Третий побег 18 глава

18 глава. Пора домой

Мирная жизнь начиналась со скрежетом. Хотелось валяться в траве, с содроганием глядя в небо, повторять себе: «Мирное-мирное-мирное небо». Но многим чаще приходилось смотреть на звёзды, не найдя ночлега. Жители разрушенных домов ютились в подвалах, днем бродили в поисках еды и приюта. Зал ожидания вокзала был битком, спали вповалку на полу и на скамейках на улицах, а то и на земле. Поездов было мало, отъезжающим приходилось ждать по несколько дней, уезжали даже на крышах. Плохо и голодно было всем, но немцы-то были дома, а остарбайтеры и военнопленные оставались в подвешенном состоянии.
Несмотря на введённый комендантский час, разгул ночных охотников и мстителей пресечь не удавалось, хотя днем всё выглядело прилично, методично разбирались завалы, устраивались воспитательные просмотры фильмов о зверствах в концлагерях. Процесс назвали денацификацией. Немцы были в шоке…
Прозрели.
Смотрели и солдаты, иногда нервы не выдерживали и у них, стреляли в экран. Оружия, конечно, валялось немерено, мы и раньше его находили, что на путях, что в пролеске к лагерю. Но при себе его лучше было не иметь.
После такого обязательного просмотра фрау не смогла заварить чай, губы и руки тряслись, мастер успокаивал ее, а мы вышли еще раз подмести двор.
Когда он окликнул нас, мы хотели уйти, но он настоял, мы расселись на кухне, уже без старухи хозяйничали по-холостяцки.
Чтобы получить продовольственные карточки,  взрослому населению следовало пройти добровольную регистрацию – анкетирование на причастность к нацистам. Обозначались по степени вины пять категорий: незамешанных, оправданных, попутчиков, виновных и виновных в высшей степени. Верить результатам ответов я бы не стал. Велико же было наше удивление, когда мы пришли получать карточки. В кабинете нас принимал бош. Вот об этом и решил поговорить мастер после долгого задумчивого взгляда на каждого из нас. Откровенность несвойственна таким людям, да и нам она казалась лишней.
– Вы меня всё еще боитесь? – шутливо начал мастер.
Мы хмыкнули и рассмеялись, стали наперебой рассказывать свои пережитые страхи.
Вот чего мы никак не ожидали, что он все наши похождения знал, мало того, именно он давал эти задания.
– А как же офицер РОА, разве не он приказывал?
– А что офицер, помощники были нужны Немецкому Сопротивлению, что мне, что бошу. Вот и прислали маки не только вас. Документы-то у вас настоящие, хотя Писарь хоть сейчас вам любые нарисует, и станете немцами, на помощника машиниста выучитесь. Главное – у вас есть работа. И депо вам нравится.
– И куда ж они подевались? – опешили мы.
– Жаль, те ребята погибли. Бауэр тоже наш… мы все ветераны Первой мировой… старики.
– А как же ныне, а Яник, а чех?
– Ну, как прислали Томми, так и отозвали агентов, и французы ваши… А бош и до войны был писарем, надо было, и сел в лагерь как уголовник, надо было контролировать и от гестапо людей прятать, как вас спрятали.
Честно сказать, нам до конца не верилось. Мы переглядывались, ерошили волосы и попросились выйти – перекурить это дело.
По дороге в городок катились на велосипедах, тянулись с узлами-мешками наперевес через плечо, с чемоданами в руках в придачу изможденные немки, волокли тележки и коляски с уцелевшим скарбом. Тут и старики, и бродячая неприкаянная молодежь стайками, оборванные репатрианты. Были и меченные белой краской – свастикой во всю спину. А куда денешься, пальто не постираешь, не сбросишь, так и брели понуро всей семьей с детишками.
Фермерши остались без батраков, мужья сидели в фильтрационных лагерях, концентрационных и прочих. Везде требовались рабочие руки, люди приспосабливались добывать еду в окрестностях… На черном рынке сигареты, спирт, кофе меняли на продукты. За пятнадцать марок можно было купить буханку хлеба, растянуть ее на неделю. В ремонтной бригаде англичане платили пятнадцать марок в месяц, так что ноги протянешь. Народ целыми днями шатался по городку, целые стены и столбы пестрели записками: люди искали друг друга, оставляли сведения о себе. Нам светило жить в лагере для перемещенных лиц (ди-пи) под открытым небом, ремонтные мастерские депо заполнялись бригадами из немецких военнопленных, ведь специалисты всегда нужны. И мы со дня на день ждали, когда нас выпрут из бытовки.
