Глава 7 Писатель Горький

ПИСАТЕЛЬ ГОРЬКИЙ

   Папа по-прежнему входил в Петроградский совет депутатов, целыми днями пропадал в Смольном и дома появлялся поздно ночью. Когда в редкие часы общения с сыном Алеша спрашивал его, чем он занимается в своем совете, папа смеялся и говорил:
  – Тем, чтобы всем мамам, мальчикам и девочкам в Петрограде было тепло и сытно. А еще, чтобы ходили трамваи, работали заводы, на улицах соблюдался порядок, дети учились в школах и типографии выпускали для маленьких мальчиков красивые книжки с картинками.
  – Но ведь книги продаются в магазинах, – ловил его на слове Алеша.
  – Да, сынок. Но они не сами там появляются, а проходят долгий путь до прилавков.
 Сначала писатель от руки напишет текст на бумаге, потом машинистка перепечатает его на пишущей машинке, как у меня, затем в типографии ее наберут красивым шрифтом и отпечатают большим тиражом на станке. Чтобы станок работал, нужна специальная типографская краска, бумага, электричество. А еще рабочие хотят обедать, и им и их семьям нужно привезти из деревни хлеб, мясо, масло, молоко и дрова для печки. Вот всем этим и занимается наш совет депутатов.
   Но получалось у Совета депутатов это не очень хорошо. Жители страдали от голода и холода. На многих улицах трамваи перестали ходить, были большие перебои с электричеством. По вечерам огромный город и даже Невский проспект погружались в темноту.
   Иногда папа куда-то надолго уезжал: в деревни, другие города и области, возвращался оттуда мрачный, как будто не в себе. Насколько он любил маму, и то – даже ее просил оставить его одного в кабинете и мог там неподвижно сидеть за столом несколько часов, не отвечая на телефонные звонки и куря сигарету за сигаретой. Раньше, до этих поездок он не курил и не разрешал в помещении курить своим друзьям и гостям. В доме повисла гнетущая тишина, даже в других комнатах говорили шепотом.
  – Не пойму, что с ним происходит, – жаловалась дедушке мама. – Просит ни о чем его не спрашивать.
  – Говорят, что крестьяне в деревнях бунтуют, не хотят отдавать хлеб продотрядам. Тех, кто сопротивляется, расстреливают, а дома их сжигают.
  – Что ты, папа, говоришь?
  – Об этом сообщают буржуазные газеты. Большевистская «Правда» об этом, конечно, не напишет.
  – Пусть это так. Но Сережа никогда не будет убивать.
  – Вот и ходит хмурый. Совесть замучила, а может быть, разочаровался в своей революции. Всю Россию залили кровью.
   Хенна тоже рассказывала Алеше, когда они оставались вдвоем, что большевики в деревнях мучают крестьян, все у них отнимают, убивают взрослых, женщин и детей. Вся прислуга из их дома ходила на собрания в соседний клуб. Там им читали лекции на политические темы и агитировали приходить работать на заводы и фабрики, обещали комнаты в общежитии. Но молодым женщинам больше нравилось жить у хозяев, прилично питаться и иметь отдельный собственный угол.
  – Сергей Александрович тоже ездит с продотрядами по деревням и убивает крестьян, – добавляла Хенна, чтобы позлить мальчика, который, чуть не плача, начинал ей доказывать, что добрый, ласковый и умный папа никогда никого не тронет пальцем, он даже не умеет ругаться.
  – А в стихах призывает убивать людей, я видела его стихи в «Правде».
  – Убивать наших врагов – немцев. Они наступают на Петроград.

      
              *      *      *

 
   Вскоре в Петросовете произошла реорганизация, он стал называться Петроградской трудовой коммуной, и папу по его просьбе перевели в Комиссариат просвещения, развивать советское образование и культуру. Он перестал ездить по деревням и стал прежним папой: веселым и общительным. Еще его попросили заниматься в Пролеткульте с рабочими поэтами: читать им лекции и разбирать их стихи.
