Человек за миллион долларов

«Последний же враг истребится — смерть»
Апостол Павел [1 Кор. 15:26].

«Момент смерти мозга человека является моментом смерти человека.» Приложение N 1. к приказу Министерства;здравоохранения РФ;от 25 декабря 2014 г. N 908н. Порядок установления диагноза смерти мозга человека.

«Я открою тебе сокровенную тайну,
Тайну богов расскажу я тебе:
Есть растение на дне моря, как колючий кустарник.
Шипы его, словно роза, руки твои исколют.
Но если этот цветок ты достанешь, —
Останешься навсегда молодым».
Поэмы о Гильгамеши, табличка XI
Индия, 10 век до Р.Х.

— Ты же прекрасно понимаешь, что ни за какие сокровища в мире мы не согласились бы расстаться с тобой!
— Даже за сто тыщ мильёнов?
— Даже за сто тысяч миллионов.
— Значит я так дорого стою...
Малыш и Карлсон, который живёт на крыше.
Астрид Линдгрен



1. Резурект

Казалось, что вода лилась со всех сторон: сверху водопадом неслись стремительные иглы дождя, снизу пенился мутный поток, вышедших из берегов водосточных канав, по бокам хлестал мокрой плетью ветер. Когда я выбрался из машины, то словно нырнул в реку. Ноги тут же по щиколотку увязли в струящейся жидкости, рубашка прилипла холодной тряпкой к спине, обувь насквозь промокла. Мне очень хотелось избежать подобных купаний, но иного выбора у меня не было — доступ к месту ДТП перекрывало дорожное ограждение.

Распахнутый зонт словно проделал в небе дыру. Припасённый для подобного случая, он оказался весьма кстати, когда стихии не на шутку разбушевались. В мгновение ока дождь расступился, и на некоторое время я ощутил себя его повелителем. Однако, мое торжество длилось недолго, узнав о моих победах, известный пособник дождя, холодный назойливый ветер предпринял попытку вернуть утраченное превосходство — набросился сбоку и стал настойчиво и методично выхватывать мое оружие. Впрочем и я был не робкого десятка. Приноровившись к его повадкам: порывистым рывкам и сменам направлений, я принялся управлять зонтом, словно парусом одинокой лодки, тем самым усмиряя воздушные порывы и направляя себе во благо. Так, с переменным успехом борясь со стихиями, я пересёк огороженный периметр и заметил впереди одинокую фигуру. 

Человек в плаще и капюшоне неспешно двигался поперёк дороги, оставляя после себя остроконечные предметы, похожие издалека на выпавшие зубы дракона. Коварный дождь и здесь был готов испортить чужую работу. Время от времени он подхватывал их и старался отнести потоком как можно дальше.

— Позвольте! — поспешил я на помощь, попутно определяя в мокрой фигуре полицейского, а в остроконечных предметах — аварийные конусы. Поймав унесённый потоком фрагмент ограждения, я ловко водрузил его на прежнее место.
— Спасибо, сэр, — флегматично ответил очень худой долговязый мужчина. Насквозь промокшая одежда висела на нем подобно флагу сдавшейся крепости. — Погода сегодня совершенно дрянная!
Я солидарно кивнул, невзначай поинтересовавшись, что здесь случилось.
— Труп, сэр! — ответил незнакомец без особого энтузиазма.

***

Тридцать минут назад меня разбудил телефонный звонок. На часах была полночь, на другом конце трубки Дэвид.

— Сомер покончил жизнь самоубийством! — начал босс без предисловий.
— Что? — спросонья я не сразу сообразил, о чем идёт речь.
— Бросился под грузовик!
Когда пришло понимание произошедшего, сон как рукой сняло.
— Давно?
— Пятью минутами ранее.

Повисла тяжелая пауза. Я отчетливо осознавал, что у нас назревают большие проблемы. Сомер являлся гарантией новой сделки и главным участником эксперимента, результаты которого мы собирались обнародовать в среду. Если не будет Сомера - сделки конец, а мне, вероятно, придётся искать другую работу.

Прочувствовав в полной мере драматизм своего положения, я лихорадочно принялся соображать, что же делать дальше. То ли как следует подготовится к разбирательству и только потом ехать на опознание, то ли напротив, нестись к месту происшествия во весь опор, в надежде опередить полицию и замести максимум следов. Как на зло подходящего случаю опыта у меня не было, поэтому я решил целиком и полностью положиться на мнение босса, который в отличие от меня, давно уже все решил:

— Ты должен ехать туда немедленно и, успеть первым! — произнес ледяным тоном мой работодатель, после чего отключился.

Несмотря на дикое желание забыться сейчас мертвым сном — прошу простить меня за этот неуместный в отношении Сомера фразеологизм — я очень быстро собрался и безотлагательно выехал в ночь. Через две минуту мой потрёпанный цивик летел по проспекту, а через двенадцать с небольшим остановился под указателем тридцать второй магистрали.

Снаружи шел дождь. На размазанных подтеками стеклах плясали отсветы фар объезжающих пробку машин. Увидев такое количество потенциальных свидетелей, я прежде всего пришёл в ужас.
«Не хватало еще толпы зевак, желающих поглазеть на несчастного дурня!»
Хорошо хоть, что в этом вопросе непогода пришлась как нельзя кстати. Из-за холодного ветра и проливного дождя никто не спешил останавливать машину и уточнять, что же здесь приключилось. Недовольные поздней пробкой водители напротив стремились как можно скорее миновать бутылочное горлышко, образованное развёрнутым поперек шоссе мусоровозом, и незамедлительно убраться восвояси.

Убедившись, что никто не собирается совать нос не в свои дела, я решил, что все складывается неплохо, и ровно в эту секунду увидел мигалки дорожной службы.

Спешившись, миновав ограждение и перекинувшись парочкой слов с полицейским в плаще, я направился прямо к мусоровозу, темная глыба которого одиноко возвышалась посреди водянистой мглы. Двигатель мусоровоза был заглушен. Фары чернели темными дырами. Дождь методично настукивал по крыше монотонную чечетку безысходности.

На первый взгляд машина казалась покинутой, но первое впечатление было ошибочным. Когда я вплотную приблизился к грузовику, то увидел, что два стеклоочистителя, словно два мобильных волнореза, противостоящих морскому приливу, по-прежнему маячат из стороны в сторону, разрезая стекающие по стеклам волны влаги. В следующий миг свет проезжающей мимо машины, выхватив из темноты силуэт водителя, и мне стало ясно: виновник происшествия по-прежнему находится в кабине.

— Мистер, вы должны немедленно открыть дверь! — раздалось у меня над самым ухом.

Голос принадлежал второму полицейскому, который в отличие от своего коллеги, был его совершенной противоположностью. Невысокий, упитанный, излишне суетливый — всеми правдами и неправдами он пытался выманить из кабины застывшего там словно мумия перепуганного водителя, но находящийся внутри человек будто ничего и не слышал. Наглухо закрывшись от всего света, он делал вид, что происходящее снаружи не имеет к нему никакого отношения.

— Сколько можно ждать! — крикнул толстому долговязый, который, закончив свою работу по ограждению территории, присоединился к напарнику. — Еще немного и все мы здесь утонем в этом библейском потопе!

Похоже, что он был прав. Уровень воды стремительно повышался. Ливневые решетки, расположенные по краю проезжей части по всей видимости засорились и в таком состоянии больше не справлялись с нахлынувшей влагой. Вода же, не находя себе выхода, все больше множилась темными пятнами лужиц вокруг черных колес грузовика, заставляя полицейских в поисках незатопленных мест перепрыгивать с места на место. 

Толстый словно впервые оценив по достоинству перспективу неизбежного затопления, неприлично выругался.

— Последнее предупреждение, сэр! — хмуро переадресовал он водителю мусоровоза недовольство напарника, после чего достал из ящика дисковую пилу на аккумуляторах и решительно произнес: — Даю вам десять секунд, чтобы самостоятельно покинуть кабину, иначе срезаю замок, и вытаскиваю вас силой!

Он начал отсчет, особо не рассчитывая на успех своего внушения, но не успел дойти и до середины, как дверь нерешительно отворилась.

***

Водителя звали Майк. Когда полицейские извлекли бедолагу на свет божий, его словно прорвало.

— Я не хотел… Он сам выпрыгнул… — обращался он, то к одному, то к другому свидетелям своего грехопадения. — Гребаные ИИ захватили дороги! Гребаные лоукостеры заставляют работать за копейки! Гребаный закон Гумбальта, дающий преимущество беспилотникам! И всё это конечно же вина Трампа младшего, который разрешил подобное …

Он ещё долго и многословно ругался, обвиняя всех и вся в своей фатальной оплошности, пока стадия отрицания и гнева не сменилась торгами:

— Но я-то держусь! И Сара говорит «держись!» И денег уже накопили… Как только отдам долг старому Форду — будь он проклят, жлобина! — немедленно переедем в Блюлэнд. Уверен моей малышки в районе понравится... В школу пойдёт… Встретит парня… поженятся… все будет по высшему сорту… только не губите сейчас честного работягу!

Стенания Майка становились все более истошными, и, когда его словно безвольную куклу усадили в полицейскую машину, он практически бился в истерике.

— Я один из последних! — выкрикивал он, то ли угрожая слугам правосудия, то ли взывая к их состраданию. — У меня семья… дети… У меня, понимаешь, ответственность… Я работу терять не могу… Не хочу я закончить как старина Френки…

Про Френка он не договорил. На последних словах чаша отчаяния этого маленького человека вконец переполнилась и он, присоединяясь к непогоде, громко и мокро разрыдался. Впрочем, по его тону и интонациям всем и так было ясно, что ничего хорошего со стариной Фрэнки конечно не случилось. На этой драматической ноте я понял, что самое время вмешаться и произнес как можно дружелюбнее:

— Майк? Тебя, кажется, зовут Майк?

Тот покосился на меня с тем недоверием, которое испытываешь, встречая на пороге своего дома очередного коммивояжёра или свидетеля Иеговы, желающих под видом доброжелательности и участия, продать никому ненужное барахло или заезженную добродетель.

 — Майк, все хорошо! Ты не виновен! — старался я говорить убедительно.

Впрочем, мои слова подействовали на водителя иначе. Майк подозрительно притих и, вытирая со лба влагу тыльной стороной ладони, уставился на меня, как на сумасшедшего. С выражением недоверия и опаски посмотрели в мою сторону и оба полицейских, как будто только сейчас впервые по-настоящему заметив мое присутствие.

— Кто вы такой? — произнес долговязый. Услышав мои слова его прежнее расположение в миг улетучилось.

Я принял нарочито официальный вид и протянул им развёрнутые корочки.

— Специальный представитель ФНР, — вслух прочитал долговязый, когда по пошарпанной ламинации побежали первые водяные подтеки.

Пока полицейские изучали ксиву, водитель погрузился в раздумья. Мысль, которую я заложил ему в голову, работала наподобие бомбы замедленного действия. Поначалу она лишь тревожила его издалека, но, чем больше он ее думал, тем больше лицо его преображалось.
 
— Зачем вы так говорите сэр?! — наконец произнес он с таким возмущением, будто произнесенные мной слова, были страшней совершенного им проступка. — Я собственными глазами все видел!

Он успел основательно вжиться в роль виновника непреднамеренного убийства, а, если убийство теперь отменялось, то и все вышесказанное им выглядело нелепо.

— Знаешь, Майк! Тот, кого ты сегодня сбил, был… как это лучше сказать, и не человек вовсе.

Предположение, что жертва могла быть не той, за кого себя выдавала, выглядело через-чур фантастически, а следовательно, от него веяло подвохов. Растерянность и неприязнь отразились на лице Майка, но, единожды ухватившись за обнадеживающую мысль, водитель не собирался с ней расставаться.

— Вы в этом уверены? — спросил он с той самой надеждой, которая подводит заблудшие души на самый край пропасти.

Я кивнул.

— Кого же я сбил тогда? — теперь он сидел и подобно большому ребёнку вслух строил свои догадки: — Это точно была не птица… Большая такая тень, внушительная…, и конечно не больше лося…
— Да тут сроду лосей никаких не было!  — вмешался в его рассуждения долговязый, — Не время так шутить, мистер! — обратился он уже в мою сторону.
— Вы сами то труп видели? — парировал я сходу.
— Нет, сэр… — конечно же труп полицейский ещё не видел. — Мы тут… вот с этим возимся, — он пренебрежительно указал на Майка. После чего уставился в ночь, в направлении, куда по всей видимости отлетело тело. — Туда Рэн и Ралли отправились. — Сквозь завесу тьмы и дождя он отыскал силуэты своих товарищей и указал на них пальцем: — Вон они бродят там у обочины!

На некотором расстоянии действительно блуждали две одинокие фигуры. Они казались ещё более потерянными и заблудшими, чем вся остальная компания, но им то, по крайне мере, было хоть что-то известно. Решив, что с Майком покончено, я было двинулся дальше, когда водитель мусоровоза, вцепившись мне в рукав мертвой хваткой, заверещал:

— Кого же я сбил, мистер?!

***

Образовавшиеся вдоль краев трассы водяные потоки неуклонно множились, грозясь рано или поздно превратить проезжую часть в полноводную реку. Подобно работе дюжины папарацци на некотором расстоянии от нас то вспыхивали, то затухали сигнальные фонари ограждения. Вдоль их нестройных рядов, словно специально приглашённые гости мероприятия, вереницей ползли силуэты автомобилей. В их движении чувствовалась сокрытое недовольство. Казалось, возникшее неизвестно откуда скопление знаменитостей, превратило модный показ в обычную пробку.
На воде десятками лунных дорожек плясали отсветы фар, в свете которых мои собеседники наконец заметили, что по всей территории были разбросаны какие-то предметы. Два полицейских на отдалении, стоя по щиколотку в воде, извлекали оттуда один за другим эти странные артефакты и бережно клали в пакеты. При виде подобной картины водителя мусоровоза стошнило, он по-прежнему думал, что это куски убиенной им плоти. Однако то, что время от времени возникало у полицейских в руках, никак не походило на куски тела. В основном это были какие-то трубки, фланцы, фитинги, куски пластика и металла, отдалённо напоминающие запчасти электронного механизма.

— Я купил ваши акции! — кажется толстый наконец осознал, с кем имеет дело, и его потянуло на откровения. — но очередь лишь растет!
— И я!  — произнёс долговязый обреченно.

Теперь мы, как заговорщики, стояли и смотрели, как их коллеги достают из воды конечности силиконовой куклу и кладут в пакеты, и только водитель мусоровоза по-прежнему ничего не понимал.

***

На земле девять миллиардов людей, каждый из которых при желании, уж поверьте, не отказался бы жить вечно. Но пересадить матрицу сознания в силиконовую куклу наша компания может лишь девяти-десяти, максимум двенадцати в год — слишком уж запредельна цена и сложна операция. Сейчас наши клиенты — сплошные мультимиллиардеры и чертовы гении. Для прочих же не существует иного пути, кроме гигантской очереди. На сегодняшний день длинна этой вереницы человеческих душ почти миллиард человек, и она постоянно растет. Попасть в нее, кажется, просто — стоит лишь перечислить любые деньги в наш фонд резурекции, но вот стать в ней первым или хотя бы приблизиться к ее началу — задача для простого смертного недостижимая. При желании можно немного переместиться вперед, стоит лишь увеличить вложения. Но тут надо вовремя остановиться, чётко поняв, насколько далеко позволят продвинуться тебе твои доходы и накопления. Естественно, что при подобном раскладе у самого финиша обитают одни богачи — там суммы вложений доходят до миллиардов. Эти баловни судьбы получат билет в вечность первыми. Когда же очередь дойдет до тебя, простой обыватель, вычислить сложно. Может быть через тысячу лет. «Такое положение дел тебя устроит?» Позволю себе предположить, что нет, поскольку тысячи лет нет ни у кого, как, наверное, нет и ста. «Мне пожалуйста через 30 или 40» — скажет какой-нибудь господин помоложе, а другому и год будет много, поскольку он болен или стар. Разобравшись как следует в положении дел, обыватель решит: «Покупать место в этой очереди — напрасная трата денег.  Уж лучше смириться, что вечность — не для меня!» Он отложит покупку и снова займёшься своими обыденными делами, пока вновь не зайдет к нам на сайт и не заметит, что очередь только растёт. «Почему же другие по-прежнему не теряют надежды? Они сумасшедшие или верят в чудо?» — задаст он закономерным вопросом. «В каком-то смысле, — отвечу я, — да! Всему виной принцип экспоненциальных последовательностей, в народе известный, как закон Рума»…

Я не успел завершить свой внутренний диалог с воображаемым покупателем, когда, отделившись от основного потока, в нашу сторону рванул незнакомый мне минивэн. Когда он приблизился, из него выпрыгнули человек восемь людей в масках и очень быстро приняли засовывать в черные полиэтиленовые пакеты оставшиеся детали.

