Глава 11 Праздник на Сенной площади

ПРАЗДНИК НА СЕННОЙ ПЛОЩАДИ

   Седьмого ноября вся семья разделилась на части. Дедушка еще с вечера предупредил маму, что с утра пойдет в храм на литургию, затем съездит на кладбище к бабушке. Оттуда заедет к баронессе Унгерн, у которой давно не был, затем – к Оле, и у нее переночует. Новый государственный праздник, как и сам переворот, не вызывали у него радости. В душе ему было обидно, что молодежь живет своей суетной жизнью и не страдает, как он, от преждевременного ухода Елены Александровны.
   Однако он не мог обижаться на родных: они все вместе посидели за столом в годовщину ее смерти, и Сергей нашел время, чтобы съездить с тестем на кладбище, выбрать в гранитной мастерской памятники для могил (их было два, еще и для Ульяны) и оплатил все расходы. Но даже там, на кладбище, когда они заодно стали приводить в порядок могилы, красить ограды и накрывать лапником клубни цветов и саженцы деревьев, Михаил Андреевич чувствовал, что все мысли зятя заняты предстоящим праздником и спектаклем.
   Папа в последние дни приходил поздно ночью и уходил рано утром, когда все еще спали. И 7 ноября он ушел ни свет, ни заря, оставив записку, что представление на Сенной площади начнется в пять часов вечера, он заедет за ними за час – полтора до этого. Сергей Александрович был уверен, что все домочадцы захотят посмотреть спектакль, который он придумал.
   После завтрака и Хенна заявила, что проведет этот день со своими друзьями, ходившими вместе с ней на политзанятия в соседний клуб. Мама подозревала, что у нее там появился молодой человек. Перед занятиями она красила губы, долго наряжалась перед зеркалом и приходила домой далеко за полночь. Анна Михайловна боялась, что с ней что-нибудь случится, что часто бывает с неопытными девушками. На все ее просьбы быть осмотрительной в общении с мужчинами, Хенна смеялась, дерзко заявляя, что она не маленькая и в советах не нуждается. И сегодня перед уходом соорудила взрослую прическу, накрасила губы и, предупредив, что придет поздно, направилась к двери.
   Мама заметила на ней туфли на высоком каблуке и посоветовала надеть другие, чтобы поберечь ноги. Хенна отмахнулась от нее, как от назойливой мухи.
  – Ну что вы, Анна Михайловна, выдумываете! Ничего со мной не случится. Я так все время хожу.
  – Глупенькая, – с досадой сказала мама, – больше часа на них не проходишь.
   Раньше Хенна такой не была, обо всем маме рассказывала, прислушивалась к ее мнению. Общество в клубе оказывало на нее дурное влияние, мама боялась, что это отразится на Алеше. Некоторые словечки из ее лексикона у него нет-нет да проскальзывали в разговоре и настораживали взрослых. Однажды мальчик заявил, что надо произвести локальную зачистку в его игрушках.
  – Что это значит? – спросила с удивлением мама.
  – Ну, это, когда в городе производят зачистку от плохих людей: жуликов и бандитов.
  – И что с ними делают?
  – Арестовывают, а потом отпускают или расстреливают.
  – Только жуликов?
  – Еще и буржуев, всякую контру, врагов. Ходят по домам и квартирам.
   Дальше лучше было не спрашивать.
   В ожидании папы Алеша сидел на подоконнике кухни, откуда хорошо просматривалась большая часть Итальянской улицы. На ней пока людей было мало. Все основные торжества сейчас проходили на площади около Смольного. По программе в двенадцать часов дня там выступит с речью о всемирно-историческом значении Октября нарком образования Луначарский. Затем намечалось открытие памятника Карлу Марксу и шествие к Марсову полю. У могил жертв революции люди будут присягать на верность идеям Октября.
   Когда народу на их улице прибавилось, стало ясно, что торжественная часть около Смольного кончилась, и люди со всех концов потянулись в центр, к Марсовому полю. Еще через час в конце улицы показался папа.
   – Папа идет, – радостно закричал Алеша, и, соскочив с подоконника, бросился к двери.
