Глава 8 Прогулки по городу

ПРОГУЛКИ ПО ГОРОДУ

   На новом месте дедушка занялся образованием внука. О поступлении в советскую школу речи пока не шло: советская система образования только налаживалась. Для своего возраста мальчик был любознательный, умел слушать, схватывая все на лету. Михаил Андреевич решил обучать его наукам, которые знал и любил сам: математике, истории, литературе, географии, анатомии, английскому и французскому языкам и, конечно, русской грамматике.
На каждый день он составил расписание занятий, куда входило и посещение музеев. Выяснилось, что до сих пор мальчик нигде не был, кроме Морского музея, куда его и своего сына Павлика однажды водил дядя Коля. Мама согласилась, что это большой пробел в воспитании Алеши, но просила дедушку особенно не перегружать внука, все-таки он еще ребенок.
   Иногда, отдыхая от занятий, они с дедушкой ходили гулять по городу. Обычно через Невский проспект выходили на Екатерининский канал и шли к своему бывшему дому и дворцу великих князей. Теперь в них находились советские учреждения, о чем извещали медные доски с их названиями, висевшие около подъездов. Ворота внутреннего двора всегда были распахнуты настежь, туда и обратно въезжали и выезжали автомобили и коляски. Около ворот стояли два милиционера с кобурами на боку. Платон и бывший гренадер Василий исчезли, и не у кого было о них спросить. Алеша догадывался, что дедушку тянет в эти места тоска по бабушке и прежней жизни.
Однажды они рискнули войти в свой подъезд. Сидевший в вестибюле пожилой вахтер молча посмотрел на странных визитеров: дедушку и маленького мальчика, и махнул рукой в сторону лестницы.
   С волнением поднимались они на свой второй этаж, замечая на ступенях отбитые куски мрамора, на стенах и потолке – трещины и обвалившуюся штукатурку, как будто здесь прошел Мамай. «Допустим, – размышлял Михаил Андреевич, – мрамор на ступеньках лестницы могли отбить, втаскивая наверх казенную мебель, но откуда взялись трещины на стенах и потолке, уму непостижимо, только если специально колотить по ним палками».
Дверь в их квартиру была открыта настежь, в коридоре около стен стояли длинные деревянные лавки без спинок, на которых сидели люди, пришедшие сюда по какой-то надобности. У женщин – серые лица, как будто покрыты дорожной пылью. Мужчины от скуки зевали, нетерпеливо посматривали на часы и гарцевали ногами по паркету. Впрочем, и паркет уже был не паркет, а грязные, потрескавшиеся деревяшки.
Из всех комнат доносились мужские и женские голоса, стук пишущих машинок, телефонные звонки.
   Дедушка решил заглянуть в свой бывший кабинет, приоткрыл дверь, оттуда громко и грубо закричали, он быстро ее захлопнул, однако успел заметить, что книжный шкаф и письменный стол остались на прежнем месте; все картины со стен исчезли, над столом вместо портрета генерал-лейтенанта Андрея Павловича Гордеева висел небольшой портрет Ленина.
   В самом конце коридора, где раньше находилась кухня, дверь была открыта. Там стояли столы с пишущими машинками; молоденькие девушки, похожие одна на другую, как две капли воды, с короткими стрижками, быстро-быстро стучали по клавишам «Ундервудов» и шумно передвигали каретки. «Машбюро», – прочитал Алеша на вывеске справа от двери и они повернули обратно к выходу.
   Выйдя снова на лестничную площадку, дедушка увидел указатель со стрелкой на их квартиру, который они раньше не заметили: «Управление по делам лесного хозяйства». Такие же указатели с названием учреждений висели около квартир баронессы Унгерн и барона Вермана. «Общество слепых и слабовидящих», – прочитал дедушка вслух, – «Школьное образование», «Медицинское оборудование».
Большие, жирные стрелки указывали на третий и четвертый этажи, где находился «Пункт для записи добровольцев в Красную армию». Сверху доносились мужские голоса, но по лестнице никто не поднимался и не спускался, видимо, не было особо желающих воевать за советскую власть.
   У дедушки испортилось настроение. Что он рассчитывал увидеть в своей квартире, где теперь хозяйничали советские чиновники? Вахтер внизу вызывал симпатию. Увидев их снова на лестнице: высокого, статного, еще не старого человека, с выражением особого благородства и достоинства на лице и хорошо одетого мальчика, привстал со своего стула и, наверное, догадался, что это были за посетители.