— Эй, полегче! — попытался воспротивится их вмешательству один из полицейских, но был решительно остановлен вручённым ему документом.

Следом за первым автомобилем из пробки выкатил второй и, проехав чуть дальше, попутно сбив несколько конусов ограждения, остановился практически рядом с нам. Дверь отворилась, и из машины возникла фигура Дэвида.

— Какого черта, Макс! — начал он без предисловия. — Почему ты не отвечаешь мне на звонки?!

Похлопав себя по карманам, я с ужасом обнаружил, что забыл телефон в машине, и уже открыл было рот оправдаться, когда, не дав мне произнести ни слова, Дейв стал на меня орать:
— Я направил тебя сюда, зачем?! — вопрошал он, сверкая глазами — Чтобы ты уничтожил улики перед приездом полиции, а ты вместо этого, делаешь что? — он посмотрел на свидетелей так, словно считал их не более, чем массовкой. — Проводишь для них экскурсии?
— Прости, Девид. Все эти люди здесь были за долго до моего приезда!
— Так уж задолго? — босс злобно сверкнул на меня глазами, и я понял, что брякнул лишнего, поскольку всему происшествию было без малого двадцать минут!
— Но что случилось? Почему ты так сильно взволнован?
Я подумал, что никогда не видел босса таким разъяренным.
— Почему я взволнован, Макс?! Почему?! — казалось Дэйв окончательно потерял самообладание — потому что, ты дорогой мой коллега, еще вероятно не знаешь… — он приблизился к моему лицу так близко, что на меня стали падать капли с его капюшона,
— Что я не знаю? — я машинально попятился.
— Самоубийство у нас настоящее!
Ощущая какой-то скрытый подвох, я тем не менее возразил:
— Но резуректы не умирают, их слепки сознаний хранятся у нас за семью замками.
— Нет, Макс, это тот случай, которого мы так боялись, — босс был явно не в себе. — Сомер знал на что шел, и прежде, чем бросился под грузовик, уничтожил секретные файлы. Информации о его личности больше не существует!
— Наверно ты шутишь! — в безумной надежде, что мой босс прикинулся остряком, я выдавил из себя улыбку. Но по его дальнейшей реакции все стало окончательно ясно.
Я был обескуражен. Собравшиеся пребывали в недоумении. Дейв был мрачнее тучи.
— Кому из вас, олухов, известно о том, что здесь случилось? — обратился он к остальным.
Никто не ответил, водитель и полицейские стояли с открытыми ртами.
— Они все знают! — произнес я смиренно.
Дейв наградил меня злобным взглядом:
— Знаешь ли, Макс, если завтра об этом узнаёт пресса, то сделке конец, как и твоей карьере!

***

Я стоял совершенно опустошённой. Дейв, окончательно спятив, продолжал истерить и ругаться. Дождь накрапывал все сильнее. Люди в масках, не обращая на нас никакого внимания, продолжали свою работу. Лишь водитель мусоровоза, будто проигнорировав всю предыдущую сцену, с интересом рассматривал раскиданные по асфальту детали. Краем глаза я подметил, как постепенно его лицо прояснилось.

— Значит это и правда не человек! — Майк выглядел так, словно его заблудшая душа внезапно обрела спасение. Подняв голову к небесам, он перекрестился: — Спасибо тебе, Господи, что уберег от греха!

Произошедшая метаморфоза не ускользнула от глаз моего босса. Я заметил, как Дейва всего перекосило от этого излишне театрализованного панегирика, и в ту же секунду он набросился на мужичонку, так, словно сам Господь даровал ему право карать несчастного за нарушение всех библейских заповедей одновременно.

— Ты в курсе, что резурект, которого твой долбаный говновоз только что раскатал по этому болоту, — он взглядом окинул растущую лужу, — обошелся нашему предприятию в сто миллиардов долларов! — Дэвид навис над водителем словно ангел возмездия над последним грешником. — Не хватит и тысячи твоих жалких жизней, чтобы возместить причиненный мне ущерб, а стало быть, даже в аду тебе придётся отрабатывать этот долг, убирая за чертями мусор! — выругавшись он слегка сбавив обороты и нарочито пренебрежительным тоном добавил: — Признаться,  для всех было бы лучше, если бы ты сбил настоящего человека!


2. Дерфла ЛеБон

Конечно же Дэвиду не следовало говорить подобного. Люди, не знакомые с ним ранее, из таких его слов могли сделать ошибочный вывод — Дэвид жестокая сволочь. Но это было не так. Хоть в последнее время мой босс и сильно изменился, многие, в том числе я, знали его, как совершенно другого человека.

Когда я устроился в фонд резурекции, то первое время только и слышал от всех вокруг о неком человеке-легенде Дэвиде Мунке. О том, что Дэвид персона выдающаяся, трубили направо-налево не только его адепты, но и все новостные каналы, а причиной такой популярности стали ошеломительные успехи Дэвида в области медицины. Говорили, что он был первым, кто начал лечить рак, первый, кто создал лекарство от лейкемии, но больше всего он запомнился человечеству тем, что подарил людям новое ощущение жизни. Жизни, в которой мы в состоянии победить не только смертельные прежде болезни, но и саму смерть.

Про Девида ходило множество слухов. Одни говорили, что он изобретателен и богат, как Говард Старк, другие, что артистичен, как Дали, популярен, как Леннон, и добродетелен, как Иисус. По мне, так все эти слухи являлись правдой, а в особенности те, где его сравнили с жертвами преступлений. С последними двумя его роднило одно необычное обстоятельство: также как Леннона и Иисуса, моего босса Дэвида Мунка безжалостно убили.

18 марта 2055 года планету потрясло шокирующее событие. Красавчик, умница, любимчик общественности Девид Мунк пал жертвой полоумного радикалиста Крама Немпеча. Убийца, желавший войти в историю способом известным ещё с Герострата, всадил в несчастного изобретателя достаточно пуль, чтобы создать непреодолимое препятствие на пути планов Мунка. Но, Девид был не из тех, кого хоть что-то могло сломить, путь даже препятствием на сей раз выступала смерть. Подобно Иисусу, своей неожиданной гибелью он оказал человечеству даже больше пользы, чем сделал это при жизни…

***

Одни говорили, что Девид родился в рубашке, другие, что под счастливой звездой, третьи пророчили ему великую долю ещё до рождения (хотя эти, последние, весьма вероятно, дали свои  прогнозы  задним числом), но все они находились в полшаге от истины, поскольку в свете гигантского количества совпадений, случайностей и удач, умалить роль везения в жизни этого человека было попросту невозможно.

Известный во всем мире, учёный, филантроп, публицист, деятель науки и искусства, Дэвид Мунк (настоящее имя - Дерфла ЛеБон) родился на одном из островов Французской Полинезии в семье простого сборщика тойго, и своим местом рождения: в самой, что ни на есть, жопе мира, красноречивей прочего сообщал своим будущим биографам о том, что главенствующую роль в его судьбе возьмёт на себя проведение. Так без вмешательства высших сил, будущему баловню судьбы вряд ли суждено было засветится хоть где-то ещё кроме двадцати акров территории экзотического пляжа его родного острова. Но судьба распорядилась иначе, приготовив для него особую карту, и посредством умело расставленных случайностей и совпадений привела его к несравнимым высотам.

Когда Дейву стукнуло восемь, спасаясь от преследования коллекторов его отец вместе с семьей бежал в далекую Францию, в одиннадцать, после гибели обоих родителей в новой пандемии, Дерфла переехал в Канаду к своей дальней тетке, попутно поклявшись, найти лекарство от убившей предков заразы. Из страны кленового листа было рукой подать до конечной точки его маршрута, и ближе к четырнадцати, переполненный смелых идеями и карманом, набитым сплошными нулями, он перебрался в США.

С тех пор, как Девид переселился на родину предпринимателей, закрутилась его блистательная карьера. Незаурядный мозг легко открывал пред его обладателем лучшие двери западной цивилизации и, воспользовавшись своим даром сполна, Дэвид значительно преуспел. В семнадцать он сделал первое открытие в области медицины, в двадцать получил ученую степень, к двадцати пяти сколотил состояние на вакцинах от новых вирусов, а в тридцать три лежал в собственной луже крови в шикарном особняке в Пало-Альто.

Тут бы и сказочки нашей пришел конец — бессмысленной трагедией оборвалась жизнь незаурядного человека, если бы всю свою деятельность при жизни Дерфла не посвятил целиком и полностью предотвращению подобного рода обрывов.

Девид был первым из тех, кто сильнее прочих продвинулся в вопросах долголетия. Свидетельства тому: и лекарства от разных болезней, и многочисленные вакцины, но главное, в чем он отличился больше других — уникальный способ изучения мозга. Перед своей кончиной ученый был в одном шаге от большого открытия, и его коллеги и многочисленные адепты не дали делу зачахнуть. Всего через несколько дней после смерти босса, команда ученых, что он собрал под единой крышей, заявила об завершении испытаний, результатом которых явился беспрецедентный способе картирования мозга.

Поначалу эту новость восприняли, как новостную утку. Но разработчики повторили своё заявление, подкрепив его множеством доказательств, и общественность навострила ушки. Со слов разработчиков получалось так, что возможность проведения операции по переносу сознания в новое тело существовала и раньше, однако ее методы никто не обнародовал по причине запредельно высокой стоимости.
Чтобы пересадить сознание в новое тело, требовалось картировать мозг микроскопом с разрешением в один нанометр, смоделировать супер компьютером будущий неокортекс, с помощью целой серии нано операций воссоздать его копию, вырастить и собрать органо-механическую оболочку буквально по крупицам, а после еще несколько месяцев ждать срастания искусственной нейронной структуры и нового тела. Совокупная стоимость всех процедур могла доходить до ста миллиардов долларов — ни один, даже самый богатый человек на земле не мог позволить себе свободно распоряжаться подобной суммой.  По этой причине до сегодняшнего дня никогда этот способ всерьез и не обсуждал, но то, что казалось невозможным для любого другого, оказалось возможным для Девида.

Узнав о кончине кумира, человечество накрыло волной траура. Как писали тогда новостные порталы: «Никто из причастных не в праве был быть равнодушным!». Люди, впитавшие каждое слово учителя, отчаянно и бескорыстно боровшегося со всеми болезнями и преждевременной смертью, желали отплатить ему той же монетой. В считанные дни была создана беспрецедентная краудфандинговая компания, целью которой стал сбор средств на пересадку сознания. Идея была проста: даже несколько долларов, собранных с каждого человека в мире, сделают одного из них самым богатым на свете.

Скептики уверяли, что подобное невозможно, но миллионы поклонников по всей земле доказали обратное. Словно поток неиссякаемой любви со всех концов света в фонд резурекции хлынули многочисленные пожертвования. Общественные организации, звезды, деятели культуры и политики посчитали своим неотъемлемым долгом поддержать почившего кумира. Каждый из них желал выразить своё почтение шестизначными суммами банковских переводов. Воодушевление от предстоящего мероприятия дошло до таких высот, что некоторые прогрессивные страны ввели особый налог, сборы от которого поступали прямиком в фонд Дейва.

Спустя несколько месяцев кампания принесла результат — искомая сумма была найдена, и ученые приступили к первому в истории человечества (если в серьез не рассматривать историю с Иисусом) процессу воскрешения.


3. Похороны

Через пару дней состоялись похороны Сомера и это были самые странные похороны, на которых мне довелось присутствовать.

Стоял зимний морозный день. Ярко светило солнце. Пар от разрытой могилы поднимался над припорошенной снегом землей. Рядом с ямой находились пятеро: Дэвид, его телохранитель, дочка Сомера Элис, моя ассистентка Линда и я. Могильщиков звать не стали. Работу по захоронению Девид поручил своему бодигарду. Такую конспирологию он задумал не случайно, поскольку знал, как быстро подобные мероприятия привлекают сборища репортеров. Приглашены были только «свои», уста и руки которых скрепляли, или параграфы рабочих контрактов, или приличные суммы отступных.

Я стоял в стороне и смотрел как двухметровый бугай, оголившись по пояс, орудует на морозе своей лопатой, и параллельно слушал, как вторя взмахам орудия, рассекают морозный воздух вдохновенные слова Дерфлы. Признаться, скорбные речи давались ему особенно хорошо — мой босс прирождённый оратор.Но кроме таланта находить эти нужные ключики для алкавшей успокоения души, секрет его пламенной речи, такой вдохновляющей и яркой, заключался ещё и в другом. Сделка не сорвалась. На кануне мероприятия Безос и Пейдж внесли аванс, а история о самоубийстве одного из лучших резуректов компании не вышла за пределы нашего маленького сообщества.

***

Все возникшие неприятности Дерфла решал деньгами, и на этот раз он не изменил своим принципам. Что касается водителя мусоровоза, вместо обещанной кары небесной за свое молчание тот получил неприлично большую сумму денег. Не удивлюсь, если события той злосчастной ночи обернулись для бедняги самой большой удачей его жалкой жизни. Обвинения с Майка сняли, и, получив причитавшиеся ему отступные, он настолько разволновался, что нечаянно ляпнул, будто бросившегося под колеса беднягу, ниспослал ему сам Господь.

Подобными же щедрыми дарами судьбы были награждены и другие участника инцидента. Девид не забыл ни про полицейских, что согласились великодушно заменить труп Сомера неким безвестным бомжом, ни водителей скорой помощи, что доставили тело в морг, выдав за жертву аварии — должным образом он умастил каждого,  и дело почти замяли, когда на электронной адрес дочери покойника пришло это злосчастное письмо!

Как подобает человеку эксцентричному, а в последние дни окончательно спятившему, Сомер не пожелал уйти незамеченным. Накануне самоубийства он отправил дочери послание, прочитав которое, разъярённая Элис, словно ураган из восточных штатов, ворвалась в наш просторный офис. Сорокалетняя сирота требовала немедленных объяснений, сатисфакций, контрибуций и репараций, так что Дэйву пришлось потратить немало усилий и времени, чтобы урезонить немолодую особу, охваченную внезапным горем. Стоит признаться, что ее молчание обошлось нам дороже прочего. Кроме вознаграждения материального — и без того не малого, она пыталась добиться от нас, так сказать, воздаяния духовного, которое, как выразился Дерфла: «больше прочего попирало здравый смысл во всей этой истории».

Стоит сказать, что Сомер, считавшийся при жизни вполне вменяемым и здравомыслящим ученым, после резурекции начал стремительно терять рассудок. Не знаю, была ли тому виной сама операция или проблемы с его психическим здоровьем начались много раньше, но в конечном итоге, недуг нашего подопечного полностью перекочевал на страницы предсмертного завещания. Вместо прощального текста, соответствующего уму и статусу когда-то великого мыслителя, он накатал два листа откровенного бреда, поведав своему единственному читателю прописные истины заблудшей христианской души. Этот до мозга костей атеист и скептик внезапно заделался самым преданным боговером потребовав, кроме прочего, придать свое тело земле!

— Черт возьми, Сомер! Не уж то ты отшиб себе мозги за долго до прыжка под тот злосчастный мусоровоз! — в ярости восклицал Дерфла, поражаясь предсмертному слабоумию своего коллеги. — Ты просишь предать твое тело земле, но забываешь главное — где мы возьмём тебе тело?! — глядя перед собой, мой начальник беспомощно разводил руками, и стороннему наблюдателю могло показаться, что сам не вознесённый дух Сомера сидит перед ним на кресле. — Ты напрочь позабыл, что твоё тело давно уничтожено, а этот гибрид из биомассы и электронных костей, который вдребезги разфигачил истеричка Майк, вряд ли сгодится для христианского обряда погребения. Все, что от тебя осталось, дружище — это куча гидравлических трубок, проводов и кусков силиконовой плоти. Не предлагаешь же ты хоронить нам в гробу этот мусор?

Но Сомер не только предлагал, он настаивал! Посредством своего душеприказчика Элис он, кроме всего прочего, даже с того света шантажировал нас некоторыми пикантными особенностями своего ухода. Ему было слишком много известно, и он использовал эти знания во благо своей странной прихоти.

Впрочем, Дерфла не был бы Дерфлой, если бы в конечном счёте все б не уладил. В пятницу в 10 часов утра под звуки траурного марша, идущего из его смартфона, пустой гроб опустился на дно неглубокой ямы. За исключением небольшой поврежденной карты памяти, некогда составляющей частичку сознания Сомера, в нем не было ничего. Карта, которую мы извлекли из останков искусственного тела и бережно положили в ящик, была столь мала, что археологи из будущего, откопав эти останки, вероятно решили бы, что человечество двадцать первого века окончательно спятило, помещая в землю пустые гробы.

