Однажды в 1967-ом

Ещё мемуар. Только что в нынешнем июне (2023г.)опубликован в альманахе «Ангарские Ворота» №10 г. Ангарск. Лет шесть-семь тому предлагали поместить этот текст в толстом журнале, но была причина (мои всяческие комплексы), из-за которой не дал согласия. Нужно было уехать из Сибири за пять часовых поясов от Ангарска, от Иркутска, чтобы стало важно ГДЕ напечатано. Прочтут именно там, где 56 лет назад совершалась и цвела жизнь тех, о ком вспоминаю.

ОДНАЖДЫ В 1967-ом.
(Мелкотравчатые заметки.)

В августе 1967 года мы с Валерием Мисюркеевым, молодым ангарским поэтом, поехали из Ангарска в Иркутск прошвырнуться. Кажется, Валерий знал, что там состоится книжный базар, на нём иркутские писатели будут продавать свои книги.

Торговля шла прямо на улице, рядом с «Родником», главным книжным магазином Иркутска тех лет. (Угол Литвинова и К. Маркса.) Мы подоспели к шапочному разбору, но кое-кто из писателей ещё стоял за импровизированными прилавками, и Валерка сразу же показал на высокого, по-молодому поджарого, смущённо переминающегося.
– Вон Валентин!
Я понял, что это Валентин Распутин.

Здесь необходимо отступление. В Ангарск я приехал из Новосибирска ещё зимой, жил у родителей – отдыхал и сочинял второй в своей жизни рассказ. До этого несколько лет и зим – рабочим в различных экспедициях и шесть навигаций на Оби – матросом, мотористом земснаряда. Тайга, горы, Катунь, Обь, сейчас понимаю – счастливейшее бытие, но тогда мне хотелось прожить лето в городе. Лето в городе! Для меня звучало. Даже чего-то собирался написать об этом…

В Ангарске я познакомился с молодыми поэтами – Верой Захаровой и Валерием Мисюркеевым. Они с большим уважением отзывались о творчестве тоже молодых (но на поколенье старше их), – Валентина Распутина и Александра Вампилова. Собственно, пожалуй, не о творчестве, а о литературных способностях. При всём притом Вера могла иной раз про Валентина или Сашу отпустить шуточку, а Валерка, простое сердце, буквально восхищался Валентином, какой это замечательный человек. Мы же в Новосибирске, участники литобъединения, душой которого был поэт Илья Фоняков, о Распутине и Вампилове слыхом не слыхали. Во всяком случае я. Только в Ангарске я заглянул в «Край возле самого неба» и прочел «Василия и Василису». Романтические очерки о Тофаларии возмутили. Ничего похожего на реальную жизнь в тайге! Всё так, да не так. Захлопнул книжку через десять минут. Но «Василием и Василисой» начался для меня писатель с мировым именем. (Сейчас отыскал именно ту самую книжечку, которую тогда не прочитал. Полные поэзии очерки, но пятьдесят шесть лет назад моя душа требовала приземленного реализма. Вампиловских вещей я тогда не знал.)

И вот Валерка сказал: «Вон, Валентин». Я понял, что это Распутин.
Сам Валерий, может быть, год назад окончил политехнический
институт в Иркутске. Кажется, уроженец Олонок, кареглазый, с красивой татарщинкой, спортивный, реактивный (переплывал Ангару
напротив Олонок), – Валерий почти сразу же подошёл к Валентину, они поручкались, и Валерий говорит:
– А это Олег Корнильцев, гостит в Ангарске, приехал из Новосибирска, в «Сибирских огнях печатался».
– А я в «Сибирских Огнях» не печатался… – тихо сказал Валентин, подавая руку.
В этих словах не было рисовки скромностью. Видимо, Валентин хотел подбодрить меня, показать уважение к молодому человеку, который печатался в «Сибогнях».
Тут хваткий Валерка говорит:
– Он (я) хочет, чтоб ты (Валентин) прочитал его новый рассказ.
Ни о чём таком я Валерку не то что не просил, даже не думал об этом!
А Валентин безропотно достаёт записную книжечку и тихим голосом спрашивает номер моего ангарского телефона. Я назвал, не придавая значения, тем более что собирался вскоре улетать в Новосибирск.