  – Тут оставались дежурить два бывших служащих великих князей, – обратился к нему дедушка. – Вы не знаете, где они могут быть сейчас?
  – А величали их как?
  – Платон Никитович и Василий Филиппович. – Алеша впервые услышал, чтобы Платона и Василия называли по имени-отчеству, и удивился, что дед их знал и помнил.
  – Нет. Не знаю. Я тут недавно работаю. А вот насчет бывших хозяев слышал. Двух молодых князей арестовали и посадили в Петропавловскую крепость.
  – Спасибо, – уныло протянул дед. – Вы очень любезны.
  Больше они в подъезд не заходили, но продолжали гулять по этому маршруту.
   Дальше их путь лежал к Никольской площади и любимому Гордеевыми морскому Никольскому собору. В нем было две церкви: нижняя и верхняя на втором этаже. Нижняя освящена во имя святого Николая Чудотворца, традиционно считавшегося покровителем плавающих и путешествующих.
   Прежде, чем войти в собор, дедушка с внуком подходили к Цусимскому обелиску. Его поставили здесь в память об экипаже броненосца «Император Александр III», погибшем в Цусимском сражении в войну с японцами.
Дедушка снимал шляпу, молился, вздыхал и снова молился. В его вздохе и усиленной молитве около памятника погибшим морякам была все та же семейная тайна, связанная с дядей Колей, о которой никто не хотел подробно рассказать мальчику. И он понимал: не настало еще для этого время, иначе дедушка давно бы ему ее открыл.
   В храме Алеша оставался на лавочке у входа, дедушка подавал церковные записки в алтарь; ставил свечи на канун и перед иконами, читал молитвы. Все это время Алеша неподвижно сидел на своем месте.
Помня, что отец мальчика против того, чтобы его приобщали к религии, Михаил Андреевич ни к чему его не побуждал и не разговаривал с ним на эти темы. Сам внук тоже не проявлял интереса. Только однажды спросил:
  – Деда, а ты читал молитвы, чтобы спасти бабушку, ну в тот день, когда они с Ульяной погибли?
  – Читал, Алеша, читал, да видно, опоздал.
  – И я, дедуля, читал. А, может быть, Бога нет, поэтому они и не помогают? – в голосе внука Михаил Андреевич услышал интонации его отца.
  – Не задавай таких вопросов, Алеша. Вера в Бога – эта радость, неверие – это помутнение в головах людей, величайшее зло. Сам видишь, к чему оно привело, кругом смерть и разруха.
   Дедушка старался уберечь внука от того, что творилось в городе, но на улицах часто можно было увидеть трупы умерших от голода людей, лошадей, собак, множество нищих и беженцев: женщин с грудными и маленькими детьми, стариков и особенно солдат на костылях, тележках, с изуродованными лицами. Они стояли не только у храмов – на всех углах, около магазинов и подъездов домов. Одни протягивали свои потрепанные, почерневшие от пота и грязи фуражки, другие ставили походные кружки, и все молча, опустив головы и глаза. Стыдно было русскому солдату просить милостыню за увечья, полученные в сражениях за Родину и царя-батюшку.
Милиционеры их гоняли с центральных улиц, они расползались по дворам и переулкам, нагоняя страх на жителей.
   Иногда дедушка менял маршрут. По Итальянской улице они шли до дома Шувалова. Там теперь находился Дворец Пролетарской Культуры, где папа занимался с поэтами. Сам он, кроме стихов, писал еще и пьесы. Их ставили в рабочем театре, тоже находившемся в этом здании. Дед внимательно рассматривал афиши, удивлялся, что папа сочинил столько пьес, и они здесь шли – больше, чем у самого Горького. «И когда только Сергей успевает?», – хмыкал дед, непонятно, что вкладывая в эти слова. Алеша гордился отцом и однажды, когда Михаил Андреевич отвернулся в сторону, подобрал на карнизе окна рекламу театра с пьесами Сергея Волгина (папин творческий псевдоним).
Ознакомившись с афишами, дедушка с внуком сворачивали в Михайловский сад и, если была хорошая погода, могли дойти до Летнего сада и оттуда – к Зимнему дворцу и набережной Невы.
   После того, как дед и Хенна встретили на базаре баронессу Унгерн, они стали заходить и к ней, не так часто, но раз в две-три недели обязательно. Дед приносил ей продукты и немного денег.