С Сомером все было кончено, но осталась после него одна нерешенная загадка. В прошлом самым живой из людей — обладавший уникальной возможностью сохранять свою память и менять тела, по какой-то нелепой прихоти электронного рассудка захотел распрощаться с ним навсегда, исчезнуть, раствориться в небытие. Сомер заранее все спланировал и, получив коды доступа к нашей системе, умышленно уничтожил материальные свидетельства своего пребывания в этом мире, оставив после себя в наследство лишь груду силиконового мусора и растерявшую молодость истеричную дочь. Что он такого узнал, о чем не стоило говорить никогда и ни с кем и зачем совершил подобное — на эти вопросы у меня не было никаких ответов. Дерфла же словно специально обходил щекотливую тепу стороной, объясняя поспешность в решениях: желанием сохранить лицо перед будущими заказчиками. В итоге, вместо того чтобы разобраться в причинах трагедии, мы отправили последнюю нашу зацепку на дно этой рыхлой ямы. Бросили сверху щепотку холодной землицы и решительно перевернули страницу.

Наша закрытая вечеринка подходила к концу. Телохранитель, закончив работу, накинул на тело рубашку. Исполняя обязанности священника, Дерфла одел палантин и перекрестил свежий холм могилы. Модный нынче экраны, через которые родные могли общаться с ИИ покойника, он мне брать запретил, поэтому надгробие водрузили простое, старой модели. Когда возложили цветы, с неба начал накрапывать редкий дождь. Элис тихо заплакала, и мы с моей ассистенткой Линдой решительно удалились.


4. Линда

Существует тонкая грань между красотой и уродством, и где-то именно в этом месте находится фабрика по производству новых типажей. Подобная неопределенность была присуща и незнакомке, сидящей в вагоне напротив. Иногда мне казалась, что она красива, иногда, что не очень, и эта двойственность ощущений вводила в еще большее замешательство, то и дело заставляя бросать в ее сторону косые взгляды.

Дабы уж наконец окончательно разобраться в этом вопросе, я решил приглядеться к ней повнимательней. Немного крупновата, светлые тонкие волосы, большие светло-серые глубоко посаженные глаза, скулы, ямка на подбородке, узкий точеный с горбинкой нос, красивые ровные губы — в профиль она представлялась весьма сексапильной, но стоило ей повернуться в три четверти, как в образе появлялся тревожный диссонанс.

Бывают подобные лица — увидишь их с определенного ракурса и кажется — «сущая красотка!» Ты уж совсем размечтаешься, как вдруг незнакомка неудачно к тебе повернется, и вмиг ощущение тонкой гармонии рушится, а на смену фантазий приходит разочарование. Подобным изъяном обладала и она. Не то, чтобы в фас девушка была некрасива, скорее это были два человека, и мне, к сожалению, нравился только первый.

Я бы еще долго безнаказанно продолжать изучать ее взглядом, если бы девушка вдруг сама на меня не посмотрела. Ни капли смущениям, ровный уверенный взгляд, чуть-чуть любопытный, чуть-чуть безразличный — кажется, ничего необычного, но, когда наши глаза впервые встретились, произошло нечто странное, первым их отвел я. Взяв себя в руки, я тут же предпринял реванш — вознамерился переглядеть ее снова, но опять потерпел поражение. Тут только до меня дошло: что-то странное было в ее взгляде, одновременно и манящее, и выворачивающее наизнанку.

Ситуация складывалась прескверная. Будь я не так поспешен, то, наверное, подмигнул бы ей или сделал какой-нибудь жест рукою, но обескураженный странным эффектом, оказался способен лишь беспомощно метаться глазами из стороны в сторону, словно вертлявая рыба, попавшаяся на крючок рыбака.

Секунда тянулась за секундой, а мне уже страстно хотелось, чтоб она провалилась сквозь землю, отвернулась, позабыла о моем присутствии, но девушка по-прежнему продолжала смотреть на меня, не моргая и не отводя взгляд. В тот миг мне показалось, что я сделался объектом садистского эксперимента, злобного розыгрыша, возможно уготовленного мне в наказание за все предыдущие разы, когда я и сам измывался подобным образом над созданиями хрупкими и доверчивыми, вводя их в краску и смущение.

На исходе первой минуты тревога сменилась паникой. В голове появилась странные мысли: «что, если она и не человек вовсе?» Я взглянул на нее с нового ракурса и тут же понял свою ошибку. Незнакомка видела меня насквозь. Теперь она знала, что я проник в ее тайну, и точно меня не отпустит.

Мне стало совсем не по себе. В желудке все съёжилось, а к горлу подкатил противный комок слизи. Я сглотнул и выскочил из вагона за секунду до того, как поезд тронулся. Двери громко захлопнулись за спиной, обеспечив желанное освобождение.

***

По пути к эскалатору я старался как мог себя успокоить: «Возможно все это привиделось. Может же просто привидеться? Словно сон, ошибка восприятия… Человеческий мозг не идеален, разве не об этом тысячи книг по психологии… Вот и теперь — всего лишь досадный сбой. Существуют же разные сбои… — В тот миг я не мог отыскать оправдания подобному поведению, но одно знал толком: разгадка таилась в ее глазах. Говорят, глаза — зеркало души, и стало быть, я заглянул незнакомки буквально в душу, обнаружив там нечто ужасное.
Подобными мыслями я изводил себя, двигаясь к выходу, и лишь, когда моя нога ступила на ребристую ступень эскалатора, и стальная лента понесла вверх подальше от сумрачных иллюзий подземелья, мне окончательно полегчало.

***

Я вышел слишком рано, за долго до своей станции. Надземные маршруты этих мест были мне незнакомы. Кроме того, на улице сильно похолодало. Когда зубы начали мелко-мелко стучать, откуда ни возьмись появился автобус. По странному стечению обстоятельств он двигался в нужном мне направлении и, преисполненный оптимизма, я без колебаний устремился в его тёплые внутренности.

Внутри было жарко как в сауне. Пассажиры, в большинстве своём, одетые в кофты и шубы теснились так плотно, что их угловатые тела подобно частицам пазла заполняли все отведённое снизу пространство сплошной шерстяной глубиной, оставляя свободной лишь верхнюю треть салона, где на волнах шерстяного моря, раскачивались их сонные буйки голов. Когда автобус тронулся, буйки заколыхались в такт движению.
Теснота, человеческое присутствие и эффект мнимой защищенности принесли желанное облегчение — я задремал, но стоило мне расслабиться, как все вокруг заиграло какими-то нездоровыми красками.

Предо мной стоял парень в наушниках с рюкзаком. Большую часть пути я наблюдал его со спины, представляя тинейджером лет восемнадцати, но когда он ко мне повернулся, то оказался совсем уже старым. Приглядевшись внимательнее, я осознал, что другие люди в автобусе внезапно также состарились. Их лица стали гротескными, исказились гримасами, и в какой-то момент мне почудилось, будто я на шоу уродцев, персонажей из средневековой сказки, людей, рождённых на потеху публики. Возможно, виной тому был рыжий свет, что стекал с потолка грязными каплями, делая тени резкими, а лица грубыми, а возможно… но тут я заметил ее лицо и, несмотря на ужасающую жару, в салоне заметно похолодало. Греческий нос с легкой горбинкой, глубоко посаженные глаза, знакомый до боли профиль. Не пытаясь осмыслить произошедшее и ни о чем не раздумывая, я с чувством внезапного ужаса выскочил на остановке.

***

На улице было промозгло. Люди вокруг кутались во все тёплое, прижимаясь к стенам домов, дабы уловить хоть щепотку тепла, исходящего от этих мрачных великанов. Уютный свет, струившийся от магазинных витрин, лишний раз подчеркивал, как внутри хорошо и ярко, а снаружи темно, холодно, сыро и в целом отвратительно. Но я не спешил заходить. Сейчас мне хотелось избавиться от тесных оков замкнутых пространств и немного развеялся без иррационального риска оказаться с моей преследовательницей в одном помещении. Опасаясь закрытых пространств я начал блуждать по ночным улицам города с надеждой на успокоение.

Пока я шел вдоль фасадов, моя тень вознамерилась играть со мной в прятки. Словно агент на задании она двигалась перебежками от фонаря к фонарю, то выглядывала из-под ботинок и безмерно удлинялась, то снова залезая под мою подошву. Я старался делать вид, что мне все равно, но не мог избавиться от ощущения слежки.

Добравшись до перекрёстка, я заметил его. Велосипедист стоял на светофоре в потоке машин, восседая на своём экобайке в одной лишь майке и спортивные шортах. Несмотря на ужасный холодно, в его фигуре не было на озноб и намёка. Гордо расправив плечи, он всем своим видом возвышаясь над обстоятельствами, непогодой и прятавшимися в машинах людьми.

Для пешеходов загорелся зелёный, и я подумал, что на его месте, давно б пересёк перекрёсток таким хитрым способом, как поступают иные его собратья: попеременно притворяясь, то пешеходом, то автомобилем, но этому гордому экземпляру было чуждо мелочное притворство. Словно воспитанный в стае волков человек и возомнивший себя волчонком, этот велосипедист однажды отверг в себе пешехода и сделался полностью автомобилем. Я был одним из тех кто не мог понять его величие, в двойном капюшоне и тёплой куртке перебегая дорогу на красный. Я смотрел на него с недоверием, а он, уловив мой взгляд, кажется, улыбнулся.

***

Поезд скрылся под мостом, оставив позади тишину, перрон, ночь и пол мира впридачу. Когда шум колёс стих, я побрел в направлении станции, которая подобно пальцам полуночного джазмена, раскинулась над струнами рельс в изящном баррэ. Сияющий портал надземного перехода словно гигантская пневмо-труба втянул меня внутрь, а ступени эскалатора подхватили усталое тело и понесли вверх. Внутри яркие огни освещали глянцевые внутренности до слепоты, а тишина сделалась настолько пронзительной, что уши наполнил треск электричества. Глядя сквозь чёрные стекла окон, в которых присутствовало больше от моего отражения, нежели от города снаружи, я представлял себя обитателем космической станции. В этот миг в целом мире я был совершенно один, и лишь фонарь луны, словно далёкая экзопланета, освещал пустыню безбрежного космоса.

Снизу беззвучно пронесся поезд, и спустя мгновение в противоположном рукаве станции я заметил девушку. Незнакомка поднималась на эскалаторе, и, когда я смотрел на неё, мне казалось, что оба мы стоим на месте, а земля, космос и станция движутся вниз и влево. Между нами раскинулись несколько линий железной дороги, конструкции ферм, светофоры, но там, наверху, эта пропасть должна была схлопнуться. И тогда я решил: «убегать больше нет мочи, надо встретиться и объясниться.»

Кажется, я сходил с ума. Я помню, как стоял посреди пустого коридора, и как остывающий пар моего дыхания застывал в холодном воздухе февраля. Медленно тянулись минуту. Но вопреки ожиданиям, из противоположного конца станции так никто и не вышел. Словно увиденная мной фигура оказалась не более чем плодом воображения, бесплотным фантомом, загадочным призраком.

В голове все перемешалось. Я опять свернул ни туда и долго и бесцельно бродил по улицам, а фонарь луны освещал мои мысли, прилипшие на концах стоптанных ботинок. Лишь спустя какое-то время я оказался дома с ощущением полного истощения от пережитой жути, чтобы поскорее забыться, выключил свет, забрался под одеяло и постарался уснуть. Мне это удалось практически сразу, но, как только сон поглотил меня, я снова вернулся на станцию.

Все было как и в реальности: эскалатор неспешно засасывал меня в трубу перехода, треск электричества, словно стрекотание тысячи сверчков, разрывал мои уши, глянцевые элементы фасада слепили до одурения. Не было лишь одного — возможности повернуть голову влево и убедиться была ли она там на самом деле. Так с ощущением крайней беспомощности я промаялся целую вечность. Когда же мне удалось совершить желанное, мне приснился гигантский спрут. Его скользкое тело заполнило противоположное крыло станции. Он смотрел на меня сквозь ночь и космос своим одиноким не мигающим глазом.

***

Весь следующий день я бредил в горячке. Поднялась температура. Крепкие руки соседа принесли чай, потом приехал доктор и поставили пространный диагноз, нервное истощение, галлюцинации. Похоже я был серьезно болен.

Я провалялся в забытие несколько дней, и постепенно одна за другой тревожные мысли стали меня покидать. Холод ушёл, пришла весна, и вскоре болезнь отступила. Казалось, что кошмар этой зимней ночи наконец кончился. Я воспринял духом, отправился на работу, но, стоило мне выйти на улицу, как я встретил ее.

— Зачем ты меня преследуешь! — выпалил я, избегая взгляда.
— Ничего личного, — произнесла незнакомка сдержанного. — просто то, что ты делаешь интересует Дэвида Мунка.

Да, незнакомка была моей будущей ассистенткой Линдой, и она ошибалась, поскольку впоследствии личного у нас стало так много, что я даже не знаю с чего начать. Наши отношения давно переросли профессиональную и растянулись на все сферы жизни, но в тот необычный день я и представить себе не мог, что дело зайдёт так далеко.

— Кто такой этот Дэвид?
— Ты действительно не знаешь? — она засмеялась, но смех ее был не обидным.
Линда пригласила меня в кафе, и там мы наконец объяснились. Я помню наш разговор как в бреду: я нёс околёсицу, был рассеян и глуп, она же напротив была приделано собрана, хотя потом сообщила, что тоже, конечно, смущалась.

Прежде всего она извинилась за встречу в метро, и автобус, и потом за станцию — во всех этих случаях это была она, и все это время она следила за мной. Но мне было все равно, невзгоды той зимней ночи растаяли вместе с приходом весны. Следом мы обсудили глаза, и здесь, в каком то смысле, я оказался прав. Дело действительно было в них. Девушка родилась слепой, но ее отец — знаменитый учёный нейрохирург помог обрести ей зрение. Сейчас, слава богу, она превосходно видит. Глаза, хоть во многом походят на глаз обычного человека, наполовину искусственны. Скажем ее  зрачок — эта дырка в центре глаза очень подвижна. Каждую секунду она изменяет форму: то складывает квадрат, будто выжженная фотолитографией матрица микропроцессора, то превращается в звездочку, наподобие объектива ретро фотоаппарата — форм этих очень много, и все они с одной стороны обеспечивают ей разные виды бинокулярного зрения, с другой — пугают неподготовленного собеседника до жути. Эти глаза на столько прекрасно сделаны, что без подготовки отличия сложно заметить. Но вот на уровне интуиции разница считывается сразу. Подсознательно ты понимаешь что, что-то не так, но осознать разумом какое-то время не в состоянии. Вместо этого начинаешь придумывать разные домыслы и параллельно нервничать. Работает этот эффект как с темнотой и ревностью.

Вскоре я понял, у Линды много других искусственных частей. Начиная от силиконовой груди, заканчивая гидропневматическими мышцами рук и ног. На всякий случай я уточнил, не меняла ли девушка пол. Она ответила: «нет, репродуктивные функции женские. Все это следствие некой аварии, но, если не изучать, ты не заметишь». Я был удовлетворен ответом, и мы перешли к заданию.

Линда работала в MCDM – медицинской компании Девида Мунка и, кроме других своих важных занятий, занималась тем, что искала ученых работавших в области долголетия. Мои достижения показались ей интересными, и она сообщила своё предложение. MCDM готова был выкупить все мои разработки у компании конкурента по баснословно цене и взять меня на работу, увеличив в разы зарплату. Мои прежние боссы были согласны, конечно же я согласился тоже.

Теперь мы работаем с Линдой вместе и в конце концов я привык к ее второй половинке.

Итак, завершая главу про Линду, мне осталось ответить на последний вопрос. Что в этой странной истории делает велосипедист?

С этим все тоже очень загадочно. Велосипедистом, как я узнал много позже, оказался сам Дэвид Мунк приемный отец моей Линды. Порой он и сам не прочь изучить своих будущих специалистов, а поскольку Дэвид увлекается разными видами спорта, ему по всей вероятности ездить на велике в самую лютую непогоду тоже по кайфу. Более разумного ответа на это у меня нет до сих пор. Однако, одно я знаю точно, прежде, чем принять постороннего в свою семью, эти двое постараются запугать новичка до смерти.


5. ЗАКОН РУМА

После похорон, мы с Линдой направились прямиком на ежегодную церемонию награждения резуректов — эдакий Оскар в области медицины и долголетия.
В зале было полно народу, на красной дорожке мелькали звезды шоу-бизнеса. Поприветствовав коллег и знакомых, мы проследовали к своим местам и стали с нетерпением ожидать оглашения результатов.

— Как думаешь, твоё сознание когда-нибудь воскресят? — осторожно спросила моя ассистентка.

В тот миг я все еще думал о Сомере и, пребывая не в лучшем расположении духа, ответил довольно-таки резко:
— мне никогда не найти достаточной суммы!

Пожалуй, на счёт интонации я погорячился, а вот по поводу денег это была чистейшая правда. Несмотря на то, что, с открытия редуцитора, мой доход увеличился раз в пятнадцать, я по-прежнему даже представить себе не мог, сколько это — десять миллиардов долларов.

