Пушкин в одноимённой статье Плетнёва П. А

     В сборники «Пушкин в воспоминаниях современников» 1974, 1985 и 1998 годов вошли публикации под названием «П.А. Плетнёв «Из статей о Пушкине». По сути дела, это выдержки из одной статьи Плетнёва П.А. – «Александр Сергеевич Пушкин», только взятые из окончательного варианта 1838 года и из чернового наброска к нему 1837 года. Об этом так и написано в комментариях к публикациям, но всё-таки: почему название – «Из статей»? Почему – во множественном числе?

     Собственно говоря, суть моих претензий к данным публикациям не к их названию, а к их содержанию. И претензии очень серьёзные. Почему выдержки из статьи Плетнёва П.А. столь заметно короткие? Неужели составителям сборников было не известно, что Плетнёв П.А. – не просто ещё одна личность из ближнего круга общения Пушкина, а один из его самых задушевных и верных друзей?

     Почему из 17-страничной статьи «Александр Сергеевич Пушкин» выдержки составили всего 2 страницы? Почему читателей лишили возможности прочитать следующее интересное размышление Плетнёва П.А.:
     «Также в 1829 г. вышло новое издание разных мелких его стихотворений в двух томах. Издатели, не держась классификации в их размещении, редко правильной и ещё реже для всех удовлетворительной, поместили их в хронологическом порядке, что теперь заставляет дорожить особенно этим изданием. Оно, обнимая вдохновенные заметки мгновенных ощущений поэта в продолжение первых пятнадцати лет его авторства, доставляет приятное удобство при чтении книги следовать за всеми изменениями идей его, языка и самого вкуса в выборе предметов»?

     Хочу пояснить мысль Плетнёва П.А.

     Цель жизни подавляющего большинства людей ограничивается желанием устроиться в жизни наиболее комфортным образом. Для этого, как они инстинктивно чувствуют, им необходимо свои взгляды на те или иные проблемы постоянно «подстраивать» под общепринятые взгляды окружающих их людей, по сути дела – таких же подстраивающихся под господствующие стереотипы мышления. Целенаправленно манипулировать сознанием этих людей, заведомо готовых исповедовать, всё что угодно – если благодаря этому появляется надежда занять более выгодное место в социальной иерархии – не представляет большого труда.

     Но есть люди, и Пушкин – из их числа, которые осознают свою жизнь как призвание к поиску и обретению истины. Процесс духовного развития этих людей (нередко это называется работой над собой) включает в себя в том числе и несколько этапов самоотрицания, на которых изживаются поочерёдно детские и юношеские фантазии и мечтания, когда-то у кого-то позаимствованные понятия и умозаключения, а также признанные несоответствующими истине ранее полученные знания.

     Пушкин очень рано начал литературную деятельность, и поэтому в его творчестве иногда встречаются разноречивые высказывания, что позволяет при желании пишущих о нём авторов представить его апологетом тех или иных взглядов – в зависимости от личных политических или идеологических предпочтений самих авторов.
 
     Знакомство с сочинениями Пушкина, подобранными в хронологическом порядке, разъясняет эту ситуацию, показывая ход развития его личности и доказательно отражая возрастание духовности его творчества.

     Именно об этом и говорит Плетнёв П.А.
 
     Замечательный пример рассказа о жизни и творчестве Пушкина на основе сквозной хронологии всех его сочинений, включая письма и дневниковые записи, дал альбом «Пушкин и его время», выпущенный к 100-летию со дня рождения Пушкина русскими эмигрантами-почитателями Пушкина в 1938 году в Харбине (единственное переиздание этого альбома в России – в 1997 году в издательстве «ТЕРРА»).

     Таким же путём шёл и я, создавая серию очерков о Пушкине под общим названием «Пушкин о себе и своей жизни», подбирая выписки из всей массы сочинений Пушкина, не разделяя их по жанрам, строго в хронологическом порядке и сопровождая их своими небольшими вступительными комментариями («Пушкин о России и любви к Родине», «Пушкин о декабристах и революциях»,  «Пушкин в житейских буднях» и ряд других очерков). 

