Часть четвёртая. Пала-припала.
В ДОРОГУ
Над озером людей, над сотней впряженных воловьих и конских повозок, и далее по майдану - от мимолётно сколоченных гулянок у слабеющих кострищ, от табунков и парочек молодёжи, от дверей распахнутого настеж кабака - над всем этим табором и общей картиной зимнего утра клубились выдохи пара и едкий прогарный дым. Подваливали ещё группы, ватажки, какие меньше, какие больше, приставали всяко к отдельным куреням. Там кучковалась наособь деревня Сотенская, соседки её - Покровка, Лиманская, здесь – волостное село Старобельское, со своими отъезжающими и провожатыми. Скажи, глядя на всё: рекрутов забривают – не угадаешь, поскольку дело изначально ставилось на более серьёзную ногу. Слёз - сравнимо с проводами, но пьяных менее.
К себе тем утром призывала Сибирь (1)… Цельными семьями, изрядным гуртом завлекала в незнамые дали и немерянные вёрсты. Сходился стар и млад. Церковь звонила… После больших погудов звонарь вернулся к скликанчикам (мелкие колокола), зазывал народ тише, по-свойски, по-домашнему.
- Эка тьмища народу, - молвил погодя, отдыхиваясь после заделья, - зачем всех в едино место? Наша баба плодовита – там чрез десяток лет, гляди, опять стеснятся, то и выйдет, от чего бегут – чересполосица да безземелье.
- Мотри, у Цыганковых сноха, нешто собралась? – спрашивал дьяка, - у них с Миколаем ребят на руках – малым-мало. Один – сисёк (грудничёк), другой пеленашка (младенец в пелёнках), да старший облапай (ребёнок, на руках). Кабы не в Покров крестили, помнишь?
- Орал зело… Н-да, - про другое вздохнулось дьчку, - тыщи и тыщи вёрст, а ну как собьются, у нас блудят, где кажный кустик и холмик с детства ихвестен, а там вовсе – ищи свищи.
- Дорогу не ищут, а спрашивают, будут у народа пытать – доедут.
- Оно так: спрос по рылу не бьёт, а – боязно, дали безмерные, на вора нападёшь, с пути кто собьёт – не возрадуешься, в Сибири их тьмы.
- Доберутся, обопнутся на месте, ништо. Корни пустят, у Кучмы Тараса, глянь, девки на выданье, невесты сибирские станут. Страшна Сибирь слухом, а люди живут…
- Каки невесты? От сказанул ты, брат Денис. Думал: маленька собачка до старости щенок? Особенно Лидия их, Лидуха. У ей, поди, в морщинах пыль населась. Иль застило тебе? Стара девка, стара, лет пять сневестилась.
- Дак за Камнем (Урал) энтот товар в ходу. Приберут и Лидку, небось.
- Сибирь - огромадная страна, цельное тебе царство, - с надеждой заговорил батюшка, - может и войдут наши слободно на веки веков с чады и домочадцы, приплод их на раздолье корни запорожских пращуров наших пустит (2)…
- Позавидовал сутулый горбатому, как сапожник Петро у нас говорит. Кудревато завернули, отец Варнава, такое с амвона сказать бы, и то через одного поверят, - зыбко, боязно наперёд загадывать, - посудачил пономарь.
- Особливо учесть, что у кажной семье нужда в карманах дырку сделала, хоть и без недоимков едут, а богатств ни у кого нема, - доложил более сведущий дьяк.
Взаправду сказать, отъезжал народ не шибко достаточный. Как говорится: девку выдают, а приданое – сито с обечайкой да веник с шайкой, нет ничего. А что за резон срываться? Сказывали, там побогаче выйдет, токо верить… Чужбину ведь одна сваха нахваливает.
- Спаси Христос, в своей водице и лягушка певица, а как оно тама-ка станется? Не запоют ли Лазаря в чужестороне? - крестились втроём, шугая непутных галок с обвершия храма. Птицы, недовольно кикая, взнялись нехотя, низко покружив, уселись на могучих раинах близ мельничного пруда.
Внизу – разговоры, советы, пожелания…
- Тараса-то Илича не шевелили бы с места? – остановился у воза Бабкиных их сосед, - годами он вам неподходящий, а то на пути помрёт, гляди?
- Ништо! И стар, да петух! – отвечал Тарасов сын, - иной и молод, да протух! Пригодится… Старый ворон не каркнет даром: укажет, либо было что, либо будет что. Нехай с нами…
- Ото ж, - соглашается сосед, принимая налитую чарку, - у меня зять… Тридцати нет, а ворочается старее поповой кобылы. Гайда с Богом!
Полетел иней, словно пепел в неясных разводах встающего хмарного дня, галки на ветках гляделись головёшками. Март уже переламливал зиму. Оно и жизнь у многих и многих в здешнем краю переламливалась, сгорала, как снег под вешним теплом, как прощальный костёр дымилась, чтоб разгореться на новом месте, о котором коли и поминалось прежде, то, прямо признать, в недобрых случаях. Звон о сибирской земле известно – кандальный, путь – этапный, провожатые – конвой, надежды – зябкие. Какие-то люди не поленились, съездили в Айдар повидаться с бывшим каторжником. Тот утешил мало, буркнув: там тожеть люди живут. Вот и смекай… Сегодня – поздно: гужи затянуты, волы в ярмах.
- А, может, застит, блазнится православным? – беспокойные сомненья не оставляли звонаря, - полагают, что там приволье эдемское, калачи на берёзах, тетеревя жареные на ветках. Избы не крыты - незачем, зефиры тёплые веют.
- Звонки бубны за горами, - поддержал дьяк, - тут уж так: не все пономари, а редко кто в нужде не званивал. И гласом не вопиял. Одна надёжа, что у Бога не до порога, не оставит в милости своей шатущих.
- Колокольный звон – не молитва, а крик – не беседа, - раздумчиво огладил бороду поп.
- Это вы к чему, батюшка?
- К серьёзному, - отец Варнава словно искал что-то средь толпы, оглядывая людей сверху, - будет ли рабам божиим, где помолиться. А вы о суетном хлопочете. Станет храм так и звонарь явится.
- Постой, а Остап Корниенко едет? Добро с колоколами управляется, хоть и неук.
- Сумлеваюсь, - возразил дьячок тут же, стеснительно высморкался, - ремесло истинное втуне. Мне сподобилось бурсаком в киевском соборе быть, где упражнялись красным звоном. Распетливались по рукам и ногам, качались на зыбке и звонили согласно в дюжину колоколов. А ныне с тремя совладать мало способны. В тех далях народы теряются, пойди сыщи толкового умельца.
Неведомо было, что те мильёны десятин Сибири примут тысячи поселенцев и вместят, будто горсть конопляного семени в большом, но изрядно пустом овине. Великие просторы дадут вольное житьё всем, кого от мороза и волнения пробирала сейчас дрожь на церковной площади. Им, и таким же из десятков уездов и губерний России. В 1849-м оренбуричи и саратовцы уже заложили Аканбурлукскую, Зерендинскую, Котуркольскую, Лобановскую и Щучинскую станицы. На подмогу, строить новые казачьи селения, в 1850-м собрались ехать из благословенного Старобелья Харьковской губернии сто сорок шесть семей, общей переписью в тыщу двести пятьдесят пять душ. Станут у новосёлов Кокчетавских станиц пашни и сенокосы без чрезмерных межей, без споров о тесноте и драк за каждую пядь. На мужскую душу отводится по цельных тридцать десятин нетраченной прежними урожаями пашни – впору аукаться. И обретутся соседи в других казачьих поселениях, до которых только за день и добраться на добром коне по справной дороге – ближе нет.
Всё переменится в прежнем их вековом укладе. Жили крестьянскими общинами, отныне предстояло осваиваться в священных узах войскового казачьего товарищества. И сами они переменятся, дети и внуки их, чьи пуповины примет сибирская земля, иными вырастут. Другая кровь побежит в жилах, другими глазами станут смотреть на родимые просторы. Их память откроется здесь с нового листа и родину свою, Сибирь, они назовут матерью, матушкой. Она сделает их для себя родчими, воспитает на свой лад, справит под свою колодку. Ту новую поросль людей, породу ли перестанут пугать дикие морозы, бураны, хлёсткие грозы. Примут сердцем, впитают в кровь обычаи своей строгой, но любящей матери. И, оказавшись вдали по надобностям, будут тосковать, как всегда жалкуют по родине, по дому, по матери стоящие люди.
Но это проявится позже. Сейчас взбулгаченная тьма народу лишь собирается двигаться навстречу будущему. Тьме ещё предстояло сделаться сибирцами. Выезжали мужичьём, крестьянами, даром хоть не крепостными из-под барского хомута, но – государственными. Предстояло обживаться по месту иным сословием – казаками славного Сибирского линейного войска.
…Недели полторы пришлось ещё поколготиться: пока то, сё… В Санкт-Петербурге самом чиновники не больно-то поворотны, а уж когда колесо дел до губернских городов докатится, а потом пустят его по уездам да волостям – глядишь, заскрипело, сбавило ход, а где и уткнулось в бумажный ухаб, чернильную лужу. Худо-бедно, выбравшись с родимого Старобелья, миновали длинные сотни вёрст. Правились на Поволжье, побаиваясь грядущего бездорожья по раскисающему чернозёму. Пока ещё снег держался, ночами прихватывало морозцем редкие проталины и унавоженные колеи тракта. Но вот-вот придёт пора менять сани на телеги, выдержат ли перемену уже порядком подуставшие волы. Полоз по снегу всёж-ки легче сквозит, нежели колесо по земле. Даже по сухому, а коли грязь? Хватит ли лета, чтоб одолеть путь и зайти за грань земель Сибирского казачьего войска, где окончательно укажут место укоренения? Перед зимой оказаться в чистом поле страшно. Судя по всему, придётся где-то зимогорить до следующей весны…
Обоз встал. В пологой низине намело по колено неожиданно вчера сорвавшейся апрельской вьюгой. Народ выволакивался из поклаж, кошёвок, крытых возков. Загребая в обувку, торили обочь глубокую борозду в сыпучем снегу, сбираясь ближе к хвосту. У саней, доверху закинутых тулупами с рогожной полстью наверху, уже скопилось собранье. Морозец подбирал с утра нешуточно, толклись, кто помоложе, для сугрева, ребятня и вовсе наладилась в прятки шустрить меж отцовских зипунов да матерних шушунов. Пятидесятский Евтей Скляров с группой осанистых бородачей стоял ближе к возу Ефима Гуржиева. Рожала сноха их, Парунька (Параскева). Оставляли третьего дни в умёте, у доброго человека, чтобы под крышей, в тепле, – не схотела. Ныне плановали не ранее ночлега, да, видать, растрясло…
Наконец, суетившиеся бабы с повитухой Зотовной, выпрямились враз, и сквозь негромкий ропот человечий, фырканье подусталых к полудню верховых лошадей, награждая тишину неожиданным звуком, раздался пронзительный глас ребёнка. Так было слышать его внове, в сём крайне неподходящем месте, что стих народ, от неожиданности сдал санки гуржеевский мерин, тут же молча острунённый, а привыкшие ко всему на свете обозные мудротерпеливые волы разом втянули подмерзающие слюни.
Скляров приял новорожденного, уже спелёнутого с головой. Не сдержался, отворотил тряпицу, глянул осторожно.
- Говорь, скажи слово, Евтей! – затребовали обозные люди.
- Да об чём тута баять, - встрял было Мишка Антоненко, прежде чем цыкнули на него, шубутного везде, - вот невидаль сыскали, баба принесла…
- Да, люди, - начал Скляров, - дело, кажись, и впрямь обнаковенное… Ежли б дома, на Айдаре, в Старобельске аль в Подгоровке, к примеру. Откуда пробираемся сколь времени. А здеся, сёдни, - это праздник! Для Гуржиевых, для всех нас радость…
Название родчих мест, отсюда уже невообразимо далёких, впечатлило поезжан. Назади остались родимая Харьковщина, свойский Воронеж, минулись Липецк и Тамбов. Впереди ждёт поворот на Симбирский тракт с переправой через Волгу-матушку в направлении оренбургских покатых степей. А далее поплывут уже в летнем мареве ломаные горизонты Приуралья, уездный Троицк, линейная станица Алабутская…
Голова б не думала, ноги б не пошли… Обоз буровит вёрсты на восходную сторону, отъехали за точку невозврата и думать поздно о пути назад, теперь только вперёд, одна думка – движение без устали. Весна, лето, осень, перезимовка, вот и март, и последний перегон на неведомый Кокчетав, а там, Бог потрафит, так и до указанного участка земли сибирской (3) преодолеют последние вёрсты и дни. К будущей пахоте поспеть бы (3)…
- Ещё не знаем, - продолжил Евтей проникновенно, - где будет она, наша станица, ещё забываю, какое она прозванье начнёт иметь (4), а у нас уже прибыль, уже барыш – человек родился, первый коренной сибирец в мир пришёл. Наших кровей, сок земли, которую мы спокинули… С одной стороны, ежели глянуть. А с другой - этот вот оголец родиной, землёй своей собственной обзавёлся, сибирской… Она для него – мать будет. Вещая оказия случилась, православные!
Бабы заутирались, сорвалось причитание «ой, да куды нас Матерь Пречистая ховает, грешных», но Скляров вдруг высоко поднял ребёнка и крепко, властно вскричал, улыбаясь во всё своё широкое лицо:
- Тихо, мужичьё лапотное, квасное-соломенное, когда казак новоприбранный шумит, слово явить сбирается!
Наверху слегка потряс кулёк. Дитё, как будто поняло момент, и над смолкнувшим обозом, над искрами дыхания многих живых существ, над общим взглядом всё понявших переселенцев не пискнуло, а во весь голос выдало пронзительный крик. А Евтей, ровно хряпнув чеплагу вина, ухарем двинул на столпившихся.
- Эй ты, куль с бородой на говяжьих подставках, - напёр на прогонистого Мирона Вербицкого, - ходи отсель! Не засти нам пути, репа лемёшная! Казак гуляет…
Шутейство артельщика распознали, стали подыгрывать, пугаясь понарошку, раздавались дальше от саней. Скляров ловко обопнулся и, ровно в кадрили, сделал тур с младенцем под кошомное хлопанье мохнаток.
Не сдюжила Панасиха, дала кругаля с притопом да баутками, вызвала внимание к себе: «Гляди-ко, спомнила бабка первую ночку!». И смеялись, не знай чему. Брало за душу то, что ждали впереди. Никто дажеть бражки не подносил, а хмелело в голове, радостно было, и всё тут…
- Удачно Парунька распорядилась, хлопца принесла.
- Дочерями, сват, красуются, а сыновьями в почёте живут!
- Энто верно: вовремя копейка дороже рубля!
- В сам-деле – казак, ишь голосит, ровно хозяин!
- Он и есть хозяин, ему уже тридцать десятин отдай - не греши… Положено!
- Ну, с почином курень ваш, Ефим Тарасыч, молодец Петро, - Скляров вернулся с круга, передал дитёнка, нагнулся к роженице, - спасибо и тебе, Параня, от всего обчества за казака будущего. Эй, односумы, что стоите? Петра-то и качнуть не грех!
Кто из обозников помоложе, кинулись к отцу новорожденного и он уже летал наверх под шумные возгласы, смех и баутки. Заодно взяли в оборот и деда…
- Отойдите, наянные, дитё спужаете, - застрожилась Гуржеиха, гордо поблёскивая завлажнелыми очами: знай, дескать, нашенских…
Народ, принявши распоряжения десятских, расходился к семейным кладям, качнулись конские дуги, звякнули занозки в бычьих ярмах, скрыпнула упряжь. Шли веселей, пришучивая над словами артельщика. Ловко ввернул про мужичье племя и казачье. Приняли без обиды, с надеждой, что теплилась в душе каждого и крепилась рождением первенца.
Оно будто верно Мишка сказал: с чего вроде всполошились? Ну, родила Паранька. В обозе ещё три-четыре бабы в тяжести. И кто знает, может и у прочих кого под сердцем вьёт гнёздышко живая душа. Пойдут дети, пойдут обязательно. На Руси великой такое дело - не шибкая новость, слава те, Господи! Однако все другие будут вторыми, пятыми, двадцатыми… Первый, он сегодня в снегах сибирских дал себя знать. И первородство делало парнишку общей радостью, наделяло добрыми мыслями на счастливое свидание с новой землёй, крепило веру в ладный исход.
Тянулся обоз, тянулись мысли людей. Многим из них, в поколениях гнутых оброком, рекрутскими и прочими тягостями, порченых в девках озорными барчуками, нещадно поротых за малые даже грехи, ободряло душу одно – детям их уготована иная участь. Верилось с опаской, но слышали от ушлого человека, что казак в трёх случаях готов преклонять колено – напиться в ручье, даться немощной материнской руке, целовать священный край полкового знамени. Более не моги!
Нам бы ладно – вздыхали на возах – мы бы по-старине обошлись, и шапки долой, и на коленки бухнулись, ежели припрёт. Знай, не облезем, не велик убыток с привычки. А теперь – не то, другое будет: не тронь казака! Дети бы, внуки новую гордость освоили, в кровь себе пустили, духом казачьим приосанились и в обычаи взяли. Вот где стоящее дело! За ради него и в Сибирь грянули подстать.
Этот-то ребятёнок - от рождения вольный, с него пойдёт племя, которое ни кнутов не узнает, ни «берёзовой кашки» (розги) в рекрутчине, ни пьяной злости властного чина. Господи! Да освятится имя Твое…
Качались в дороге, продумывали всяк своё. Иной кряхтел досадливо от злой думки, другой довольно крякал при удачливой мысли. Парнишка родился на одном возу, но обоз целиком, будто в обнову переоделся, в чистое пред долгожданным свиданием.
…Как светлые струи Тобола мешаются в тёмный поток Иртыша у славного града Тоболесска, так и народ прибывающих в 1849-1851 годах переселенческих партий из России разбавлял бегучую кровь сибирских казаков, меж которых нет-нет да мелькали раскосые глаза мамок-остячек, баушек-зырянок. Приняв дар тобольских да ишимских степей, солидно огрузнев берегами, направлялся их благородие есаул-Иртыш к самой Оби, чтобы богатырски подперев её глубиной своих вод, вместе расплескаться в солёных штормах Ледовитого океана. Сходным манером и Сибирь, обустроив прибывших людей, тут же роднила их любовью, братала человеческими связями, крестила казачьей службой. Да так умело перемешивала, что через пару десятков лет пойди-сыщи малоросса, репанного саратовского мужика, мордвина или белоруса, чуваша, мещеряка-оренбурича… Лицами разные, а прозванье одно – казаки-ермачи, сибирцы! Мощное слитное течение в могучей русской реке…
1 – переселение 1849-51 г.г. вызвано настойчивыми действиями губернатора Западной Сибири, командующего отдельным Сибирским корпусом князя Петра Дмитриевича Горчакова. Он сумел доказать С-Петербургу, что открытие Кокчетавского, Каркаралинского и Акмолинского внешних округов резко увеличило объём служебных обязанностей линейных казаков Сибири. Их стало физически не хватать! О чём, кстати, указывал генерал В.И.Гурко, который (по наущению «доброжелателей» губернатора) проводил ревизию Войска в 1836 г. и ничего крамольного в его деятельности не сыскал. В 1839 г. Горчаков перенёс управление из Тобольска в Омск. Им разработан проект нового Положения о СЛКВ. В Записке на высочайшее имя князь обосновал принудительный характер переселения крестьян из наиболее заселённых мест России, зачисления их в казачье сословие. Николай I одобрил почти все предложения Горчакова. Положение о СЛКВ утверждено 5 декабря 1846 г. Жители 43 селений Курганского, Ишимского, Омского уездов Тобольской и Бийского уезда Томской губерний стали казаками. Это около 14 тыс. душ обоего пола. Особо князь беспокоился об укреплении Кокчетавского округа. Именно туда для основания 12 станиц было направлено 3600 семей малороссийцев из Старобелья и государственных крестьян Оренбургской и Саратовской губерний. В 1851 году, сделав очень много для Сибирского войска и, по сути, основав кокчетавское, каркаралинское и акмолинское казачество – следует помнить об этом! – князь Пётр Дмитриевич Горчаков сдал дела новому генерал-губернатору Западной Сибири генерал-лейтенанту Гасфорду. Вместе с правом пожинать лавры его, горчаковской, масштабной и судьбоносной инициативы. Чем воспреемник незамедлил воспользоваться, подтянув целую колонию соплеменников, шведов, остзейцев и даже поляков. Чины этим «сибирякам» раздавались пачками, вкупе с орденами и прочим.
2 – по некоторым сведениям часть сечевиков-бунтовщиков с Хортицы во времена Екатерины Второй были сосланы в Старобелье.
3 – участок Аиртавский расположен на чернозёме, среди озёр и сопок, сосновых и лиственных лесов. Землемеры отмечали, что «тут место самое лучшее, угожее для пашен, и скотный выпуск, и сенные покосы, и рыбные ловли всё близко, а опроче того месту станицу ставить негде. Близ озера в устье реки леса нету, далее стали места степные, для жительства неугожие».
4 – посёлок Аиртавский основан в 1850 г. на 12 вёрст западнее предыдущей станицы, надо полагать – Челкарской. Уже в 1878 г. в записках Западно-Сибирского отдела императорского Русского географического общества отмечалось, что в Аиртавском есть 360 домов, 1821 житель, в т.ч. 912 мужского и 909 женского пола. Подполковник Красовский в «Материалах для географии и статистики России, собранные офицерами Главного штаба» по Области Сибирских киргизов отмечал, что в посёлке Аиртавском насчитывается 16 обывательских домов и 2 общественных. Школа и сборная казарма помещаются в одноэтажном деревянном здании, в трёх комнатах с двумя печами. Длина здания – 7 ; сажени и ширины 4. Аммуничник и овсяник – в сарае, длиной 14, шириной 4 сажени. Имеются: деревянный мост, семь ветряных мельниц, шесть бань, кузница и строение для пожарного инвентаря. Посёлок в 1910 г. объявлен станицей…
БУРАНЯГА
Ночь холодная мутно глядит
Под рогожку кибитки моей,
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
А ямщик погоняет коней.
Яков Петрович Полонский (1819 – 1898)
Всего-то третьего дни звенела-искрила морозная тишь-гладь. Из солнечной дымки в студёный воздух сыпались, поблескивая, стылые иголки. Даже обдубелые варьзи (1) убрались подальше и не казали носа. У человечьего гнезда толклись наянные чилики (2), долгими ночами мёрзли на жердях под соломой синички, а ещё за околицей пастушьей чибизгой (3) посвистывали стойкие фифики (4), обсыпая изумрудный иней с коноплей и репейников.
Стояла зима каждому понятная. И вдруг – отпустило. Разом! А той (предыдущей) ночью с гулом попёрли ветра, нависла волглая хмарь, сквозистая пелена сделалась непроницаемой. И – понеслось! Сыпануло крупой, затем влепило хлопьями, потом сыпало и мело, не разобрать, где и что – всё смешалось в дикой кутерьме.
Вихревая позёмка жгутами перевивалась с небесным даром, обращая пространство в слепую белую мглу. Без верха, низа и направлений. Куда идти? Куда ехать? В степи никого не встретишь, схоронилось от беды живое – растения, зверьё, человек. Одни жуланчики стайками отважно порхали вдоль бывших, теперь мало приметных дорог. Терпело живое, потому как даже сущие потребности пресекались угрозами неминучей гибели.
Туго ломил ветер в тысячевёрстных пространствах. Мело и ревело. Бывалые из казаков-сибирцев покачивали головой: наддаёт, однако, Тимоха Полузимник, таперча на неделю, считай, рассупонилси, якри его… Ходовой народ из Расеи, - наезжие либо прислАтые, которым многое здесь внове и непривычно - опасливо крестились: оборони, Царица Небесная и хранитель пилигримов Николай Угодник! Мнилось им: разверзлись хляби небесные, кануны страстей Египетских, и вот-вот из бешеной сумяти выскачут всадники с грозной предвестью о конце света…
Не боись, человече! Пойми и знай, что в Сибири квёлое, робкое, обуженное до рамок хило уживается. Тут сходнее - что жить, что действовать - наотмашь, яро, без краёв. Лишку перепадает, но редко. Край паратый, без скупостей, что ни возьми и куда не глянь, однако считать здесь тоже умеют, когда надо, кому и сколько следует – воздадут и отпустят в меру. Буран? Так что же, гляко, невидаль? Такова природа родимая, климат нашенский. Себе под стать и людей воспитали.
Меж тем, почтовая гоньба по Горькой линии прервалась. Самые отчаянные ямщики пренебрегали двойным-тройным кушем, решительно сдёргивали с голов лисьи тумаки (типа малахая) и наотрез отказывали жиганистым седокам: таровато, барин, манко, но – детишки у меня малые, рыск!
Редкий безумец кидал вызов уготованному року. Где-то в пути куковал, не одолев прогона, в жалкой средь буйства кибитке, невольник спешки - правительственный фельдъегерь при юфтевой сумке с орлами. Шибко, курьерски, гнал почтовые шестерики. Влетал на станции, хватал на бегу пакет с литвинской ветчиной и ромом, бежал к экипажу со свежей упряжкой. Одни плюмажи с аксельбантами колыхались да суматошно тренькали шпоры. Стукал в переднюю стенку возка палашом в окантованных ножнах, кричал возничему: пошёл, пошёл! Остерегали добрые люди – заругался, не послухал, обеспечил родню аминями. Повезут, как найдут и распогодится, на родину в неспешных дровнях в «сосновой» шинели – спешить уж некуда.
Буран тешился. Дороги потеряны. Тракт не шевелился, и, казалось, время тоже.
Дороги опустели. Люди сбивались в любом ухитище, чтоб не пропасть. Захваченные в плен свирепостями погоды, притыкались ко всему, что принимали за спасительный очаг ли, кров.
Занесённое снегом под окна приземистое глинобитное строение значилось почтовым заведеньем с постоялым двором, что объединительно называли станком. Ну, полагай так: есть настоящая станция, а здесь поменьше, оттого - станок. Их немало в казачьей степи повдоль могучих протяжённостью и невзгодами сибирских трактов. Меж ними – прогон вёрст на двадцать пять. Бывает подлиннее, а где путь вовсе «убитый», - короче. Главное -лошадей не спалить, в аккурат переменить усталых, седокам да ездовому наскоро хлебнуть горячего, и айда-попёр дальше шеметом-аюром.
Коли упряжка самоличная, тогда сходнее подкормить залётных покупным фуражом, самим перекусить. Опять же: либо чем Бог послал из дорожных тороков, либо у буфетчика за известную монету. Не грешно и соснуть часок-полтора на топчанчиках в чистой половине или на общих лавках в «помещеньи для всех протчих». Зависит от «чьих вы сами будете», иль, простите покорнейше, от деньжат, которыми располагаете.
Станок имел вид дома со связью с окнами при голубеньких ставнях и набитыми на их резные доски белыми репейками. При вьезде – забор в виде острожного тына, куда ветер нагнал сухие шары негодной травы – курчавки или бабий ум, кати-поле. С высокого крылечка заходишь в холодные сени, там – две двери на разные руки. За той, что направо, – просторное помещение. Тут гнездилась конторка почтового ярыжки, оформляющего прогонные. Наспроть – круглая печь-голландка для сугреву. Посерёдке – стол с могутной столешницей из плах когда-то престрашной, видать, листвяги. Обставлен шестью ли, восемью стульями невзрачного столяра.
Повдоль белёных стен – широченные лавки, похоже, из того же, что и стол дерева. При надобностях сидения ладились под лежаки. В переднем углу мигала огоньком божничка с непременным для трактовых заведений ликом Николая Угодника - покровителя странствующих посуху и водам. Под ней внизу – один к одному два ставца, годные и для столиков. Под потолком, на манер люстры, пылала вывернутым до предела фитилём семилинейная лампа. Ещё пара неуклюжих настенных канделябров дополняла освещение транспортного присутствия. Дверь налево – в связной закут с немалой семьёй умётчика, стало быть, хозяина постоялого двора. Двор, крытый поветью, состоял из конюшни с полудюжиной стойлов и нужными доля гоньбы ухожами. Размерами и значением станок перерастал себя и, видимо, его готовили сделать станцией в недалёком сроке.
Замело. Встали все: переменные, почтовые, сквозные, сдаточные… На станке задержались две тройки, колымага с почтой, обращённая в возок. К полудню пришарашилась полковая канцелярская двуколка на полозьях с разодранным кожаным верхом. Вознице-казаку поднесли шкалик и ему нипочём, а коллежского секретаря оттирали снегом, пичкали шалфейным взваром.
Постоялая горница, где обычно путники ожидали перепряжку либо смену перекладных, теперь набилась езжалым да хожалым людом всякой значимости и состояния. Теснились… А тут ещё принесло семейство едущего к назначению чиновника с женой и двумя детушками в саксаковых (4) тулупчиках. Зазябли, в снегу липком… Скинув доху, ездок оказался в кафтане-сибирке синего сукна при запашном вороте с борами серой смушки. Сама одета в дорожное - марселиновое платье без кринолина, долгая шубка на меху с воротником и оторочками из горностая, при песцовом уборе на милой головке. Всё удивительно ловко и складно примерялось к ладной фигурке - женщина спела после цвета младых лет. Переглянувшись невольно, сие обстоятельство с удовлетворением отметили присутствующие с утра офицеры. Ротмистр, приценив убранство, определил ранг чиновника, прозорливо отметив черту характера: скупой, катит казённым прогоном, а мог экипаж нанять…
Уже потемну – опять оказия: шум на крылечке.
- Бодай бы его, кого-то ещё принесло, - шумнул хозяина один из ямщиков.
Тот скоро явился и, приотзыбнув дверь, впускал незадачливого вояжителя.
- Ты чего, паря, в дверь колотишься, ровно слепой козёл об ясли, - приветствовал при свете лампы мужичка в пропащем зипуне.
- Охолонул, скобы не мог сыскать, - ответствовал ходячий сугроб, - скажу православные: коли дрожать не умел, так и вовсе смёрз бы.
- Дак куды тебя черти понесли в эдакую замять, - осудил ближний ямщик из вотяков, - али правил на тычёк (кабак), да сбился?
- Вроде терпимо мело, позжее верховой снежок сыпанул – сбились лошадушки, плутали много, а тут волки, язьви их, таперь хозявы с меня шкуру спустят…
- Бирюки далёко зазыкали?
- Версты менее, чтоб подавились… По ёлкам (6) убегал, их на обдуве видать пока.
- Ходи к печке, сугревайся. Гость - не кость, за порог не выкинешь.
- Уснуть бы, намаялся дюже.
- Ступай сюды, - позвали с кутнего угла, - перины не припасли, на полу притулишься.
- Благодарствуйте, Христос с вами, - бормотал мужик, пробираясь, - поснУ, хоть бочком, а там и буран кончится.
- Айда, не мешкай. Тетереву вся зима, одна ночь, - напутствовал бедолагу досужливый вотяк.
Коротали часы кто как. Офицеры – двое казачьих и тот самый ротмистр в уланской бекеше – приспособились за шкапами в переднем углу. Мебель служила им обеденным и, заодно, ломберным столом. Играли в долгий преферанс или во что-нибудь накоротке.
Переднюю треть столешницы выделили семейству асессора, остальное принадлежало общим нуждам. Ненароком составлялись компашки, обособлялись по скамьям и в углах. Обвыкали, притирались. Нужда дрючит, она и учит…
Хозяин кормил обедами. Жена его, кабы не из мещанок, с привычками «прислуги на людях», разнося блюда, кокетливо просила офицеров не взыскивать за скудный трапезный лист (6). Выставлялось щедровитое варево из покромок (8) с кашей, а на заедки (8) несли крынки с кулагой. Блюда сдабривались самоваром с хлебами и пышками, которые непрерывно, судя по запахам, пеклись на хозяйской стороне.
Походные фляжки служивых к вечеру среды опорожнились, скука одолела бы, коли не ярыжка. С его наводки дали умётчику синенькую пятёшницу вперёд и стали получать «зелено вино». Морщась, офицеры потягивали невесть как попавший к хозяину перегар. Недурной, как признали позже. С оговоркой: ежели учесть походные обстоятельства и пообвыкнуть. Прижился и тютюн заместо доброго табаку – жуковского вакштафа приличного разбору, коим полтора суток снабжались из кисетов ротмистра, пока не скурили весь.
Картёжники оставили игру – темно, кончился гас в лампе, догорели свечи. Запасы их иссякли. На затяжной буран не напасёшься: окна снегом до верхних шипок (10) запечатало, оттого жгли освещение круглые сутки. Появились жировые плошки, от коих проку чуть, зато копоти давали не хуже корчажек (11). У девчушек открылся безудержный кашель, коптюшки загасили кроме одной. Основной свет давали блики от приотворённой печной заслонки. По стенам двигались замысловатые тени.
- Ба, ба, ба! – мешая отроческие нотки с мужскими хрипотцами, воскликнул юный подхорунжий, - похоже, господа, мы испытаем окончательные прелести кочевого быта!
Все глянули. Две девки тащили к голландке изрядный ушат, доверху наполненный кизяком.
- Зови хозяина, да скоро мне! – распорядился сотник в сторону одной из испуганных командой молодаек.
- Что же, братец, уморить нас вздумал? – принялся распекать явившегося умётчика, - куда, шельма, дрова подевал?
- Пожгли, ваше благородие, обе поленницы, - без робости ответствовал бородач, по виду чалдон, - а подвоз, сами изволите, понимать… Насилу у кайсаков, они тут недалече зимогорят, кизяком разжился, не то бы хоть караул кричи…
- Борода до колена, а дровишек ни полена, - подъелдыкнул ярыжка, но наткнувшись на волчий взгляд умётчика, подавился.
- А брёвна, что в углу двора свалены, жалко? – вступил отставник.
- Никак немочно, вашбродь! Лес казённый, строевой. Заместо турлучных стен велено рубить сруб. Расширяемся… Летом начнём. Сосна для энтого припасена, ни-ни…
- Гляди, разберусь, коли соврал, - потишал сотник, оно и понятно: не замерзать же.
Чалдон зыкнул, девки сноровисто совали кизяк в прогорающую печь. Спёртый воздух набавился кислой струйкой дымка - приметы древних кочевий.
Как бывает после неловкого случая, установилась тишина. Девочки лишь говорили втихомолку своей матери, остро посматривающей на офицеров. Храпел в кути замаянный мужик, стараясь не шуметь, полоскал горло простуженный.
- Прикажете вам чаю? – подступила умётчица, не забывая улыбаться, на сей раз, кажись, ещё любезнее. Особенно – сотнику. Улан, заметив, глазами показал ему на зазывающие формы обольстительницы: не мешкайте, сударь! Сотник усмехнулся в усы: вашу иронию, дескать, оценил. Забирая руками шуршащий подол, женщина недовольно отошла, напоследок всё-таки обернувшись…
- Господа, займу внимание ещё одной историей, - негромким обращением нарушил молчание ротмистр, когда разобрали горячие чашки.
Подхорунжий при этом неловко подавил зевок, собеседники убрали от лиц башлыки – пурга изрядно выдувала тепло после замены дров кизяком, в избе кутались. Сказано и помянуто о многом, темы иссякали, добро - выручала память отставного улана, запасов которой хватало к третьей ночи.
- В гвардии не расскажут, - начал отставник, смакуя душистую и терпкую кяхтинскую заварку чая, - не камильфо. Сам припоминаю живо, хотя воды утекло. Да-с… Вы слышали, возможно, фамилию князя В*? Припомните-ка давешнего фельдъегеря… Как он тут саблей гремел, тряс этишкетом и кутасами (12). А ещё шпорами на канцеляришку звенел: в Сибири, мол, каналья, сгною. Пугал козла капустой. Всё вздор, я о другом, господа… Мимолётно курьером произносилась та самая фамилия. Столоначальником он в Петербурге, по жандармской части. Высоко! Его депеша. Фельдъегерь пугал всех синим мундиром князя В*, дистанцию до Иркутска замыслил торчком поставить. Пусть его… Способы разные, лишь бы дело катилось, не так ли?
- Да что вам та фамилия, милейший Павел Матвеич? – угрюмо переспросил сотник.
- А потому, любезнейший Пётр Казимирович, что история касается князей В*, - рассказчик осторожным жестом пригласил собеседников сблизиться насколько можно, давая понять, что история хоть и давняя, но не для всех ушей, - доложу: известная в кругах династия. Родовитые, при средствах и прочее… Лично знавал одного из представителей в моё время. Признаться: приходит на вид эдакий клоповоняющий господин, носовздёрнутая личность, как читать довелось, кажись, у Лескова. И то: даже представить нет удовольствия, годы спустя…
Слава Богу, не о нём речь, но о его дяде. Как водится, с младых ногтей определён был в один из полков старой гвардии, скажу короче: князь мой – из «варёных раков» (13). Ну, служил да послуживал от парада к параду, ан – поворот рока! Пред главным пояснить надо: наш брат тогда баловался в кукушечку. Не вспомните, Пётр Казимирович? Доложу-с, не для слабых забава…
- Припоминаю… Это не вместо ли русской рулетки? – откликнулся сотник.
- Именно! Предтеча, я бы назвал… Рулетке нужен револьвер с барабаном, а в кукушку даже седловыми пистолями пользовались. На спор либо от восторга кровей, в мрак тёмной комнаты заходили двое. Попеременно – первого определял жребий – кричали «ку-ку». Один крикнет, другой стреляет на звук. Боевыми! Единственное смягчение – после крика дозволялось менять место. Примерным образом игра составлялась, господа…
Князеньке не потрафило однажды – смертельно ранил гвардейского сапёра. Большое разбирательство и прочее. Кончилось ссылкой в Апшеронский пехотный полк с понижением до армейского прапорщика. Полк квартировал в Туркестане, то ли хивинцев усмиряли, то ли Коканд бунтовал – не суть.
Известно, что по прибытию всякий офицер представляется старшему в гарнизоне чину. Им на тот момент был полковник Елгаштин, командующий казачьим №1 полком славных сибирцев. В зените славы блистал Семён Алексеевич - Высочайшим указом Золотое оружие вручили. Первая сабля Туркестана, шутка сказать…
Кто не знал воочию, всё-таки быв наслышан о своебычном характере героя. С казаками – отец родной. Не зря полк за ним и горы поднебесные штурмовал, и в азиатские коварные реки без робости кидался, пустыни покорял. А к прочим людям – с причудами, каверзами нередко, отнюдь не паркетными. Вроде пошутит, но обидно, пересаливал. С самим Скобелевым брался соперничать в бытность Коканского похода. И коли бы не дворцовые связи генерала неизвестно, чья бы взяла. А так – проиграл Елгаштин, сняли с полка, задвинули в Семипалатинские степи. Но, то позже…
А теперь князю В* пристало явиться к полковнику с докладом. Решил презентовать себя в лучшем свете. Прапорщик? Это не про него! Муа же сюи юн пренс! (14). Он в столичной гвардии - жуир и бретёр, в туземном крае чего стесняться? Взялся афрапировать (14) окружение. По своему обычаю. Как привык.
В средствах-то не нуждался. Сыскали ему портного из бухарских жидков, у того нашлось лучшее сукно, шелка, галуны и прочее. Тут – забота: где найти подходящую лошадь? Ведь без осанки конь – корова. Трухмены сыскали жеребца из табуна местного вождя. Сказывали, князенька оплатил кубышку - за деревеньку с холопами где-нибудь в Тамбовской губернии меньше дают!
Настал день, облачился В* во всю красу. Мундир армейского прапорщика – не одеяние гвардейского конногвардейца, Примерно, как сойку рядом с вяхирем посадить. Но при деньгах и курицу павлином выряжают. Да и жидок отменно заказ исполнил. Впрочем, при ахалтекинце чистых кровей в богатой сбруе, где на каждом тренчике – серебро или бирюза в добрую фасолину, - на звания смотреть некогда, глаза иным отвлечены.
Крепость пострадала от взятия, дворец эмира выгорел, потому Елгаштин расположил полк бивуаком под стенами. Составили обозы вагенбургом, посреди – палатки, чуть наособицу – походная джаламейка (16) полковника.
Отправился с визитом князь В*, да что за пропасть! Не минуло получаса – прилетает обратно на стан апшеронцев. Кинул текинца, треуголкой с богатым плюмажем об землю хрястнул, ножнами драгомана (17) зашиб… В крайней ярости человек! Раскалённый, слепой и немой. Упал на постелю, до ночи не двинулся. Полчане не трогали, дожидались мирного состояния духа. Князь и прежде на всех глядел так, будто семерых проглотил, а восьмым подавился. Однако объяснений не дождались. Наутро заступил на службу, оставаясь мрачным и до невежливости замкнутым. Многое в нём переменилось… Вскорости Апшеронский полк в составе Каспийского отряда покинул ханство, а затем и Туркестан. Сибирские казаки направлены в Семиречье. Разошлись пути.
- Не томите, Павел Матвеевич, - не сдержался подхорунжий, - что произошло с князем, чем кончилось?
- Зря мешаете, Александр Дмитриевич, - укорил молодого офицера степенный его спутник, - нам здесь ещё долгонько дожидаться, зачем спешить, пусть времени уйдёт больше.
- Вероятно вы правы, Пётр Казимирович, - поддержал рассказчик, - а не освежиться нам, господа, порцией нашего блудного Бахуса?
Возражений не последовало, выпили. Перегар согревал слегка продрогнувшее нутро. Прислушались к шумам непогоды. Наружные звуки доносились глухо – станок занесён снегом по самый охлоп (18). Жилище, двор, подсобные пришалабники обратились в огромный перемёт, хоть на санях заезжай. Обитаемый дух сообщал один дым печных труб. Внутри буйство угадывалось иными признаками. Наскоки ветра то завывали в дымоходе, и тогда печная дверка со стуком прижималась к рамке, то ударяли в обратную тягу, дверка отворялась, из поддувала летели искры в шайку с водой, пламя и дым заворачивались кверху красным языком. Девочки жались друг к дружке, поглядывая на отца. Шибче несло кизячным припахом.
Сонно. Клевала носом девка у печи. Её сменщица расстелила на полу курпячий тулуп в мелких серых завитках ярковой шерсти, повалилась ничком, спала, как мёртвая. Похрапывали там и тут замученные бездельем люди. Только в углу слышался говорок седалого ямщика с мужиком-горемыкой, который, немного оклемавшись, слушал понуро тихую речь.
- Молодость, она, брат, навроде летечка сибирского. Не успеешь согреться, уже росы ледяные падают. Вот и жизнь человечья в том же коленкоре. Не оглянешься, а пора нашла. Энто когды не сам препояшеся, а иной тебя препояшет. Так в книгах сказано, разумеешь? Потому уже не в силах человече. А что молодость? Её и не слыхать… А ты не горюй! Табе ещё жить. Утрись да за работу, грех тебе годами судьбину пенять, право слово, попомни…
В ответ ему мужик продолжительно бунчал отговорки, неясные слова бились об тишину, как квёлая муха в осеннее стекло. Головой он разительно походил на бурнастого (хохлатого) гуся. Странно растущие волосы на макушке, длинная кадыкастая шея…
- К сонному попу на исповедь не ходят, - опять наставлял его невольный товарищ, - ты обожди пока, хозяин пусть одумается, войдёт в суть, а ковды наярится – вались в колени. Братку в напарники уговори, раз он у тебя поважнее. И комар мерина свалит, ежли волк подсобит. Злобы в купчишке меньше останется, скорее сумлеет.
- Ох, и обнищали мы, братцы, насчёт табаку, - громко произнёс кто-то в углу, - хучь бурмы (самое худое курево) жменьку достать, полтину не сжалел бы!
Голос не поддержали, он умолк. Девка со всхлипом очнулась, отворила дверку печи. Стало светлее от жара. Набила печь кизяком, вынесла золу с поддувала, уселась обратно на скамеечку. Судорожно зевнув, затихла. Офицеры проследили её работу, замерев в дремотном оцепенении.
- Давеча настораживал вас, господа, по поводу нрава у полковника Елгаштина, - ворохнулся рассказчик, раскуривая вишнёвый чубук, - опять скажу: надо знать Семёна Алексеевича. Коренной сибирец, карьеру составил самостоятельно. И, как многие из нас, не терпел снобов, особенно из тех, кто прибывал в Сибирь выслужиться, хватить пару-тройку обязательных орденов, ну Анну там, Станислава, и благополучно отбыть восвояси при выгодных позициях к отставке.
- Как в воду глядите, Павел Матвеевич! Насмотрелся на подобных щелкунов, - с обидой отозвался сотник.
- Так вот, случай с князем В* полковник Елгаштин расценил, видать, из таких же соображений. Сибирцы постоянно уверены по поводу чужаков, что ихний сарай нашему плетню – двоюродный дядя, - продолжил ротмистр, - а что произошло в действительности? Представьте: при полном параде, так сказать, с оруженосцами явился знатный рыцарь в расположение казачьего полка. Не какой-то, прости Господи, генеральской курицы племянник, а из столбовых дворян, князь! Но – время, приходится это понимать, военное, не до церемоний, лагерь сообразно тревогам обставлен, согласно воинских артикулов и полевых предписаний. Службу казаки понимали.
На приступе к лагерю – караул с заградой, вольно никто не войдёт и не выйдет. Однако не торопятся пропускать вельможного пана. Что такое? Как понимать? Князь ярится, жеребец вертится, кипит, будто вода в казане. На ровном месте волдырь пухнет.
«Вызывай, сволочь, дежурного офицера!» - орёт В* на урядника. Тот вестового к штабной палатке послал, погодя – подъесаул оттуда. Не спеша, в походной справе, на пути остановился, сделал замечание приказному, который репетовал с казаками поворотные вольты.
Откозырялись, разговор сдержанный, тоном выше, опять крик… Оказалось, подъесаул предложил визитёру с седла опуститься, казаки аргамака сбатуют, прапорщика препроводят куда просится. Обязательное условие: пёхом! Тот ни в какую! Тогда подъесаул отступает к полосатой жерди, командует казакам «шашки под высь!», с-под земли трубач выскочил, сигнал даёт «для встречи!». Вы понимаете, господа? Сие означает, что и солдату и генералу, не исключая пехотных прапорщиков, следует замолчать, принять приватное положение. Как вахмистры язвят: руки по швам, пятки вместе, носки врозь и рот на ширину приклада!
Подъесаул достаёт свиток и читает с расстановкой, громким велеречивым голосом: «Офицерам полков пехотных верхом на лошадях в расположение конных частей являться запрет кладу, ибо они своей гнусной посадкой, как собака на заборе сидя, возбуждают смех в нижних чинах кавалерии, служащий к ущербу офицерской чести». За сим - Его императорское величество Петр Первый.
Отчитав, подъесаул настойчивей предложил спешиться и проследовать к их высокоблагородию полковнику Елгаштину. Он, дескать, примет, если свободен от невпроворотных забот по вверенному от генерал-адъютанта Свиты Его Величества фон Кауфмана гарнизону.
- Погодите, но князь В* служил в конной гвардии, – недоумевал молодой офицер, - разве казаки не знали об этом?
- Ну, служил… Вы о нраве Семёна Алексеевича не забыли?
- Знатный крупе вставлен фитиль! – отсмеявшись, вытирал слёзы сотник, - и не подкопаешься: представлен-то офицер армейский, как ни крути, хоть и разряжен, и в кавалергардах пребывал… Одно настораживает: указ действителен? Полковнику могло нагореть при подлоге. Если - правда, тогда прапорщику впору застрелиться!
- Соглашусь, Пётр Казимирович, позор налицо, - откликнулся бывший улан, - касательно документа – извольте: указ 1717 года от Рождества Христова. Присыпан прахом времени, забылся, только не у Елгаштина. Он ведь не одного князеньку таким образом встречал…
А что тот оказался уязвлён – мало сказать. Не мнимую пощёчину схлопотал, его как мужика, не стой того, прилюдно высекли, растянув на воротах дряной навозни. Придя в окончательное бешенство, разодрал трензелем рот неповинному коню, вскинул на дыбы, вонзил щпоры – только видели, птицей смахнулся прочь.
После что? Сцену многие наблюдали, анекдот мигом облетел гарнизон. Огласка шумная… Слыхал, будто командующий Апшеронским полком к Елгаштину с нелицеприятным разговором прибывал, полагая, что в лице прапорщика В* задели честь всех армейских офицеров. Но – утихло, объяснились, стало быть.
Князь вызвал полковника, поединок состоялся. По праву ответчика Елгаштин выбрал сабли. Выбивал оружие у супротивника, одежду располосовал на ленты… Насмехался снова, учил, носом тыкал. Наконец чиркнул князю по боку, чтоб кровь показалась, чем дал бесспорный повод секундантам остановить бой.