   У Сергея Александровича было отличное настроение: Луначарский в своем докладе упомянул о развитии пролетарской культуры и отдельно – о работе петроградского Пролеткульта. Значит, он не зря вкладывал свои силы в рабочих поэтов и рабочий театр. Папа жалел, что не взял маму и Алешу к Смольному, и они не слышали выступление наркома. И еще они не видели, как украшен город. Этим занимались лучшие современные художники. Один из них – Илья Аркадьевич Бертман, делал эскизы декораций и костюмов для спектаклей Пролеткульта и часто бывал у папы в гостях. Он оформлял и сегодняшний спектакль.
  – Это что-то удивительное, – восхищенно говорил Сергей Александрович, целуя жену и сына. – Новые веяния в оформительском искусстве, как в поэзии, театре и живописи. По центру надо обязательно пройтись пешком, все увидеть собственными глазами.
  – У-у-у, – огорченно протянул Алеша, – я думал мы поедем на машине.
  – Какая там машина? Везде толпы людей, улицы перекрыты, мы еле-еле проскочили на Невский. Водитель уехал обратно в Смольный. А где все остальные?
  – Папа поехал на кладбище, – сказала мама, – оттуда – к Оле и останется у нее ночевать. Хенна встречается со своими друзьями.
  – Ты, Аннушка, ее избаловала. Она совсем отбилась от рук.
  – У нее есть выходные дни, которые она может проводить, где угодно, а свои обязанности она выполняет хорошо.
  – Пап, ты что, Хенна нас любит! – вступился за девушку Алеша.
  – Заступники. А поесть она вам приготовила?
  – Есть полный обед с пирогами и компот из свежих яблок.
  – Давайте быстро поедим и в путь.
   Когда они вышли на Невский проспект, церемония на Марсовом поле закончилась, люди, возвращаясь оттуда через Дворцовую площадь, шли по мостовой, распевали песни и пускали в небо воздушные шары. Многие спешили на Сенную площадь, зная, что там будет большое представление, указанное в программе праздничных мероприятий в городе.
   Около сцены-платформы стояли поэты Николай Семенов и Григорий Брагин. Это папа заранее попросил их побыть рядом с женой и сыном в качестве охраны.
  – Ребята, – сказал он им строго, – отвечаете за мою жену и сына головой. Когда народ начнет штурмовать Зимний дворец, отведите их в сторону.
  – Все будет в порядке, – успокоил его Семенов. – Сергей Александрович, мы с Гришей были на Марсовом поле и присягнули на верность Октябрю. Я по этому поводу сочинил стихотворение «Клятва». Можно я его прочту со сцены?
  – Не знаю, Николай. У нас по сценарию к каждому событию подобрано специальное стихотворение. Ты уверен, что твое впишется в тему?
  – Уверен. Само сложилось. В конце три раза звучит «Клянемся!» Можно призвать поклясться всю площадь.
  – Это ты неплохо придумал. Хорошо, обсужу с Давыдовым и дам тебе знать рукой. Подойдешь тогда к другой стороне платформы.
   Папу позвали со сцены, он быстро поднялся наверх и исчез за занавесями – бархатными материями бордового цвета. Вдали от платформы на здании большого доходного дома виднелся огромный транспарант со словами «Слава Пролетарской революции!» По бокам от него в обе стороны веером отходили красные знамена. Транспарант тоже служил украшением спектакля, возможно, так было задумано Бертманом.
   Тем временем за сценой сначала тихо, потом все громче зазвучала Марсельеза, как будто откуда-то издалека к площади приближался военный оркестр. Бархатные занавеси раздвинулись, на сцене появились два ряда музыкантов. Продолжая играть, они маршировали на месте, переходя из одного ряда в другой и перекидываясь барабанными палочками; потом встали полукругом в один ряд.
   На последних звуках французского революционного гимна из-за спин музыкантов вышел человек в расстегнутом черном пальто, шляпе и длинном белом шарфе на шее – Поэт революции.
   Алеша моментально узнал его – это был Александр Авельевич Мгебров, дядя Саша, папин друг и режиссер пролеткультовского театра «Арена».