Сразу же после этого мы с Валерием побежали по своим дурацким молодым делам. Но впечатление от встречи было сильное. Я знал многих новосибирских молодых литераторов, однако Валентин выламывался из обычного ряда. Конечно, тут сыграло и уважительное отношение Веры Захаровой, и восхищение Валерия (который сам был фигурой очень яркой), и впечатление от повести "Василий и Василиса". Ещё когда мы только подошли, один мужчина лет пятидесяти, мастерового вида, показал пальцем на Валентина, томящегося за прилавком, и сказал ни к кому не обращаясь:
– А этот стесняется…
Чего особенного, всем приходилось смущаться в непривычных обстоятельствах, но мне замечание этого человека «из народа» и тогда и потом представлялось многозначащим.

Прошло, может быть, недели две, я не то что думать забыл, я и сразу ничего не ждал – и вдруг телефонный звонок. Валентин.
– Олег, я сейчас в Ангарске, приноси рукопись.

Они Сашей Вампиловым жили в гостинице "Сибирь", писали. (Сейчас в этом здании находится городское УВД и банк. Улица К. Маркса, недалеко от пересечения с улицей Чайкрвского.) Их комнаты были на третьем или четвёртом этаже, в самом конце коридора, что в сторону улицы Чайковского. У Сани окно его небольшого номера смотрело на улицу Карла Маркса. В нём я не был, но, случилось: разговаривали в коридоре возле его номера, а Саше надо было зайти, со стола что-то взять. Он, разумеется, не стал захлопывать дверь перед моим носом, и – запечатлелось: комната заполнена осенним солнцем и окно распахнуто в шум и звон центральной улицы…

Валентин жил рядом, но его окно выходило уже в торец здания, в тополёвую листву.
Не помню, в первое или второе своё посещение, когда я вошёл к Валентину, он убрал со стола рукопись, положил в ящик стола. Однако ящик задвинул не до конца, я запустил туда глаз, а там карандашные буковки словно крохотные комарики –составляли строчки рукописи.
– Как ты мелко пишешь! – удивился я.
– Я на этом деле уже глаза испортил, – вполголоса и даже тише сказал он.
Ещё помню, он заварил жутко крепкий чай.
– Ты пьёшь такой чифир?!
Так же тихо Валентин ответил в том смысле, что как-то надо взбадривать себя, он не курит и не пьёт…
Уж не ведаю, как обстояли у него дела на самом деле, но, зная молодую писательскую поросль, где и пили в удовольствие, и сверх того, и курили всласть, я понял эти слова следующим образом: и пил, и курил, а теперь завязал. Это не могло не понравиться. Ещё больше зауважал.

Валентин одобрительно сказал о моей рукописи, но прибавил, что так медленно писать, как пишу я, нельзя. «Так писать нельзя». Похвала взбодрила, а очень серьёзное замечание – мимо, мимо.
У меня в рассказе подросток стучит в дверь каюты к своему товарищу и спрашивает: «Вась, ты у себя?» Валентин, оживился:
– А ещё спрашивают: «Вась, ты дома или нет?»
Я решил, что он предлагает заменить. Сам по себе забавный вопрос очень понравился. Даже позавидовал, что не пришлось такого подслушать, но показалось, что мой герой так не спросил бы, и я промолчал. Валентин, по-моему, даже слегка стушевался.
– Конечно, – тихо сказал он, – как тебе лучше…

Зашёл разговор о повести Дмитрия Сергеева «Полевая жена» («Позади фронта»), которая недавно появилась в печати. Повесть не понравилась мне. В описанные события верилось – неподдельная правда войны, но я, как читатель, погиб в огромном количестве подробностей, медленно развивалось действие… Полистал-полистал, да и бросил. Однако в разговоре с Валентином непроизвольно вырвалось: «Я читал…» Получилось: читал и прочитал. И по тону моему Валентин понял, что буду критиковать.
– Хорошая повесть, – тихо произнёс он, мягко, но окончательно ставя точку, отметая возможность дальнейшего обсуждения.