- Н-да, какие люди, - задумчиво протянул сотник, - что имеем – не храним, да и, потерявши, не больно-то плачем. Вот натура русская! Семён Лексеич – полковник, не рядовой казак, а – забыли! По анекдотам ещё что-то сохранилось. Мы генералов даже памятью не уважаем. Могу свидетельствовать. В Николаевском (училище) выпускались мы вместе с неким Костенецким. Племянник генерала Василья Григорьевича, которого личность, хоть в сказки про богатырей помещай отдельной повестью. За хвост коня валил, ядрами жонглировал, пушку подымал, подковы ломал. Громил супостатов под Очаковым, Аустерлицем, Фридландом. Отечественную отвоевал со Смоленска к Москве и обратно до Парижа. При Березине польские уланы заскочили на русскую батарею, рубят пушкарей. Костенецкий рядом очутился, схватил банник и ровно оглоблей вышибал щляхту из сёдел, пока дерево не обломилось. Другой взял в руки… Случай продолжился опять же анекдотом. Племянник сказывал, что Василий Григорьевич после победной стычки подавал рапорт на Высочайшее имя о замене деревянных банников на железные штоки. На что государь Александр Первый, прочтя, усмехнулся: железа на баники, положим, я найду, но где мне сыскать столько Костенецких, чтобы умели драться ими!
- Так в чём забвение генерала, простите, коли монарх фамилию героя произносит?
- Сделайте одолжение… Вы Костенецкого помнили? То-то… Его и при жизни не особо чтили. Причины неведомы. Два раза Анну вручали, три сабли «За храбрость»… К высоким орденам другие герои поспевали. У поляков ли, французов окажись в истории подобная личность – весь мир охал бы да восторгался! Оды, поэмы, оперы о них повсеместно… А мы?
В комнату явился хозяин. Принёс весть, что в степи замолаживает – верная примета к окончанию бурана. Жди, ночью стихнет ветер, глянут звёзды, хряпнет, скрепляя текучие снеги, колючий студенец. Одыбается казачество после природной катавасии. Люди помёрзли, скотины пропало у кочевников достаточно, сгорело несколько ветряков – замололись (19). День-два, откопаются, оживёт тракт, двинутся тройки, парные возки и кошёвки-одиночки, накатывая пропащий было путь.
От станка к станку, далее и далее поскачет Русь, зазвенят её песенные колокольчики…
1 - серая ворона.
2 - воробей.
3 – камышовая дудочка, свирелька.
4 - снегирь.
5 - долгорунная майская овчина.
6 - зимники на трактах обозначали срубленными сосёнками по земской повинности.
7 - обеденное меню.
8 - мясо на рёбрах.
9 – десерт.
10 – стекло в оконной раме.
11– смолокурня, где сибирские казаки гнали дёготь.
12 – буквально: витые шнуры, оплётка к киверам; здесь: иронично о блестящих штуках-дрюках на форме фельдъегерей.
13 - прозвище однозначно рыжеволосых гвардейцев Керасирского полка, которые ездили на лошадях рыжей масти.
14 - (фр.) я – князь!
15 - (искажённо с фр.) блеснуть, обескуражить.
16 – офицерская палатка из кожи.
17– денщик казачьего офицера.
18– самый верх крыши, конёк.
19 – загорелись от трения, когда буря сорвала запоры у крыльев мельниц.
ОБЕД
У дедушки Токарева служба в сибирском казачьем полку №1 не вышла «по жерёбу», у сына его Нила уже имелся откупной билет, а внук – Авдей Нилыч Токарев – мимо полка просквозил полноправным гильдейским купцом. Почитай, не из последних в Акмолинской области. Каменный дом его стоял в лучшем месте Петропавловска и хотя по обычаю у Токаревых средопятничали (постились по средам и пятницам), семья значилась хлебосольной, приветливой. Во многом благодаря хозяйке – Капитолине Григорьевне, дочери курганского прасола средней руки, которая выбрана в супруги более по велению уже немолодого сердца, нежели по соображениям дела. Ходили, правду сказать, об том щекотливом моменте иные мнения в кругу их знакомств, да что же теперь речи впустую тратить: живут-с…
Приёмы у Токаревых – по четвергам. СрЕды хозяин зарубил на корню – чем потчевать в постные дни? Груздями да вишнёвым взваром? А в четверг – пожалуйте, милости просим. Приёмы – оне, конешно, для ума и души развлеченье, однако и против земной пищи возражений не сыскивается. Хороши побасёнки с поросёнком, а на пустое брюхо и сказки не в жилу. «Ах, вообразите моралите, maman! – прононс у Зинаиды, их дочери от обиды и подступивших, но не пролившихся слёз получался бесподобным, – зачем другие дни, если в свете принято назначать среды, и каковы желудочные доводы у милого пaпА? Это несносно, в конце-концов!».
Резон у отца веский: «Ты, доченька, научи сороку вприсядку плясать, а потом отцу перечь!». На более настойчивые мнения – «папенька, нас засмеют за ваши предпочтения» – ответил сообразно домострою: а ну цыть! Ваши задумки – посля ужина горчица! Всё невпопад. Натуру «человеков» купец знавал. А потому…
Как в воду глядел! Ввиду стремительного интереса к токаревским приёмам, вскорости народу собиралось под завязку. Да не абы как и абы кто, а по пригласительным билетам. Ангажемент утвердил сам хозяин, не преминув состроить гримасу на сконфуженных оппоненток. Позже не забыл проговорить насмешливо и пискляво в сторону Зины ввиду шибкого наплыва жаждущих: видала? отбоя нет, а ты - «засьмеють, папенька». За сим победоносно заложил большие пальцы в рукавные вырезы жилетки: чтоб вы, дескать, без меня делали?
Вот и сегодня по обычаю стол к обеду накрыли по-русски, с сибирским элементом. Услужение и обхождение происходили в «народном стиле», по конфиденциальному определению ехидного телеграфиста. Окрестившись на божницу в красном углу, позвали избранных гостей на стулья в крахмальных наголовниках. Хозяин большим ножом, прижав изрядный каравай ситного ко груди, напластал крупные, (чтоб не переламывались на пути к роту), ломти хлеба. Молодайка (жена сына) в васнецовском образе внесла горячее – щи с говядой и гречневую кашу. Холодное на сей раз представлено нежирным стюднем из телёнка, шибко приправленным кольцами репчатого лука, и заливного из озёрного окуня. Непременно аиртавского – с родины Токаревых! На тельное подали золотистые ломти линя со Щаглов. Не миновала стола пышная кулебяка на жирной баранине. Из жареного – присыпанные мочёной костяникой куропашки. Вразнобой меж блюд и поставов румянились пирожки с творогом, горохом, шанежки с парёнками из сушёной моркови, пресные. Там и сям - жбанчики пахучих ягодных взваров, забористого свёкольника, медовухи, имбирного кваса.
- Чем Бог послал, у нас по-простому, - апостольски простёр длани к еде Авдей Нилыч, заостряя тем внимание гостей и без того значительное. Острым глазом заметил долю приятной для купца иронии, когда люди переглянулись меж собой: ничего себе – «по простому»! Действительно, смиренное толкование произнесённых слов сытно расходилось с тем, что громоздилось на столе. Миновав малую, но чувствительную паузу, хозяин приподнимал добрую рюмку листовки и, нюхнув для аппетиту её свежего смородинного духа, кивал: со здоровьицем! летела, грит, ворона – села на гвоздь, как хозяин – так и гость! Немного погодя следовала вторая здравица хозяина: злому – смерть, доброму – воскресение, как в родчей станице стары казаки говаривали, айдате вослед, гости дорогие!
Неторопко и уловимо-солидно покончив с пищей телесной, гости вытягивались в просторную залу с диванами, креслами при уютных пуфиках и низенькой оттоманки а ля мадам Помпадур у стены спроть окон. Сюда выходил один бок печи, изящно выложенный голландскими изразцами с прорисованной зелёной муравой (1) пасторалями при классических пастушках и овечках. С потолка нависала люстра в чистых искрах горного хрусталя, к ней для помощи отряжалась пара жирондолей и одного бра. В боковых проёмах угадывались драпированные арки, ведущие в курительную комнату для мужчин и лафитную для дам. В обеих имелись ломберты для карт и лото, а также угловые столики для кофе и ликёров, коими, впрочем, выступали известнейшие на весь Петропавловск наливки токаревской клюшницы - баушки Нади. Зал, даже при опрометчиво расставленной мягкой мебели (на сон шибает-с, сердился исправник), располагал, по мнению хозяев, для бесед и диспутов на злобу дня иль философских изнемоганий. Тут и в словах бывало куда свободнее, чем за столом. В случаях коротких, яростных дуэлей, когда два оппонента уже не способны держаться вежливостей (листовка сказывалась) и вот-вот могли скатиться на моветон, тогда предполагались курительная и холодная – галерея к крыльцу, куда спорщиков без экивоков провожал Прохор, сын и наследник хозяина.
Сам Авдей Нилыч бесед не поощрял, но не препятствовал.
- Ну, будя, - отваливался от стола, тешась негодованием всегда недовольной Зинаиды, - после хлеба, после соли, отдохнуть часок, ли чё ли? Завернётся сала кусок, да лени мешок...
- Найдёт сон из семи сёл и лень с семи деревень, - с готовностью подъегоривал кто из гостей постарше возрастом.
Дочери хозяина с пылающими щеками вскакивали и, шурша креолинами, скорее уводили своих гостей из залы, подалее от несносного папеньки. Назло семье, не иначе, он мог без утайки рыгнуть, не стой киргиза. Ещё и скажет: душа пузыри пускает! Хоть провались…
Впрочем, четверги у Токаревых звали не одними возможностями после сытного обеда сверкнуть рассуждением, политической двусмысленностью либо дерзкой фразой. Нередко у тяжёлых портьер сухим хворостом сгорали, подымаясь дымком к воловчатым (2) потолкам, лёгкие диалоги. Какие из них – ничего не значили, а бывали такие, что служили прологом к драме с последствиями и непредсказуемым финалом. Возникали слова и целые речи - ласковые, ровно бархатом по нежной коже поведут.
- Ах, Пётр Спиридонович, вы такой зАлестник, прямо источаетесь вежливостями и двоякими комплиментами. Берегитесь, прозову вас обидным словом.
- Да как же-с, помилуйте, Елизавета Мироновна! Искренне, от души говорю, что язык мой, а скорее – чувства, не в силах терпеть более! При виде вас замиливаюсь начисто, изнываю ото льда в глазах ваших!
- Вот опять он, несносный какой…
Зачем разговор, скоро прерванный? Что последует за ним? А поди, разбери мОлодежь! Что им наливки и рябчики? Токаревские четверги – это повод увязаться с маменькой и тятенькой, отсидеть обед, а позже искать счастье, чтоб улучить минутку, которой может и достаточно для цельной жизни в дальнейшем…
1 – муравА представляла тонкий слой жидкого стекла (глазурь), которым покрывали изразцы или глиняную посуду.
2 – деревянные, нашитые досками вразбежку, одна кроет две кромки соседних, Даль.
ВЗЫСКУЮ, БРАТИЯ!
В Кокчетавской станице в том году был случай на всю, почитай, Омскую епархию. Состоялся крестный ход, с иконами, хоругвями и песнопениями. Православные вертались к храму, уже звонарь готовился вдарить благовест с колокольни – возникла заминка. От ватажки немощных жёнок и престарелых казаков, подъём которым не под силу, оттого встречали шествие у подножия Букпинской сопки, вывернулся поп – не поп, монах – не монах… По виду аскИт, ревнитель воздержной жизни, плоть изнуряющий. Ражий ввысь и зело косматый, широко шагнул он верстовым столбом чёрным, вдарил берёзовым посохом в щебенистую мокроту, вскричал предерзко и обвально:
- Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Сходили? Довольные? А что несёте? Не в руках – в душах? Правда где, братия? Оставили правду, рабы Божия! Потеряли, износили, яко рубище? Новую вам подавай, анафема трижды и всечасно…
Он взывал, испрашивал, будто имея на то право, и для убедительности, для острастки потрясал воздетым посохом, яко перстом божьим вонзал в немую высь, прося ли, требуя отверзнуть тысячелетней немотой запечатленные уста.
- Из церквей остроги мастырите! Досками крашенными окаянные заборы для веры святой городите! Ужо вам… – далее пошёл греметь басовито, да такое подряд, что никому век того бы не слухать. Навроде – ересь, дресва легковесная, а глыбко рыл, иных забирало.
Кто останавливался, некоторые затекали за горлопана, задние напирали - тут уже и замешательство не в шутку. Атаманский наряд в гущу кинулся, кто из гласных – вослед, жандарм в голубом откель-то взялся. Становой жировым гусаком под горку и обочь всех переваливался скоро, рукой саблю держал на шибком аллюре, правой так махал на смутьяна – боязно глядеть: ну как оторвётся конечность при яром усердии? А тот встал поперёк, яко апостол, по-двоедански двумя перстами окрестился на Копу-озеро, где Восток, коли глядеть с сопки, да воззвал ярее – амвона ему не надо:
- Есть книга Номоканон! Законоправильник! Там - правда! Руськая, отче и дедичи, не новодельская. До Москвы дойду! В грехах, братия! Синим! Огнём! Гореть! – срывался голос, переходил в задышливый хрип. В груди словно мехи вздувались, порвано сипели дырочкой. «Язык спину порет, - пожалел его осадистый ермач, - наговорил, сердешный, плетей на сто, забьют».
Добежав в упор, становой взъярился пуще. Оно бы смазать, кулак в лайковой перчатке сготовил, да как – лицо, завдруг, духовное? Посля не оберёшься… Когда от крика и угроз пристав стал багровым, а пузо поднялось выше, кажись, некуда и вся фигура должна бы опрокинуться под скос, старик в нашивках, при медальке за Хивинский поход, молвил в землю:
- Остудись, вашбродь, нужда закону не знает, она чрез человека вдругорядь ступает. Допекло, видать, христового. Нешто он не ведал препоны, а – надо!
Меж тем звонарь, далее терпеть немочно, вдарил благовест, люди вздрогнули, встревоженные ропоты раздались… Так трескаются, сыро и глухо, льды на Чаглинке, чтобы тронуться потом цельными десятинами, освобождая простор лету и чистой воде.
Исступление нежданного проповедника росло. Благовест чистыми звонами приглушал голос. Откашлявшись и предолев хрипы, с клокотанием в груди каждое слово он выкрикивал громояростно, непримиримо:
- Содрогнитесь, беззаботные! Ужаснитесь, беспечные! Сбросьте одежды, обнажитесь и препояшьте чресла. Будут бить в грудь о прекрасных полях, о виноградной лозе плодовитой. Не я – Он предрекает вам, стадо беспутное, что немного, очень немного… и ярость Его обратится на истребление их. И поднимет Господь Саваоф бич на него. Приидет! Эх вы…
Он звал суд высший. На случай, если не успеет предстать пред земным, лелеял надежду на тот, Горний, с Небес. Одна беда: истин и правды которого, никто из сущих не испытывал. Он знал и томился знанием. Бывало, находились единицы из человеков, кто начинал веровать истово и непорочно в тот Суд, алкал света Правды, отчаявшись жить в потёмках суеты сует. Да и то – редко. И – не здесь. Праведников в краю Сибирском чуть сыскивалось. Разве в Ермаковские времена, позже и не упомнить…
И вдруг пронзило народ единой мыслью: да не один ли из таких стоял пред крестным ходом?! Обликом схож, речь огненная, да и день сёдняшний для сих явлений подходящий. Уж не предстаёт воочию предчасный глашатай кокчетавскому казачеству? Господи, на Святую Пасху не оставь в милости своей, не дай ошибиться!
Чернец взывал, грозил и молил, а православные примечали – недолго ему осталось: скоро сбираться сирому в путь. К огнепречистому судилищу, истину которого он тропил. Положил жизнь, но и пред последним часом не желал сомневаться, отрицал, что пастве у храмов высокое не с руки. Иные считали: рано. Другие полагали: поздно – каки веки, таки и человеки, пропала старинушка, измельчали люди, изгрешились. Возникали и третьи. Они убеждали себя и прочих, что человек есмь червь, овца заблудшая, раб. Пусть и божий. Осклаблялись в насмешке: прозябая в перечисленных состояниях, возможно ли воспарять духом? Отказывались и отказывали. А он, видно, в людей верил. Пытался верить. Исстрачивал последнюю надежду что-то пробудить в толпе. Кто говорит, тот сеет! Кто слушает, тот собирает! Чернец сеял обильно, только семена падали, словно на камень. Не прорасти им, значит, и собирать будет нечего. Чувствовал ли он это, видел, знал?
Приставу удалось-таки наддать плечом незаметно и ловко подсечь ножнами сабли хлипкие подколена схимника – тот повалился навзничь. Вокруг охнули, раздался женский плач. Монах оказался внизу, чернел платьем скрозь мелькание ног и рук, хлопочущих около.
- Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь, - услышали ближние тишающие слова, - Господь дал, Господь и взял. Всякая персть (прах, плоть) испарашится, един дух бессмертен!
Через минуту-другую, спеленав его же ветхой ризой, уносили беспамятное тело полицейские из участка мещанской части уездного городка. Напоследок от телеги донёсся не крик, но вопль человека. Всё теряющего и познавшего, что жив, только жить незачем.
В мудрости много добра и истины, исповедники и праведники стоят на этом. Спокойные, знающие цену людям, они являют пример, долго живут на белом свете. У проповедников стезя другая. Тоже зная человека, воюют за него. И они постигли любовь и правду, им тоже открылась истина, но знания сии не умиротворяют, а побуждают к действиям. Огненным глаголом убеждают людей, что без любви и правды мельчают истины, усыхает добро. Проповедники не заживаются, сами сгорают либо их казнят. Оттого Господь благословляет на трудное и опасное дело очень немногих. На Руси немало праведников, исповедников, а вот проповедников – поискать…
Расходился народ с тягостным впечатлением. Пришибло ненароким случаем, много лезло в голову. Однако миновал месяц, после Троицы отвлекли и закружили кипучие заботы короткого сибирского летечка. Через год остались невнятные слухи среди стариков да старух…
Видать, не ко впору пришлась короткая и яростная проповедь отчаявшегося донельзя человека. Не смог даже смертью своей попрать предубеждения окаянного времени. Ныне и присно так же далеки от людей неложные суды. Не пути и дороги, а кривые тропы кружат казаков у мнимых истин. Чернец ошибся. Какой Суд, какая, язви-тя, старая и терпкая, ровно столетние меды, Правда отче и дедичи? Хотим ли выслушать, тем паче – внять? То-то и оно… Горько, а признать вынуждаемся: не готовы к тому ни паства, ни пастыри её окормляющие. Было, есть и будет. Не послушав проповеди, промахнулась Сибирь в поисках праведников. Довлеет и ныне ложная истина, будто нет пророков в своём Отечестве. Есть! Мы обмануты, оттого не верим…
БАНЯ
Богатющий киргиз, окружной старшина, привёз к себе на кАчу (кочевье инородцев) артель строить баню. В степи за Якшами, аккурат на аульском зимнике в лощине Акан-Бурлука. Место подходящее. У речки не только водопой. В самый сухой год найдется зелёная травка. По руслу, которое Акан-Бурлук терпеливо протягивает сквозь степные вёрсты, легко скочевать к самому Ишиму. А потом сквози туда-сюда по всей Сары-Арке. Вторую баньку надумывал поставить вёрст за тридцать, ближе к Якшам.
Затею с мыльнями бай не для себя придумал, потребности своей телесной, а куража ради. Отличиться пред соседями, а по-иному глянуть – так, всё одно, с пользой для себя, что ни крути. Банькой чиновников завлечь, которые по степи мотаются с надзорами да комиссиями. Всяк к нему станет сворачивать, ежели узун-кулак слух разнесёт. Заезжим угодить, веничком потрафить: урусы опосля паров мягкие, самый дрючок средь них податливее делается, будто коросту с совести счищает. Тут и лови, султан, капризный случай!
К Маркову дню дороги толком не просохли, а уж явились плотнички-работнички. На Константиновской ярманке старшина увлёк их задатком. Не шермачи какие - из Расеи за Камень скользнули, пошабашить лето взялись. А далее, мол, как пойдёт… Набольший артельщик - худой, будто изОк (кузнечик), шустрый да бегучий, ровно горох на досках, ярославец. Отмахнул полу ношенного лабашника из пеньковой частухи, кожей отороченного, достал кисетец с трубочкой, азиатцу баки бьёт:
- Ну чё, место нравится, измысок (пологий отрог речки) изряден, вода рядом. Тебе, стал быть, каку баню изладить? Оне по-разному устроены. Вона – чухонские: печь натопят, аржаной соломы нанесут-настелят так и лезут, заслонкой прикрывшись. Есть сухие, есть турецкие. Видывали и мыльни рымския… Русская кость тепло любит. Чё головой крутишь, немтырь басурманский? Э, да с тобой, вижу, токо кашу в лапти обувать. Мала-мала по-нашему? А ещё майор быдто армии расейской. Чудно наш царь царствует… Зови толмача, хоть он смямлит.
Бай махнул камчой, у юрты крикнули, и оттуда выбежал джигит в более-менее чистом и справном халате. Ярославец успел раскурить трубочку, пыхнул дымком:
- Как зовут, говоришь? Из татар казанских, что ль? Давай, толкуй хозяину об чём речь…
Русская баня – она, брат, (тьфу ты, сыскал брата, карачун задави!), паровая. Энто тебе цельные покои. Али сказать: строение. Там и парятся, там и моются. Не просто в сухом тепле, а в пару. При полном томлении телес и духа. Горячий рай, сказать бы… Потому как особливый климАт, едрит за ногу. И главный при её устройстве – печник, а не плотник. Каково калильная печь будет устроена – такова и баня по карахтеру сладится. Одно возьми в голову: печь – она повсеместно хозяйка. Хучь в избе, хучь в бане, хучь в овине. У русаков так. Не то, что в ваших кибитках – огонёк из назьма сушёного. Н-да… Вот – русская печь, к примеру. Хошь? Сделаем! У ней всё своё. Скажем, особо выкладывается жаровая туша, вся полость, нутро сводчатое, туда дрова кладут. Разумел? У неё всяк прЕдмет название носит. Топка, скажем, а там – под, там свод, тута хайло. Рядом – жароток, заулок на шестке, ещё загнеткой зовут, куда жар сгребают. У нас – горнушкой ещё прозывают, али бабуркой. Иной раз с ямкой делается, для удобства хозяйке. Хозяйка есть?
Толмач расплылся всем лицом в широчайшей улыбке, даже пальцами показал: четыре – столько хозяек есть у султана.
- Ну ладно, баня – так баня. Тебе какую надоть, господин хороший? Оно же, попомни, каждая стать своих деньжат востребует. Слышь, Маметка, ты про монету особо хозяину растолкуй. Да про задаток скажи. Ваши посулы в казане не сваришь, а мне артель кормить. Эх-ма, не те денежки, что у баушки, а те, что в запазушке! Какая баушка? От пень стоеросовый… Прибаска такая, понял? Айда далее кумекать. Могём, к примеру, каменку сложить. В полную плепорцию. Навези булыжника с речки либо сопочника красного, давеча мимо проезжали, гранитом зовётся. Могём чугунку изобразить. Энта дешевше строится. Давай ядер пушечных фунтовых али чуток крупнее, пуда полтора-два, чугунного боя для пересыпки. А нет – с колодою печь калильную сотворим. Ништо! Котёл вон у тебя за кибиткой огромадный без ушей валяется. Чем не колода? Запрокинем, края заворотим, будет тебе пар, не сумлевайся! Везде – своя цена.
Услышав знакомое слово «цена» киргиз поднял руку: это, дескать, к чему? Ярославец заговорил громче.
- Цену, как всё смикитим, потом определим. Главно, задаток без задержки! А то пустым и мешок не стоИт, понял? Да не верти ты башкой, проехали… Деньги на кон, говорю! Теперь опять от печки пойдём… По-чёрному, по-белому топить? Решай! Надобно будет полОк устроить, с приступками и подголовьем. Ты же – белая кость, едрёна корень… Там париться станешь. По срубу, ну как в избах, лавки приспособим, чтоб мыться на них. Пол, само собой из плах, потолок из накатника…У печи два чана склепаем для воды, в одном – горячая, в другом холодная, разбавлять. Поддавать-то горЯчей следоват, чтоб калёнку не угробить прежде времени. Шайки, ушаты, ковшики, опять же, для мытья и оката. Вехотки, ну, мочало, для мылки, веники для парки. Есть у нас и бочарник свойский, изладит.
К беседе подскрёбся хромоногий жигит, стал поодаль. Султан подозвал рукой, спросил по-своему, тот начал жеркотать. Оказалось, юрту для орысов приготовили, глянуть можно. Ярославец послал своих, наказал: лучше глядеть, особливо насёт клопов и блох. Пущай полыни свежей постелят под кошмы на тот случай…
- При порядочной русской бане, - разговор возобновился, - обязан стать предбанник. Зачем отдельно? К бане прирубим. Ты, Маметка, поучи сначала сороку вприсядку плясать, а покуда не встревай, моё толкуй. Что не понятно? В предбаннике, положим, ты, как путёвая сволочь, разболокаешься, а моешься-паришься в самой бане, потом обратно вертаешься, наружу не попадая, духу взять, кваску испить. От, Господи, где квас тут… Ну, айрану вашего, либо кумыса испить, на топчане возлечь вольно, пропотеть. Здесь же споднее переменишь, в чистое нарядишься. Понял, зачем предбанник? Им можно баню прямиком продолжить, дверь в дверь, а лучше глаголем повернуть. Тогда затишка от стен больше выходит, для коновязи сподручнее, над ней и поветь можно сладить коли нужда станет. Глядите сами…
По желанию мастерового они пошли глянуть сваленные неподалёку брёвна.
- Скажи хозяину, что лес неважный, - артельщик тюкнул топором, поднял щепку, - вишь, заболонистый, кажное бревно тесать понадобится до твёрдого дерева. Не понимаешь? От князь казанский… Под корой кажин год у дерева нарастает заболонь. Нарост древеснеет. Когда год хороший. А у вас, поглянь, заболонь двойная, рыхлая. То лето, видать, негодное получилось, морозы в сентябре жахнули, она и не срослась, вроде мха.
Толмач переводил, бай забеспокоился, велел растолковать ещё раз.
- Чё непонятного? – плотник сердился, показывая изъяны материала, - заболонь рыхлая, говорю, белёсая, щепкой толком не берётся, надо верхний слой снимать до крепкого дерева.
- Хозяин велел: снимай, если надо…
- Энто и без сопливых скользко. Стешим, только прибавить надо. Одно дело кору шкурить – пошёл да пошёл, а тут топором придётся помахать.
- Прибавит, бачка, сколько скажешь…
- Тогда договорились. Наперёд, чтобы знал… Добро! Сказал бочарник, собьём ведро, обручи под лавку, а клепки в печь, так не будет течь! – речетативом выкрикнул азиатцам непонятное, - чё калган вертишь? Ну, чистый тУрка.
Разговор продолжился, толмач не успевал лопотать знатному киргизу слова артельщика. А тот, знай, строчил:
- Поскольку эту баню рубим из наличного матерьялу, для другой баньки лес наготовить следует на лето, которое будет. Осину, берёзу лучше. Их сейчас бы и посОчить, чтоб на корню привялить, а зимой свалить. Зачем, зачем? Соображай, голова садовая: постоят до холодов в подсеке, дерева стомятся без сока, тогда и сруб с них скорее вылежится. Понял? Сосна тожеть сгодится, коли что. Со серёдки. Комели и вершинки – негожи. Там смоляных мешков прорва, в банном жару лопаются, варом текут. Не духом, а вонью тащит, угореть не долго, да и на тело смола невзначай капнет – твой киргиз со смеху закатится. Как-как? Обнаковенно. Да шутю я, бестолочи! Им для близиру скажешь, они всурьёз…
- Всё ты им толкуешь зря, Сергеич, - резонили головУ плотники, они смотрели жилую для них юрту, - кайсаки телеги, сиречь арба, сроду не смазывали, ленятся. Скрипят, спасу нет!
- Дак, слыхал, чем отнекиваются? Мы, грит, не воры, таиться нечего, едем, чтоб слыхать далёко. Ежли глянуть, то колёса у арбы не смажешь, кто бы не хотел. Колёса вместе с осью вертятся, ясно? А проушины в станине бесполезно мазать, на день не хватит. Вот и рыпают, покуда ось не перемелет. Ладно, нечего баклуши бить…
Ярославец увлёк толмача к наклонённой жерди за одной из юрт, проверить догадку.
- Скажи вот ещё… Колодец есть, хорошо. Только журавец не излажен как сподобает. Бадья, вишь, перечаливает, подымать воду натужно. Надо на обратный конец чурку подвязать, понял? О, Господи… Ладно, сам сделаю! Или – вон: Гришка, подь суда!
Пока русские отвлекались своими разговорами, султан о чём-то распорядился. Тут же четверо джигитов вскочили в сёдла, взяли рысью к речке.
- Скажи про другое – мох! Его следоват заготовить теперь же! Мы срубы без драча (1) не рубим, стыки плотные, но замшить обязательно. Понял? Обшивать если намерен, тогда доски-дюймовки (2) купить придётся. Крыша будет тесовая. Вели, хозяин, бересты надрать, чтоб под доски подкладывать. Положено так: на обрешётку кладут кору, а по ней уже – тёс. Не спорь: надо! Течь не будет, снегу не набьёт. Мне руку портить не к месту, имя дороже денег, понял? Слухай дальше, говорю! Внутри что гондобить – полОк там, лавки, пол стелить – это осина, она мягше, не занозистая. Липа лучшЕе, да где она тут, липа. Это в Расее-матушке. Ну и осина сойдёт, а на шайки, ушаты - берёза. Сами заготовим по месту. А ещё – веники. Ты попомни, хозяин, веник с берёзы - господин! Без него баня – не баня. Она грехи смоет, шайкой начисто сполоснёт. А ещё лечит крепко. У нас, бывалоча, за правило: наешься луку – ступай в жар, после веника натрись хреном да квасом запей. Разок да ещё… Куда там фершалу! Болести в подполье сплеснутся, здоровье найдёт. Баня - мать вторая, заново народишься. Где лук, где хрен сыскать? Дак земли кругом сколько – на всё хватит. Огородик на ближней кулижке скопаем, корней, луковиц для разводу у казачек позычим, квас делать научим апаек ваших – куды с добром пойдёт дело. Маметку наставим первым, он остальным покажет. Он - жигит подходящий, ладно вытесан, токо голова не с того места зарублена, поправим…
- Ой-бай, зачем секир башка? – всполошился толмач.
- Не боись, к слову пришлось… Теперь про гвозди расскажу. Деревянные там, нагеля, сколотни сами наделаем, за железными в волость придётся ехать. Ваши лавки бедноваты. Шпилей надоть с дюжину, брусковых с полпуда, половых, опять же, с пуд на первый случай. Шиповки середней фунта два, вощанки пуда полтора, двадцатки с полфунта. Сам поеду, не то всучат вам всякова. Главно, чтоб деньгу имел на гвозди, понял? Толкуй хозяину…
Перечень обращений начинал беспокоить киргиза. Или надоели ему, как всякое дело, лишние, кроме удовольствий, хлопоты. Может кинуть канитель, пока не начали? Ярославец, будто учуяв сомнения, завлекал:
- Обвыкнешь, султан, милей ничего не покажется. Лучшая кызымка (юная девушка) – только пристяжка к пару. Не смеИсь. Поймёшь, умным станешь. Одни дураки после бани чешутся. Ума – два гумна, да баня без верху. Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка ударилася. Энто я так, Маметка! Спомнилось… Глядишь, заживёте будто у нас многия: табак да кабак, бабы да баня, одни забавы. Скажешь «спасибо» не раз. А тебе, султан, желаем на мыльце, белильце, на шёлковом веничке, малиновом паре здравствовать.
Артельщик умолк. Выстукал об чурбак, на котором сидел, погасшую трубочку. Проводил взглядом отошедших киргизов – султана и толмача. Огляделся вокруг.
- Эх-ма, занесло нас куды, робяты! Ну-к, что ж… Неровен час – беда случится, казаки сибирские не дозволят нас в утрату. Айда, православные… Языком сладилось, в топоры пора. Нам теперь до белых мух с курами ложиться, с петухами вставать…
1 – инструмент, черта, двуручка, при оттеске брёвна метят для более плотной подгонки и горизонтальных стыков.
2 – за дюйм считали ширину большого пальца у среднего мужчины. 28-я часть аршина, содержит 10 линий. Отсюда пушка трёхдюймовка, винтовка-трёхлинейка и т.д., Даль.
КЫРГЫЗ НИСТРАТКА
То было, когда казаки Первого отдела ещё конвоировали кандальщиков, варнаков всяких до места наказания. Теперь предстояло проводить партию, прибывшую в Кокчетав то ли из Ялуторовска, то ли из Кургана, до станицы Ямышевской на Иртыш-реке. Оттуда казакам вертаться, а несчастным таращиться спроть воды на Бийские рудники. Конвойный отрядец составился из нарядов Аиртавского посёлка и станицы Зерендинской с вахмистром Светличным. Маршрут известный. Сразу на Атбасарскую, оттуда взять на Акмолинск, затем вверх по Ишиму до Ирменьских гор (Ерментау), а потом уж броском к Иртышу, где арестантская пристань. Обоз невелик, людей десятка три, в Кокчетаве прибавили двух, да ещё чиновник, навроде надзирателя, с документами на партию в козловом ящичке. Принял Светличный команду и – айда службу править. Казаки в отряде из внутреннеслужащих, порядок понимают.
Ехали бы да ехали, только занемог один из кандальщиков. Аккурат из кокчетавской пары. Жилистый, роста повыше среднего, обличьем и одёжей шибко на кыргыза смахивает, ежли б не волосья с кучерявинкой. Поначалу туземцем и полагали, но чиновник, в бумагу глянув, заявил: сей раб божий, схлопотавший семь лет каторги, значится казённым крестьянином слободы Ольховской Царицынского уезда Саратовской губернии Нистратом Филипповым сыном Латкиным.
Раз как-то утром, все спят непробудно, подзывает хворый подчаска Ефима Еремеева. Крадучись, мало-мало рукой с-под драной дерюжки на возу манит. Ефиму что? Может, кончается… А тот шепчет: нагнись, и предложение сделал. Ты, грит, не дай меня в утрату, подкорми там, рванинку какую найди, теплей укрыться, за мной не станет. И суёт Ефиму цельный золотой. Два сулится надбавить, при довольном исходе.
От как? Обыскивают каторжных, до нитки обшаривают, а – нет! Словчаются заховать туда, простому человеку сроду в голову не придёт. Варнаки – одно слово. Ефим золотой взял, почему не взять, коли человек в нуждАх? Сулил потрафить, чем в силАх, не преступая присяги.
Так и вышло. Для близиру Еремеев заявил кыргыза Нистратку, как назвали мужика в отряде, тамыром давнишним, не случайным каликой. Светличный дельно подсказал. Чиновник сразу – как кошка в дыбошки, вскобенился. Неуютный человек, дзюба обличьем, по лицу, изрытому оспиными щедринами, клочками рос рыжий волос. Но вахмистр его обратал: казаки – не твоего ума дело, сопи в две дырки, чернильная душа. Накрыли Нистратку попоной – уже теплей, а далее, то саламатой Ефим угостит, то щербой от пуза, когда казаки на попутном озерке рыбкой разживутся, сухариками пользовал безутратно. В общем, наладилась жизнь у каторжника. Обыгал при внимании, повеселел заметно, уже с телеги соскакивал, не только по нужде.
Казаки, надо сказать, не шибко стрОжились в пути, много из неположенного дозволяли. А что? Рассуждали широко: человеку, дескать, всяко дело заповедано, одному кистень, другому чётки выпадают. Конвойных обошла судьбина, что с того? С другой стороны в степу пЕши далёко убежать нЕмочно, конными сцапают рискового на раз-два. Тогда не жалуйся! Могут и на «корчажку» (на задницу с размаху) посадить, опосля у иных и на месяц жизни не остаётся, с нутром оборванным. Это не со злости, а за тем, чтобы службу казакам не портил, хлопотами лишними не грузил. Вора учат не за покражу, а за то, что попался.
Немало татей пылило трактами, звенело лисичками (парные кандалы) по раздольной Сибири. Раза два сходились конвоями на почтовых станках.
- Скоко же энтого брата по тюрьмам мается? – глянул на колодников Левонтий Лимаренко.
- Дак вон у секлетаря спросим, он, поди, записывает их, - толкнул плечом Иван Заруцкий, - али путаю что, господин хороший?
- Сей факт государственным секретом значится, - состроил мину чиновник, однако потом смягчился или решил добавить себе авторитету средь казаков, сообщая сведения. Взяв слово помалкивать, рассказал суть положения в месте, где числился делопроизводителем ли чё ли.
Оказалось, зимой в Кокчетавской тюрьме (1) 165 мужчин сидело да с десяток баб. В Омске побольше, примерно вдвое. В Акмолинской старый острог, в Петропавловске сидят, в Атбасаре арестанский дом имеется, хватает и там. Особо коллежский секретарь не ляскал языком – скрывал истинное, либо сам не ведал толком. Доведись казакам глянуть в бумаги, узнали бы: на четыре тюрьмы и атбасарский дом приходилось 824 узника и 66 узниц. Народец в уезде особо не нахальничал, правду сказать – нечасто пошаливал. Убийств за год случалось под пятьдесят. Мёртвых тел находили там и сям до сорока. Самоубийства были, числом до тридцати. Случайных смертей регистрировали под пару сотен с половиною. Не так много. Ловили татей порядочно. Особенно по горячим следам. Солидная часть преступлений оставалось нераскрытой. Судили и неповинных, бывало. У судейских на сей счёт своя отговорка: конь, дескать, о четырёх ногах и то спотыкается…
Опосля разговоров вызнал Еремеев, а через него и прочие, подлинную историю того «рестанта». Сибирцу не надо растолковывать истину, что от сумы и тюрьмы не зарекайся, он такие видит примеры – мама, не горюй. Оттого к Нистратке отнеслись понимающе, ежели не сочувственно.
…Был он самоходом – переселенцем из самой Расеи. Из слободы Ольховки, про которую в одной песне поминается. А, может, и не с той? Ольховок по Руси не счесть. Дёрнул с женой и двумя детишками, без наряда, без спросу. Старосте сказал, что на извоз подрядился, оброк заработать, а махнул к Царицыну, через астраханские степи – к калмыкам и далее. А это – не моги! Хоть и в Сибирь, а бумагу изначально выправи. Нистрату скорей жить хотелось, а на такой случай поговорка есть: быстрая вошка первая на гребешок попадает!
Раз пять обратно выселяли. Из сельца Людмиловского, Царёво-Константиновской волости Атбасарского уезда. Потом с Айдабульского выселка, когда под боком у казаков сдумал причепиться. Из двух поселений Кокчетавского уезда выперли – Богатырёвского и Бостраковского. Снова стёк на пути – кинулся подалее, в Павлодарский уезд, есть там деревня Осмарыжская, а также Боярское. Нашли, сгребли на выход. Нету тебе места и спокоя, маленькая для тебя Сибирь, Нистрат Филиппов сын Латкин! Ни даже пяди слободной нетути – опричный (отверженный) ты житель...
Никак не мог себя пересамить, смириться с обстоятельствами, которые часто сильнее человека возникают, всё мыкался, искал места в просторной степи. Дети, которые были, померли. Прикопал где – не вспомнить. Обносились, понищали с Лидией вконец… Тогда и допекло. Подкараулил на тракте подводу с ярманки у Азатского поста, что под Кокчетавом, поезжан пришиб до беспамяти, а может и хуже, кинулся в настоящие бега. За Ишимом прибился к богатому кочевью на урочище Тасты-Талды. Явился к старшине аула, обсказал нужду. Договорился жить при них. Только огляделся - кыргыз положил глаз на жёнку, проходу не даёт. Поставил условие: дай на три ночи – будешь жить спокойно, на пару недель отпустишь - баранов подсыплю, тёлку стельную. Зарок дал: никто, дескать, в ауле не тронет, от чужих защиту обеспечит. Нистрат попросился подумать. «Думай, - ощерился азиатец, - утром или духу тебя нет, или жинка мой юрта ходит».
Сидели с Лидией, рядили-мороковали, только и связывать нечего – вся жизнь порвана в клочки. Жена смирилась: устала, грит, давай хоть как-то, хоть к какому-то берегу притуляться. Муторно, да где оно, сладкое – не видывали. Спробуем, авось бусурмане помогут, ежели у православных отказывают? Три ночи у кыргыза…Тот слово сдержал, юрту каку-никакую определил, «калым» отдал, молодняком сами помаленьку разжились.
Нистрат здоровый, на хозяйство падкий. Осенью-весной расковырял омачем десятину нови. В телеге той, что отбил под Азатом, оклунок овса сыскался, ячменя куль – засеял ими. Рядом – проса кулижка, семян у кыргыз спроворил. Дай срок, и пашеничку добудем! Ловко ладилось. А то ведь бывает иной раз… Мужик старается, бьётся – пшик. Потому как баба попершная. Хозяин возом не навозит, что жена рукавом растрясёт. У Нистратки – всё в кон, кажный фунтик в дело. А тут – Лидии приспичило рожать. Дело обычно, да не в жилу, на сей раз. Парнишечка – вылитый кыргыз, ясно, чей байстрюк. За печалью – горе, померла мать. Отмаялась Лидия свет Андревна. Непоседница… А как вышло? Дитя пискун, а тут жатва, хлеб вот-вот потечёт. Помощников средь киргизцев зря искать, одни не способны, прочим лень. Схватилась, уговоры отринула. Поставили треножник, зыбку повесили, с неделю пластались. До ста снопов вязала от росы до росы. Огонь баба! Токо слабая после родов. И другое присовокупилось - испереживалась от невольной измены…
Только схоронил - кыргыз явился: отдай моего сына! Не отдал. Поругались, но хозяин, Окубай тот, человеком остался. Отношения сохранил. Бахытку – кызымку (девушку) лет пятнадцати прислал к Нистрату, вроде служанки или няньки для мальца. С нею Нистрат ненароком сошёлся. От неё детишки народились. Крепко стал на ноги. Место глухое, с аулом не кочевал, сам себе хозяином сделался. Лопотал по-кайсацки – толмача не надо! Прошлое – вода в речке, всё смывает. С Окубаем ладили, даже тамырничали. Через него на ярмарках купил плуги, бороны, веялку. Выправил документы на кыргызское прозвание и положение.
Жил без колготы, спокойно. Оставался удатным по хозяйству. Бывалоча, среди овечек, через одну – барышовки, по двойне, тройне ягнятся. Крупная рогатка водилась. Но затосковал, когда седина в бороду окончательно вдарила. Сначала детей покрестил в вере православной. А потом наехал к исправнику. Тот, получив бакшиш в пару десятков баранов, отговаривал: не будь дураком, Латкин, живи кыргызом, тебе легче! А душа без паспорта православная! Признавал: где монеты всплывают, там законы тонут. Любой суд утопит, поскольку нужда твои карманы проела, одни дыры.
Пегова мерина не перешерстить… Нистрат упёрся. Забыл, от добра добро не ищут, а лучшее – враг хорошего. Ну, а когда документы правили, дошлый писарчук запрос в Царицын спроворил, без спросу начальства. Так, грит, полагается. Подноготная выплыла, не исключая злосчастной подводы под Азатским пикетом. С неприятным уточнением. В ходе разбоя покойник образовался средь прочих поезжан, оказалось, до смерти кучера Нистрат пришиб. Много не запирался. Семью не тронули – Лидия в земле успокоилась, а Бахытка с малыми без вины. Их Окубай к себе в аул пригорнул. Латкину – дальняя дорога да «лисички» (парные ручные кандалы) к старости лет…
- Совсем здря ты правду искал, - досадно крякнул Светличный, - послухался бы исправника… А судейская правда, брат, у мизгиря в тенетах. Шмель пролетит наскрозь, а мушка застрянет. Смекаешь? Сто раз правый, а не докажешь! Потому как ты – муха.
- У судейских как? – рассудил Ефим, - тебе с переднего крыльца откажут, а другому, шмель который, с мошной, с заднего хода – милости просим!
В отряде пожалковали о судьбине, но не долго. По многим повадкам заметно: не катать варнаку тачку на копях – слиняет где-тось на этапе. Пущай годами Нистратка потратился, но духом силён ещё. Несгомонный, жиганистый мужик. Побёгнет в степь, от мира сгинет, станет Иваном Где-ночь, Где-день. То бишь, непомнящим, безымянкой, коих довольно в Сибири. А посередь кыргызов жить свойско, не сыщут. Решаясь, Ефиму выговорил горькую обиду: к христьянам вертался, в железА прияли. Не, дураков нема, покаялся раз и – будя! Нехай царь-батюшка без меня управляется, квиты с ним.
1- автор использовал для примера официальные данные 1915 года.
НАГ ЗОЛОТА НЕ КОПИТ
- Антиресно живёшь, Санькя! Форсисто. Только шапка у тебя в рупь, зато щи без приварка, пустые вовсе. В обжираловке за них сёмика не спросят. Погляжу: всё и весь ты навроде вывески у кабатчика. Срисовано баско, а за ней? Мышь в сусеке с тоски удавилась. Не так?
- Зато ты, Назарыч, при гуртах и пашне. Дошлый вырос, имун. Кажный грошик в карман катится, в кубышку рубликом норовит. Токо ты - с мозгой, а я - с душечкой!
- Верно попал! С умом жить – мучаться, без ума жить – тешиться. Твоя правда, только…
- Думашь, мне завидно? Спомни себя - сроду в назьме и заплатах, мужика хужее. Нестой праведника выказываешься: в поте лица своего и прочее… А не так всё! Врёшь, брат!
- Энто с какой стати? Растолкуй, умник.
- Верно стариками сказано, что всяк кулик на своём болоте велик! Но ежели нас двоих взять – огроменная разница, хотя с одного места. Я целковому господин, для меня деньга – лёгкие крылышки. Делаю так: денег нет – рупь почнём, вина нет, с браги начнём! Для тебя – мысля тяжкие, что ярмо с занозкой. Потому как ты – раб барышей. Такое на дух не хочу! Не по мне. Я - челаэк, а ты – мизгирь, блоха земляная. Не смеись!
- Не стану: над убогим грешно потешаться. Зажил Ермошка, есть собака да кошка! Однако ладно вывернул. Правда истинная: наг золота не копит. Мысля стоящая, ненароком в дырявую башку залетела. Айда, айлюли! Запили заплатки, загуляли лоскуты…
- Вот чё, Петра Назарыч, окромя хрипа и надсады вспомянешь, а? Ну кады на одре оскалисся, ровно кобель на мёрзло гамно. Сурьёзно! А мне весёлы картинки в зенках станут! Может, слезу пущу в миг крайний. Да… Набегит от ярких огней, что оставляю на белом свете, провожаю невозвратным приветом. Зажмурюсь напослед, крепко, до радуг, будто на солнышко родимое глянул с-под руки… А ты? Тоже заплачешь, только от чего? От жалости к копейке, мало нахапал. Не так?
- Н-да, послухать пустобрёха, так не жизня, а ярманка кругом, балагана не нать. Винцо, ****ва да скоморохи. Ты, поди, шапку от себя за пазухой прятал, а то бы и её прогулял!
- Ну, пьяницей меня не зачисляй, лишнее…
- Вроде того: пьян не бывал, а из хмеля не выбивался. Кильдим (1) сплошь. Кажись, приехали, дале некуда…
- Можа и так. Заметь, на ярманке, что жизнью называют, ко мне завсегда с радостью. Ждут! И я радый покупать и тратить. Обманывают – так что ж? И сам дурю. Смеюсь, и надо мной трунят. А ты, знай, продаёшь угрюмо, копишь тихим сапом да ворохтаешься ночами, запоры да собак проверяешь. Сумленье твоё известно: мало содрал с нашего брата, можно бы набавить. Не, Петра Назарыч, такой удел мне и даром не нужен. Закрою глаза, час прибудет, так - от блескучести жизни, не с испуга. И ну тя к Богу! Кто жить не умел, того помирать не выучишь. Да и кто ты, чтоб учить? Ежли дядей по отцу доводился, тогда ты – уй. По матери бы моей – вуй. А ты мне кто? Догадаешься или сказать?
- Страмец ты, Санькя! Старшего не почитаешь. Я ж тебе не ровня годами!
- А ты не лайся, езжай ровно…
1 – развратный дом
НА СВАДЬБЕ
Перед двором у Кобыляцких суматоха: поезд свадебный снаряжают. Девицы, жёнки с лентами и венками снуют, всё им говор да смехи. Казаки из поезжан с конями разбираются, тройки ставят, две бы надо, а со второй - закавыка.