   В здании Пролеткульта было холодно, и поэты часто собирались у них дома в папином кабинете: молодые люди, скромно одетые и держались скромно. Они читали вслух стихи, все вместе их обсуждали и под конец слушали критические замечания папы.
   Алеше разрешалось сидеть с ними. Он с восхищением слушал, как они в своих стихах всех громили, били, летели вперед и всегда побеждали: человека, волка, танки, грозу. «Гремите ж яростней, восстания раскаты! // Преступный черный мир бьет в колокол тревог. // О, революция, труби в призывный рог!», – писал совсем еще юный Ваня Ерошин, работавший разносчиком газет.
   Игнату Стрельникову папа говорил, что у него стихи похожи на кузнечный молот. Он вбивает строки, как будто бьет этим молотом по гвоздям: «Наковальни, горны, грохот, // Искры, пламя, дым…//
Мы проворно тянем, рубим,// Плющим и дробим.// Смело, радостно и дружно, // По болванкам бьем…// Из снарядной крепкой стали // Плуг и серп куем».
  – Как же, Сергей Александрович, еще писать о революции? – растерянно спрашивал Игнат, работавший на Путиловском заводе кузнецом.
  – Пиши, как подсказывает сердце, но посмотри на революцию и с другой стороны, что она принесла людям: свободу, синее небо, улыбки девушек. Может быть, хватит громов и молний? Пора переходить к мирной жизни, вспомнить, что есть девушки, любовь. Вот послушайте, что написал ваш коллега из Москвы Михаил Герасимов. Его стихи опубликованы в последнем номере нашего журнала «Грядущее»:

  « – Вот осень в шорохах и звонах
  Тоскливо бродит по селу,
  По перелескам красных кленов
  Туман мохнатый зыбит мглу,
  Рябин зализывает раны
  И умирающих берез,
  Он окровавил лапы рдяно
  О раны листопадных лоз.
  Осенний вечер горько сгорбил
  Коленопреклоненный сад.
  И сколько неизбывной скорби
  В соломенных морщинах хат!
  Кадимый клубами тумана,
  Осин рыдает хоровод,
  Лишь ярко на груди кургана
  Веселый искрится завод.
  Природа всхлипывает тихо
  Над блеклой плащаницей нив,
  А он посвистывает лихо,
  Багрянца шапку заломив».

  – Интересные эпитеты, сравнения. Видно человек умеет наблюдать за природой, глубоко и тонко ее чувствует. Но употребление некоторых устаревших слов, как вы наверняка заметили, режут ухо. Кто-нибудь их заметил?
  – Кадимый!
  – Зыбит!
  – Рдяно.
  – Молодцы. Все правильно. Я бы еще сюда отнес слово «неизбывной» – книжное и устаревшее, хотя часто употребляется поэтами и писателями. Я выписал для вас несколько предложений. Один наш товарищ в рассказе пишет: «В доме стояла странная тишина, как будто все жильцы попрятались в свои комнаты от неизбывной тоски». По-моему, очень тяжелое слово. Есть более подходящие сюда синонимы: извечной, вечной или беспросветной. У кого еще есть варианты?
  – Непреходящей…
  – Постоянной.
  – Неистребимой.
  – Вот, видите, – с удовлетворением сказал папа. – Сколько можно найти вариантов, если как следует поработать над словом.
Выдержав паузу, папа сказал:
  – У меня приятная новость, в следующий раз к нам согласился прийти Алексей Максимович Горький. Он расскажет о себе и ответит на ваши вопросы. Так что все приходите и приводите друзей.
  – Так мы все не поместимся, Сергей Александрович, – заметил Игнат Стрельников.
  – А мы, пожалуй, устроимся в кухне. Она у нас большая.
   Известие, что к ним придет сам Горький взволновало маму. Ей как раз в театре предложили играть роль Татьяны в его пьесе «Мещане». Маме пьеса не нравилась, она не понимала свою героиню, которая в кого-то безнадежно влюблена и чувствует себя никому ненужной. Папа сказал, что будет хорошо, если мама подготовит монолог из этой пьесы и прочитает его на встрече с писателем.