     И ещё вопрос к составителям указанных сборников «Пушкин в воспоминаниях современников»: почему из небольшого (всего на одну страницу) чернового наброска статьи Плетнёва П.А. были исключены его слова о Пушкине: «Чувство чести, доведённое до тончайшей щекотливости, выражалось поминутно во всех его сношениях. Но к другим он столько же был строг, как и к самому себе. На благородстве его слова безопасно можно было успокоиться»?

     Не потому ли эти слова оказались «за бортом», что при их отсутствии гораздо легче «прилеплять» к образу Пушкину надуманные соображения и одновременно приписывать ему состряпанные бездарными злопыхателями произведения? Здесь к месту вспомнить историю с поэмой «Гавриилиада». Пушкин однозначно и неоднократно, при этом письменно заявлял, что не он её автор. Тем не менее, с профессиональным апломбом неоспоримой бездоказательности ему её приписывают: мол, Пушкин, испугавшись возможного наказания за такое своё творчество, отрёкся от «Гавриилиады». И добавляют (наверное, исходя из собственного практического опыта): мол, поступил он в данном случае совершенно правильно.

     Вышеприведённые слова Плетнёва П.А. о Пушкине – достаточно надёжная прививка против многочисленных предположений и умозаключений в пушкинистике, эксплуатирующих лишённую какого-либо вероятия версию «двуличия Пушкина». 

     На мой взгляд, эти два пропущенных высказывания Плетнёва П.А. о Пушкине должны присутствовать вообще в любой книге о Пушкине. А самые именитые пушкиноведы, принимавшие участие в формировании указанных мною сборников, их пропустили.

     Однако такое пренебрежение к словам Плетнёва П.А. о Пушкине неудивительно. Пушкинистика давно определила место Плетнёву П.А. в тени псевдодрузей Пушкина Вяземского П.А. и Соболевского С.А., более подробно о которых – в моём очерке «Обзор сборников «Пушкин в воспоминаниях современников».

     Плетнёв Пётр Андреевич (1792-1865) – русский литературный критик, поэт и журналист. С 1828 года преподавал русскую словесность цесаревичу Александру Николаевичу, будущему императору Александру II, и великим княжнам Марии Николаевне и Ольге Николаевне. С 1832 года – профессор кафедры русской словесности Педагогического института и Санкт-Петербургского университета. С 1840 по 1861 годы – ректор Санкт-Петербургского университета.
     Да, не из дворянского сословия, как большинство из пушкинского окружения; да, не удивлявший своим литературным талантом друзей, знакомых и собратьев по перу.
     Но это был настоящий друг Пушкина – друг, которым судьба награждает далеко не каждого.

     Это его Пушкин называл в письмах «брат Плетнёв», «мой ангел»; это ему посвятил Пушкин четвёртую и пятую главы «Евгения Онегина» в издании 1828 года; это ему посвятил Пушкин полный текст «Евгения Онегина» в издании 1837 года.

     Это он был безотказным, бессменным и бескорыстным посредником в чрезвычайно хлопотном деле издания Пушкиным своих сочинений, начиная со времени ссылки в Михайловском; это он был одним из самых активных помощников в деле издания Пушкиным «Современника» в 1836 году; это он до 1846 года продолжал издавать «Современник» после смерти Пушкина; это он морально поддерживал и защищал от клевет петербургских салонов Наталью Николаевну, вдову Пушкина, после переезда её в Петербург в ноябре 1838 году.   