- Ты вот что, Кузьма, - наставлял старшего «болярина» дед жениха, - саврасого из корня выложи, на пристяжную его спробуйте, по леву руку. Оно способней получится. А в корень чалого выстави. У него побежка крепче, в силах конёк, на рыси не собьётся. Праву пристяжную не рогай, у ей загиб подходящий и непужлива. На её сторону вольты делай, чтоб народ не стоптать. Как заложите тройку – нехай Васька в поводу даст коням обвыкнуться, на вожжах шагом спробуйте, побежками обомните, ходы поделайте с остановками. Мотрите, бабки об вальки чтоб не засекались. Чалый, он крупом длинней саврасового, ногой машистее, присмотрись, кабы не устосовать лошадушек…
- Деда, а ежли у Максимовых Кучума ихнего позычить? Коренник статейный!
- Думай, что языком трёкнул. Рази вороного под жениха запрягают? Вороных вобче в свадьбу не ставят. Да и тройка не по масти выйдет, людям на смех. А чалый и саврасые – куды ни шло. Гнедых бы заложить иль серых, да где сыщешь? В Лобановской Максимов выезд держал – энто да! Особый, якри его… Коренник буланый, пристяжные соловые, редкий набор!
- И чё? Какая разница?
- Совсем ты фаля, Василей! Масть вроде одна, зато у буланки нАвис (хвост и грива) чёрный, а у пристяжных – белый, понял? Погодь-ка, из головы вон…Брякунцы (1) ладом нашоркайте золой, чтоб горели на свету.
Стали запрягать – снова пря: колокольцы на дугах глухие. Сам Кобыляцкий на земской почту гонял. С той поры сохранил. Изгалялись со звонами. Брали изделия разных заводов, сплавов и металлов. Теперь езду с бубенцами дозволяли одним ямщикам, свои доставал ради случая. Заместо язычков подвязаны кольца – так делали на старых трактах. Кольца давали звон мягче, напевнее. А тут, когда надо – онемели! Оказалось: приржавели, не болтаются в колокольце. Смазали ушки деревянным маслом – друго дело!
- Деда, там Шурка Чукреев в поезд просится на их кобылке.
- У нас сколько дуг? Пять! Шестой не быть. Свадьба нечётом ездит, попомни!
Тронули… Гости и родня, объехав несколько порядков и улиц, положив звонкий колокольчиков круг вокруг церкви, майдана, станичного правления. Поезжаны хорохорили сёдланных коней, вздымали на дыбки. Прохожая баушка Зотиха, зная обыки ермачей, затараторила громко:
- Ой, гляньте-погляньте, люди добрые, кто ето прибыл, уж не свадьба ли? А кто это женится, кто замуж ийдёт?
- Женится Иван Василич на Сухарёвой башни, приданым берёт четыре калашни! – по обычаю ответствовал старший болярин.
Спешились у ворот будущих сватов. Крепко застучали поезжаны, со двора их звонко спрашивали: кунами ли богати, ногами доступны ли до нашего дитяти? Кузьма осанисто и зычно ответствовал родичам невесты: и кунами, и ногами горазды, отчиняй без приступа!
Заскрипел засов, стукнула жердь задвижки. Далее пошла «спектакля». Пропустим заходы, выкупы местов, косы невесты и прочие «сучки-дрючки», иные из которых по смыслу и характеру представления для юных душ – стыдобушка, хоть стой, хоть падай. Послушаем разговоры…
Большуха (старшая сноха) привечала со двора. Тараракала не хуже нанятой свахи. Что у порога, что около молодых. Шомонила, поддевала, гладила против шерсти, чадила…
- Проходьте, проходьте, сваты! Милости просим мимо ворот щей хлебать…
- Отэто ладно здеся встревают, - деланно изумлялась в сенях жениховая компания, зная свадебные экивоки. Солёные, с перчинкой завсегда.
- Утка крякнула, берега звякнули… Не серчайте, - будто извинялась большуха, - лучше давайте сдружимся: раз мы к вам, другой раз вы нас к себе!
- Здорово живёте! Мы с добром да с щедрицей через порог! – заходили в избу.
- Добрые вести прибавят чести, - опять подхватывала затея, - всем синий вечер, кормить, правда, вас нечем. Были крошки да съели кошки. Есть молоко – доставать далеко. Крупы запас да не про вас. Водились пирожки, так поели дружки…
- Будя, варначка, не дратуй, гостей отвадишь, - унимала Игренёва свою сноху.
- Ништо… Со смехом и беда вполбеды живёт, - не обижались новоявленные родичи, - к тому и говорено: гость – не кость, за порог не кинешь.
Пару молодых вели на своё место за столом, где ждала их накрытая скамейка, усаживали: шуба тёпла и мохната, жить вам долго и богато! Потом остальные рассаживались.
- Айдате, хлеб-соль испробуйте, милости просим! За скус не скажу, а горячо будет.
- Исай, понемногу кусай, а кто брюхом свеж, тот побольше ешь, - садились на леву сторону от «княгини», на «княжью» сторону распологалась родня жениха. И тут подколки, как без них?
- Седай уже, Ганька! (Игнат). Чё ты, не стой попадьи, лавку задом ищешь? Промахнёшься, так Роське (Раисе) на ляжки аккурат устроисся, тоже ладно.
- Роська не отпустит, у ей в проймах капкан медвежий!
- Не пужайся, Проша, утрись, а то на потну лошадь паут валится, заедят, - Варюха и тут поспела, у стола подбадривала деверя своего Прохора Игринёва, мокрого от солёных присказок на пути с невестой, - и ты, Маруся, подыми глазки-то. Не вздыхай глыбко, увезём не шибко, на другую улицу, как пёстренькую курицу. Окажешься девицей – будешь жить в станице, а дыряво помело – отдадим на село, казакам для смеху, мужикам в утеху…
- Во-во… Бабой больше - девкой меньше.
- Ну, зараза Варька! Наддаёт! – хвалили гости, особливо при виде пунцового лица молодухи, - попала Маня в крапиву.
- Женски лядвы, - расходилась большуха, - что пороша, белы, мягки, пушисты, хоть на раз, хоть на триста, сносу нет. Не жалей, Прохорушка, замай чаще, не износишь.
- Сдумал верно - ертавскую брать! Стары люди сказывали: хоть за Лыску, да близко, хоть за петушка, да за мил-дружка, - одобряли выбор жениха казачьи жёнки.
- Свой - не в мешке котофей. Бывалоча, в Челкарском нахвалят: девка – золото, а нашенскому после венца – олово достаётся.
- Хвосторезы (прозвище челкарских казаков) завсегда так, плутуют, язвы…
- А что, лобанча лучше? Скоко раз на кукан садили. Всяк кулик на своём болоте велик!
- Оно повсюду так. Не видишь когда товару – душа мрёт, увидишь – с души прёт. А Прошка с Маруськой с детства водились. Теперь – одним гнездом. Не к чему дальней дорогой ездить, коли ближнюю знаешь.
- Не спеши… Сваты с правдой не ездят!
Чарка-другая соколом, не встреваясь со следущей – загомонили гости:
- Скоко в лесе пеньков, столько б вам сынков, а сколько на мочаге кочек, столь и дочек!
- Пестрава красава, а Бурёнка, вишь, с молочком, - оправдывали не баскую внешность суженой, сулили доброе начало семье, - серенькое утро, красный денёк.
- Маруся в бабу Варю, царствие небесное, - хвалили невесту на другом конце стола, -
чисто золотошвейка. Вышивает крестом по канве или одностёжкой. И от руки могёт. Что ни возьми – гладью, тамбуром, крючком, золотом, бисером. Вона, оглянись, Таня, каки узоры по бархату сообразила. Самому атаману в Омске воротник вышить сможет! Даром, что ли, её в том годе звали вышивальщицей в кокчетавский магазин Короткова, тятя не пустил.
- Жених быдто не в отцовску породу?
- К лучшему… А то у их дед Илюха тороват жил, ровно кремень! Покель обухом не вдаришь, искры не увидишь, гы-гы-гы…
- В церкви хорошо обошлось, венчальные свечки разом задули, стал быть, и помрут так, ни вдовы, ни бобыля.
- Жена да муж – змея да уж.
- Салфет вашей милости, - пропела Нюра Авдеева чихнувшей соседке.
- Красота вашей чести, - незамедлительно услышала в ответ.
- Айдате, сватовки, уже и по чарке. Не то нас всех тут чих возьмёт в оберемок.
- Давно пора! Чур нас…
Занималась трескучим костерком казачья свадебка. Разгоревшись, полыхнёт дня на три, а там как пойдёт. Случалось, спустя неделю дрУжки зажигали веники и бегали под окнами, давая знак к окончанию пира.
- А пошто на Миколу Вешнего? – прикладывал ладошку к уху и гнул голову с вопросом старый Лиморенко, Левонтий Ильич, - неладно, в мае, старики баяли, свадьбу играть – век маяться (2).
- Опосля скажу, деда, - крикнул сосед на лавке, сам себе добавил тихо, - а то тебе, пенёк глухой, надо на всю улицу орать. Чего немочно – у невесты шекотный случай выпирает…
Старый не успокоился, к другому подвинулся с тем же вопросом.
- Тута, сват, всему свой срок, - сказывал в волосатое ухо пожилой казак, - оно как, сам знаешь? Вали овёс, как затрещит, отдавай девку, пока верещит!
- Сидел, грит, жених на камне, думку гадал, - откликнулся дедок, - сороку в жёнки сватать – щекотлива, ворону – картовита, взять-не взять сову-госпожу? Долго перебирал, да на кукушке и поженился… Казаку тожеть рассусоливать мало проку. Женись – война план покажет…
- Правду сказываешь, деда Лёва! Н-да… Айда-ка, по единой.
Со стороны жениха жёнки казачьи, которые постарше, вспомнили давние обычаи прежней родинки своей, снарядились по-мордовски. В ушах – серьги с зайчиками, комочки белой шерсти, у кого – гусиного пуха или лебяжьего.
- Дочерями красуются, сыновьями в почёте живут, - наставляла застольниц Сусанна Авдеева, - у казака с лица воды не пить, человек – и ладно…
Тут к месту грянула гармоника-хромка Михаила Заруцкого. Вмиг составился круг, выскочили первые плясуньи – Матрёна Тагильцева, Клава Москвина.
-Ой, сударушки, худ мужинка у меня, а завалюсь под него, не боюсь никого! – озоровала Мотря, - в головёнку и тело не удался, весь в корень пророс.
Сдёрнув платочек с головы, бесовкой глянула, забила каблучком под перепляс. Клава под стать подруги выдавала:
- В славном городе Кокуе, казаки живут без…
Тут седалые жёнки взнялись, зашумели:
- Ребятёнки рядом, а вы базлаете почём зря, лохмы.
- Отэто выкаблучивают, охальницы! – не скрывали восхищения прочие гости, их задевало не хмельное, но родчее озорство подруг.
Круг загустел, звенели частушки одна за другой. С искрами и солью. Детву и молодняк, который без присяги ещё, спроворили вон, чтоб не слухать им про то, чего они, правду сказать, давно слыхивали. Выскакивали казаки и казачки, наплясавшись, из сутолоки, вертались к столам.
- За молодайку! – хмель разбирал гостей, кликали громче, - будя она здорова, как корова, и плодовита, как свинья!
Кто-то поддержал призыв, кто-то ёрничал…У некоторых сразу вопрос возник:
- Энто ты зачем трёкнул, Гавря? Али нарываешься? Сморчок червивый…
- Правда жизни, Лексей! Не лайся.
- Не шуми у браги, не позовут к пиву. Выдь-ка на улицу...
Гуляют ермачи, большое, сурьёзное дело – свадьба!
1 – медная бляха с кольцом на хомутных клещах, Даль.
2 – в Аиртаве было заведено, согласно православным обычаям, соблюдать свадебные недели. Под них и загадывали сватовство. Скажем, с Крещения до Масленицы. С Семёна (1 сентября) до Гурия (1 ноября). А тут выпало ни то, ни сё, серёдка на половинке. Оттого и удивлялся дедушко, не знамши, что невестушка в тягостях, пока не шибко видных.
ИСКУС
После полудня квёлый летник, лениво покачивающий верхушки огроменных раин над мельницей, заленился вовсе. Поиграл листвой, перебрал и сосчитал её, будто монеты, блестевшие то орлом, то светлой исподней решкой на яром солнышке. Бросил и то малое заделье, приснул кутёнком.
Посёлок сморился душной тишью. Не сторожкой, как сон вполглаза, не чуткой, когда треск сучка бьёт по нервам пикетчика, будто взводной щёлк курка. Эта тишина пала обморочной дурниной, когда и спится, а не всласть, когда чувствует казак опаску, слышит уже не вдали угрозное движение, но томится болезной ленью, истекает пОтом безвольной тревоги, не в силах сорвать чаровитых путлищ.
Была, меж тем, среда. Аккурат - день, когда для аиртавской ребятни особенное выдавалось событие. И на сей раз, много пополудни, из мужичьего села Кривинского явился дядя Епишка, известный по округе кошкодав. Проснулись улицы. Интерес, нестой сквознячка, ребятню со дворов вымел. Юркая беготня сделалась от дома к дому. Чё-то искали, кого-то ловили… Иные же казачата, кто в отместку, кто просто по привычке дражнить иногородних, обзывались, популивали мелкими камешками по колёсам брички:
- Мужик, холостой бык, лапти сплёл без кочедыка (инструмент), а жену взял без попа (украл)!
Живодёр не отмахивался, молчком и неспешно топал подле телеги, не подгоняя чалого мерина, лишь изредка сбоку щёлкал небольшим кнутом. Скорее для ребячьего восторга, нежели острастки. Доезжал до места, останавливался.
Раскраивались надвое детские сердчишки. Полосовал библейский искус. Будто с правого плеча ангел напутствовал, слева – исчадный нашёптывал. И животинку жалко до слёз, и больно хотелось глиняного обливного селезня, который, ежли водицы в него подлить, жвакает, ровно живой. Без перцу подходило к сердцу! Живая ведь душа, хоть и маленькая…
А дядька Епифан достаёт лоток, яшички, брякает чем-тось… Вот и разложил предметы для пытки юных «карахтеров» - свистульки, крючки для рыбалки, готовые битки, ловко залитые свинцом, ленты алые, тюрючки с шелковой ниткой - прорва мелочного товару у него, нахваливает. То в свирельку-чибизгу сыграет, то джиндак (орех) расколет на пробу, а то лампасейками скусными в жестяной банке зазывно гремит. Ещё губами цмакает, баутками смешными сыпет, как горохом по полу. Завлекательно, а через смертушку всё это. Вот он где, главнейший искус для малого сердчишка, неокрепшей души. На деньги товар дядька не отпускает, кошку подавай взамен. С горем в глазах, а несли…
Складывал их злыдень в рогожный куль. Под конец неспешно прибирался, шлёпал вожжой по боку мерина и трогался: айда, Серко, сперва не прытко, потом потише. В бричку не садился, шагал сбоку, завсегда готовый остановиться, коли не сдюжит последний из крепившихся казачат и бегом, чуя грех, не подскочит, отдаст котофея взамен банки лампасеек…
Отъехав по Пресновской дороге версты на две от посёлка, подалее с глаз детвы, Епифан доставал добычу и, приговаривая: «не я бью, а хозяйская воля», колотил, расшибая об рифу (1), паранек и васек. Мех из шкурок так и звался – колотковый…
1 – железный ободок на ступице тележного колеса.
НЕВИДАЛЬ
Другую седмицу звякала деньгой ярмарка в штабной станице Кокчетавской. Тянулись сюда кошёвки с ближних и дальних казачьих поселений, считай, со всего полкового округа. Аиртавского льготника третьей очереди Иллариона Новикова тоже принесло весёлым ветром. Подросшие дочери упросили: тятенька, хоть серёжки каки-никаки, обносились вовсе, на вечёрках неловко. Сама туда же, насела: сгоняй! у братки мово переночуете в Кокчетавской, не скупись, Ларя… Ночная кукушка доняла. Поехали с племянником, и дочь старшую захватил: самому, что ли, бирюльки выбирать, будь неладны!
Заложили выездного в кошовочку, как сподобает, маштак на рысь дошлый. За день упикался, но домчал. Путь держали через станицу Челкарскую, крестьянское село Еленинское, где в умёте горячего похлебали, коня выкормили ячменём. К первой звезде заезжали за Букпинскую сопку.
Кокчетавская станица – штабная для Первого военного Отдела, потому и поболе Аиртавской. Домов и народу в Кокчетавской гуще, однако ехать по ней незамысловато. Шуряк жил у Казачьих конюшен. Стал быть, прибываешь в штабную по Петропавловской улице (1), чуть погодя сворачиваешь вправо на Большую Садовую (2) и гони до поперечной Копинской, потом потише к Тюремной, там на углу, – пятистенок, синие ворота, левая, притворная, верея скошена. В аккурат, живёт Сергей Фомич Нартов, который и есть брательник жинкин. На ярмарку тожеть просто добираться. Правься к Базарной улице, мимо домов и магазинов Соколова да Короткова. Тут и она, ярмарка, станет. Подъезды от снега расчищены, только стерегись на раскатах, ежли подрезы на полозьях стёсаны и лошадушки неважно кованы… А так – путь баский. Кривой не промахнётся.
Вечерком посидели с роднёй, наутре, едва чаю попили, - к рядам скорей. Спозаранку толкотни мало, не раскуплен хазовый (отборный) товар. Новиков двинулся к шорникам. Хомут для даганчика нужен, подрастёт жеребчик к весне, объезжать пора. Сыромяти набрать, дратвы. Ещё – седёлок пару для новой упряжи, гужей про запас, ухналей фабричных… Амбарушка да завозня у Лариона просторные, запасу всякого немало войдёт, коли что. Только бы монетой размахнуться…
Зимой товар подешевше, завсегда так. Митьку с Дуняшей отправил самих, потом скажут, что выбрали, отец рассчитается, ежли товар сходный. Полтину серебром дал, сбитню спробовать, жиндаков, жамков по молодой охотке. Тоже надо: ярмарка – навроде праздника всёж-ки. Для Новикова, на душу руку положа, отрады мало. Не шибко жаловал, не по нутру торговая суета. От дедушки слыхал: купить – как вошь убить, продать – как блоху поймать! Точно. Воротит, а куда денешься? Надо пройтись, обопнуться.
Серебряный ряд – в центре торжища, которое прям на глазах людями полнится. Обошли качели Дуня с Митрием, ход сбавили. Невидаль перед глазами встала! Обозом с самого Ирбита, ли чё ли, навезли чугунного литья с Кусинского и Каслинского заводов. Чего только нет: вазы, пепельницы, подсвечники, чернильницы, шкатулки… На особый вкус – разные там сценки и фигуры. Митрий с Дуней читали наперебой печатные названия: «Джигитовка лезгин», «Охотник с борзыми собаками», «Мальчик с сапогами», «Крестьянка с граблями на лошади». Рядом и без подписей ясно – «Медведь», «Зубр». И ещё для души есть – «Прощание казака с казачкой», «Киргиз на лошади», «Старуха с прялкой»… Для дома и хозяйства много имеется. Девушка прыснула: «Братка, глянь како словцо написано!». На картонке – «канделябр «Мальчик, играющий в снежки». Дуняша смеялась: то ж ставец! Братка пояснил: «канделябр» - по-ихнему, прости, Господи! Девушка очаровалась подчасником «Избушка на курьих ножках» мастера Канаева, а Дмитрий от нечего делать вертел в руках подсвечник. Отлит в стиле ампир, словно из воздуха, а не чугуна. Для того и взял, чтоб удостовериться: не из дерева ли выстрогали да сажей намазюрили дотепные уральцы? Нет, без обмана, увесистая. С замаха да по кумполу кому-нибудь – брыкнется враз, ровно обухом наяченный.
Еле отволок сестрицу от дивных изделий. Застряли в лавочке щепетильных товаров. У Дуняши глаза повело. Нитки, иголки, духи, помады с румянами, тесёмочки и крючочки, шпильки да булавки, колечки, пуговки, серёжки… Сроду в Аиртаве не видывала! Смахнула бы за раз с прилавков и ящиков! Ах, загребущие женские руки! Однако вздохов сожаления в лавочке остаётся больше, нежели денежек. Приметила пару серьгов, на большее тятя не расщедрится. Ещё хотела глянуть – брат осердился: казаку тут неча зырить!
Побежали к красным рядам, а то батюшко не станет больно ждать, к его приходу успеть. А тут на углу – лавчонка, про которую мамАнька толковала. Дунганин ли, а, похоже, юркий таранча, держал чайный товар. Окромя привычных штабельков и стенок кирпичного, плиточного на развес или штучно, отпускался в шёлковых мешочках байховый рассыпной чай. Про него и толковала матушка: купите мне, хоть полуфунт. Особый аромат и терпкий приятный вкус давали бодрому напитку высушенные, едва распустившиеся в далёком Китае почки чайного куста. Их, те почки, шуршуты называли – «бай хуа». Дуняша спустила все свои «карманные», хватило на полтора фунта. Обрадуется, родимая, гостинчику. Выбежали из лавчонки довольные, порскнули дальше…
На пути офенька стрелся, тартает штуку василькового поплина в мелкий рубчик, бегит, ровно украл.
- Матерьял, поди, гнильё? В яму тащишь? – подъелдыкнул Митрий, сбив папаху на затылок.
- Окстись, станичник! – беглец отвернул на показ хазовый конец штуки, - берёшь? Дорого так мило, дёшево так гнило. Ну чё, валим вместях к хозяину?
Митрий отмахнулся, свернули на другой ряд. Дуня и без того пригожа собой. А тут, с азарту, раскраснелась щеками, глаза блестят взорами, аллюр полётный – коса по гибкой спине места не сыщет. Видной уродилась ермачья дочь, что и говорить, достанется счастливому мужу сударушка-жена. В угловой лавке заприметили их, выскочил приказчик, ли чё ли. Рыло ковшом, нос бутылкой. Заходил вьюном, лицом хлопочет, ходу не даёт. В руках по связке бусотного меха. Трясёт пластушинами. Беличьи, куница, хорёк… Бусые шкурки играют искрами, сдаля видать: княжий мех, первого разбору пушнина! Белка-то вся выкунявшая, на выбор бери! Не то, что с подпалом, которую зверовщики торопятся брать, зверёк не перебрался как следует, мездра покуда чёрная… Энтот недошляк по четыре торгуется за одну дошлую шкурку…
- Не ходи мимо, казачья дочь, - базланил громко, для всех, - не видишь разве, целомастной товар, без пежин, ни единой отметины! Глянь. А? Дай на плечи прикинуть. К глазам окрас шибко личит, право слово! Истинно, для расписной сударыни! Вполовину цены отдам, ради уважения к прелести.
Насилу отвязались. Пристал, джигитай (3) эдакий! Митрию пришлось плечом крепко двинуть наянного. А Дуняше манко: эх, кого-то кутают же такие прелести… Завидно до слёз, личиком посмурнела. Рядом – поставец, балагурные картинки (4). Неподалёку вывеска сапожного балагана, складочной лавки с рухлядью всякой. Туда тятя заказывал ходить, товар швырковый, откидного разбору, пусть и копеечной цены. Манит, а не гоняйся, казаче, за дешевизной. Сбоку их – разговор крупный:
- Энто что за сафьян подсовываешь? – сердился крепкий и сухонький старик ли, а может зажилой станичник, - с залупинами везде, товар негодный продаёшь, варнак едакий! К атаману сведу…
- Забижаешь, господин ермач! Ведь на бараньем-то сафьяне без залупин не бывает. Оттого и цена – курям на смех. Извольте, на другой глянуть, стоящий. Петька, подай живо!
Тут Ларион сыскал их. Дальше втроём двинулись. Пару сажень – новая лавка. Серьёзная, вывеска художником крашеная, крыльцо, окна со ставнями в железных перехватах. Взошли. Девице опять ножом по сердцу – лавка-то мягкой рухляди! За прилавком висели связками, сложены грудками пушные изделия и цельный мех. Дымился, ровно Дуне на издёвку, угольями таёжный соболь, поздним закатным жаром горели шкурки сибирских лис-огнёвок, рядом – степных караганок, посерее. Илларион попросил в руки…
- А вот, извольте, дУщатые меха, - повёл рукой приказчик, - на черевьи беличьи, шубки там, али дошки, оченно подойдут чёрные кончики, хоть с хвоста, хоть с ушкА. Глядится дивно, богато. Оттеняет-с…
- Заверни, - Новиков полез за деньгами, отложив шкуру огнёвки, - и вон ту низку беличьих…
- Из дюжины иль с двух? Изволите глянуть? – голос за прилавком сделался малиновым.
- Лису смотрел, добрая выделка, а беличьи сдаля вижу, пакуй с двух, - велел казак.
Приказчик шумнул человека, тот споро зашуршал плотной бумагой. Митрий удивлённо переминался, Дуняша замерла, не решаясь спросить, однако насмелилась, глянув на брата для поддержки:
- Кому, тятя, така невидаль?
- Ну не баушке… Тебе, доча. На приданое, к Покрову, значица… От, опять глаза на мокром месте. Пойми вас, евиных дочерей, - расплачиваясь, воркотал Илларион Сергеич, донельзя довольный собой, примечая восхищённо-одобрительные взгляды племянника. В штофную лавочку удачно для дочери попал отец, меж косяком и дверью, где и разжился благодатной старкой. Подобрела душа, решился на подарок… Евдокея пакет и коробку не отпускала от себя, ноша громоздкая, да своя, которая вовсе не тянет руки. А эта лёгкая, чудесно шурухтящая обёрткой с атласными лентами – «презент от заведения-с». Про выбранные сеьги даже не вспомнила, не до них! Едва отошли, встревожилась:
- Тятя, не станет ли как у Роськи Савонькиной? Воротник до весны облез, хотя сказывали – песцовый, с Пелыму.
- Не… Наши шкурки добрые, - успокоил дочь, и пояснил, проявляя подходящее настроение, - оно пошто дрянь выходит? Когда мездру счищают, умеючи надо. Замездрину не трогать, оставить следует. На ей волос держится. А коли соскрести – шкурка полегчает, зато мех вылиняет. Не боись, поносишь, можа и дочке твоей хватит…
Далее на ярмарке Евдоша мало видела, никакой охоты, кроме радости, что несла. Наведались с отцом и браткой в ряды древодельных мастеров: столяров, плотников, бочаров, краснотокарей – всё ей мимо взора. Митрий, пока дядя баловался чарочкой в трактире, нарошно или для отвлечения, завёл сродну сестру в бабий угол, где торговалось всё по их скусу и спросу.
- А кому, православные, - зазывалы вперебой нахваливали матерьялы, - ситцы заварные, не запАрные, набивки прочной, не линючей, цены мелкой, не могучей, штука бухарского холста (бязь) на алтын два локтя…
На прилавках горкой сложены подузорники, кайма для украшения низа кроватей, с кружевами и вышивками гладью напоказ. Тут же – подъюбники (нижняя юбка), панёвы (шерстяная длинная юбка в сборку)… Жёлто-горячими, огненными оттенками греют глаз кашемировые шали. Горят, но не тают восковые розы да васильки на модных шляпках. С полок свисают поромки – пояса всякие, тканые из шерстяной нитки. Тут же – кожи, ткани. Муар переливается, саржа, марокен (тиснёный сафьян), сарпинка многих цветов, козловый хром… Всего вдосталь. Телешом (нагой) заходи в ряды – выйдешь при полном параде.
У молодаек взгляд сорочий, скоро всё такое ухватывает, но Дуняша – вполглаза. Подумаешь, невидаль… Когда прижимаешь к груди такое… Такое, господи! Насилу вспомнила: мамонька наказывала свечей набрать по десяти на фунт и братьям в школку пару дестей (по 24 листа) писчей бумаги взять. Вернулись, сыскали лавку, купили…
Через время прибыл повеселевший Илларион Сергеич. Собрались на «хватеру», переночевать, а поутро – домой, в Аиртавскую. Свернули в проулок, скрылись за магазином торговые ряды. Митрий с Дуняшей при отце и дяде помалкивали, да и он, глянув на них, токо и сказал: «Ярмарка, дети, – она на жизнь походит: вроде только началась, а, глядь, и в карманах кончилось, и запрягать велят к отъезду». Думал прибавить ещё что-нибудь, к примеру, про некупленные для хозяйства хомут, седёлки, нагели и ухнали. Себя и оборвал: наживём ту сыромять ёканую, ништо… Осторожно глянул на восхищённо-притихшую дочь, и теплело в груди, будто свежий шкалик в нутро прокатился…
1 - потом улица Советская, теперь тоже – бывшая.
2 - улица Карла Маркса была главной в советском Кокчетаве, переименована в 1990-е.
3 – осляк, между конём и ослом, Даль.
4 – лубочные, забавного содержания, Даль.
ГОНЧИЕ (рассказ доезжачего)
- У гончих, внучек, не лай, у них – голос. Сказать, навроде певчих средь прочего народу. У подобранной своры голосьё - хучь на клирос ставь, прости Господи. Тута тебе и с заливом, и с зарёвом. Ин час ажник мороз по коже, когда в поле, ну, на охоте, тоись… Особо осенью, когда перед снегом… Бывало, одна сучонка подголоском звенит, ей альтом две други вторят, а кобель басом кроет – чем не в хор? Когда едина сворка, а коли несколько их залучить в остров (лесок отдельный)? Да псарь с умом, в правильном разумении насчёт охоты - в большое удовольствие случай выйдет…Ты на край не мостись, ложись далее, не то навернёсси спросонок, с печки далёко лететь.
Старик был доволен, сыскался ему слушатель.
- А бывает голос – башур. В Имантавском, у свата нашего Чернявского, выжлец имелся. Ни сесть, ни встать - бугай! Ревёт, бухтит, ажно лист сыпется. Башур был, я те дам. Жиган – прозвище его. Волк порвал той осенью, опосля Покрова ли чё ли…
- Со двора волк вытащил собачку? – тонко и со страхом спросил внук.
- Переярок с осинника вывалился, выжлец и прянул в угон, что борзой тебе. Сват ему: атрыш! атрыш! Куды там… Скрылись на просеке, а там бирюков цельна стая, вожак и принял…Не боись, Андрейка!
Парнишка на всяк случай подгрёбся к деду под руку, положил голову на коленки.
- Наилучше отбирать с двойным, али тройным голосом - мастера особые. К примеру, Затейку взять, сучку Стёпки Мешкатина (Осипов). Дишканит с заливом. У нашего Трубача двойной бас, тожеть с заливом, Тобол – бас с альтом, когда как…Карахтер – на особицу, чисто у людей. Кто - пооратей, те гонят скоро, там зверовшик поспевай, шибко не спрячешься. При таком гоне ушкану, лисе не до озырок, со всех ног улепётывают, смертушка на хвосте висит. Кто - ндравом спокойный, гонит с остывом, зверь с-под них без спеху хлудит, обглядывается, обнюхивается. Под такой собакой стрелку надоть сторожко выходить на выстрел. За куст али за дерево хорониться, не мельтешить на виду. На верный подпустить, не то спуделяешь.
- И ты пуделял, деда?
- Редко… Наше дело – травля, не стрельба, ну и принять зверя при надобности. Главно - собачек запустить, они сами управятся. Спомнил…Ишим у нас имелся, давненько, твому отцу лет десять, не больше было. Здоровый… Ну, кто, кто? Кобель, конешно! Не отец же. Ага, аздыр прям. Вязкий, оратый – спасу нет, токо по зрячему гонял. Дак, смех прям: на чистом месте стану, лишь бы не шевелиться, - не то что косой, сама Патрикевна едва не в коленки тычется с круга, палкой бей. Ох, и липучий варнак. По сутки домой не являлся. Как увяжется, ни в жисть не кинет гон. Ни зов, ни рог, ни арапник не указ. За Вострой сопкой пропал, куда-то на Лиман зверь увёл, а кто – не знамо.
- Не сыскали?
- Чернотроп, путик обрывочный, всё обполкал – загиб без концов, не иначе росомаха проходная сманила, энта может, та ещё курва… А боле кто? По смелости собаки, опять же, разные. Некие с лисой боятся, хучь рыжая до драки сама не охоча, а есть на бирюка прут. Жиган, про которого сказывал, из таковских. Переярка он бы взял, к бабке не ходи, коли б не стая. Вожак клыками брюхо ему, ровно ножиком, в двух местах полоснул, пока сват доспел. Дратвой шили, дёгтем мазали – без толку. Ночью, грит, взвыл, сват пока с фонарем дошкандылял, вытянулся. От него у Сёмки Джуна (Каргополов) собачка есть. Молоденька, но с нагонки себя сказала. Джун довольный, я, правдыть, один раз токо её работу слыхал, - залив стоящий, грех хаять. Вопит, быдто живьём шкуру сдирают. Особливо по горячему с назыркой когда гонит – святых выноси. Надоть как-то сговорится с Сёмкой, чтоб жиганову кровь прилить.
- Да чё ты сполошился, паря? Энто дело обнаковенное, от сучки щеня возьмём и дела все. А ты чё сдумал, на-ко подушку под голову, ложись к стенке.
- Кровя баские, само что ни есть выжлецкие, старых дворов, расейских. СвАтов тятя, царствие небесно ему, в Тюмени суку на коня сменял, у пехотного подпоручика на тамошней ярманке. Доброго маштачка отдал. От неё линия скоко лет тянется, однако смельчала, выродилась. Жиган, видать, на излёте талан выказал, породу дал. А Забава дажеть шерстью с ним схожа. По чистому чапрачному с подпалинами. Пятнышко на груди, да носочки, навроде карпеток, белявые. Щипец токо не ндравится, потянут для гончаков…
-Ты не спишь, случаем, Андрюха? Тады запалю разок на сон грядушший. Тю, холера, опеть табак рассыпал, руки ничё не дёржут…
- Н-да, добрых охот маловато… Это ещё в полку служил. С сотником Терентьевым по ремонтным делам в Ирбит мотались. Офицеров человека четыре, да нас, казаков, пару звеньев. Сам Терентьев охотник паратый. Тетеревей уйма водилась. В три поля (охоты), бывалоча, дюжин несколько брал. Приварок на целу полусотню. Н-да… До собак страсть охочий. Где-тось перехлестнулись с барином одним. Непременно, грит Терентьев, прикуплю у тебя выжлецов, коли хвалишься. Поехали, меня взял. Обиходить, на сворку взять, то-сё…
Приехали, у знакомца – навроде поместья, дом с ухожами, псарня поодаль. День отдыхали, сбирались, на другой – поле. Правда, без меня вышло… У псаря ночевал, выпили маненько, а у него, вишь, сестра така дотепна оказалась, на передок слаба… Кхм, ну энто другой случай. Тут, аккурат, Терентьев зовёт. Так, дескать, и так, зачнём, Корнилов, собачек отбирать. Хозяин потрафляет, в полцены скинул. Скажи, оказия! Гончаков у барина того, - отечеством, помню, Данилыч, а имя заковыристо, не скажу какое, - десятка три. Всех не показывают, сворками выводят в денник из частого жердовника. Чепрачные, ссерА с подпалинами, и багряные есть. Псовина блестит – зря не скажешь. Но мышастость проглядыват, крапины с ярким огнём. Головы ладные, однако есть брыла отвислые, прилобь большая, иные вовсе курносы. На шеях где и подгрудок болтается. Энтим как на лису, не говоря про волка, идтить, ежели что? Да и в кустах с такой «шалью» - морока.
Тут сотник подзывает: гляди, грит, этих по голосам надысь приметил, на квартет бы выйтить, а? Хороши, отвечаю. Работу сами слухали, ваш скус. Дозвольте малое сумление. Тут барин руками вздёрнул: этта што такое? Однако Терентьев ободрил: давай-давай, Корнилов, слухаю, свои деньги плачу, не казённые… А деньги, внучек, немалые. Сам видал, как за сворку из шести борзых некий господин полста серебром отстегнул. А пара быков за восемьдесят бы обошлась. Чуешь, Андрюшка? Далее Терентьеву рапортую. У этой - лапы русачьи, да и прибрюшестость налицо, брюхо втянуто, без надлежащего у гончих провиса. У той – уши затянуты, лежат с оттопыркой, потому как на хрящике трубкой завёрнуты. На лоскутки пойдут таки ушки, ежели по сучкам в лесу или до драки дойдёт. Лохматы чересчур. Как по чащобе гнать?
К выжлецам оборачиваюсь. Барин губами досадно цекает: зачем мужика слухать? Терентьев слухает. У кобелька мочка носа розовая, энто как? И кучеряв, ровно борзой. Другой на ногах вздёрнут, грудью плоский, на задних ногах саблистость в глаза прёт. Степь не сказать, что провислая, но с перетяжиной. На передних лапах пясти в казанец ушли, локти наружу вывернуты…Гончакам – срам, сугубые пороки.
Хватя, орёт хозяин, пшёл вон! Терентьев осаживает. Перед вами - не холоп, а казачьего сословия человек и, значицца, поимейте в виду. Мы с вами, милейший, айда магарыч пить, а Корнилов пусть собачку заменит. Барин буркнул согласно…
Кады господа ушли, я псарю мигнул, вместях в отдельный пригончик завернули, тама в секрете сворка держалась. Где и сыскался Бамут. Стоит – волк волком. Высок на переду, башку низко держит, загривина ладная. Сбитый весь, подобран. Сподлобья зырит – глаза темно-карие, с косым веком. Грудь широка, глубокая, голова на сухой шее поставлена, лапы костистые, узлами перевиты… Всем взял, варнак!
Псарь ни в какую: не продаётся. Ну, отвечаю, мне приказано: заменить на сучку... Кобеля, сейчас же, на ремень поясной взял, он цапнуть пробовал, а зубы ходкие у подлеца, но собаки меня сызмалу признают. Уезжали в потёмках, барин - под турахом, едва глянул. Так Бамута мы слямзили. Сотник кожаный кисет подарил, удачный, воду держал, табачок завсегда сухой. Всю службу с ним прошёл. Терентьева через год в Каркаралу услали из Кокчетава. Охо-хо, себе ложицца небось пора…
Кряхтя, старый спустился с печки, испив воды, замер у грубки, где рубинами мерцали прогорающие угли, только иное ему чудилось. Может лихоманное марево туркестанских пустынь, райские чинары оазисов, а дальше, перехода за три-четыре, – белоснежные пики Борохоро? Там – служба, там – молодость. А собачки что? Страсть чужая, неповадная, и он при ней, куды деться… Хотя есть что и про охоты вспомнить… От разворошенных дум сна ни на синь пороху. Пошаркал на двор, глянуть скотину. Матюкнулся на кота, которому ни раньше, ни позже приспичило скакнуть в сенки, сбил старика с шага, едва фонарь об косяк не хряснул…
СТЕПНЫЕ РАПСОДЫ
- А знаете, милейший Иван Васильевич, кайсаки наши выгодно различаются с туземцами, коих судьба свела знать. Остяки, якуты, урянхайцы, таранчи, калмыки, татары иртышские. Немало видывал на просторах Отечества нашего.
- Да что ж в них, помилуйте? Поголовно кочуют, антисанитария кругом и всегда, примитивные пища и одежды, а вящая примета нравов – повальный сифилис…
- Киргизы – народ неоседлый. Что верно, но, отметьте, - кочевой. В отличие от таёжных, не бродячий. Наши двигаются по известным местам, где сыскать их не сложно в каждое время года. За травой ходят. Летом – на жайляу, зимой держатся на стоянках с подобием землянок, скот на кыстау тебенюет. А тунгус по тайге шастает без разбору. Где ночь и непогода застают, там и останавливается. Шатущий народец. Диким зверем кормится, сбирает, что попадёт под ноги или на мушку. А киргизы – кочевой, с другим порядком, стал быть.
Главное - язык. Кайсаки – на редкость, имеют единый, едва различимый в произношениях. Диалектов не встретишь. С Букеевской орды нашего с Ишима и Тургая слово в слово поймёт. Другой признак – образность языка. Уж не знаю, откуда, но кайсаки привычно, даже в простонародье, украшают речь цветистыми выражениями. Возможно влияние южных пределов, вплоть до персидских орнаменталистов. Оттого говор кайсацкий, для примера другим, обладает поэтичностью.
- Сказали тоже… Какая поэтичность, коли бани нет, а нужники, извините покорнейше, под ногами, где приспичило.
- Опять неправы, а скорее – предвзяты, Иван Васильевич. Окромя степи, мало где столько певцов, называемых акынами. У каждого аула сыщется свой. Особые талантом принадлежат всем, их знают лучше батырей. Бродячие менестрели сии, рапсоды странствуют, не имея своего становища, и везде находят привет, всеобщее почтение. Это к давешнему разговору, где вы изволили философию дать: азиаты промеж собой, дескать, верят и признают одну лишь силу. А вот вам акыны, каково? Их зазывают на праздники, общие и семейные, они уважаемы, и значение гульбищ, кои тоями зовутся, определяется участием акынов, их ристалищем словесным, а не тем, сколько баранов да жеребят съедено. Тронуть певца – Боже упаси! Султан и тот не посмеет. Слагают песни, музыку чаще с листа…
- Ну-да, как же, слыхали: лесом едем – лес поём, степью едем – степь поём! Затянет такой менестрель свою нудьгу – чрез полчаса сам завоешь.
- Понять вас пытаюсь… Скажите, при том ограниченном быте, лицом к лицу с природой возможны ли гитара, клавесин? Орган на арбе можете представить? А коли нет, тогда неумно да, пожалуй, и стыдно ждать от человека с домброй, где две кишки натянуты, полонезов, рапсодий и вальсов. Сие также верно, как и отсутствие залов посреди юрт, нотной грамоты в народе. Зато есть публика, без фраков и декольте, однако не менее взыскательная. По мне, так памятник изваять тому, кто, кочуя и ежедневно борясь за жизнь свою, возвысился до музыки, поэзии! А вы говорите: нужник под ногами… Иная цивилизация, иные ценности, сударь. В каких-то вещах они над нами изрядно потешаются, о сём не думали?
- Менее всего…
- А припомните слова Петра Великого? О кайсаках он, ручаюсь за точность, говаривал: «хотя оная орда – народ степной и легкомысленный, токмо всем азиатским странам и землям ключ она и врата». Мыслите? Разве обстоятельство не заслуживает внимания к народу? Не вызывает уважения?
- За что, помилуйте? За место кочевого прозябания? Увольте… Время после царя Петра показало, что киргизы отнюдь не легкомысленны и нежны нравом. Как человек военный. в отличие от вас, знаю немало примеров коварства, измен и открытой злобы новых подданных. Строили сторожевые линии вдоль внутренних границ, заселяли казаками – мы занимались этим случайно? Русских вынуждали это делать. В первую голову киргизы непокорным поведением. Перешатный народ. То ли себя ищет, то ли от жизни сквозит…
- Коварство вождей нельзя приравнивать ко всем.
- Наивность учёного в вас поразительна! А с кем прикажете иметь дело? С толпой? Договариваются с вождями, которых слушается народ. Ханов, султанов, биев кайсаки признают, как свою власть? Тогда в чём дело? Не помню, где-то вычитывал: каждый народ заслуживает тех правителей, которых имеет! Вот и всё, дорогой мой Пётр Всеволодович! Кстати, по-мне, так в сношениях со Степью мы наделали ошибок. На ханов, эмиров почему-то смотрим как на европейских государей, на султанов – как на феодальную аристократию (1). Их всячески обласкивали. Они, дескать, народ повлекут к доброму расположению к России. И что? Кайсаки с очевидностью показали известную азиатскую суть, что брать они умеют и готовы, а платить, отдавать должное – это не к ним! В станицах жалуются: киргизы покрутов (2) не возвращают…
- Да шут с ней, с политикой. Мы начали о нравах, характере народа, как такового. Культурной сущности… И здесь, мне кажется, не место гордыни у человека, так сказать, просвещённого.
- Милостивый государь, во мне нет презрения, но и восхищаться дикостью не будите желания, напрасно, увольте-с…
- Господь с вами, охлыньте, и так жарко… Молчком что ль ехать? На беседе путь короче. Люди везде живут, сударь. По-всякому. Любопытнейшее наблюдение некоего антрополога читал в «Неве» насчёт облика киргизов. Они – позёмыши, скудорослые, туловом курбастые, в крестце осанистые, высоких мало, жердяи редки. Но здесь о другом скажу… Житель гор, говорится в журнале, - бодрый домосед. Кому в болотах выпало жить – те унылы и вялы. Поморы - отважные люди. Степей обитатель – смелый путник. Каково? Соглашусь, киргиз безыскусен, но испытываю удовольствие от незатейливых импровизаций, безусловно, природой одарённых людей. На берегу озера, речки, у края рощицы посреди широкой степи, у костра ли – рокот, как многие полагают, примитивного инструмента, под умелыми пальцами даже более естественен, нежели пение скрипки. Терпкая, доложу вам, музыка. Иной раз слушаешь кюй, наигрыш по-нашенски, а он в думу склонит, да будто и пропадают звуки, настолько они слитны с ветром, треском сучьев, шумом близкого стада, шорохом звёзд…
- Да вы сами поэт, милый друг! С очень живым воображением, замечу вам! Человека, от которого разит за версту, наделить музыкальным очарованием? Богато, богато следует вообразить, да-с…
- Так ведь не залы воображаю, не оркестр в яме на опере. Мне думы навевает не что иное, как домбра. Не рулады и гитарный перебор, а тихий рокот нескольких нот, сложенных в нехитрую, но к месту мелодию. Другого в такие вечера не надо, вот в чём штука! И это есть, это распространено среди кайсаков. Оттого больше ценителей меткого слова, образа, рифмы. Полярная звезда у них – Темир Казык, что означает железный кол. А вокруг бегают Семь Воров – так созвездие Большой Медведицы называют. Метко? Вы бы слышали их своебычные «бис», «браво» - поощрительные кличи, когда акыну удаётся схватить мгновение точной метафорой либо переменой мелодии. Одобрение всеобщее, жаркое, строфа уходит гулять по степи, передаётся долго и долго. Стало быть, восхищение разделяется народом. Таких певческих турниров не все кочевники имеют, а кайсаки – сплошь и рядом. Вот что их выгодно отличает.
- Исполать, и полно о них… Спорить не стану. Ненароком обижу, потому как вы, заметил, суждения о киргизцах на себя будто примеряете. Уж не сроднились ли часом? Шучу, шучу, ну вас к Богу. Не сведущ я, но слышать любопытно. Номады, так сказать, их своеобразие и прочее. Одно переспрошу: относясь к кайсакам, вы употребляете широкий по смыслу глагол «жили веками». Мне представляется это чрезмерно сильным определением. Где государство, города, ремесло, мануфактуры? Полное отсутствие цивилизации, народной жизни во всех принятых смыслах. Не слишком ли фундаментально, милый доктор? «Обитали, обитают» - так вернее. Навроде перекати-поля… У травы – ветер хозяин, у номадов – скот. Где баранам лучше, там и киргиз доволен. Вы же не скажете о верблюде: «живёт», скажете: «обитает в степи»…
- Теперь вы жестоки, Иван Васильевич! Признаюсь, не по душе такие философствования. Ведь – люди! Лишь сей факт отрицая, логично рассуждать о среде обитания, а не о жизни человеческой.
- Ба, ба, ба… При жаре споры совершенно противопоказаны, ибо чрезмерно разливают желчь.
- Скажу напоследок. Понимаете, соприкоснулись два мира, два разных сознания. Оседлый и кочевой, земледелец и скотовод. Именно: соприкоснулись! Вы считаете наш мир лучше. Они – свой. А кто рассудит? Время! Поэтому глупо превращать сопрокосновение в столкновение. Тем более – во вражду. Конфликт есть, не спорю, но он не решается силой, указами и табу общественного неприятия с любой из сторон. Нужно привыкание, понимание. Годами, десятилетиями. С правом выбора. Вместо юридических, необходимы законы естественной эволюции, в том числе в психологии, нравственности, социальном общежитие. Говорю тезисно, а сколько нюансов? Не счесть… Но их следует прожить. Шагом, осторожно, а не броском: марш-марш!
- Оставим… Скажите-ка, Пётр Всеволодович, а каков наш путь завтра? Опасаюсь каверз от проводников, вы бы на чертёж глянули для острастки.
- Сделаю с утра непременно. От русла, сдаётся, мы навроде к полудню валимся, а вот изрядно ли – проверюсь.
Скоро стали лагерем, казаки сбатовали лошадей. Наши путники, «воленс-ноленс», сошлись коротко пред сном грядущим.
- Давайте-ка почивать, храни Господь и Мати Пресвятая Богородица идущих и едущих не по воле своей..
- Спокойной ночи, сударь.
Лагерь почти спал. Остатним дымком отходили костерки. На коновязи и между телег стихло. Июньская ночь долго собиралась, но вот и явилась, засветившись меленькими звёздочками в молочной темноте северных широт. В распадке двух сопок мушкой в винтовочном прицеле умостилась луна. Тишину редко тревожил конский всхрап, обходные шаги часового да никак не унималась сова, жалобно, одинокой матерью взывающая к кому-то издалека.
