающих людей!

                * * *

То была Анина внучка.

Незамужняя успешная красотка лет тридцати.

Люба это поняла из дальнейших разговоров и сильно приуныла. Молодая женщина вызвала у Любы раздражение и даже больше — отвращение. Природу этого сильного чувства старшеклассница понять не могла и зачем-то спросила.

— А чем вы занимаетесь, Милана?

Та посмотрела на Любовь как на малявку, сверху вниз (ведь Федина сидела на диване), но от ответа не ушла.

— У меня свой магазинчик есть, — Милана взглядом «ощупала» Любу, — магазинчик нижнего белья… Я смотрю, у тебя размер груди достойный… Люблю клиенток с пышной грудью. Ты приходи… Такие вещички тебе подберём, твой парень закачается! Парень-то уже есть? Ты не стесняйся, приходи.

И Милана ткнула в руки Фединой визитку.

А несколько минут спустя Любовь разодрала её на улице, пустив клочья лететь по январскому ветру.

                * * *

— Нет, не хочу в коммерцию, — заявила Люба матери, вернувшись домой, — не хочу быть Миланой.

— Ещё передумаешь, — спокойно среагировала Женя. Она устала на работе, смерть Ани её потрясла, поэтому в долгие словесные рассуждения встревать тем вечером ей не хотелось.

Женя включила телевизор.

Там началась её любимая программа «Давай поженимся». У Жени в руках была кружка горячего чая, а из кармана халата торчал банан.

— А чем тебе Милана насолила? — опустившись в кресло, всё же спросила дочку мать.

— Милана деньги очень любит, — пояснила как могла свои чувства голодная Люба. Ей тоже хотелось чаю, слойку с капустой, мёд и банан.

— А ты, значит, не любишь? — зло вздёрнулась Женя. От резкого движенья чай бултыхнулся в чашке, выплеснулся Жене на колени. Но та, как будто не чувствуя боли, потёрла рукою мокрый халат. — Ты без денег, значит, проживёшь!

— Да ты не понимаешь! — перекрывая голос Ларисы Гузеевой, выкрикнула Люба. — Я за Горкина замуж выйду, уеду с ним в другую страну и всё получу!.. Но надо слушаться его мать. А она сказала, что я должна в мед поступать… Это ты понимаешь?

— Так вот оно как… теперь Горкина советы тебе даёт… — Женя, не вылезая из кресла, аккуратно дотянулась до полки серванта, поставила на неё кружку.

Люба струхнула.

Ей показалось, что осторожные Женины движения оповещают её о страшном. Что мать вот-вот учинит над ней телесную расправу.

Как именно мать это сделает, Люба не знала.

Женя никогда её не била.

— Дочка, не нужна ты Горкину, пойми, — вместо нападения прошептала Женя, не поднимаясь из кресла, — поматросит он тебя и бросит… А ты всю жизнь будешь в старые сморщенные жопы иголки втыкалять… Ты подумай, Люба… хорошенько подумай.

И Женя поднялась-таки с кресла.

Она обняла свою истерзанную думами, ещё такую юную, явно, как волк голодную, единственную дочь.

…Ну а весной Люба Федина поступила в колледж.

На медицинскую сестру.

                * * *

А три года спустя Любе во сне привиделся Горкин.

В небе вспыхнуло солнце.

Лёша следовал по аллее вдоль старинного здания иностранного университета, где он когда-то учился. Горкин выглядел расслабленным, весёлым, немножечко нелепым.

Тощий очкарик в зелёной футболке, некрасиво подстриженный, он высоко поднимал колени, как будто пружинил.

«Распрыгался… кузнечик», — топя слова в любви, как сахар в чае, просияла Федина.

Старые кирпичные стены, увитые плющом, замшелые дорожки, высокие деревья — всё это представилось Любе так ярко, что ей стало мерещиться пение птиц в кронах кленовых деревьев.

Люба окликнула Горкина.

Тот обернулся, увидел её и побежал вдаль, прячась между стволами деревьев.