   Мама любила папу и согласилась. Хенне к этому дню было велено напечь пирогов с капустой и яблоками и попросить у соседей посуду и стулья. Неудобно просить, но что делать, если вся их посуда и мебель по распоряжению большевистского комиссара остались в старой квартире.
   Папа пригласил на встречу и дедушку, но тот отказался, сославшись на плохое самочувствие. Мама тоже хотела, чтобы Михаил Андреевич послушал, как она будет читать монолог. «Ты нам потом с Алешей еще раз его почитаешь», – сказал дедушка. По его лицу внук видел, что он не хотел, чтобы и Алеша туда шел.
   Дедушка по-прежнему не любил папу и все его общество. А папа терпел дедушку с его суровым лицом, застывшим раз и навсегда после смерти Елены Александровны, потому что он был отцом мамы и заменил в доме бабушку: сидел с Алешей и занимался хозяйством. Мама тоже доставила папе много неприятностей со своим театром, призвавшим театры Петрограда бойкотировать новую власть. Это было по части его новой должности в Петрокоммуне. Он вынужден был ездить по театрам, собирать актеров и уговаривать их продолжать работать.
   Тот самый Померанцев, который играл с мамой в спектакле «Идеальный муж», выступил недавно на сцене Михайловского театра с большой речью, призвав публику и актеров бойкотировать советскую власть. ЧК его арестовало. Папа по просьбе мамы за него заступился, актера освободили, и он уехал за границу.
   Волей-неволей перед приходом важного гостя дедушке пришлось вместе со всеми принять участие в уборке квартиры, готовить для «самородков», как он называл рабочих поэтов, бутерброды со шпротами (на кусок хлеба клали одну маленькую рыбину и кружок огурца), носить от соседей стулья и посуду.
   Горький пришел хмурый и чем-то недовольный. Сидел, ссутулившись, исподлобья смотрел на поэтов, которые читали свои стихи, лучшие, отобранные по совету папы, и рассказы о новой жизни. На стихи он не проявил никакой реакции, некоторые рассказы похвалил и попросил рабочего Геннадия Петракова отдать ему свой рассказ для какого-то альманаха. Тот был на вершине счастья, схватил руку писателя и долго ее тряс.
   Затем Горький сделал краткий обзор всего услышанного, сказал, что пролетарская литература – это хорошо, но всем надо основательно учить теорию поэзии и стихосложения, больше читать классиков, особенно Чехова и Льва Толстого. Папе он посоветовал привлечь для занятий с рабочими профессиональных поэтов и литературоведов.
  – Это не так просто, Алексей Максимович, – сказал папа. – Они отрицательно относятся к пролетарскому творчеству.
  – Платите им деньги, и они все прибегут, как миленькие, – отозвался Горький с пренебрежением о петербургских знаменитостях. – Я сам поговорю с Чуковским и Лернером. А вы сходите в «Бродячую собаку» и пригласите Гумилева и Ходосевича. Они как раз просили меня помочь с работой.
   Еще Горький сообщил, что они с Андреевой, его женой и руководителем театральной жизни города и области, считают, что массовым видом искусства должны стать инсценировки, посвященные отдельным темам из истории русской и мировой культуры. Для этого они решили построить на Каменном острове амфитеатр на десять тысяч человек. Все тут присутствующие могут принять участие в массовых сценах.
   Мама и Алеша сидели в последнем ряду. Горький мог их не видеть. Когда папа объявил, что его супруга артистка Александринского театра Анна Лаврова прочтет монолог Татьяны из пьесы Алексея Максимовича «Мещане», Горький поморщился. Но когда мама вышла в центр комнаты в черном платье с белой горжеткой и книжкой в руках, так полагалось по роли, писатель оживился, поднял голову и с откровенным любопытством смотрел на молодую женщину, читавшую с большим чувством монолог его героини. Все поэты тоже замерли. Мамин голос и ее красивое лицо действовали на всех магически. Алеше Горький не понравился, особенно выражение его глаз, с которым он смотрел на маму.
   Писателя пригласили на общее чаепитие. Он колебался, смотрел на маму, стоявшую после чтения около окна, и все-таки отказался: его мучил кашель. В коридоре раскритиковал китайскую вазу, взятую у соседей на прокат для красоты. «Ничего не стоит», – сердито буркнул он, ткнув в вазу палкой, как будто она была в чем-то виновата.