1 – в Степи свои представления о знати. В первую очередь – это т.н. чингизиды, потомки Потрясателя Вселенной. Они – торё, белая кость. Из них выходят султаны, на выборах претендующие на достоинство ханов в жузах. Чингизиды, особенно их дочери, избегали связей с чёрной костью. Лучшей женой считали знатную калмычку. Она улучшает породу, дети от неё более схожи с монголами и, таким образом, с обликом прародителя. Есть нюанс. Между аристократами и плебсом существовало сословие, не принимаемое представителями торё, но отвергающее чёрную кость. Это – хоаджи. Не хаджи, то есть те, кто совершил хадж в Мекку, а именно: хоаджи. Они ведут родословную от Фатимы, дочери Магомета, и считают своё происхождение древнее и славнее султанского. Однако ни в народе, ни тем более у русской администрации хоаджи не пользовались преимуществами. Низы кочевого общества составляли торгауты - племя жалкое, ничтожное, малочисленное.
2 – долг инородцев за взятие ими припасов без единовременной оплаты, Даль.
СТРАННИК
- Ну, даст ноне бухометени, - предсказывали старики, озираясь на приметы и охая от самой верной – ломоты в пояснице. Оно и вышло в точности. День истрепался панёвой на плетне. И дуло, и хлюпало. Навечере вовсе сбрендило. Ветрюга рвал дымы из труб, стелил к земле, закручивал в пахучие колёса, катал в проулки. Бесприютно мотались над самыми поветями шалые стайки грачей вперемежку с галками, и орали, и граяли, ровно на беду. Кругом шумело отъявной непогодой. Она хозяиновала властно в округе, сулилась надолго завладеть посёлком, ухающим бором, перепуганными березняками, изгибистым кряжем нерушимых сопок, вспененным озером с огромными валами зелёной воды. Уже по темени без зги, вдарила по крышам хлёсткая крупа.
И будто не доставало средь шалой замяти места человеку. Буря теснила жилища, пытаясь делать обитателей слабыми, лишними, никому не нужными в необъятных просторах, где одному сильному и дано.
Да где там! Упрямые огоньки в окошках изб, пятистенников, крестовых домов, где и с глаголями, а то и вторым этажом над низами гляделись дерзко в шарашистой теми, люди не собирались сдаваться, там и далее виднелась работа. Прибирались по скотьим ухожам, хлопали задвижки ворот, скрипели колодезные журавли, звякали цебки (вёдра, бадьи) на них под ветром. Взъерошенная одёжами, как синица пером, молодайка Мешкатиных (Осиповых, ежли правильно) торопилась в лавку. Баушка Булатиха (Еремеева) подгарнула к себе тесней внучкА на печке, хныкающего от воя вьюшки в трубе: не боись, Ганюшка (Игнат), коли бы волки, так тятя их давно стрелил. Два аздыра (высокие парни) Смолиных (Заруцких) – Михаил да Яшка – обратали резвого лаштачка (жеребчик), залучая в денник.
По спокойным ухваткам заметно – аиртавичам не впервой. Строенный по строгой шнуровке топографов, чёткими прямыми порядками – четыре двора в улицу, два в проулок – забранный плотными заплотами, срубами домов и ухожей, посёлок Аиртавский привычно штормовал, навроде брига в кипящем море. А буря, что ж? Нашла коса на камень. Ну, поскандалят казаки с погодой, опосля сойдутся по-свойски. От единой матушки Сибири норовы и повадки. По всему видать: они стОяли друг дружки - строгий, прекрасный край и небалованный, крепкий сердцем сибирский народец.
- Энто что, - размышляли посёльщики над житьём-бытьём в родных краях, отпоив скотину и пустив к корму, - морозы, бураны да жары, аль зверь какой…Обвыкнуть не велика удаль. Волк, для примеру, скоро в соображенье входит, когда ему урок дать. Людям договориться меж собой - вот где заноза.
Пестрит человеком Сибирь-матушка. Варнак балует, в степу - мужик с кыргызом скубаются насчёт сенокосов, там шарамыжник иль кержак своё гнут, а то - жиган с бритым затылком явится. На почтовых трактах, деды сказывали, спорыш рос, теперя колеи набиты твёрже тока. Густо прёт переселенец, навроде казары перед снегом. За всем догляд царь-батюшка спрашивает. А с кого? Более не с кого, как казаков сибирских.
- Вона как,.. А я думал, тятя, - встревала мОлодешь в такие рассуждения.
- Думал он… Тебе ещё и думать нечем. Тута глядеть надо, востро чтоб…
На дворе у Винтовкиных тоже управились, составили вилы в угол. Вдруг – шумок. Хозяин скомандовал сыну:
- Слышь, ставня брякнула, кнутовищем будто… Глянь, какого шутоломного (сумасшедшего) черти принесли.
Небольшой, но сполох возник в посёлке. На конце двоедан-распопов (староверы-беспоповцы поморского толка) заметили зашельца, смахивающего на варнака.
- Старый собой? Ты его сам зрел? – относясь к Ивану, который и обнаружил тревогу, расспрашивал атаман, приминая табак в трубке.
- Не сказать… Середовик. Обнаковенный обличьем. Токо бровеносный, на весь лоб, почитай, конёвым волосом бровя топорщатся, вороные цветом, а с-под них остро зыркает, пыряет, ровно солдат штыком на выпаде. Пужалистый человек…
Атаман послал наряд, выследили, а потом и захватили на подворье у Заманыстрика (Кирилла Авдеева) неведомого странника. Посидёношный (1) оббёг стариков, атаман призывал на разбирательство. Пойманного сволокли в правление. Там – картина…
На лавке спроть яркой семилинейной лампы сидел крестьянского вида незнакомец. Обличьем на черемиса смахивает, предположили казаки. В Якшах схожий живёт, сват Плужниковых. Либо - вотяк, не русских кровей, однако… Обильно заросший, лицо обозначалось высоким лбом, блёклым синчиком (молодой лёд) глаз да крупным шишковатым носом. Брови и впрямь выпирали. Сидел прочно, комлем, в обветшалом пестрядиновом азяме, на заворотах угвазданном красной глиной. Обут в ишимы (коты с пришитыми бахилами). Обочь с ним, на леву руку, сутулился Заманыстрик и ещё из двоеданов трое, ли чё ли. «Аблакаты», мать их, помыслил Николай Дмитрич Чукреев, урядник, поселковый атаман.
- Пачпорт, докУмент какой вынай, - крепче уселся за стол, для близиру переложив насеку с края на край, чтоб настропалить и припугнуть: здесь тебе – не халам-балам, а власть, которая может и салазки загнуть, и милость явить, как себя предложишь.
- Не положено нам, - гуднул задержаный, - антихристовы печати на гумагах, немочно.
- Вона! А деньгУ, стал быть, дозволяется щипать, она не маркая? – съязвил старик Соколовский, мотнув дрючком в сторону мятых ассигнаций на столе. Окромя их, лежали ещё тряпицы, кресало с трутнем, вынутые казаками с котомки. Сыскался в обутке на бритву точеный нож с просторным лёзом.
- Дозволено, - с вызовом, оборотясь к казакам на тульной лавке, ответствовал мужик, - деньги к нашим рукам не липнут, блукают меж людишек, вшей навроде, куда от них. И без ножика нигде не сунешься. Вы – здешние обыватели, ведаете.
- Кто из своих у тебя здеся? Родня есть?
Странник мрачно глянул и отказал головой: нет…
- Видать птицу по полёту, - удовлетворился мрачностью мужика старый Царевский, - у него на свете кум да прикумок, ручной свояк да два пустосвата – вся родня. Из шатущих…
Пробовал встрять в защиту сосед и одноверец Авдеева – Максимов Назар, атаман придержал. Глянул на писаря Акимшу Игринёва из малолеток: что скажешь, гимназист?
- Мы, дядь Коль, допрежь тебя перекинулись тут парой слов, - начал Аким, напуская казённый вид, - судя по наличности и разговору, человек сей из староверов пресловутых, однако с различием. Пред нами – так называемый странник, ещё – бегун, пОдпольщик тож. Нравы у них строгие. В отличье от двоеданов наших, власть не жалуют. На миру не показываются особо, в глухих местах проживают. Ждут скорого Антихриста, иные из них неистовствуют в изуверствах. Самосжигатели, сократильщики, детогубцы… Припёрся из-за Ишима, с расейской стороны. Брешет: кунгурский, а рожей на мордву смахивает…
- Эрьзя? Мокша? Ком малят? – внутреннеслужащий казак Иван Савельев спрашивал по-своему, к какому колену мордвы (2) тот принадлежит, куда идёт?
- Ты меня к иродовому племени Никона, анахвема ему, не вмешивай! – взъерепенился чужак, аж в подлавок плюнул с ярости, - мы отчину его, деревню постылую Вельдяминово, уезд тот пропащий Княгининский прокляли вместе с Нижегородской губернией, тар им тарары, еще при благословенном протопопе Аввакуме! На истой Руси корень наш. Мы веры истинной! Вы ратью царской названы, а кукишем осеняетесь, баутки вам попы распевают пред образами прелестными заместо древлих молитовок и досок свЯтых…
- А ну замолчь! Не то чавку (3) быстро приспособлю, – рявкнул Чукреев. Он ведал, что патриарх Никон и впрямь – сын обрусевшего мордвина. Мордва крестилась ещё при Елизавете Петровне, но средь них лет пятьдесят тому (в 1809 г.) объявился крестьянин Кузьма Алексеев, звал вертаться к вере предков, сиречь в язычество, за проповеди свои обрёл прозвание «Кузька Бог». Кабы не оплошать. Кузька – Кузькой, сгинул, поди, а этот вишь, какие зубы показал. По виду – не подколодник (беглый, бродяга) вроде, однако вожачья хватка налицо.
Зашелец как воспрял, так и осадился. Говорил отрывисто, с судорагами в голосе:
- Авва Отче! Словесами попы бряцают пустопорожне. Мыслют: яко кимвал звенящий их речи, а толку? Где? Те звуки никчёмные, глаголы их без ядра, яко орехи порченые…
- Э, да ты вон как сказывать умеешь! Я те тоже скажу: кверху плевать, бороду свою захаркать. Не боисся? Мотри, тебе жить.
- Без закону споймали, противу порядка дёржите! – крепко возражал зашелец.
- Угомонись, другой раз предупреждаю, - осадил атаман, - ты пред казаками не аллилуйничай, мы в русской вере рождены. Никаких-таких не приемлем и законы сполняем, к тому приставлены, чтоб…
- Во-во, - поддержал приказной Сильченко, - других поищи, дядя. А мы тута знаем, на чём свинья хвост носит. Понял?
Смекнув суть, встряли старики:
- Ах ты, возгря чебачья! Кому салазки гнуть сдумал?
- Поживи с наше, пожуй каши! Да не у тёщи, а с полкового казана. Хлебни казачьей мурцовки, узнаешь, где фунт лиха и почём он.
- Нашего горя и топоры не секут, не избудешь, а он попрекать сдумал, сукин сын!
- Ты ишшо у тятьки свово и в мудях не пишшал, а мы уже Кокан смиряли.
- У энтих худобожьих людей, раскольников, начало молитвы и сама молитва, - встал всезнающий дед Ендовика (Ендовицкий) голосом опытного ритора, - творятся по их обряду… «Сия мельница надолго» - сердито подумал урядник, но вида не подал, только сказал вслух:
- Можа в другой раз обскажете, Петра Сергеич?
- Зачинают местным началом, - ещё убедительней продолжил старик, мельком глянув сверху роста на атамана, - семь начальных поклонов бьют. Из коих – три поясных, один земной, да три поясных с читкой «Царю Небесный» и «Отче наш». Опосля прибавляют начал великий – «Верую» и «Помилуй мя». Положить начал у них – это, стал быть, прочитать молитву с энтими обрядами. Кладут, отдавая утрешнюю, вечорошнюю и прочие молитвы по своим устоям…
- Будя, Петьша, и табе амвонить, - прервал Ендовику старенький донельзя дед Авдеев, и уставил берёзовый дрючок на зашельца, - ты куды пёрся, сказывай, варнак! И не бреши тут, наугад, слышь, токо лапти плетут, не омманешь.
Чукреев оборачивался то к одному, то к другому говоруну, не перебивая. Нехай выжгут словесного пороху побольше, сердца опростают от нервов, опосля легче станется, меньше перебивать будут, когда устамши.
- Про раскольничью веру плохие вести, Николай Митрич, - писарь со значением понизил голос, придвинувшись к атаману.
- Откель знаешь, говори громче, тут свои…
- Истинно, не вру! В газете писано (4). В Кривинке, стал быть, временно проживающая баба Февронья Халатова дочек своих топором порубила. Лександре четыре года, Насте и двух лет не дошло. Чтоб, значит, хлыстам не отдать. Этот не из таковских ли, хоть и отпирается?
Шум возник в комнате, зашевелились, возроптали возмущённо.
- Можа протопить оберемком, Митрич? – некстати рыпнулась в дверях Еремеева Дуся, по сговору обихаживающая правление, - Кланьку пришлю, скоро запалит, холодат на дворе…
Чукреев досадно махнул рукой: сгинь, не до вас тут с дровами, не помёрзнем!
- Хватя зубатиться! Завернул он к нам познаму, ведал, где ночевать станет. Ты мне – не досада, так, бывальщина вполугоря, - стараясь быть спокойным и поведением таким утихомиривая казаков, объяснял ситуацию нечаянному возмутителю поселковой жизни, - покруче видывал, и до Пелыма (место ссылки вероотступников) мигом спроважу, ежли отдельский (атаман 1 военного отдела Сибирского Казачьего Войска) прикажет. Мигом бубного туза (5) на спину спроворим. Ты своим на горло наступил. Твоей рукой Кирьке беда в окошко стукнула. Кумекай… Ежли напаскудил где, узнаю – житья двоеданам, сручникам твоим, не дам. Знай и заруби. Благо, есть на чем, нос у тебя…
- Девять курочек усядутся, десятый петушок, - писарь ещё собирался подъелдыкнуть, но подавился, наткнувшись на взгляд Чукреева.
- С тобой делов нету, а их зажму, кипятком ссать зачнут. Такую межу (6) установлю, не возрадуются! Чего в Ертаве надо? Сказывай!
Мужик однообразно глядел в пол. Слышней сипел фитиль в лампе, громче обозначились вихри за стенами, у деда Фёдорова пикало в горле - такая взялась тишина в правление.
- Клянётся, что не хлыст он какой. По родственному делу идёт в село Лавровское, ночь застала, на Кирькину избу случайно набрёл, - нарушил немоту писарь.
- Так, Кирьян? – глянул на посёльщика атаман, прекрасно зная, что к авдеевскому двору случайно никак не попадёшь, не с краю он, да хотелось атаману скорей сдыхать происшествие, куда подалее от себя, - а чего кругаля нарезАл, с Челкара к нам не по пути, ежли на Лавровское правиться? Ему бы дорога по тому берегу озера, через Танькин Лог идти, али как?
- Едак, едак, - поспешил Заманыстрик, - не сумлевайся, Митрич, обначует, спровадим на первых петухах, как только обыгает. Не в подворотне же оставлять, на дворе – сам видишь. По-божески бы…
- Вам смолчать надо, про Бога-то. Ручаешься за этого?
- Крест истинный! Мы ж наряды (одного года призыва) с тобой, не сумлевайся.
- Ты погодь, Колька, уши растопыривать, - зачмокал беззубо престарелый казак Петр Ионыч Коровин, которого слух заставил явиться без спросу, - тута спытать построже следоват.
- Что пытать, дедушко? – нехотя откликнулся атаман, - наутре в Лобановскую провадим, пущай в станице разбирают. Зачем чесать, где не зудит?
- Ну-к, сыть! – взъерошились старики один перед другим, успели налететь, шершни, не взяла их непогода, - пошто рот старикам затыкашь? Молоко на губах не обсохло, а уже бзыкает. Поживи с наше…
- Ты буздыханом (булава) не шибко тряси, иди вдов им пужать, а тут до тебя пужаные, - старик Лукьянов гневно водил бровями, - и не дуйся, когда учат. Ишь, брыла (губы) ровно у лося сделал, хучь стюдень вари. Говори далее, Петьша, а вы послухайте, не то дураками родились, дураками и сдохнете, прости Господи.
- Я и толкую: спытать надо чалдона, - воодушевился Коровин, - можа он из красносмертов? Слыхали? У них запросто… Ночем взденет красну рубаху да снурком красным и задавит кого. У бегунов таков обычай. Ты, Заманыстрик, мотри. Змеюку суёшь за пазуху. Семьи не признают, блудят котов хуже. Мой сказ: в холодную его, запереть крепче, стафет с нарочным в Кокчетавскую направить не мешкая.
- Страмотно живут! У беспоповцев, слыхал, блудно рассуждают. Девице, дескать, ежели не согрешить, тогда в чём каяться? Вот и дозволяется поиметь грех в случке…
- Чего буровишь зазря, Платон Егорыч? – возник в защиту Заманыстрик, - ты же молодёшь нашу всю знаешь, много ты распутниц сыскал? Люди брешут, и ты за ними.
- Атаман, в таком разе до утра блудимУ надёжней этого определить к Антонихе, - озабоченно предложил гергиевский кавалер Павел Войтенко.
- Энто с каких мыслЕй? – взделся старый, но Пашка без слов рассматривал задержанного.
- Ну? – подначил атаман, чуя подвох, но не препятствуя в отместку на упрёки дедов.
- Попервам, у Антонихи (вдова приказного Антона Сидорыча Склярова) полна изба девок, сама в соку, две снохи с ней тожеть слободные, - глядя на обвеселевших казаков рассуждал Павел, загибая второй палец и третий, - Петька ихний в полку, Васька к штабной команде вызван. Они гуртом странника на полатях коли не задавят вовсе, то так ухайдакают с голодухи, не надо и красной рубахи. От случки он силов лишится, даже вязать не надо, порог не переступит. А посёлку барыш, - уже под хохот заканчивал Войтенко, - доброе племя оставит, по волосьям видно – ражий, статейный котяра.
- Дурак ты, Павлатя, даром, что кавалер, - усмехаясь, остановил Чукреев, успокаивая возмущение стариков и вскочившего от злости беглеца, - сказывайтесь сурьёзно, господа старики, и казаки которые, а нет – так пошабашим.
…Утро явилось в сереньких тучках, буря унялась, нюнила от бессилья мелким дождиком. Аиртавичам вновь беспокойство. Хватились – холодная пуста, нет странника. ПробОй с занозкой на дверном косяке болтается, гвоздодёром снахраченный, по зацепам судя. Сполошились коней седлать, к двоеданам - с приступом, однако обмякли вскорости: пущай бегит, абы не секретный (политический), за коего жандармы салазки атаману загнут. Сибирь большая, где-тось поймают, а казаки – не полицейская команда и не в голубых мундирах служат, а в ермаковках цвета сосны. Её буреломом наворотило ночью – пилить, не перепилить за цельную зиму.
______________________________________________
1- молодой казак, по очереди дежуривший при станичном правлении в качестве посыльного.
2 – мордвы среди переселенцев 1849-1851 г.г. насыпано много. Из Мензелинского округа Оренбургской губернии сёл Акташ, Большой Багряш, деревень Шумыш, Караниш, Гулькино, Савалеево, Дербедень. 15-я партия из Саратовской губернии (с.Кукадей) – голимая мордва. В Якшах, Зеренде, Щучинской, Арык-Балыкской, Аканбурлукской составляла большинство в сравнении с каждой из прочих народностей. В Аиртавскую особенно привалило из Саратовской губернии, Кузнецкого округа, Хвалынского уезда, Бариневской волости деревень Давыдовка, Собакина, Болдасьева. Для интереса: «чисто» русское население проживало в пос. Айдабульском, станицах Сандыктавской и Кокчетавской.
3 – ремённая петля, затягивается на губе лошади при объездке. Невыносная боль делает послушнее.
4 – «Акмолинские областные вести» от 26 апреля 1900 г.
5 – «бубновый туз», цветной матерчатый четырёхугольник, пришиваемый на спину арестанского одеяния. Иначе – попасть на катаргу.
6 - на аиртавских могилках двоеданов хоронили за межой – мелким широким ровиком, отделяющим от успокоения православных. Атаман пугает межой в посёлке, навроде гетто для староверов, берёт на испуг - власти такой у него не было. А вообще наши старообрядцы-беспоповцы (двоеданы) церковных обрядов не признавали. Община сама информировала власть об усопших, народившихся и брачующихся. Эти данные атаманом фиксировались в гражданской станичной документации. По этой причине сведений о двоеданах в метрических церковных книгах нет. Поначалу влияние испытывали от бывших земляков-единоверцев из слободы Орлов Гай и д.Ахмат Саратовской губернии – признанных центров старообрядчества на Волге.
У ПРАСОЛА
Перед покоями за тяжкими портьерами раздвинулась просторная комната, вроде залы. На подоконниках не по-сибирски высоких окон теснились горшки с бабушником во многих видах – глянулся цветок в дому, по всему видать. Тут и стол, от него шёл по текинскому ковру осанистый хозяин. Почелмокались, усаживались на резные посады, поглядывая на картины и вазы в простенках да по углам.
- На тыщи живёшь, Фрол Степаныч! – гость покрутил головой, распахивая бороду, как расходную книгу, налево да направо, - шубейка в прихожей, мекаю, рублёв сотню стала?
- А ты не гадай, Иван Карпыч, - довольно оглаживал усы седалый хозяин, шутковал, - скоко стала - мой кошель ведает, чужому знать незачем.
- Дак спрос по рылу не бьёт, - гость поддержал хулиганистый тон, - к тому приметил, что в том годе, кажись, я наведывался, так менее форсу зрел. Не иначе прикуп обломился знатный?
- Не замай, гостюшка, своё трачу, - с озорным вызовом отвечал хозяин, видный петропавловский прасол Шилов, - Бог трафит, а мы пользуемся, иным кому жить даём. Верно сказываю, Филька?
- Истинно, Фрол Степаныч! Как на духу, - готово семенил языком и телом приказчик шиловский Карнаухов, обдёргиваясь сам и будто сыздаля обдувая пушинки с добротного сукна хозяйской поддёвки, - каков вы купец, ажно в Ирбите и Кургане знают, на всём, почитай, Ишиме с Иртышом до Оби самой…
- Ну, будя ляскать, угощай дорогого гостя! Пей, закусывай, Иван, опосля пообедаем да дело обскажешь. Не по пути ведь заглянул… Филька, шумни Ульяне, пущай уху ставит. Стерлядей тех, которы в садке…
- За мигом единым, Фрол Степаныч, пока беседушка, не приметите, как ушица поспеет. Извольте указать: патриаршую али атаманскую?
- Годи! Надоть гостя уважить. Каку душа сжелает, Карпыч?
- Дак, мне спеху нет, ставь патриаршую (1).
- Слыхал? – прасол картинно обернулся на приказчика, буквой «глаголь» застывшего в дверях, - потом жулана (2) завари, а, может, «адвокатца» (3) Карпыч сжелает? – сказал со смехом, видя как гость шутейно поднял руки и яро мотал головой в знак отказа, продолжил распоряжение, - тогда покуль прикажи листовки, рыжиков, строганинки за щёку на малый зобок…
- Уже нет меня, - Филимон и впрямь исчез.
Выпивали спрохвала. Поели, опять же, не спеша. Уха удалась, да и прочее просилось в рот. Жаль, брюхо не мешок – лестно пошутил гость. Как отъехал, Шилов задумался. Он, поди, скот безрогий, в душу вьётся, да в карман залезет? Со своим братом купцом держи ухо востро! Кликнул приказчика.
- Ну, сказывай, чего разузнал, - приступил к допросу, - за каким хером Ванька наведывался? Нешто прознал что, бодай бы его?
- Перед нами Иван Карпыч на биржу заезжали, - морщил лоб Филимон, - опосля дочери Ильина, исправника, презент сделал, день Ангела у ей сегодня…
- От шельмец, везде поспел! – рявкнул прасол, - а ты пошто рот раззявил? Ни до чего сами не дотумкаетесь! Немедля сваргань серёжки али перстенёк какой, да подороже, не скупись!
- Забижаете, хозяин, напрасно. Подарок готов, токо прикажите-с…
- Нечего тянуть! Шепнул бы давеча, улучил момент и отвёз давно… Ладно, далее что? В двух словах, отдохнуть лягу.
Однако поспать после обеда не удалось. Явился хозяин меховой лавки.
- Надысь прибыл товар, сразу к вам, как обещался, - рукой показывал приказчику, открыть узел. Заговорил подобострастно, придавая голосу доверительность. Дескать, прочим желающим товар не предлагаем, первый разбор – ваш!
- Истый котик, с самой Камчатки, ваше степенство, - тряхнул шкурку, мех брызнул искрой, - лучших не сыщете среди выпоротков, смею доложить-с. Извольте глянуть: мездра подрезана, волос отсутствует вовсе, остался пух один, наитеплейший подшёрсток. На шапку личит, в присутствие пройтить. Али сыночку… Возмужал он у вас, чистым кавалером вырос…
Битый час с торговцем потрачен. Сна не было. Шибко обеспокоился, ходил бесперечь по комнатам, размысливал услышанное от Ваньки. Карнаухову мало узнать удалось, хотя сунул кучеру на водку изрядно. Но и того, что сообщил, хватило. Ведь когда умеючи одно с другим-третьим соединишь, к своему знанию присовокупишь - немало смысла проявится. А Фрол Степаныч был умён. И опыт, опять же. Во всяких местах людишек видывал. От Камня скрозь Сибири исколесил, исполозил тыщи и тыщи вёрст.
Конкуренция! Елозит этим словом немец Теске, язьви его. Звучит мудрёно для русского уха, а достаёт не хуже клопов в захудалом постоялом дворе. Подряды с-под носа друг от дружки прасолы выхватывают. Скотопромышленники с Урала, из России самой деньгой перешибают. Первосортица, особенно говяда, уходит влёт. Норовят по чугунке до самых столиц спроворить. Отсюда, прямиком, из самой Сибири! Вот и поспи после такого…
Шилов доподлинно владел обстановкой в обширном степном крае. Правило у него поставлено: дорогА милостыня при скудости, а яичко ко Христову дню! Всё чередом, в свой час должно ладиться.
Теперь в пяти уездах Акмолинской области выпасалось под шестьдесят тысяч голов крупной рогатки да поболее пятидесяти тысяч баранов (4). Гурты и отары кучкуются на сорока восьми полёвщинах. Хозяева их - почти все знакомцы, у каждого стОящего Фрол Степаныч побывал самолично, по рукам били, степенным магарыч ставил. А душа не покойна. Люди скользкие стали, ровно линь с Щербакуль-озера. На рупь выше кто даст – сбагрят скот, не вспомнят про слово своё, про обещания. Иван-то Зотов, не перебивкой ли занялся? Поди, вынюхивает, высматривает загодя…
Интересный фрукт, тот Ванька. Поначалу думали: замешался огурец в яблоки, а ведь прошиблись. Оно же как? В одной шерсти и собака не живёт, линяет. Так и Зотов. Перебрался, выкунел, и через пяток лет явился из заишимских степей дельцом. Изрядным. Податно зажил, себя выказывает. К первому мильёну подбирается… В чужих людях без кнутика учат – верно сказано. При науке голова у Ваньши к месту прирослась. Человек хороший будто, но Теске припомнишь – покой с места. Кто тихо ходит, тот густо месит – это про Зотова. Иван, вроде, не чужой для Шилова, но средь торгового брата так: чаще счёт – крепче дружба! Обходись по-свойски, но в горох, грит, не лезь!
Кряхтел опытный прасол. Не по шерсти вЕсти, псовое дело грезилось. «Эх, брат, был бы я твоих лет, так всё бы мне вполугоря» - думалось Шилову о недавнем госте. Ныне прыти жизнь убавила, оттого и беспокойство. Придётся, не мешкая, приказчиков разослать, самому ехать в степь. Мельтешить не надо. Оно ведь заяц хоть скоро бегает, да стОит дешево. Но и сиднем нельзя… Перво-наперво, окучить гурты на выкорме. Их первыми погонят на продажу. Глянул в бумаги, сверился. В Омском уезде таковых девять с половиной тысяч голов, за три тысячи – в Петропавловском, Кокчетавском. Всего нагуливается тринадцать тысяч, мясом, жирком обрастают. Большие деньги можно взять, коли успеть и словчиться. Ванька, вишь, не зря суетится, колесит. Другие тоже копытами бьют. Какой тут отдых?
Много необычного появилось. Переселенцы с крестьянских сёл что учумуривают? У кайсаков на летних ярмарках покупают бычков по второй-третьей траве (5), держат под ярмом до шести-семи лет, а после – обратно на ярмарку выставляют, продают на мясо. Особо ушлые ещё и подкормят тех волов жмыхами, чтоб цену взять. Хотя она и так немалая, якри её… Загнули, как салазки. Мужику уплатишь, а кинешься продавать промышленнику на мясо – тот норовит задёшево взять, прасолу копейки остаются. За счёт простодырых иной раз только и сводятся концы с концами. Недаром говорят: дурака и в алтаре бьют. Дак их сыскать прежде стоит, дураков, чтоб нахлобучить опосля.
Устамши и головой и ногами, Фрол Степаныч Шилов всё же сморился. Кончил день на любимом месте – в углу. Здесь под пальмой в престрашной кадке стоял вазон тяжкого каслинского литья подобием медведя с бортью, откуда торчали мундштуки вишнёвых трубок. Сам купец, отродясь, не куривал – по старой вере запретительно. Для гостей держал. Но любил запах табаку, от трубок тонко тянуло жуковским вакштафом. В углу складно думалось. Обмыслив итоги, мелко обложился древлим крестом (6), пошаркал в спальню. Последними мыслями перед сном осталось печальное: эх, не то, что раньше бывало, как тятя, упокой его душу, сказывал. Много простору было, воли в делах. Что дальше? Будет ли? Скота немало в степи, да в чужих загородах он не свой. Пухла, смариваясь, голова. Наконец распустился дряблым телом, сейчас свисти душа через нос, кто кого пересопит…
___________________________________________
1 – патриаршая уха готовкой дольше. Варят петуха, откидывают, а в курью юшку запускают рыбу, самый козырь - осетровую. При добавлении крупы, имеем казачью щербу по-патриарши.
2 – зелёный чай дорогого разбору.
3 – «адвокатцем» называли чай с ромом. За то, что язык развязывает у не осторожного и не знающего человека. Шеин когда-то сей фокус проделал с Зотовым, когда тот был молоденьким и зелёным в делах. Рассказывал. От водки Ванька отказался. Эге, думаю, объеду я тебя, молодец, с другой стороны. Велел Филимону доставить на стол «адвокатца». Шепнул: рому не жалей… Знатный сделался чай! Ванька пьёт да причмокивает, а после шестой ли, восьмой чашки, платок достал, разговорился до словечка. Шилов зла Ивану не сделал, решил урок дал, обсказав фокус наутро. С тех пор они, сойдясь коротко, припоминали того самого «адвокатца».
4 – здесь и далее автор пользуется фактами и статистикой тех лет.
5 – возрастом два-три года.
6 – двумя перстами.
ПРИМЕТКИ
Звездился убывающими ночами сибирский марток – надевай семь порток. Иной раз шибало не хуже крещенских. Однако всё выше над Расколотой сопкой взбиралось солнышко и тогда подтаивало в затишках. На полуденных боках престрашных сугробов плелись хрустальные кружева несмелой наледи. Под застрехами и поветями копились и росли желтые от соломы сосульки.
С бора по утрам доносило страстные звуки тетеревиных токов, а с зарей – барабанные выстуки дятлов. В станице весна тоже не прячется. Сбивались в драчливые стайки чилики, бойчали синицы, убрались к своим северАм скромные фифики (снегири). А то во всю околицу принималась блажить восторгом пережитой зимы иная вздорная нетель, пущенная в денник для бокогрея.
Матвей Фёдорыч вышел на улицу, кинул старую попону на лавку у ворот, уселся под робкие ласкающие лучи. Тут же обнаружилась и Матвеиха.
- Пеструха-то вымнеет с задних долей, бычка принесёт. А Калинка, наспроть, с передних, не иначе тёлочку народит, - ветерок дунул из-за угла, заставил казачку припахнуть полы шушунчика.
- У Кастрюлиных (Белоноговых) вчерась корова двойней отелилась, - сообщил новость Матвей.
- Диво редкое, одношёрстны телята-то?
- Я спрашивал?
- Надо бы. Одношёрстны – к добру, иное – к худу.
- Бабски сказки…
- Не скажи… Корова – она указчица. От примечай: стадо вертается к вечеру, а спереди чёрная либо пеструха идёт – утром, как есть, задожжит, а белая иль полОвая (сжелта) – к вёдру.
- Брехню всяку сбираете…. Сваты, вон, молодайку верхом на сковороднике доить коров последний раз перед запуском понужали, и чё?
- Чё… У них тёлочек на выбор и получили, на заказ быдто.
- А бычки откуль взялись? Пара или больше ноне зимуют.
- Ну-к, что ж, стал быть, Капа где-тось вильнула, не так сполнила.
- Слухаете чёрти чё. Дурость исделали, и сказ весь.
- Ну как же! Одни вы умные, спасу нет. Трёх свечей даже на Троицу на стол не ставят – к покойнику верная примета, не слыхал? Ту неделю прать на речку шла с внучками, гляжу – Митяй Дзюбин стоит. «Чё – говорю ему – уставился, ровно петух на зарево?». Он мне: «Вот, грит, примечаю, где по зорям первый пар (туман) ложится, там колодцы копать надоть». Нас страмите, а сами туда же, колдуете!
- У нас - правда! Деды учили. Не ваши блудни. Ежли берёза наперёд ольхи опушится, то лето сухое будет, ежли ольха опередит – мокрого жди. Первый гром вдарит на Святой недели – к урожаю! Кукушка до Егорья – наоборот и падёж скотины. ТретьегОдни, помнишь, лёд тонул, оно и сказалось - молотить нечего, недород.
- Ваши вести на назём отнЕсти! Не дурней вас, поди… Красный огонь в печи – к ненастью, белый – на вёдро. И гром примечаем. Ежли перва гроза в постный день, коровы недойны будут летом, а если ещё при южаке (южный ветер), то скотина до снегу бзыкает, пауты жрут. Иной раз таки приметки, ажно жуть… Клаву Еремееву спомни. Штатол (1) на венчании задуло, через год горячка сожгла, родить едва успела. Знак!
- Антиресно! Что наяву делаете, того не боитесь, а во сне приблазнится, трясётесь и шушуканий на неделю. То к войне, то к мору… Умные вас попы крестят, токо надо притапливать через одну. Ну-к, замри!
Затихли. Два немолодых, траченных нелёгкими долями человека, молча смотрели в небо. Высоковато, в вольной синеве, плескала крылами пара гусей. Гоготал, токуя, на всю округу ражий гуменник. Она редко кекала, отвечала. Звонко оповещались о прибытии, окликая ширь и глубины неохватной моей Сибири.
- Глякось, мать, никак разведка прибыла. Трубач общий сбор играет. Таперча повалит птица…
1 – восковая обрядная свеча по-мордовски, Даль.
ЧТО ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК
- Будя придуряться. Согнулся он, ровно крендель, - подковыркой наперёд приветствия встретил Смола (Николай Степанович Филипьев) соседа своего Маймула (Алексей Несторович Осипов).
- Хворь и барана не красит. Здорово ночевали, наряд, - охнув, делал последние шаги к лавке крепкий ещё казак. Поручкавшись да усевшись, облегчённо прислонился спиной к заплоту, - на хмарь ли чё ли, курва… прям терпячки нет, ломит с ночи, стреляет аж до ступней.
- А тебе край надо, сидел бы на печи почечуй грел, далёко настропалился?
- Мох на болоте перевернуть. Третьеводни Сергей с ребятами драли, на бережку расстелили. Подсох, поди, ишь как парит. Приспело, не то трухой сделается.
- Мох добрый ноне, не хуже льна… Сергей, никак, на заимку подались?
- Туда. Считай, до белых мух. А мне сруб скорей законопатить. Перед покосом крышу ставить надумали, дранкой зашить да обмазать. В зиму заходить надо. Ты сына отделять не собрался? Гляжу, ваши тожеть отъехали?
- Вчерась. Пролетье (1), казаку маета…
- Летом не спотеешь, зимой не согреешься.
- Едак, едак… А насчёт Назарки – погожу отделять, места покель хватат. Мишке твому в етом годе с полку вертаться?
- То-то и оно… Женить, а куда? Зато и мыслю, допрежь старшего выделить, чтоб, значит… Ладно, сиди не сиди, а ходить нужа велит. На печи промыслов не водят.
- Поспеешь. Нехай спина уймётся. У меня тожеть ноне в сопатке заложило. От, гляжу другой раз, наряд, до чего ж слаб человек, а? Дивлюсь: не Адам слеплен, а прям недоделка кака-тось. Что сруб твой – мохом не конопаченный, без крыши и полов, без печки. Не жильё, а задумка.
- Ты чё-то, Колька, не туды буровишь, - то ли прострел в пояснице, то ли далёкие от жизни рассуждения соседа делали Осипова раздражительным, - «недоделка», чья? Кому пенять сдумал, кумекаешь? Самому Богу? Адама спомнил. Сам ты недоделанный. Дупло в голове…
- Не про себя толкую, не про тебя, вобче, - примирительно объяснил Смола.
Казаки примолкли. Одних ласточек слыхать – журчат, во двор туда-сюда летают, гнезда там под поветью. Да в проулке парнишки чего-то не поделили, галдят. Осипов переваривал смелое заявление, Филипьев готовился к расспросам, какие последуют, ждал их заинтересованно, чтоб далее высказаться. Не стерпел, продолжил:
- Ещё тятя живой был. Лет десять тому, может дольше… На корчажках нижние венцы меняли в избушке. Апрель, земля мёрзлая, болотце токо с краёв обтаяло. Слегу отошёл вырубить, чтоб подважить низ, снег откинул, а под листвой - лягухи кучкой. Навроде конских котяхов под Рожество. Заиндевелые, стукаются. К вечеру – глядь, скачут! К берегу и бульк в воду. Едри твою мать! На пригреве оттаяли и будто с гуся вода!
- Ну и чё, лягух не видал? – Несторович поморщился, шелохнувшись.
- Думай, голова! Дубову бочку мороз рвёт, ежли не слить, обруча железные, как гнилые верёвки. Про человека не поминаю. Скоко у нас помёрзло, хоть и в тулупах, обувке? А энтой твари, из пакостного стюдня – тьфу ты! - слепленной, голой, ни шерстинки, бары-бер! Как? – горячился Смола.
- Коту делать неча, он лежит на печи муди (яйца, семенники) лижет, оттель и думки твои берутся…
- Ты рассуди! Чё отмахиваешься?
- Слухай, нам возноситься не к чему, - Алексею Несторовичу полегшало, заговорил спокойнее, - не нами свет стал, не нами и кончится. Деды жили просто, да лет со сто! А мы пейсят, и то на собачью стать! Помнишь? Дед Сёмка, Кочан, Павлатя, кузнец дядя Миколай… Аздыры! Воза из грязи вытаскивали заместо лошади. Где оно всё? Голоса их в бору и те истаяли, не услыхать более. Ну да, человек не вечный. Энто Пра, вон, кажин год из берегов выходит, течёт без устали, нескончаемо. Расколотая сопка тыщу лет стояла и ещё постоит. А человек – он временный, как есть. Народился, возмужал, состарился, тут и помирать срок прибыл. Дело обвычное. Кабы до нас люди не мёрли, и мы бы дорогу на тот свет не сыскали. А так – дорожка наторена. Старики мёрли, мрём и мы. Зато дети в силАх, внуки подымаются. Богом заповедано, грех роптать.
- Да кто спорит? Однако ежли мозга есть, тоже сдагадаешься: слаб человек! Об том толкую! Непрочно сделан. Ровно наспех. Кость и та в ём, чуть что – пополам. Зато – муравей… Отэто жилец! Цельный день на ногах, ест-пьёт чуть, тартает разов в десять себя тяжельче. Кинь с дерева – шмякнулся, перевернулся, снова готов. Веку ему дадено куда менее, чем человеку, зато не мается в болячках всяких. Как ты тут кряхтишь, к примеру… У Насти Белухи надысь свёкор с печи навернулся, там лететь с полсажени – похаркал с неделю и помер. Рукой машешь… Глупой ты, Лёха, я про то ещё в сотне заметил, в Кяхте кады стояли…
- Хм, бык дюжий, зато в башке нет ничего, а мураш твой, вобче, насекомая…
- Сказанул… А ты построй хоромы, как у них, без соображениев? Али управься с эдакой оравой. Дом вести, не бородой трясти… Муравейник юром юрит, ровно вода кипит. Их тыщи и тыщи, сквозят в россыпь, ходов в куче – видимо-невидимо, а приглядись: любой знает куды бежать, что делать, где быть с утра, в обед и к ночи. Кажный по себе, ни десятских над ними, ни урядников, а строй держат! Без смекалки такое рази можно спроворить? Как же… У людей много вару в котелке? Сомневаюсь… Они с начальниками, коих уйма, а строю не хватает. В избе пятеро душ – горшки вдребезги. Свои, семейные. Средь чужих сколь скандалов и погубства? Войной друг на дружку цельными государствами прутся! Забыл? Вот те и рабы божьи…
- Когда год мокрый, покос не сохнет, сено гниёт, что делают?
- Ему про Фому, он про Ерёму…
- Не-е, ты отвечай! Стожары натыкают! Тальник рубят, прутья на поляне тычут, а на них траву накидывают, чтоб земли не касалась, ветерком протягивало снизу, сверху, с боков…
- Да знаю! Чё с того?
- А то… Твои мизгири об том сроду не дотумкаются. Не токо по сену, вобче, когда прижмёт. Жизня – она, брат, умеет салазки загибать. Не знаешь? А я знаю – подохнут мураши, ежли непредвиденный случай! Сыскал умников… Спятил ты! Верно сказывают: старый дурак дурнее молодого…
Упыхался длинной речью, затих Осипов. Не торопился отвечать и Филипьев, видать, кумекал над сильными доводами.
- Жалкуешь, что казаком народился? – опять подъелдыкнул Маймул, умней крыть не шло в голову, опять свербило в спине, уводило от ума, - люди всякие есть. Иной как? В воскресенье песни орёт, в понеделок кобылу ищет! Чичас хорошо, далее – трава не расти. Другой гроша не стоит, а глядит рублём! Станешь тушеваться, курица заклюёт. Решай: человек ты, али жук навозный…
- Люди, он, конешно, по виду все одинаковые. Пред Богом ежели поставить. Бог – он тожеть, полагаю, един. Это люди напутали… Христос, Аллах, ещё кто. Православные, басурмане, жиды – всяк себе норовит. Дажеть среди хрестян различить пытаются. На особь, чтоб не таков был, какой рядом стоит. Лютеране – здесь, протестаны – там…
- Эка хватил! Мы вот рядом с тобой, что дальше?
- А то… В одну церкву ходим, а поп по разному пишет в метриках!
- Ну…
- Загну! Казачью дочь – девицей, мужичью – девкой. Мы с соседями кумились. Катерину в воспреемницы к дочке Назара мово брали. Поп так и записал: городу Кокчетаву вдовы солдатской Матроны Степановой Протасовой дочь девка Катерина Иванова, то бишь, Ивановна. А рядом – казачья дочь девица Виринея Назарова… Понял?
- Заведено так.
- А кто завёл, зачем? От великого ума разве? О том талдычу: Божьи порядки нарушать стали, он и наказывает немочью и слабиной. Травой порезался, сучком распорол, с крыльца убился… Наказывает! Адам скоко жил? Девятьсот лет! Тебе скоко? С дрючком шкандыляешь. Знамо дело, долгожитель с тебя никакой. А насекомая безгрешна, ей за то Всевышний потрафляет, полный век живёт, от напастей защита.
- Нашёл кому завидовать…
- Божьей твари завидую, по-доброму дивлюсь, - проникновенно, как о наболевшем, мороковал Филипьев, - гиль, а скоко запасу здорового, умного проворства. Лишены мы того! Чуть зима – на боковую, спят себе в муравейнике. А пчела в омшанике. Смекают: по морозу и буранам к чему колготиться? Солнышко пригрело – вылазиют по теплу жить поново. Это тожеть суметь надо! Или, комарь. Ну, скажи, чем там кусать, а? Какой калибр? Козявка, глянуть не на что. А жиганёт – и больно, и чешется. Гнус в лесу… Не токо человек, лось бегит почём зря, куда ни попадя, а на нём только шкуры пуда три. Такая сила, в возгре той. Живую кровь пьют.
- Внучаты с Серьгой мох драли, так руки осокой порезали… У младшего дажеть нарывало, подорожником выгоняли.
- Так я про что! Травой детишки изнахратились! Ладно бы сучком, занозой. Не, как хошь, а мой сказ один: слаб человек и глуп вдогонку. Одно и сказать - недоделанный.
И всё ему неколи да нековды. А станет когда, так нас не будет тогда. Явится досУг, как за порог понесут, ногами наперёд… Жизнь навроде длинная, а век короткий. От, ты разве скажешь: вон старая пчела полетела, муравей средних лет ползёт рядом с вьюношем? Не различишь, одинаковые. А человек? Рождается никакой, полтора десятка ходить за ним надо, рОстить, пока казистым сделается. Потом живёт во здравии, а посмотришь, куда уже делся басалай иль басёна? Согнуло казака, казачка обабилась. В старости – глядеть тошно. Морда, как опорожненный кошель, в бороздах, сдутая. Нисколь не поспеваем, одна мышиная возня в сусеке. И всё ради жратвы как-будто! Это что, от великого разумения – пузо набить?
- Мотрю, тебя не переслухать, а толку? Мелева много, помолу – шишь. С тобой, Колька, спорить, что в крапиву садиться!
- Ладно… У злой Натальи все люди канальи. Тебе сёдни что ни слово, всё поперёк. Айда с Богом. А то в Арыцком углу тучки найтить сбираются, разнесёт ветром ваш мох к едрени-фени. Чичас внучку кликну – подсобит. Не взыщи, сам не в силах сёдни, глотошница (ангина) садится, ли чё ли… Попомни: жизня человеков истекает из предвечного начала. Так в писаниях говорено. Только мне на что сие предвечное? Для близиру? Ежли сам знаю, как прибьёт чем-нить ненароком, и концы с концами. Бастрыком по башке, али от поносу. И вся недолга. Обидно, оттого и маюсь. Нет предвечного, смекаешь? Нет!
- Не серчай, наряд, - говорил Осипов на прощанье, глядясь с-под руки на Арыцкий угол, где и взаправду непогодно синело, - можа есть правда в твоих словах. Но, ежли вобче сказать, то колотишься ты, Смола, ровно слепой козёл об ясли, а проку? Богово не переменишь!
- Опять… Сату-сату, понова за ту! Ходи, давай, шибче! – слегка досадовал Филипьев и добавил потише, вослед беззлобно, не казак, а беремя пустяков.
1 – у сибирских казаков период тёплых дней до Петровок.
МАМЫ-МАМУШКИ…
Сидели ладно.
- В воскресенье мать-старушка, к воротам тюрьмы пришла, - затянул Гордей Сильченко, кто подхватил, вторили, - своему родному сыну, передачу принесла…
- Передайте, грит, передайте, а то люди говорят, - громче продолжил запевала, тут честна кумпания разговоры побросала, и вполную грянул «Александровский централ», песня сибирских варнаков, - что в тюрьме там заключённых шибко с голоду морят!
Допели, выпили по маленькой, тут же – другая, свойская нашлась песня.
- Скакал казак через долину, через маньчжурские края, - завёл Яков Заруцкий…
Милы и любы сердцам казачьим картины одиного всадника, девичьей неверности, злых превратностей служебной лямы, от которых в чистом полюшке один спас. А дальше – то ли пуля быстрая повенчает, то ли сабля острая покрестит.
Казак не станет мстить за неверность, он гордый. Пусть она пострадает, узнав о гибели обманутого. Может, совесть помучает и душевная досада: кого потеряла, на кого променяла, непутёвая. За сёмиком в пыль нагнулась, а рублик откатился! Хотя на то – малая надёжа, потому как спели про то, что женское сердце – тонкий лёд. Забудет тот сладкий, горький ли час, ровно вчерашний день, а вот мать сыночка - никогда!
Кто из застольников слезу вытер: такая, якри её, жизня! Окромя матери казака никто не жалеет, не помнят много об нём. На небе – Пресвятая Богородица, на земле грешной – она, седенькая давно, хворая, но завсегда готовая и хотящая ждать своего белого воронёнка, мягонького ежонка. Денно и нощно, без устали вглядываясь в туманные для старых глаз окоёмы. Пусть у сына на висках иней, бороду серебряные нити пробили, а смерти товарищей, погибель супостатов от карающей руки, прочие тяготыф и беды порядочно наложили шрамов, отвердили сердце его воинское. Пусть… Для мамы-мамушки он завсегда ниже стремени, молочком тельце пахнет, а макушка – дождиком.