— Ну, во-первых, ты ещё не стар, — с энтузиазмом возразила мне девушка, — а во-вторых все зависит не только от твоих сбережений! Ты слышал о законе Рума? — она уставилась на меня глазами полными воодушевления и интонацией профессионального ньюсмейкера повторила наизусть заученную формулировку: — «Каждые два года стоимость резурекции уменьшается на два! А это значит, — добавила моя ассистентка, уже от себя, — что совсем скоро, воскрешение станет нам всем по карману. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как билет в вечность будет стоить не дороже билета в подземку!

Я поморщился. С тех пор как я «выбился в люди», то возненавидел подземку всей своей сутью. Это сборище мерзких бомжей, рассадник фриков и педерастов раздражало меня до мозга костей. Что же касается беглых расчетов моей ассистентки, то, хоть суть геометрический прогрессии Линда и уловила правильно, с математикой у неё по-прежнему были проблемы.

***

Операция по переносу сознания Девида в новое тело увенчалась успехом, и побудила развитие новой отрасли медицины под названием резурекция. Человечество осознало две ключевые вещи, во-первых, хоть метод Дерфлы и был запредельно дорог — он работал, а во-вторых, действуя слаженно и всем миром, можно было собирать колоссальные суммы. Возникла гипотетическая возможность продлевать жизнь другим выдающимся личностям, но, как определить достойного столь высокой награды — стало вопросом первостепенной важности. Для этих целей и был создан фонд резурекции, и как итог его работы — эта ежегодная церемония, на которой все и решалось. Номинантами в основном были ученые, и поэтому эту премию ещё можно было сравнить с нобелевской. Разница же заключалась в том, что наградой за выдающиеся заслуги перед человечеством являлось бессмертие.

Впрочем, не воскрешение богатеев и умников послужило толчком к тому радикальному безумию, которое охватило общество потом, а озвученный Линдой выше закон Рума.

***

С момента первой пересадки сознания стоимость резурекции сократилась в десятеро, и именно это снижение послужило причиной появления популярного ныне в сети «закона Нордрога Рума». Признаться, закон этот был и не закон вовсе, а лишь обобщение некой закономерности. Не мог он похвастаться и новизной, являясь всего лишь калькой с другого — отпраздновавшего недавно свое столетие — «закона Гордона Мура». В шестидесятые годы прошлого века известный аналитик Гордон Мур вывел зависимость между увеличением компьютерной мощности и интервалами времени, за которые она прирастала. Подобной математике следовала и новая формула, но в отличие от реально существовавшей фигуры Гордона Мура, не имела определенного автора. Нодрог Рум был никаким не человеком, а всего лишь интернет мемом, и, кроме того, забавным палиндромом. Какие-то умники из академии науки посчитали, что если уж новый закон работает схоже, но не вверх, а вниз, то почему бы и все остальное не перевернуть с ног на голову. Таким образом они переставили Гордона и получили Нордрога, ну а Мура переиначили в Рума.

Несмотря на свою вымышленную природу, первые десять лет новый закон работал также исправно, как и его предшественник. Ещё десять лет назад воскрешение обошлось бы нам в сто миллиардов долларов — сегодня же тоже самое стоило миллиард. Если же он продолжит работать также и дальше, через двадцать лет стоимость резурекции сократиться до миллиона, через сорок — до тысячи, а через шестьдесят будет стоять всего один доллар. «Настанет тот день, когда воскрешение станет нам всем по карману» — в этом Линда была абсолютно права, но, даже при лучших прогнозах, у меня не было столько времени.

Это была гиобластома. Врачи сообщили: «пять лет — это максимум!» Обычно гиобластома развивается много быстрее, но в моем необычном случае процесс затянулся на годы. Помнится поначалу я даже воспрянул духом, услышав столь долгий прогноз и заново начал лечение, но это не помогло — неизлечимая болезнью на то и неизлечима, что ее излечить невозможно. Операция не дала результата, а дорогостоящие процедуры сожрали, и деньги, и нервы. Даже Дерфла в итоге развёл руками, сообщив в утешение только то, что уйду я из жизни так медленно, что «успею привыкнуть». Что ж, спасибо приятель — кажется, я привыкаю!

Самое же прескверное в моем положении оказалось в том, что было предельно глупо умереть сейчас на пороге бессмертия. Это все равно, что погибнуть в последний день войны или перенести успешную операцию по пересадке органа, и в ее процессе словить неожиданный сепсис. Короче, сущая глупость, достойная премии Дарвина. Поэтому для себя я четко решил, во что бы то ни было, протянуть, как можно дольше, и заработать, как можно больше.

Примерно в таких невеселых думах я пребывал, когда обнаружил, что Линда по-прежнему на меня внимательно смотрит. В ее взгляде читалась забота и участие, и, решив, что я должен ей что-нибудь объяснить, я поспешно добавил:
— Хорошо! Допустим, что через десять лет воскрешать будут не только гениев, но и людей хоть в чем-нибудь преуспевших на благо цивилизации. Но, чем в данном случае я заслужу такую награду?

— Не говори так! — с серьезным видом заметила девушка. — Ты лучший учёный из тех, что я знаю, ты изобрёл редуцитор!

— Ты правда считаешь, что это великое достижение?
Линда кивнула.

Внешне я был полон скепсиса, но про себя поблагодарил ее за такую оценку, вопрос оставался лишь в том — думают также другие или нет. В уме я принялся перечислять фамилии учёных, которые за последние десять лет внесли значительный вклад в развитие резурекции и вскоре понял, что помню уже не многих. Прежде всего это был Тор, Перельман и.… кто-то ещё… , к сожалению, я забыл фамилии. По правде сказать, сегодня имена даже этих ученых упоминали вскользь, что уж говорить о прочих, что положили на алтарь новой науки свои гениальные головы. А ведь сколько их было талантливых и гениальных?! Точно также как их имена позабыты сегодня, завтра забудут мое. На смену придёт новый герой и обойдет меня с той же лёгкостью, с которой два года назад я уделал Бласковица.

— С точки зрения неумолимой силы статистики и, в частности, твоего закона Рума, — произнёс я вслух, — получается, что заслуга изобретения редуцитора принадлежит ни мне. К примеру, помнишь Бласковица? Кажется, вы раньше встречались, — принялся я развивать свою мысль. Девушка недовольно дернула носиком. — Он тогда разрабатывал точно такую же штуку. И к тому же она работала у него, и быстрей, и стабильней. И что с того? Бедняга просто не дотянул ее вовремя и поэтому стал историей.

Я вспомнил как обошел на крутом вираже этого парня, позаимствовав почти все из его разработок. Бесспорно, он был гением, в сто раз умнее меня, но он был медлительным и педантичным. Меня же всегда отличали: скоростью, смекалка и ловкость. В отличие от него, я не стал перепроверять все по пятому кругу, а вооружившись принципом Паррета, представил свою разработку на суд недоделанной. Да, редуцитор тогда был сырой и глючный, но я не мог медлить в тот миг, когда от скорости принятия решений зависела моя дальнейшая карьера. Пятнадцать лет я как проклятый карабкался на вершину «жирного столба» прикладной науки не для того лишь, чтобы позволить какому-то, пусть даже трижды гению, вырвать у меня заслуженную награду. Я пошёл ва-банк и в итоге не прогадал.

Мне повезло. Все первичные испытания редуцитор прошёл успешно, одобрение было выдано, а потом у меня оказалось достаточно времени, чтоб залатать все дыры. Риск оказался оправдан: я сделался руководителем отдела резурекции, Бласковиц исчез с радаров. Но почему же теперь, когда я добился всего, о чем когда-то мечтал: меня одолевают сомнения?

Глядя на энергичных ведущих на сцене, что приступили к оглашению номинантов, я думал, что не заслужил воскрешения. По большому счету я жулик и вор. Человек, ради собственной выгоды укравший разработки у славного парня, который к тому же когда-то называл меня другом. Моя болезнь прогрессировала, а в голове крутилась недостижимая цифра в десять миллиардов долларов. И, несмотря на то, что я скоро откину кони, меня, как и всех негодяев на свете, беспокоило лишь одно, что негодяй половчее займет мое место.

«Каждые два года стоимость резурекции сокращается на два!» — говорит нам безжалостный закон Рума, а значит, каждые два года появляется новый умник, который отправляет разработки предшественника в мусорную корзину. Я хотел бы не верить надуманной формуле, но проклятая статистика, которой так доверяла наивная Линда, убеждает меня в обратном. Совсем скоро кто-то улучшит мой метод, кто-то другой сделает его, и дешевле, и много быстрее. Я знаю, этот тип уже вовсю думает над тем, как обойти меня на крутом вираже. Порой я даже чувствую его дыхание. Возможно, это случится завтра, возможно чуть позже, а может случилось уже вчера. Секунду спустя раздастся звонок, и безжалостный голос Дерфлы попросит меня на выход с вещами.

Примерно такими соображениями я поделился с Линдой, закончив свой монолог цинично:
— Мы все время будем подсиживать друг друга, наступать друг другу на пятки — таковы законы истории, таков закон эволюции! И, если случайность, сыгравшая мне однажды на руку — это закон, то я в нем всего лишь статистика.

— Но, кто же тогда я? —  Линда смотрела на меня исподлобья. Ее глаза предательски блестели.

Только тут я осознал свою оплошность. Девица была полна амбиций, и столь усердным самоуничижением, я полностью нивелировал ее еще более скромные заслуги, лишая тем самым всяких надежд на бессмертие.

Осознав свою глупость, я хотел сгладить впечатление, сообщив что-то про молодость, которая есть ничто иное, как огромное преимущество, но в этот миг началось объявление главного победителя и я невольно отвлёкся.

Прежде всего на экранах крупно появилась надпись «Избранный». Промелькнул видеоряд с Адамом, Евой, змеем и яблоком раздора — короче, всем известный библейский сюжет. Затем, как метафора лишения бессмертия, пронеслось изгнание из Рая. Показали всех первых людей от Адама до Ноя, время жизни которых из библии колебалось от пятиста лет до тысячи, после чего жизненный срок, отпущенный людям, начал стремительно сокращаться. «Тысячелетия страданий» так называлась следующая фантасмагория, и вот по ее окончанию, множество лет спустя «избранный» входит в ворота какого-то волшебного места, над которым сияет звезда и светится надпись на латыни ad vitam aeternam, что значит «к жизни вечной».

Победителем оказался мой старый знакомый, профессор Григорий Либерман — в отличие от меня и правда большой ученый. По окончанию ролика его попросили выйти, и спустя несколько долгих секунд, он появился. Как ни в чем не бывало, Григорий поднялся на сцену, получил из рук ведущего своеобразный «Оскар», который представлял собой древнеегипетский крест анх — символ жизни, поднял его над собой, улыбнулся зрителям — до этого все было в порядке вещей, но потом в привычном ритме церемониальных банальностей что-то пошло не по плану. Лауреат развернулся на цыпочках, размахнулся как следует анхом и швырнул его крепко о стену. Ударившись о твёрдое, хрустальный крест разлетелся на мириады осколков, окатив стеклянными брызгами ведущих мероприятия и своего непродолжительного владельца.

— Пошли вы все к черту! — произнёс Григорий невозмутимым тоном и под полное гробовое молчание зала покинул сцену.


6. Григорий Либерман

Несмотря на все выше сказанное, в настоящий момент я по-прежнему являлся руководителем всего научного центра Дэвида Мунка — все знали, Макс Вебер занимается резурекцией по новой методике, экономя до половины денег налогоплательщиков — и по мере своей работы, старался общаться с каждым из «избранных» как можно чаще, поскольку подобная коммуникация помогала мне избегать ошибок. Я знакомился с каждым из тех, жизнь которых стоила сто миллиардов долларов, пытался понять образ мысли, источники гения и то, насколько тот или иной баловень судьбы заслуживает подобной награды. Мне казалось, что в этом деле я преуспел не мало, но сначала история с Сомером, а затем и события церемонии здорово пошатнули мое представление.

В процессе подобных контактов я познакомился с выдающимся физиком нашего времени Григорием Либерманом. Да-да, тем самым Либерманом, которому удалось решить шесть «задач тысячелетия» из семи выдвинутых институтом Клея в начале века. Сейчас многие уже позабыли об этих открытиях, но буквально лет двадцать назад его имя звучало буквально на каждом углу. В моей юности Григорий был суперзвездой планетарного масштаба, и во многом благодаря ему физика обрела подобную популярность. Целое поколение сверстников ушло в науку с одной только целью, хотя б немного походить на кумира. Одним из последователей был и я. Впрочем, тогда, в моей юности, мало кто знал, чем обернётся для знаменитого ученого его популярность.

У Григория была, и нобелевка, и куча других наград — он значился одним из умнейших людей планеты, но все эти заслуги не помешали ему сломать себе жизнь из-за простого упрямства. Из семи «задач тысячелетия» он решил только шесть, а значит существовала одна, последняя, которую он справиться был не в состоянии. Погоня за заветным решением превратилась сначала в навязчивую идею, а следом и в одержимость. Ученому предлагали другую работу, советовали перенаправить усилия, но Григорий был непоколебим. Его интересовало только она — седьмая задача! Она то его и сгубила.

Сегодня, с момента его наивысшего триумфа минуло двадцать лет, Григорию стукнуло шестьдесят восемь, а он все никак не уймется. Я наблюдал за Григорием с первых дней знакомства и поэтому давно уже понял, что мне предстоит работать с очень больным человеком. Иногда я встречал ученого в крайне приподнятом настроении. Григорий был преисполнен энтузиазма. Словно продукт затяжной биполярки, он думал лишь об одном: как близко он подобрался к проблеме. В такие мгновения он говорил всем и каждому, что находиться в сантиметре от доказательства, но потом внезапно все переменялось. Вокруг вырастали груды бумаги, а сам он становился мрачнее тучи.

К своим шестидесяти Либерман окончательно порастратил и свои прежние накопления и ясность мысли. Но, несмотря на последствия неудач, он все еще популярен. Полгода назад комитет предложил его в качестве номинанта, а сегодня благодарная публика отдала за него большинство голосов. Представляю, как сильно старик удивился, когда, после стольких бесславных лет, ему сообщили об этой победе.

***

В тот день я нашел его на фуд-корте. Сбежав с награждения от позора и славы, он прятался в южном районе города в старом моле, который, в следствии развития обширной сети доставки, балансировал на грани банкротства и разрушения. Впрочем, Григорию нравились подобные «динозавры», являясь фактически калькой с его души.

Он сидел за столиком в самом углу помещения, рассматривая толстых дам из восточной Европы, перетянутых модными платьями, словно бичевкой колбасы в колбасном ряде, и загорелых качков в рубашках-сеточках за соседними столиками. Это был высокими худой старикашка на грани банкротства и нервного истощения. За последнее время с Григорием мы сошлись необычно тесно. Нас роднила некая общность: у обоих была неразрешенная проблема и терзали дурные сны.

— Наши дети уходят в картины! — сообщил он, игноря любые приветствия.

— Это откуда? — я настойчиво протянув ему руку.

—  Прочитал одну книжку, — нехотя он пожал ее. Несмотря на преклонный возраст старикан был по-прежнему сухой и крепкий. — Говорят, древние египтяне не использовали разум!

— Как и большинство людей сегодня, — подметил я.

— И то верно! — старик усмехнулся. — Ты только подумай какое количество всякого разного было до нас: цари, мудрецы, ученые, книги — все они оставляли нам кучу подсказок: как жить, что делать дальше, а перед древними египтянами не было никого. Мы черпаем опыт из еженедельных пабликов, твитера и фейсбука, учимся у кумиров и учителей, они же стояли лицом к лицу с пустотой. В таком положении дел, когда об окружающем мире нет никаких достоверных данных, разум особо-то и не нужен, достаточно древних инстинктов, да жестких правил. Построенное на таких принципах общество будет работать подобно пчелиному улью или колонии муравьев, где каждая особь от рождения знает своё дело…

— Но при чем здесь дети? — я попытался вернуть его к прежней теме

— Дети? — переспросил старик, словно все предыдущие слова были уже забыты.

— Ты сказал, что дети уходят в картины, что ты имел ввиду?

Старик призадумался.

— Египтяне верили, что изображения оживают от одного только взгляда на них. Поэтому картины были для них не актом искусства, как мы считаем сегодня, а открытой дверью в другие миры, в их идеальные локации.  Точно также наши дети смотрят в экраны смартфонов и теряют различия между миром реальным и вымышленным. Можно сказать они тоже живут в картинах.

— Ты думаешь, это проблема их воспитания?

— Нет, совершенно нет! — старик замахал руками. — Наоборот, в последнее время я стал им завидовать. Мне тоже хотелось отправиться в своей идеальный мир. Там, где живы все мои люди, звезды, актеры, там, где живет моя юность, а я в этом мире всегда молодой, как древний бог… Но «они» не позволили это сделать! — внезапно старик переменился в лице и ударил кулаком по столу.

— Ты должен вернуться и извиниться! — я понял, к чему он клонит и решил обозначить тему визита.