  – Мама, это дядя Саша, дядя Саша, – дергал маму за рукав пальто Алеша.
  – Алеша, – строго сказала мама, – ты мешаешь всем слушать. Веди себя прилично. Здесь может быть много людей, которых мы с тобой знаем.
   Алеше хотелось всем рассказать, что дядя Саша и тетя Вика, жена Мгеброва Виктория Владимировна Чекан, актриса этого театра, – лучшие папины друзья. Кто ходил в театр, знал их маленького сына Ивана, с театральным псевдонимом Котя, игравшего детские роли в спектаклях и бывшего любимцем публики. Ваня погиб во время октябрьских событий прошлого года и как жертва революции похоронен на Марсовом поле.
   Дядя Саша читал «Песню о Буревестнике» Горького. Алеша видел на его глазах слезы. Наверное, в этот момент он думал о своем Коте или такова была сила горьковского слова.
  – Замечательно, – прошептала мама. – Тронул до глубины души.
   Оркестр и дядя Саша ушли. И вот чудо из чудес, которое Алеша и дедушка не видели на репетициях: из-за кулис выбежали несколько юношей и девушек в красных одеждах и в бешеном вихре закружились по сцене. Длинные и широкие юбки девушек развивались как знамена. Музыка все нарастала и нарастала, пока вдруг неожиданно не оборвалась. Танцоры слились в единое целое, и на сцене вспыхнул огонь, как на Марсовом поле.
  – Правда, здорово?! – дергал Алеша за руку то маму, то поэтов.
  – Алешенька, тише, – останавливала его мама, тоже взволнованная танцем. – Это был пролог ко всему представлению.
   Дальше в маленьких сценах рассказывалось, как люди жили до революции, как рабочие трудились на заводах по 16 часов, а господа в это время сидели в ресторанах, ходили в театры, устраивали балы и званые обеды.
   Алеша видел это представление много раз, но по частям, без декораций и костюмов. Сейчас все смотрелось совсем по-иному, как будто действие происходило не на сцене, а на соседней улице или в соседнем доме.
   Между сценами артисты читали стихи и исполняли пантомимы.
   Из-за кулис на минуту показался Давыдов и показал рукой Семенову, чтобы он прошел за платформу. Николай быстро вернулся.
  – Ну что, – спросила мама. – Взяли?
  – Давыдов сказал, что, если бы немного раньше, когда утрясали весь текст, а сейчас его некуда вставить. Похвалил.
  – Это уже хорошо. От Петра Константиновича редко дождешься похвалы.
   Начало темнеть, но сегодня в городе было усиленное освещение, и два прожектора с крыш соседних домов ярко осветили сцену, на которой появились новые действующие лица: мужчины и женщины. В одной из женщин Алеша узнал Викторию Владимировну Чекан.
  – Тетя Вика, – опять радостно запрыгал и закричал мальчик. – Тетя Вика!
   Мама, думая, что мальчик устал, сказала, что скоро представление закончится. Но Алеша знал, что впереди их ждет самое интересное: штурм Зимнего дворца.
   Тем временем на сцене разыгрывался новый сюжет. Молодые люди и девушки радуются солнцу, любви, музыке. В руках у них одеяла: их маленькие дети. Музыка нарастает и нарастает, звуча все более тревожно и переходя в голос войны: тяжелые шаги сапог и взрывы снарядов. Одеяла увеличиваются в размерах и превращаются в молодых ребят, уходящих на фронт. Их много, но еще больше лежащих на полу – раненых и убитых. Женщины, плача и рыдая, переходят от одного тела к другому.
  – Вот это да, – протянул восхищенно Семенов. – Придумать такое с одеялами. Я бы никогда не догадался.
  – И я, – подхватил Алеша. Он так смешно это сказал, что мама и ребята рассмеялись.
   Неожиданно стало опять темно, и прожектор уже не с крыши, а сбоку на столбе выхватил из темноты старую седую женщину, на руках которой лежал убитый сын.
  – Мама, – зашептал Алеша, – это же сцена из итальянских сказок Горького. Помнишь, старуху-мать, которая убила своего сына предателя.
