200 лет рода. главы 19 и 20

                ЧАСТЬ 3. «Город над вольной Невой…»
               
                "Имеющий уши - да услышит,               
                имеющий глаз - да  увидит,               
                имеющий разум – да осознает».         
   
                Евангелие от Матфея               
               
               
                19.    Восхождение к городу

Наша  память непредсказуема в своей избирательности. Начиная от первых ощущений, она переходит сначала в память ощущений, потом в чувства, формируется в условные рефлексы, постепенно переходит в понятия, потом - в осознание фактов и их значений. Но если она переполнена фактами, или процесс осознания информации идет очень интенсивно, мозг словно отключает память, не придавая значение повторяющимся образам, отталкивает незначительные события и включает память только тогда, когда ощущения разрывают привычные представления и повторяющиеся факты.
Так образуются «провалы в памяти», и именно это все чаще происходило с Алькой, потому что после всего, что было в Людинове, всего, что он услышал о войне и видел в самих людях, он ничего не запомнил о дороге из Людинова в Ленинград. Видимо в ней было все тоже: все те же группы людей на перронах с вещами, все те же пейзажи лесов и серых деревень за окном.
Он не запомнил даже, как они выходили из вагона, как их встречали папа Гриша и тетя Соня на перроне вокзала. Его память включилась только тогда, когда, выйдя из здания вокзала, они уже стоят на большой площади, к ним подъезжает большой красный трамвай в два раза больший, чем трамваи в Челябинске, с тремя дверьми (третьи двери были по середине вагона), средние двери трамвая сами складываются створками перед ними, как страницы книжки, и они с тетей Соней, держащей его за руку, торжественно входят по высоким ступеням внутрь почти пустого вагона и садятся на ребристые деревянные кресла у больших квадратных окон.
Кажется так же входят мама и папа Гриша с вещами, а Алька, пораженный величиной площади и новым трамвайным интерьером, оглядывает вагон, слышит от папы Гриши, что такие трамваи называются «американками», и начинает смотреть через большие окна на улицу, на высокие дома, плывущие мимо и тянущиеся вверх, на их фигурные фасады и высокие продолговатые, часто закругленные сверху окна в узорах лепнины, и под звон трамвая понимает, что он въезжает в долгожданный Ленинград, о котором так много слышал раньше и увидеть который давно мечтал.
Так началось его восхождение в Ленинград.

…Папа и мама о чем-то разговаривают с улыбками, тоже глядя на улицы и дома, папа что-то объясняет маме, а спокойная тете Соня, с вьющимися полуседыми волосами и грустными светло-серыми глазами - совсем не похожая на папу Гришу, - дав Альке немного отойти от первых впечатлений, начинает задавать ему простые вопросы о том, сколько ему лет, откуда он приехал, что он любит есть, и как ему понравилось в Челябинске и Людинове. И Алька, польщенный ее вниманием к его маленькой особе, искренне рассказывает ей, что ему пять лет, но скоро будет шесть, о квартире в Челябинске, о Лоре и папином заводе, о том, что больше всего он любит молоко, которое Рита наливала себе всегда больше, а ему – меньше («потому что он сам меньше» - добавляет Алька Ритыны слова в оправдание Риты), что в Людинове у него очень много родственников, на улице Нариманова все дома из бревен, и там долго были немцы… а у бабушки погибли на фронте трое сыновей, а у четвертого, дяди Миши, который стал его крестным и работает на заводе, в тумбочке лежит небольшая финка с алюминиевой ручкой, которую тот сделал сам.

Тетя Соня внимательно слушает его, иногда кивая на его ответы и, улыбаясь чуть грустной, как ему кажется, улыбкой, а он, уже потом, когда они заканчивают разговор, думает, а не очень ли он разболтался и не зря ли сказал о Рите - вдруг тетя Соня подумает, что она жадная, а он жалуется, - и про дяди-Мишину финку: могут подумать, что дядя Миша – хулиган, а он вовсе не хулиган…
Так, вертясь по улицам в длинном трамвае то влево, то вправо, они доезжают до какого-то места, выходят, идут куда-то по асфальту тротуара мимо забора и домов, и Алька снова обнаруживает, что стоит почти на углу  перекрестка широких улице, перед домом с большими полуподвальными окнами, с высоким первым этажом, стоящим на противоположной стороне улицы, в центре которого - большая прямоугольная арка, а по бокам – две большие парадные с высокими ступенями к ним.