— Да пошли они к черту! — в качестве акта неповиновения старик повернулся ко мне спиной и принялся наблюдать за причудами посетителей фуд-корта, но надолго его не хватило. — Ты только подумай, — произнес он в сердцах: — Они выбрали меня, чтобы я решил седьмую задачу. Меня — это исчадие ада! Спасибо, конечно, за это доверие, но я и так загубил свою жизнь бесконечными расчетами. Они говорят, «твой мозг выдающийся, ты должен продолжить!» — жаловался Григорий, — но они забывают, что мозг мой, подобен червивому яблоку, изъеденному болью неудавшейся жизни. Я предавал друзей, предавал женщин! Я растерял всех и каждого! Даже любимая внучка не пишет деду. Разве такой человек достоин продления жизни? — он пристально посмотрел на меня, пытаясь понять, осуждаю ли я его или нет. — Казалось, что смерть будет мне искуплением, но кто-то там наверху решил, что мне предначертано мучиться вечно. Вот только я не лишился разума, чтоб добровольно подвергнуть себя истязанию! — старик стукнул кулаком по пластиковому столу, так что пустая посуда из пластика и помятые салфетки подпрыгнули в воздух.

— Сегодня ты буквально плюнул в лицо человечеству, возлагавшему на тебя огромные надежды… — начал я жестко, но тут же смягчился. — К счастью, трансляция в записи. Они предлагают переделать монтаж, переснять твой выход...

Григорий посмотрел на меня очень вкрадчиво. В глазах его стоял ужас.

— Ты когда-нибудь был повинен в смерте сына? — Я покачал головой. — Ответ абсолютного большинства! — он треснул по столу в третий раз, и дамы «в колбасном ряду» стали показывать на нас пальцем. — Сто процентов людей отвечают схоже. Но только не я! Я повинен, да так глубоко, что не могу разделить это бремя даже со случаем, свалить хоть немного вины на козни проклятой вселенной! Как хорошо, если б можно было сказать: «его сбила машина», или «он оступился». Но, нет, это я подтолкнул его в эту пропасть, и сделал это специально! Конечно, я и не думал тогда о последствиях, что после моих речей он упадет духом, сорвется, погибнет, а он, какая ирония, взял и погиб! Теперь я снова и снова спрашиваю себя: может быть жёсткий бетон возьмёт на себя часть моей вины, или низкий парапет, что чинили рабочие? Нет, нет и нет! Во всем виноват только я!

Кому нужны эти формулы, доказательства, если дети мои, порождённые в бесчинстве и блуде, брошены мной, лишенные любви и ласки. Я пожертвовал всем ради успеха, и стремился забраться так высоко, чтобы, если и оступлюсь, рухнуть камнем. Мне хотелось, чтоб смерть наступила мгновенно, но вместо развязки мне уготовили ад. Меня словно взяли за нитки и подвесили будто куклу. Теперь я должен плясать!

Единственное, что мне хочется сейчас, пожить ещё немного в радости и достатке и спокойно умереть, но они отобрали свободу выбора. Я больше не принадлежу себе, я стану музейным экспонатом, мумией фараона, вытащенного из гробницы на показ безмозглым зевакам, которые при виде произведений искусства жуют жвачку и ковыряются в носу. Цена бессмертия — стать куклой с мозгами гения!

— Никто не думал, что индустрия секс кукол станет хедлайнером резурекции.

— Правильно! «Никто не думал» — вот девиз нашего времени! Тем не менее миллионы людей по своим проклятым норам сейчас пыхтят с податливыми эластичными шлюхами без капли гордости и достоинства. Никто больше не заводит семей. Индустрия развлечений предлагает нам секс и забавы, а значит социальные игры теряют первоначальное предназначение. Все мы уходим в картины! Ты видишь, я даже могу посылать их со сцены на ***, но они все равно готовы терпеть мои выходки и восхищаться, поскольку знают, что я полностью в их власти. Миллионы трахают силиконовые тела снова и снова, а теперь вы все собираетесь трахать меня, без остановки, целую вечность! Позвольте же мне умереть! — старик картинно воздел руки к небу, которым служила здесь разрисованная граффити конструкция ферм.

Официантка принесла счёт, и старик бросил на нее такой презрительный взгляд, что девушка немедленно удалилась.

— Вот она плата за секс! Он согнул бумажку и подчеркнул грязным ногтем там, где виднелись цифра в один процент. Это был пролоббированный Дерфлой недавно налог на резурекцию. — Один процент платит каждый житель планеты, каждый божий день, чтобы иметь возможность всем вместе трахать таких как мы — резуректов!

— Почему ты не отказался раньше?

Старик посмотрел на меня растерянно.

— Потому что я банкрот. У меня не осталось денег. Мне нечем себя кормить!

Я расплатился по счету.

— Так ты идешь?

Старик повесил голову, у него не было выбора. Молчание было его согласием.


7. В ожидании бессмертия.

Выйдя на улицу, мы очутились на краю гигантского проспекта, по которому ползла нескончаемая вереница автомобилей. Они двигались так плотно прижавшись друг к другу, что со стороны могло показаться, будто это и не автомобили вовсе, а по, проложенным в несколько рядов, рельсам одновременно мчатся бесконечные железнодорожные составы. Но в отличие от поездов, скованных своими путями, эти независимые единицы транспортного потока свободно маневрировали и делали это так искусно, что создавалось впечатление, будто они научились договариваться. Как только один из автомобилей принимал решение перестроиться, тысячи других уже знали о его намерении и, руководствуясь оптимальными расчетами невидимого диспетчера, совершали манёвры грандиозные по своей слаженности и масштабу.

Схожую картину я наблюдал на стадионе в Пекине, когда тысячи китайских эквилибристов, синхронно маршируя, образовывали причудливые фигуры гигантского человеческого монитора. Но то были специально обученные люди, которые день ото дня только и знали, что повторяли заученный танец, здесь же автомобилям каждый миг приходилось действовать заново, изучая совершенно новые правила и паттерны перестроений.

Когда беспилотники захватили города, некоторое время люди пытались сопротивляться их нашествию, но подобного рода асов-водителей достойных тягаться с автопилотом: обладающих невероятной реакцией и способных на полной скорости держать дистанцию до бампера соседа в какие-то десятые доли метра, синхронно с ним ускоряясь и замедляясь, во всем белом свете найти можно было человек пять-десять от силы. Поэтому довольно быстро потуги людские сошли на нет, и сейчас, спустя десятилетие дорога полностью принадлежала роботам. Сегодня объявись в этом потоке автомобиль, управляемый человеком, как он моментально бы стал причиной аварии.  Попытку безумца вклиниться в монотонный поток патопилотов можно было сравнить с самоубийственным решением человека отчаянного и глупого на самодельной дрезине разъезжать по железнодорожным линиям междугородних поездов.
 
Когда мы подошли к краю проезжей части, улавливая наши биоритмы, несколько автомобилей отпочковались от тела гигантской змеи и ринулись в ближайший карман для посадки. Сама же змея не заметила потери: практически беззвучно, шелестя тысячами электромоторов, она продолжала струиться за горизонт, на ходу выпуская сотни своих ответвлений в каждый возникающий поворот дороги, щель между кварталами или подворотню. Подобно БДСМ доминанту, она опутывала покорный сабмиссив-город, перетягивая его выступающие части зданий толстыми канатами струящихся щупалец, душила его и унижала, а он стонал голосами миллионов своих обитателей, продолжая страдать и совокупляться с ней в неистовой трансцендентной оргии электроники и биоты.

Этой картине не доставало только соответствующей музыки. Я невольно представил, как в шелестящей тишине ночной филармонии разносятся одновременно зловещие и торжественные звуки электронного органа. Под этот мыслимый аккомпанемент, я перевел взгляд на свою спутницу: на ее тонкую шею, задумчивый взгляд, и тот час, ощутив растущее возбуждение, представил, как было бы здорово прямо сейчас совершить с ней то самое, что город делает с нами ежедневно: обмотать ее хрупкие запястья и голени плотными шелковыми веревками, стянуть ими и так тонкую талию и узкие бёдра, и предаться чему-то одновременно сладостному и извращенному.

***

Оказавшись у Линды дома, мы не стали включать свет, и, не дожидаясь пока каждый из нас разденется, принялись на ходу стаскивать друг с друга одежду. Так двигаясь шаг за шагом по направлению к гостиной, мы поочередно избавлялись от одного за другим ненужного более элемента гардероба, и наконец голышом добравшись до дивана, жадно занялись любовью.

Линда была обворожительна. Подобно первородной Еве, которая, вкусив плод запрета, сама вобрала в себя роль искусительницы, моя спутница явилась олицетворением разврата и сладострастия. Я же, словно пылкий Адам до последнего хранивший обет целомудрия, наконец избавился от пут отцовских наставлений, принял дар возлюбленной, перевоплотился и, в образе укротителя змей, стал безраздельно властвовать над ее хрупким извивающимся в объятиях телом, даря ему боль и наслаждение.

Двигаясь вопреки заповедям целомудрия, мы непременно достигли бы высших форм блаженства, если бы не странное ощущение чужого присутствия, возникшее у меня на подкорке. Пока мой разум бездействовал, поверженный струившимся потоком наслаждения, чуткое подсознание, стоящее на страже интересов корпорации «человек», продолжало нести свою ежедневную вахту. Подобно самоотверженному часовому, оно постоянно оставалось начеку, сканируя, отсеивая и пропуская к высшим отделам психики лишь те сигналы, которые, по его разумению, были достойны внимания. Проделывая раз за разом работу, в некотором смысле, рутинную, но бесконечно важную и титаническую по-своему объёму, такую, которую простой секретарь или помощник руководителя совершают для своего босса ежедневно, оно вычленяло в однообразном потоке информации только необычное, важное или опасное. Вот и сейчас, каким-то шестым чувством ощутив в темноте гостиной постороннее присутствие, чуждое этому месту и обстоятельствам, подсознание принялось немедленно рапортовать о своих подозрениях, забрасывая центральный нервный аппарат пакетами тревожных сигналов.

Но достучатся до высшего узла принятия решений было сейчас невозможно. Подобно руководству компании, погрязшему в своих корпоративных оргиях и окончательно потерявшему связь с низами, центральный нервный аппарат, погруженный в состояние эротического транса, отказывался воспринимать что-либо иное. Словно редкостный паразит, засевший в совете директоров, он, пользуясь своим привилегированным положением, безнаказанно игнорировал прямые должностные обязательства, полностью уходя в бессознанку. Иные же отделы психики были не способны самостоятельно принимать решение и могли лишь бесконечно передавать запросы по кругу, в конечном счёте разбивая их о фаервол корпоративной бюрократии.

Впрочем, на сей раз трудолюбивое подсознание решило не потакать эротической изоляции своего боса, а во что бы то ни стало добиться его внимания — ситуация могла касаться жизни или смерти и поэтому, подобно самоотверженному работнику, преданно служившему интересам компании и готовому ради ее спасения переступить порог корпоративной этики, оно отважилось на неуставную хитрость. Много лет существуя в единой связке со своим своенравным и независимым начальством, подсознание разработало на его счет одну хитроумную уловку. Так в ситуации, когда напрямую обратится к боссу не представлялось возможным, оно проникало в его грезы, смешавшись с хаосом бессознательного, и проявлялось там в виде фантасмагорических сублимаций, наполняя привычное восприятие тревожными смыслами. Подобным образом оно поступило и на сей раз, что в конечном счете вылилось для меня, единоличного бенефициара и владельца корпорации моего тела, в растущее ощущение странного эротического беспокойства.

Под воздействием это бессознательного зуда я внезапно представил, что мне опять семнадцать, что вместо Линды со мной моя первая сексуальная кукла, что мы кувыркаемся на диване в ее квартире, а в соседней комнате спят ее родители. Чтоб не привлекать их внимание, я действовал максимально быстро и слаженно, но в какой-то момент оступился, и, стаскивая с нее трусы, услышал отчетливые шаги в коридоре. В это момент мое будущее привиделось мне предельно ясным: перед тем как откроется дверь, мне не вернуть все обратно. Ещё секунда — я буду пойман с поличным, а после выдворен прочь и более никогда сюда недопущен. Так предчувствуя скорый конец и в попытке примириться с неизбежным, я зажмурился и обреченно замер.

Большие серые глаза Линды впервые приотворились, и девушка бросила на меня взгляд полный недовольства и недоумения. Только тогда я сообразил, что виновником этой заминки стало разыгравшееся воображение, что на деле мне тридцать пять, а в ее квартире никого кроме нас быть не может. И все же, признавая абсурдность своих опасений, я обернулся.

Шестое чувство меня не подводило! В комнате определённо был кто-то еще, и этот кто-то скрывался в районе шкафа, темные глазницы полок которого смотрели на меня, словно недра Платоновой пещеры. Проникший в гостиную лунный свет подобно костру познания осветил их грани, и уродливые серые тени от странных предметов заплясали на светлых поверхностях.

То, что я ненароком принял за живое присутствие, оказалось лишь далеким отсветом исчезнувшей жизни, эхом минувшего, отголоском неизбежного — на полках громоздились десятки колб с запечатанными в них человеческими мозгами.

Вскоре я понял, что это были не просто куски плоти, замаринованные в формалине, а вполне себе осязаемые члены семейства моей подруги. Об этом отчетливо свидетельствовали надписи на банках, такие как: «дедушка Том, Бабушка Рита, Тетя Сара и т. д.»

Когда я осмыслил увиденное, мой настрой окончательно иссяк.  Я по инерции продолжал ублажать мою девушку, но краем глаза все больше косился на субстанции, запечатанные в прозрачных колбах, ощущая, как все генеалогическое древо семейства моей подруги с насмешкой и осуждением наблюдает за моими отчаянными фрикциями.

— Макс, ты чего?! — наконец Линда не выдержала и недовольно меня отпихнула.
Рассеченный надвое лунным светом, озираясь, то на мою обнаженную спутницу, то на странную экспозицию в орнаменте шкафа, я в растерянности застыл в полуметре от дивана, не в силах ни закончить начатое, ни прогнать наваждение.
— Ты живешь в анатомическом музее? — наконец выдавил я, силясь предать своему нелепому замешательству долю юмора.
— Что? — Она села, накинув на своё разгоряченное тело мою рубашку. На лице девушки читалось недовольство, в глазах недоумение.
В качестве пояснения я скосил глаза на решетку полок, и, проследив за моим взглядом, девушка наконец догадалась.
— Прости!  Надо было предупредить заранее, — она виновато улыбнулась. — Некоторые из них так давно здесь, что я перестала обращать внимание, но, наверное, для первого раза выглядит зловеще.
— Зачем ты их здесь держишь? — Не спуская глаз с колб, я присел рядом.
— Ты и правда не знаешь?
Я растерянно покачал головой.
— Ты слишком много работаешь и совсем отстал от жизни: — Она посмотрела на мое растерянное лицо с улыбкой. — такие украшения теперь в каждой квартире. Людей больше не хоронят! Кладбища опустели!

***

— Можно сказать, что, это ещё мой дедушка придумал, — пустилась в пространные объяснения Линда, когда оба мы как следует отдышались. — Он работал криминалистом с середины прошлого столетия, когда установить личность преступника было задачей нетривиальной. Это сейчас, нам кажется, что для опознания достаточно лишь одного волоска или капельки слюны, но в те далёкие годы информацию приходилось собирать буквально по крупицам. Я помню, как впервые услышав о ДНК-дактилоскопии, дед сильно приободрился. Да и было от чего: ДНК человека не старела, никогда не менялась, и было неважно, когда преступник обронил ее вчера или сто лет назад — время больше не играло значения. Поняв, что преступников будущего ждут больше проблемы, он решил себя полностью посвятить новому делу. Примерно тогда и были распутаны, те громкие дела, что увековечили его имя! Впрочем, единственное, о чем он по-прежнему сожалел, что не смог предвидеть такое открытие заранее.

«Из-за этой моей недальновидности, — корил себя дед, — множество улик не дождалось своего часа, и за истечением срока давности, было попросту уничтожено. Если бы кто-нибудь предупредил меня загодя, что такой метод вскоре появится, я бы ни за что не позволил уликам исчезнуть. Только представь, какое количество нераскрытых преступлений удалось бы раскрыть, зная об этом открытии наперед!»

Впрочем, сожаления об утраченных возможностях в конце концов навели его на другую догадку. Дед знал, что определение ДНК преступника — лишь половина задачи криминалиста, другая: разгадка мотивов — по-прежнему ждёт своего разрешения.

«Сегодня мы можем без труда восстановить картину преступления: вот здесь стоял преступник — тут отпечатки ног; это его оружие — на нем отпечатки пальцев, но мы по-прежнему не в состоянии проникнуть в тайну замыслов! Ты даже представить себе не можешь, сколько людей сознаются в совершении преступления реально его, не совершая, а какое количество негодяев по-прежнему на свободе!  Порою гораздо важнее не просто установить личность преступника, но понять его замыслы, и ключ к пониманию этой проблемы находится здесь, — дед постучал себя по своей лысой макушке, — так что по мне, было б намного полезнее заглянуть не под ногти подозреваемого, а в его черепушку!»