  – Нет, Алешенька, эта женщина потеряла сына на войне с германцами.
   Чекан долго хлопали. Алеша подпрыгивал и громко кричал:
  – Тетя Вика. Тетя Вика. Браво! Браво! Мы с мамой тут стоим.
  – Алеша, – успокаивала мама разошедшегося мальчика, – ты мешаешь нашим соседям. Нас отсюда попросят.
– Тяжелая роль у Чекан, – заметил Брагин.
– Она рассказала о своем собственном горе, – грустно сказала мама.
   Чекан долго не отпускали. Она стояла немного растерянная, сложив руки около груди и машинально кланяясь.
  Прожектор на столбе погас и через минуту снова вспыхнул, осветив на сцене знакомых каждому питерцу персонажей: городовых, казаков, генералов, членов Временного правительства. Они стояли парами, как в танце, но не вальсировали, а делали движения, словно куклы на веревках, поворачиваясь к зрителям то спиной, то лицом и там, где перед этим только что видели человеческое лицо, возникала маска зверя.
  – Львов, Корнилов, Алексеев, Родзянко, Савинков, – громко перечисляли в толпе.
  – Во, во, лев, волк, тигр. Кровопивцы! Сколько народной кровушки попили.
  – Ба, да это сам Распутин с императрицей.
  – Сладкая парочка: гусь да гагарочка.
  – Немецкие шпионы. Предатели.
  – На виселицу! – неслось со всех сторон.
   Кто-то не выдержал и запустил в артистов огрызком яблока. За ним полетели на сцену камни и пустые бутылки.
   Голос из рупора за кулисами призвал зрителей не безобразничать, актеры могут получить опасные увечье.
   В толпе поднялся хохот. Слово «увечье» почему-то всех сильно развеселило. Семенов сердито проворчал:
  – Уже напились, черти. Никакой культуры и уважения к искусству.
  – Народ, Николай, сразу не перевоспитаешь, – заметила мама. – Это очень тяжелый труд. Мы в театре с этим тоже часто сталкиваемся. Кричат, ругаются, подбегают к сцене, советуют артистам, что им делать.
  – Какой позор, Анна Михайловна. Неужели такое может быть в Александринском театре?
  – Может быть, Николай, еще как может.
   На сцене появилась возбужденная толпа людей, быстрым шагом к ней подошел сам Керенский – до того был похож загримированный под премьер-министра человек.
  – Игнатьев из «Арены», – прошептал Брагин. – Талант от Бога, Анна Михайловна. Пародирует всех подряд, хоть Керенского, хоть самого Ленина, не отличишь.
   Голос артиста был один к одному похож на голос Александра Федоровича. Многим приходилось слышать на уличных митингах страстные, горячие речи премьер-министра – этого «гения русской революции» или «главноуговаривающего», как его прозвали в народе. И этот Игнатьев-Керенский, стоя вполоборота к площади, обещал народу свободу, крестьянам – землю, заключить мир с Германией, накормить всех хлебом и мясом.
   Настроение толпы на сцене и на площади накалялось. Артисты и зрители слились в одну общую массу, готовую ринуться в бой, чтобы снести всех этих временных правителей. В разных местах площади появились отряды рабочих и красногвардейцев с ружьями и красными повязками на рукавах. Они медленно продвигались к сцене.
   Но штурмовать ее еще было рано. На страницах истории появилась новая картина – овальный белый стол и большое кресло, в котором Керенский полулежал в расстегнутом френче. Его лицо перевязано белым платком, как обычно бывает у людей, страдающих зубной болью. Он держится за голову и мотает ею из стороны в сторону. Говорят, в ту памятную ночь с 24 на 25 октября 1917 года у премьер-министра сильно болели зубы. Однако он мог крутить головой и от отчаянья: все кончено, матросы и красная гвардия наступают, спасенья нет.
   Неожиданно он вскочил с кресла и, упав на колени, стал неистово молиться. Его прерывают английские офицеры и английский посол. Они принесли Керенскому женское платье и просят переодеться. Так ли это было или нет, но после большевистского переворота в октябрьские дни 17-го года по городу сразу распространились слухи, что во время штурма Зимнего дворца Керенский бежал из него в женской одежде и таким образом спасся от расправы восставших.