     Это о нём написал Тургенев И.С. в 1869 году в статье «Литературный вечер у П.А. Плетнёва»:

     «Скажу несколько слов о самом Петре Александровиче. Как профессор русской литературы он не отличался большими сведениями; учёный багаж его был весьма лёгок; зато он искренно любил «свой предмет», обладал несколько робким, но чистым и тонким вкусом и говорил просто, ясно, не без теплоты. Главное: он умел сообщать своим слушателям те симпатии, которыми сам был исполнен, – умел заинтересовать их. Он не внушал студентам никаких преувеличенных чувств, ничего подобного тому, что возбуждал в них, например, Грановский; да и повода к тому не было – это было не к месту. Он тоже был очень смирен; но его любили. Притом его – как человека, прикосновенного к знаменитой литературной плеяде, как друга Пушкина, Жуковского, Баратынского, Гоголя, как лицо, которому Пушкин посвятил своего Онегина, – окружал в наших глазах ореол. Все мы наизусть знали стихи: «Не мысля гордый свет забавить», и т. д.         
     <…>
     Он также принадлежал к эпохе, ныне безвозвратно прошедшей: это был наставник старого времени, словесник, не учёный, но по-своему – мудрый. Кроткая тишина его обращения, его речей, его движений, не мешала ему быть проницательным и даже тонким; но тонкость эта никогда не доходила до хитрости, до лукавства; да и обстоятельства так сложились, что он в хитрости не нуждался: всё, что он желал, – медленно, но неотразимо как бы плыло ему в руки; и он, покидая жизнь, мог сказать, что насладился ею вполне, лучше чем вполне – в меру. Такого рода наслаждение надёжнее всякого другого; древние греки недаром говорили, что последний и высший дар богов человеку – чувство меры. Эта сторона античного духа в нём отразилась – и он ей особенно сочувствовал; другие ему были закрыты. Он не обладал никаким так называемым «творческим» талантом; и он сам хорошо это знал: главное свойство его ума – трезвая ясность – не могли изменить ему, когда дело шло о разборе собственной личности. «Красок у меня нет, – жаловался он мне однажды, – всё выходит серо, и потому я не могу даже с точностью передать то, что я видел и посреди чего жил». <…> Оживлённое созерцание, участие искреннее, незыблемая твёрдость дружеских чувств и радостное поклонение поэтическому – вот весь Плетнёв. Он вполне выразился в своих многочисленных сочинениях, написанных языком образцовым, хотя немного бледным».
(Тургенев И.С. «Полное собрание сочинений и писем в 12 томах», том 11, стр. 17-19)

     Это он обращался к Пушкину в письмах: «Душа моя».
    
     Это он писал в письме Гоголю Н.В. от 27 октября 1844 года:

     «Когда умер Пушкин, для прочих друзей всё умерло лучшее его: стремление к совершенствованию идей в нашей литературе, управа с эгоизмом и невежеством, вера в единство истинной церкви, которую должны из своего круга образовать благородные люди, понимающие дело и ни для чего не кривящие душой. Всё это под конец жизни сосредоточил он в «Современнике». Я взял его не из корысти. Ни Пушкину не приносил он, ни мне не приносит других выгод, кроме средства отстаивать любовь души своей, по выражению Шиллера. Шесть лет я жертвую ежегодно по пяти тысяч рублей на поддержание «Современника», только в одном убеждении, что для чести Пушкина и истины не должен погибнуть орган их, не должен обратиться в глумление противникам истины и Пушкина. Это хорошо знают все друзья его. Но кто же из них, в память друга, подал мне руку на товарищество? Никто; потому что у всех дружба только к себе, а не к мертвецу бесполезному. Наконец, что я, как человек? Прямое, простое и мирное существо, закрывавшееся в тени своих привычек и чистых привязанностей, без претензий на что-либо, без всяких замыслов, любящее солнце, поэзию и безлюдье. Таков я был всегда, таким и ты нашёл меня некогда, таким ты знал меня, если я не ошибался». 
(Плетнёв П.А. «Статьи. Стихотворения. Письма». «Советская Россия», М., 1988, стр. 334-335)