Надо было что-то решать.
На стихийных сборищах агитаторы из бывших русских пугали Смершем, застенками НКВД и Сибирскими рудниками. Говорили, что нас запишут в шпионы и прочую ахинею. Повсеместно шла агитация против большевиков, стращали тем, что мы теперь изменники Родины, что не матери, жёны и сёстры ждут нас дома, а тюрьмы и ссылки.
Русские агитировали против русских…
Белоэмигранты, боявшиеся депортации в СССР, выглядели тоже потрёпанными и несытыми, не гнушались и нападками друг на друга. Спорили до усрачки, что Власов – главное – дал возможность жизнь солдатикам сохранить. Офицер РОА солдатиком не пах... Сколько людей – столько и заблуждений, а думать надо своей головой. И крепко думать. Оставаться голодными на свободном Западе, так у нас дома уже скоро черешня поспеет… Слушать их было смешно.
Как это может быть, чтобы мама не ждала? Жёны нас, конечно, не ждут, а невесту можно и присмотреть. Вон сколько остовок замужних оказалось, итальянцы, французы и поляки из пленных время не теряли, охмурили девок наших.
Жизнь идет вопреки войне, и дети родятся вопреки всему. Лишь бы жить не мешали, а человек живет своими маленькими достижениями и заботами, сердцем живет.
Потолкаться на главной или привокзальной площади было интересно, опять же полевая кухня. Что-что, а еда – это основное попечение для человека. Народ галдел в очередях с ведрами, кастрюлями, мисками. Люди обменивались новостями и слухами, а дети играли под ногами взрослых, дети улыбались прохожим. Мы так улыбаться не умели, но сердце щемило от радости, глядя на них. Тётка из «Красного Креста» пшикала из огромного шприца с локоть размером в рукава и за шиворот белым порошком навроде дуста. Мы спасались керосином, протирались в паху и под мышками, подхватить сыпной тиф не хотелось…
Мастер тоже вышел на крыльцо, посмотрел на дорогу, велосипедистов и вздохнул. Мы вернулись на кухню, чтобы закончить разговор, да и сходить посмотреть на лагерь фильтрации для репатриантов.
Что там за порядки, что там нас ждет?..
Старик снова стал уговаривать нас не торопиться с отъездом, еще раз подумать хорошенько, ведь можно выучиться. Ну да, Михась неплохо написал на немецком наш адрес, Грицко красиво вывел русскими буквами, а я что, только хорошо считать умел.
Узнав откуда мы, Мастер встрепенулся и долго качал головой, прежде чем заговорил:
– Бывал я в тех краях в сорок первом. Сидел в дзоте пулеметчиком, а солдатиков гнали на высотку, как стадо. Не поверите, заваливало трупами так, что ствол в небо упирался, тогда перебирались в другой дзот, и новую волну гонят. Как стрелять по детям безусым с винтовками? А они всё не кончаются – просто с ума можно было сойти. Я по ногам или поверх голов строчил… Страшное дело. Никогда не забуду…
Тут мы переглянулись, что это старик дуру гонит. Если не стрелял, то откуда трупы, чтобы ствол в небо упёрся?
Мастер похлопал нас по плечам и пояснил:
– Им в спины стреляли ваши, Смерши ваши, да и не один наш дзот был на той высоте… Осень была, но еще сухо, тогда мы с Писарем стрельнули друг другу из винтовки русской, ну чтоб навылет и без осложнений, да к Рождеству дома оказались. Вот такой наш последний бой был. Не хотели мы этой войны, в Первую навоевались, а сразу отвертеться не удалось от мобилизации. Так-то, дети, так бывает, можете не верить, но что мне врать-то, мог бы и не говорить. Вот не хочется вас отпускать, поэтому рассказал, как свои же могут...