Они с тетей Соней переходят на противоположную сторону, идут мимо ворот к левой парадной этого дома, по высоким ступеням поднимаются к большим дверям парадной, толкают их и входят в дом. Но восхождение на этом не заканчиваются: за дверьми снова обнаруживаются ступени вверх, потом небольшой коридор, и когда они поднимаются по ступеням и идут по этому коридору, в конце его обнаруживается еще одна лестница поперек коридора, которая ведет на верхние этажи.
Лестница более пологая, чем обычно, так что идти по ней удобнее, чем по обычным ступеням, но Альку привлекает уже не лестница, а цветные стекла в ее окнах; в нижних открывающихся рамах они составлены из красных, синих и зеленых ромбов, а над ними в верхней части рамы изображена в цвете какая-то неведомая птица с белым хохолком на маленькой голове и огромным распущенным хвостом из зелено-золотых перьев с кругами на концах. Идущий сзади папа Гриша объясняет, что такие окна называются витражи, а птицы на них – это павлины, которых они обязательно увидят в зоопарке.
Разглядывая витражи, Алька поднимается по лестнице, обнаруживает, что на каждом этаже от нее тоже ответвляются коридоры; они с тетей Соней поднимаются на четвертый этаж, сворачивают в свой коридор и идут прямо к двери в его конце. Слева и справа от нее тоже есть двери, но тетя Соня останавливается перед средней дверью, берет из своей сумочки маленький ключик, вставляет его в маленькую щель в маленький круглый замочек в двери (французский замок, объясняет папа), поворачивает его и открывает дверь в квартиру. 
«Кажется мы приехали», - решает Алька, а его память продолжает фиксировать детали, настолько это кажется ему важным и значительным, потому что он понимает, что с этого момента для него начинается новый этап совсем другой, неизвестной жизни уже в Ленинграде.

…Когда они вошли, справа по стене была небольшая вешалка с одеждой, затем небольшой шкаф, прямо – высокая белая дверь, а налево шел длинный неширокий коридор с такими же дверьми, как была перед ними.
Они шагнули в квартиру, вошли в белую дверь перед ними, и комната, в которую они вступили, показалась ему раза в два больше, чем была в Челябинске. Прямо на стене было большое окно, перед ним – круглый стол со стульями, справа - небольшой туалетный столик с зеркалом и у стены - большая кровать из квадратных трубок с золотыми набалдашниками. Слева от окна у стены стоял какой-то комод под салфеткой и уже собранная Алькина кровать из Челябинска, показавшаяся ему маленькой по сравнению с комнатой. На этой стене была еще одна белая дверь, как в их комнату, левее ее еще один комод, а сзади, у двери, в которую они вошли, рядом с кроватью, стоял платяной шкаф.
По середине комнаты еще оставалось большое пространство, но тетя Соня открыла дверь в левой стене, и Алька увидел еще одно пространство - еще одна комната, раза в полтора или два большая, чем первая.
Пока тетя Соня объясняла что-то папе и маме, Алька стоял перед распахнутой дверью и с удивлением осматривал эту комнату, возникшую словно сцена в театре, так необычно было то, что он увидел.
        В центре комнаты стоял большой прямоугольный стол в окружении стульев с высокими резными спинками и сеточками внутри, над ним висела большая круглая стеклянная люстра  с металлическим ограждением, цветными стеклами и бисерными украшениями в стиле модерн, а рядом с ней свисал шнур неизвестного назначения с кистью на конце. Окна в комнате были такими же высокими, как в первой, но их было целых четыре: сначала такое же, как в первой комнате, затем два более узких, а затем такое же, как первое. Перед ними, спинками к окнам стояли большой диван и два высоких и громоздких кресла, обитые, как и диван, зеленой тканью. Рядом с окнами по боковым стенам стояли шкафы с книгами,  а на левой стене - комоды и тумбочки, на одной из которых стоял непонятный аппарат со стеклом, оказавшийся позже радиоприемником, а рядом со входом на круглой высокой подставке – большая, чуть ли не с Альку ростом, статуя голого пригнувшегося мужчины с тарелкой в руке, то ли бегущего куда-то, то ли приготовившегося к прыжку, крашеная темно-зеленой краской.