Размышляя в подобном ключе, дед постепенно уверился в том, что подобно открытию ДНК-дактилоскопии, рано или поздно криминалисты отыщут способ проникновения в человеческий разум. Через десять, двадцать, а может и через сто лет — для деда было не важно. Важным являлась способность дождаться подобного часа, не выбрасывая улики! «Пусть это произойдёт даже через сто лет, — говорил он тогда, — если существует шанс, восстановить добрую память о человеке, то стоит как минимум постараться!»

Увлечённый своей идеей, он всю оставшуюся жизнь исправно собирал мозги различных маньяков и убийц, считая, что именно такой подход позволит людям будущего узнать детали их преступлений. Впрочем, так и не дождавшись желанного часа, он вскоре скончался.

— Значит твой дед был уверен, что рано или поздно человечество найдет способ оцифровки сознания?
— Именно так! он был одним из первых, кто, сам того не ведая, додумался до подобного. Тогда его увлечение многие воспринимали как глупую шутку, но не стоит забывать, что все великие открытия начинаются с одного безумца!

Шли годы и оказалось, что он был не одинок в своем стремлении. Получивший свою популярность закон Рума сподвиг тысячи людей на Земле задуматься о бессмертии. В завещаниях все чаще звучали указания: «сохранить мозг усопшего до дня резурекции» и тогда стало ясно, что кому-то придется заботиться об этих останках. В ответ на возникшую потребность появились первые мозгохранилища. Но подобные заведения были нашей семье не по карману, поэтому я и вызвалась хранить мозги у себя. Поначалу меня считали чудачкой, но впоследствии большинство из родственников пересмотрело взгляды. С тех пор, если кто-нибудь в нашей семье умирал, мне непременно доставалась та часть завещания, где усопший просил позаботиться о его разумных останках. Так постепенно у меня и собралась эта коллекция. Кому-то она покажется странной, но я не напрягаюсь!

— А когда такой день наступит, ты и правда пойдешь их всех воскрешать? — признаться, я был поражен.
— Пойду, а что тут такого? — по тону было понятно, что Линда настроена серьезно. — Есть люди, которые видят в этом проблему, но только не я! — ее лицо украсила нежная грусть. — Большинство из своих родственников я искренне любила при жизни и теперь сильно по ним скучаю, поэтому мне приятнее думать, что все они просто на время уехали, а когда возвратятся, мы снова окажемся вместе!
— И ты говоришь, что подобным образом поступают все?
Линда рассмеялась:
— Моя подруга просто в ужасе от этой затеи! В отличие от моего деда, ее был тираном и сумасбродом. До конца своих дней он держал семью в страхе, и, как бы кощунственно это не прозвучало, смерть старого деспота сдедалась лучшим подарком для Эльзы. Только когда его не стало, она впервые вздохнула с облегчением. Впрочем, вскоре объявилось это злосчастное завещание, в котором старик требовал поместить свои мозги в банку, а личные сбережения распределить не по кошелькам ожидавших наживы наследников, как те логично предполагали, а направить в Швейцарию на счет владельца мозгохранилища, дабы тот взял на себя обязательство заботится о его сокровенной плоти, и рано или поздно довёл дело до воскрешения. Дед знал, что он источник большинства семейных проблем, но ему было все равно. Он, как и другие апологеты закона Рума, собирался жить вечно! — лицо Линды преисполнилось сочувствием. — Моя подруга сейчас так счастлива без него, что даже не может себе представить, как этот тиран вновь объявится и примется отравлять ее жизнь. Пару раз, перебрав много лишнего, она даже грозилась поехать в Швейцарию и взорвать там его хранилище, но, конечно же, на другой день ей было стыдно.

***

Моя девушка еще долго продолжала легко и непринужденно болтать, о вещах, которые в былые времена звучали бы дико и кощунственно. Я же постепенно погружался в иные раздумья. Меня все больше поражало, как сильно за последнее время изменилось отношение к смерти. На моей памяти эта тема всегда облагалась негласным запретом. Также как о политике и о религии, о смерти в приличном обществе говорить было не принято, и это тем более удивительно, как в последнее время она внезапно стала самой популярной темой для обсуждений, переместившись из области жуткого и сокровенного, такого, о чем позволял себе думать лишь в одиночестве и перед сном, в область обыденного и повседневного. О смерти заговорили буквально все, и заговорили о ней, словно о старом приятеле, которого, по какой-то нелепой причине забывали поздравить на Рождество несколько лет подряд. Сейчас же, когда он опять стал необходим, все как один осознали былую оплошность и, дабы загладить вину, принялись наперебой нахваливать его достоинства.

Смерть в некотором роде превратилась не просто в знакомого парня, а в надежного союзника. Процесс перерождения у многих теперь ассоциировался с переходом к высшей форме жизни, ещё одной стадией взросления, или, если угодно — особой форме полового созревания. Шутить о смерти стало в порядке вещей, а затуманивание и зашушукивание ее предмета, напротив повсеместно осуждалось и жестоко высмеивалось.

Больше всего от этого переосмысления конечно же пострадала религия. Внезапно всем стало понятно, что церковные догматы зиждутся на глиняных ногах. Что идея реального бессмертия выглядит гораздо привлекательнее бессмертия какой-то там эфемерной души, в наличие которой, как стало понятно только сейчас, в целом никто и не верил. При первой же возможности люди с радостью и без лишнего сожаления согнали дурман мистического и потустороннего, что едким дымом кадила тянулся столетиями от церковных алтарей и обратили свой взгляд в сторону реального и повседневного. Новую формулу мог усвоить каждый, ведь звучала она, и понятнее, и привлекательней:
«Хочешь жить вечно — маринуй мозги в банке!»

***

В темноте старые часы пробили двенадцать. Голова Линды безвольно коснулась моей руки — выговорившись девушка уснула. Я же по-прежнему, словно загипнотизированный, созерцал анатомический музей своей подруги. Мне было известно, что, и мать, и отец Линды давно умерли и находятся сейчас в этой коллекции, но в этот момент было радостно представлять их живыми. Я ощущал себя на званном ужине, на который обычно приглашают жениха родители невесты, в надежде услышать от избранного те слова, что так сладостны родительскому уху. Я утолял их желание — просил, и руки, и благословения. Они же слушали благосклонно и, казалось, были согласны. Момент был просто прекрасен, и единственное, что могло омрачить его торжественность — моя профессия нейрохирурга и то, что я знал наверняка: всех этих людей в банках никогда уже не воскресить!
Естественный процесс разрушения нейронных связей называемый «мозговым цунами» наступал спустя пять минут после смерти человека. В этот момент нейронная структура мозга рассыпалась в прах, погребая под обломками прежних конструкций последние остатки личности. Создателю, если он действительно существовал, не хотел делиться с нами своими секретами.


8. На небесах играет идеальная музыка.

Дед Линды заблуждался сам, и породил заблуждение, за которым последовали многие.
 
Среди учёных давно известно, что сохранять мозги в банках — напрасная трата времени, но, повинуясь плетущему сети обмана масс-медиа, простые смертные и по сей день падки на подобные рода обсессии. Впрочем, стоит простить им наивное их заблуждение, даже мы, ученые резурекционисты, обитающие, так сказать, на острие прогресса, по-началу заблуждались не меньше…

Лунные блики, играющие на стеклах сосудов в квартире Линды, напомнили мне картину, которая несколько лет назад встречалась в моей жизни достаточно часто. Подобные коллекции я наблюдал, и в музее Ворвика, и в Корнельском университете и, сказать по правде, в то время и сам испытывал к ним интерес не меньше любимого Линдой дедушки.

Как-то раз Дэвид, беспрерывно фонтанирующий новыми идеями, пришёл на собрание комитета в особенном возбуждении. По его живой мимике, мы всегда безошибочно определяли его настроение: находился ли босс в состоянии подавленных размышлений или, увлекшись новой идеей, всецело ей поглощён. Все его чувства всегда отображалось на его подвижном лице. И в тот день, я запомнил это лицо особенно хорошо, поскольку оно просто светилось!

Войдя в помещение и усевшись во главе стола, Дерфла первым делом показал нам довольно забавную фотографию. Это было селфи, которое якобы сделали при жизни популярные певцы и музыканты двадцатого века. Дерфла сказал, что взял его из интернета, но для нашего дела это не важно.

Непосредственно само селфи якобы сделал Дэвид Боуи, он стоял на фотографии первый. За его спиной возвышались Майкл Джексон. Еще дальше Фредди Меркьюри обнимал Джими Хендрикса, а на заднем плане Ленон и Элвис играли вдвоем на гитарах. Под фотографией была романтичная подпись «на небесах звучит идеальная музыка».

Когда все по очереди ознакомились с ней, Дерфла обвел наши лица внимательным взглядом, словно проверяя достаточно ли мы прозорливы, чтоб разгадать его планы, а затем загадочно произнёс: «Это именно то, что нам нужно!»

Примерно с этого момента началась наша знаменитая охота за мозгами великих!

Следующие несколько дней, как заведенный, Дерфла повторял: «Я хочу, чтобы вы немедленно отправились во все концы света, обошли все известные анатомические музеи и частные коллекции и привези мне как можно больше останков почивших умников.
Естественно, что его интересовали не только музыканты, фотография была лишь примером. Важны были гении. «Вы только подумайте, сколько еще замечательных песен напишет Ленон или Фреди, сколько придумает формул Эйншейн, если мы дадим им еще один шанс!»

Воодушевленные его напутствием, мы разъехались по странам мира в поиски уцелевших мозгов великих, благо, что упоминаний о подобных коллекциях в сети было предостаточно. И сначала все шло очень бодро, но, когда перед нами открылось реальное положение дел, воодушевлению нашему быстро пришёл конец. Куда бы мы не приезжали, везде нас встречала одна и та же картина, порождённая вопиющим варварством и ханжеством нейрофизиологов двадцатого века! Мозги великих находились в ужасном состоянии. К примеру, мозг Альберта Эйнштейна, был для наших целей совершенно непригоден, поскольку известный вор Томас Харлей нашинковал его как колбасу для салата. Подобным способом этот варвар пытался понять причину гениальности физика, но разве можно познать извечный гений отделяя аксон от дендрита кухонным ножом словно забивая гвоздь микроскопом! Мозг Энштейна и по сей день хранится в университете МакМастера в Гамильтоне, но для наших целей он совсем не подходит.

Мозги остальных великих выглядели не лучше. Последователи популярной антинауки двадцатого века – цитоархитектоники сделали своё грязное дело. В лучшем случае мозг был разрезан надвое, в худшем нашинкован в капуста. Впрочем, все это были семечки. Самой же удивительной и, в тоже время, печальной оказалась история Московского пантеона мозгов, самого большого собрания останков великих.

Как-то раз мы узнали, что число сохранившихся мозгов известных русских просто зашкаливает. Оказалось, что в начале прошлого века правительство молодого советского государства поставило перед своими учёными «задачу века»: вырастить людей с исключительными умственными способностями. Коммунисты хотели поразить передовыми идеями целый мир, и для того, чтобы разобраться в природе гения, построили пантеон великих схожий с французским, но по смыслу совершенно обратный. Во Франции, пантеон великих создавался для прославления великих мыслителей прошлого, а пантеон мозгов русских создавался с надеждой что когда-нибудь мы прославим их дважды. По негласной традиции мозг каждого выдающего русского после смерти в обязательном порядке подлежал изъятию и направлялся в лабораторию. В те времена распоряжения исполнялись неукоснительно, и в скором времени здесь собралась внушительная коллекция. В частности, здесь содержались мозги деятелей науки, литературы и искусства, таких как: Станиславский, Горький, Павлов, Маяковский, Циалковский — одних только этих фамилий было достаточно, чтобы потерять сон!

Узнав о коллекции, я решил, что уж тут то мы точно не прогорим, из нескольких сотен мозгов великих русских, непременно найдется хотя бы один, которого не коснулся скальпель анатома. Как же жестоко я ошибался! Именно в ту поездку мне стало понятно, насколько эти русские могут масштабно и грандиозно увлекаться какими-то невероятными идеями, настолько же безответственно и небрежно относятся к их результатам.

Садясь в самолет, я все еще грезил узреть уникальную коллекцию воочию и вовсю восторгаясь амбициями людей, которым в сложнейший момент истории вообще пришла в голову подобная идея. Но по прилету в Москву, мой оптимистичный настрой быстро иссяк. На несколько следующих недель Пантеон мозгов стал для меня каким-то недостижимым фантомом, а его сотрудники — непреодолимой стеной запретов. Эти люди с первых дней моего пребывания здесь, чинили мне всевозможные препятствия: сочиняли отмазки одна нелепее другой, водили кругами по кабинетам — все это делалось, как мне казалось тогда,  лишь с одной единственной целью: ни в коем случае не допустить меня, таинственного иностранца к их сакральной коллекции. Впрочем, я тоже неплохо подготовился. Зная не понаслышке о сложностях русской бюрократической машины, я заранее навел мосты. В столице меня ждал уполномоченный человек, из министерства, с помощью связей которого, после нескольких недель настойчивых просьб и увещеваний, нам наконец удалось получить заветное разрешение. Оно было выдано на самом высоком уровне, и мы думали, что уж теперь то ни один человек на земле не сможет воспрепятствовать нашим планам. Но, как оказалось, бывают на свете иные силы, могущественней людских. Когда вместе с Московскими коллегами нам все же удалось проникнуть на территорию музея, мы были просто обескуражены увиденным.
 
Сказать, что мы ожидали подобного, было бы не сказать ничего. Высокий чиновник, который обеспечивал нам поддержку во всех сложных перипетиях русской бюрократической системы, и сам оказался шокирован не меньше нашего. Когда на пути к заветной цели все круги ада были пройдены, перед нами предстала ужасающая русская действительность: никакого пантеона не существовало вовсе! Нет. Вероятно, что когда-то лет сорок назад он, наверное, существовал, но с тех пор прошло так много времени, что никаких деже близких свидетельств его присутствия здесь не осталось. Очевидцы рассказали, что после развала СССР на рубеже веков о коллекции мозга на время забыли — не до этого было строителям нового государства, и несколько лет здание пантеона стояло без охраны. Именно в этот период коллекция и подверглась тому варварскому разграблению, что поставило житный крест на стараниях всей нашей экспедиции. Несколько лет подряд пытливая молодёжь беспрепятственно проникала в святыню советской нейрофизиологии и шаг за шагом растаскивала ее экспонаты на сувениры. Когда же о коллекции хватились, от былого богатства не осталось и следа. На объект наложили гриф секретности, смысл которого был лишь в одном — скрыть от прочих позор разграбления.

Находясь в полном недоумении от того, как же так опрометчиво и бездарно можно было поступить с собственным наследием, я вылетел обратно. Но горевать мне пришлось не долго. Идея заполучить мозги великих достаточно быстро себя исчерпала. Как следует разобравшись в вопросе, Дерфла, пришёл к выводу, что, даже найди мы сотню-другую нетронутых образцов, мы ничего не добьемся. Естественный процесс разрушения нейронных связей называемый «мозговым цунами» наступал спустя пять минут после смерти человека. В этот момент нейронная структура мозга рассыпалась в прах, погребая под обломками прежних конструкций последние остатки личности. Создателю, если он действительно существовал, не хотел делиться с нами своими секретами.


9. Бласковиц

Меня разбудил телефонный звонок. Услышав его звучные трели, спящая Линда сквозь сон пробурчала себе под нос что-то нечленораздельное, после чего отвернулась и вроде бы снова заснула. Чтобы не разбудить девушку, я на цыпочках вышел из комнаты и только тогда ответил:

— Бласковиц, ты сошел с ума? Четыре часа ночи!

— Я просто хотел сказать… — в трубке послышалось невнятное бормотание моего бывшего приятеля. По тону он был взволнован.

— Что? — меня раздражала его манера тянуть резину.

— Мой релуцитор…

— Что с ним не так? — признаться, в тот миг я хотел поскорее отделаться от наглеца.

— Он не работает… я пробовал, и так, и сяк. Сначала казалось, что это ошибка, но потом стало ясно, что принцип… — звонивший неловко мялся. — Сам принцип его работы в корне не верен!

— Ну и что? Что с того? — я сделал вид, будто меня это все не касается, но у самого внутри моментально похолодело.

— Но ты же… — он продолжал запинаться, словно боясь причинить мне своими словами боль. — Взял его ключевую часть!

«Оказывается он знает!» — пронеслось в голове. Секунда другая прошли в сомнениях, а дальше… А дальше я взял себя в руки и решил стоять на своем.

— Ничего подобного! Мой релуцитор оригинальный конструкции!

