Подстава

       Я перестал ненавидеть музыкальную школу после того, как её окончил, в двенадцать лет отроду. Пять лет моральных страданий, которые начались в семилетнем возрасте, были связаны с освоением народного инструмента под названием «баян».
       Конечно, эти годы не прошли даром. Думаю, что главными результатами учёбы «из-под палки» стали выработанная способность смиряться с трудностями (отец прикладывал меня ремнём за прогулы и отказы посещать занятия), а также полное отсутствие смущения перед публичными выступлениями.
       Хотя эти качества и пригодились в жизни, но уже в детстве мне стало понятно, что нельзя силой заставить человека что-либо полюбить или привить желание что-то добросовестно делать.
       Тайком от родителей я бегал заниматься в секцию бокса. Отец и сам когда-то увлекался этим замечательным видом спорта, очень актуальным в нашем рабочем районе. Я брал его старые боксерские перчатки, валявшиеся в кладовке, делал себе простые тряпочные ленты для обмотки кистей рук (медицинских эластичных бинтов в аптеке тогда в свободной продаже не было, да и денег на их покупку мне бы никто не дал) и, вместо постылой музыкальной школы, бежал в спортзал «Трудовых резервов».
       В те времена, чтобы записаться в спортивную секцию, согласия родителей не требовали и достаточно было принести медицинскую справку из поликлиники о пригодности к занятиям, которую мы, десяти- или одиннадцатилетние пацаны, спокойно получали без участия взрослых.
       С тех пор я всё же брал баян в руки несколько раз, пиликая по памяти пару произведений, которые когда-то готовил к выпускному экзамену в музыкальной школе. А позже, обретя независимость от родителей, отнёс инструмент на ближайшую помойку.
       Мало что можно вспомнить занятного об этом периоде обучения музыке, кроме, может быть, двух случаев.
       В одном из них, в перерыве между репетициями оркестра «народников», в туалете музыкальной школы мне пришлось набить морду одному наглому коллеге-оркестранту, который был слишком самоуверен из-за более высокого роста и некоторой разнице в возрасте. Беспорядочно отмахиваясь от меня длинными руками, он таки чиркнул меня под глазом своим музыкальным кулачком. Я же бил чётко в челюсть и после классической «двоечки» противник улегся на кафельный пол. Его падение смягчила большая половая тряпка, намотанная на швабру уборщицы, которую она оставила у стенки туалета.
       Удовлетворённый быстрой и уверенной победой, я вернулся на свое место в оркестре с ярким фингалом под глазом, в то время как у моего оппонента какие-либо повреждения лица отсутствовали. Несмотря на свою полную и безоговорочную капитуляцию, мой противник выглядел абсолютным победителем! Вот такая ирония судьбы.
       Другой случай оставил, пожалуй, более яркий след в памяти.
       Наши преподаватели-«народники» обучали игре на баяне и аккордеоне. К их чести, кстати, надо сказать, что сами они играли виртуозно, «с листа», просто открыв наугад сборник нот разных музыкальных произведений любой сложности, пригодных для исполнения на этих инструментах.
       Как-то раз, на одном из индивидуальных уроков по специальности, в классе скопилось несколько учеников.
       Во время таких занятий преподаватель и ученик всегда сидели рядом, лицами к нотам, развернутым на пюпитре. Остальные жертвы родительского волюнтаризма дожидались своей очереди, с тоской разглядывая портреты знаменитых композиторов, развешанные на стенах.
       Маясь от вынужденного безделья, один из ребят подошёл сзади к преподу, увлечённому музыкальной муштрой первого из нашей очереди малолетних мучеников, и начал уморительный стёб.
       То он изображал размашистые пинки преподавателю под зад, то подносил кулаки к его голове, имитируя подзатыльники и удары различными подручными предметами, будь то учебник по музыкальной литературе или свободный пюпитр, спокойно стоявший до этого в углу.
       Мне очень долго удавалось сдерживаться, но в какой-то момент я прыснул от смеха.