Отец – готов спрашивать, царь да командиры – туда же. Не дают послабить подпругу и ремни житейские. Жена – лошадь лечёная, друг прощёный, оттого опора слабая. Остаётся мать родная, да Мать Святая. Пред ними да пред знаменем полка преклоняет колени казачий род. Разве ручей ещё, водицы испить. Всё!
Пели аиртавичи, льгота четвёртого и седьмого полков Сибирского войска. Самые хваты, отслужилые первую очередь в знаменитейшем Первом Ермака Тимофеева, Его Императорского Величества казачьем полку. Слитно и могуче рокотала околоть* казачества сибирского, при погонах с царскими вензелями ради братчины…
- У людей, слышь, Петька, всё по-разному, - ёршил волосы племянника, Аким Сивцов, - у кажного своя причина и кажный по-своему себя мнит. К примеру, Афанасья к ненастью, а Савелия с похмелья ломает. Сапоги, папахи разного размеру… Энто ладно, нехай вразброд. Одно у всех должно быть едино: почитай мать! Иначе казаком не быть. Едино, на всех и кажного, заруби!
Играли песни казаки, выпивали маненько. Держали мысли, которые будили протяжные слова или речитативы. Только изредка сверкнут понимающие взгляды, схлестнутся крепкие рукопожатия да стукнутся буйные головы от крайнего проявления войсковых уз и станичного братства. От восторга и печалей, кои есть вечные спутницы земных и небесных казачьих сотен.
______________
* Околоть – отборные зёрна. Брали лучший сноп, колотили им пару-тройку раз об столб. Выпадало из колосьев на простеленную холстинку самое тяжёлое, отменно налитое зерно – околоть. Штучный товар, будущее казачьей семьи, слава российской державы. Потому что знатнее тех семян не существовало.
ХЛЕБ ЦВЕТЁТ
Вертался Артём на первой звезде. Меж Третьим и Долгим колками застали сумерки. Сабур, почуя дом, взял шибче. Да не утерпел казак, свернул к заимке – это гак на пару верст.
Вот и нива. Пшеница светлела меж последних теней, рЯбила на ветерке. Остановил недовольного крюком коня, тот взялся напоказ грызть удила, фыркать, вдарять передом в спорыш затравевшей обочины. Однако не до уросов казаку. Забил прикол, привязал недоуздком. Никого, тихий шелест соломин да тугая сыпь перепёлок. Чуток пискнуло – небось красик (колонок) карбыша (хомяк) изловил, и вновь беззвучно мглилось поле.
- Христовый хлебушко, спаси тя, Господи! – довольно шелестел Артём, оглаживая не колючую ещё юную арнаутку, - отсветёшь, молочко стебелёк нагонит от корешков, Илья зёрнышко восковым сделает, а после Спасов ствердеет колос, там и зажинать, в снопы пора. Расти, божье семя, людям на пропитание, детишков подымать…
Оглядывал меркнувшие дали, распускалась душа, грелась нежданная радость: это ж –родина! Обошёл угол посевов, вернулся. Близкое, своё кругом. Любой шаг помнится. Когда пахал, чем засевали. Испросили благословение у батюшки, заказали молебен. Кто принёс бестарку с семенным зерном, кто все перемётные сумы приторочил, иные подкатили на телегах с мешками, чтобы опосля, не мешкая, на заимку отбыть. Стояли полукружьем на площади перед церковью Святого Николая Угодника. Вышел в облачении отец Василий со святой водою, дьяк Алексий возжёг кадило…
- Всемогущий, Превечный Боже, Отче милосердня, призри, молитимся, на наша повседневное требования и жатву довольную нашему житию изобильнее даруй, - неслись первые речетативы молитвы, казаки обнажили головы, закрестились широкими взмахами. Благоговейно, по-другому нельзя – Хлеб! О нём Бога просит народ.
Большое облако отнеслось, и яркое весеннее солнце высветило седые, тёмные, русые и белявые головы, скромные платки вдовиц, на правах хозяев тут же находящихся.
- Отврати, Милосерде Боже, от кончин наших небеса неприязненна, студени, волны, грады, доджи вредящия, множества вод, и вся зла, яже могут человеческая вредити требования, - увещевал священник мягким баритоном просторные и синие небеса над храмом, станицей и Сибирью всей.
Звякало кадило, обвевая охранным дымком паству, тягло и поклажу. Батюшка широкими крестами обдавал святой водой протянутые тарки и пригоршни янтарных пшеничных зёрен, жмени с овсом, ячменём. Без кормовых немочно станичникам, потому как без серых хлебов не станет белых. Конь для казака в труде пашеском первый подсобник, в походе – товарищ верный, выручит, вынесет. У Артёма - справный, в теле, ноне третью соху отпахал (семь лет лошади). Семена с запалом (1) в том годе взяли, а ничё – взошло рясно, без плешивен. Дедушко в добрый час подсоветовал: отвеяли чисто, вымыли в мартовском снегу… Весна строжилась. Позимки хватали пашню, белили инеем и снегом до Николы Вешнего. На Преполовение, аккурат в средопятидесятницу (среда по четвёртой неделе после Пасхи) свершили крёстный ход с молебствием на посевах, как стары аиртавичи заповедали. А почему? Потому как без небесной опоры казаку нельзя.
Артём вздохнул: ровно вчерась было, а оно, глянь – нива волнуется, поле цельное спеет. Зимой вон там, у оставленного оклунка, сугроб намело, теперь и пшеничка повыше. А пониже к ложку, где сурепка желтеет, сноха, рожала. Ничё, растёт казак…
Под речкой, в сыром месте взялся скрипеть деркач (коростель). Слабо угадывалась постель солнышка, умолкали малые куропашки, зато густелая синь востока бралась чёрным, множились звёзды, а возле берёз у болотца отзывалась неясыть, кабы не к дождю. Тонкий, плачущий голос неприютной птицы. Словно ищет без успеха неудержимо дорогое и невозвратно далёкое, знает, что не найдёт, оттого тоскует и жалится. Кому?
Артём, сронив руки, слушал дыханье молодого жита, эти зовы, эти едва слышимые звуки вечеряющей станицы, огоньки которой мерцали пред волнистой кромкой Лобановских бугорков. Далече слыхать ботало Ананичевой коровы-приблуды. И вдруг - чу: из борка топотит ребячья ватажка… Казак усмехнулся, вспомнив себя таким вот жиганом. Знай: с утра ушились из дома, блудили в лесу маненько, хватились - солнышко на верхушках баюнит. Как быть? Напанахали ушлые мальцы груздей да рыжиков, чтобы баушек улестить (отцы с матерями по заимкам днюют-ночуют, им «нековды»). Дескать, не лындали, за делом стОящим припоздали. Тащут урожай в узлах из снятых рубах да чембарцев, кто и коромысло из осинки согнул для облегчения, курлыкают о своём на скором ходу. По теми не разглядеть, зато слышно…
Огладило лицо, шевельнуло ветерком косой ворот, встрепало чуб. Колыхнулся порыв и затих. Усатка средь пшениц похожа на осинку между деревьев. Тоже говорливая, ветра и нет вроде, а она шебуршится остями. Или, навроде раков живых в корзине – шепчется.
Окружь вновь затаила себя. Казак преклонился, морозцем обдавало лопатки - чудилось и мнилось, остужало до оторопи. Будто подвели к тайне, чтоб как с обрыва, ощутил глубину и неохватность её. Начал молиться. За себя, за детишек и дедов, за тех, кого знал и хотел помнить.
- Хлеб наш насущный даждь нам днесь, - подымал казака извечный «Отче наш». Охватывалось много из сущего, и дотоле большое, первостепенное становилось невеликим и скоротечным на виду вечности хлебного поля. Древлие слова переплетались с обычными, окрыляя и помогая друг дружку. Молился, робея от ощущения, что нива отвечает безмолвно - веет пашистым, сытным духом живого дыхания. Просил молитвою увести от поля путника бедоглазого, чтоб лето не иссушило головнёй, не истощилось жито, чтоб лихой случай не призорил, не прекосил будущее казачьей семьи.
Конь давно перестал фыркать и даже не косился на хозяина, понятливо перестав шуметь. Артём запустил руки меж гибких пшеничек, перебирал их как коски Варюшки, младшей своей дочки. В Расее, дедко старенький сказывал, намолачивали, бывало, с копны по двенадцати мер, хотя иной год и за половину Господу кланялись. В Сибири землица добрее. По шестнадцать мер с копны засыпали доброго зерна, даст и ноне, ежели её, матушку, не гневить. Скотопасная ла пашенная работы до белых мух не дают сохнуть казачьим спинам, но Артём не поленится, обиходит благословенное поле всем, что потребует. «Мой превечный зарок даю!» - шептали губы, и святее клятв сейчас не было далеко-далеко вокруг…
Вдруг на степной стороне начали сверкать далёкие и быстрые огни. Конь навострил уши.
- Вишь, Сабурка, хлебушко зорится. Не боись…Приспело, стал быть. В добрый час, не остави нас милостию своею, мати Пресвятая Богородица, спаси и сохрани жито и нас заодно…
Сполохи забирали окоём неба, выскакивая светотенями за Лысой сопкой и Серыми камушками, метались в прогалы ночных облаков. Иной раз вспыхивали густо, высвечивая замершее поле, повозку и человека. Потом жижали, рдея… Что-то огромное затевалось в ночи! Себя не ведая, срастался Артём каждой жилкой с корешками родимой земли, делаясь неделимым с ней. Никуда и ничего не хотелось, шумела кровь в голове. Так стоял на венчании в храме…
Зарницы смещались от запада к северу, блики пугливо отсвечивались на червленом серебре озера. Ломался горизонт горбами прибрежных осыпей, а погодя, тот горний свет сгибал в распадках. Цвет менялся. Голубой напитывался и набухал красным – небо, видимо, закутывала низкая хмарь, она же гасила звёзды, нагущала воздух. В немоте далеко рождаемый доносился слабый-слабый рокот - будущий рык. Не Смородинка ли речка, припомнив шалый апрель, за много вёрст отсель сдвигает на бородатых склонах шатучие камни и катит, трёт валуны на плитах короткого своего русла на пути к озёрному Лиману? Да где та весна… Что же шумит?
Отринув морок, Артём ободрил коня, тронул бричку. В добрый час, хлебушко! Отцветёшь, вынежишься, пробуй наливаться. Рожь наперёд пшенички растёт. Матушка теперь в дудку пошла, заколашивается. Извечна твоя дорога от семени до каравая, зёрнышко наше Христовое! Дивился: время стратил, а ради чего? Зато дышалось умиротворённо, как после святого причастия. Словно Царские врата в храме влекли его слабеющие сполохи небесных огней. Туда и въехал…
Закрывалися бездны в тишающем небе. Простиралось пшеничное поле. Жизнь брала верх над нежитью. Бегучими сполохами небеса посылали благую весть, и мир теперь знал, что он не окончится первобытным хаосом и мраком – грядёт будущее с завещанными роду человеческому кругами бытия. Настанет утро и продлится день, их сменят вечер и ночь, и новый рассвет возвестит продолжение. Приступит за летом осень, накатит зима, возликует весна… Всё будет, всё повторится, тому есть верный зарок – хлеб цветёт!
Дома Артём не стал никого булгачить. Выпряг Сабура, наскоро обиходил в денник, завалился на охапке лесной травы. Не ведал, как станица и окрестности её тоже замерли до рассвета в чуткой и беспокойной дрёме. Сторожкая настоялась тишь у людских жилищ и ухожей. Прислушивались небо и земля друг к другу без свидетелей, не давая тревожить степь зверью и грозам. Мир пребывал очарованным…
1 – запал зерна происходит от сильного зноя, когда колос перекаливается на солнце.
АВОСЕЕВЫ ГОРОДА
Февральскими морозными выщелками явилась в станицу Агафья-Коровятница. Нанесла стылые, злые дни. Самые неприютные. Звались ещё Голендухи. Про людей сказано, что сена достаёт у дурья до Юрья, у разумного до Николы, а у кого и ранЕе сжевали! На пустое брюхо у живой души терпенья мало. Даже скот взять. Прежние морозы, бураны сильней давливали, однако сенца доставалось и пойлом хозяйка потчевала. Теперь лучший корм - кошенина со степи, лесных еланей - свезён и почти съеден.
Кто из непутных хозяев риги расчинать взялся – явился крайний случай. Солому дожди выполоскали, неприглядная, но всё лучше, чем жерди на яслях грызть. Понятно, от худого корма коровёшке и в Петровки зябко. Одно и стало: трясись да мыкай, авось сжалятся. Небось, рано с ножиком шарашится в хлев – шкура и мослы прибыль малая. Оно и после как? Без коровки-то? Особенно тем пятерым, что по лавкам в избе…
Воют бедовые хозяйки, облапив схудалую шею кормилицы, насупленные ходят казаки на дворах с пустыми сенниками. Да что с того горемычной Калинке, которая с пустым сычугом выгнула горб от холода? Рыдай не рыдай хозяйка, а коли в яслях пусто, то на стол собрать нечего. Запыряла бы рогами бедовых хозяев, кабы не налыгач. Каждый, почитай, год повторяется негожая картина: наступают Агафьи – побежали по суседям и родичам просители в надежде, что на слёзные мольбы хоть оклунок затхлый, порченый обломится…
Явилась племянница к Филату Сафронову. Ещё не завтракали – шасть на порог. Звали к столу – ни в какую, осталась на нищенской лавке: я, грит, скоренько забежала. У дяди, как взошла Нюська, так борода на четвёртую пуговку до пупа спустилась: не рад… Опять дожили до клюки, что ни хлеба, ни муки. Одного взгляда на захлюстанный и пельчатый (с бахромой) подол видавшей виды обшомканной (мятой) юбки хватит, чтоб понять, зачем прибыла. От что за люди, а? Три ребятёнка нажиты, от стариков отделились года четыре, как не дольше. Ума ни у самой, ни у мужа без прибавки. Как росла простодырой и ноне без перемен. А Мишка, зятёк, гляделся вахлаком, таким и ходит. Понятно, коли чаркой был прибит. За пьянкой каки дела? Нековды! А без ухожей ясно – дом волдырь. Не питок вовсе, месяцами в рот не примет, а просто лень прежде самого родилась! Всей роднёй их дзёбают (клюют): возьмитесь за головы, детишки растут – байдюже!
Тарахтит, жалится, путает словами Анька, ровно лиса хвостом. А что мекать? Филат сразу сдогадался насчёт визиту: корм зычить прибыла! Уже и знал, как ответить… Как говорится, кому – Христос Воскресе! А полоротым – не рыдай мене Мати! Прошлый раз наставлял: башка дана не папаху носить, а думать, хоть раз в неделю. На печи промыслов не водят! Об пень совою... И тут гундела, нюнила. Убралась. Даже на отказ не шибко озлилась – лёгкий лоб тяжёлых думок не держит. Не в Сафроновых, а в мать свою уродилась Нюрка характером. У Чукреевых сроду путёвых хозяев не попадалось. Окромя Кириллы Матвеича…
Заспорили как-то с Мишкой, с дураком тем, он под турахом захаживал. Так он, вроде, гордится! Русский человек, сказал, на трёх столбах стоит: авось, небось да как-нибудь! Авось – это значит, не бойся, не трусь. Отважные, стал быть люди… Вон как вывел, подлец. Сафронов поддел: твой «Авось» верёвку вьёт, «Небось» перекладинку ставит, а «Как-нибудь» петельку накидывает – куды там! Зятю слова - об стенку горохом! Себя знают, а грянет час – дайте, дяденька!
После стола Филат вышел на двор. Трубочку запалил, успокоиться горьким дымком: родная кровь всёж-ки, царапает. Однако и учить надо! Сколь можно давать даром? На бездонную кадь хлеба не наямишься! Брательник, отец Нюркин, видать сразу понужнул непутёвого зятька с дочкой. У старого Кирилы тожеть не разживёшься. Вишь, когда дорогу к дяде вспомнили. А где летом гуляли? Пошто не знавались? Испила кума бражки, ан хватилася рубашки…
Показаться на мороз баушка Софья внучку вывела. Калитку открыли, смотрят на сугробы. Куры из подворотни выйти насмелились, снег клюют.
- Чё хуть копёшку не дозволил? – потихоньку взялась за Филата, - сжалел корму, у них тёлка не подымается.
Но казак быстро унял упрёки. Делами своими занялся. Погодя Надюшка к баушке с разговором:
- А где Авоська с Небоськой живут?
- Каки-таки люди? Откель взяла?
- Дедка сказывал, когда тёту Нюсю ругал.
- А, ты вон про чё… У самого и спрашивай.
Однако Сафронов, выбив трубку, скрылся в сенях, брякнула щеколда.
- Дедушка твой правду сказал. Авоська и Небоська плохие… Оно как дело было? Дядя Мишаня с тётой Нюрой летом мало сенца накосили, солому осенью на заимке не заскирдовали, не прибрали, как следоват, она намокла, погнила. Дедушка Андрей, и наш дедушка им подсказывали, а дядя с тётей – вполугоря, нипочём им. На дурняка хотели выскочить, как-нибудь…
- А сейчас Авось да Небось к ним пришли?
- Навроде того. Кумпанию спомнили… А в дому голодну собаку заманить нечем. Проедаются вчистую.
- А почему у деды не так?
- У них обоих по дуплу в голове! Мыкаются, язьви их, скотинёшку мают голодом. Животину жалко, не их.
- С Авоськой и Небоськой нельзя играться?
- Ни Боже упаси, лапушка! Гони от себя, сколь можешь далее! Авосеевы города не горожены, небосеевы дети не рожены…
Сердито стукнул притвор, одетым на крылечке показался хозяин. Натянул папаху, поднял воротник полушубка.
- Далёко собрался, отец?
- А ты не знашь! Велю Мишке забрать стожок. Перед корчажками который… Засранцы! Кабы не дети, сдались бы, лодыри.
- Не гневайся, Сергеич, ладно сделашь. Как говорено: дай Бог подать, не приведи, Господи, просить! Не чужие, поди. Айда-ка и мы, Надюшка, к суседям сходим, баушка Фрося прихворнула надысь, проведаем покель дедушко управится.
КАРМАЗИН
Крайним в пологий к Копе проулок кряжисто осел могутным сосновым бревном лабаз колониальных товаров гильдейского купца Морозова с прикащиком оптового отпуска. Ежели сподобитесь – пожалуйте к крыльцу, где и звонок особый, с проволокой, тут дёрните, а звенит уж там, внутри. И вылетает навстречу Лазарь Никитич, прикащик самый. До того льстец и хват, что так угодит, так наелозит словами, что даже попадья у него три раза одну и ту же свечку купить кидалась. Да ещё и свою. На прикащика и жалились, Морозов рассудил веско: за то и дёржим!
А за ним, лабазом, то есть, поперёк и налево к полудню, сказать бы – улицей повдоль озера, открывались гостевые ряды. На задах привычно орали ишаки погонщиков вперемежку с осатанелым рёвом караванных верблюдов, ругались сенные арбакеши, а ещё, поодаль, вертелся на штырьке блескучий полумесяц походной мечетьки. Отсчитав от неё третью на праву руку лавку, в неё и завернул, как дома наказали, аиртавский казак Тимофей Сильченко.
Только за порог, и словно за руку взяла, повела к себе заповеданная вещь. Среди тканей ало-алым полыхало с четверть штуки сукна. Рядом с куском синего бумажного сатинета прямо скрадывало глаз, двОшило. Ноги понесли, но к месту вспомнился наказ отца: ндравится товар – не кидайся, яко свинья на тёплое гамно, морду сделай скучную, оскомную, нам, дескать, такого сроду не нать, ажно с души воротит – так, любопытствуем… А ещё наказал, чтоб к морозовским ходил при крайней нужде. Непременно нахлобучат. Особливо, когда к Лазарю попадёшься. Он хоть и оптовый, а розницу не спустит в свободную минуту. Обедать, поди, не сядет пока не ошмонает подходящего раззяву. Потому Тимка к морозовским не сворачивал, сыскал лавку на вид пригляднее. И – податный случай, будто ветер в спину – нужный матерьял лежит!
- И почём товар? – спросил просто, указывая подбородком на багряный отрез.
- Ай, маладес! Хозяин! Сразу вижу, - едва не возопил торговец, вращая белками чёрных, как дёготь, зенок, - кармазин! Аршина три осталось, расхватали в драку. У генерала Катанаева на фуражке такого нет. Сукно, шёлка тоньше. Гляди!
Развёрнутая вполовину ткань мягко ложилась складками по дощатому прилавку, волны загорались на свету и гасли благородным пламенем.
- На неделе из Джунгарии караван прибыл, из Кяхты самой, а туда из Англии, - снизив зачем-то голос, врал разбитной бухарец-жид, и, добавив громкости, - скоко желаем, господин казак? Полцены возьму. Ещё байберек (парча) есть, надо? Скажи! Шёлк бери! Лутчий, шемаханский! К Маметке не ходи, там ардаш (худший разбор). Купишь ардаш, деньги ветру отдашь!
- А что стОит, суконце-то? Мы не хужее в Петропавловском надысь видали, - врал и Тимоха, полагая, что на базаре иначе не поживётся, тятя прав: здесь за пальцем и руку откусят, живо следует показать, что не на того напали, нехристи.
- Ашык аспан! (ясное небо!). Там дорого, там таможня, - доверительно, уже как своему, втолковывал торговец, обдавая чесноком, - Кокчетав всегда дешевле, сам знаешь, вижу – казак бывалый, договоримся, не обижу… Аршин мерить, два, вай, резать рука не поднимается, может куском возьмёшь?
- Ты погодь, у Морозова дешевше имеется, - Тимка старался и далее шибать на степенного, для чего сделал голос на полоктавы ниже, - цену дам, скоко спрашиваешь?
- Чё ты дашь? Чё он даст? – затараторил вдруг рядом подскочивший ферт в дербетовой поддёвке и смазных сапогах, смурной из себя, но ходовой донельзя, в такого пестом в ступе не угодишь, - ты мне энто сукно придержи, басурман, чичас за мошной слётаю али пошлю кого, мне сёдни хучь сто рублёв невелика трата, сжелаю - на обмотки возьму!
Сильченко недовольно засопел на парня, но смолчал. Раб божий, видать, в кабаке родился, в вине крестился, ушлый. Торговец сожалеючи дёрнул плечами, показывая глазьми и цикая сочным ртом: я что, у нас заведено, кто при монете, тот и желанный «чэлэк», не взыщи, казак…
- Какие у него деньги? – не унимался жиган, - нашли паратого. В одном кармане смеркается, в другом вовсе не светало, сунет – одни дырья в горсти.
- ПанЯл бы ты мимо, - не сдержался Сильченко, - гляко, пугало вывалилось из конопели на солнышко.
- Тебя не спросил! Зря в гаврилычи (1) рядишься, кошомник (2) недоделанный…
- Слухай, вижу ты давно в чужих руках не обс…ся. Ходи, сказано, не то заставлю рылом хрен копать, - сжимая кулаки, подобрался Тимка.
- По Сеньке шапка, по Ерёме кафтан! Тебе, милай, аккурат в рогожный ряд, туды ступай, тама на рупь возами отпускают, - не унимался, визжал подковырщик.
Люди оборачивались, кто ближе шёл полюбопытствовать. Предвидя свару, хозяин встрял решительней. За казака похлопотал, ведь тот первый на товар заложился. Кликнул лавочников, насилу спровадили ферта. Грозился вдогон быть с деньгами теперь же, купить весь ряд, чтоб сразу и перепродать всех для пущего позору.
- Эй, не надо кулаком, зачем? – как родного успокаивали Тимоху у прилавка, - комара орлом не травят, давай, бери сукно, такому жигиту не жалко, даром даю, на чай оставишь да верблюдов подкормить…
Как уйти казаку с пустыми руками после суеты такой? Стыдно, гордость ворохнулась. Отдал, сколько просили. Мать, узнамши, едва горячее сукно с рук не выронила, голосом зашлась: да как же? озевали тебя? не бачили очи, что купляли, рятуйте, мамо, лишеньки мне!
- Сманули тебя ярыжки базарные, комедь разыграли, - хихикнул зять Гурка, когда наодин подымить вышли с избы, - энтот ферт их шайки-лейки, за косушку науззыкали на тебя, в карахтер поставили…
- От суки, а я и не туды, - растерялся парняга.
- Объегоривать людей тоже талан нужен. Один соврёт, хоть кулак суй, а другой набрешет, иглы не подбить! Где дошлый жиган лисой пройдёт, там куры три года нестись не будут… Так говорят. Ничё, лишь бы тятя не взъярился. На мельнице он. Там, молись, за помол коли вонзят по бутылке с казаками, во хмелю мягкий прибудет. Сразу ему доложиться надо, поперёд матери успеть. Не то раззадорит упрёками… Сукно доброе, чистый кармазин, тут не боись, токо цена – маханул ты, шурячок, на всю косую сажень. Но, опять же, барыш с изъяном на одном полозу ездят! С любым может случиться…
- Гурий, никому не сказывай: я ещё Тальке (Капитолина) Максимовой пластушинку в локоть от куска того сдарил, аж целовала, рукавички, грит, обошью…
- Ну, тады на тятю придётся лавой наступать, иначе не возьмём, ссерчает. Помнишь того умного цыгана? Добро сказанул: проданная кобыла, дескать, не в пример дешевле краденной обойдётся. Так что, об цене не горюй, дело сделано…
1 – общее прозвание российских казаков
2 – так в пехоте дразнили сибирцев, от слова «кошма», которая действительно была в большом ходу в Сибирском казачьем войске.
ЗАНЯТНЫЕ МЫСЛИ
- Нет, господа, при всём уважении, русского с другими не равняйте. Не в смысле, что он лучше там, либо хуже…. А в смысле, что он, русопятый, - особенный и, осмелюсь утверждать, единственный в своём роде.
- Полноте, господин инженер, сие, во-первых, не свежо, а, во-вторых, попробуйте снестись с отцом Евграфом, и он вашу сентенцию обрубит на корню. Ибо сказано, что не только народ или нация отдельная, а и сугубая личность, как творение Божье, есть единственная и неповторимая сущность в роде своём. Не напрягайтесь, до вас подумали…
Филипьев вальяжно потянул цепочку, и массивный золотой брегет тяжело выскользнул из потайного карманчика жилетки. Смачно щёлкнула и захлопнулась под мягкий звон тусклая червонная крышка, отсветив резьбой фамильного вензеля. Закончив фразу, глянул в сторону инженера. Так, будто не в лицо направил внимание, а на третью пуговицу форменного сюртука путейца:
- Вам бы, Андрей Михайлыч, на мост глянуть. Оченно беспокоит сей подряд. Я бы поболее железа, да, железа для прочности применил. Как бы не до греха, милейший. А философию не трогайте, да ещё в столь вопросе специфическом, остром и решительно противопоказанном для чайных бесед. Вредно-с для пищеварения.
- Это чем же? – встрепенулся промышленник Никита Порфирьевич Забудин.
- Уж больно гремучий матерьял, коим не балуются, который в обращении, даже специальном, особой, отметьте, особой осторожности ждёт-с, - Филипьев удобно опять устроился в кресле, - а почему? Политическая изжога! Суворов, наш генералиссимус и большой оригинал, знаете, как тухлое яйцо называл? Политика! Да-с…Первая причина войн! Истинно! Стоит королю одному выдвинуть себя – не таковский, дескать, а единственный аз есмь с народом моим избранным, как – пожалуйста! – сосед возражает. Да с пушками! Не желает вторым слыть, то бишь младшим, побочным, в подчинении. Ведь тут как? Ну, сказал: первый – Бог бы с тобой, сиди в границах державы своей, правь на зависть другим, государство обустраивай. Так нет! Нет-с… Лезет доказывать свою первородность, высоту, избранность. Кровь льётся, рушатся границы, беда… Ба, да не пора ли мне?
- Страстей наговорили и – пора? Я сюрприз изготовила, оставайтесь на кофий. Спробуйте, вчера с таможни Борис Егорыч прислал – истинно, баит, турецкий, через Самарканд караваном недавним. А что до русских, то Андрей Михайлыч не ваши доводы имел в рассуждении, так ведь, Андрэ? Нос курносый, глазки голубые, светленькие… Что тут предосудительного есть против вогула или бухарца какого?
- Милая Харития Игнатьевна, - Филипьев готов остаться ради кофия, который жаловал против других гостей шибчее, - так оно с носа и начинается. С носа, со лба, ещё какой пустяковины, навроде цвета кожи. Глядишь – состряпана философия, теория науки, но в конце обязательно - драка. Непременно-с…
Инженер с улыбкой поклонился хозяйке за её добродушное адвокатство, вежливо брякнул чашечкой:
- Дела на мосту, если и плохи, Иван Семёнович, так из-за подходных насыпей, а земельные работы не по моей части. Отступлений от проекта не вижу. Балки, фермы и прочие конструкции имеют столько железа, сколько надлежит, не извольте беспокоиться.
- Как же-с, помилуй, батюшка… Тонковато выглядит, ажурно как-то, особенно издали. А ведь там поезда пойдут, голубчик, тысячи пудов да на бегу, - откликнулся, вновь манерно, Филипьев, - а какой-нить машинист, шельма, тормознёт на переправе той вопреки запретам, тогда мало ли? Не сомнутся ли ваши кружева елецкие, прости Господи? Мне красота на вторую очередь, главное, чтоб дюжило…
- Другое ваше замечание, относительно философии,- невозмутимо продолжил путеец, непримиримо сверкнув орлами мундирных пуговиц, - ничуть не уязвило. Университет чем хорош? Там уму взыскательному сообщают не только суть формул, но учат думать. А говоря об особенностях русского человека, решительно одну мысль вытеняю – гордость. За мой народ, моих предков, за себя, если угодно, что принадлежу к славному роду -племени…
- Гордость, батенька, тоже грех, - не преминул вставить Филипьев.
- Ужо вам, Иван-то Семёныч, - опять вступился за инженера Зотов, - дайте сказать человеку.
- Да, гордость, - благодарно склонив голову в сторону промышленника, продолжил Андрей Михайлович, - не кичливость, не гонор, чем шляхта поголовно воспалена, но едино – гордость! Которая других не обижает, в зависимость не гнёт, которая лишь возвышает, делает чище, великодушнее и благороднее с прочими народами.
- Да за что же нам гордиться? – хозяйка уже руководила прислугой, выставляющей приборы из старинного кофейного набора, простодушно переспросила, - чем? Дворянство у вас и у меня - наследное, предки постарались. К тому же мы с вами, Андрэ, носами-то не больно вышли в русопятые…
- Совсем не вышли, - рассмеялась Неточка Забудина, дочь заводчика, - Андрей Михайлович, прям черкес какой-то, а у вас, Харития Игнатьевна, профиль навроде римской матроны, одна я курносая, в маму.
- Примитивно, соглашусь… Антропология, её черты и признаки никакой гордости не причина, - щёки инженера зацветали от начавшегося пробуждаться волнения, - не сбивайтесь на линию господина Филипьева. Цветом кожи гордиться пристало девицам на выданье, вам, к слову, дражайшая Антуанетте. Кровь с молоком, как говорят в людской. Характер, широта натуры, свойства души, образ мыслей – вот, по-мне, несколько из отличий, за которые русскому не стыдно, за что мы вправе стоять на особицу с теми же британцами, немцами, азиатами.
- Нашли с кем сравнить, и вообще, народы – разные, далеко ходить не надо: факт!
- Разве спорю? Оттенить оригинальные качества желаю, только и всего! Господин Даль в словаре своём предоставил нам определение стыда. Внутренняя – пишет - исповедь перед совестью; застывание крови от унизительного, скорбного чувства. Верно! Истый русак, действительно, казнится, унижает себя. Мы к богатству относимся по-своему. Где-то золото – идол! У нас мужичок верует: деньги смогут многое, правда – всё! Подобные внутренние убеждения сильнее действует, нежели общественное мнение, осуждение. Вы много увидите подобного в иноземцах? Не уверен, господа…
- Всё сказанное – фраза, сударь, декламация. У Хомякова, Киреевского, господ Аксаковых, известных братьев-славянофилов, постулаты гораздо яснее излагаются и, конечно, извините, - толковее, с фактами науки на руках, - вступил в разговор губернский инспектор образования Дмитрий Олегович Коровин.
- К доказательствам и приступаю, господин инспектор, - отпарировал путеец, - извольте пример из географии. Что такое Киевская Русь? Иль Государство Московское? Новгород Великий? Псковское вече? Ответ: заурядные европейские вотчины. Да-с… Что наши Рюриковичи, что короли и князья у соседей к Западу – опять единообразно. С несущественными разницами. А дальше, что потом? Возникали империи. Менялись уклады… Где-то сугубая монаршая власть делилась с парламентами, где-то революции короны низвергали, явились конституции. Сие – в политике. А что происходило с географией? А там мало перемен! Франки остались во Франции, германцы – в Германии, итальянцы прочно осели на своём «сапоге». Все в своих уделах. Не то – русские! Вообразите, мы пьём кофий в трёх тысячах вёрст от стародавней Москвы, а до центра нашего Отечества, который в Иркутске, ещё столько же. А далее – Владивосток! Сахалин! Камчатка! Каково? Некий профессор даже составил удачный каламбур, будто русскую историю съела география (1). Страна-громада, мало постижимая…
- Не оригинально! Просторами не удивишь… Англичане Индией помыкают, голландцы Тихий океан островной прибрали, испанцы, французы, португальцы многие земли покорили? За тысячи вёрст от метрополий. Малоубедительный пример, сударь, – не удержался, фыркнул, будто от излишне торопливого глотка, Филипьев.
- Разница? Они сидят в колониях господами, надзирают, чтобы туземцы не бунтовали, на них работали, а товары оттуда исправно выкачивают себе. Манера европейцев.
- Они верно сообразили, - поддакнул Забудин, - следить надобно. Порядок-с… Коли вожжи порвались, за хвост не управишь.
- А мы с вами управляемся в рамках единого Отечества, отнюдь не в колониальных землях, - пропустил реплику оратор, - вместе с инородцами уживаемся, которые нам соотечественники. Без вожжей… Наши казаки, минуя драгоманов (переводчиков, Даль) с туземцами общаются. По-ихнему. Не считая для себя зазорным. Как же не видеть разницы? Русские подали пример уважительного отношения к туземным народам, где подобное есть?
- Североамериканские штаты, чем не пример после устранения рабства? – вставил инспектор.
- Могу ли вас спросить: что сталось с индейцами, коренными обитателями тех земель, которые Провидением были им заповеданы? – живо ответствовал инженер, - их истребили опасными болезнями, перестреляли из кольтов и винчестеров. Как бизонов, индеек и диких голубей, давших лёгкое и обильное пропитание поселенцам. Напомню, господа, по незамысловатости добычи и количеству американская дичь представлялась живыми лабазами с мясом. Отблагодарили. И людей, и тварей бессловесных… Упаси Бог от таких сравнений, не так ли, уважаемый султан?
Тучный киргиз при погонах подполковника русской армии управитель киргизских волостей Атбасарского уезда КонурходжаХудаймендин важно кивнул бритой головой и, поправляя без особой нужды ленту ордена Святого Владимира, ответил:
- Воистину так, господин инженер. Белый царь принёс Степи главное – покой и конец усобице, враждебным набегам, оставив нам, недостойным его милости, обычаи наши и веру предков. Шатёр его богоподобной власти укрыл нас, хвала Всевышнему…
- Иноземцев, допускаю, щадят, а своих? Один Иван Грозный с опричниной чего стоит, - возник как всегда в «нужном месте» Викентий Крыжевский из бывших ссыльных.
- Это место позволю себе прокомментировать. Коли господин инженер дозволит, - и получив согласительный жест, Коровин продолжил, - царствование Ивана Васильевича стало общим местом… Шпыняют, правды не знаючи, все, кому не лень. Европу возьмите, либералов наших, обиженных жизнью Отечества. А так ли беспросветна русская история в смысле жестокосте? Нет, господа! Решительно! Не для похвалы, для убедительности скажу: много изучал источников, мало сыскал свидетельств подобных утверждений! Прошу прощения, но даже Карамзин многое повторяет на сей счёт мнение немцев, поверив им на слово…
- Да вы о деле говорите, - недовольно прогудел купец, его томил разговор из «шибко умственных», тянуло на воздух.
- Извольте-с… В царствование Грозного казнено пять тысяч, при Петре Великом – множество. Зато Елизавета Петровна никого не казнила. Ни единой души. А что Европа? По приговорам святейшей инквизиции – сотни тысяч сожжено, умучено в пытках, убито. Множество красивых женщин по завистливым наговорам соперниц в мнимом колдовстве. Герцог Альба голландцев вырезал целыми городами. Не так давно, в 18 веке саксонский судья Карпцоф приговорил к казне двадцать тысяч. Елизавета Английская приговорила к смерти девяносто тысяч. Робеспьер за год отправил на гильотину семнадцать тысяч человек. Есть письменные источники, всё посчитано и – нет гневных статей, злобных шаржей в журнала Парижа, Лондона, Вены… У нас и традиций не было, господин Крыжевский, в отношении жестокостей. Святой Владимир считал смертную казнь грехом перед Богом. В древней «Русской Правде» она отсутствует как мера наказания. Взималась вира, огромный штраф. Поэтому, не соглашаясь с Андреем Михайловичем по другим вопросам, в данном смысле считаю, что он прав.
- И я нахожу немало занятных мыслей, положительно за вас, господин инженер, - отозвался есаул Кубрин, - султан тоже дельно вставил. Признаюсь, Дмитрий Олегович просветил фактами, мне доселе неизвестными. Скажу про своё… У меня в сотне казаки до дырок читают некоего Зряхова (2). Не довелось никому? Да шут с ним, вовсе не потеря уму. Лубок типичнейший, положим, однако – идея какова заложена? «Битва русских с кабардинцами», называется. Ну, битва и битва, ан нет! Драма, чувства! Казака Победоносцева (каково прозвание, господа!) и кавказской княжны Селимы. Православный и магометанка. Русак примерный и воинственная кабарда, а любовь меж ними лебединая. Заметьте, посреди войны, он и она – из враждующих станов! Чисто Монтекки и Копулетти. Простите, на ум вдруг пришло…
- Не извиняйтесь, Павел Назарович, случай неплохо иллюстрирует убеждения, о которых декларирую...
- Полноте! Выдумки шелкопёра-лубочника ставить в ряд с фактами науки? – саркастически гримасничал Крыжевский, - эдак в пять минут докажете нам, что земля не шар, а блин на трёх китах. Да следом на мнение мужичка-лапотника дремучего сошлётесь!
- Да, иллюстрирует. Пусть даже с неожиданной стороны. Впрочем, не только здесь острю внимание, говоря об особенностях русского человека. Его черты выделяются и в испытаниях иного рода, сугубо физических. Предположим, кавказец живёт в горах, киргиз в степи, остяк в тайге, вогул в тундре. Каждый себя примерно чувствуют, каждый – дома. Без насилия они не двинутся с места, а если принудят обстоятельства, посмотрите, что происходит? При первой возможности киргиз из тундры через тайгу убежит обратно в степь. Стремглав, очертя голову! Кавказцу не милы просторы леса и ковыля, он устремится в горы. Самоедам выси не в жилу, таёжные дебри подавай. Спросите: а что русский? В том его редкое свойство, что уживчив везде. Поморы спокон веку моряками ходили по Ледовитому океану, а другая часть их – среди основателей Донского войска. Где Грумант со льдами, где Дон-батюшка? Тысячи вёрст с севера на юг, от несносного хлада к жарким степям. Всё иное, противуположное в природе и климате, а русачки одинаково и там, и там живут-здравствуют…
- И обстоятельство сие повторилось не единожды, - раздался густейший баритон входившего в залу войскового интенданта Еремеева, - донские казаки с Ермаком Тимофеичем обосновались на Иртыше. Атаман, слыхал, имел в роду поморов. Теперь сибирские казаки-ермачи заложили Верный, служат по всему Туркестану, где, доложу, условия очень разные. От высочайших пиков в вечных снегах, до болотных тугаев! Миль-пардон, господа, что вступил без вежливостей. Харития Игнатьевна, поклон нижайший…
- Верно подхватили, Владимир Фомич, изрядно воды подлили на мельницу уважаемого инженера, - с искрой заметил Забудин, задорно поглядывая на Коровина.
- Не носом или статью – характером, поведением отличаемся. Вот что хочу сказать. Русский – это терпение, это – снисходительность к собственным тяготам, это – врождённая понятливость при обхождении с иными народами и племенами. Вне зависимости от учёности. Кто к нему, русскому, голубится, кто живёт без подвоха, пред ним наш брат никогда не напыжится тетерей, выкажет самое доброе расположение. Не чешу всех под единую гребёнку. Говорю о семье народа русского, а не об уродах, что встречаются… Отличаемся по воспитанию и по заложенной в крови привычке принимать обычаи, чуждые православному славянскому духу. Оттого уживаемся с татарами, поляками, калмыками, с языческими племенами, умудряемся непостижимым образом ладить с жидами. Сии физические и душевные качества выделил в начале разговора и теперь, надеюсь, в достаточной степени обосновал свои взгляды на русского человека.
- Да вы нам тут прям колесо открываете! – не унимался, язвил Коровин.
- Не премину согласиться: суждения не новы… Однако, господа, отчего известные во всех слоях общества «старые» мысли остаются втуне, не находят развития, отчего мертвы семена их, а плодов, похоже, и ждать незачем в обозримом будущем? У нас инофильство одно, либералы в моде. Или отрицать станете? Оглянитесь кругом, ну! Где ни возьмись, там немец, британец, француз. Циркачи в Омск наведались, суть - бродяги, калика перехожая, а, смотрите, афиша каким макаром разрисована? Карлы, Чемберлены, Жозефины, и даже эфиоп Аббдуррахман ибн Саллах, хотя у него на роже Пенза пропечатана, только что гуталином смазана.
- Мудрёно заворачиваете, Андрей Михайлович, - нейтрально отозвался интендант, и тут же поддержал, - но зерно есть! Не станем отрицать, господа!
- Мы никогда не научимся себя и своё ценить, если при каждом упоминании о русской гордости встречаем штыки оппонентов. Что обидно, своих, по крови. Ложная скромность вредит. Со временем в нас воспитали понятие, будто истинное достоинство русского человека состоит в том, чтобы ничего не знать о себе и при этом не испытывать любопытства. Историю нам написали немцы, обществу приказано – внимать послушно. Недовольных, людей с вопросами заявляют бузотёрами. Впрочем, позвольте закруглиться, - инженер виновато поклонился хозяйке, но, будто вспомнив нечто, обернулся к главному дискутанту, - факты и деяния, Иван Семёнович, деяния и факты должны порождать устойчивое общественное мнение, а оно – двигать политику, не так ли? У нас же факты оспариваются, деяний и вовсе нет. Откуда явиться российской оригинальной политике? Очередное неутешительное резюме…
- Руки поднимать и сдаваться не стану, поскольку разговор не кончен, - Филипьев поднимался, отпихивая венский стул по неподатливому ворсу текинского ковра, - замечаю любопытное в словах ваших, Андрей Михайлович. Впрочем, мне положительно пора. Харития Игнатьевна, милая Неточка, билеты в театр пришлю, как обещал. Прощевайте, господа, дело не ждёт, приятного всем стола…
С уходом Филипьева тема, треснув, будто костёр, двумя-тремя фразами, загасла. Так случается, когда нет пищи для ума, что даёт критическая сторона беседы. Ибо лишь сомнения поддерживают огонь интереса, питают мыслями живую игру воображения. Одна головня в печи гаснет, а две-три - они и в поле курятся.
1 - известный философ Н.Бердяев.
2 - Роман А.И.Зряхова «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга». Издан в 1840 году, печатался большими тиражами вплоть до 1917 года. Красавец-казак попал в плен, за ним ухаживает кабардинская княжна. Вспыхивает любовь, но Андрей не согласен изменить Вере и Государю. По обмену пленными возвращается в Россию. Селима бежит к нему, принимает Православие, венчается с суженным. Вскоре открываются раны и герой умирает. От горя и тоски гаснет и она. Сюжет не нов, изложен автором влобовую. Просвещённые критики «уничтожили» роман-лубок, но в среде народа он имел оглушительный успех. Продавалась и картинка с укороченным названием, где изображена схватка казаков с горцами. В среде казачества особо ценилось то, что Андрей остался верен присяге, при этом чутко жалели княжну.
НА ПРИИСКЕ «СТЕПНЯК»
Вёрст за полтораста от штабной станицы Кокчетавской Первого военного Отдела, открывались горные выработки - несколько рудников и копей. Сыскалось-таки золотишко. Лихорадки не возникло, однако событие подняло температуру делового интереса в местных кругах. Набранные кой-где и кое-как артельщики и словленные стражей бродяги рыли грунты, ломали камень-плитняк в колодцах, штольнях, гезенках. Берггауптман (1) Потапов по шахтам мотался лично, лез в бумаги, что неотручно находились в юфтевом портфеле выписанного из Барнаула маркшейдера Штроо.
Не гнушаясь, в форменном сюртуке, случалось, и на карачках, продирался Борис Степанович в пыльные, пахнущие битым щебнем узкие и тесные лазы, смотреть породу. Тут оно, близко золото кокчетавское, ярёмная жила казачьего Синегорья!
- Ты мне, Отто Карлович, не шипи: швайн, швайн, - внушал при этом немцу Потапов, вглядываясь, впрочем, не на несчастную фигуру маркшейдера, а на людей, постройки, движение вокруг, - других работяг не будет.
– Бергауэр нихт (2) – зачем-то по-немецки указал инородцу, - ты мне по другому шипи: шнелль, шнелль (3). Это мы могём устроить, это в наших силах,- и тут же инженер зычно вопрошал, - где бергешворен (4), десятские, живо их сюда!
Собрались у бутылки, как старатели называли горный ящик, куда влазило полста пудов руды. Приметил инженер новеньких. Трое аздыров, поведением, скорей всего, дерзких. На каждом – красные дабовые (5) рубахи. Незаметно усмехнулся: чистые каты, ишь зыркают. По опыту знал: на прииске не задержатся… Встал против короткого, в кондовый кряж-сутунок, человека с головой наголо и тройкой других «старших» людей, на вид обыкновенных варнаков, и, словно вырубывая набалдашником трости слова на ладони, чеканил громко, на все уши:
- С завтрашнего дня за лишние против нормы два аршина проходки от меня лично добавляй полтину и чарку вина в обед. Накажи уряднику Каргаполову, чтоб послал казаков в степь настрелять сайги – мы прорву её видели под Зерендой. Говяды чтоб у рудокопов было вволю. Солонины наделайте, соль ямышевскую уже везут. Ещё передай, чтоб пикетчики не проворонили расшиву на Селете, она к озеру движется. В ней - крепь брусьями, снять, доставить. Верблюды вам на что?! Они на вьюках, ежели по-умному, по два батмана (6) подымут. Спрашивает он… Добавочно сосну казаки везут из Котуркульской станицы, плахи и кругляк. Примешь, как положено. И глядеть у меня! Никаких кнутов на работах! Услышу, сам зубы ослушнику выщелкаю. Коня овсом погоняют! Понял, мастер! И вы остатние, господа начальство. За каждого беглого с прииска мне ответите! Не посмотрю на галуны и бляхи. Кайло в руки – и сказ весь. За прокурора здесь на 200 вёрст кругом медведь записан, а я всем вам судья и стряпчий в лице едином. Начинать горную разведку на седьмом участке. По работам р-р-азойдись!
Работка на приисках известная. Забойщики колупают руду в глубинных норах, наверху подымают журавлём бадью с ней, наносят на сруб, выпрокидывают в накат. Далее мойщиков занятье. На прежнем руднике выходило по десяти золотников с пуда породы, на этом и трёх не взяли, меленький песочек с грехом пополам идёт. Пробы показывали присутствие белого (7) золота. Оттого надежды на конечный успех не убавлялись…
Молча покуривая трубочку, обдумываясь и оглядываясь общим видом на оживающий прииск, Борис Степанович Потапов шагал к отправной точке, где наготове ждали две упряжки выкормленных лошадей. Отметил будто знакомого человека. Угрюмое, раздольное его лицо устрашалось узким лбом, заволосье (8) опускалось на два пальца от бровей. И не гадай – беглый! Отметил попутно: варнаков средь рабочих всё больше, сброд такой, что впору делибаша (9) для себя нанимать придётся. Да Бог не выдаст…
- Ты, барин, порошка вели прислать, - не приближаясь, заговорил рудокоп, - заела вошь. И головная, и тельная, площица привязалась. А вошь, что заёмный грош, спать не даёт, чуешь? Кака работа с недосыпу…
Пришлось записать в книжечку, просьба уважительная, инженер знал об этом по своему опыту. «Вставил» главным артельщикам: зачем молчали? Сердито отвернулся на отговорки: вдругорядь не спущу…
- Пжалте, герр Штроо. Трогай, Бутусов!