А Люба его догоняла. Но догнать не смогла. Внезапно Лёша обратился в кузнечика и исчез в траве.

Люба горько заплакала и проснулась.

                * * *

В Россию Лёша не вернулся.

Завяз в Америке. По слухам, написал научные труды, женился. Его родительница вышвырнула птичку из «Фикс Прайса», как мусор, в целлофановый помоечный пакет.

Закончив медицинский колледж, Люба вышла замуж. И, став в супружестве Сурковой, родила.

О крестинах годовалого сына Алёши Люба объявила мужу Андрею недели за две, чтобы не забивал субботнее утро своими делами. Всегда ему некогда, вечно в гараже возится, чужие машины чинит. А своей как не было, так и нет.

И вот, в семь утра в уютной купленной в кредит двухкомнатной квартире Сурковых уже пыхтел пылесос.

От пылесосова жужжания проснулся Алёша.

Пока Андрей возился с сыном, умывал его, одевал, Люба засунула в духовку куриные ножки, махом накрошила зимний майонезный салат.

«Чем так вкусненько пахнет?» — сунулся на кухню вечно голодный Андрей.

Но на завтрак Люба выдала мужу лишь бутерброд с сыром.

— До обеда потерпишь! — в приказном тоне усмирила слоновий аппетит супруга рациональная Любовь. — А то до праздника всё сметём.

— Так уже праздник, — настаивал на курице Андрюха. — Праздник, по-твоему, когда?

— Когда из церкви вернёмся, — сняла передник Люба.

                * * *

А храм в этом городе красивый.

Высокий. Белый. Как с открытки списанный.

В тёмное время суток храм обжигает холодным «телом» черноту мистической ночи и сумрак на пядь отступает от приходского двора.

Внутри оказалось людно.

Запах ладана мешался с ароматом дамских цитрусовых духов.

У деревянного бюро люди стоя заполняли «записочки» с именами тех, о ком будут молиться, за здравие души либо за её упокой.

Молодой священник в очках, поверх плеч укрытый атласным одеянием, был похож на учёную священную птицу, смиренно подрасправившую свободные крылья.

Огромных размеров «прихворнувшая» люстра, но вовремя умело «перебинтованная» спасательными лесами, покорно струила свет на батюшку и его окружение.

«Отец Антоний сейчас трапезничает, — по-доброму объяснила бабушка из церковной лавки Любе Сурковой, когда та хватилась искать священника, — утренняя служба только закончилась… Вы на лавочке обождите. Батюшка быстро чаю напьётся».

Сели обождать.

                * * *

К моменту Крещения в храм подтягивался народ.

— Я слышал, после крещения все грехи «обнуляются».

— Да ну. Прикалываешься! Щас бы все сюда набежали, — вполголоса переговаривались два худых долговязых парня. Глядя на них, можно было подумать, что питаются они от одной и той же скупой мачехи.

Ну вот, напившись чаю, священник вышел к людям.

Люба Суркова сильно удивилась молодости отца Антония. Тот выглядел лет на тридцать.

Возможно, с хвостиком.

«Вот где мужики-то нормальные обитают», — с недоумением глядя на служителя Господа, подумала Люба.

— Назовите свои имена, — обратился Антоний к кучке прихожан, пришедших креститься вместе с Сурковыми.

Люди называли имена.

Кто-то — сосредоточенно; кто-то — громко и даже с вызовом; кто-то — в прострации.

Люба всё замечала.

Потому что цепко за всеми следила. Событье-то серьёзное! Она не особо верила в Бога, поэтому никакого благоговения и подобострастия в момент Алёшиных Крестин не ощущала.

Но крестить сына считала делом обязательным.

Так, на всякий случай.

Чтоб не хворал.

                * * *

Антоний принялся читать молитву.

И в этот самый момент Люба Суркова почувствовала неладное. Её Андрюха, держащий Алёшу на руках, косился куда-то вправо. Точно мимо неё!

Люба взглянула в сторону.

Вмиг взбеленилась от ревности.