— Как знаешь… — Бласковиц не стал настаивать. Да и признаться в это не было смысла. Произнесённая вслух слова ничего бы не изменили, а без слов мы и так все прекрасно понимали.  — На всякий случай… Ты должен знать… Возможно твой релуцитор… — даже понимая, что я подлец, он все же пытался предупредить, и эта его учтивость меня еще больше взбесила:

— Я же сказал, между твоим и моим прибором нет ничего общего!

— Хорошо-хорошо… — наконец он уступил. — Тогда… — бывший приятель замешкался. — Рад был тебя услышать…

Представив его унылую рожу с вечно вымученной дежурной улыбкой, я произнес «бывай!» и отключился. Меня распирала злоба и в то же время было ужасно стыдно. Бласковиц мне был противен, но противен, как вечная совесть, как напоминание моего бесчестного поступка. Каждый раз говоря с ним, мне приходилось лгать, делать усилия, извиваться, и все только ради того, чтоб не поддаться его искренности и дружелюбию. Каждый раз я успокаивал себе тем, что все делаю правильно, что игра стоит свеч, что удача находит храбрых, а победа приходит к хитрым. Вот и сейчас мне пришлось соврать, но соврать, чтобы не потерять марку, чтобы не прогнуть спину, чтоб как прежде выглядеть непотопляемым и в итоге не потонуть.

Я мог яриться так сколько угодно, но вместо прежней отваги в душе зарождался лишь новый страх. Стоит взглянуть правде в глаза, как минимум на 60% мой редуцитор — это его заслуга. и, если прибор не работает… — дальше в этом направлении я думать категорически не хотел.

«Быть этого не может!» — крикнул я, кажется вслух, и почувствовал, как в темноте зашевелилась сонная Линда. — «Если б такое случилось, то, и она, и Дерфла — они б непременно сказали, но почему-то, ни тот, ни другой ничего мне не говорят, — Я посмотрел на спящую Линду. — Разве она может врать? — даже боясь представить подобное, я замотал головой, — Ну, а моя зарплата, лаборатория, сотрудники, резуректы… — разве все это фарс? Нет. Очевидно, что вывод напрашивается только один: Бласковиц был не в себе!

Я попытался убедить себя, что ничего страшного, в сущности, не случилось. Какой-то безумный парень, страдая, то ли от ревности, то ли от зависти, просто желал мне испортить жизнь, своими наветами. Но окончательно развеять сомнения так и не смог. Внутри моей головы жил самообман, и он как незакрепленный шарнир расшатывал все вокруг…

Промучившись темными мыслями несколько часов подряд, мне удалось уснуть только под утро. Но, как назло, только я задремал, как позвонил водитель. Ровно в восемь он должен был нас забрать, чтоб отвести в аэропорт: мы с Линдой летели во Францию. Я бегло взглянул на часы — было без десяти — и, осознав, что рискую опоздать на самолет, стремглав бросился в ванную.

В суете этого утра я как-то совсем позабыл о ночном звонке. Линда приготовила завтрак. Я нежно ее поцеловал, мы обнялись и страхов как будто и не было. Дальше жизнь закрутилась ещё стремительнее, и мне показалось, что все это просто сон. Любимая была рядом, редуцитор работал, накануне мне удалось убедить Григория Либермана подписать договор, а значит все было вполне себе хорошо и жизнь продолжалась!


10. Конец искусства

Оказавшись проездом в Париже, мы с Линдой отправились в Лувр. Изначально мы не планировали посещать здание знаменитого музея, но развешенные по всему городу одинакового вида рекламные постеры изменили наше решение.

На постерах красовалась знаменитая Джоконда, и поначалу идея — рекламировать экспозицию знаменитого музея подобным образом, показалась нам совершенно естественной. Но вскоре мы обратили внимание, что, размещённая на плакатах картина не та, за которую себя выдавала. При беглом осмотре различия могли выглядеть несущественными, но, чем дальше мы продвигались вдоль однообразного ряда полотен, висевших на стенах домов и оградах парков, тем больше на себя обращало внимание загадочное несоответствие привычного образа Моны Лизы и фигуры изображенной на плакате.

«Что-то с ней не так» — несколько раз повторила Линда, прежде чем мы наконец остановились и как следует все рассмотрели.

По большей части Мона Лиза выглядела знакомо: та же загадочная и легкая как ветер улыбка, та же умиротворенная поза, но вот взгляд! Взгляд оказался совершенно иным: внимательным и, словно видящим тебя насквозь. Чем пристальней мы вглядывались в картину, тем больше различий находили, и, в конечном счете, обнаружили их так много, что стало совершенно ясно: перед нами не знаменитая «Джоконда», а совсем другая, одновременна и похожая на оригинал и отличная от него работа.

«Но какой в этом смысл?! — недоумевала моя подруга. — Не проще ли, вывешивать на рекламном постере сам шедевр, чем его неизвестную копию?»

Ответом на этот ее вопрос могла послужить подпись под репродукцией — Tr;sors de Borgia, что можно было перевести как «Сокровищница Борджиа!». Мне, не слишком сведущему в мире искусств, она сообщила лишь то, что вероятнее всего дело касалось какой-то реликвии родом из Италии (во времена высокого возрождения семейство Борждиа получило известность не только благодаря нешуточным богатствам дома, но и вследствие активной поддержки художников), но Линда, имевшая непосредственное отношение к живописи, прочитав заголовок, сразу приободрилась.
 
— «Сокровищница Борджиа», — произнесла девушка взволнованным голосом, — это название выставки, которая уже наделала много шуму. Говорят, что искусствоведы Франции обнаружили ранее неизвестную коллекцию, просто изобилующую шедеврами раннего возрождения!»

Из дальнейших слов Линды я понял, что эта находка уже вызвала нешуточный резонанс не только в среде ценителей живописи, но и среди обывателей разных мастей, поскольку воспринималась не просто, как прорыв в сфере искусства, но и как экстраординарное событие планетарного масштаба.

Осознав, что перед нами одно из обнаруженных в сокровищнице полотен, мы принялись с интересом изучать аннотацию.

За названием шло подробное описание репродукции, из которого следовало, что представленная здесь работа не какая-то там подделка или поздняя копия признанного шедевра, а одна из неизвестных работ самого Да Винчи. Но самое поразительное оказалось в другом. Именно эту работу, а не ту, что столетиями висела в Лувре, великий мастер считал вершиной своего мастерства. Напротив же, привычная нам Мона Лиза задумывалась им всего лишь как предварительный эскиз на пути создания данного шедевра.

Кроме описания титульной картины, на плакате обнаружился также  перечень иных работ обнаруженных в тайнике, бегло просмотрев который, Линда попросту просияла. Именно тогда она твёрдо и окончательно решила, что теперь то мы просто обязаны посетить выставку.

Я поддержал ее рвение, но заблаговременно предположил, что на нашем пути непременно возникнут различного рода сложности. На мой взгляд подобная экспозиция должна была вызвать нешуточный ажиотаж в среде многочисленных любителей искусств, тем более при такой обширной рекламе, и в итоге посещение музея, в который и раньше-то было попасть непросто, должно было обернуться для нас задачей совсем уж нетривиальной. Но мою спутницу подобные опасение нисколечко не волновали. Она твёрдо стояла на своём, говоря, что решение непременно отыщется, стоит лишь приложить усилия. Тогда, поддавшись ее природному магнетизму, я не стал больше спорить и упираться, а вызвал такси, и мы отправились в одно из самых загадочных мест на планете земля — музей изобразительных искусств «Лувр»!

***

Прямо на наших глазах двери музея штурмовало просто нереальное количество посетителей, но решение, в результате которого, в Лувр мы попали, и без предварительной регистрации, и без очереди, нашлось практически сразу. Нашей удаче способствовал давний друг Линды, который, узнав о визите своей знакомой, моментально все для нас устроил.

— Всегда есть несколько резервных записей для особо почётных гостей! — сообщил нам разодетый во все модное пижон с героическим профилем и красивыми голубыми глазами, при этом совершенно по-свойски поцеловав Линду, как мне показалось, практически в губы. Проделав свой панибратский жест так, словно мы и прежде делили с ним на двоих одну женщину, он, снисходительно похлопал меня по плечу и, пожелав «приятного» вечера, неспешно удалился.

— У тебя везде есть подобные «друзья»? — спросил я у девушки, раздраженный выходкой незнакомца. — Или это своеобразная плата за вход?! 
Впрочем Линда, воодушевленая предстоящим мероприятием, пропустила мои колкости мимо ушей.

— Это Шон, — небрежно бросила девушка, не желавшая уделять подобным мелочам слишком много внимания. — Он работает искусствоведом министерства культуры Франции, и отчасти это его стараниями музей обзавелся подобной коллекцией!

Возможно своими словами она хотела сгладить впечатление от испорченного знакомства, но эффект оказался обратным. Когда я узнал, о причастности Шона к коллекции, она в тот же миг сделалась для меня чем-то совершенно неважным. Больше всего меня беспокоило теперь наличие в этой вселенной подобного человека, который мог совершенно спокойно подкатывать к моей подруге и целовать ее в губы. Я уже подбирал нужные слова, чтобы выразить Линде свое возмущение, когда девушка, ловко меня ухватив, напористо потащила внутрь.

***

Сначала мы оказались в гигантский подземном зале, крышу которого венчал купол стеклянной пирамиды. Здесь я хотел осмотреться как следует, но Линда тянула меня дальше по струящимся лентам эскалаторов и вереницам подземных коридоров. Ее движения были легки и проворны, я же, двигаясь в этом ритме, не только не смог начать обличительный разговор, но и еле поспевал за своей резвой спутницей.

На своём пути мы пересекли несколько анфилад, наполненных полотнами художников французского и северного возрождения, а также залов со скульптурами периода древнего Рима и античной Греции. Ни к тем ни к другим я не испытывал особого трепета, поэтому и сейчас пренебрёг их своим внимание. Единственное, за что цеплялся мой прагматичный взгляд, были различного рода вывески, ненавязчиво сообщавшие любителям делать селфи на фоне избитых шедевров, что где-то совсем рядом находится Венера Милосская, а, поднявшись на этаж выше, можно увидеть «старую» Джоконду.

Также как и меня, эти известные свидетельства мастерства древних совершенно не интересовали мою спутницу, она уверенно двигалась к своей цели, не отвлекаясь ни на что постороннее, и о том, что мы прибыли к месту назначения, я догадался лишь по тому, как внезапно мы остановились.

***

Картины из «сокровищнице Борджиа» Линда условно разделила на две части. К первой она отнесла шедевры эпохи возрождения, как казалось прежде, до наших дней не дожившие. Эти картины считались или уничтоженными пожаром, или их владельцами, или исчезнувшими без определенных причин.

— О существовании подобного рода картин, — сообщила моя подруга, — искусствоведы знали лишь по свидетельствам артдиллеров прошлого. К примеру, такие  работы как «Леда и Лебедь», «Мадонна с веретеном», «Лобзание святых младенцев» Леонардо Давинчи подробно описал в своё время биограф художника Джорджо Вазари, но потом их след был надолго утерян, и многие века свидетельства о них существовали лишь в канцелярских бумагах, пока, по счастливому стечению обстоятельств, полотна не обнаружились в тайнике Борджиа.

Ко второй категории Линда отнесла картины и вовсе доселе нигде не афишируемые:
 
— Про их существование искусствоведы  никогда не слышали раньше. Эти картины нигде не упоминались, не выставлялись, но практически у каждого знаменитого художника раннего возрождения оказались подобного рода сюрпризы. Среди авторов можно выделить таких мастодонтов как Микеланджело Буанаротти, Сандро Боттичелли, Донателло, Рафаэль Санти, к числу же подобных работ, относится и замеченная нами прежде Новая Джоконда.

***

Рассматривая вновь обретенные шедевры, я переходил от картины к другой, пока ужасная догадка меня не осенила.

— Что с тобой? — произнесла Линда, когда мое преобразившееся лицо стало вызвать у нее серьезное беспокойство.

— Зови сюда своего дружка, — прохрипел я не своим голосом. — У меня для него назревает сенсация!

— Макс, с тобой все в порядке! — беспокойные серые глаза Линды внимательно меня изучали.

— Зови! — с трудом выдавил я, более не в состоянии вымолвить ни слова.
Что-то в моем виде не на шутку перепугало девушку, и, следуя моим  инструкциям, она незамедлительно позвонила Шону.

Вскоре молодой человек вальяжно подчалил к нашей компании. Вид у него был по-прежнему надменен и самолюбив, но я то знал, что буквально через несколько секунд эта самодовольная улыбка надолго покинет его ухоженное лицо.

— Сколько вы заплатили за эту коллекцию? — начал я сдержанным тоном, и ни один мускул не дрогнул на моем лице. К моменту появления модного пижона мне удалось полностью овладеть собой.

— Около десяти миллиардов евро! — кичливо произнес франт. Упоминание стоимости коллекции, заставило его просиять. Казалось, что одна эта цифра должна была повергнуть окружающих ниц перед его находкой. Но меня цифрами удивить было сложно. Я мог бы похвастаться, что видывал суммы и по более, но, не намереваясь растрачивать время впустую, поэтому, смерив фигляра насмешливым взором, произнес едкое:

— Вы выкинули деньги на ветер!

Франт самодовольно улыбнулся, собрался возразить что-то колкое, но я, предвосхищая его насмешку, опередил его с ответом:

— Все эти картины — подделка!

***

Последние десять минут Жанна, помощник директора музея пыталась меня урезонить. Эта женщина — именитый и известный во всем мире искусствовед являлась главным экспертом в вопросе установлении атрибуции музейных экспонатов и поэтому естественным образом приняла все мои нападки близко к сердцу. «С какой это стати этот выскочка поучает знаменитых искусствоведов Франции!» — наверняка размышляла она, отправляя в мой адрес свои аргументы. — Проще всего было бы незамедлительно выставить нахала!». Впрочем, стоит отдать ей должное, элементарные правила приличия и профессиональная этика  не позволили ей сделать это без должного объяснения.

Мое озарение вряд ли кому-то пришлось здесь по вкусу. Собравшиеся в комнате великие искусствоведы Франции ранее уже сделали свой выбор, признав найденные картины подлинниками, и сейчас были вынуждены отчаянно защищать свои позиции. Светочи французского искусства, которые с такой легкостью определяли атрибуцию иных музейных работ, были, впрочем, не в состоянии определить сейчас, стоит ли перед ними безумец или человек достойный внимания. Их вводила в замешательство моя самоуверенность и то обстоятельство, что перед ними оказался не абы кто, а глава отдела научной резурекции — в узких кругах личность весьма известная и уважаемая. Кроме того, мне казалось, что каждый из них и сам подспудно ощущал нереальность происходящего: в нормальном мире такого просто не происходит — чтобы вот так вот фактически из неоткуда вдруг появилась коллекция подобной ценности и масштаба. Возможно именно это ощущение эфемерности происходящего сыграло свою роль  в начале нашего знакомства — меня не прогнали сразу, а затем, используя общее замешательство, я довольно быстро овладел вниманием аудитории.
Собрание жаждало доказательств, но мне было незачем погружаться в детали, я был абсолютно уверен в своей правоте и страшно гордился своей прозорливостью. В отличие от всех этих людей, мне, простому обывателю, хватило всего нескольких минут, чтоб отделить зерна от плевел. В сложившейся ситуации меня могла беспокоить только одна нерешенная загадка: стоят ли сейчас передо мной мошенники, провернувшие грандиозную аферту, или жертвы, которых искусно обвели вокруг пальца.

— Мы проверяли их рентгенофлуоресцентным анализатором, химический анализ полностью соответствует данному периоду! —тем временем возбужденно говорила Жанна. — Кроме того, в краске нет никаких состаривающих элементов!

— Это подделка! — я стоял на своем.

— Вы знаете, что инфракрасный спектрометр пробивает краску до эскиза? — Жанна не собиралась сдаваться без боя. — На этом уровне всегда можно определить, как работает мастер: набрасывает, стирает и снова рисует, меняет ракурсы и линии горизонта. Так вот, по рисункам там точно рука Леонарда!

— Есть ли в ваших архивах хоть какие-то данные по этим картинах: упоминания о том, что они выставлялись где-то еще или когда-либо содержались в чьих-то коллекциях? — я сходу нанес удар по самому слабому месту ее защиты.

— Поймите, мы обнаружили древний тайник, — лицо Жанны слегка помрачнело. — Все эти картины из него. Они пролежали там пять столетий, поэтому сведений о них за этот период попросту не существует.

— А до этого? Где они были до этого?

— Согласно нашим сведениям, до этого они хранились в частной коллекции дома Боржиа. Но, стоит заметить, совсем недолго! — Жанна все больше распалялась. — Когда сын Папы Римского Александра VI Чезаре был вынужден бежать из Италии, у него не осталось иного выбора как спрятать свою коллекцию до поры до времени в надёжном месте. Прошли годы, Чезаре не суждено было вернуться на родину — он умер на чужбине, а с его кончиной тайна местонахождения клада отправилась с ним в могилу.