Думается, он видел литературные недостатки этой вещи, но для него была важнее правда в изображении войны лейтенантом Великой Отечественной, инвалидом этой войны. Вдобавок я не знал того, что знал Валентин. Дмитрий Сергеев к тому времени уже создал такой шедевр, как «В сорок втором» (он же «Счастливцы сорок второго года» и это название точнее), рассказ опубликованный в «твардовском» «Новом мире». Сейчас я убеждён, что это один из лучших рассказов на русском языке второй половины двадцатого века. И уже были написаны «Осенние забереги». (Недавно в который раз перечитал эту щемящую историю, и опять, словно я бегу по таёжной тропе, безнадёжно состязаясь с вертолётом, а он уносит женщину, одарившую меня коротким и незаслуженным счастьем…)

Тут прибавлю, что с Дмитрием Гавриловичем Сергеевым – замечательным человеком, честнейшим писателем, мы впоследствии крепко сдружились. Сейчас, оглядываясь, понимаю: он был из главных людей в моей жизни, да и в жизни Веры Захаровой…

Во вторую нашу встречу Валентин прочёл вслух небольшой отрывок из своей повести, написанный в духе «исповедальной прозы». Юноша, девушка. Юноша читает весьма неплохие стихи. Там и слёзы… Славный отрывок, особенно удивили стихи. Не сомневался, Валентин сложил. Я сказал, что понравилось.
– Не буду писать…
– Почему?
– А так… – можно было догадаться, беззвучно произнес.
Каким-то образом зашла речь о Вере Захаровой.
–Говорят, талантливая… – полувопросительно сказал Валентин.
Я был влюблён в Веру и с радостью подтвердил её талантливость, с радостью сообщил, что у неё растёт замечательная девочка, изобразив над столом якобы её росточек, хотя было ей всего три месяца, и «дыбки» она, конечно, ещё не стояла.
– Твоя дочь?
– Нет.
– Хорошо, – удовлетворённо кивнул.
«Хорошо», видимо, потому что он знал: я возвращаюсь в Новосибирск, и это значило, если бы девочка была моя, – бросаю мать, бросаю дочь.

Во время второго моего посещения, Саня раза два или три заходил к Валентину в комнату. Зайдёт, деликатно помолчит, выжидая паузу в нашем разговоре, и в полголоса что-то Валентину скажет – Валентин ему. Я не вникал в их переговоры. Как потом объяснилось, через час-полтора они уезжали в Иркутск, надо было рассчитаться, сдать комнаты, получить квитанции для авансового отчёта. Вот этими делами, пока Валентин беседовал со мной, занимался Саша. (Думаю, командировку в Ангарск им устроила писательская организация или обком комсомола.) Потом они собрали свои пожитки, и мы пешком отправились до железнодорожного вокзала, разговаривая о разной разности.
Ранний сентябрь, тихий день… Валентин больше молчал и, мне показалось, когда прибавили шагу, чтобы не опоздать на электричку, стал задыхаться. Саня спросил, сколько жителей в Новосибирске. Очень склонный к статистике, я назвал точное число по переписи, довольный, как мальчишка, что Новосибирск больше Иркутска. Без сомнения, это было замечено моим проницательными собеседниками. И, наоборот, когда выяснилось, что надо поспешать, я картинно посокрушался:
– Что ж вы не сказали, что опаздываете, я бы вас огородами провёл, – здесь уж играл бывалого ангарчанина.
Как собеседник я в ту прогулку явно не соответствовал. Был легкомысленен, да просто не умён. Эйфория - Валентин хорошо отозвался о рукописи.
Случился в нашем разговоре момент, о котором впоследствии вспоминал с досадой, а теперь смешно, но всё-таки слегка обидно.
Тогда, прямо в створе ангарского вокзала, дымила рыжим дымом труба на АНХК (Ангарская Нефтехимическая Компания)
Саня кивнул:
– Лисий хвост…
Так ангарчане называли дым из этой трубы, содержавший окислы азота – очень вредоносные соединения. В тоне Саши заключался вопрос: что скажет об отравляющем округу выбросе, человек, проживший в Ангарке несколько месяцев? А я молчал, потому что буквально на днях нашёл определение цвету этого дыма. Хотелось ввернуть найденное слово, и – надо же! – не мог вспомнить. То есть, я не забыл, что слово – производное от названия медицинского препарата, имя и назначение которого любой ребёнок знает с трёх лет. Не забыл, в каких случаях препарат применяется, но название?! Что-то в моей бедной головке перемкнуло. Я молчал, и Саня вынужден был слегка подтолкнуть:
– Говорят, вредный…
И тут я – облегчился:
– Как стрекозиное крыло!
Но ещё не закончил – понял: не то! Было другое определение. На стрекозиное крыло дым, бодренько истекавший из трубы, походил разве по цвету – потому и с языка соскочило. Мои спутники, художники слова, недоумённо промолчали. Так и не откупорилось: «йодистый».
Ну, вообще-то, хоть и тогда я был на три года старше их, как, впрочем, и при встречах позднее, но всегда чувствовал себя моложе и легкомысленней…