   Пятясь задом, по сцене пробежали юнкера, за ними красногвардейцы втащили пулеметы и направили их на задник сцены с изображением Зимнего дворца. Грянул выстрел, означавший сигнал к началу восстания и штурму Зимнего.
   Семенов и Брагин быстро оттеснили маму с Алешей к соседнему дому. Еще по одному громкому сигналу толпа расступилась, пропуская вперед отряды рабочих и красногвардейцев, затем ринулась вслед за ними к сцене. Жалко, что Горький и Андреева этого не видели.
   Люди ломали декорации, пулеметы, столы, стулья, все, что находилось на сцене и за кулисами. Под конец повалили щит с Зимним дворцом и разрубили его на части. Ах, как Алеше было жаль эту работу Ильи Аркадьевича! Никто больше не нарисует с такой точностью это восхитительное здание со всей его лепниной, колоннадой, арками, фигурами и вазами на крыше, портиком. У него самого никогда бы не поднялась рука уничтожить эту красоту.
  – Мама, – воскликнул он, чуть не плача, – зачем папа разрешил красногвардейцам наброситься на щит? Илья Аркадьевич старался, рисовал его несколько дней. Это тоже произведение искусства.
  – В театре, мой милый, бывает и не такое.
– Луначарский, – сказал Брагин, – сегодня в докладе хвалил художников за оформление Петрограда, обещал все декорации собрать в музей.
  – Вот это правильно, – похвалила мама.
   Представление окончилось. Мама беспокоилась, что толпа в эйфории нанесет ущерб актерам и папе, но все участники спектакля, боком, боком мимо поломанной мебели и декораций, вышли на сцену и, взявшись за руки, дружно поклонились публике. Голос в рупор перечислил всех артистов, режиссера и главного постановщика – Лаврова Сергея Александровича. Папа вышел вперед и поклонился. Ему долго хлопали, кричали: «Браво!», «Молодец!», «Спасибо!».
   Выждав некоторое время, голос из рупора объявил, что представление окончено, но праздник продолжается. Около Михайловского замка, в Летнем саду, на площади Искусств и в других местах идут другие концерты, сегодня бесплатно можно сходить в кафе, театры и кинотеатры.
   Мама с Алешей устали, но пришел папа, сказал, что нужно обязательно погулять по центру, посмотреть, как украшены Зимний дворец и Дворцовая площадь.
  – Кто «за»? – спросил папа.
  – Я, – быстро отозвался Алеша. – А Николай и Григорий с нами пойдут?
  – Конечно, ребята, идемте с нами, – предложил папа.
  – Спасибо за приглашение, Сергей Александрович. Мы идем в клуб. Там будет чаепитие и чтение стихов.
  – Вам спасибо, что побыли с женой и сыном. Я боялся, что не только декорации снесут, но перевернут платформу. Может быть, все-таки вместе пообедаем?
  – Нет-нет. Спасибо, Сергей Александрович, нам пора, – сказал Брагин, который заметно стеснялся мамы, и, если бы не ее присутствие, охотно принял предложение учителя.
   Ребята ушли, подарив на прощанье Алеше мячик на резинке и надувную дудочку «уди-уди», которую мама категорически запретила брать в рот из-за всякой заразы. Алеша обиделся и надул губы.
  – Так, друзья, – сказал папа, – все обиды в сторону. Идем обедать в ресторан, отдохнем, потом гулять по городу, посмотрим, что еще нарисовали наши художники.
   В ресторане сидели долго. Мама с папой выпили вина.
  – Страшная кислятина! – сказала мама. – И чем-то неприятно пахнет.
  – Клопами? – спросил Алеша, слышавший раньше, что некоторые сорта коньяка пахнут клопами.
  – Нет, не клопами. Но очень неприятно.
  – Считается самой лучшей маркой, – расстроился папа. – Хорошо, если не подпольного производства.
   Алеше заказали пирожное и мороженое. Они не имели ничего общего с тем, что делали до революции. Пирожное напоминало плохо выпеченный пирожок с кремом, мороженое – кусок льда из слегка подслащенного молока.