       На окнах были плотные зеленые шторы, отчего комната была как бы в полутьме, а по стенам висели небольшие фотографии в рамках и на боковых стенах - две крупные в рамах под стеклом. На одной был снят в профиль мужчина среднего возраста одетый в «сталинку» и отдаленно напоминавший Сеню, а на второй – более молодой мужчина в военной форме со знаками различия на воротнике, снятый в фас, с приветливым широким лицом и недлинными вьющимися волосами.
В комнате были еще двери: одна в левой стене напротив окон - в коридор, как догадался Алька, - а другая – прямо в противоположной стене, видимо еще в одну комнату, но загороженная одним из кресел. Все здесь было большим, прочным и непривычным для него, и он стоял несколько оторопевший перед увиденным, так много в комнате было предметов, понятных по назначению, но по внешнему виду не похожих на то, что он видел раньше.
Первая комната, как понял Алька из разговора взрослых, предназначалась для его семьи, вторая - для тети Сони и ее сыновей, а в третьей, за креслом, жили, двоюродный брат тети Сони и папы дядя Соломон с женой Лизой и дочерью Ниной. В конце коридора были туалет и ванная комната, куда Альку провел папа, показывая ему расположение комнат и где включается свет, а направо, за комнатой дяди Соломона была небольшая кухня. Таким образом квартира тети Сони в три комнаты была населена, как понял Алька, целыми тремя семьями разного возраста в количестве десяти человек, но она показалась Альке почти шикарной после бедных комнат в Челябинске или даже дома бабушки в Людиново.
Со всеми жильцами Алька сумел познакомиться в первый же вечер, когда все собрались за круглым столом в комнате тети Сони. Все сидели под круглой люстрой со шнуром, пили чай с сахаром вприкуску и печеньем, а Алька, выпив свой чай, сидел в стороне на диване и изучал всех подробно.
Тетю Соню он разглядел раньше, и она была спокойной, но такой же грустной, как и днем. Дядя Соломон был моложе тети Сони и папы Гриши, хотя уже с проседью и выглядел усталым, но стремился держаться солидно, говорил мало и, когда говорил, подбирал подбородок к груди, словно все время о чем-то глубоко задумывался. Как выяснилось из его слов, они с семьей только недавно переехали в Ленинград и устроились в квартире у тети Сони. Нина приболеле, и он даже работу подыскал у них в доме, чтобы быть недалеко от семьи.
Старший сын тети Сони, Изя, фотография которого в военной форме висела на стене, понравился Альке еще больше, чем на фотографии, хотя он был уже не в форме, а в пиджаке. Он слегка улыбался, слушая других, с интересом поглядывал на маму и Альку, сравнивая их, и даже кивнул ему один раз, когда тетя Соня рассказывала, как они с папой Гришей встречали их на вокзале. У него были темные, как у папы, но слегка вьющиеся, как у тети Сони волосы, и приветливая улыбка, когда он смотрел на людей.
Сеню Алька хорошо помнил еще по Челябинску, но теперь Сеня заметно повзрослел: вырос, держался строже и не так стесненно, чем у них в гостях, и готовился поступать в институт. Тетя Лиза была немного моложе мамы, с недлинными каштановыми волосами, живая, но очень озабоченная, как показалось Альке. Она все время уходила проверять, как спала дочь в их комнате, и в результате, извинилась и ушла совсем. Вскоре после нее ушел и дядя Соломон, и остались, как понял Алька, самые близкие родственники.
-   Только Иосифа нет, - грустно сказала тетя Соня и посмотрела на фотографию мужчины, снятого в профиль, и все мужчины молча кивнули головами в знак согласия и опустили головы, а Алька догадался, что она говорит о своем муже, который умер во время блокады.
Альке очень понравилось, как они негромко и неторопливо вели беседу между собой, вспоминая то, что с ними было: не торопясь, не перебивая друг друга, - как неторопливо пили чай, как спокойно тетя Соня вспоминала о голоде во время зимы, о том, как ходила к папе в госпиталь, не надеясь, что он выживет, и о бомбежках и снарядах, которые рвались на улицах. Когда она говорила, папа, по своей привычке задумчиво катал крошки по скатерти, но они не слипались, как хлебные крошки в Челябинске, и папа, так и не скатав их, незаметно клал их себе в рот.