     Я считаю, что воспоминания Плетнёва П.А. о Пушкине, воспоминания его настоящего друга, достойны б;льшего уважения к себе, чем то скромное место, которое им традиционно выделяется в сборниках всевозможных воспоминаний, и ниже даю полный текст чернового наброска, написанного Плетнёвым П.А. в 1837 году, после чего – более обширную выписку из его статьи 1838 года:

     «Определяя характер писателя как человека по господствующему тону и выходкам ума в его сочинениях, трудно заключить, что Пушкин был застенчив и более многих нежен в дружбе. Между тем это справедливо. Его ум, от природы необыкновенно проницательный и острый, в сочинениях высказывался во всей силе своей. В уединении, на просторе не связывало его ничто внешнее. Но общество, особенно где Пушкин бывал редко, почти всегда приводило его в замешательство, и оттого оставался он молчалив и как бы недоволен чем-нибудь. Он не мог оставаться там долго. Прямодушие, также отличительная черта характера его, подстрекало к свободному выражению мыслей, а робость противодействовала. Притом же совершенную привычку он сделал только к высшему обществу или к самому тесному кругу приятелей. В обоих случаях он чувствовал себя на своём месте. Итак, всё, что затаивалось в душе его при других обстоятельствах, сильно и резко выражалось под лёгким пером его.
     Он вырос в Лицее, окружённый товарищами, которых не переставал любить до смерти. Связь эта равным образом послужила к тому, чтобы укоренить в нём особенности характера его. Никто не провёл счастливее отрочества своего и первой юности. Он был оракулом этой молодёжи, возраставшей с каким-то радужными надеждами. Пушкин тогда уже составлял себе ясное понятие только о двух положениях в свете: быть или между друзьями, или посреди непринуждённого, но холодного общества. Чувство чести, доведённое до тончайшей щекотливости, выражалось поминутно во всех его сношениях. Но к другим он столько же был строг, как и к самому себе. На благородстве его слова безопасно можно было успокоиться.
     Собою не владел он только при таких обстоятельствах, от которых всё должно было обрушиться на него лично. Он почти не умел распоряжаться ни временем своим, ни другою
собственностию. Иногда можно было подумать, что он без характера: так он слабо уступал мгновенной силе обстоятельств. Между тем ни за что он столько не уважал другого, как за характер. Он говорил, что характер очищает в человеке всё неприличное его достоинству. Так хорошо понимал он всё прекрасное в другом. Пылкость его души в слиянии с ясностию ума образовала из него это необыкновенное, даже странное существо, в котором все качества приняли вид крайностей».
(Плетнёв П.А. «Сочинения и переписка». СПб., 1885, том III, стр. 242-243)
    