Старик серьезно и долго всматривался в наши лица. Мы молча выдерживали взгляд, а он напутствовал:
– Ладно, адрес, имена у нас есть, мешки на дорогу мы соберем. Писарь всё выправит, не волнуйтесь, никто не придерется. А эти документы надо вернуть, может, кто из родных жив остался в Польше, надо же сообщить. А вы всегда вместе держитесь, помните, прикрытый тыл надо иметь. Ведь на Восточном фронте, в роте, никто и не знал, что мы с бошем и раньше были знакомы, вроде случайно в паре оказались в том дзоте. Так-то всегда поступайте. Конспирация никогда не лишняя…
Мы ушли, ноги сами отвели в излюбленный пролесок, надо было обмозговать такие волнующие известия. Мне надоело ёрзать, в траве под задницей оказался камушек да не один. Таким щебнем со станции мы метили места схронов, да, видно, в траве или грязи не нашли потом. На всякий случай раскопали. И правда, мешочек окаменевшего сахара оказался, а крупа сопрела, хоть и была еще завернута в бумагу от мешка с цементом. Стали вспоминать, бродить вокруг, вдруг еще что найдем. Не  нашли, да и эту заначку, пожалуй, случайно проворонили, когда стрёмно стало лесом ходить в лагерь. Мы спустились к железной дороге, хотелось попробовать сварить каши.
Лагеря фильтрации репатриантов оказались в направлении на Гамбург, люди под открытым небом ждали своих эшелонов. Числа десятого июня начали отправлять на грузовиках в первую очередь военнопленных в советскую зону оккупации. Мы почесали репу, пока у нас была крыша над головой, решили еще месяц поработать. Если бы их кормили, они бы не шатались по городу, прикинули мы. Такого голода даже во время войны не было, да и откуда взяться продуктам, если все поставки прекратились, земли перепахали танками и снарядами по всей Европе.
Нам страшно захотелось домой, когда зацвела липа. Фрау попросила мастера насобирать липовый цвет, мы полезли на деревья срезать ветки, а внизу старик со старухой их обирали. Фрау заваривала медовый чай, остыв, он становился красным и тянулся, будто вправду с медом молодым был. Цвет липы она сушила на зиму, так вот в чём секрет был ее целебного чая. Я это запомнил на будущее.
Мы могли уехать, основной поток схлынул, но накануне у меня так прихватило зубы, что Мастер повел меня в госпиталь. Грицок и Михась меня не бросили, так мы все боялись зубодерки Бухенвальда, о которой наслышались, будучи в лагере. Мастер серчал на нас, ворчал, убеждая, что не всех врачей истребили, понятно, что он имел в виду евреев. От выбитых зубов остались корни, как сказал врач, от страха и боли я даже сознание потерял, как только он воткнул иглы в десну. Мне показалось, их было много.
Очнулся я на кушетке и всё вспоминал, что причудилось. Сначала я гладил гриву рыжего коня, потом почувствовал шелковистость каштановых волос. Распущенная коса прикрывала спину девушки по ягодицы. И от понимания, что я в газовой камере, смотрю не на голые задницы баб, прикрывшихся волосами, а на эти искрящиеся волосы, что вспыхнули на миг от солнечного света, когда внезапно распахнулась дверь, и парней стали отбирать на работы.
Михась и Грицко удержали меня, так резко я вскинулся бежать. Отплевавшись кровью, уже расслышал, что мне давали наркоз, что резали и зашили десну, можно идти домой. Доктор отмахнулся от нас, медсестра дала порошки, если будет еще температура. Свою очередь на машину мы пропустили, ребята узнали, что придется еще неделю ждать.
Вскоре я оклемался и предложил своим ходом махнуть к озеру.
А что?
Берегом прогуляемся, может, строгости кончились. Но наша прогулка быстро закончилась, на каждой тропке торчал плакат: «Не входить в британский сектор». Мы ползком-ползком дали задний ход, мы и без переводчика поняли, что это значило.
Ноги сами привели к Мастеру, он уже вернулся с работы и возился во дворе с велосипедом. Мы теперь, хоть и знали имена, но обращались по старинке, как привыкли. Фрау пригласила нас на чай, грех отказываться. Прослышав про нашу попытку, старик возразил, что, во-первых, неизвестно, где пункт передачи, а во-вторых, мне еще только через неделю надо швы снимать, в-третьих, он еще не подавал сведения об увольнении, так как не услышал от нас вразумительного ответа.
– Бернард! – воскликнул он. – Оставайся! Вон и Хельга о тебе спрашивает всякий раз. Будешь помощником машиниста, так в любой город бесплатно кататься будешь, родители только рады будут!
А действительно, границ-то как таковых не стало, может…
– Нет у нас железной дороги, только в Польше была, – охолонил нас Михась.
– Остаться?.. – начал рассуждать Грицко. – Это как в примаки пойти.