У Альки уже слипались глаза, мама, заметив это, увела его в их комнату, уложила в пастель и ушла ко взрослым, а Алька уже в полусне, заново привыкая к своей решетчатой кровати, продолжал слышать их негромкие голоса за дверью: то тихий голос тети Сони, то папины, то Сенины слова.   

…«Блокада, блокада…», - еще звучало у него в голове с утра, но когда мама сообщила ему, что они едут в центр, он отбросил все вчерашние воспоминания и начал быстро одеваться.
Мужчин в доме уже не было и, поговорив немного с тетей Соней, как удобнее ехать, они вышли из квартиры, спустились по лестнице с арлекино-павлиньями окнами, вышли из парадной, взглянули налево на фасад Смольного собора, вырисовавшегося в конце, потом повернули направо и направились не к трамваю, а к остановке троллейбуса впереди.
Мама объяснила Альке, что они живут теперь на Суворовском проспекте дом сорок два, и чтобы он это запомнил, если случайно потеряется в городе среди людей. Подъехал троллейбус, похожий одновременно на автобус и таракана - со скошенным носом и двумя усами на крыше, которыми он держался за провода. Они вошли, устроились на мягких сиденьях недалеко от передней двери и поехали вперед вдоль проспекта, который сначала был широкий и весь с интересными домами, которые Алька разглядывал, но вскоре сузился, так что можно было смотреть только вперед и на первые этажи.
Через несколько останове они выехали на ту большую площадь, где вчера  садились в трамвай, выйдя из вокзала, обогнули ее с другой стороны и приостановились перед перекрестком, показав Альке вид Московского вокзала со стороны и перспективу Невского проспекта, открывшуюся перед ними на повороте. (Тогда Невский назывался проспектом 25 октября, но от этого он не стал менее эффектным.)
Начинаясь от перекрестка с Лиговским проспектом на бывшей Знаменской площади (теперь площадь Восстания), он шел по прямой до далекого здания Адмиралтейства, едва различимого в конце. По середине проспекта шли трамвайные пути с проводами, подвешенными на узорных двуруких столбах, крашенных серебристой краской, у тротуаров через одинаковое расстояние стояли дополнительно серебристые столбы с круглыми фонарями на самом верху, а по бокам широкой неровной стеной  его ограждали дома, один интереснее другого.
Теперь Алька смотрел во все глаза, стараясь уловить все и снова удивляясь красоте и многообразию домов по обе стороны проспекта,  переплетению проводов над головой и обилию людей на тротуарах. Когда они вышли из троллейбуса, он с удивлением обратил внимание на то, что все люди куда-то спешат, словно опаздывают, переходят с одной стороны на другую, и мама даже взяла его за руку, чтобы он случайно не потерялся в толпе.
Разнообразие домов и людей не кончалось. Они уже перешли какой-то проспект, и Алька не заметил ни одного дома, похожего на другой, но когда они вышли к мосту через какую-то реку, у Альки разбежались глаза от восхищения. Он еще плохо видел окружающее из-за людей вокруг, но когда они поднялись на мост, Алька получил настоящее наслаждение.
Гранитные мостовые, вздыбленные кони на каменных тумбах, удерживаемые атлетами, фигурные решетки моста, Невский проспект с белоснежными колоннами Аничкова дворца и огромная набережная - широченная улица с рекой посередине, с невиданными домами-дворцами по обеим сторонам, уходящая в обе стороны от моста, - все это было огромно и мощно
- Это – Нева? – спросил он у мамы,
- Нет, Нева на много больше, - ответила мама, - эта река называется Фонтанка.
Странное название реки ничего не сказало Альке, но и того, что он увидел было вполне достаточно, чтобы представить величину и многообразие города. Они постояли у решетки моста, осматривая фигуры коней и здания по обе стороны набережной, потом двинулись дальше, перешли Невский к Аничкову дворцу, прошли вдоль него, мимо ворот и павильона со статуями на углу, повернулись к узорному зданию с огромным окном посередине и статуями на втором этаже. Алька решил, что это – очередной дворец, но мама сообщила, что это – магазин и называется Елисеевский, и повела  Альку к нему.