     «Самая долговременная жизнь человека, который провёл лучшие свои годы в тишине размышления, в деятельности почти неподвижной, в однообразной беседе с литераторами да с книгами, не может быть обильна любопытными событиями. Она поучительна для некоторого числа изыскателей, преследующих всякое явление умственной жизни, чтобы прибавить несколько истин в науку о духе человека. В тридцать семь лет и восемь месяцев жизни своей (с 26 мая 1799 по 29 января 1837) Пушкин, окончивший столько творений, возбудивших всеобщее внимание, не успел биографии своей доставить заманчивости разнообразием происшествий внешних. Но внутренняя жизнь, высказавшаяся в его сочинениях, богата поучительными событиями.
     <…>
     Все товарищи, даже не занимавшиеся пристрастно литературою, любили Пушкина за его прямой и благородный характер, за его живость, остроту и точность ума. Честь, можно сказать, рыцарская, была основанием его поступков – и он не отступил от своих понятий о ней ни одного разу в жизни, при всех искушениях и переменах судьбы своей. Неизбалованный в детстве ни роскошью, ни угождениями, он способен был переносить всякое лишение и чувствовать себя счастливым в самых стесненных обстоятельствах жизни. Природа, кроме поэтического таланта, наградила его изумительною памятью и проницательностию. Ни одно чтение, ни один разговор, ни одна минута размышления не пропадали для него на целую жизнь. Его голова, как хранилище разнообразных сокровищ, была полна материалами для предприятий всякого рода. По-видимому, рассеянный и невнимательный, он из преподавания своих профессоров уносил более, нежели товарищи. Но все отличные способности и прекрасные понятия о назначении человека и гражданина не могли защитить его от тех недостатков, которые вредили его авторскому призванию. Он легко предавался излишней рассеянности. Не было у него этого постоянства в труде, этой любви к жизни созерцательной, и стремления к высоким отдалённым целям. Он без малейшего сопротивления уступал влиянию одной минуты и без сожаления тратил время на ничтожные забавы. К числу последних надобно отнести и сочинение некоторых его шуточных стихотворений, которые он писал более для возбуждения весёлости в товарищеском кругу, нежели по наклонности к этому роду. Таким образом он первоначально обязан был необходимыми для литератора сведениями более восприемлемости души своей, нежели усилию и ревности характера. Пробыв шесть лет в лицее, он 1817 года в октябре явился на новом поприще в Санкт-Петербурге. Незабвенную сцену единственного свидания своего с Державиным, который присутствовал на лицейском экзамене при переходе воспитанников в старший класс, он сам описал прекрасно.
     <…> Три года, проведённые им в Санкт-Петербурге по выходе из лицея, отданы были развлечениям большого света и увлекательным его забавам. От великолепнейшего салона вельмож до самой нецеремонной пирушки офицеров, везде принимали Пушкина с восхищением, питая и собственную и его суетность этою славою, которая так неотступно следовала за каждым его шагом. Он сделался идолом преимущественно молодых людей, которые в столице претендовали на отличный ум н отличное воспитание. Такая жизнь заставила Пушкина много утратить времени в бездействии. Но всего вреднее была мысль, которая навсегда укоренилась в нём, что никакими успехами таланта и ума нельзя человеку в обществе замкнуть круга своего счастия без успехов в большом свете. Говоря о наших обществах, можно по многим причинам согласиться в этом. Высшая образованность, жизнь непринужденная и удовлетворяющая требованиям светлого ума, вкус, верная оценка талантов, европейский горизонт известий и суждений – всё это составляет у нас исключительную принадлежность большого света. Но литератор невольно сделается виновным и перед собою, и перед потомством, если, для преходящих удовольствий, отдаст большому свету в жертву лучшие дары природы: мир души своей и независимость плодотворной мечты.