   Тридцатипятилетняя баронесса, бывшая когда-то фрейлиной при дворе императрицы Александры Федоровны, и ее неизвестно откуда взявшаяся родственница монахиня были не приспособлены к самостоятельной жизни. Кое-как убирали комнаты, питались в кафетериях, безбожно тратя деньги баронессы. Когда они кончились, баронессе пришлось отправиться на базар и там продавать или обменивать на продукты свои вещи из прежних нарядов и украшений, которые «товарищи» разрешили ей вывезти из своей квартиры. Амалия Францевна оказалась способной торговкой – недаром ее далекий предок из Германии, прибывший в Россию из Берлина на торговом судне, был хозяин крупнейшей немецкой мануфактуры, организованной им тут, в Петербурге в середине XVIII века. Баронесса не позволяла себя обманывать и иногда сама шла на хитрость, выдавая отечественные ткани за французские и собственное тонкое белье – за белье знаменитой балерины Матильды Кшесинской или императрицы Александры Федоровны.
Кроме деда, Амалия Францевна встретила в городе и бывшего врача великих князей Дмитрия Георгиевича Алабышева, когда-то неравнодушного к ней и предлагавшего ей руку и сердце. После этого доктор стал у нее часто бывать. Через него нашлись и другие знакомые: офицеры из бывшей охраны великих князей. Два-три раза в неделю они собирались у баронессы, обедали, заказывая вскладчину блюда в соседних кафетериях, играли на деньги в преферанс.
Баронесса оказалась азартным игроком, но не очень удачливым и часто проигрывала, вызывая недовольство монахини. Доктор незаметно возвращал своей возлюбленной проигрыш. Он работал в двух больницах и занимался частной практикой, так что далеко не бедствовал.
   Когда дедушка с внуком появлялись на Мойке, обе дамы обнимали и по три раза целовали и Михаила Андреевича, и Алешу. Затем вели их в большую комнату, уставленную мебелью и хозяйским барахлом. На комоде стояла клетка с говорящим попугаем Яшей: крупной птицей салатового цвета с желтым ожерельем на шее и такими же желтыми кольцами вокруг глаз. Попугай знал много слов, но чаще всего воинственно кричал: «В атаку!», «Руки вверх!», «Сдавайтесь!».
   До баронессы эту квартиру одно время занимал прапорщик, хозяин этой птицы, участник войны, дважды контуженный и не совсем в себе. В пьяном виде он забывал, где находится и призывал всех к бою. С этими словами «В атаку!» и «Сдавайтесь!» его однажды увезли в дом умалишенных, оставив попугая на попечении хозяйки.
После прапорщика здесь недолго жила молодая поэтесса, сочинявшая вслух сентиментальные вирши. В хорошем настроении попугай любил декламировать: «Ты слышишь, друг. Мне нет прощения», причем произносил это с выражением и каким-то придыханием.
Алеша был в восторге от попугая. Тот хорошо повторял его имя и, когда они с дедом входили в комнату, кричал хозяйкам: «Алеша пришел. Ставьте чайник!».
Попугая все любили, кроме монахини, и он это чувствовал. Стоило ей войти в комнату, как Яша начинал нервничать и носиться по клетке с криком: «Спасайся, кто может!». Та со злостью на него шикала, а если и это не помогало, накидывала на клетку большой черный платок даже, когда комнату заливало солнце. Алеша просил дедушку взять попугая к ним домой, и хозяйка квартиры была бы рада избавиться от птицы, но боялась, что вернется из больницы прапорщик и потребует вернуть Яшу. К себе она его не брала, страдая аллергией на птичий пух и запах. В благодарность, что жильцы держали попугая у себя, убирала его клетку и покупала на свои деньги птичий корм.
   Баронесса жаловалась деду на тяжелую жизнь: все деньги, вырученные от продажи вещей, уходят на квартиру, дрова и хлеб. Продукты, которые дед приносил, монашка быстро убирала в буфет, гости пили чай со своими конфетами и пряниками.
Амалия Францевна вместо роскошных богатых платьев теперь носила кофту с юбкой, меховую жилетку и теплый платок на плечах. Монашка всегда была в черном просторном платье и черном платке на голове, прикрывающем ее лоб и щеки. Возраст ее не определялся. И хотя она беспрестанно крестилась, шептала молитвы и упоминала имя Бога, дедушка считал, что она села бедной баронессе на шею и потихоньку ее грабит. Были у него подозрения и другого рода, что эта неизвестно откуда появившаяся родственница приставлена к баронессе ЧК, чтобы следить за ней и ее гостями. Он просил баронессу быть осторожней в разговорах с ней, особенно, когда приходили доктор Алабышев и знакомые офицеры.