Магазин… но такой роскоши Алька не видел никогда и даже не представлял, что такое может существовать. Великолепные букеты светильников били по глазам, закрытые стеком витрины поражали обилием продуктов, а запахи были такие замечательные, что хотелось попробовать все, что лежало на прилавках. Но когда мама объяснила, каких денег все это стоит, Алька поскучнел и понял, что любоваться этим конечно можно, но не многим людям удается довольствоваться этим изобилием, хотя, посмотрев на очереди в кассу и к продавцам, он несколько удивился: видимо далеко не все жители города приходили сюда, чтобы только посмотреть.
Насладившись лицезрением магазина, они с мамой вышли из него и пошли дальше, снова перешли поперечную улицу и зашли в какие-то высокие двери почти на углу дома. Но сразу внутри дома оказалась новая улица с витринами, магазинами и даже балконами на ней, а подняв голову выше, Алька увидел, что улица покрыта стеклянной крышей - от дождя, как объяснила мама. Альку, не представлявшего, что такое можно даже придумать потрясло это не меньше, чем вид Елисеевского магазина. Мама объясняла, что это такой магазин со многими магазинами внутри улицы, и называется он – Пассаж, и, убедившись, что эта реальность все-таки существует, Алька только вздохнул с восхищением.
Они прошли по всему Пассажу, вышли уже в другие двери на противоположном его конце и оказались с другой стороны магазина на другой улице, прошли по ней налево, задержались у рекламного щита какого-то театра и вышли к круглому скверу в центре площади. Здесь они, отдохнули немного на скамейке, полюбовались решеткой какого-то огромного и его колоннами, обошли всю площадь по кругу, и по широкой улице с неизвестным названием и множеством балконов, снова двинулись к Невскому.
Мама считала, что для Альки на первый раз вполне достаточно впечатлений и пора ехать назад, но на всякий случай она спросила у Альки:
- Устал?
- Нет, - отвечал Алька, хотя от обилия подъезда, окон и балконов у него уже рябило в глазах.
И тогда, Анна решила провести его чуть дальше, к бывшему зданию компании Зингер, который захотела еще раз посмотреть сама. Они вышли на Невский, взглянули на ансамбль Гостиного двора напротив, прошли еще квартал и остановились на мосту через канал Грибоедова с видом одновременно на дом Зингера, «Церковь на крови» и Казанский собор. То, что он стоял на мосту, Алька не знал, но все равно он пребывал в восхищении от открывшихся видов. Дом Зингера с прозрачным глобусом и орлом на куполе тянулся вверх ажурными окнами и сказочными статуями, поставленными аж на пятом этаже, перехлестнув в этом Елисеевский магазин. Загадочная церковь, стоящая невдалеке словно прямо на воде, сияла сказочными куполами, а Казанский собор с золотыми лучами на фронтоне обнимал своей распахнутой колоннадой целый сквер, словно птица с каменными крыльями.
О том, что он видит все это, стоя на мосту, Алька узнает гораздо позже, когда папа проведет его по Невскому от начала до конца, но и тогда уже к Альке пришло сознание, что он вошел в какой-то новый, гораздо более совершенный мир, чем он мог представить, огромный и распахнутый в пространстве, гораздо больший, чем ему рассказывали, еще непонятый им по своему разнообразию и величине и, несомненно, превышающий все то, что он видел и знал до сих пор.
Этот мир, как когда-то переезд на проспект Спартака, как та жизнь, что он совсем недавно видел и понял у бабушки в Людинове, требовал нового осмысления из-за своих масштабов и изысканности. И когда они сели в троллейбус, возвращаясь обратно, и город словно прокручивался перед ними через окно в обратную сторону, Алька, узнавая уже знакомые здания и улицы, уже не удивлялся их разнообразию, а начинал догадываться насколько, видимо, огромен этот города своей величиной и непредсказуемостью. И в этом, как показали дальнейшие события, он оказался совершенно прав.
 
 20.    Домашние открытия.

Больше всего в квартире Альке понравился простор и свобода передвижения. Войдя в одну комнату, можно было через нее пройти в другую, из нее в третью, отсюда - снова в коридор и снова войти в любую комнату на выбор, выписывая повороты и зигзаги, как тебе заблагорассудится.
К сожалению, комната дяди Соломона с приболевшей Ниной была под запрета креслом, и Алька не мог осуществить всего комплекса траекторий по квартире, но он был удовлетворен и тем, что было, обойдя комнаты и коридор еще раз и глядя на смену потолков, стен и обстановок в разныхракурсах, после чего приступил к более детальному изучению помещений.