А Сане в тот день не только я, но и Валентин не ответил.
Ещё когда тронулись на выход из гостиницы, Саня что-то сказал Валентину. Валентин отозвался невнятно. Саня ещё раз. Валентин промолчал – не расслышал или не захотел расслышать. Я не вникал, принимая за продолжение тех кратких, вполголоса переговоров. И тогда Саня говорит звучно и отчётливо:
– Ну, помнишь, мы с танцев с двумя девчонками шестнадцатилетними ушли?.. Потом одна ко мне пошла, а другая к тебе…
Последнюю фразу Саня произнёс, как произносится то главное, ради чего говорится, хотя при этом говорящий не хочет, чтобы слушатели догадались, что ради этих слов и сказано. Говорящий-то не
хочет, да акустика выдаёт. Как бы удовлетворённее выговаривается. Представьте: меня с ними нет, они вдвоём. Как прозвучал бы тот же вопрос? Неужели: «Помнишь, мы… Одна ко мне, другая к тебе…» Это
о происшедшем, самое большее, неделю назад, потому что, как я понял, разговор был о танцах на летней площадке в парке ДК Нефтехимиков в Ангарске. Не стакан газировки, о котором на другой день можно и позабыть. Вопрос построен как на сцене – чтобы зрителю понятно.

А я тогда ничего, кроме мимолётной зависти к успехам молодых людей, не почувствовал и не задумался…

Но всё-таки зачем Саня это сделал?

Единственное, что могу предположить. Он слышал тональность нашей беседы с Валентином. Я не стелился и не тянулся на цепочках, изображая из себя нечто. Не как затем, по дороге на вокзал. Но, естественно, был собран, мобилизован более, чем всегда. Саня это уловил. И я уже говорил о впечатлении, которое произвёл на меня Валентин ещё в Иркутске. Но разве я один? Как Валерка Мисюркеев отзывался о нём! И у множества людей, особенно пишущих, особенно молодых – было в те дни радостное и до поры бескорыстное восхищение Валентином. Но отчасти начинал он восприниматься как личность уж совершенно необыкновенная, не сказать сакральная… Кроме того, у Валентина и тогда проскальзывали нотки пастыря, научителя жизни. Во что это вылилось позднее – все знают. Я сейчас не о позиции, которая развела его со многими.
Возможно, Сашу раздражала, а скорей, забавляла излишняя правильность Валентина, которая была так по душе мне. И он захотел придать объёмность фигуре товарища – растушевать. Очеловечить.

Конечно, это всего лишь догадки.
Однако примерно так же объяснил и мой приятель, москвич, литератор, автор работы о Вампилове-драматурге. Он не был знаком с Саней, даже ни разу не видел, и с пристрастием выспрашивал подробности этой истории.
В молодые годы я об этой встрече не задумывался, казалось, то ли ещё в жизни будет, а по прошествии лет, когда стал оглядываться, и уже лучше зная особенности натуры Валентина, я не сомневался, что у него с той шестнадцатилетней сложилось примерно, как в его рассказе «Рудольфио». До поры даже полагал, что именно этот случай лёг в основу рассказа… Тут вот что интересно. Степень симпатии моего московского приятеля к драматургу Вампилову, приблизительно равнялась или даже уступала силе его неприязни к писателю Распутину. Что на это сказать?.. Жизнь. Но об эпизоде с девчонками он, прервав моё повествование, заметил то же самое. Так осязалась личность Валентина Распутина даже людьми, категорически не приемлющими его позднего…

В ноябре того же 67-го я распростился с Новосибирском и окончательно осел в Ангарске. Рассказ «Погожий вечер», рукопись которого Валентин читал в гостинице, думаю, не без его слова, был опубликован в «Ангаре»(Иркутск), а через какое-то время Валентин отослал в Новосибирск, и он вошёл в сборник 70-го года «Письма идут месяц», серия «Молодая проза Сибири».
В связи с этой публикацией ещё раз был у Валентина. Новосибирск просил биографию, а я по своей литераторской девственности не представлял, как можно писать о себе в третьем лице. (Что можно в первом – не додумался!) «Приходи», – просто сказал Валентин в телефон, объяснил, как найти.