Шибко припадая на мягчилах листового железа, двуколка-брыкуша под бойким карабаиром (10) увалисто катилась по смятой траве недавно открытого, оттого не набитого пути на уездный Кокчетав. Следом погромыхивала железной кладью пароконная бричка с рабочей рухлядью.
- Гляди! – грозя тростью, кричал издаля берггауптман для крайней острастки, оборочаясь на оставшихся людей, не осмелившихся надеть гнидники всякого разбору, пока не отъедет озорной барин. Им и никому другому предстояло обеспечить далёкого отсель владельца алчным песком из этих приисков.
Для чего и кому требовались они, наскрозь пропитанные слезами и потом, а где и кровью человеческой те унции, гарнцы, а то и пуды жёлтого, как волчьи глаза, металла? Кто услышит за звоном блескучих монет - новеньких, сибирской чеканки с собольком - стоны и проклятья, хрипы добытчиков недоступного им величия и богатства?
Тягуче молчит степь. Нерушимо и надменно безмолвие каменных баб, расставленных неведомыми людьми (и людьми ли?) по дальним увалам. Печатью древней тайны сомкнуты навечно старой охрой прорисованные уста. То ли стражницами пялятся истуканы на мир и суету человеков, то ли векуют по-вдовьи наложницами прошлого. У кого переспросишь? Где знают? Лишь, нарезая высокие небесные круги, кычет рыжий коршун. А то свистнет в ковылях байбак на пару с порывом летучего ветра. Про что, про кого сболтнули ненароком – поди, разбери…
1 - горный чиновник 6 класса.
2 - горных рабочих нет.
3 - быстро, скорее.
4 – дабА, китайская бумажная ткань навроде простого кумача, Даль.
5 - горный чиновник 12 класса.
6 - батман – мера веса, в среднеадиатском состоит 12 пудов, в оренбургском - 8.
7 – белое золото в примесях имеет больше серебра, червонное, жёлтое – больше меди.
8 - край волосяного покрова головы.
9 – стражник турецкого паши. Здесь: с иронией…
10 - помесь кровного жеребца и кобылы-киргизки.
ПЕРЕПОЛОХ
Усадьба Григорья Макарыча взята кольцом. Всё тут в аккурате, все концы воедино сходятся – на карман да в прибыток. Двор и прочие надобные ухожи таровато смыкаются под одну связь, под общую обвёршку – как заповедал по чертежу дедушка Тарас, доставленный в Сибирь с харьковского Старобелья от речки Айдарки. В краях тех родчих углядел дедусь ладную усадьбу паныча, позавидовал ну и «срисовал» в голове. Вона где пригодилось! Любо-дорого! Посёльщики говаривали: одна у Войтенковых надобность – в дожде, а то бы и огород тёсом накрыли.
Зато изба строена по казачьему обыку. Слева от порога набран из вершковых плах кОник - ларь для спанья с откидной крышкой, куда складывался разный шурум-бурум. Заповедное хозяйское место. Справа – русская печь. К ней притулилась скамья с шайкой, над которой прибит переливной рукомойник зеленоватой меди, висит рукотёрка. На кряжистом голбце навешены полати. Подалее, справа же, в углу за печью, - кутний угол и шкапчик. По бокам – лавки. Спереди на леву руку – красный угол с божницей. Здесь и обнесённый лавками стол.
Теперь за ним - хозяин с нехитрым шорным рукодельем. А что же сама? С затопли ходила Кумовна кругами, ровно в воду опущеная. То вьюрок (1) искала, тюрючки раскатила по полу. Тыкалась по углам, за одно возьмётся – бросит, за другое – будто с души воротит. Уже и сам поглядывал: что-то не то сделалось, однако терпел пока. Поднялся из стола, пройтись. Поскрёб окошко – зимний день нарастал, в искрах.
- Отец, не руби головушку повинную, - не сдюжила, широким крестом осеняясь пред образами жена казачья, стеная душой и гласом, - что дура сотворила! Вчерась Френька, чтоб её! Перед вечером явилась: дай, грит, тёта, моток шерсти, ну, пряжи, тоись. У меня завсегда же наготовлено, и тонкой, и с поярки…
- Сказывай короче, мне до твоей шерсти…
- Дак в мотке, отдала который, деньги за корову и десяток баранов закатаны! Помнишь, на ярманке сторговали? Головушка садовая…
- Отэто ладно! Все отдала? – застыл с дратвой и шилом Войтенко в неловком полуобороте, - было ж рублей полтораста серебром, на што Ганьку сбирать в полк? Ищи мне, кунка старая, как хлеба ищут! Чтоб до копейки к вечеру…
- Прям не знаю, Френька ввечеру носки сбиралась надвязывать, пойду, может, не разматывала покеда.
- Не пойдёшь, а побегишь! Рысью, карьером! И без денег ни ногой назад!
- Ой, Гриша, лишеньки мне, полынь горькая чернобыль…
Только взделась в пимы да кужушок таковский напялила, за шалей потянулась, как в сенках щеколдой брякнуло. Сам Войтенко и Кумовна выпрямились в рост, сторожко уставились на дверь в избу, чисто овечки спуганные. В охапках пара явилась Френька, та самая…
- Здорово ночевали, суседи, - задиристо кликнула, - какими вестями обзавелись? - нагнулась, переставила дедовы босовики (обувка без запятников, выйти на двор на скорую руку). Выпрямилась резко…
- Слава. Богу, - сумела ответить Кумовна в два слова. Робостно смотрела не на розовощёкое с холода, красивое лицо, уставилась на руки ранней гостюшки, будто корова на ужика в приречной осоке.
- Не видала разве? – вдруг ощетинился старик, - ворота пёстрые у нас стали, собаки новые, окна соломенные, крыша волоком!
Френька, сняв рукавицу в толстой вязке, протянула рулончик плотно скатанных и перехваченных снурком ассигнаций.
- Зря вы… Нам чужого не надо, - тихо, но твёрдо сказала, - не проверяйте.
- Да ты што, родимая, – возрыдала Кумовна, - кака така проверка, Господь с тобой! С ума своротило надысь, запамятовалась, вот и сбрендило. Спасибочки тебе, милая, прям хоть в ножки поклонюсь, - сделала движение пожилая казачка, но соседка крепко схватила за плечи, - да ты что, никак опозорить хочешь? Глянул бы кто…
- Проходи, проходь, Фроня Марковна, - извинительно шебаршилась та, - чичас рыбник поспел…Да куды я серянки сунула, самовар вздуть, от память, язьви тя!
Обрадованный сценой Войтенко с маху рухнул на край скамейки. Да так, что без равновесия полетел на пол. Шайка поганая, перепрыгнув хозяина, с заворотом укатилась в куть, накрыв крышку подпола. Набрал казак воздух в грудя, чтоб выразиться обо всём накипевшем сразу, три раза начинал, а всё какое-то сиплое получалось. Перехватило речь, ровно рука во сне кадык сдавила…
- Что, отец, отказало горлышко: ни бе, ни ме, ни кукареку? – поддела воспрянувшая Кумовна, озорно прищёлкнув пальцами по шее.
В кон сказанула… Женщины грянули хохотом, глядя на пучеглазое сиденье хозяина в луже с луковой шелухой, а когда он опять и напрасно насилился одолеть писклявые звуки – зашлись так, что казак выскочил за порог, дабы не тешить беса. Обыгался кой-как, продрал дых крепким табачком. Попутно высказался без удержу при умнейших собеседниках, коих аж двое – заунывный мерин Чика и злющий кобель Узнай.
Скоро вышли и женщины. «Не серчай на меня, старую! Ради Христа прости!». Френька отнекивалась. И всё ж, в знак добра, согласилась принять (токо матерьял мой!) убрус (2).
Оно бы забылось, мохом годков поросло памятное утречко, кабы не соседка. Рассказала куме, та…Особенно смешно выходило про беканье растерянного Макарыча. Божилась: ну, чисто козёл! в однова собразил…
Надо ли продолжать, что сам Войтенко и потомство его в Аиртавской иначе как «козлы» далее не прозывались. Дражнили словом и нарочитым блеянием всю их родову по восходящей (3). Хотя подумать серьёзно: с чего бы, а?
1 – палочка с проушинами на концах, для мОтки через неё пряжи, ниток, шёлка, чтоб не было закрутки, Даль. Тюрючок – деревянная катушечка для ниток.
2- шитый, низанный, женской работы праздничный иконный оклад, Даль.
3 – при расказачивании многие аиртавичи оказались в Свердловске. Уже после Отечественной наш земляк на Уралмаше в магазинной очереди заприметил одного из Войтенковых. Нет, чтобы кинуться с радостью, скоко не видались! Казачья натура своё вывернула: спрятал рот в ладошке и давай по-козлиному: ме-е-е… Того навроде кнутом стёгнули, как услыхал! Вспомнил прозвище своё родчее, на Урале забытое почти, цельный квартал, сказывают, за дразнилой бежал, пока настиг, а там уже и слёзы, и целованья… Тако дело бывало.
МОРАЛИТЭ
- И вовсе не соглашусь с вами, милостивый государь, - бычил голову чиновник, он и обращение из-за упрямства скособочил в свистящее, ровно худое слово в проулке: «милсстарь», - десять и все сто раз: нет-с… Попомните-ка учителей своих из гимназических классов?
- Не возьму в толк, куда клоните? С каких стАтей? О чём я должен взывать к давнему?
- Об них, об них, о человеках… С тех самых стАтей, - и, не давая вставить, тут же развил мысль, - что есть питание людское? Нам втолковывали – сие означает приём и усвоение пищи! Обращение стороннего вещества в свою плоть, на пользу тела. Припоминаете-с? Живее, живее, доктор! Смотрите, какую слезу пустил сыр на тарелке, как играет и пахнет вино в бокале! А балычок, оцените, каков. Стол походный, а радует не хуже домашнего, пищеварительные соки гонит…
- Ну, ну же, дальше что? - доктор был рассержен. И покровительственным тоном человека моложе его, и излишне накрахмаленной салфеткой, жёстко подпирающей шею. Оглядел одеяние случайного сотрапезника. У того под гороховым сюртуком вытенялся скворцовый с мелкой белёсой рябью жилет зелёной чесучи, из кармашка – изрядная цепочка брегета.
Доктор - недавно от больного. Состоятельный прасол слёг недели две назад. Микстуры и пиявки престарелого лекаря из немцев, травяные настойки и наговоры свойских шептал пользы не имели. С трудом пил из ложки, от куска воротило. Для поддержки телесных сил хворого питали особо, дважды на день выкупывая в говяжьем наваре. Третьего дни полегчало, а ночью – удар. Пришлось повозиться, устал так, что и гонорар оставлял равнодушным. А тут – половодье на Ишиме, сиди сиднем, терпи околесицу…
- Поелику дамского полу вокруг нет, а разговор у нас отчасти учёный, стал быть, рассуждаем натуралистически, не взыщите-с, - напирал меж тем служитель уездного столоначалия из коллежских, - так вот, наутрЕ всё это съестное великолепие окажется в ретирадном месте, сиречь - нужнике, в смрадной яме, польза от которой разве что для садовника. Великолепие будет лишено вида, обезображено…
- Тьфу ты, пропасть! Мерзкое-то к чему приплели за обедом?
- К тому, сударь, что давече говорил вам на променаде: человек в мире сём всегда и всё портит. За ради себя, единственного. Пища – что, мелочи… Природой заповедано – даждь нам днесь! Между собой лютуем, себя уродуем, калечим, со света сживаем. За ради себя! Обратимся к пище духовной… Дружбу возьмите, любовь что ни есть восторженную… И здесь гольное потребление-с! Пожуёт дружок, крякнет от удовольствия, насытится, тем и рад. Прикоснулся к прелести – испортил, мало не изгадил. Потянулся к другому – незамедлительный и прежний результат. Любовь искомкана, чувства посрамлены… Тот же нужник, миль пардон! Как? Ну? Откровенно!
- Сдаётся, милостивый государь, живёте вы с этим-то, с нужником, в голове. Не противно? Побойтесь Бога за такую, с позволения сказать, философию.
- А-а… Моралитэ, - поскучнел чиновник, катая мякиш в нервных пальцах, - не хотите на чистоту, неволить не стану. Только не мне перечите, а самому себе. Согласны внутри, но признать внешность не дозволяет. Отговорка на лице вашем изобразилась: моветон-с… Как угодно, слово ваше…
- Вы не чересчур ли себе позволяете, сударь! – выпрямил спину доктор, смачно передразнил в запальчивости, - «внутре», «снаруже»… Что знаете вообще? Мне, доложу, много за сорок, врач, и не скажу, будто изучил себя. Такое порой выкидывается – диву даюсь. А вы за два дня, стало быть, нутро моё препарировали, расположили по частям, диагност поставили. Без брудершафта даже. Браво! С графом Калиостро не знакомы, часом? Знатный плут, говорят, всю Европу дурачил, как поповну в глухом сельце.
- Наслышан. Полагаю умным человеком-с.
- Как угодно. Одно добавлю. Видывал людей… В губернских столицах прелюбопытно наблюдать занятные сюжетцы. Явится зимой некий умник, прямо из медвежьего уезда, где от папеньки досталось закладное имение в Больших Навозах, и тут же – на философию! Взирает к небу, туман в речах, загадочность Монте Кристо… А я вам положительно: нет никаких взоров! Всё – фраза, бутафон пошлейший, рефлексы и стойки кобелька из подворотни! Амбиции на манер клопов жгут. Цену-то в рублях молодцу всякий человек знает, вот и остаётся убогому шибать на романтику для возвеличения в обществе Порфириев Дормидонтычей вкупе с Гликериями Сосипатровнами. Так что не надо тут павлиньих хвостов, увольте…
- Милостивый государь, - побледневший чиновник вдруг заговорил на сносном французском, - как дворянин Тобольской губернии ставлю в известность, что без последствий более не намерен выслушивать скользкие метафоры и намёки!
- Да оставьте, - доктор отшвырнул салфетку, открыл кожаный портсигар, - принимая фрики на личный счёт, вы легкомысленно обнаруживаетесь в весьма невыгодном свете – это урок вам. Запомните. Сами предложили разговор учёных, откровенно, а не светскую болтовню. Поэтому – давайте без экивоков либо покончим разом.
- Продолжайте.
- Обязан покорнейше, - первая затяжка получилась излишне глубокой, доктор едва удержался от кашля, но дым и успокоил, - ницшеанство, порицающее человека, слишком громко, чтобы звучать правдой. Для идеала людям далеко, соглашусь. Однако в скоты всех подряд, чохом зачислять поторопились. В ваших мыслях много немецкого сквозняка. Ветрено и поверху. Сами не находите?
- Учителями Ницше и Канта не беру, однако любопытного нахожу немало.
- Да Бог с этим… Вы и вам подобные через край о себе воображаете. Слишком! Полно форсу, особенно в выводах. Одно занятно: неужто вы так обольщены собой, что серьёзным манером полагаете, будто дурь сию люди станут «внятием тешить». Много чести, извините. И не делайте из себя Лойолы. Ваша стезя известна: мутят воду те, кто мелко плавает, да-с. Я истинен с вами, как условились давеча, не взыщите.
- Вы не поняли смыслов, доктор, оттого сердиты.
- А есть что понимать? Вы отрицаете душевные чувства, добрые намерения. Эстетику, в конце-концов! Помнится, изящество определено господином Далем, нашим словестником, как союз истины и добра. Но ваши истины не изящны, в них нет добра! Одно отвратное эгоистичное потребление и буколистические страсти по Фрейду. А чем, извольте ответить, мир держится? Аппетитом пищи и похоти? Что человеком движет? Погоня в угоду брюха? Тогда объясните мне, убогому медикусу, кто - едоки, а кто – еда? Кто бежит, а кто убегает? Коль Ницше читывали, полагаю, себя к первым зачисляете, к едокам. Сверху, так сказать, пищевого конуса… Но не станет ли так, что, покончив с низами, вы, верхние, начнёте пожирать друг друга? Итог каков столь беспощадного порядка? Без добра и сострадания?
- Помилуйте, у меня нет желания разделять людей? Мы все такие, все разом. Увы… Просто у каждого свой черёд. Неизбежный. Сейчас вы потребляете, завтра попадётесь более сильному – вас потребят.
- Говорите о себе, - доктор вставил расхожий каламбур, - разделение в вашей носовздёрнутой теории должно присутствовать непременно. Иначе она перестанет выглядеть вызывающе. Вы же этого опасаетесь? Сделаться плоскостью. От вас же за версту высокомерием разит. Апломб шляхтича из Вроцлава…
- Нет, вы несносны, как дискутант! – чиновник сердился не-мальчишески.
- Настаиваете рассуждать без апелляций? Никак не могу такого принять, - врач оставался неумолимым, - скажите, кто и ради чего строил храмы? Пишет сонеты и картины, прикасаясь и заставляя нас отмечать прекрасное в музыке? Вы полагаете, будто одними законами держится мир? Или половым тяготением? Тюрьмами и цепями каторги? Мильён раз: нет! Только любовью, добром, прощением… Зло не может быть абсолютным, ему добро нужно. Обязательно. Чтобы была борьба, чтобы ему, злу, сохраниться… Не станет добра, с кем сравнивать и воевать? Такой, отметьте, парадокс! Господин Достоевский говорит значительно ярче. Слышали: красота спасёт мир? Впрочем…
Доктор взял паузу, проследив взглядом руки полового, убирающего посуду со стола. Он был спокоен сейчас и продолжил вполне отечески:
- Вот что за оказия у молодых! Вы, сударь, в свои тридцать выглядите погибшим и отпетым! А сие против природы, да-с. За ради Бога, перестаньте, говорю, - как это у Лескова, кажись? – «чудотворить и суетить суету». Мужики полагают: обрыкается кобылка да втянется… Хватит-то на дыбки вам вскидываться, втягивайтесь в серьёзную работу! Не о вас, о поколении говорю… Всё тут же станет на место. Не-е-т! Вам не то. Подайте нигилизм! А ведь чтобы людей знать, мир ревизовать, их понять бы нелишне. И уже потом…
- Вы понимаете? - с искрой проговорил чиновник, наконец покончивший с куском рыбника, в котором он, слушать не переставая, намеренно осторожно выискивал косточки, которых не оказалось. Он не курил, а сидеть без занятий выглядело бы с его стороны покорным слушанием, ученичеством. Так он полагал, нарочито возясь с блюдом.
- Ну, более-менее, в меру скромного ума и не весьма каких познаний, - доктор докуривал папироску, видно было: разговор ему наскучивал. Решился на последний тезис, - очевидно, вы исходите из принятых истин, что закон – это предел, поставленный свободе воли и действий - воспользуюсь терминологией господ риторов. Умейте или заставьте себя ограничивать и увидите много перемен, по-другому на жизнь взглянете.
- Законы святы, законники супостаты, - ехидно вставил спорщик, вытирая клейкие от окуня руки, - каждый извозчик объяснит, что закон, в силу только что вами сказанного, выглядит паутиной, где шмель проскочит, а комар увязнет. Надеюсь, аллегорию не надо пояснять?
- Соглашусь, в некотором роде. Но я о законах не только гражданских, уголовных… Есть законы духовные, естественные. Человек сам решает, в какой мере им следовать. В этом суть! Вы, ваши адепты ратуете за свободу воли, неограниченность действий, действий без предела, наводите хулу на тех, кто не согласен и противится. Ещё раз извините, - доктор унимал вновь поднявшееся раздражение, но не сдержался и закончил резкостью, - мутит воду тот, кто мелко плавает. Народом сказано, не взыщите… Пора нам завершить закорчажную (обеденную) беседу, сменить тему, по крайней мере.
Половой, будто поняв, приблизился, подавая счёт, обмахивая столешницу с закраинами и медным обручиком. Ему приказали подать ликёр и кофий.
- Оставим политику, согласен. В ней слишком много человеческих пороков, споры о правых и виноватых бесконечны. Храмы, о коих вы помянули… Да, строятся. А кто их обрушает в щебень, в грязь? Где гомерова Троя? Что стОит сонет Майкова, коли по этапу за год един на Сахалин следует тысяча баб, отравивших мужей или сожителей. Любовь? Извольте: не будь цепей закона, чем покарать злодеек? Сгорят от стыда? Вина за содеянное иссушит? Достоевским не убедили. На торгах бываете? Человеки там - банка с тарантулами, не иначе. А вы, хе-хе, дружбе осанну поёте, возвышенным чувствованиям, о просвещении ратуете…
- У вас, как понимаю, иные представления о народе, его нуждах?
- Да уж… Кое что известно-с. Домов терпимости в Акмолинской области открыто девятнадцать. Все в Омске, где грамотных, кстати, больше всего живёт, один дом в Акмолинске. Женщин в них сто одиннадцать. А учителей в области всего-навсего 167 человек. Статистика о чём говорит? Будете продолжать о нравственности, господин доктор?
- Скорее всего, вы неправы. Мне сдаётся, что учителей гораздо больше, судя по числу школ, училищ разных. Ну, зачем сгущаете, в самом-то деле?
- Именно 167, обоего пола. Из четырёхклассных гимназий и прогимназий человек триста. Но эти учителя в огромных кавычках, сударь. За скобками. Без права учить, если угодно. В Кокчетаве собираются открыть семинарию в память о трёхсотлетии царствующего дома Романовых, да когда это будет? Скорее кабак или дом терпимости появится. А что народ? Всяк на себя тянет, всяк для себя живёт-с. А кто мешает – того едят.
- Ба-ба-ба… В семьях не одной плотской потребностью живут. Адепты и здесь врут, извращают. Провидением заповедано стремление продлить род – нет в этом порочного! А дети как же? Не одних же убийц мир рожает, растит? Не в грязи одной пребывает будущее?
- У волчицы тоже дети…
- Вот даже как? Да вы сами адепт, сударь!
- Не приму упрёка, я обощаю, мыслю по-своему.
- И пытаетесь быть оригинальным. А знаете, что это такое? Оригинальность, где-то я слышал, заключается в неповторимом искусстве быть самим собой. При любых ситуациях, в любом обществе. Пусть так. Но смысл в чём, мой друг? Оставаться самим собой мало кто хочет, внутренне зная: кому я такой интересен. Вот и старается о себе напустить туману. И потом: у человека всегда и сплошь – зависимость от обстоятельств. То чин небольшой, то деньжат кот наплакал… Куда уж тут – оставаться самим собой! Непозволительная роскошь, сударь! Для вас, для меня, для громного большинства…
- Скоропалительно, сударь.
-Ладно, покончим на сегодня и с этим. Одно замечу. Только не принимайте обидчиво, я старше вас. Видите ли… Для глубины ваших оглушительных выводов впору бы войны три проиграть, лишиться власти и государства, жениться раза четыре. Для накопления ума. А то пройти странником полмира, да босыми ногами, в хладе и гладе. Для полноты ощущений. Тогда глубина суждений могла сравняться с высотой жизненного опыта, который дал бы право на решительные и объёмные заключения. Право относительное. Полным правом обладает Господь, Дух Святой.
Им принесли заказанные напитки.
- Опыт, - доктор смотрел как чиновник неловко брался за крохотную ручку кофейной чашки, - есть плод страданий, духовных и физических, но не удовольствий и диванного чтения. Страданий истинных! Испытайте их, и тогда послушаю вас с уважительным вниманием. Да-с! А теперь что? Смахивает на хныканье. Навроде горничной на сносях: плакать не смею, тужить не велят. Ведь что у вас в подлинном? Ах, столоначальник попался с больной печенью, и донимает в присутствии всечасно. Ах, на балу у городничего отказала в мазурке дочь почтмейстера, а вызова от дяди из Омска нет и нет… Ей же ей, мой друг, не стоит видеть мир сортиром из-за подобных аханий. Миру до них - на синь пороху. Он выше суетных огорчений, поверьте. Да и какой к бесу сплин и упадочная философия при румянце-то во все щёки! На скуку молодость меняете, не жалко?
- Не обо мне разговор, - чиновник намеренно поджал пухлые губы, изо всех сил делаясь старше.
- Роза прелестна, хотя удобрена навозом, - доктор щеголял сорбонским выговором, - смотрите от обратного и, радуясь, замечайте, как из дурного растёт хорошее, - и, забирая портсигар со стола, закончил по-русски, - не говорите: ну вот, снова метель взялась; воодушевляйтесь, что к пятнице обязательно стихнет.
Чиновник в прощальном полупоклоне провожал попутчика, умалчивая посетившую дерзость. Он привычно гордился очередным своим пронзительным наблюдением: доктор выдаёт глаза за участливые, на самом деле они у него просто сытые; каналья, как все…
ВАНЬКА ХИВРИН
Молвой будоражилась станица со вчерашнего вечера. Прибыл из Омска ертавский внутреннеслужащий казак Терентий Николаев и там, грит, самоглазно видал Ваньку Хиврина. Того самого! Который сгинул, кабы не лет восемь назад. Отбыл по земской надобности, уже и отец его не вспомнит по какой-такой, и – будто в воду. На атаманские испрашивания прислали бумагу от исправника, а что в ней – разбери-пойми… Среди догадок – гужеедом (1) навроде пристроился. А может, бзырь или фуфлыга (2) из казака сляпалась? Разговоры казённая бумага вызвала, беседы состоялись, типа эдакой:
- Каким тебе ещё землемером? Сказанул, что в трубу пёрнул, - обиделся сродственник Ваньки Федосей Потапов, - бери выше!
- Ага, землемером, токо по винной части, - встрел Исаак Матвеев, - ты, Федос, не зыркай, ваша родня мимо шкалика никогда не хаживала.
- Скорей всего! - поддакнул Матвееву Николай Шаврин, - в Зеренде знавал одного… От, мастак! Подушку с-под человека отмежует, да в кабак с ней!
Были ещё предположения, по смыслу схожие, но со временем завяли. Главное, как поняли из отписки, что Хиврин живой. На том и успокоились.
До города добраться – можно, и дальше при нужде езживали. Только жить там – не близко. Чужое всё, отдалённое от привычных понятий. Меж каменных улиц заблудиться легко. Там тебе - не знакомые лески, поляны, просеки да просёлочные повороты тележных дорог. Там - не ведомые и не представимые в голове селянина координаты: часть, участок, околоток, квартал. И везде свой норов бытует, измерение человека и спрос. Берут тоже по-разному. Это казаку знать следует в непременности, потому как хуже нет прошибиться с таксой. Скажем, положенное околотку принести в часть. Обидятся, заволокитят. Дело долго будет скрипеть песком уже в будто бы смазанном судебном колесе. Мало! Однако плохо станет и тогда, если сдуру казак суёт околоточному, чего и для квартального сгодилось бы. Возьмут, но ретивости не прибавят. Поржут ехидно: так и сдохнут простодырыми энти кошомники! А Ванька, гляди, не сробел, разобрался что, где и почём!
А теперь – история…
Николаев, грит, как на одёжу-то глянул сытого жителя, на прочую справу, на «патрет лица», так и засомневался: да Хиврич ли? Обличьем помахивает, да уж больно всё на нём парато, кряжисто, немято. Какой Ванька? Рядом не лежало, но - вдруг? Здоровкаться Николаев к человеку не сунулся, не насмелился. Зато в трактирчике, куда в заулок наспроть Земельного банка завернул, барыжку за мерзавчик в подробностях расспросил. Спившийся чиновник про многих знал в Омском городе. Вовсе не Хиврин тот Ванька, а весь из себя Иван Василич Корниенко! Вона как средь омичей себя поставил. Явились волки и в нашем колке, - приятно подумалось за аиртавскую родчую сторонку. Теперь-то ясно, что не боги горшки обжигают.
Податно живёт! Капитал лопатой загребает. Чистый тебе Хап Халапыч! В прошлом годе сам ездил, теперь - возят. Ходок атаманскому не уступит, а рысак заложен – ух ты! Стал Иван в тысячах ходить, баргузинский соболёк загривок ему лащет. На гильдию, люди толкуют, прошение подал. И сбудется! Для эдакого котофея и в январе март.
- Игде мошну зашибел, на чём? – пытал Терентия старый Авдеев, усиливая тугое ухо морщинистой ладошкой, - нешто водкой шинковать взялси? Последнее дело казаку – косушки мужикам подавать.
- Наскочил, не стой того, цыган на жидовина… На откупы не похоже. Прасол он, ли чё ли, так навроде, слыхали, - встрел Ёня (Ион) Дейкин.
- Скотиной стоко не взять, - знающе рассудил Мартын Лукьянов, - этта сотенные гурты гонять следоват, лет десять. А Ванька отсель убыл позднее. Хучь разбейся, а не успеть до соболей и гильдий. Сразил кого-нибудь. Хивричи сроду жиганы…
- Бреши да сплёвывай, - гуднул сродный брат Хиврича, Сергей Кучма, - не то по сопатке могу выписать…
- Энто хто там бойкий сыскался? – взъерепенился Мартын, но старик унял:
- А ну хватя! Тут сурьёзные люди, а они… Гусаки. Цыть!
- Дак не знамо толком…
- Не зна-мо, - передражнил Авдеев, - раззявы лапотные, не казаки. Ты, Терька, чё уехал? Дознался бы, подгрёб к Ваньке, не чужаки… Вызвался подсобить где, ещё каковско дельце приторочил. Глядишь, попал бы с ковшом на брагу, прилип к деньгам-то. Под носом у тебя взошло, а в башке не посеяно, вижу.
Однако жгучий интерес удовлетворился скорыми подробностями. Съездил в Омск отец Ваньки, повидался с сыном. Прикатил обратно, в обновах весь, порассказал в родне, что почём…
Оказалось, дело начинал Хиврич в Петропавловске. Завёл себе на Ишиме ссыпные амбары, сгондобил где-тось скоко-то барок, да и спускал зерно вниз к Тобольску. Таранил и вверх, где только покупатель ни сыщется звонкого степного брызгу (3). Хоть казна, хоть вольный гость-оптовщик – любому Иван Корниенко доставит. Опосля мельницы-ветрянки ставил, мучицу предлагал. Хлебной ссыпкой разогнался, мучными лабазами подпёрся - стал жить не тужить. В Омск перебрался, где простору больше, Иртыш опять же – река могучей Ишима и Тобола.
Ко всем – с уважением тот Хиврич, то бишь, Иван Василич! Люди сказывали: знает в лицо и по прозванию каждого стОящего человека, хоть их десятки во многих местах на него работают. Не одних мастеров да артельщиков, но и простую кобылку, хучь засыпку (4) на дальней мельнице. Поручкается, пару слов, но скажет, спросит… Люди ему в ответ, с почтением, без лени и каверз. Дом каменный поставил, со службами назади.
- Ужо дома у него, страмца эдакого, полно форцу, - рассказывая, осанивался старый Корниенко, тоже Хиврич, как их родову по баушке Хиври, по-улошному все тут прозывали, - не пашет, стервец, не сеет, на готову копеечку живёт! На фатере – обои в шелках быдто, ситцем пестрят – нарядно! У Ваньки – часы анкерные на вот такой цепи поперёк пуза! Золотая, слышь, толстая - хоть кобеля пристёгивай…
Особо удивил старого Корниенку привратник.
- Бездельника посадил, дурак, - досадывал отец на паратого сына, - отставной капрал Питирымыч. Жиромясый туловом, ровно пристав али из благочинных. На кобыле не объехать. Ничё не делат. Двери открыват, когда позвонят – всё заделье. Полный кошт, мундир, что у гвардейского урядника, да рублёв десять за год – чё ни жить! Сам бы сел, кабы не хозяйство тут ёканое…
Кухарку одобрил, конюха – само собой. Брат кухаркин. «Огромадных мослов человек, а башка, наспроть, махонькая. Не задалась, ровно жиндак (5) круглая, и без волосьев. А в другом прочем – мозольные люди, зря не скажешь».
- Однако таперь широко заживёшь, - подначивали старого казака наряды его, сивые отставники, - всяк обзавидуется на тебя глядя! Денег девать некуда, кошелька купить не на что…
Посудачили в Аиртавской, поудивлялись, да и забыли вскорости. Всякому - своё…
1 - кучер
2 – бзырь – гулящий мужчина; фуфлыга – шатающийся без дела, живущий за чужой счёт.
3 – брызг, сибирская пшеница лучшего отбора.
4- помощник мельника, засыпает зерно в ковш-засыпню, откуда оно через корытце-потрясок самотёком попадает под жернов. Также набивает муку в мешки, исполняет прочие веления мельника, Даль.
5 – грецкий орех.
ПАЛА-ПРИПАЛА
На станичных улицах, за околицей развезло, творилось бесполье. Истомлённая промозглостью земля ждала снега. Им здорово пахло несколько дней и, казалось, вот-вот опустятся снежинки на прозрачные околки, насупленные дворы. Ждало нагое, по-вдовьи неуряженное, бывшее золотым, а сейчас сжелта-серенькое жнивьё. Ждали люди. Перейти на сужденный лад, как зимушка уготовит. Колёсный ход сменится санным. Без тряски, покойно-раздумчивым на дальних просторах белых дорог. Однако набухшие ледяной влагой тучи надоедно исходили квёлым дождиком. Прощалась осень, куксилась, а не съезжала, как надоедные гости. Избылые дни, самая тоска…
Под вечер Харлампий Митрич Шеин решил, что снег вот-вот ляжет. Пальцы стынут бесперечь, ломает прибитую в Туркестане ногу, а с озера отбыла казара. Поужинав, вышел проветриться, глянуть двор, на ночь глядя. Теперь бы незачем, а – привычка. Пустые пригоны схожи с сиротскими, вдовьими или, что у бобыля. Кроме быка, (сват сговорил передержать), – ни мыка, ни ржанья. Худобину свёл, коровёшку - третьим тому летом. Жинка обезножила, передни лытки скрючило. Оставили кур с пяток ради петуха. Обыком - чистый ухарь: ражий да горластый – урядник на плацу, якри его! Закокотал спросонки, как старик мимо насеста прошкандыбал, брызнуть перед постелей. Попутно Шеин глянул на баньку бездельную, колодец. Брошенный, с крышкой на гвоздях. А скольких вспоил? Детей, внуков, скотины всякой? Нужен был! Нарасхват, вёдрами воду вытаскивали. Летом на рассаду, на огурцы кадушками лили. Табаку он сроду престрашную грядку насаживал. Вспомнив курево, нашарил кисет, трубочку, серянки. У скошенного набок верстака притулился чурбак. Здесь – темно, но старик сыскал седушку. Задницей, навроде попадьи шарюсь, усмехнулся поговорке. Задымил, нашло в голову…
Молодым только из полка явился, на льготу. Обзавёлся семьёй, тятя отделил вскорости, аккурат усадьба сходно досталась. У сватовьёв купляли, те ценой потрафили. На обзаведенье коня-строевика продал, выездную сбрую, деньгами сколько-то родня подсобила. Всё ничё, а двор - без воды. Тартай на коромысле из ключика, гоняй животину на неблизкую речку, зимой – с прорубью канитель, то морозяка закуёт, то буран сровняет. Митричу морщить лоб не следует: помнит, ровно вчера. Весёлое пролетье Сибирь обживало. Ударили по рукам с ходовой артелью, из самой Расеи, коли не сбрехали. Огляделись пришлые, пристроились, где хозяином указано, наутро встали затопли, егозятся, «струмент» разбирают.
- Можа это, на почин делу? – приглашающе щёлкнул по горлу.
- Ты, хозяин, не спеши, даст Бог жилу, с нашим удовольствием, - остановил мастер.
- А первый стакашек не вина, холодной воды наперёд пенника испить положено, - шустро вставил подмастерье.
- Ну-к, разберитесь, - распорядился старшой, - без молитвы работа не творится.
Достал иконку-пядницу, (в пядь величиной), дедова иль старее. Стали кружком: «Господи, Боже наш, Вседержителю и Всесильне, творяй вся и претворяй», - начал вполголоса, крестясь, с поклонами. Рядом повторяли: «иже от сухано камене водным подавай тещи потокам и жаждущия люди Твоя насытивай. Даруй нам воду на сём месте сладку и вкусну, довольну убо к потребу невредительную же, ко приятию»… Шеин оглядывал артельщиков, слушал усердных людей и ласточек под перекладом, и сам радый был взывать к хорошему, душа ластилась к благости, отзывалась светлому.
Ятно припомнилось то утро! С горчинкой обиды за кинутый колодец. Жиловой водою питал, не заточной или верховкой. Сруб на совесть изладили, косорубом, как положено. Ото дна на сажень подняли по отвесу, потом сводили заужая до самого верху…
В углу завозни мелькнуло, блестнули глазёнки. Не иначе – горностай. Вчерась тоже видел. Что ныкает зверушка в хиреющем очаге?
Харлампий Шеин любил строиться. В конце ухожей срубил из заплотин задворную избушку. Годное дело, чтоб баню не гробить. Подходящее место для молодняка рогатины, бабьих постирушек, посиделок каких, навроде пряжи. После заморозков теребили битую птицу. Дичину и дворовую – тетеревей, гуся, молодых петушков, уток, лебедей. Смолили, потрошили, присоливали и попарно - на вешала. Хватало до Крещенья.
Плотничал, когда с сеном и хлебом освобождался. Рядом с избушкой – крытые пригоны для стельных коров, суягных овечек. Стенки из жердовника с гари под Расколотой сопкой. Молния ударила в сухую грозу – большой пал случился с буреломом. Собирал «помочь» - соседей, родню, в день отурлучили назёмной глиной. Заместо кровли подымал на поветь стожок лесного сена. Всё ладилось, работа в семье спорилась. Голоса ребятишек суету оживляли. Восемь душ нарождалось. Троих младенцами Господь прибрал. Двоих сыновей подняли. Дочери по дальним станицам выданы. Редко видятся. Дарья вовсе отчужилась в Сандыктавской.
Многое очахло без надобности. В амбарушке прорва мизгирей водилась. Детва пужалась заходить. В каждом уголку - тенёта. Потому как запасы хранились – овощ разный, соленья, сушина, мясо и рыба вяленые, молосное, квас. А где харч, там мухи. Они же в меду, а не в гамне тонут, как верно сказано. Себе корм искали, их пауки жучили. Теперь не боязно, выветрело ядрёные запахи. Певала мать, когда живой была, молодая: «наготы, босоты изувешаны шесты; холоду, голоду амбары полны». Кабы знала, мамынька…
Сыну старшему нажитое родителем даром не всучишь, отделился, ломоть отрезали! Глух к хозяйству. Предлагал, страмец: «а давай, тятя, попилим на дрова, всё толк какой-нить выйдет». Пропить, не иначе! Не постеснялся отцу ляпнуть. Ответил: «Кады вынесите ногами вперёд, тады хоть спичку кидай на пепелище, а пока не дам». Сынок губы надул, седмицы две не являлся на порог. Себе не нать, о детях бы сдумал. Куда там…
Рядом, по их порядку, Гавря Агеев живёт, Мишки-наряда сын середний. Кругом поспевает! Стрелись как-то, он - навроде выпимши, Шеин не стерпел, скузьмил ему про тяжёлый год, дак он в бодростях:
- Неча Бога гневить, дядя Митрич, - лыбится, - лучше в окно падать, чем под окном стоять (1). Пудов шесть пашаницы есть, мера ячменя, проса – дотянем до нови…
У Сеньки изба, двор даже огородина без надзору. Картошку после Воздвижения нонче копали. Соседки через плетень в глаза надсмехались: «Чё, Пелагеюшка, невдогад про малину, так хоть по сосновые шишки?». Со стыда сгореть, а снохе – байдюже, ничем не сколупнёшь. Окромя вина да гульбы.
У Харлампия младший – Лексей - в Маньчжурии, войну с японцами ломает в четвёртом полку. Коли вернётся по-здорову, о нём душа покойна, справный казак, иное не скажешь. А вот со старшего проку мало, не подсоба. Окромя шкаликов. Не сказать, что пьянюга безотпойный, а проку нет. Что ни делает, всё напополам. Начнёт – бросит, опосля гульбищ за прочие берётся и опять двадцать пять вместо полусотни. Землю задарма, считай, в аренду спроворил. За ремёсла брался – не в чику. Пимы катать – грязно стало. Пробовал в извоз – разлучно. Брался жернова (2) ладить – тяжко. Года три на дёготь (3) мастырился, корчажку сладил – мимо денег! С воды пьян, с квасу бесится. Парнишкой ходили зорить (4), с осины навернулся, коленку расшиб. На службу не взяли. Чуть-что орёт: не учи хромого ковылять! Будто в укор отцу-матери.
Не груби малому, не вспомянет старый… Шеин и об том думал. Может, строжил ребятишек в детстве заздря или чересчур, все – правильно поняли, а старший обиделся, перечит? Жинка у него - под стать, шутоломная. Ворочались с попойки, голосили на всю ивановскую: ой, пала-ды-припала молодая пороша! Завтра одна забота, где похмелиться. Сам скоко стыдил – об пень совою. Думал, перебесится, в совесть войдёт. Не вышло. Седатый, башка в инее, а норов вешний, бытует вполугоря, яром без берегов, как полая воды.
Или рано отделил? Вряд ли… Говорили старики: кот Естафий и в затворничестве скоромью живал. Истинно! В молодости прореха, к старости – дыра. Потянут скоро к старикам да атаману на разбор, не иначе. От стыда не оберёшься… Уж прибрал бы Господь, чтоб глаза срама не зырили - не раз охала жинка. Шеин нисколько не против, но недаром присказку люди поминают: скрипуче дерево два века стоит! Кабы не их случай? Мысленно глянул на себя: куда что делось? Рухлый песок, старая шлея…
А дитём Сенька смирённым помнится. Жалко варнака, да спит с ним ночная кукушка, дневную завсегда перекукует, как ни страмись с ними. Нутро, какое в человеке, им и вертит. Хочет – не хочет, а пляшет под ту сурдинку, хоть кол на голове теши. Старик кинул наставы – по вчерашнему дню нечего горевать, а бабка пытается, сердце рвёт. Младший на войне, так о нём меньше слов. Сенька с языка не сходит. Рядом, на глазах. Сейчас реже, а то до скандалов с Маруськой. Старик упрекает: твоя родова, мать-перемать Каргаполовых! Она в ответ тычет: а ты куды глядел, старый кутак, когда парнишка рос?
Видать, промашку дал по молодости с детями. В полку урядники как научали? Неослабность присмотра лучше самого строгого взыску! Первого у Харлампия как раз не получалось. Работал, жилы рвал, с ребятишками нековды! За промашки драл нещадно, а оно, вишь, где правда сказалась. Лупил по следам, а следовало упреждать по-отцовски. С младшим чаще знались, так и человек другой вырос.
Зимой, без скотопасной и пашенной работы, казаку живётся полегше, со временем просторнее, хоть день короток. Теперь у старого Шеина - уйма бездельных часов, а куда с ними, где приспособить, коли недвижим? Любой «струмент» из рук валится окромя ложки. Жизнь настала… Старость, грит, не радость. Либо горб, либо кила, либо оба два. Вот где завыть про себя: пала-припала судьбинушка! Начиналось ладно, достаток имели. А густая каша, сказано, семью не разгонит. Дружно, заодно держались. Пока в силах состоял. По молодому делу, бывалоча, схватится до коровьего реву, досветла, и сразу думки роем: то бы сробить, сё успеть… Жинка обнимет, отодвигается: не в пору, Маняша, нековды. И что стало? Верно, жизнь долгая, а век короткий. Годы стреножили, оглянулся: эх-ма…Теперь одним утешны - руки-ноги шевелятся, хлеб жуй, а Господь укажет. Плохо, что внучат не пущают, идолы.
- Сивому мерину смолоду цены не было, - вслух сказал Шеин, - а под старость отдали татарам задаром. Вот тебе и недолга вся…
Притулился к верстаку, запахнулся, надвинул папаху. Ничего не поделать. Отца с сыном сам царь не рассудит, хоть неудатное дитё дни травит, а живи, как сложилось. Ледяные вихри дули сверху через незакрытые жерди, знобили предчувствием. Сдумал выйти наружу.
Поодаль воротней калитки сквозило шибче. Ночь замолаживала. Темнелось, далёко не глянуть, глаза не те. А вон огни, ли чё ли… Сдагадался про обычай. От Семёна Летопроводца в Аиртаве начинали засидки. День-то на синичкин скок - вошкались по дому и двору со светом. Чтоб одиночество разогнать, устраивали супрядки, вечорки, беседы ли, посиделки. Замужние с куделями следом за мужьями правили в свои компании, девицы сбирались себе, к ним холостяги подворачивали. Заделье и пустомель укорачивали долгие вечера. До Благовещенья, позже не полагалось. Не блазнилось, взаправду у Ваньки, двоедана-распопы (5), светит в окошках. В избе у Потаньшихи, ближе к церкви, тоже сбираются. Малолетки – смехи оттуда, воротца кумпанейски стукают. У Кудяка, в пятистенке под речкой, огонёк с горницы голые сирени подсвечивает, там братчина, попозже и запоют, гляди…
Ветерок бойко трепал полы казакина, лихорадил мурашками. К снегу, утвердился Шеин. Вернулся. Сквозь жерди на незакрытой повети чернело небо, орал отлетающий гуменник. Послухав, улыбнулся: за казарой энта птица до последнего ждёт, ровно мужик непутёвый. «Али меня взять, негодного» - крякнул, в носу защипало. А, может, тошно улетать? Края сытые и жаркие, но чужие, душу не греют.
Сначала зашуршала крупа. Старик, продрогнув окончательно, докуривал шабашную трубочку на крылечке сенок, когда зароилась бель. Двор наполнился свежим студёным запахом. Бык оторвался от яслей и, шумно выдохнув воздух, замычал.
- Энто зима, Мурый, чуешь, снег летит, а у нас со двора звёзды считай, дожились, - кряхтел Харлампий Митрич.
Раза три Сеньку просил – напрасно. Третьеводни взялся, так Полька, язва, следом явилась, увела. Срочно дело, сполох будто… Невесело думал, заходя в дом: одно им с бабкой заделье – рюмсать, навроде зябликов перед ненастьем.
Утро развёдривалось тихое и белое, как невеста. Тучи за Голой сопкой покидали небо, ничем не тревожа землю. Из-за озёрного кряжа выглядывало солнце, подзоривая жданную порошу. Блистающим искристым раздольем снегов разгорался день. Во весь охват дробились мириады стылых блёсток на ночном покрывале невесомых, ещё не прибитых ни морозом, ни ветрами хлопьев. Чернели боры, всё иное красовалось сияющим, бело-розовым, нетронутым, и будто нездешним. Сняв голицу, старик сгрёб горсть, постоял раздумчиво. Первый снег - он и на восьмом десятке первый… Взял вилы-трёхрожки, пошёл накрывать двор, кидая наверх жухлую огудину с огорода. Там его и сыскали, когда Устиновна хватилась к обеду звать. Холодного, в глазницах - талая вода. Ледком не взялась, солоноватая…
1 – побираться, просить милостыню.
2 – из камня Аиртавских гор делали всякие жернова. Мельничные для ветряков, на кожевенные заводы, чтоб мельчить дубильное корьё, для обдирки льняного и конопляного семени на маслобойках. На пару жерновов тратилась неделя. Обводом круглые по шесть четвертей, толщиной пять-шесть вершков торговались по семь рублей за два. До восьми четвертей – по 20-25 рублей. Верхник, он же бегун, с ним в пару недвижно крепился нижник, постав. Бегун оковывали шиной для крепости, чтоб не разлетался в случае аварии. Известно, казак Севастьянов из Верхнебурлукской за год высекал до сорока пар. Жернова расходились по Кокчетавскому уезду и Пресновской линии. Сказывали, будто и в Тюмень возили, где татары держали пропасть кожевенных заводов. Сибирцы сплошь щеголяли в дублёной коже. Только чаще использовалась не дубовая кора, а таловая. Поскольку с дубами за Камнем неважно, зато талов… Поэтому точнее называть бы те кожи не дублёнками, а талинками.
3 – смолокуреньем у нас занималась пара-тройка семей. Одна даже схлопотала вторую фамилию – Смолины, Смоличи. Корчажки – не сложный способ. Где-то у болотца ставили жилой балаган, а ближе к воде копали яму на дюжину аршин кругом и глубиной на четыре. На дне ставили колоду, наваливали воз бересты и с десяток возов смолья – сосновых кореньев и веток. Весь этот шурум-бурум укрывали слоем мякины или сырой травы, зажигали бересту и чтобы огонь не выбивался, сверху придавливали свежим навозом. Сырьё нагревалось, расплавленная смола стекала в бочку-корчагу. Дёготь «сидели» из одной бересты. В Челкаре гнали просто. Ворох корья заваливали пластами дёрна и зажигали без огня, томили. Дёготь вытекал добрый, но меньше. Назывался ноговым. В ямах получали ямный, корчажный. Из специальных печей гнали паровой дёготь, лучший. Кубическая сажень бересты давала (Даль) примерно пять пудов дёгтя.