На обследование комнаты тети Сони, он потратил почти целый день: детально рассмотрел статую дискобола, заглянул в возможные ящики тумбочек, посидел на диване и на всех креслах, разобрался (уже с помощью папы), как они раскладываются и складываются, изучил конструкцию люстры и понял, как она поднимается и опускается при помощи шнура, висящего рядом. Ему показали, как включается радиоприемник,  как регулируется громкость с помощью поворота ручки, и как с помощью другой ручки и движка на светящейся панели можно ловить нужную станцию с городами, написанными на стекле. Одновременно тетя Соня объяснила ему, что нельзя лазать во все ящики, не спросив предварительно на это разрешения, что естественно огорчило его. Вещи в них там были явно интересные.
В комнате дяди Соломона Алька побывал тоже. Его туда завела сама тетя Лиза и познакомила его с маленькой Ниной, стоящей в кровати, как и Алькин, прижатой в к стене. Их комната оказалась много меньше, чем Алькина, и в ней едва помещались кроватка Нины, взрослая кровать, стол, шкаф и стулья.
В коридоре изучать было особенно нечего, кроме длинного ящика из светлой фанеры, в котором Сеня хранил свой столярный инструмент, привезенный из Челябинска. Сеня, конечно показал Альке его содержимое и объяснил для чего нужны стамески и резцы, но Алька так рвался к ящику, готовый перебрать и опробовать все его содержимое, но осторожный Сеня, запер ящик на замок, обезопасив Альку от лишнего соблазна, а себя от лишних проблем. Соблазн остался, много раз проходя мимо ящика, Алька вспоминал о великолепных инструментах разложенных в нем, и которые так хотелось подержать и поработать ими, но замок никуда не девался.
Это было уже вторым ограничением свободы познания, к которой они с Витей привыкли в Людинове и которая, по мнению Альки, должна была еще более расшириться в таком великолепном городе, как Ленинград, но очень скоро ему пришлось понять, что здесь существуют несколько другие законы, чем он предполагал и вообще мог себе предположить.

   …Изучая квартиру Алька несколько соскучился по простору, движению и свежему воздуху, и хотя он много общался с тетей Соня, которая учила его правильно говорить слова, а не коверкать их, смотреть в глаза человеку, когда с ним разговариваешь, потому что иначе это «не вежливо» (хотя смотреть во внимательные светло серые глаза тети Сони было очень трудно, почти больно), - он все равно рвался из квартиры. Поэтому он начал просить маму выпустить его хотя бы ненадолго погулять во двор: надо же было когда-нибудь осваивать дом и пространство вокруг? Мама привычно сопротивлялась, опасаясь, что Алька может заиграться и выскочить с тротуара под машину, но тетя Соня поддержала Альку, сообщив, что во двор можно пройти даже не выходя на улицу, а спустившись по лестнице ниже первого этажа, через дворницкую дверь. Тогда мама сдалась, но потребовала, чтобы Алька надел новую рубашку и обязательно с бантом.
- Но причем здесь бант? - возражал Алька. – Почему во двор надо выходить с бантом?.. - Он не видел еще ни одного мальчика в Ленинграде с бантом и тем более сомневался, что он нужен во дворе.
Но мама стояла на своем, хотя Альке показалось, что и тетя Соня не совсем согласна с ней, но промолчала, видимо поняла, как маме хотелось, чтобы Алька во дворе выглядел как-то особенно, и Альке все же пришлось согласиться на бант во избежание дальнейших споров и запретов. (Если бы он хотя бы приблизительно знал, что иногда происходит с детьми во дворах вполне приличных домов!..)
Подвязав ненавистный бант и быстро забыв о нем, Алька спокойно спустился по лестнице ниже первого этажа и увидел слева в открытую дверь дядю Соломона, который сидел в тесной дворницкой на табурете, в фартуке и с молотком в руках. Перед ним было что-то вроде маленькой наковальни, и на этой наковальне дядя Соломон… делал жестяные ведра. Но как делал!..