Жил он неподалёку от цирка, на первом этаже. Кажется, и дом одноэтажный… Мимо окна, в полутора метрах от письменного стола, шли по тротуару люди. Их разговоры и шаги – в полутора метрах. «Я, когда работаю, занавески задёргиваю… А ты сам напиши, так все делают.» – разрешил моё недоуменье. Я поторопился распрощаться – надо же быть такому: по дороге к Валентину встретил знакомого, и он сказал, что Валентин позавчера схоронил сына-младенца…

Конечно, и в Союзе писателей словом перекидывались. Однажды под большим впечатлением от «Плотницких рассказов» сказал ему, что в них Василий Белов возвысился до создания типов… Валентин промолчал, а при следующей встрече живо подошёл: «Да, так.» Я понял, что в первый раз он ещё не прочёл повести...
Никогда не лез к нему на глаза, но всегда, даже мимолётная встреча, короткий разговор, даже просто «здравствуй», были для меня событием. И всегда была уверенность: в трудный момент не то что поможет – выручит! Как помогал и выручал многих.

В 83-ем с сильной поддержкой Валентина вышел роман Веры Захаровой «Семейные неприятности». Роман о реальной советской семье, где, в частности, говорилось о наркоманах, хотя официально в СССР их как бы не существовало. Очень способствовали изданию книги наши старшие друзья – писатели Валентина Ивановна Марина, и Дмитрий Гаврилович Сергеев, но, думаю, поддержка Распутина стала решающей. Продвинул он Верины дела и со вступленьем в Союз писателей. Тогда это было важно: больше гонорары, пенсия, квартира… От него и узнали. Поздравил телеграммой из Москвы.

Пожалуй, метафорой наших отношений с Валентином стал такой случай. Закончилось какое-то литературное сборище в Иркутске. Сидим в буфете за столиком. Я, Вера Захарова и, если верно помню, поэт Люся Бендер. У нас бутылочка. За пару столиков – Валентин с московскими гостями-литераторами, которые никого из нас, конечно же, не знали. Вдруг официант приносит бутылку хорошего (по тем временам) вина, говорит, прислали с того стола, где Валентин. Мы с Верой, чистопородные провинциалы, про такие только читали. Всполошились - отдарок послать. Но вино в буфете закончилось. Выскочил на улицу, вблизи соответствующих магазинов не видно, вернулся, а за столиком, где сидел Валентин, пусто.

…С Саней накоротке случилось беседовать ещё только раз. Шли мимо Харлампиевской церкви от Дома писателей (он размещался на Пятой Армии). Саня, если я правильно понял, сказал, что во времена его студенчества в здании церкви было общежитие, какие-то весёлые случаи, шалости…
Я тогда мыслил устроиться на работу в экспедицию. Не удержался и прихвастнул, что поеду шурфовщиком-канавщиком, хотя знал, что работа не по мне: целый сезон на одном месте шурфы бить – характера не хватит. Но – сказанулось. И при Валентине, и при Саше всегда хотелось предстать молодцом.
– Кому бы не посоветовал бросать работу, а тебе надо, – последнее, что услышал от Сани.

P.S.

В конце восьмидесятых исчез идеологический пресс, и, оказалось – все мы разные. Россию по-разному понимаем. Теперь с этим сжились, это норма, а тогда так внезапно, так больно! Расхождение с Распутиным Вера особенно переживала. Пыталась понять его, ездила в Иркутск, говорила с ним. «Валентин Григорьевич, посмотрите, что за люди вас окружают…» – об иных членах Союза, сплотившихся возле него – «Да – страшные люди»,– соглашался Валентин…
Но было – что было. Стало – как стало. И кто из нас больше ошибался? Кто безнадёжней неправ сейчас?

В 92-ом и 93-ем году, перед самым уходом из жизни, Вера Захарова
работала над новым романом. В рукописи немало страниц (и, на мой взгляд – самые сильные) о трагическом разломе в среде интеллигенции в конце восьмидесятых – начале девяностых. Боль от гибели обжитого, но безнадёжно изжившего себя мира, невыносимая боль от разрыва по живому. В одном из главных героев узнаётся Валентин.

Этот роман «Вчера, сегодня и никогда…» в 2000-ом году в сокращённом виде был опубликован красноярским журналом «День и ночь». Жаль, что эпизоды, где писатель Лютов (прообраз его – Валентин Распутин), не вошли.
Но, может, и к лучшему.
2010. 2023.