       В это мгновение препод обернулся: над его головой, с лицом, искажённым гримасой ненависти, навис наш новоявленный юморист, держа в обеих руках аккуратно снятый со стены портрет Бетховена в небольшой деревянной раме, и по всем признакам готовый его обрушить.
       В классных помещениях нашей музыкальной школы преобладали портреты именно Бетховена и, видимо, с намёком: если уж совсем глухой человек способен воспроизводить такую сложную музыку, то как же должно быть стыдно нам, не желающим этого добиваться, ленивым неучам, имеющим абсолютный слух!
       Вскочив с места, разъярённый препод схватил за шиворот несчастного и вышвырнул за дверь класса в общий коридор:
       - Зайдёшь теперь сюда только с родителями, негодяй!   
       Я вдруг почувствовал себя последним мерзавцем, подставившим товарища под удар таким подлым образом!
       Парнишка, однако, вовсе не растерялся. Проведя некоторое время за дверью, он подождал пока препод остынет, а потом скромно постучался, зашёл, и, глядя в пол, клятвенно заверил, что подобное не повторится.
       Препод смягчился и разрешил ему остаться, грозно погрозив пальцем.
       Как только занятия продолжились, я тихо подошёл к пострадавшему из-за меня парню, искренне извинился и был немедленно прощён. Юмор в нём не остыл, и он спародировал препода, также грозно погрозив мне указательным пальцем. Это у него получилось настолько здорово, что я едва сдержался, чтобы не рассмеяться снова.
       Нудные занятия всё продолжались, а мы сидели тихо, боясь потревожить преподавателя.
       От невыносимой скуки я начал вспоминать недавние смешные пассы нашего товарища, расслабился, потерял бдительность и, неожиданно для самого себя, едва слышно хохотнул.
       И тут случилась настоящая катастрофа: препод вскочил с места, подбежал к уже давно тихо сидевшему ученику-юмористу и с криком: «Всё, подлец, моё терпение кончилось, в эту школу теперь только с родителями через её директора!» - снова вышвырнул его за дверь.
       Я тоже вскочил и залепетал, что он нисколько не виноват. Бесполезно! Преподаватель уже ничего не хотел слышать и принимать каки-либо объяснения или извинения!
       Как же быть? Большей сволочью до этого события я себя ещё не чувствовал и пребывал в полной растерянности. Выйдя после занятий из школы, мне уже не удалось застать дважды пострадавшего из-за меня парнишку-юмориста. Ведь в отличие от обычной средней школы, когда одноклассники, да и остальные её ученики обычно живут не слишком далеко от неё, тут, в школе музыкальной, совсем другая история. Если соученики и общались между собой, то только в перерывах между занятиями музыкой. Дружба в таком месте завязывалась редко.
       Впрочем, я совершенно недооценил находчивость того парнишки. Через несколько дней, я застал его возле музыкальной школы. Со скорбным видом он уже выходил из её дверей. Его правая рука – та, которой как раз и приходится выдавливать основную музыку из своего инструмента – будь то баян или аккордеон (левой только нажимаешь на басы), была закована в гипс! До выхода, смиренно, с сочувствующим выражением лица, его сопровождал наш препод, бормоча что-то утешительное.
       Проходя мимо меня, парнишка хитро и весело подмигнул мне, намекнув на бутафорский перелом, и, показывая взглядом, что совсем не обижается, проследовал дальше с высоко поднятой головой. Больше я его не видел. Он обрёл долгожданную свободу, до которой мне оставалось ещё долгих два года!
       С восхищением и завистью глядя ему в след, я понимал, что никогда не смог бы провернуть такую классную афёру с гипсом и якобы сломанной рукой!
       Утешением стало то, что этот весельчак не таил никакой обиды и угрызения совести, терзавшие меня эти несколько дней, сразу утихли.
       Вряд ли ему удалось долго всем морочить голову таким образом, ведь учеба в музыкальной школе была платной. Такого рода блеф раскрывается быстро. Однако, я уверен в том, что увидев такой неординарный и даже в чём-то отчаянный поступок с явным посылом: "лучше иметь сломанные руки, чем заниматься этой вашей музыкой", его домашние решили отменить это бессмысленное насилие над личностью.