Сначала он брал нарезанные листы оцинкованного железа из стопки, что стояла слева от него на полу, изгибал их и молотком выстукивал листы на наковальне по краям так, что они изгибались и превращались в аккуратные конуса с ребром, которые дядя Соломон складывал один в другой справа от себя. Когда эти листы закончились, а стопка конусов выросла до внушительных размеров, дядя Соломон обернулся, кивнул Альке в знак приветствия на его «здравствуйте» и, не прекращая работы, начал вставлять в конуса круглые днища, которые уже готовые были сложены на верстаке перед наковальней. При этом дядя Соломон работал так быстро, что конусы и днища, словно летали перед ним в воздухе, молоток стучал почти непрерывно, и почти готовые  ведра, только без ручек, складывались одно в другое, словно сами собой, уже слева от дяди Соломона,  где раньше располагались листы железа.
Ручки с ободом тоже были готовы; они лежали, как и днища, рядом на верстаке, видимо сделанные заранее, и Алька сообразил, что, после того как дядя Соломон вставит все днища в полуготовые ведра, он приступит к приделыванию ручек с ободом к ведрам, чтобы получились окончательно готовые ведра. Такая сообразительность дяди Соломона восхитила Альку: мало того, что дядя Соломон сумел разместить все в маленькой дворницкой так, что детали перекидывались слева направо и наоборот, и всегда оставалось свободное место для будущих деталей, он еще делал не по одному ведру, а сразу десятка два ведер, повторяя одну и ту же операцию несколько раз и поэтому не сбиваясь с темпа. Вот почему ему удавалось работать так быстро и ловко, словно он жонглировал этими ведрами.
Полюбовавшись еще немного, как работает дядя Соломон, Алька вспомнил о том, куда он шел и, толкнув дверь впереди, вышел прямо во входную арку, ведущую во двор, минуя улицу.
Двор оказался большим и довольно чистым; на противоположной от арки стороне располагались двухэтажные дровяные сараи с галереей на втором этаже и номерами на каждой двери, видимо по номерам квартир. Слева у глухой стены соседнего дома лежала груда кирпичей высотой с одноэтажный дом, видимо от рухнувшего здесь строения, а с правой стороны была не очень высокая кирпичная стена соседнего дома, исписанная мелом, у которой играли несколько детей разного возраста.
Алька вышел и остановился по середине двора, думая идти ли к незнакомым ребятам или еще осмотреться, но ребята, заметив новенького, сами с интересом обернулись от стены и потянулись к нему разномастной группой.
Вперед шла девочка с вьющимися косичками постарше Альки и повыше его ростом в окружении четверых или пяти мальчишек примерно ее возраста и детей поменьше. Все они были одеты просто и над чем-то смеялись, подходя, но Алька не понял над чем, пока они не подошли ближе.
- Во, какой бант нацепил! - насмешливо сказала девочка, остановившись шагах в трех от Альки и рассматривая его довольно критически, а взрослые мальчишки за ее спиной засмеялись довольно злорадно. – Ты это откуда такой явился? – продолжила она.
- Я здесь живу, - твердо, ответил Алька, услышав явный вызов в ее голосе.
- И в какой это квартире? – снова насмешливо спросила она.
Алька ответил, а мальчишки за ее спиной снова засмеялись неизвестно чему и стали перешептываться между собой.
- И что это ты бант такой напялил, как девчонка? – презрительно  спросила девочка, но Алька, несмотря на грубость вопроса, ничего не ответил, не желая создавать конфликта при первом знакомстве.
Девочка молчала, не зная что сказать, но один из мальчишек за ее спиной, смеясь, шепнул ей что-то, и она неожиданно для Альки шагнула к нему и, ни о чем не предупреждая, потянула его за бант, причем так резко, что Альку даже потянуло вперед вслед за бантом, а бант развязался.
Такого насилия над собой Алька не ожидал, и он скорее рефлекторно оттолкнул девочку от себя. Она подалась назад, отступая, но в этот момент что-то случилось с ее ногами, и вместо того чтобы отступить, она затопталась и упала навзничь на спину под веселый хохот мальчишек. Она тут же заплакала, пытаясь подняться, видимо сильно ударилась, мальчишки смеялись, ей стали помогать кто-то из девочек поменьше, и Алька увидел, как кто-то из ребят за ее спиной отталкивает ногой в сторону кирпич, о который она, запнулась, отступая назад. (Но, когда она подходила к Альке, он не видел никакого кирпича!..)
Но разбираться с этим было уже бесполезно. День был испорчен, бант развязан, и Алька недовольный и собой, и мамой, повернулся и отправился домой сообщать, чем кончилась история с ее бантом.