   Все равно вечер был чудесный. Они редко вот так втроем сидели где-то вместе и гуляли по городу. Папа был веселый, шутил, рассказывал, как им с Бертманом в последний момент пришла мысль сделать такой необычный пролог в виде факела – как символа революции. Чекан придумала танец, и танцоры из «Арены» разучивали его всю ночь.
   Такие же факелы горели сегодня по всему городу. Вот что значит творческая мысль. Чекан предложила между сценами читать стихи и вставлять пантомимы, которые актеры «Арены» подготовили у себя в театре к новому спектаклю о Великой французской революции.
   Мама хвалила папину постановку, говорила, что в ней много интересных режиссерских находок, которым позавидовал бы сам Мейерхольд. Папе приятно было слышать это от мамы. Он, не стесняясь прохожих, целовал ее в щеку и толкал Алешу в бок: мол, знай наших. А наши – это они оба, папа и сын.
   Все улицы и дома были украшены красными флагами, знаменами, транспарантами, картинами с разными сюжетами из жизни города и деревни. Их дополняли плакаты с портретами матросов, крестьян, солдат и комиссаров с коммунистическими призывами. Не меньше было и карикатур на попов, банкиров, пузатых капиталистов-американцев в котелках и с лошадиными челюстями. Мальчишки разрисовывали их лица и писали непристойные слова, заставлявшие краснеть прекрасный пол. Усы и сигареты пририсовывали и к портретам партийных лидеров, висевших не очень высоко. Их поспешно счищали милиционеры и рабочие дружинники с красными повязками.
   Сергей Александрович привел их к декорациям, сделанным Бертманом. Илья Аркадьевич категорически отказался отражать в оформлении улиц партийную тему. «Пусть это будут сказочные сюжеты, – доказывал он членам комиссии по оформлению города, – старинные замки и шатры с петушками, ярмарки, русалки, дуб с говорящим котом, царевна-лебедь, богатыри со своим Черномором. Людей должны окружать не лозунги, а эстетическая красота. Это – в традиции русского народа». Так и оформил некоторые дома картинами (рисунками на щитах) с замками, башенками, церковными куполами, пряничными домиками, подводным миром, русалками, летающими рыбами. Горожане ахали от восхищения и замирали на месте, стараясь разом охватить всю эту красоту.
   Под одним таким замком с башенками человек на импровизированной трибуне читал отрывок из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила». Снизу его дергали за пальто другие желающие взобраться на трибуну и почитать свои или чужие стихи. В одном из них они узнали Игната Стрельникова, сочинявшего «молотобойные» стихи, как называл их папа. Наконец ему уступили место и Игнат, размахивая рукой, громко стал отбивать каждое слово своего творения:

  – Все с каждым днем выше и шире,
  Кровавым пожаром горя.
  Восходит в прозрачном эфире
  Великой свободы заря.

  – А что, ничего, – сказала мама, – удачная рифма: горя – заря.
  – Еще лучше: шире – эфире, почти зефире. Лентяй, не хочет работать над словом.
  – А может быть, просто нет таланта?
  – Скорей всего так и есть. Я их всех хвалю, а будешь честно говорить – расстраиваются и переживают, как дети.
   Тут в рупор объявили, что в Летнем саду и на лестницах Михайловского замка идут концерты. А артисты Михайловского театра оперы и балета показывают на своей сцене бесплатно всем желающим оперу Бизе «Кармен».
  – Ну что, граждане-товарищи, куда идем? – сказал папа и, не получив ответа, посмотрел на сына. Алеша засыпал, прикладываясь головой то к матери, то к отцу. Он посадил его на плечи и приказал крепко держать за шею. Теперь мама прислонилась к его плечу и закрыла глаза.
  – Так, все понятно. Беру курс домой, – сказал папа и повернул обратно.
   Навстречу им текла река из плотной толпы людей, и папе с трудом приходилось пробиваться через них. На плечах у него сидел полусонный сын, на правой руке повисла обессилевшая от усталости мама. Он смеялся и говорил, что обнаглевшие товарищи его окончательно захомутали.