— Вот тварь! — мысленно вскипела Люба. — Царица Шамаханская… Прошмандовка, гадина!

Женщина справа и впрямь была похожая на картинку из книжки Пушкина про золотого петушка.

Сказать, что выглядела молодая женщина как-то неподобающе святому месту, вроде было нельзя. Голова — покрыта. И юбка — той же длины, что и у Любы.

Разве что платок Царица повязала иначе.

Не узелком под подбородком, как это делают старушки.

А витиевато скрутила на голове.

Вроде чалмы.

А сквозь тонкую ткань тесной юбки живописно прорисовывалось всё то, что было прочно замаскировано шерстяным, чуть пушистым платьем Любы.

Кружевное бельё!

                * * *

Минуты потянулись для Любы мучительно.

Наконец, настало время окропления святой водой.

Тварь, прошмандовка, гадина стянула «чалму», и по её плечам рассыпались тёмные длинные локоны.

В этот самый момент Люба подумала о ковшике как о каре небесной.

«Хоть бы батюшка этой лохудре по башке ковшиком вдарил», — осатанело думала Люба, пряча под платок прядь выбившихся на волю короткостриженых волос.

Обряд Крещения завершился.

Тощие парни попросили у Антония разъяснений об «обнулении» грехов…

— Я вам сейчас такси вызову, — сказал Любе муж, когда они вышли-таки на свежий воздух, — сам поеду в гараж, дела есть.

— Э!.. Что-то я не поняла! Для кого я окорока-то жарила? — краем глаза видя, как Царица Шамаханская садится за руль лакированный красной машины, пуще прежнего взбеленилась Любовь.

— В столовке поем, — буркнул Андрюха и набрал телефонный номер службы такси.

                * * *

— И что я опять не так сделала? — трясясь по осенним хлипким дорогам в машине «с шашечками», думала Люба.

Обида схватила её за горло.

Она родила мужу сына. Баловала его вкусняшками, обстирывала его, обглаживала. Любила.

А он?

«А, сколько волка ни корми, всё в лес смотрит», — обнимая Алёшу, с тоской думала Люба, и крупные слёзы одна за другой, перегоняя друг дружку, бойко скользили по её округлым, поцелованным декабрём щекам, словно шальные мальчишки на санках с обледеневшей снежной горки.

Всю свою супружескую жизнь Люба Суркова ревновала Андрюху.

Так больно ей аукнулась разлука с Лёхой Горкиным.

Ревность Любови была абстрактной, не имела чёткого воплощения в виде какой-нибудь похотливой стервы, бывшей одноклассницы или одинокой соседки, с тоской глядящей вслед её и каждому другому мужику.

Люба не «застукивала» Андрюшу со своими подружками, не читала компрометирующих супруга телефонных сообщений.

Однако ревность Любы была испепеляющей, распространялась вокруг неё, как вулканическая лава вокруг жерла.

В народе говорят, «ревнует к каждому столбу».

Это про Любу.

Она все те «столбы» — срубила бы лучину, а щепки — стёрла бы в труху, в опилки, в порошок.

                * * *

Вечер принёс Любе плохую новость.

— Я у родителей останусь ночевать, — выдал ей супруг, — по телеку футбол. Посмотреть хочу.

— Я не поняла! — Андрюхино сообщение вмиг вывело Любу из более-менее устаканившегося душевного равновесия. — У нас чё, телек футбол бойкотирует? Пойду по башке ему стукну.

— Не надо стукать. Я до начала матча домой доехать не успею. К родителям ближе.

— Так кура стухнет!

— Я завтра тухлую съем.

                * * *

Прошёл час с тех пор, как Люба прикорнула на диванчике с сыном Алёшей. Но спать ей было невмочь! Люба всмотрелась в лицо малыша. Он ровно дышал. Спал.

«Устал, продрыхнет до утра», — осторожно сползая с дивана, подумала Люба и поспешила в прихожую, быстро надела пальто, сунула ноги в ботиночки.

Окна квартиры Андрюхиных родителей ярко светились в темноте декабрьской ночи.