   Когда им надо было поговорить о своих делах, монашку просили выйти в другую комнату. Алеша в счет не шел, он был своим человеком и занимался в этот момент попугаем, но невольно все слышал.
Взрослые говорили об обстановке в городе и о Великой княгине. Сестра Ксении Михайловны, проживающая в Берлине и бывшая замужем за каким-то герцогом, предлагала ей выехать с дочерями за границу, но та не могла оставить сыновей, заключенных в Петропавловскую крепость. Дом, в котором находилась ее нынешняя квартира, с некоторых пор охраняли солдаты. Из-за этого она никого не могла принимать и сама выходила только во внутренний двор, где тоже дежурили солдаты. Ксения Михайловна трижды подавала прошение в Наркомат иностранных дел и ЧК на выезд Георгия и Владимира заграницу, и каждый раз получала отрицательный ответ. Теперь она отправила официальный запрос самому Ленину. Все это двигалось крайне медленно, так как из-за приближения германских войск к Петрограду советское правительство переехало в Москву.
   – Я бы тоже с удовольствием уехала заграницу с Ксенией Михайловной, – шептала баронесса деду, – но охрана к ней не пропускает и не берет письма. Ксения Михайловна сама просила большевиков пригласить меня и Алабышева к ней. Ей в просьбе отказали и прислали своего врача. Дмитрий Георгиевич говорит, что арестовано много служащих Николая II и членов дома Романовых. Барона Вермана и графа Оболенского (управляющего дворцами молодых князей) тоже арестовали и отправили в Петрозаводск.
В этот момент попугай вдруг закричал на всю комнату: «Хватит болтать. Тасуй карты! Твой ход». Амалия Францевна от неожиданности вздрогнула и рассмеялась.
  – Соскучился по гостям. Давно в карты не играли. Умница, иногда подсказывал мне и попадал в точку.
  – Еще Дмитрий Георгиевич где-то узнал, – продолжала шептать баронесса, – что большевики вывозят всех Романовых на Урал, наверное, и наши князья там. Император с Александрой Федоровной и детьми в Екатеринбурге. Елизавета Федоровна и сыновья Великого князя Константина Константиновича – в Алапаевске. Что с ними со всеми будет?
  – Большевики боятся, что царя похитят и тайком вывезут заграницу, – отвечал баронессе дедушка. – Поэтому они так активно всех записывают в контрреволюционеры и арестовывают. Моя Оля волнуется за Володю. От него давно нет известий. И Коля молчит. В газетах пишут, что на Дону Корнилов формирует Добровольческую армию, хотят идти сюда на большевиков.
  – Я тоже об этом слышала от графини Уваровой. Ее сыновья уехали из города еще весной. Ее два раза по этому поводу вызывали в ЧК, спрашивали про них, угрожали арестом. Евдокия Петровна каждую минуту ждет, что ее посадят. Филиппова и Коваля неделю назад вызывали на Гороховую, 2. Ни тот, ни другой больше ко мне не приходят.
  – Олю, вероятно, тоже вызывали в ЧК. Она мне ничего не рассказывает. Все меня берегут. Сергей осторожно намекает, что нам с ней надо из Петрограда уезжать. Боится за Аннушку и Алешу – большевики никого не жалеют.
  – Немцы вплотную подошли к Петрограду. Может быть, сюда войдут и наведут порядок. Или хотя бы Николая Александровича с семьей спасут, – выразила надежду Амалия Францевна.
  – Вряд ли, – покачал головой дедушка. – Троцкий формирует новую армию. Эти одержимые люди будут драться до последней капли крови. Свою власть никому не отдадут.
   Всю обратную дорогу Михаил Андреевич молчал. Алеша ни о чем его не спрашивал, крепко сжимал его руку, чтобы дед чувствовал поддержку внука: они никому не дадут его в обиду. Ему очень хотелось спросить его, почему папа хочет, чтобы они с тетей Олей уехали из Петрограда, но тогда дедушка поймет, что он их с баронессой подслушивал. А он просто слышал, потому что у него есть уши. Однако любопытство взяло вверх, и он осторожно сказал:
  – Дедушка, ведь ты от нас никуда не уедешь? Папа хороший, он тебя в обиду не даст.
  – Дело, Алешенька, не в папе. Мы оба беспокоимся за тебя и твою маму. Если так будет лучше для вас, я уеду, но не навсегда. Когда-нибудь и, надеюсь, очень скоро, эта смута кончится, я опять к вам вернусь. Пожалуйста, только о нашем разговоре с Амалией Францевной никому не рассказывай, мы тебе доверяем.