4 – традиционное занятие станичной молоди. Автор зорил в 1950-60 годы. Весной ватажки под присмотром «отрядного» из малолеток, идут за птичьими яйцами. У каждого – ведёрко с отрубями. Пересыпать хрупкую добычу, чтоб не побилась. На семейный стол принимались не насиженные яйца уток, тетёрок, куропаток, перепёлок. Сорочьи, вороньи и от прочих птиц шли на сабантуй, который добытчики заварганивали на скалах Колчака. Занятие опасное. В болотцах ещё полно ледяной воды, спробуй допрыгать по шатким кочкам склизкой осоки, чтоб взять кладку широконоски. Варьзя, в отличие от белобокой трещётки, гнездится высоко, ястреб и коршун – на самых верхушках. Пока залезешь… «Отрядный» следит, чтоб без лишнего «рыску». Однако случалось летать с деревьев, на манер гоголят. Не всегда удачно в отличие от птенчиков-пуховичков…
5 – в Аиртавской станице так звали староверов-беспоповцев поморского толка.
ПОБАУТКИ
Выходит урядник из кабака. Не то что – под турахом, а в стельку! Спускается с крыльца, отвязывает коня, кое-как вдевает сапог в стремя, гикает: а теперь спомогайте, Святые угодники! Перевалился через седло и – бряк, на другую сторону. Сидит на земле, бурчит: да вы чё? зачем все сразу!
В Сибирское казачье войско поступило Высочайшее указание подыскать подходящее место для нового острога, в коем сходно бы содержать воровских людей и смутьянов. А под стременем войска, надо сказать, в ту пору почти вся Сибирь лежала, считай, от Камня до Тихого океана. Поехали экспедиции, глядеть, где и что… Понятно, искали места «строгие и прекрасные», как определял нужный тюремный ландшафт В.М.Шукшин в «Калине красной».
Через некоторое время – рапорты в С - Петербург присланы. Среди прочих - из бассейна реки Тургай. Отписывает зауряд-хорунжий Чириков: места сии для оного заведенья зело подходящи, но казне накладны – стража мрёть… Острог построили в Минусинске, вняв государственным соображениям казака. Зато «совецка власть» таровата, и вокруг г.Аркалыка (аккурат те места, забракованные Чириковым) колоний с зэками содержалась масса. Заборы с колючей проволокой и вышками часовых вокруг строек в черте города – привычный пейзаж 1970-х, начала 1980 -х. Кстати, тут же и космонавты садились, отсюда на Москву их самолётом отправляли. Стык времён! Помню, местная интеллигенция из русскоговорящих цитировала зауряд-хорунжего под соусом тонкого анекдота.
Стрелись два солдата – русский и австрияк. Надумали выпить за своих государей. Иван, долго не собираясь, хватанул чарку за императора Франца Иосифа. Смотрит на австрица, а тот медлит. Потом и вовсе раздумал пить за русского царя. Иван тогда говорит с досадой: Франц, и ты маршир хераус! На выход, то есть, австрийского императора попросил. Запустил два пальца в глотку – пошёл на хер! Выпивка за здравие Франца вылетела, скинул солдат с души. После случая у наших военных сие выражение получило распространение. Кого гадует, рвёт – у того, стал быть, маршир хераус случился.
При Александре II случай известным стал. Некий солдат Орешкин напился до потери «фрунта», ругался матерно и дерзил всячески. Его пытались унять, указывая при этом на портрет Государя: постыдился бы! На что нижний чин ответил возмутительно: а плевать на него хотел… На царя?! Кому и куда надо стукнули, завелось дело о предерзком оскорблении Его Величества. Наказание солдату грозило нешуточное. Уж «берёзовой каши», то бишь палок через строй, наелся бы досыта. Однако принесли бумагу императору на рассмотрение, и он начертал высочайшую резолюцию: «Впредь моих портретов по кабакам не вешать, а Орешкину сообщить, что я на него тоже плевал». Всё! Точка! Учитесь, господа президенты…
БЕС
Насилу дошедши до лавки, Груня по-бабьи плюхнулась, скособочась, сронила руки на стол, а на них и голову. Всё в ней ныло, ровно битое, так бы и сидела, век не шевелясь. Дрёма обнимала, и тут почуялось лёгкое скорготание: скрыг, скрыг… Тихохонько, а иной раз пошибчей. Навроде перестанет, ан сызнова. Досадно вздела голову – что за оказия? Точно, шумка есть. И будто в горнице. От, нету нигде спокою, чертЫ бы кого побрали! Усталость перебарывала, однако до поры, когда невтерпёж нервАм стало от неизвестности.
Едва не охая, сгибаясь в пояснице, дошагала до дверок в горницу, отворила створки, шитую занавеску откинула да и зашлась дурным криком. Прям на кровати, потонув в перине и свалив подушки на пол, лежал чернявый с сивой бородой и могутными рогами, отвратительно лупатый сатана. Прекратив жевание и растопырив уши в мелких кучеряшках, он резво глянул и вскочил от крика, чё-то мекнул по-своему и, спрыгнув с ложа, приглашающе вдарил грязным копытом об крашенные охрой половицы.
Груня в тот же миг, не впадая в обморок, хряснула в обратную горничными створками так, что с одной вывалилась филёнка, шеметом свернула мимо коника за порог, а там – через сенки на крыльцо, обминовав все четыре ступеньки, махнула двором, чтобы из него ушлой тетёркой метнуться через улицу к соседям. Куда дремота и нега девались! Спина, ноги, сутки, почитай, сплошной скирдовки сена и пяток вёрст пешедрала с заимки… Ещё все кряду почти три десятка прожитых лет. Долой с плечь, ушвырнуло ужасом, как не было! Забёгла в чужую калитку по-девичьи, сорвав голос в том первом крике небывалого перепуга, сейчас шипела гусыней в скоропалительных попытках объясниться. Шаврины, прибираясь к вечере, были на ногах.
- Да ты чего, суседка? – тревожно двинулся навстречу Аким.
- Ой, беда, ой, беду небось каку-то нанесло, - загундела жинка его, Любава, и осеклась, услышав повелительное: сыть!
- Тама…тама… - играя не сходившимися в кучку глазами и показывая за спину с опаской, училась говорить Груня, - энтот…ну, который… Сам!
- Кто? что? скажи толком, - допрашивал Аким. Любава, поняв, что соседка толкует о страшном, крестила набежавших малят, невинно таращившихся на бледную, как мел, тёту Грушу.
- Энтот…Сам… - с усилием сипела та, делая пальцами роги на своей голове и показывая жесты ладонью, словно оглаживая несуществующую бороду, - в горнице, постелю мою стоптал…
Ребятишки, глядя на деланные «рога» и «бороду» засмеялись было, но тут в ворота зашёл – пора в пригончик - шавринский козёл Кузьма. Груня, смолкнув враз, вдруг уставилась на него. Да так пристально, так зажигательно, что приманила на животное взгляды остальных, кто переминался рядышком. Польщённый вниманием «обчества», козёл прыгнул на поленницу, вскинул башку и, поводя страмными глазами, блудливо мотнул бородой. Насладившись восторженным оцепенением хозяина, двух женщин и четырёх огольцов, бестия (хорошего помаленьку) ретировался, сронив на подворотню пригоршню орешков. Сообразил, что ночевать пока не к спеху…
- Ой, Любава, силов нет, - сгибала ноги Груня, совершенно обмякнув, - подсоби…
Усадили на крылечко всей семьёй. Соседка свёкольником отпаивала, парнишки вишнёвого квасу с погребушки достали, со льда прям. Насилу Груня отходить стала. Да что же случилось, в конце-концов? Кто спугал и с чего переполохалась нещадно отнюдь не робостная казачка?
А дело вышло такое… Тот Кузьма - скотина из ряда вон. Сироткой возрастал, ребятки разбаловали донельзя, да и хозяева потрафляли. Одинёшенек, ласковый, игручий… Ну чисто с лубка «Семеро козлят и серый волк», что висит на простенке у старика Филипьева в избе через проулок накось. Мужая, козлик-козёл и бражку пробовал, и какое покрепше градусом питиё. Закусывал разной ботвой, любил услаждаться луком, к которому пристрастился особо. Летом до зелёного пера прорывался, бывалоча, через любые плетни и палисады. Оттого воняло от него – точно козлом, не спутать. Во хмелю (по обыкновению мужскому) делался открыто развязным до распутности. Похабно взнимал верхнюю губу, высовывал язык, блекотал им, вскидываясь для случки с кем ни попадя, за неимением природой назначенных коз. Расповаженный с младых копыт сатир чурался любых запретов. Чего не выпрашивал, того стремился достичь козлиным разумением и ловкостью, дошибить рогами. Неистового упрямства выросло животное.
В чужую горницу занесла его страсть к пакостям. Уж больно сильным ароматом несла душничка с подоконника у Груни, занимательными цветочками зазывал аленький огонёк, а справные листья герани салатно выглядывали на улицу. Прыгнуть на полтора, считай, аршина в открытое настежь окно для Кузьмы - пустяк. На крышах и коньках пятистенников разгуливал, а тут… Глазом моргнуть, - вот он, явился в покоях. Объев подряд Грунины цветочки, спрятав в утробу всю красоту и побив часть горшков, козёл, в силу распущенности своей, на месте сполненных гадостей вздумал и отдохнуть. Не абы где, а на мягкой кровати. Лежал, пережёвывая душничку, огонёк, герань, ваньку-мокрого с подоконников, пока хозяйку нелёгкая не принесла, Кузькину негу порушила, но сама переполошилась. Аж рукой за пазуху кинулась, где крест и чур (оберег) привешаны, да завязки не пустили. Заорала и бежать! Козёл вдогон за ней домой припёрся, где и создал немую сцену, как в «Ревизоре». Конец её вылился в худо, которое, правда, миновало козлиных ушей, поскольку Кузьма, как уже сказано было, опосля «минуты славы» отбыл от греха подалее.
- Как хотите, суседи, - зло поднялась Груня, уже и голос вернулся, - но либо вы свово беса едите, либо вилами запорю. Токо чтобы потом разговоров не слыхала, предупреждаю, слышь, Аким?
- Дак осенью хотел… А ты не серчай. Ошибка в фальшь не ставится. Не думал, что так выйдет, правду говорю.
- Не, таперьча мне с той тварью и неделю вместях жить гребостно на белом свете, - Груня досадливо рыскала глазами, словно отыскивала вострые трёхрожки для немедленной расправы над нестерпимым бесом.
- Ладно, чего страшного? - успокаивал сосед, пряча в усах улыбку. Оно же как? За чужой щекой зуб не болит! С месяц ещё тянул, ли чё ли… Обещание исполнил по Спасам, уж ласточки отлетели. Приглашали соседку на каурдак – отказалась с гневом. Надобно прибавить, что Груне случай долгонько аукался. Попала на зуб станичным охальникам:
- Глафёра Степанна, ты пошто сбрезгала? Покель Фёдор твой в лагерях, чем не ухажёр, а? Ухарь! С бородой в роскоши, по стати угадывается - дотепный, при елде как требуется, сзади подпустишь – так и не увидать, что козёл, а, главно, не скажет никому…
Страмота на четыре улишных порядка, однако, замок на хайло никому не навесишь. Приходилось терпеть Груне Алексеевой, язьви бы их в душу…
МИРСКОЕ И БОЖЕСТВЕННОЕ
В 1950-х церковные праздники одни старики отмечали. Ну и детвора, что сидела по домам с седыми няньками и воспитателями. Те, которые в классах учились, были распределены по «звёздочкам», звеньям, отрядам. Им внушался атеизм, хотя уже и не такой воинствующий, как до войны.
Наши святые баушки надоумливали дочерей да снох крадучись, растолковывали хотя бы главные каноны, внучат тишком подучивали, что и в какие дни следовало соблюдать. Скажем, на Рождество «славили». У казаков не колядовали, а именно - славили, с порога начиная припевать: славите, славите, сами люди знаете и т.д. Кто «с таланом» - речитативом проговаривали псалмики. Хозяева отдаривали, чем богаты. Реже - конфетами, печенюшками магазинными, чаще - сушёными ягодами, маком, стряпнёй. Наберёшь школьную сумку без учебников, правишь к дому, а из родных ворот вываливаются навстречу другие посевальщики. Тоже с сумками…
А ещё сырчиков (значение их забыл) мама с баушкой налепят. Это такие колобки, с детский кулачок размером, из сладкого творога, иногда с изюмом даже. Их выносят на мороз в сенки, а оттуда, как заколеют до стука, по разрешению старших тащим на печку, грызть, слизывать невыразимо вкусную снедь (1).
На «Сороки» (Сорок Мучеников Святых) жаворонков из теста сдобного дома напекут. Это обычный «узолок», к которому мама головку птички лепит, а концы гребешком придавливает, от зубчиков отпечатки получаются, словно пёрышки, – вот и крылышки. С жаворонками по мартовским сугробам бегаем, весну зазываем стишками. Маленько держится в голове: «ЖаворОнки прилетите, красну вёсну принесите! Всем зима нам надоела, она хлеб у нас поела!».
На Вознесение «лествицы» из теста пресного пекли. Мы их под небо подбрасывали, загадывая, чтобы пшеница и травы шибко росли. Соперничали, кто выше. Только «лествицу» край следовало поймать в руки. Уронишь на землю – незачёт. Подымай, целуй хлебушко, шалбан в лоб получай, а то и пендаля, иначе молитовка не сбудется.
На Троицу богородской травой (чабрец) полы в горнице, подоконники устилаем, к божничкам (место для икон в красном углу дома) и над воротами ветки берёзовые ладим. Гвоздями грех бить – ими Христос распят, только верёвочками привязывали, ежели что.
Родителей те дни мало касались. У них повестка одна – трудодни. Оттого властям не прицепиться по линии идеологии. А как? Формально – всё в ажуре. Юность за партами энтузиазмом охвачена, молодёжь и сознательные граждане бьются на животноводческих и полеводческих фронтах с утра до ночи, а со стариков да пацанвы какой спрос? Первые «царизьмом» безнадёжно искалечены, вторых рановато в оборот брать, пущай до школьного звонка вольничают. Так и видятся картины…
- Алле, это Аиртав на проводе, контора? – кричал какой-нить «упалнамоченный» из райцентра под названием село Володарское.
- Чичас позову, ково надоть? – истопница, она же рассыльная и уборщица по совместительству Апрося Попяткина (Евфросинья Захаровна Вербицкая) интересовалась у чёрной тяжёлой трубки аппарата, морщась от резкого запаха эбонита.
- Председателя давай, есть? Товарища Аракелова… Или парторга Батырбекова, он далёко?
Звали руководителя, он отвечал на звонок. Райком интересовало, к примеру, справляют ли бывшие казаки Пасху? Или они, все как один и как подобает, на стахановской вахте мантулят в честь выборОв в Верховный Совет КазССР?
- А в чём дело, Евсей Ильич? – интересовался в ответ колхозный вожак, и тут же «брал на арапа» по неистребимой кавказской привычке, усиливая свой подозрительно-вкрадчивый акцент, (используются интонации тов. Саахова из «Кавказской пленницы», которую снимут много лет спустя), - сигнал поступил или это ваша личная, понимаете ли, инициатива вопрос ставить откровенно предвзято?
- Да у вас там яйца красят, около крыльца сельсовета скорлупа набросана, а вы не видите с парторгом. Налицо явная политическая близорукость! А может это по-другому называется, товарищ Аракелов? – на том конце связи «арапа» не хуже знают.
- Вы извините, но нам тут виднее, я считаю! Мальчик насорил, давно убрали, - молча и свирепо председатель командует жестом Попятчихе, та понятливо с веником и совком летит на выход, - как кандидат в члены бюро райкома, считаю аполитичным, понимаете ли, таким пустяком общественность будоражить. Придавать нездоровой огласке частный единичный случай, э? – тов. Аракелов на фронте в партию вступал, старлеем много чего прошёл и потому мало боялся, - ответственно заявляю: да, отмечают! Глубокие старики. Отрыжка прошлого. Население, трудовая масса в особенности, социалистическим соревнованием охвачена. От и до. По второму кругу, понимаете ли… Между прочим, «Урожай» в райсводке по севу ранних зерновых на втором месте! Это вам что? Баран начихал? Ваш сексот это знает? Нехорошо! Лично буду докладывать товарищу Мухину…
«Упалнамоченный», по основному месту работы – председатель райпотребсоюза, сдаваясь, бормотал об особой бдительности, напоминал держать ухо вострО, поскольку Аиртав – единственное по Володарскому району селение, где проживают казаки и их потомки. Но Аракелов инициативу не отдавал:
- А мы для того сюда с Бисенгали Абишевичем и поставлены, понимаете ли, чтобы любые моменты учитывать, брать на карандаш…
Ну и т.д. Телефонную победу дошлый предколхоза закреплял пассажем о бессонных ночах ради общего дела и даже приватным сообщением о потере интереса к супружеским обязанностям ввиду внутреннего агитационного накала. Завершил дипломатичным приглашением на шашлык по окончанию весенних полевых работ. «Упалнамоченный» жестом доброй воли ответно посулил колхозу четыре хомута вне разнарядки. Положив трубку, досадовал: поучил щуку плавать, сам нарвался.
Спустя годы, к религиозным праздникам отношение менялось. Из Масленицы сделали «Проводы зимы», Троицу обратили в праздник Русской берёзки. При Л.И. Брежневе «борьба» проще и легче сделалась, поскольку главный оппонент - старорежимные баушки успокоились на погостах. Что захватили от них, то и осталось с нами.
А вспомнилась почему-то именно та ещё, суровая пора пятидесятых…
Тятю с водовозов повысили до заправщика ГСМ (горюче-смазочные материалы). Возил на Гнедках в пароконной бричке, где стояли бочки и насос. К тракторам, комбайнам и прочим движкам, кроме автомашин. Соляра, масло, солидол…
В зиму сделали по-умному. Одним днём загырчал у нашего дома С-80 дяди Гаври Двоедана (Агеева, из староверов). Споро нагорнул бульдозерист холм земли, тросом заволок туда ёмкость куба на три, закреплённую на полозьях из нетёсаных берёзовых сутунков. Внизу кран вварен, от него по ребристому хоботу-шлангу самотёком дизтопливо поступает. Когда уровень понизится – в ведро приходится сливать и потом уже через воронку в бак. Закон о сообщающихся сосудах! Это нам позже Григорь Терентич (Горохводацкий) растолковал на уроках физики, хотя мы об нём (законе) гораздо раньше догадывались, сформулировать не могли.
Время от времени, тятя дозволял «заведовать» заправкой. Временно. Пока сам в отлучке-отключке. Притащится к ёмкости, скажем, гусеничный ДТ с фермы иль колёсный МТЗ-5 без кабины, тогда, если не в школе, бегу заправлять. Делов то… Хобот трактористу подать или мерный обрез, воронку с широким раструбом, за сим - кран отворяю. Дядька свистнет – завинчиваю. Текущего учёта, как такового, не было. Скажешь только, кто сегодня подъезжал и всё. Колхоз «Урожай», хозяйство общее, от кого воровать, да и к чему?
Ну, а тут – Масленка, аккурат. Февраль. Денёк ясный, на выщелк. Зима на изломе, а завернуло не слабже Крещенья. Аж чилики (воробьи) падают. Варьзи (вороны) шарами взялись, летать опасаются без крайней нужды. Одни фифики (снегири) по хмелю на плетне шарятся тихохонько, свист у них, будто сосульки бьются. Да нам-то…Для кого – Сибирь, а нам – рОдна сторонушка!
Повылазили Панята – Шурка с Пашкой – ну и мы с Сашкой, браткой моим младшим. Сегодня Масленку следует жечь. Чтоб горело и дымило в тот день. На Рожество, на Масленку, «чтоб родители на том свете согрелись» - наставляла баушка. Мы и готовы… Объедков из яслей каких нагребли, оклунок сенца на отшибе тайком подёргали, подкладываем корм заместо разжижки под назьмы (кучи вывезенного со дворов навоза за околицей, мы на краю жили), зажигаем, блюдём обычай. А морозяка не даёт. Солома шаит, едва дымит, куча от неё никак не возьмётся. Дуем, кашляем, бересту суём с пламенем душистым. Синие с натуги сделались, мальцы заклякли, но домой не хотят, хотя руки с пару сошли…
И вдруг взгляды наши разом на ёмкости соединились. Дык… Рысью к ней, нацедили дизтоплива с грехом пополам в чеплажку жестяную, от селёдки магазинной, ли-чё-ли. Солярка жёлтым киселём на холоде взялась, однако на огоньке из полешков подтаяла. Плеснули – веселей куча пыхнула, дым попёр, ровно от паровоза, само то! Ещё нацедили и ещё… От кучи к куче бегаем, словно зондер-команда, прости Господи. Ладно, что ветерок от домов, не то задымили бы скрозь.
Тут и дружки на ярые дымы внимание обратили, к азартному делу подвалили. Витька Варфалин (Савельев), Толик Куцый (Корниенко), Колька Сюндрин (Еремеев), Витька Егорёнок (Егоров), ещё… Мероприятие ширится, на громкий успех метит. Шурка из дома заместо чеплажки бакыр (ведро литров на 15) притаранил, на кучу с огнём поставили – чуть не вскипает соляра. Туда факелы кунаем, полыхают прям, голимой сажей исходят. Ими всё подряд зажигаем, тут и конопляник занялся, бурьяны заодно – дали чаду! На обед мама домой загнала, там радости и кончились.
Сашка одёжу снахратил, ухо на волдырь подморозил. Отвечать – мне! Да и за себя не отбрехаться. Варежки, какая рванинка – всё прокопчёно, гарью соляровой тащщит, хоть со двора иди. А главное… Чёсанки новые были, из белой поярки. Пал Маркыч на заказ скатал, на спецколодку насаживал, добрые пимёшки сварганил, на выход. Надо бы переобуться, но азарт не дозволил. Вот и сходил Валерик, попраздновал, называется… Угваздал обувку в хлам. Сажей измарана, подтаявшим назьмом, горючим залита. В общем, какую грязь сыскал – всю на передники пристроил и голяшки тоже. С виду, так будто корова на те распрекрасные с утра чёсанки опросталась. Мама как глянула, ёкалэмэнэ…
Крылышком гусиным нормально мне досталось. Гольным суставчиком. Оно под руку первым попалось родненькой. Им загнетку метёт. С размаху по рукам блудным да по кумполу дурному… Баушка просит добавить: пимы да одёжу ей сунули для сушки – она криком протеста взялась. Вонь от солярки невыносная, будто Ефремовну заместо печи на трактор ссадили. Как Пашу Ангелину…
Долгой протянулась та Маслёна. Календарно понедельник настал, утро, пост уже, а у нас навроде похмелья от блинной недели… Тятя с улицы явился. Слышу спросонки - «мглою небо кроет» (А.С.Пушкин), то есть матерится на вынос. Давненько таких «этажей» не складывал. Сбивается от забывчивости или волненья… Сонных не бьют, оттого мне пришлось «уснуть» мертвецки, одеялом накрылся. Расшифровываю тятин горячий, но прерывистый монолог с выраженьями и становится понятно.
Оказывается, мы кран на ёмкости не завинтили до конца. Колотун препятствовал, горючка примёрзла, резьбу заклинило. Лёд закупорил ходы – не наблюдалось никакой течи. А тут оттепель, как на грех. К тому же, шланг не вздели на крюк, на земле бросили. По физике оттаявшая горючка обрела свойства жидкости. Сколько её вытекло – неведомо, позёмкой заметает, а на щуп в ёмкости – много. А ещё тятя на подходе в соляровую кашу залез, пимы спортил. Усугубил, короче. Раза три маму в горницу посылал: спят ли нет, подымай засранцев! Сашка ворохнулся, пришлось так придавить и цыкнуть, авторитетней крика получилось: затих, стал похрапывать для убедительности. Тем и спаслись.
Родители вскорости на работу убыли. Баушка ворчать взялась, да она что – лузга против того, какие «семечки» могли от тяти схлопотать. Одна надёжа: он с пол-оборота заводится, но скоро отходчив, к вечеру, может, охолонит.
Но совесть меня, как старшевозрастного октябрёнка, грызёт – колхозное добро в дым пустили. И страх: а если в тюрьму закроют? Пошвыркал чаю, понесло на место преступления. На улице тепло, хотя здорово крутит. Едва выбрался из перемётов. Вокруг бугра с ёмкостью – снег в жёлтых пятнах, будто все до одного ертавские кобели здесь ноги задирали. В тятиных следах жижа стоит… Н-да, немало вытекло, мне - года на четыре, поди. Придётся у Пал Маркыча разведать, по какой статье чалиться? Он сидел до войны, в курсАх.
Иду. Пановы (Максимовы) наискось, через улицу живут. Там тоже тухлый кайф (это в Караганде от блатных слышал: невесело, значит). Дружкам праздник, по всему видать, тоже боком стал. В избе, как и у нас, вонь солярная. Тёть Надя меня шерстить взялась, пришлось убраться.
Арбайт махт фрай! (2). Чтоб вину загладить перед родителями и колхозом, накинулся на снег. От ворот цельный туннель пробил, не давал заметать. Задние воротчики у колодца чистыми держал, без особой надобности. Со школы, и на грабарку зверем, за салазки – сугробы кидать, глызы развозить от двора, снегозадержание устраивать. Уханькался, упикался – у нас ведь, ежли дунет, так на неделю. Даже баушке моё рвение (хмыкала: с чего взялось?) по сердцу пришлось.
Мама скоро утешила: в конторе поверили, что шланг ветром на землю сорвало, расход на буйство климата списали. Зато назьмы долго ещё поддымливали, а среди пацанов легенда о той Масленки года три держалась.
1 - не сдержусь сказать об одном «секрете». У мамы сырчики получались любо-дорого – пластичными и сладкими, навроде мороженного, о котором тогда в Аиртаве говорили, но мы его не видели. Возьмётся баушка Поля – сырчики ноздреватые, комкастые, водянисто-кисловатые. Однажды «подсмотрел я ребяческим оком» (С.А.Есенин). Мама творог изрядно заправляла сметаной, сахарку не жалела, а баушка – ложку того-другого и шабашит. Экономила, а по-ребячьему приговору – зажимала. Об истинных причинах дотумкались позже. Всё боялась лишку потратить битая жизнью казачка, останавливал руку до смерти неизжитый страх «чёрного» дня.
2 – (нем.) труд делает свободным.
ПРОКОЛ ВОСПИТАНИЯ
Утро взнимается до того ятное, что Аиртавские сопки к станичной околице придвинулись, а мороз – привычная для сибирца рождественская затея – принимается подарком матушки-зимы. Гляди: встанет день кок-коковень (1) и столько всякого добра рассыплет, таровато выставит напоказ. И лалы тебе, и яхонты с бирюзой, и прочие диаманты, зернь да мишура. Бодрись, народ казачий!
- Исусе Христе! - охает баушка Поля от мёрзлого стука в горничное окошко, - бодай бы варнака, едва шипку не высадил, - и ко мне, - чего вошкаешься, айдате уже, паняй с дому!
Скоро шагаем с соседским Шуркой в школу. Проживаем на краю. Изба Пановых (Максимовы) через проулок от нашего пятистенка. Крайнее нас одна саманка Грибанихи (Грибановская). Далее и вширь – ребячьи уделы: бор, околки, сопки, речка и яр, там полным-полно ахов и вздохов, там умолкло до лета развесёлое эхо.
Шурка шпыняет по-взрослому: тебе бы сладко жрать, да гладко… (сходить в ретирадное место, ежели печатно выразиться). Вяло оправдываюсь: ага! гирька на ходиках прослабла до лавки, тятя подтянул, пустил маятник, а стрелки забыл перевести – полчаса лиха.
Будильников не видели, радио не провели. Хронометров в доме три: циферблат с медведями, петух да солнышко. Страхует Пелагея Ефремовна. Она и будит, когда родители на работу затемно подались. Впрочем, ушли мои, а Шуркины – дома. Никак пимы катают в своей баньке. Думаю задней мыслью: ладно, друг ситный шумнул, а то бы явился к обеду на смех классу.
Повдоль улицы бураны выставили престрашный сугроб, не разгонишься. Месим тропу, упыхались. За Кочановским (Корниловы) крестовым домом на гололёдном обдуве припустили рысью, визжит снежок под пимами. Угловой двор Богородицы (баушка Витьки Егорова), слева – пустырь (2), откуда позёмка бесперечь. Сегодня - сиверко от озера навстречу. Слезу давит, цапает за коленки, не говоря о прочем, но – нам приспичило, некогда. Прикрываемся, бегим…
За спешкой и нарвались. Прям, как куряты в ощип. Тут до школы оставалось всего-ничего, только за угол, на майдан выскочить и вон оно, крыльцо бывшей станичной церкви. Нет же… Упрели маненько на шибком аллюре, парок дыхания взор сузил, а тут, на грех, – Ендовика старый. Тр-р-ры, осаживай! Подзывает жестом от калитки: ходь суды, малолетки. Сгорели! Какой неподатный случай! Не ноги – досада волокла. Ожидай «спектаклю»…
- Здрасьте, деда Петя, - Шурка бойчей, он второгодник, опыт даёт себя знать, выручает, когда припекло.
- Здрасьте, дядя Ендовицкий, - играю вторую скрипку, тащу шапку долой.
- Ага, слава Богу! По делам наладились, вижу, - подбородком показало горе наше луковое на школьные причиндалы.
У нас на лямках через плечо – сатинетовые торбочки, загвазданные с первой же недели учёбы, сбоку подвязаны мешочки с чернильницами. Внутри – задачник, «Родная речь», пропись. Сумками дерёмся, пинаем их всяко – вещь нужная, чтоб отношения выяснить. По-учёному: социальный статус определить среди таких же ширмачей. У соседа – чёрная, у меня наряднее – синяя. Правда, с латкой. Целился Генку Гроша (Грошев) хряпнуть, увернулся жиган, штакетник сумку пропорол. Пока расстраивался, пендаль от Генки схлопотал – одни траты…
- На уроки бегим, деда Петя, - выставляет Шурка уважительную причину и тоном голоса намекает поторопить неуместного, на наш собачий взгляд, собеседника.
- Энто добро… Грамота, что третье стремя, без ученья казак фалуй, – дед не простой, знаем этого артиста, таких как мы он видывал, а тут прикинулся, будто не признал, - сами чьих будете? По обыку, нестой, суржанки (3) глядитесь. Ни рожь, ни пшеница, ни казак, ни мужик. Повадками толь с деревни, толь с аула…
Я едва на снег не сел: во, даёт! Каждый день мимо ходим, по два раза! Здоровкаемся, между прочим! Только сегодня напуделяли. Шурка и тут пример подал - отрапортовался, меня подталкивает: чего закляк? А меня клинит на невнятное: бу-бу-бу…
- Которых Савельевых? – усатый хитрован продолжает нехорошо пичужничать да казотиться (4), - не разберу: Балдаевых, ли чё ли? Или Павлатиных, Ивана Безрукого? Так у него Толька вроде, и старше, он здоровкается, молодец… Может, Мартяна Савельева?
- Николай Андреича…
- А… Едак, едак…
- Они накось живут, на Мордве. Балдаевы и есть, - подсобляет Шурка. Сам сопли шумно втянул, обопнулся, вздыхает, словно Колобок: весёлое, дескать, горе – казачья жизнь, а сегодня и вовсе не задалАсь, как, мол, полагаешь, деда Петя?
- Тогда сказывайте толком, а то плёмкаете невесть что, - деда вожжи отпускать не собирается, строжится.
Спектакль продолжается. А что? У него времени – вагон и маленькая тележка. Он и дел не забывает, за беседой успел воротца в пригончик подоткнуть вилами. Грабарку сыскал, на черенок опёрся. Прихехетный… Стоим, гнидники мнём. Ему – вполугоря, а нам с Марией Никитичной разбираться. Учительша говорит тихо, но… Лучше бы подзатыльник отвесила с маху.
- Припоминаю, - дедушко оправляет дореволюционные усики, - их дед Степан добрый казак был, урядник. А вы? Учитесь хорошо?
- Нормально, - врать не рискуем, дед – «военный», не обдуришь.
- Ну-да, первой десятки, да не первой сотни, гляжу.
Замолчал, смотрит. Видимо, во взятой им педагогической паузе, мы должны окончательно осознать дно собственных ничтожностей. Сознаём и каемся, скорбно свесив чубчики в приметном куржачке. Утро, как голодное лето, тянется и тянется. Мороз на восходе прижимает, дымы груздями упёрлись в стынь. На уроке географии Фёдор Яковлич Плужников, наш директор школы, сообщит старшеклассникам: сегодня на термометре минус 31 по Цельсию (5). Эту новость Шуркин брательник Колька вечером родным сообщит, а пока стоим «во фрунт». Правду баушка Поля сказывала: чужи грехи перед очами, а свои за плечами, не заметно, стал быть. Дед наш прокол видит, а что ребятки мёрзнут – не замечает в упор. Простынем, помрём – чей грех?
- Накройсь! Отцам своим передайте, как вас перестрел, другой раз мотрите … Покеда! – указал батожком нам тяжкий путь к школьному порогу.
- До свидания, деда Петя, - хором и с места берём в карьер.
Этэто влетели! Нестой того: схлопотал Сеня чирей да болячку, а ещё подзатыльник в придачку! Точно. Мы с Шуркой вместо того Сени простодырого. На урок опоздали, и дома огребу. У товарища проще, оттого и хОда у него задорней. Вывернется без бухометени, поскольку Надежда Прокопьевна чаще ограничивается на редкость безобидными кудахтами: энто што такоя-ча! до каких пор с вами грешить буду? Тем и кончает. Пал Маркыч – папа их (Шурка так и зовёт отца: «папа», у нас не приветствуется: только «тятя») – вообще промолчит, скорее всего. Достанет очередную папироску «Север» и задумчиво выкурит в грубку. Тверёзый, он погружён в себя, много и трудно размышляет о былом ли, о будущем. В такие миги равнодушно снисходителен. Не то, что у меня. Мама не спустит. Тятя сверкнёт льдинками с-под бровей. Пока. В неровён час прибудет «выпимши», с порога «откроет карахтер». Всё припомнит. За неделю, за месяц, что при царе было, что при «сэсэряге» стало. И мой прокол воспитания присовокупит. Он на взыски неумолимо дошлый. Бывалочи, на босу ногу по сугробам за порог выметались. Птицей тройкой: мама посерёдке, мы с младшим браткой заместо пристяжных…
Примечательный во многом был деда Петя Ендовицкий. (Мир праху его и моё запоздалое «спасибо» за уроки!). Впрочем, какой тогда, в 1957 году, старик? Шестьдесят с гаком. Первый сын с 1913 года рождения, последыш – с 1949-го. Ростом деда Петя высокий, прямой, фланговый. По рассказам я узнал много позже – из гвардейской сибирской полусотни. За промашки в казачьих обычаях никому не спускал.
Нам как следовало? Шаг сбавить, шапки снять, приветствовать громко с именем и приставкой «деда», «дедушка», не обижался и на «дядю». Услышав ответное: «здоровка», «слава Богу!» либо увидев кивок – двигаться дальше. Разговор или расспросы затеет – стой, как лист перед травой, пока не отпустит. Бывали промашки, другие старики пропускали, только не Ендовика! Проверит, «докладал» ли малец о проступке. А с отцами шутить… Потому в Аиртаве было принято: через маму оголец замечание старших передаёт, чтоб смягчить. Она – посол доброй воли в каждой семье.
Приветствие с обнаженной головой – для малолеток. Взрослые здоровались, головных уборов, как помнится, не снимая. Иные козырёк или шапку тронут рукой. Младшие – первыми, со значением пожимая протянутую руку старика, если чести сподобятся. Зато за дверями избы – всем шапки долой! Пусть не крестились на божнички, кроме старых людей, однако за стол сесть в фуражке – никуда не годно! «Бусурмане, что ли? Кыргызы лезут так», - ругалась Савелиха-Балдаиха. Ещё и казанками клюнет в макушку для убедительности, чтоб наперёд знал.
Уроки старших станичников всемерно поддерживала школа, где почтение воспитывалось непреложной добродетелью в ученике. За проколы в воспитании казак сызмальства отвечал лично и строго, ночедённо (6). Процесс, скажут учёные педагоги, был единым, непрерывным и повсюду взыскательным.
Увы, с годами всё размывалось, теряло важность, оставляя горечь «уходящей натуры». Глянуть с тех времён на сегодняшние будни да обычаи, что в семьях, что в школе, что на улице – волос дыбом. Один телевизор чего стоит…
1 – мороз, стужа, когда всё костенеет.
2 – пустырь образовался от пожара, ещё до войны, выгорело дворов с десяток, как сказывали. Так и не отстроились…
3 – казотка, хорошуха, красовитка – кокетка (Даль); казотиться, пичужить – кокетничать.
4 – неоднородная, перемешанная с рожью пшеница.
5 - занятия в школе отменяли редко: когда буран – свету белого не видать или колотун за сорок градусов. Мы с Шуркой всё одно пёрлись. Отмену объявлял местный радиоузел, а у нас ни лампочки Ильича, ни тарелки репродуктора: не могли на столб пятёрку наскрести.
6 – круглые сутки, постоянно.
ИВАНЫЧ
Конец семидесятых того ещё века… Стояли Осенины – добрая, горячая пора в бывшей казачьей станице. С утра до ночи пылили по просёлкам автомобили с запашистым грузом. Радовались в совхозе: доброй выросла кукуруза, теперь бы скосить до первых заморозков, уложить в силосные ямы. Тогда и по молоку планы, и по мясу, и по остальной жизни продвинутся, с премией за успех. Спешили…
И тут, как на грех, случилась на силосной яме задержка. Шофёры, глядя как ворочается тяжёлый С-100, в сердцах махали руками в сторону бульдозериста: хорош, да не орёл… Тот вроде и старался быстрей растолкать заставленный кузовными кучами заезд под разгрузку, но не поспевал.
Вяла листва от крепких матерков. Нервничал управляющий отделением. Машины одна за одной прут, через час, глядишь, работа вконец застопорится. А там, в поле, комбайны встанут… Пропал день, который зиму кормит! У работяг – самые заработки кукожатся!
И впрямь скоро юркие самосвалы-ГАЗоны окончательно испортили когда-то ровный бугор уложенного в бурт силоса, запрудили его копёшками сочной зелени так, что и на тракторе не проехать. Бортовым «Уральцам» и вовсе негде стать. Дорожали минуты и без того бесценного августовского времени. Что делать?
- Сашка, - крикнул механику отделения управляющий, - гони за Иванычем, скажи – срочно, я прошу!
А сам пошёл успокаивать гудевших шмелями автобазовских шоферов. Не пожалел, пустил по кругу козырь - пачку ленинградского «Беломора», которого редко достать. Понимай: виноват, что ж тут поделаешь, но положение не безнадёжно, дайте шанс и сами увидите…
Скоро вернулась мастерская на колёсах. С подножки спрыгнул среднего роста, в крепких годах человек. Неторопко огляделся и, найдя глазами управляющего, шагнул к нему. Тот начал объяснять, быстро показывая рукой на подъезд к яме, очередь грузовиков. От разговора сдаля веяло отчаянностью… Мужчина понятливо кивнул, направился к трактору. Серенький пиджачишко, штаны с пузырями, брезентовые кирзачи… Что он сможет? Так, наверное, подумали многие шофера, без интереса подались, кто куда: влипли, етит твою мать! Но к машине, стало видно, приближался не праздный человек - хозяин. Он мгновенно и цепко оглядел её всю, оценил и что-то уяснил для себя.
Перекинулся парой слов с незадачливым трактористом. Вместе обошли испорченный подъезд, приезжий строго ткнул на шланг гидравлики в изрядных потёках масла – сдюжит ли? Вернулись к обречённо поникшему ножу бульдозера. Так клонит голову неумно задёрганный конь… Наконец, ухватившись за дверные скобы, Иваныч неожиданно споро, едва коснувшись катков и гусеницы, точным движением бросил тело в кабину.
Двинулся не сразу. Поднял, опустил нож, сдал назад, крутнулся вправо, влево и только потом, словно примерив многотонную махину к рукам, дал полный газ. Похоже, на таран двинулся С-100! С вновь обретённой мощью и обдуманным напором заработала техника, казавшаяся полчаса назад неуклюжей. Надсадно ревел дизель в сто лошадей, а то и вовсе стихал, будто сдаваясь перед волной тяжеленной массы измельчённой кукурузы. Но тут же, перехватив стальной грудью воздуха, вновь оживал, толкая махину всё дальше вперёд к самому верху кургана. Дымя трубой и опасно кренясь, трактор грузно заползал на очередную кучу, чтобы через секунду, лязгнув гусеницами, ухнуть всей массой вниз. В беспорядке автомобильных разгрузок появилось вначале что-то вроде улицы, которая с каждой ходкой дрожащего от натуги, но неумолимо-яростного «Эса» расширялась, делалась укатанной. У ямы собирался народ…
- Во, даёт мужик, - цокнул языком молоденький белобрысый шофёр.
- Помолчи, - сердито одёрнул его другой, много постарше, с седыми висками, - подгоняй скорее свой «поларис».
Через время С-100 остановился. Двигатель устало квохтал на малых оборотах, едва приподнимая заглушку над выхлопной трубой. Подъезд выглядел показательно просторным. Машины почти все уехали в поле. Дежурный ДТ-75 стягивал тросом силосную массу с последних бортовых. Седой направился к трактористу, протянул зажженную сигарету.
- Танкист? По ухваткам вижу…
- Ты, вроде, тожеть захватил…
- Торпедные катера, Балтийский флот.
- А мы у Катукова.
- На каком фронте, браток?
- Тебе который назвать, у меня их цельных три…
Иваныч был всё также нетороплив, лишь блестевшие глаза и чуток подрагивающие пальцы с куревом выдавали неостывшее напряжение прошедшего часа. «Есть ещё порох в пороховницах» - легко думалось ему сейчас. Не забылась та самая «интуиция на кренах», за которую особо хвалил механика-водителя Максимова командир танка. Ей благодаря и остались живы всем экипажем на Зееловских высотах.
Разговорившись, фронтовики присели на бугорок, поросший жухлым на хруст спорышом. Выкурили по единой. Подошёл управляющий, жал руку Андрею Ивановичу. Никак, мол, без тебя не обходимся. Пошутили, посмеялись ещё чуток. Некогда. Уборка. Потом Сашка повёз его домой: на пенсии Иваныч четвёртый год…
САДИЛОСЬ СОЛНЦЕ
Казаку попало за воротник. На брюках насело много колючих семянок череды, по-аиртавски, кошечек, - видать забуривался за речку, где травы той – урёмные заросли, косой коси. Шёл, часто не вмещаясь на метровую дорожку худого сельского асфальта, сбивая попутно с полыни себе на штанины стылые капли только прошелестевшего дождика. И тогда девочка лет шести, что семенила тонкими ножками впереди, вся, как куличок-кликунчик на ветреном приплёске, взъерошенная, с какой-то удивительно желтой шапочкой на головёнке, - тогда она, не останавливаясь, вполоборота, делаясь строгой, через плечико вскрикивала: «Ну, папка, блин, вечно ты!». Или, растягивая: «Ну что, прямо идти не мо-о-жешь?».
Была навечерняя тишина. От ближнего палисадника томной печалью наддавали припахи чердышника (дикий жасмин). Казак был клещеногим, смешно выписывал пьяными «херами» (1), чего-то бубнил-мямлил под нос смиренно-ласковое, не забывая бережно, словно оставшуюся жизнь, нёсти сумку, где, скорее всего, плескался недопитый магарыч. И всё старался не отстать от девчушки. Однако стременной стакан давал себя знать, всё чаще и глубже делались рейды в полынь. После самого по-сибирски проникающего настала развязка:
- Ты что, б…, совсем шары залил, - встал буквой «ф» куличок против папки, который безмолвно и виновато качался у плетня, - долго я тут с тобой е…ся буду?!
И небеса не рухнули на землю. И, привычное ко всему, садилось солнце. И зажигались окна в домах, где собирались к ужину «ячейки государства»…
Мне вспомнился старинный плач, когда голосила казачка по мужу: «Моя ты законная милость-державушка». Вот и думай: то ли времена содержанием подешевели, то ли казак «карахтером» поистратился, то ли державушка-Рассея забрела в исторические полыни дальше некуда?
1 – от старого названия буквы «х»; клещеногий, когда ноги сходятся в коленях, потом расходятся.
ЗА ДРОВАМИ
А тятя сдал… Мои парадные галифе, которые он давно «пустил в работу», на нём совсем обвисли. Штрипки болтаются, прослабли. Голяшки на привычных его кирзачах глядятся излишне просторными. Нет, топором Андреич машет, дровишки двуручкой в однова ширкает, только щепки тоньше от лёза отскакивают и полешки пилит в руку, не толще. Оправдывался, когда заметил мои грустные взгляды: дыхалка запропала, ети её мать, простыл ли чё ли. Вижу: не простуда, а как скажешь? Он и сам знает. Поэтому ругаюсь для вида: курил бы меньше, на папироски перейти надо, а то с махорки и молодой загнётся. Мои «с фильтром» принимает за городское угощение, приятную травку, после вынимает кисет, сложенную газетку, заворачивает цигарку в палец величиной, выпускает паровозную струю первого затяга с довольным видом: могём, дескать, опосля – куда кривая вывезет.
Помню, наладился старик мой брать выкоски с совхозных угодий. Костры, житняк, перепадало и донника. Терялось немало в процессе сенокоса, да и механизаторы – свой брат, оставляли специально для дедов. Те довольны… Кто мог, тот по изрядному стожку отменного сенца припасал. С прошлой осени тятя отказался: за всем не успеешь! Но я-то понял настоящую причину: силов нема…
Сколь помню, за работой тятя имел заведённый порядок. С «действительной» привёз, которую отслужил в коннице на Дальнем Востоке, в Хороле. По лошади с кличкой Тамань слезу пускает, выпимши. Порядок такой: пятьдесят минут работы, десять – перекура. После третьего часу труда – перерыв на полчаса. «Оправиться и оглядеться».
Секунды, конечно, не считали, однако отсчёт вёлся по старой-престарой «Победе», которая в лесу или на покосе снималась с руки, пряталась в карман серенького пиджачишки, притороченная к пуговице заботливой супонькой. Теперь, поди, такого темпа не сдюжить старому гвардейцу.
Однако встали затопли. Мама ворчит: «Не даст поспать, парню!». «У нас все наготове, - шутит старый, - сани в Казани, хомут на базаре!». Ему по нутру, что намеченные осины будут спилены!
- Шею, шей! – покрикивает, надевая ярмо на бычью выю, гремя занозками. Колёса смазаны, «струмент» захвачен, кнут готов – отправляемся. Едем болкуном, (т.е., на бричке в одного вола). Похоже, с радости и прыть у Андреича создалась не по возрасту. За околицей топотит без видимого сбою.
«Едем» - это красное словцо. Для близиру молвлено. Когда хозяин запрягал, сказал быку, жалеючи: мотри, Цобка, сёдни дадим тебе просраться. Бережёт тягло! Пешком наладился, а мне на телегу садиться с какой стати? Так и «едем»: он слева траву топчет с верёвочными вожжами в руках, я – по другую сторону брички. Ободья шурухтят, постукивают дробины на кочках, пыхтит бык, изредка взмахивая головой от мухоты, и тогда звякает занозка. И ладно, что пешком! Лучше видать, не отвлекаешься. За околицей – виды, родное всё распахнулось, давненько не был тут.
Тихо. Рань. По закрою восходной стороны алая полоска сделась розовой, золотистой – щипигой цвела утрешняя зорька. Встали на досветках, «до жары пошабашим». Впереди – опушка в ракитнике и берёзах. Потом сосны и сопки. Облака в синеве появляются белые-белые. Отец в настроении. Жить да жить…
По ходу быком хвалится: веришь, до того ходкий (следует ласковое, но, увы, непечатное определение), прям не поспеваю, когда воз тянет. Я подкидываю «леща»: так у тебя не забалуешь. Тятя возражает: не, он с мала такой, родчий, шустрый с телят. Хотя, вижу, моему замечанию довольный. Молча поспешаем, работа ждёт…
Дорожка в Лобановский угол не шибко битая, а когда раздвоилась и мы на праву руку взяли, и вовсе затравела. Меж колеи пастушья сумка растёт, подорожник, спорышок. Сбоку - кровохлёбка, солодик, мать-и-мачеха, а то и ковылок. Заворот к бору в лесных травах с клубникой и костянкой. Кабы не трогали – в пояс маханули. Но сюда гоняют частный табун, коровки стригут, не дают подняться. Правимся к трём «престрашным» осинам, о которых с придыханием вчера тятя доложился. Их сухие верхушки он давно заприметил. Одному не совладать, теперь со мной надеется. «Шшитай, за раз на пару поленниц хватит!» - как тайну доверил, даже на маму оглянулся. Это по-казачьи: про фарт раньше дела не звони, озевают, не сбудется, оттого – молчок, разве своим полслова, и то – шепотком, крадучись, занижая результат.