Мастер слово не понял, объяснили, что, когда жених идет жить к родителям невесты, то сам хозяином у них не будет. Что невесту надо в свой дом вести – таков порядок у нас.
Старик фыркнул, обвел рукой свои хоромы и пояснил:
– Это дом бедных родителей Марты… Я в госпитале валялся, она там сестрой милосердия была, не монашкой. Идти мне было некуда, как и вам. Так мне и не стыдно, что в батраки пошел. Жить-то как-то надо было, а потом уже поженились, да и в городе тоже пожили, но тесно там… Жизнь теперь другая стала, а забота нужнее любви. Думаете, война кончилась? Она теперь всегда с вами будет, вот здесь.
И Мастер похлопал себя по грудине.
– С этим вот и жить придется.
Он, помолчав, пристально посмотрел на меня и продолжил:
– Хельгу не судите. Ведь муж жене тоже платит и практически всё ей отдает. Согласитесь, это дороже выходит. Разница только в том, что проститутка на свою семью деньги тратит, а жена на твой дом, твоих детей. А платить всё равно надо, мужик – добытчик.
Старик хоть и говорил непонятные вещи, но сердце защемило, может, позже поймём. Мы растерялись, ладно, решим через неделю, куды бечь…
Как ни тяни резину, а настала пора прощаться. Мы хотели оставить не только документы, но и заработанные марки. Зачем они нам дома? Лишние вопросы будут. Но Мастер возмутился, после работы повел нас в контору в Писарю, мы их немного подождали, и потащили они нас на барахолку. Каких только штучек там не было, от трусов до пулемета. Немцы в городке, копясь в мусоре развалин, чего только не выкапывали. Ну куда нам такая бесполезная красота? Пока мы ждали боша с Мастером, уже насмотрелись. Старики выбрались из подвала, была своя лазейка у местных спекулянтов, где-то за развалинами. Чужих туда не звали. Чего они нам набрали на дорожку, из-под полы видно не было.
За вечерним чаем я не удержался и спросил, кем был Яник, жив ли?
– Ян был пятым в бригаде… Это вас четверо было. Клоун он, артист, как и папочка его – офицер.
– Так они родные?! – изумились мы. – То-то он ничего не боялся, паясничал.
– А что Гишен, бельгиец? Так ведь и не простились. Век будем помнить.
– Будете, конечно, и мы вас не забудем… Гишену теперь сложно, он же русский, на них большевики охоту открыли. Им и от британцев прятаться надо, не до прощаний. А циркач, говорят, в Гамбурге выступал на площади.
Потом Мастер открыл еще один секрет. Оказывается, машинист прекрасно чувствует, когда в составе неполные цистерны, бензин бултыхается взад-вперед, тормозит скорость. А на малом ходу это еще заметней. Но ведь ни разу не доложили в гестапо о диверсиях.
Почему?
Потому что сами указывали Мастеру полученный маршрут. И нас они знали чуть ли не в лицо.
– Что? Прям все антифашисты, что ли, в депо были?
– Куда там, все, – вздохнул мастер. – Просто молодежь рванула в НСДАП, там платили больше, а старики навоевались. И не на каждый состав я вас отправлял, знал уже, кто чем дышит. Жаль только ребят погибших… Дети же совсем.
Он совсем расстроился, замер, уставившись в одну точку. Кем были его родные дети, он так и не рассказал, только добавил, что доверял тем машинистам, кого жизнь проверила на вшивость, славу и деньги.
Еще один вопрос глодал нас изнутри, я всё мялся, не решаясь спросить, но ведь другого времени уже не будет, вот и спросил, зачем Гитлер начал войну.
Он что, полный псих?
– Как зачем? Любой идиот хочет войти в историю, ефрейтор-недоучка, тьфу!
Проговорили мы почти всю ночь, потом сморились на короткий сон, вставать надо было рано, чтобы пройти с южной окраины на северную через весь город к лагерю на отправку. Котомки наши были готовы, мы тоже. Обнялись, вышли за калитку на дорогу.
– Бернард! – крикнул Мастер и догнал нас.
Ребята помахали рукой старику, не торопясь, двинулись дальше.
Старик снял часы со своей руки, волнуясь, нацепил мне, крепко обнял и похлопал по спине, чтобы я догонял своих товарищей. Когда мы еще раз оглянулись, дорога была пуста, показалось солнце из-за лесистого холма.
Пора домой!