Но история с бантом этим не кончилась.
Вечером с работы пришел папа и, поговорив о чем-то с тетей Соней, потом с мамой, начал спрашивать у Альки о том, что случилось там во дворе, и Алька рассказал ему все подробно, начиная с банта.
Папа был очень раздосадован. Он не ругал Альку, он только рассказал ему, что к тете Соне сегодня приходили соседи, сообщили, что у девочки разбита голова, а девочку воспитывает ее дедушка, а ее дедушка – прокурор, он следит за нарушением законов и, если захочет, может подать на папу в суд, за то, что он не следит за своим сыном, если тот хулиганит. И теперь прокурор требует к себе папу и Альку для объяснений, и им придется пойти к нему и рассказать все, что произошло, чтобы он не обвинял папу и Альку.
Алька расстроился так, что даже расплакался: помня еще с Челябинска, как люди воровали капусту из машины с раскрывшимися бортами, как ему рассказывали о тюрьмах, которые существуют, и какую власть имеют суды над людьми, ему совсем не хотелось, чтобы эта история с бантом повредила еще и папе, и конечно готов был идти к кому угодно, чтобы этого не случилось.

…Прокурор жил в соседнем доме с красивыми окнами, но традиционным полутемным дворами-колодцами, с красивой решеткой в перилах лестницы, но без витражей. Когда они поднялись на нужный этаж и позвонили в дверь, им открыла довольно старая женщина и на вопрос папы провела их прямо к прокурору. Прокурор, тоже довольно старый грузный человек с суровым лицом и уставшими глазами, сидел в полутемной комнате в пол-оборота к ним за большим письменным столом с толстыми резными ножками и, чуть прикрыв глаза выслушал объяснения Альки: как он вышел во двор, никого не трогал, как компания ребятишек подошла к нему, и впереди была девочка, как они смеялись над ним, а потом девочка дернула его за бант, а он оттолкнул ее, чтобы она не дергала, а она не смогла отступить назад, потому что сзади под ее ногами оказался кирпич.
      Прокурор, не перебивая, выслушал Альку и спросил сколько ему лет, Алька ответил, и тогда, посидев и подумав немного, прокурор кого-то позвал, и в комнату вошла та самая девочка с косичками, в том же платье, только голова у нее была обвязана бинтом.
- Это тот мальчик? – спросил у нее прокурор, - и она, взглянув на Альку, согласно кивнула в ответ и опустило глаза.
Прокурор покачал головой и немного задумался.
- А зачем ты тянула его за бант? – помолчав, спросил прокурор, - и тут девочка несколько стушевалась и отвела глаза в сторону.
                Прокурор снова помолчал и снова спросил:
- А почему я ничего не знаю о кирпиче?..
                Тут девочка опустила голову вниз и снова ничего не ответила.
 -    Ну, ладно, иди пока, - вздохнул усталый прокурор и девочка вышла из комнаты, опустив голову.
Прокурор уже внимательнее посмотрел на Альку и спросил:
- А ты понимаешь, что могло бы быть, если бы она упала головой на кирпич?
         Алька вздохнул; он хотел было возразить, что кирпич подложил все же не он, что он лежал не под головой, а под ногами, и не он дергал ее за бант, но почувствовал, что прокурор ждет от него чего-то другого, и только молча закивал головой в знак согласия.
Поговорив еще немного о возможных грустных последствиях Алькиного толчка, и высказав ряд назиданий, прокурор отпустил их, взяв обещание с Альки не совершать больше таких поступков, и хотя Алька был вынужден дать ему такое обещание, на самом деле он не знал, как бы поступил в следующий раз, если бы подобное повторилось. Надо защищать себя или не надо? Надо давать сдачу или нет?.. Или всякий раз думать о кирпиче?
Так он и ушел с этим вопросом в голове, не зная еще, что только начинает сталкиваться с коварными проявлениями жизни в большом городе, давно вобравшим в себя и достоинства, и уродства человеческой цивилизации, и, кажется, так и не решил его до конца жизни, внутренне протестуя против них, но так и не зная, как оградить себя от этих уродств, с которыми будет сталкиваться до конца жизни. 
А пока, единственное полезное, что он вынес из произошедшего, было то, что мама больше никогда не пыталась подвязывать ему бант и даже не упоминала о нем в дальнейших разговорах.