     К счастию, Пушкин нашел средство жить и в мире поэзии, и в прозе света. Большую часть дня утром писал он свою поэму, а большую часть ночи проводил в обществе, довольствуясь кратковременным сном в промежутке сих занятий. Над ним носились в эту эпоху образы созданий Ариоста и Виланда! Их он вводил в сферу древней Руси, и таким образом начал выказываться свет национальной русской фантазии в литературном произведении с европейскими формами. Жуковский, переселившийся тогда из Москвы в Санкт-Петербург, соединял около себя все таланты. У него прочитывал Пушкин каждую новую песнь Руслана и Людмилы. На стихотворениях его, начиная с произведений двенадцатилетнего возраста, нигде не обозначилось ни одного признака, который бы напоминал поэтов наших осьмнадцатого столетия. Язык Пушкина есть плод переворота, произведённого Жуковским в стихотворном языке и его формах. В 1820 г. поэма Руслан и Людмила была кончена.
     <…>
     Между тем Пушкин переехал в Кишинёв. Он определен был в канцелярию полномочного наместника Бессарабии генерал-лейтенанта Инзова, в котором нашёл он внимательного к себе и добродушного начальника. Отсюда началась, в некотором смысле, кочующая жизнь поэта, продолжавшаяся пять лет до возвращения его в псковскую отцовскую деревню Михайловское. Без этой жизни многого не нашли бы мы в стихотворениях Пушкина. Он оправдал одну известную истину, что для поэзии мало одного воображения: нужно сближение с природою и непосредственное прикосновение к её красотам. Поэт заговорил о предметах вдохновения своего языком определённым, отчётистым и ярким. Ему не нужно было придумывать картин для украшения произведений своих. Перед ним, во всей поразительности и неисчислимости, предстояли в натуре картины всех родов художнической красоты. Они властительно волновали ум его и очищали выражения от тех излишков и общностей, которые неизбежны в языке кабинетного писателя. Вся южная Россия, образующая великолепный амфитеатр с трех сторон Чёрного моря, в разных направлениях обозреваема была Пушкиным. Он брал поэтические дани и с кочующих племён Бессарабии, и с торговых пришельцев Одессы, и с классических развалин Тавриды, и с зеленеющих волн Эвксина, и с диких вершин Кавказа. На горизонте европейской поэзии ярко заблистала в это время звезда Байрона. Жадно, полный сочувствия, смотрел на неё Пушкин, вступая в новый период своей стихотворной деятельности.
     <…>
     Великий талант, явление, столько раз повторявшееся перед людьми, но неразгаданное, необъяснённое ещё ни одним философом, чужд всякой наружной системы. В нём, однако ж, больше, нежели в уме обыкновенном, благотворных начал, из которых постоянно развивается совершенствование духа. Даже надобно думать, что и система жизни его, как план достижения совершенства умственного, стройнее и правильнее, нежели все мелочные средства, придумываемые недальновидною расчётливостью. Талант есть высшая, натурально-систематическая деятельность души. По крайней мере так мы принуждены изъяснять изумительные успехи Пушкина в его искусстве посреди развлечений нового рода, непохожих на столичные, но тем не менее умерщвляющих видимую стройность занятий литератора. Во время почти беспрерывных переездов своих, увлекаемый гостеприимством, соблазнительным для пылких юношеских лет, по природе наклонный к поискам свежих впечатлений, столь восхитительных в роскошном южном краю, Пушкин успевал со всем знакомиться, что происходило в европейской литературе.
     <…>
     По мере того, как переезды, поэзия, люди и опыты помогали ему раздвигать, разнообразить и оживлять картины Онегина, сам поэт начинал живейшее принимать участие в характере своего творения. Его собственный о нём отзыв, помещенный в посвящении, высказал всё, таившееся в душе автора. Вот его слова:

Прими собранье пёстрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.

     Так образовался один из лучших памятников русской литературы; он навсегда сохранит от забвения любопытную эпоху жизни Пушкина и созданного им языка, гибкого, неистощимого в новости образов, красок и оттенков. В этом памятнике столько сцен комически благородных, трогательных, сатирических, глубокомысленных и полных самой поэтической мечтательности! Онегин то отрывками, то стихами, то фразами перешёл во всенародные поговорки, остроты и пословицы. Пока автор не издал его вполне, отдельные главы составляли выгодный промысел досужих и сметливых переписчиков, продававших тетрадки их в столицах и внутри России по ярмаркам. Отдельно изданы в печати: глава II – 1826 (во второй раз 1830), III – 1827, IV, V и VI – 1828, VII – 1830, VIII – 1832. В 1833 сделано особое издание Онегина всего, а в 1837 ещё новое.
     <…>
     <…> Деревенская жизнь Пушкина была однообразна. Впрочем, без особенных причин, никогда он не изменял порядка своих занятий. Везде утро посвящал он чтению, выпискам, составлению планов или другой умственной работе. Вставая рано, тотчас принимался за дело. Не кончив утренних занятий своих, он боялся одеться, чтобы преждевременно не оставить кабинета для прогулки. Перед обедом, который откладывал до самого вечера, прогуливался во всякую погоду. По соседству с его деревнею и теперь живёт доброе благородное семейство, где обыкновенно он проводил вечер и очень часто обедал. Черты этой жизни перенесены им отчасти в IV главу Онегина. Писать стихи любил он преимущественно осенью. Тогда он до такой степени чувствовал себя расположенным к этому занятию, что и из Петербурга в половине сентября нарочно уезжал в деревню, где оставался до половины декабря. Редко не успевал он тогда оканчивать всего, что у него заготовлено было в течение года. Теплую и сухую осень называл он негодною, потому что не имел твёрдости отказываться от лишней рассеянности. Туманов, сереньких тучек, продолжительных дождей ждал он как своего вдохновения. Странно, что приближение весны, сияние солнца всегда наводили на него тоску. Он это изъяснял расположением своим к чахотке. В одиночестве нередко бывала собеседницею поэта старушка, его няня, трогательно воспетая в стихах Языкова. Пушкин беспрестанно выписывал из Петербурга книги, особенно английские и французские. Едва ли кто из наших литераторов успел собрать такую библиотеку, как он. Не выходило издания, почему-нибудь любопытного, которого бы он не приобретал. Издерживая последние деньги на книги, он сравнивал себя со стекольщиком, которого ремесло заставляет покупать алмазы, хотя на их покупку и богач не всякий решится.
     <…>
     Появление новых стихотворений Пушкина в 1829 году составляет резкую эпоху в истории его литературных мнений и успехов. До сих пор, что ни писал он, исключая Годунова, о котором ещё не знала публика, всё носило на себе характер поэзии, блестящей свежестию созданий, выразительностию образов, грациею положений, силою и музыкою языка, оригинальностию взглядов, сравнений и других способов украшения мыслей. Нет сомнения, что каждое из этих достоинств необходимо для успехов автора. Но поэзия, как изящное искусство, совершенствоваться может и должна не только в своих формах и содержании, но и в гармонии их с бесконечным разнообразием местностей, эпох и всех так называемых красок жизни. Внимание к совершенствам этого рода настаёт гораздо позже, нежели первого. Овладеть языком, оживотворить новостью встретившийся предмет поэмы или другого сочинения, обставить его всем, что лучшего сливается в воображении с его идеею, конечно, невозможно без особенного таланта. Но этот талант, в первой своей деятельности, подобен инстинкту. Он производит, потому что живёт. В цветущем своём возрасте поэт увлекается блеском и выразительностию всего им производимого. Глубже опускается он в таинства искусства, только сравнивая беспрестанно впечатления, производимые творениями его, с теми впечатлениями, которые остаются в душе от созерцания природы и самого человека во всех их видоизменениях. Начиная замечать уклонения свои от вечного образца истины и красоты, он показывает усилие произвести оборот в своих произведениях. Добровольно отказывается он от этих привлекательных нарядов юности и вносит в систему своего мышления высокую простоту и отвечающую сердцу истину.
     <…>
     Он осмелился теперь торжественно обновить искусство. Он избрал происшествие, не отдалённое от нас, но исполненное поэзии. Его воображение превратилось в верное зеркало, где отразились люди того времени с их нравами, характерами, в их костюмах, с их наречием и во всей поэтической точности жизни. Таким образом должна была явиться поэма, не сочинение Пушкина, но поэма, созданная эпохою Петра Великого и только оттиснутая художником Пушкиным. Вот история появления Полтавы, с которой надобно вести период лучших произведений нашего поэта. Кто вникал в причины странной судьбы великих созданий художников, тот знает, и конечно не удивлялся, отчего многие не умели достойно оценить этого произведения.