У Любы ёкнуло сердце. Там, не там?

Люба взметнулась по лестнице.

Нажала на кнопку звонка.

Дверь открыл муж.

Стоял перед ней лохматый, в расстёгнутой клетчатой фланелевой рубахе, с бутылкой пива в руке.

— Ты чё по ночам шастаешь? — с недоумением посмотрел он на Любу. — Алёша где?

— Да вот! Пришла на тебя полюбоваться, — протиснулась в квартиру Любовь, облегчённая тем, что супруг никуда от неё не делся, что она застала его в родительском доме, а значит, нет никакой другой бабы.

                * * *

Андрюхин отец, такой же лохматый, в похожей рубахе, с тем же пивом, тем же взглядом, молча уставился на Любу.

Мать Андрюхи, видимо, спала, несмотря на бурное вещание футбола весёлым телевизором.

На журнальный столик было пролито пиво, в пивных лужах валялись кишки, хребты и ребра сушёной рыбы.

Люба наступила ногой на смачно хрустнувший чипс.

Брезгливо поморщилась.

— Ну и свинарник у вас тут, — подытожила Люба, — Андрюша, пойдём домой. Там чисто.

— Не пойду! — с вызовом плюхнулся на диван Андрюха и картинно уставился в «телек».

Любу непокорность мужа резанула ножом по сердцу. Она резко вырубила телевизор.

— Пойдёшь!

— Не пойду. В твоей стерильной чистоте даже микробы не живут.

— Ты чё мелешь? — пытаясь сдержать дрожь в руках, зло вспыхнула Люба.

Любовь кричала и кричала.

Сама себя распаляя, всё больше входила в раж и заслоняла собой и так уже мёртвый экран.

Андрюха не выдержал.

Вскочил с дивана, скрутил Любу, выпихнул за порог и заперся изнутри.

                * * *

«Ну вот что за Бог-то такой? — меся в темноте парадно-выходными ботиночками зимнюю жижу, думала Люба. — Был бы этот Бог справедливым, не допустил бы такого издевательства! Ещё день Крестин называется!»

Последний трамвай махнул перед носом Любы «хвостом».

«Не пойду больше в церковь! — твёрдо решила Люба. — Толку нет!»

Тем временем Алёша сладко спал.

                * * *

Люба Федина заходилась в рыданиях.

— Поплачь-поплачь, моя девочка, — старик Харитон сволок с её головы «космонавтический» шлем и нежно обнял Любовь. По головке погладил.

— Это не я! — замотала Люба головой, давая свободу взмокшим волосам.

— Это ты, моя девочка… Ты… Просто другая, — ласково, нараспев уверил её Харитон и вытер подвернувшимся под руку полотенцем сопливый Любин нос, — в другой жизни ты была бы другая.

— Не хочу другую жизнь, — снова всхлипнула Люба.

— А и не надо, — согласился ловец, — хорошо там, где мы есть!

                * * *

Люба Федина успокоилась. Собралась уходить от Харитона, надев меховые сапожки, пуховик и шапку.

— Ты на Женечку не сердись! — крикнул ей вдогонку Харитон. — Устала она Генеральшей-то быть. Теперь она в отставке… пожалей её, приголубь… Деда Мороза домой с мороженым да сгущёнкой позови.

— Ага, — согласно кивнула Люба, направившись к выходу.

— И вот ещё что! — окликнул её Харитон. — Ты деньги-то куда дела?

— Какие деньги? — не поняла ловца Любовь.

— Ну те, которые тебе Аннушка на театральный билет выдала… Билет купила? В театр сходила?

— Нет, но я схожу. Я обязательно схожу.

Домой, в свой спальный район, Любовь, просветлённая и счастливая, добралась уже затемно.

Ещё издали в кухонном окне она увидела свет.

Это Деда Мороза ждала её Генеральша.

Любовь не рассердилась.

Она улыбнулась. В её голове, как снежинки в воздухе, кружились слова Харитона: «Ловец воспоминаний взял сачок».