   После того, как Горький удалился, громко кашляя и тяжело опираясь на палку, все прошли в кухню. Там был накрыт стол, и закипали два чайника. Хенна разливала кипяток, мама предлагала заварку, спрашивая каждого человека, кому сколько налить. Поэты сначала стеснялись, потом оживились и стали просить маму еще что-нибудь почитать. Алеша видел по ее лицу, что ей не хочется этого делать, она устала от гостей и большого напряжения, связанного с присутствием Горького. Папа их поддержал: «Аннушка, пожалуйста, доставь нам удовольствие».
Мама встала и, обведя всех глазами, задумалась:
  – Что же вам почитать? Может быть, что-нибудь из рассказов Горького «Старуха Изергиль»?
  – Да, да. Пожалуйста, из «Старухи Изергиль», – радостно загалдели поэты и захлопали в ладоши.
   Лицо мамы преобразилось. Улыбка исчезла, глаза сузились и потухли. Один миг – и перед изумленными зрителями предстала старая румынка. Как это у мамы получалось? Согнувшись и, опираясь на спинку стула, она тихим голосом рассказывала сказку о смелом юноше Данко, который решил вывести свое племя из дремучего леса, а, чтобы люди хорошо видели в темноте дорогу, вырвал из груди горящее сердце и, как факел, нес его на вытянутых высоко вверх руках. И этот яркий свет был виден каждому идущему. Молодые люди притихли, слушая мамин голос, многие даже не знали, что у Горького есть такие сказки.
   И Алеша слушал, затаив дыхание. За эту сказку он простил Горькому его плохое настроение, решив, что Алексей Максимович пишет не хуже самого Шекспира.
Вечером перед сном, когда он разделся и лег в постель, мама прочитала ему по книге итальянские сказки Горького. Особенно мальчика поразил рассказ о старой матери, убившей за измену своего сына. Он так и видел эту старую сморщенную женщину, склонившуюся над телом мертвого сына. Эта сцена напомнила ему картину какого-то итальянского художника, которую он видел в одной из книг у дедушки. Убитая горем Богоматерь склоняется над умершим Иисусом, а его израненную руку заботливо поддерживает ангел. «Интересно, – подумал мальчик, – Горький верит в Бога или отвергает его, как папа, и знал ли он об этой картине, когда писал свой рассказ?». Заметив, что Алеша о чем-то задумался, мама спросила его, понравились ли ему рассказы Горького.
  – Очень, – искренне ответил мальчик, – у него все люди, как живые, особенно мать изменника сына, дона Марианна. Знаешь, этот рассказ мне напомнил картину какого-то итальянского художника, не могу вспомнить фамилию.
  – Я не сильна в живописи, – призналась мама, – завтра спросишь у дедушки или сам найдешь в книгах. Есть и такие иконы. Ты правильно заметил: у Горького все люди, как живые. Он в молодости много путешествовал, жил в Италии, встречался с разными людьми. Возможно, они ему и рассказывали эти истории, сидя у костра или на берегу моря. Открою тебе секрет, наш папа тоже в молодости много путешествовал по югу России, работал в провинциальных театрах и даже в бродячих труппах, которые переезжали со своими антрепризами из одной местности в другую. У Островского в пьесе «Лес» действуют два таких странствующих актера с фамилиями Счастливцев и Несчастливцев.
  – Значит, папа был и в Америке, – вспомнил Алеша папино стихотворение о бродяге Джиме.
  – Нет, в Америке он не был. А вот, когда одно время плавал на корабле «Отважный» в Индийском и Атлантическом океанах, они заходили во многие иностранные порты. В душе он по-прежнему поэт и романтик.
  – Жаль, меня тогда не было.
  – И меня тоже, – мама улыбнулась, и глаза ее увлажнились от чувств. – Мы познакомились с ним намного позже. Теперь он на своем месте. Будет писать стихи и пьесы для новых слушателей и зрителей. Наш папа очень талантлив.