     <…> Также в 1829 г. вышло новое издание разных мелких его стихотворений в двух томах. Издатели, не держась классификации в их размещении, редко правильной и ещё реже для всех удовлетворительной, поместили их в хронологическом порядке, что теперь заставляет дорожить особенно этим изданием. Оно, обнимая вдохновенные заметки мгновенных ощущений поэта в продолжение первых пятнадцати лет его авторства, доставляет приятное удобство при чтении книги следовать за всеми изменениями идей его, языка и самого вкуса в выборе предметов.
     <…>
     С 1831 года Пушкин избрал для себя великий труд, который требовал долговременного изучения предмета, множества предварительных занятий и гениального исполнения. Он приступил к сочинению истории Петра Великого. По всемилостивейшему соизволению его императорского величества он начал собирать для неё необходимые материалы, хранящиеся в разных архивах. Переехавши в Санкт- Петербург, он до кончины своей жил уже постоянно в нём за исключением нескольких поездок в Москву и осенних выездов в Михайловское. III часть мелких его стихотворений и последняя книжка Северных Цветов изданы им были в 1832 году. Преимущественно занимали его исторические разыскания. Он каждое утро отправлялся в какой-нибудь архив, выигрывая прогулку возвращением оттуда к позднему своему обеду. Даже летом, с дачи, он ходил пешком для продолжения своих занятий. Летнее купанье было в числе самых любимых его привычек, от чего не отставал он до глубокой осени, освежая тем физические силы, изнуряемые пристрастием к ходьбе. Он был самого крепкого сложения, и к этому много способствовала гимнастика, которою он забавлялся иногда с терпеливостью атлета. Как бы долго и скоро ни шёл, он дышал всегда свободно и ровно. Он дорого ценил счастливую организацию тела и приходил в некоторое негодование, когда замечал в ком-нибудь явное невежество в анатомии.
     Чем более накоплялось у него в голове исторических подробностей, тем деятельнее работало его воображение. На пути к главной своей цели он не в состоянии был защититься от прилива эпизодов, увлекавших его ко множеству других предприятий. В числе последних надобно поместить его мысль – обработать отдельно эпоху Пугачёвского возмущения. Первоначально, может быть, только для рассеяния себя при однообразном чтении, пробегал он бумаги, не относившиеся к его делу. Но, поддаваясь незаметно овладевшему им любопытству, он уже столько собрал сведений, что принял намерение издать, в виде опыта, историю этого происшествия. Уверенный, что небольшое сочинение не остановит важнейшего его занятия, он быстро приступил к нему. Но в характере литературных его трудов столько было требований добросовестности, что он, почти кончив историю Пугачёвского бунта, решился, прежде издания, отправиться в путешествие по восточной части Европейской России, чтобы обозреть внимательно театр описанных им событий и, так сказать, поверить немые летописи живым языком урочищ и самых старожилов, не забывших об ужасах их молодости. В 1833 году летом он удовлетворил своему любопытству – и на следующий год явилось самое сочинение. Текст его короток; потому что автор, кроме существенного, представляет вам все подробности в подлинных бумагах, свидетельствующих и о том, сколько надобно было перечитать кип, чтобы обделать этот быстрый, но ровный и сильный рассказ, и о том, как он бескорыстно отказался перефразировать любопытнейшие донесения, чем, конечно, расцветил бы свою книгу.
     <…>
     Пушкин за несколько месяцев до смерти своей лишился матери и сам провожал отсюда её тело в Святогорский монастырь. Как бы предчувствуя близость кончины своей, он назначил подле могилы её и себе место, сделавши за него вклад в монастырскую кассу. Другое странное и вместе трогательное обстоятельство рассказано в письме к одному из прежних издателей Современника осиротевшим отцом поэта Сергеем Львовичем Пушкиным. Вот его слова:
     «Я бы желал, чтобы в заключении записок биографических о покойном Александре сказано было, что Александр Иванович Тургенев был единственным орудием помещения его в Лицей – и что через 25 лет он же проводил тело его на последнее жилище. Да узнает Россия, что она Тургеневу обязана любимым ею поэтом! Чувство непоколебимой благодарности побуждает меня просить вас об этом. Нет сомнения, что в Лицее, где он в товарищах встретил несколько соперников, соревнование способствовало к развитию огромного его таланта».
     Последние минуты жизни Пушкина описаны увлекательно красноречивым пером Жуковского».
(Плетнёв П.А. «Стихи. Стихотворения. Письма». «Советская Россия», М., 1988, стр. 31-48)