Бык, сердито зажмурившись, прёт мордой на резуху и щипигу с краю, минуем пруты молодого чернолесья, горько пахнуло осинником. У начала сосняка, который идёт теперь чуть в гору до самой Лохматой сопки, делаем стан. Тут – хвоя, мох и мухоты меньше. Под бричку кидаем плащ, на него – работные причиндалы, лагушок с водой, узолок мамин с «тормозком» (еда), склеенную из авторезины цыбарку – быка напоить, если приспичит. Тут болотце рядом.
- А где сухостой? – верчу головой, издали видел, а тут пропал.
- Как где? Саму здоровую проехали, а две – вон, с одной лист не опал, как следоват…
Что значит - жизнь в городе! Слепой стал в родном лесу. Тятя видит, я – крот ли, неясыть на свету. Тут, в углу, их когда-то до хрена гнездилось.
Тятя отлучается быка устроить на обдуве, траву пощипать. Всё под рукой у тароватого казака. Достал прикол – заострённую железку с кольцом. Следом – налыгач (верёвка) метра на четыре, чтоб привязать Цобу, топор заместо молота, штырь забить.
Вертается, осматриваем фронт работ. Осиняки двойного обхвата, замешались среди не менее могутных родственниц. Сбоку старой заросшей дорожки, на другой её стороне – третья, со сломанной вершиной. То ли ветром, то ли молнией сбило. С сухими намаемся, поскольку пилить-рубить такую осину – семь потов сойдёт, «мозли» (мозоли) в щепоть не сложишь.
Но мы привычны. В берёзовом, сосновом краю сроду живём и сроду пробавляемся древесной хренью вместо нормальных дров: полусгнившими заплотами, старыми жердями, сушняком в короедах. Билет-то у лесника дороговат, «кубик» даже на топку не укупишь, про строевой лес – не поминай. Разве что, бурелом. При тятиных заработках, а ныне пенсии - не по карману. Как и многим в бывшей станице. Деляны аиртавского леса пилят да вывозят тысячами кубов далече, местным – пеньки да хворост. А позже – могучая красота иван-чая на вырубках. Так что найти сухие осины – удача тройная, вижу и понимаю тятину радость.
- Ну, ходи-не ходи, а пора браться, - он решительно плюёт на окурок «Стюардессы» из моей пачки, привычно разминает об сапог, чтоб искорки – ни-ни, не дай Бог: лес кругом!
Подрубаем ближний подлесок, чтоб не мешал, сминаем стебли борщовника, сохлых пучек, невесть как угнездившейся осоки. Тут, видать, низинка, талая вода застаивалась, на ней и вымахали осиняки! Тятя рубит запил, сверяется по стволу, куда валить. Оказалось сырое в комле, нам – появ: легче пилить. Кора трачена, изнутри, у луба – коричневая, в рубцах. Важно уронить дерево, чтоб не зависло на соседях. Запилили по наметке, однако полотно зажимает – промашку дал лесоруб. Соскочил с колен: что такое, неужели обмишулился? Матюгнулся, листвяную гниль с досады пнул.
- Куды глядел? – на меня зыркнул.
- Да я чё?
- Пилу вниз надо было, скос чтоб к серёдке, а ты куды повёл?
- Давай по-нову запилим, - предлагаю, сознав ошибку.
- Сиди вонэнто, - это он меня вежливо послал, как никчёмного.
Да как хочешь! Это я думаю молчком, чтоб под горячую руку не нарваться. Иначе не оберёшься. В четыре поленницы не сложишь. Велит слегу вырубить из берёзки. Подношу, метра на три. «Толще не искал?» - хмуро оценил батяня. «Зато не согнётся» - обрываю упрёки. Мне же упираться. Совладаю как-нибудь… Поддеваю подходящую развилку на осине, пробую клонить куда надо. Аж круги красные в глазах. Тятя суетится внизу, сам пилой жулькает, углубляет срез, когда перестаёт зажимать под моим напором. На счастье, ветерок подсобил попутный. Треснуло, повело, хряснуло… Рано обрадовались. Упала, но не до земли, зависла, сука старая, на дальней осине. Аккурат рогатиной своей. Хуже некуда. Остаётся лишь комлем срывать.
Поплясали мы… Вокруг дерева – будто лось в гону бился: подстил сорван до грунта, круг выбит не хуже копыт, а толку нема. Бесполезно. Матюки, что успел подзабыть – тятя напомнил, до одного. Несколько раз прошёлся про дураков, которых не сеют, не пашут, их в университетах «сэсэряга» специально обучает. Шесть лет, никакого толку. Их когда-никогда попросишь подсобить в пустяшной работе, так сто раз пожалеешь…
Поплелись на стан, воды хлебнуть. Идея возникла. Отцепили передок у рыдванки, впрягли быка. У зависшей лесины стрелевали комель налыгачем, связали с передком. Я подважил, чтоб подсобить – айда, Цобка! Бык упёрся – нема делов! Отдачу сделал, взял дух да как попёр – дерево скользнуло и двинулось за передком, землю будто плугом пашет. Треск опять на весь бор, ухнуло вершиной под победный клич: от так в Расеи чаши точут! Ага, помочат да ещё поточат! – ору и я облегчённо. Тятя вдобавок доволен, что силу питомца и собственную сноровку воочию продемонстрировал. Снизошёл, отходя серцем, до пояснений: «Лошадь урывом берёт, бык в затяжную».
Перепрягать не стали. Вдруг те дровины тоже вздумают уросить? Чтоб наготове быть… Однако – обошлось. Тятя присмотрел строже, мне навык лесоруба вспомнился – уложили, как миленьких. Сверзлись, куда надо.
Сели на пеньках – курим. Андреич из кисета завернул, приятно махоркой веет. Планует: сучки срубить, чащУ в кучу стянешь, а то лесники жучат, крыжевать короче следует – тяжёлая древесина, на воз придётся на покАтах грузить. Я помалкиваю. У нас с Цобкой заделье глупое: тянуть да упираться… Пока прораб наш ходил быка приколивать на еланьку со свежей травой, я успел обрубить, стаскать толстые ветки. Их и немного вышло – деревья тянутые, только наверху крона развилась. Топор ладный, сам порхает. В охотку помахал. Тут тятя поспел с пилой. Сырое дерево режется легко. Справились, нагрузили самые увесистые кряжи, помогли быку из леса на дорогу воз вытянуть.
С отъездом на первый рейс дождичек застал. Лето ещё, а он квёлый брызгает, не ледяной, но колется в потные плечи и спину. Сиротский, «кыргызская мыгычка» через мелкое ситечко сеется. Тятя - в плаще, а меня пока к дому прибыли – вымочил. Мама ругается: простынешь, отец, куды глядел! Тот оправдывается: да говорил ему, чтоб одёжу взял!
Небо хмурится, подгоняю старого, тот отмахивается: торопыга обутый в бане парится, успеем, солнце ещё вона где. Однако не стали рассусоливать, а то дождик разойдётся, дорогу спортит – подались обратно. На сей раз сухие вершины погрузили, чтобы тягло не устосовать. Порешили: тятя груз сам скинет, а я останусь, гляну насчёт добычи. Место «намолённое»…
И точно! Углубился в борок, огиная чернолесье, грузди мостами встали. С краю ещё не так – листвяк с травой плохо влияют – здесь растут «рюмочкой», с тонкими краешками, горьковатым корешком. Зато по мху – само то! Толстые, с завёрнутыми краями, на коротеньких ножках (мы их сырыми ели). Увесистые, почти без червивых. Ох, и оторвался! Сказывают, ласочка, если в амбар с мышами попадает, так до разрыва сердца азарт доводит. Пластает добычу, хватает бесперечь, не способна остановиться! Понимаю зверюшку… Глянуть не успел – кучки там и сям, вёдер на шесть. А их! В горку взял метров на тридцать – там волмянки, рыжики. Тугие, ровно мячики. А запах! Ну как остановишь ретивое? Пару ли, от силы – три грибка на ветку боярышника повесил для белки – с червоточинками, а другие – хоть рисуй – чистые, свежие. С ведро опять. Тятя подъехал, а то бы не перестал.
На остатки дров три выварки отборных груздей сверху погрузили да на плащ сколько-то сложили. Больше некуда. Я рубаху и майку на коромысле из осинок взял ещё вдовесок. Короче - четырнадцать вёдер припёрли. Мама руками развела: некогда с ними пахтаться. И не отвлекайтесь, майне муттер! С племянником взяли у соседей тележку, добычу «тихой охоты» навалили и за две ходки отвезли на речку. Там запрудку из камней и песка сообразили, ямку выгребли по течению, на проточной воде листьями подсолнухов (они шершавые, как тёрка) отмыли за милую душу. Рыжики и волнушки и шоркать не надо. Снизу хвоинки, песчинки повыбрать - солИ, не хочу.
Пришлось баньку подтопить, в доме не управиться с таким количеством «сырья». Мама сырыми уже не солила, от кадушек отказались. В стекло закатывала, проварив сначала. Фасовка – по банкам, в основном трёхлитровым. В пельмень величиной груздочки и рыжики закатывались в тару поменьше. Для особых случаев и презентов. Вещь! – скажу я вам – аиртавские грузди. Особенно свежего посолу. Да с молодой картошечкой, которая с огорода полчаса назад! Умела, родная… Как многое на этом свете. Теперь на том «хозяйничает». Отдыхать-то не научилась, «нековды, сынок».
И тяте не сиделось. Со двора выйдет, на штабель поглядит, крякнет удовлетворённо. Переспрашивал для вида: куба три будет? Когда слышал от меня деланно-возмущённый ответ: да ты чё, в пять не сложишь! – светлел лицом от новой порции удовольствия. Приговаривал: «а, хер с ней, с кубатурой, скоко есть – все наши… долго кряхтела да, вишь, померла» - посылал в эфир замысловатые присказки. Они означали, скорее всего, довольную констатацию по поводу сделанного. Стояли осины в лесу, будоражили видом недоступным, а теперь вот, лежат. Понимать надо! На них ведь не он один заглядывался. «Хозяв» пять-шесть тумкали, а срослось у Кольки Балдая. Фитиль вставил друзьям-соперникам, среди коих - Грошу (Мишке Грошеву), Карпе (Карпу Егорову), Офицеру (Яшке Заруцкому) и прочим «товаришшам». Увёл добычу, с-под носа сдуванил!
Старину припоминал. По казакам ходили татары, ширкали дрова. На разные мерки – двупольные, полуторные, в аршин с половиной. Полено меряли в три четверти аршина. Это полметра. Примерно такие же и мы готовили. Печи в домах старые печники складывали, размер сохранился. При мне редко, но употребляли названия: елтышные дрова, елтышный чурбак – неколотые, кругляковые. Теперь-то кто упомнит?
Зимой наезжал в Аиртав стариков попроведать и на баньку, вспоминали тот август. Как затрещит в грубке осина, угольком в поддувало стрельнет, – так на отца гляну. Он в ответ усмехается: добро словчились тогда! А мама тарелку с груздями двигает: поешь ещё, это те… девять банок вышло, без рыжиков, завтра в подпол слазишь, гостинцы вам будут.
… Были-бывали гости и гостинцы. И край родной, и станица с отчим домом, где люди дорогие мне проживали. Молчат леса, когда-то рождающие эхо наших окликов и ауканья.
Много чего было. Да быльём заросло. В буквальном смысле - травой забвения. Людей, кто помнил о былом, не остаётся.
СТЫДОБА
Июнь 1973 года. С Толиком Сериковым ищем комсомольско-молодёжную тракторно-полеводческую бригаду совхоза «Елецкий». Толик – водитель редакционного «бобика», аз есмь– начинающий журналист, литсотрудник райгазеты «Ленинский путь». В бригаде – только девушки, тем и знаменита на всю Кокчетавскую область. А что? У «них», на дохлеющем Западе, девушки только в джазе, у нас – на тракторах! Видали, расисты гендерные!
Полевой стан, как объяснили в конторе, километров шесть за Колесниковкой в сторону Качиловки. Сенокос, душновато, петляем меж колками по просёлкам. Их наторено густо, кабы не плутануть. Видим – грабли работают, кошенину в валки громадят. Надо уточнить маршрут. «Беларусь» останавливается, из кабины спрыгивает паренёк в комбинезоне, берет на голове а ля Че Гевара. Худенький, шустрый…
Мы с Толяном наметили сначала облегчиться, а то с Володаровки терпели. Тем более, что к девчатам правимся, а там как? Отодвинулись чуть вбок, журчим. Хороши житейские радости, даже мелкие… Паренёк, ожидаючи, нагнулся к валу отбора мощности, высматривает что-то, покашливает.
- Слышь, земляк, - застегнулся, подхожу ближе, представился, - в женскую бригаду как проехать?
Начинает объяснять, и мне делается всё хуже и хуже…
- Тебя как зовут? - спрашиваю.
- Люба…
Ощущение? Армию вспомнил, есть там команда: «десант – в воду!», когда воин, распалённый марш-броском, прыгает с плавающей брони в ледяную глубину полигона. Окатило и теперь! Сериков сцепление не мог выжать, ржал, гад, как косячный жеребец. Он-то женатый, а мне каково? Дадон (1) херов… Особый цинизм и без того стыдобразной нашей выходке добавила дебёлая прусская «забава»: кто громче. Под казарменный толькин силлогизм, что малая нужда без пука – свадьба без музыки…
1 – несуразный, неуклюжий, нескладный человек, Даль.
БЛАЖЬ
Со вчерашнего, как только наползали сумерки из-за Варфалиного болота, от пятистенка Виктора Лазоркина неслись рокочущие звуки гитарного перебора с томными всхлипами нижних струн. Ему вторил хриплый женский голос, накладывавшийся на эту магнитофонную музыку, крики поздних гусей и другие звуки наломавшейся за день деревни.
Сочинитель бедный, это ты ли,
Сочиняешь песни о луне?
Уж давно глаза мои остыли
На любви, на картах и вине…
Бесплотной тенью от бани скользнула чуткая тень Витькиной жены. Оглянувшись на дом, где только что вспыхнул в окнах электрический огонь, Валентина подалась к соседке. Всхлипнула, зажав стон в концах шали: а это теперь – суток на двое.
С рамой и звоном осколков вылетела на улицу какая-то вещь. Валентина вздрогнула, но не вернулась.
- Не могу-у! – Витька, запулив в окно мазутную свою фуфайку с гаечным ключом 28 на 32 в порванном кармане, уронив голову, бил руками по столу, тарелкам, ложкам. Бутылка попрыгала, покачалась и тоже покатилась, оставляя на клеёнке с нарисованной битой дичью тяжкий дух перегара. Теперь и гитара была слышней, и тот же голос:
Каждый вечер, как синь затуманится,
Как повиснет заря на мосту,
Ты идёшь, моя бедная странница,
Поклониться любви и кресту.
- Что же ты со мной творишь? – мычал Витька. Лоб его облип светлыми и когда-то чистыми кудрями, на зяби-то вымыть некогда. Впрочем, что зябь? Бросил к херам её Витька, эту пахоту!
Всё ничего шло. Стелилась под гусеницы его ДТ стерня. Сзади культиватор землю корявил. По загонке туда-сюда между двумя околками телепался он, гектары нарезывая. А потом заглох трактор, и он пошёл полем к мастерской. Шёл, шёл Витька и будто другим становился. Среди железа и соляровой вони чего увидишь, кроме выработки на эталон да бригадировых матюков? А оно, вон что – осень! Сапоги шурухтят, соломой, как перед снегом, пахнет, паутинка висок пощекотала. Может, и ничего, дошёл бы, железку, какую надо, взял, вернулся за рычаги. Да он-то уже и возвращался, и шёл…
Если бы не журавли. Как налетели от озера через Острую сопку да как закричали… Дрогнул Виктор Лазоркин. Сначала по-пацанячьи голову на клин запрокинул, потом остановился совсем. А они летели и звонили. Слышно так хорошо. Кинул Витька фланец и прямо через огороды - к племяннику Валентинину. Взял у него магнитофон с этой вот кассетой, потом к тёте Кате завернул, под дрова насчёт литра чимиргеса договорился, ещё тёплого. И теперь другой день ни про зябь, ни про худую поветь, даже про маленькую Валентину не вспоминает.
Коростели свищут, коростели,
Потому так и светлы всегда
Те, что в жизни сердцем опростели
Под весёлой ношею труда…
Словно жаль кому-то и кого-то,
Словно кто-то к родине отвык,
И с того, поднявшись над болотом,
В душу плачут чибис и кулик.
Витька вскочил, кинулся, а там - угол, метнулся к разбитому окну, крикнул, наверное, себе, не ей: «Валя, это же про нас, про меня!»
У соседки напротив на всякий случай загасили свет. Знали там Витьку. «Эх, вы, придатки!» - плюнул он и начал ещё бутылку, полную, со второй ходки к тёте Кати. Так он и пил, тяжело хмелея, а потом будто заснул с открытыми глазами, шевелясь лишь для того, чтобы перевернуть кассету. В разбитое окно мело знобкими запахами ночи. И уже не так шибало самогонкой.
В сенях пробно звякнула щеколда, и потом вошли Валентина-жена и Валентина-дочь. Витька даже не ворохнулся. Валя-дочь, боязливо покосившись на «музыку», где ещё гитара слышалась и голос, подошла к отцу, ткнулась головёнкой в его опущенные плечи. Он дымными глазами, где не поймёшь, чего больше скопилось – вина или тоски, глянул на дочку, хотел погладить, да руки опустил – дрожали руки, стыдно.
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей…
Кассета загудела, кончившись. Витька выключил магнитофон. Пошарил взглядом по лавкам.
- Спецовку куда дела? – спросил севшим голосом.
- Он ещё спрашивает! – взвилась Валя-жена, - уже шиши (1) в башку лезут, застится.
Витька догадался. Посмотрел на завешанное одеялом окно и стукнул дверью. Валя-дочь глянула через щель. Отец, погладив клён в палисаднике, вдруг отошёл не к крыльцу, а в темноту.
- Куда он, мам, – забеспокоилась девчушка.
- Грехи замаливать, иди спать, - оборвала мать.
И взаправду, скоро далёко зарокотал трактор. Виктор пахал до обеда, а потом его вызвали на товарищеский суд. Почему работу бросил? – цеплялись с вопросами. А хрен его знает! Не мог объяснить… Правду сказать, в совхозном селе народ без особых радостей проживал, по будням шибко бывал затаскан. Особенно в «весенне-летний период». Однако не станешь же про осень и журавлей на суде тарабарить. Там – президиум, «сурьёзныи» люди… Стоял, потел, извинялся. Лишили механизатора В.Лазоркина половины тринадцатой за текущий год. Чтоб другим неповадно было. Да он и сам потом нет-нет да и головой в кабине покрутит: «Надо же, блин, - осень!».
1 – чертенята, грезятся при опойной горячке, Даль.
НАСЧЁТ ПЕСЕН
Даже странно слышать мнения об угрюмости и песенном равнодушие со стороны сибирцев. Как не пели?! Казак скакал непременно, но - "через маньжурские края"! Видать, после Японской уточнение в географии наши казаки сделали - воевали в тех краях, это и навеяло. Как же! Одна из первых песен в Аиртавской станице была. И Хас-Булат, и про бродягу... О, ещё была песня хоровая, часто затягивали: эсминец суровый на рейде стоял… Долго не догонял, про чё это? Нравилась строчка – «а море таило покой красоты». На печи в потолок уставишься мечтательно… Где то море, где тот эсминец? А отец прочувственно дымил в полный затяг, когда честна компания торжествовала в полные голоса: вот скоро возьмём Севастополь родной! Тятя Крым освобождал – это раз. У Надежды Прокопьевны, соседки нашей, первый муж матросом загиб – два. Наш эсминец!
На что без голосу, иной раз тятя сам затягивал, после третьей, не раньше: "в воскресенье, грит, мать-старушка к воротам тюрьмы пришла, свовому родному сыну, передачу принесла" (это из "Александровского централа"). "Спозабыт, спозаброшен с молодых юных лет, а я мальчик на чужбине, счастья-воли мне нет". Далее, как положено, всё кончалось сырой могилой, над которой и "соловей не споёт". Чья песня - не знаю, но вряд ли авторская. В миноре сполнял, обычно - соло (в хор не брали). Сам и плакал...
Еще в ходу держал украинскую, слышалась особо умилительно. Так и вижу: зимний вечер, гости только ушли, мама стелится в горнице… Тятя – фронтовик, гвардеец-артиллерист, 185 см, боевой вес под центнер без грамма жира, перед грубкой смалит "последнюю". И вдруг жалостно и тонкоголосо вытягивает чрезвычайно не в ноты, зато прочувствованно: ростив, ростив огирочек... сама буду полываты дрибною слизою...
Эх, сколько ушло с ними песен! Увы, безвозвратно. Много из того, что в детстве слышалось, мало понималось. Очень своеобразно слова растягивали, расставляли смысловые акценты. Так теперь и не поют. Спасибо фольклорным артистам, сохраняют что-то из старого.
У женщин, в отличие от казаков, репертуар разнообразней, до ночи голосят и ни разу не повторятся! Чуть компания, бывало, собьётся и без "пузырька" выводили. Как баушки с дедами певали. Дореволюционных немало, довоенных, из "Кубанских казаков" (хит: Каким ты был, таким остался), да много! Доярки летом возвращаются с дойки - поют. Огородная бригада – себе.
После армии коротко работал прорабом в совхозе, отвёз как-то женщин пионерлагерь к сезону подновить, вечером еду за ними, что такое? На другом конце озерка слыхать хор. Где взяли? - первая мысль. Не иначе, сторож, окромя карасиков да линьков на щербу, чимиргесом (самогон) снабдил. Рыба же по суху не ходит! Какая уха без стопки? Видать, спроворили… А бригада - трезвая, как стёклышко! С чего веселье-то да ещё с песняками? Тёть Клава Ендовицкая на закатну дорожку по воде глянула, на сопку в соснах и вечер, плечами передёрнула, смеётся: нам по 45 и то петь хочется, красота какая! Эх ты, вЕтютень… Дикий голубь в Аиртаве называется так. На фоне лирической обстановки, означало: ну, не орёл ты, прораб, стал быть, вроде мокрой курицы, если про песни глупые вопросы задаёшь.
Может, и были где "зоны молчания", но не в Аиртавской. Парадокс возникает: было тяжелей жить в 1950-е годы, а пели чаще! Не обязательно «под турахом» – просто так, когда душа ширится от пространственной радости бытия.
БУКВЫ НЕТ
Дефицит обнаружил, когда в первом классе палочки да колушки прошли, «мама», «Родина» и другие слова к Октябрьским (праздник 7 ноября был) освоили, возникла личная потребность в эпистолярном жанре. Шурке Панёнку (Максимову), соседу моему, приспичило сообщить, что Колька Корниенко, по прозвищу… Вот тут меня заклинило. По-уличному одни Корниенки у нас значились Куцыми, вторые – Хивриными, а этих, за речкой живут, как записать? Ставлю букву «Д», читаю – нет, не Долины они. Меняю на «Ж» - и не Жолины. С буквы «З» начать – вообще хрень какая-то выписывается. Тупик, семь без четырёх да три улетело!
Прям растерялся. Видать, «грамотёшки не хватат», как тятя иногда признаётся. Помню, он трунил над нами: вы, грит, такое правило заучите, где писцу приспичит нос утереть, там запятая, а где табаку понюхать – там точка! До знаков препинания мне далёко, хотя аж два месяца на партой штаны протираю. Подваливаю к Марье Никитичне, первой учительнице, она советует соединить в данном случае буквы и писать так: Джёлины… Стал быть, Колька Джёлин, хотя и Корниенко. Начертал, а не звучит в тетради, ястри его, не нравится! Ёзгаюсь, букварь ещё перелистал – хоть убей, нет подходящей буквы. Мария Никитична пояснила: была при царе такая, её вместе с «ятями», «ерами», «херами» (пардон) сократили.
Позже узнал: буква имеет произношение, фонему – «джи». В английском она есть: G, g. Джезва, джакузи, джи ай, джаз, Джоли (Анжелина которая, не Корниенко с Аиртава). В русском звук двумя буквами обозначаем, а всё одно произносим неправильно, поскольку дробим, а надо бы слитно, фонема-то не делится. Кстати, сибирца среди прочих собеседников можно выделить, если дать всем сказать, например, такие слова как «джиндак» (орех), джейран, джайхун, джунгар… Сибирец коренной их таким макаром молвит, что вмиг поймёте: наш человек! Как узнаЮт своих на Дону, услыша от них фрикативное, на манер хохлацкого, «гэ». Шолохов проверял своих на последнем слоге слова «Кумылга» - речка и райцентр в Волгоградской области.
Алфавит, думаю, оскудел наш. В Аиртавской слов на «джи» хватало. Помимо Джёлиных живали в станице Джуны (Каргаполовы), Джухри (Чепелевы, не путать, однако, с Чаньчиками, которые тоже Чепелевы, с Клинами тож), Джюсики (Агеевы), Джибага (запамятовал фамилию, в переводе – Иноходец, за походку, поди, отметили кого в родове, с него и пошло-поехало). В тюрском наречии полно. Джамбул, Джипек, Джезказган, Джетыгара… В разговорах правильно звучит, как с бумаги считывать – клинит язык.
Помню, озадачило сие обстоятельство. Верчу черновик письма к товарищу и прям - досада. Как же так? С этим случаем ладно, обойдёмся, Шурке на перемене устно всё обскажу про Кольку. А вот как написать правильно слово бджела (пчела)? Особливо когда оно паролем сделано. «Б» есть, а другой следом фонемы нет. Подходит английская «G», дак про неё мне в 1957 году кто сказал? С другой стороны – как так? В нашей армии чужие шрифты (пароль – штука секретная!) разве можно использовать? Так и до измены недалёко. Ладно, пусть Генштаб об том думает, а мне покуда сойдёт. Хотя всё-жки нехорошо, пустовато в «Родной речи» (был такой учебничек) без недостающей буквы.
Вот какие проблемы тревожили казачат когда-то. Дотепными мы росли.
ПЕНКА, СЕРКА
Пенки драть, серку жевать – часть полезных забав невеликого возрастом аиртавского казачонка. Пенка – сладковатый слой заболони. Берёзовые дрова или строевой лес кому привезут – там и ребячий появ, налетай. Снимается береста, откладываем в сторонку её рулоны. Обнажается зелёная кора (1). Аккуратно поддеваем ножичком, предварительно надрезав, чтоб не лопалась, она отстаёт от ствола и с обратной стороны коры, на изломе отдирается белёсая плёнка.
То и есть пенка. Жуём на здоровье. Лакомство почиталось, его порой слегка «заготавливали», чтоб угостить друзей, когда шли «за коровами», то есть встречать стадо вечером на околице и куда собиралась в основном детвора. Долго пенки не хранились. Час-два… Заболонь, осушаясь, грубела, становилась не едовой. Это не всё. Процесс продолжался. Голый и мокрый ствол берёзы после снятия коры тут же скоблился ножом, кашицу с лезвия - в рот. Само то!
Вообще, берёзка для сибирца навроде сестрицы родной, так же обиходит, угоит, пропасть не даст. Даже мелочи коснись... Пенки, сок загустелый поели – спасибо. Настал черёд бересты. Берём теперь те рулоны, которые отложили. Часть, само собой, следовает на разжижку в поленницы заложить. Зимой ещё как сгодится! А малую толику порезать кусочками (с ноготь большого пальца, можно крупнее) и отдать маме. Та «первичное сырьё» коровьим маслом смажет, на огороде (там по низу у нас яр до лета тёк) «мини-заводик» сообразит – ямка, кастрюлька с водицей, чугун со сковородкой да костерок.
Раз-два пахнуло вкусным дымком – готова жвачка. По-нашему – сЕрка. Духмяная, зубы чистит, дёсны крепит, рот освежает, лечит потому что присутствие дёгтя явное, а его целебные и гигиенические качества нашим предкам поболе нас были известны. И скотину лечили, и себя пользовали.
Жевать серку для молодёжи – любимое занятие. Молодайки (не стары женщины) не стеснялись. Коли жёсткая, маслицем коровьим сдобри чуть – мягчеет, щелкает на зубах. Эх, аж дёсны зазуделись, как вспомнилось…
Что ребетня похватала, то её. Мама остатки серки сомнёт, а время есть – в комочки на разовые порции поделит, скатает и – в посудину с водой, в темно место. Сроду ничего не брало! Антисептические свойства! Неделями (без холодильника) лежат чёрненькие шарики в воздушных пузырьках, будто в упаковке какой, когда схотелось – доставай и в рот. Смак!
Кстати, в стары времена, струхнувшего человека свойски ободряли: что, паря, готов серкой… (какать, если печатно сказать). По мне, кто сейчас бы догадался варить серку (жвачку) из бересты на широкую продажу – большое дело мог поднять. И для здоровья народа, и для себя, конечно. Традицию восстановил бы, коли с умом развернулся! Ушлые ребята за бугром на полимерных «диролах» миллиарды сколачивают, а серка – природный экологически чистый, офигенно, (как говорит внук), полезный продукт! Чуть-чуть рекламы – раскушают люди, поймут пользу, и тогда отбою не будет, поверьте!
Дарю сибирским промышленникам идею со «жвачка а ля рюсс козак» совершенно «биз-ваз-мез-дно», как сова из мультика.
1 – на солнце кора темнела, становилась коричневой. В неурожайные годы её подмешивали в квашню и пекли хлеб. Назывался дубас. Иной раз в бедных семьях так «дубасили», что муки горсть, а коры – три подмешивали. Русское брюхо и долото переварит – посмеивались. Кто выживал. Дубасом, кстати, и холст красили. Сарафан из него – дубас. Попутно скажем о другой добавке к муке в плохие зимы. Это – дуранда - жом, жмых, макуха от мака после отжимки масла. Дуранду подсушивали, разминали, сыпали в муку, пекли хлеб. Получше, чем дубас.
НА ИРТЫШЕ
О некоторых свойствах хозяйственной деятельности сибирских казаков на Иртыше помнили старожилы. В 80-е годы прошлого столетия удалось беседовать с некоторыми руководителями Павлодарской области и её районов, специалистами АПК, учеными-аграриями, с рабочими хозяйств. Когда как – в кабинетах, в поле, а то у костра на бережку. Характерно: независимо от ранга и положения, собеседники жалковали о судьбе Иртыша. Был конь да уездили…
Самые большие сожаления – утрата поймы. То был целый мир, а для Сибирского казачьего войска – неистощимые богатства, где первыми значились сено (фураж для конского состава), соль и рыба, включая о.Зайсан с богатейшей войсковой рыбалкой. Ихтиологи с восхищением раскрывали чудесный природный механизм казачьей реки.
У неё было два разлива. Первый, весенний, начинался с ледохода, когда день достигал 14 часов. Это – апрель. Талой водой заливалась пойма на километры от русла. Солнце нагревало мелкий слой, туда заходила рыба на нерест. (Щучью икру, кому надо, нагружали возами). Мальки в той ванне нежились до июля, когда следовала вторая волна паводка – от таяния горных ледников в истоках Иртыша. Сеголетков смывало из поймы в объятия главного русла, где жили до старости, а кто – до остроги, бредня либо другой казачьей снасти.
Мерная стерлядь, осетры-пудовики…Муксун, нельма…Налим, язь, щука…Окунь, чебак…Рыба разного вида и разбору. Равно как и продукты из неё. Что икра, что балык, что уха-жарёха. Мороженую и сушеную сотнями пудов таранили к сибирским ярмаркам, обозами, бывалоча, и за Камень (за Уральские горы, в Европейскую часть России) доставляли. Благо соль - рядом, сколько хочешь в Ямышевском.
- Антиресно, - вспоминал детство и озерную рапу один иртышский дед, - тама захочешь – не потонешь. Уже и глыбко, а токо переворачивает тебя вниз головой, выталкивает с-под воды. С берега руку сунешь, когда обсохнет – белая, лизнёшь - соль голимая. А пойма что? Водополь сходит, тут и жары аккурат, трава, ровно на опаре, бузует. Она не вымокала, что карахтерно, хотя вода стояла от 20 дней до полутора месяцев. Большой срок-то… Сойдет, и тута не успел моргнуть – зелень уж по грудь, а в узеках (низинах) с головой. Конного едва приметишь. Особливо на кыргызской лошадке. Коси, не ленись! Пучок возьмёшь, какой токо травы нет.
Бобовых немало нарастало, самых сытных, от коих ни летом, ни зимой скотину не оторвать. Иртышские коровки недаром привередами считались. Степное сено им на дух не нать, токо пойменное, зеленое, запашистое, ровно чай. На таком корму и молоко особое доили. Коровье масло отсюда с руками отрывали, сибирское с вологодским спорило, а того лучше в Европе не имели. Русский императорский дом только им хлебушко мазал. С берегов «дикого» Иртыша доставлялось маслице ажно к столам европейских вельмож. За золото!
Верую! Одному Господу по силам было создать чудо – иртышскую пойму! Зацветёт – глаз не оторвать, мёдом пахнет. Вязель, лисохвост, донник, люцерна дикая…Косой не прочесать! Косогоны рвали об густющий травостой! Не раз слышал от местных, будто когда-то в городе Париже рядом с кубометром воронежского чернозема и тоже в качестве эталона помещался мерный тюк сена с иртышской поймы. Об остальном фуражиры всех армий Европы судили-рядили так: насколько хуже оно иртышского. Хуже! Поскольку лучшего не находилось. А сена того сибирские казаки напластывали столько, что (уже и при колхозах) излишки по весне зажигать иной раз приходилось, чтобы место ослобонить, либо река уносила стожки низовым хозяйствам на подарок.
А сколько дичи водилось... Птицы одной – пропасть! Сказывали, если ночью гуся ненароком потревожит зверь ли, человек, так спать невозможно в окружных селеньях. Гуд поднимался – святых выноси. Осенью на перелётах – прощальные стон и плач за вёрсты и вёрсты. Дудаки (дрохва, дрофа) от жира едва поднимались на воздух. Пойма, Иртыш с притоками – базар-вокзал для пернатых. Весной – радость от встречи на полный голос. Каждый клин, стая, косячок, нитка лебедей, гуся, утки, журавлей, турухтанов и самой малой пеночки – про своё ликует. Все рады дому своему. Могучий хор приволье славит, пока не придёт пора детишек выкармливать, тогда уж не до песен…
Порядок тысячи лет держался. Иртыш верховодил. Пока ему никто не перечил, всё ладилось за-милу душу. Умная река, седая… Да человек себя мудрее посчитал! Тогда-то и пошло-поехало. Каскад ГЭС! Первая – Бухтарминская – пока водохранилище своё три года наполняла (с 1953 г.) ни весенних, ни летних разливов толком не получалось. После – ещё две чаши наполняли. И всё мало! В 1971 г. канал от Иртыша до Караганды прорыли. Сток зарегулировали, водой энергетики командуют. Какие нерестилища, сенокосы, перепёлки – вы что?! Страна Советов ждёт алюминий Павлодара, металлы Темиртау и Усть-Каменногорска, угли Экибастуза и Караганды! Индустрия засохнет без иртышской воды. Торопились. В дали светлые, как поповна замуж. За спешкой наворотили бед. В 1990-х доспели… Ну-ну, «дождались» теперь? Рады?
Грянуло крупномасштабное остепнение поймы. Ушли в никуда, растворились прахом превосходные двукосные луга, где отавы добавляли сена, столь же отборного как с первых укосов. Пышный биоценоз уступал место скудному. Где вязель плелась, там полынь горькая выживает, а где и ей невмоготу – там песчаные барханы. Боярка, верблюжья колючка… В пойме!!! Заместо живой стерляди – ставрида в банках чёрти откуда. Коров заменили на менее прихотливых, которые солому с кокчетавского аж привоза согласились жевать, жить-то хочется. Молоко? Дык, оно, как в народе бают, на языке у бурёнок, с соломы, стал быть, соломенное с титек тянут. «На скус» чуть лучше обрата, с легким «ароматом» силоса. Такое в райкомовский буфет не повезёшь, не то что в Кремль. Зато ГЭСы, ГРЭСы каскадами вылезли, трубы заводов до неба. Дальше что? Ради чего и кого уходят без возврата кубокилометры иртышской воды? Да уж не во имя величия России…
…Просматриваю блокноты и будто снова переношусь в Ямышево, старинный казачий поселок. Вечереет, тянет откуда-то горьким дымом, тихие звуки летней поры… Недалече звякнул подойник, и тут же вскинулся недовольный голос женщины: стой, Калина! Слушаю иртышанина в линялой фуражке пограничника. Внук служил на заставе, старому – донашивать.
- В 28-м, слышь, я в школе учился. Где деревья стоят, - показывает с крыльца дома вдоль проулка, - тамака пароходы колёсные шлепали, мимо старой школы поворачивали, уходили вниз. В разлив с окна удочку в Иртыш кидай. В межень бегали на лагуны, воду мутили, рыба голову подымала – хватай, в мешок складывай. Такая рыбалка…Рагульник тёк – называлась малая речушка, тоже ловили. Нет её уже. Тута иртышский рукав был, а там, где песок видишь, – русло. Льдины по нему пёрло от Телектеса напрямую, в этот берег натыкались. Теперь до туда метров 700. Ох, и сила играла! Наспроть мастерской остров намывало, километра полтора длиной, не меньше, так его, веришь, Иртыш, как счас помню, в полдня стесал. Екуни-вани, такого витязя ухайдакали!
Да уж, уважаемый, управились. Говорено: желанье грешных погибает… Постоянно желали другим добро сотворить. Казаки, русские люди не ради себя куда-то стремились. Что взамен получили?
В пределы нынешней России Иртыш-река заходит, как тот странник, которого в пути обобрали дочиста. Не только переметные сумки, но даже карманы вывернули. Ведь все ГЭСы, ГРЭСы, заводы и меткомбинаты, водохранилища и канал отданы не за понюх табаку. Соседи над границами аж трясутся: как бы русские за своим не вздумали вернуться. Кричат: что с возу упало, то пропало…
Кстати, в своё время меня просто валил с ног изумительный по содержанию диалог среднестатистических Вани и Ербола:
- Мы для вас столько сделали за сотни лет, – обиженно говорит потомок ермачей, обосновавшихся на пустынных берегах Иртыша, города в степи построившие.
- А вас никто не просил! - на голубом глазу отвечает второй, предки которого кочевали здесь изредка, боясь джунгаров.
Правда, лихо! Такая ситуация. Русским и медного пятака не упадает за былую гордость сибирского казачества. Любопытно, сохранился ли у французов тот тюк эталонного иртышского сена? Выкупить бы реликвию в память о простоватости ли, глупости великой.
ЕРМАКОВКА
Об этой казачьей рубашке по официальным документам ничего мне, увы, не попадалось. А что, если их и нет, бумаг тех, кроме запрета (неформального) носить? А что если ермаковка – плод фольклорно-прикладного рукоделия дорогих ермачей?
В развитие темы позволю себе несколько догадок в порядке обсуждения. Может быть, ермаковка – это усовершенствованная в походах, без «цацок», для голимой пользы белая гимнастическая рубаха (гимнастёрка). Но как оказались на ней патронники - газыри? Порассуждаем…
Некоторые охотники (сам так делал) в особых случаях для быстрой перезарядки пару-тройку патронов (как позволит калибр) зажимают губами. Дуплет – переломил – гильзы вылетели - быстро изо рта заряды в ствол – ещё дуплет. На «белке», где второй ствол – это дробовик 28 калибра, исхитрялся и четыре патрона совать. Считай, пол-обоймы. Ради скорострельности делается, к тому же дичь всегда на линии огня, на виду держишь.
А попробуй мгновенно из патронташа, из кармана вытащить? За что-нибудь обязательно зацепишься, голову опускаешь глянуть, потом зверя взглядом снова ищешь. А он, бедный, (зайчик, к примеру), ждёт выстрела, мёрзнет на снегу, гляди, простудится. На самом деле, косой так чесанёт, за версту отскочит, пока ты тут расщеперился…
Конечно, есть «дядины ребята», куда сноровистей. Не про себя толкую. Однако рот для любого охотника – не самая лучшая обойма. А когда конь в карьере на врага несёт, тогда, вообще, приём мало пригоден (зубы повыбиваешь!). На морозе свои проблемы, коли гильза металлическая (папковых в старину не делали, поди) – примёрзнет к губам. Вот и наловчились на гимнастёрку нашивать патронники, с ними на скаку или лёжа из-за лошади стрелять удобнее (не перекатываться на спину для перезарядки). Дюжина патронов под рукой, если всё подогнано, отрепетовано обеспечивает беглый огонь без смены позиций стрелка – это не шутка на виду атакующих азиатов. Там минуты дело решали.
Происхождение клапана на груди ермаковки угадать можно следующим соображением… При песчаных бурях – это защита, поскольку через пуговицы в разрез гимнастёрки песка и пыли ветер насует немало, да и походя набьётся. Фаланга, опять же, могла прыгнуть, а тут не голая грудь при расстёгнутом вороте, а клапан, с него паука смахнуть ловчее.
Мелькает мысль… Прежде сибирские казаки носили форму на манер драгун, а там в иных полках в разное время элементы клапана и патронников (газырей) усматриваются у трубачей в лейб-гвардии, на парадных мундирах нижних чинов. У рядовых, например, 18-го драгунского Северского полка на кителях красуются газыри. Имею в виду образцы формы драгун конца 19 века, до перехода на гусарскую. Могло у наших казаков остаться в памяти?
В Сибири до 1812 г. два полка драгун (по-моему) стояли (1). Казаки перенесли полезное, на свою форму приспособили, при этом клапан по размеру убавили. Может, офицеры и гоняли за детали «старой» справы, поскольку для строя непорядок. Зато вне строя (в походах, разъездах, в догоне, вообще «в степу») попущения, видать, делались. Офицеры сами, небось, в черкесках щеголяли, девиц кавказскими кинжалами шибко, до обмороков, смущали. А ведь тоже не справа сибирского казачества. Кстати, и с черкески на ермаковку газыри могли спорхнуть, как полезная штука.
На доступных нам ранешных снимках наблюдается много фантазий по поводу кроя ермаковок. Есть явные декорации и украшательство «кому что бог дал». Разбег фантазий ого-го! Обильно, к примеру, обшивали рубаху басонами (2). Это как объяснить? В связи с этим рукодельем обратим внимания на то, что любители истории высказывались о «дембелях», а что? Рабочая версия! В нынешней Армии, гляньте, что вытворяют – оторопь берёт! Это скоко бельевой веревки на «аксельбанты», всяки жгуты, узлы, кисти и тренчики воин потратил?! А ещё латуни, фольги, бисера… На обувку глянуть боязно, с такими кублуками да раструбами какой плац, какой полигон?! Откуда что берётся!
Да уж не с армейских складов, форма-то неуставная. Но дембеля фоткаются именно в ней, изображения останутся, и через 100 лет кто-то будет лоб морщить: какие войска, что за форму носили и почему она не унифицирована, как положено в Армии? Понимаете?
Так и с ермаковками могло произойти. Перед тем как фотографироваться, (а это было событием нешуточным, торжественным), на рубаху нашивали по вкусу и фасону всего, что в сотне находилось. Галуны новые, матерьял на клапана-газыри, на погоны сукно посвежей либо бумазею на подклад, выпушка, канты-ранты и прочие прибамбасы. Одну-три ермаковки на форс-близир пошьют, взвод, а то и сотня целая в них снимается в очередь, опосля складывают во вьюки, до нового случая. А мы сейчас маракуем: кто и когда их носил, надевал, что в справе так, что не эдак…
Общий вывод какой? Нужда ли, стремление выглядеть красивше заставила казаков «усовершенствовать» рубаху, гимнастёрку, дополнить их полезными «подсказками» из опыта строевой и боевой службы, заимствованиями с уланской курточки и черкески. В степу, в походе носили ермаковочки попроще, для параду – отделывали на-любо. Название могли дать либо сибирцы, либо донцы, для которых имя Ермака одинаково свято. Не знай, как кому, а мне в этих догадках зерно видится здраво-логичное.
1 – влияние драгунских «замашек» в жизни сибирских казаков вполне обоснованно. В начале 18 века Киргизскую степь разоряли джунгары, в сороковых годах установили свой протекторат над Средним Жузом. Россия в ответ осенью 1744 года присылает в Сибирь два пехотных и три конных полка. Первыми в Тобольск прибыли Нотебургский и Ширванский пехотные полки. Несколько позже из Казанской губернии прибыли уланы Вологодского и Луцкого, а из Нижегородской губернии – Олонецкий драгунский полк. Расквартировали их по крепостям Сибирских линий. Рядом с казаками, у которых форма весьма и весма была схожей.
2 – тесьма, особенно шерстяная, для нашивок на служительскую одежду и обивки езжалой и сиделой утвари, (Даль).
АНАЛОГИИ
Пацаном ещё, ясным утром зрелого сибирского летечка, когда подзатихали лесные певцы и даже кукушка подавилась ячменным колоском, набрёл я на тетеревиный выводок. Вдарил дуплетом, чую - спуделял. Однако матка игру затеяла, показывает, будто садануло ей дробью и вон как крепко – крыло волочит, ковыляет едва, меж кустами таволожки припадает: подходи, дескать, паря, и добирай меня в шулюм, наскрозь ранетую, к тому же в такой малой недвижности, что даже тебе, сопляку-раззяве, в руки отдаюсь.
Поршки разлетелись кое-как, но недалече. Отбёгли в ковыльную крепь после неуклюжей посадки кувырком, затаились молчком, покуда их мать наблудного охотничка с понталыку сбивает, со смертью жмурки затеяла.
Ну, мы-то, на годы наши не глядя, из бывалых «зверовшшиков». Играть она сдумала… Знаем энти выходки-повадки. Нехай щенки за тобой скакают, тёта! Стрелять тоже не станем – за промах «жалко нету», но досадно: заряды парням, вроде меня, шибко дорого достаются. Живи, зимой сочтёмся, коли на берёзе зазыкаю. А покуда сама детям сгодишься, на крыло ставь, мелкие они ещё, глупые. Пальба давешняя – это сгоряча, извиняйте, леший попутал, курки взвёл…
Боком-боком, сдвигаюсь с елани в сосны поглубже, лёг за кустом боярышника, жду продолжения спектакля. Поляна пологая, большущая, вниз стекает слегка пожухлым травостоем, сам чуток сверху нахожусь – как на ладони видать. Тишина и бездвижье минут десять, потом один косачёнок голос подал. С перебоем, как у подростка. Тетёрка отозвалась, квохчет, спешит к центру поляны, головку её вижу над медуничником. Другие курёнки взялись, с разных краёв поляны отзываются жалобно. Н-да, хоть кому без мамы туго, плохо и страшно, особо когда небольшой и безлётный.
В россыпь разлетелись – там, там на поляне…. По звукам – верный десяток, не меньше. Кто к матери доспеет, умолкает. Пара осталась. Один рискнул подлететь, другой пёхи топает, орёт – в вязели огрубелой запутался, никак. Чу - смолк. Собралась семейка. По траве заметно – качается – подались вереничкой на пшеничное поле, оно за опушкой буреет. Там самый смак сейчас, колос сладимым молочком налился, сам бы ел!
…Милые картины детства ли, ранней юности. Вспоминаются часто, и что иной раз в голову заходит?
В интернете кликаешь, один земляк отзовётся, другой. Одноклассница нашлась, оба мы радые от встречи. Шутка – полсотни лет не знались! Разлетелись друзья, родичи, просто знакомцы. Раскидало по свету, ровно тетеревей от шального дуплета неспокойных годин. Кого близко, кого далече, кого насовсем спрятало. И, похоже, не собраться нам вместе на родной сибирской поляне. Те края навроде заказника для русских последнее время обставляют.
Сказывают земляки-аиртавичи-сибирцы, когда о родине малой расспрашиваю: быльём все поростает, Николаич, крепко-накрепко. В ответ думаю: ну-к, что ж, всяко бывало. Оно как? На пустой огородине, на жнивье, которое бросили, сразу бурьян вымахивает. Погодя, с годами, дурнишник тишает, а лет через восемь, может десять – где как – дернина восстанавливается на месте пепелища. Отдохнувшая земля сама себя в дисциплину берёт, охорашивается на Богом заповеданный лад. Для хлебов и овоща, говоря проще, - для жизни тароватого земледельца. Залежь для такого - добрый предшественник.
Вот и чаю: не мы, так иные соберутся. Вертаться русским не впервой. Прадеды поново обживались, становились сибирцами, обживутся и правнуки наши после вынужденной и горькой разлуки с родной землёй.
* * *
Пала-припала
© Copyright: Валерий Савельев 3, 2023
Свидетельство о публикации №223091800738
Свидетельство о публикации №223091800738
Рецензии