— Вы хотите сказать, что преследователи Чезари ничего не знали о ней?

— Думаю, да. Он был очень скрытен и не афишировал свои богатства.

— Откуда же вы узнали, что эти картины принадлежат ему?

— Все говорит нам об этом!

— Все говорит нам о том, что вас развели! — перебил я достаточно грубо.

— Ну, хватит! — Фергюст, директор музея,  поднялся со своего места. На лице у него читалось раздражение.

— Люди всегда совершают ошибки, — начал он довольно миролюбиво, — поэтому даже самый искусный фальсификатор рано или поздно себя проявит! Стоит отдать должное моим коллегам, каждый из них проделал большую работу, и никто из моих подопечных в итоге ошибку не обнаружил! — Фергюст оглядел команду испытывающе. а затем повернулся ко мне — Иными словами, если Вам, уважаемый, удалось отыскать нечто большее, давайте воздержимся от домыслов и предположений, а сразу же перейдём к сути дела.

— В картинах нет никаких ошибок! Они идеальны! — произнёс я в полнейшей тишине.

— Более того, если бы оригиналы этих работ существовали, то не было бы никакого мыслимого способа их отличить!

— И несмотря на это вы продолжаете называть их подделками?

Я самодовольно кивнул.

— Тогда соблаговолите дать объяснение, что подтолкнуло вас к такой непопулярной среди собравшихся здесь профессионалов, точке зрения? — он оглядел своих коллег, черпая в их лицах одобрение.

— Именно их идеальность!

— Хватит морочить нам голову! — директор стремительно терял самообладание. — Если вы уверены, что картины подделали, то должны знать или по крайне мере догадывайтесь, кто так искусно нас облапошил, поэтому я хочу немедленно услышать имя человека, которому удалось провести лучших искусствоведов Франции!

— Это не человек!

В комнате повисла зловещая тишина.

— А кто же? — едкая ухмылка застыла на уголках губ Фергюста.

Наверное, после таких моих слов, он решил, что загнал меня в угол. Теперь то я вынужден буду открыться и, рассуждая о странных вещах, типа потусторонних сил или божественном проведении, выдам себя целиком. Но я не собирался становиться посмешищем в глазах у почётной коллегии, кроме того, у меня не было к этому ни желания, ни повода. Мое откровение было простым и понятным, и я не секунды не сомневался в своей правоте. Поэтому, не намереваясь больше ходить вокруг да около, я наконец произнес:

— Вы что-нибудь слышали о искусственном интеллекте, который пишет картины?
Все же Фергюст оказался глубоко разочарован моими словами. Вместо удивления, на его лице появилась вымученная улыбка, переполненная скукой и безразличием. В этот момент все происходящее в комнате перестало быть для него значительным, а моя персона из статуса «загадочный знаменитый эрудит, человек — черная лошадка», перешла в разряд «самоуверенный болван, аферист и самодур». Директор начал стремительно терять ко мне интерес, и эту смену парадигмы почувствовали все в комнате, а приятель Линды немедленно поспешил воспользоваться ситуацией, чтобы реабилитировать свою персону:

— Вы имеете ввиду коллекцию "La Famille de Belamy", — уточнил он, скалясь на меня своей голивудской улыбкой, — но это же детский лепет!

Рисунки искусственного интеллекта из коллекции "La Famille de Belamy" были известны здесь каждому, но, несмотря на свою популярность, выглядели в глазах ценителей искусств работами недостойными, чтобы ставить их в один ряд не только с картинами великих мастеров, но и художников средней руки.

— Ценою в миллионы долларов! — отрезал я, поскольку знал во сколько уже сегодня оценивались подобные, несовершенные потуги искусственного разума.

Лицо Фергюста сделалось злым.

— То, что вы говорите — немыслимо!

— Немыслимо представить, чтобы такое количество шедевров появились разом — вот, что такое немыслимо! — парировал я. — Такие совпадения попросту не случаются! Но, если подобное произошло, то стоит задаться единственно важным вопросом —  «почему?», и ответить на него максимально честно и без иллюзий, ведь только тогда мы поймём, что единственно верный ответ только тот, где картины подделка!

— А как же краска и холст? Их невозможно состарить так искусно! — возразила Жанна.

— Возможно! Если напечатать картины на трехмерных химических принтерах! Надеюсь вы слышали о подобных? — присутствующие в комнате переглянулись. — Такие принтеры наносят на холст матрицу из химических элементов и уже сегодня могут воссоздать состав любого материала на молекулярном уровне.

— Это должно стоить баснословных денег, — привёл неудачный аргумент приятель Линды.

— Как видите, игра стоила свеч — вы заплатили гораздо больше! — с ходу парировал я.

В комнате опять повисла тишина.

— Хорошо! Допустим с помощью ваших 3д принтеров, нано технологий и прочей современной мистики мошенникам удалось сымитировать химический состав краски и полотна, — поняв, что его подчиненые теряют инициативу, вступился за своих коллег Фергюст. — Предположим также, что подобным образом можно воссоздать утерянные работы, например, ту же самую «Лею и Лебедя», но, как вы сумеете объяснить тот факт, что в тайнике обнаружили не только пропажи, но и картины, о которых никто никогда не слыхивал ранее, и в тоже время, в которых мастерски сымитирован стиль художника? Если говорить вашими языком: каким таким загадочным образом роботу удалось обуздать человеческий гений?

— О, это как раз самое легкое! — Я обрадовался, осознав, что Фергюст совершенно не разбирается в принципах работы искусственного интеллекта. — Во-первых начнем с того, что совершенно не обязательно быть, как вы соизволили выразиться, роботом, чтобы копировать стиль известных мастеров. Вспомните хотя бы историю Вольфганга Бельтракке, Этот аферист достаточно долго продавал собственные картины, под чужими именами и достаточно много на этом подзаработал. Конечно же, в итоге его обман разоблачили, но, надо отдать ему должное, за несколько лет ему удалось сколотить серьезное состояние! — я сделал паузу, чтобы все как следует осознали глубину аналогии. — Во-вторых вам стоит понимать, что искусственный интеллект — никакой не робот. Искусственный интеллект — это скорее совершеннейший человек, по сути полубог, который способен на все, что угодно. При желании он может легко перевоплотиться в любого из живших на свете художников и, вооружившись его талантом, приступить к написанию новых шедевров. В итоге мы получаем того же Бельтракке, но обладающего практически неограниченными возможностями. Этот усовершенствованный Вольфганг способен теперь за короткий период детальнейшим образом изучить работы своей жертвы и, не совершая ошибок присущих человеческой руке, породить в нужной технике и стилистике десятки поддельных полотен.

— Но почему вы так уверены в своей правоте? Если я вас правильно понял, идея с искусственным интеллектом — всего лишь гипотеза? — впервые в разговор вмешался ранее не представившийся мне сотрудник. Он был в очках, толстоват, небольшого роста и обладал объемной треугольной лысиной. Как раз из-за этой лысины по-началу я решил, что это какой-то совершенно заурядный служащий музея и только в последствии признал в говорящем практически лучшего признанного искусствоведа мира  Норберта-Бертрана Бобаку.

— Мне доподлинно известно, что такие разработки ведутся уже давно, и в этом деле замешаны колоссальные деньги. — выпалил я, не признавая в заморыше гения. — Вы и сами можете убедиться, что искусственный интеллект с каждым днем становится все умнее. Возьмем хотя бы, профессию переводчика. Совсем недавно процесс корректного перевода считался задачей недостижимой для машинного алгоритма, сегодня же нейросети передают смысл других языков на равных, а то и лучше человека. Или давайте вспомним эти приложения, способные воссоздавать личность умершего, с точностью, от которой стынут жилы! ИИ научился дописывать симфонии классиков, подделывать голоса и подписывать документы на уровне профессиональных мошенников — и там и тут в новостях пестрят сообщения об обмане, а фальсификации выполненные при его участии — обычного рода дело. С каждым днем он становится все умнее, и, пока мы по-прежнему смотрим на его пробы пера, как на наивную шалость дилетанта, за нашими спинами творится неподдельное чудо! Возможно, именно сегодня ИИ окреп настолько, что оказался в состоянии заявить о себе, как о талантливом фальсификаторе живописи, а поскольку событие, которое свело нас всех в этой комнате, просто вопиющее в плане своей неординарности, то мне не остаётся ничего другого, как предположить, что это и есть его решительный дебют!

— Но тогда, как же нам теперь отличить подделку от оригинала? — растерянным голосом произнесла Жанна

Собравшиеся пребывали в серьезном замешательстве, и тогда я сам неожиданно для себя произнес:

— А никак! Фальсификатор неотличим от творца, а значит это разоблачение не требует раскрытия!

— Но по началу вы заявляли иное! — собрание стояло в недоумении.

— Пожалуй, что с этим я погорячился, — со стороны слушателей послышались облегченные выдохи. — Ценность картин упадет лишь тогда, когда подлог будет раскрыт, но никто из живущих ныне людей не заметит подделки. Иными словами, выбор теперь за вами: вы можете незамедлительно обратиться в полицию и освидетельствовать факт преступления или же, — я выдержал паузу, — наш разговор вы оставите в тайне, — лица собеседников стали заметно просветляться, когда я поспешно добавил. — Но вам стоит знать, что независимо от вашего решения, в скором времени всех нас ждут серьезные перемены. Такие коллекции будут множится и расти как на дрожжах, и совсем скоро аукционы завалят поддельными работами, а вымышленные произведения станут реальной частью нашей  истории!

На этой высокопарной ноте я закончил свой монолог, поклонился собранию и, подхватив Линду под руку, бодрой походкой направился к выходу. В спину мне пристально смотрели ошарашенные владелец музея и лучшие искусствоведы Франции, но ни он, ни другие члены собрания не спешили меня останавливать. Все хорошо понимали, что, начиная с этого момента, любое поспешное действие может обернуться невероятными последствиями.

Впрочем, в тот самый миг я старался поскорее покинуть комнату не потому, что боялся иных возражений. Нет. Дело здесь обстояло серьезнее. Пока мои собеседники размышляли о проделками искусственного интеллекта, бесцеремонно и нагло вторгшемся в и мир живописи, иные соображения о его применении уводили меня далеко за пределы области искусства.


11. Да, придёт Демиург!

Оказавшись на улице, я раздулся от самодовольства, поскольку, выйдя из щекотливой ситуации победителем, не только разоблачил подлог, но и оставил потерпевшим возможность сохранить лицо, но Линда напротив посчитала мою победу Пирровой:

— Не стоило все это затевать, если ты изначально не планировал ничего менять!» — рассерженно заявила девушка. 

Я возразил саркастически, что все же в этом был смысл: «Теперь все искусствоведы Франции в курсе, что за мудак глава отдела научной резурекции». Но Линда не разделила такого веселья. Нахмурившись, моя спутница произнесла:

— Допустим ты прав относительно этой коллекции, допустим она действительно подделка, но почему тебя в целом так возбудили эти чертовы картины? В прежние время тебе до них не было никакого дела. Не уж то тебе так сильно досадил мой старый приятель?!

Все же от неё не ускользнуло мое недовольство, и почувствовав себя уязвленной, она решилась учинить мне разнос. Девушка хотела наговорить еще много всякого, но сразу же осеклась, увидев, как я вытаскиваю из кармана маленькую визитку.

— Что это? «Что ты там нашёл?» — Признаться, сюрпризы этого дня порядком ее утомили.

На карточки значилось всего одно слово, верней даже имя, но этого имени было достаточно, чтобы догадки мои подтвердились. Кто-то из людей Фергюста действительно был причастен к подлогу и теперь этот кто-то делал нам «своё предложение».

— Ты знаешь легенду про Бога без души? — спросил я Линду отстраненно. Та, продолжая испуганно на меня смотреть, замотала головой. Я заговорил тихо и по мере повествования вдруг отчетливо осознал, что карточка из кармана в первую очередь предназначалась не мне.

— Христианская религия не всегда была такой, которой мы ее знаем сегодня, — начал я издалека. — После смерти Иисуса прошло много столетий прежде, чем появилась единая церковь. На первых же порах среди приспешников веры не было никакого согласия.

Каждый из последователей пророка мнил себя главным его апологетом и рассказывал историю иудейского бога на свой собственный лад, улучшая и приукрашивая ее на столько на сколько вообще хватало воображения. В результате в течении следующих трех столетий возникло такое количество разных учений, что никто уже точно не мог разобрать, какое из них ближе к правде.

Чтобы окончательно не растерять суть, к концу третьего века возникла острая необходимость привести все к единому стилю. Но какую историю взять за основу, какая из множества донесёт смысл божественных замыслов лучше — вот тут-то и разыгралась самая настоящая битва концепций. Ставки были очень высоки, поскольку в итоге должна была выжить только одна из них, та, что ляжет в основу новой религии на следующие тысячелетия.

Хитрые богословы выбрали ту, что оказалась наиболее подходящей для управления паствой, а все остальные учения объявили ересью. Но нас будет интересовать не она — с ее постулатами мы знакомы не понаслышке — а другая, робким побегам которой так и не удалось превратиться в могучее древо новой церкви. Нас будет интересовать история гностиков и созданный ими таинственный персонаж по имени…  — Я посмотрел на карточку, и произнёс написанное на ней единственное слово вслух: «Демиург».

Конфликт поколений так искусно отраженный и воспетый в богатой мифологии античности, — продолжил я свой рассказ, —не спешил покидать умы первых христиан-гностиков, поэтому главные персонажи протохристианства: отец и сын, не стали для них частью целого. Напротив, как и подобает наследникам греческого эпоса, взаимоотношения родителя с чадом строились здесь на непримиримой конфронтации, непринятии старого новым, а юного зрелым. Впрочем, новое для греков не означало лучшее, скорее наоборот, старший всегда стоял на ступень выше, поэтому и Демиург, хоть и создан был по подобию своего отца-Бога, оказался лишенным его величия. Бог-Отец, порождавший идеи из собственной сущности, мыслился неизменным и самодостаточным, сын же напротив, нуждался для создания произведений в материале и образце. Лишенный души он был не в состоянии постичь «духовного», созерцать чистые идеи и познавать природу вещей, но, несмотря на свои недостатки, явился прямым созидателем нашего мира. Верховному Богу-отцу не было дел до каких-то там материальных проявлений своей воли, он властвовал небесами, Демиург же копировал все незримое как умел. Создавая материю и заключая в неё духовные сущности, он построил самую грандиозную ловушку бессмертных душ. 

По мнению христиан гностиков именно с ощущением вечного плена мы рождаемся в этом мире. С рождения и до самой смерти душа человека стремиться к освобождению, жаждет вырваться на свободу. И, кажется, что однажды такой день должен был прийти, но надежда была фальшивкой. С годами сила духовного лишь угасала, и по-настоящему время Демиурга наступает только сегодня. Бездушный искуственный интеллект пришёл на смену духовных сущностей. Именно о его приходе предупреждали нас две тысячи лет назад первые христиане, и именно такую сущность хочет подарить миру Дерфла!

Картины, поддельная выставка, разоблачение — все это было лишь частью обширного плана создателями Демиурга, чтобы привлечь внимание нашего босса. Визитка в моем кармане предназначалась именно ему.

Ты, возможно, не помнишь, — продолжил я. — но однажды Девид сильно поддал и выдал примерно следующее, — я попытался подобрать тембр голоса своего шефа высокий, сильный и, не попадая, сказал: «Гениальность всегда граничит с безумием, — это две стороны одной медали! Но ценность их диаметрально противоположна: гениальность приносит деньги, а безумие их отбирает! Поскольку безумие может в одно мгновение перечеркнуть все вложения (очевидно в тот момент Дерфла намекал на затраты возникшие с самоубийством Сомера) нам нужен новый подход! Мы больше не станем возрождать личность гения целиком, а отыщем способ воскресить только его талант. Теперь наша цель не руда, а металл, серебро, золото — все что угодно, но только без примесей, что пускают деньги на ветер!»

Многие слышали эти его словам, но тогда никто не придал им достаточного значения. А сделали это зря. Все, что когда-либо говорил Дерфла, непременно сбывалось. В этом его основной недостаток и в этом его достоинство. Дерфла был гением, что притягивал гениев, делал из пустоты гениев и не давал гениям умирать, но гении предавали его, капризничали, умирали и он наконец устал. Он искал способ спасти человечество, но человечество предало его и, поэтому к нему явился сам Демиург.

— Знаешь, что я увидал там в зале, окруженный поддельными шедеврами? — Линда смотрела на меня как заворожённая. По красивому тонкому ее лицу бегали тени. — На фоне ярких красок полотен я отчетливо разглядел крах моей карьеры! В скором времени таинственный демиург человеческого гения бросит вызов моему редуцитору. И, когда это случится, больше никто не захочет воскрешать людей. Сами по себе люди станут попросту не нужны, поскольку их гений можно будет получить менее затратным способом. Достаточно лишь скормить нейронной сети человеческую личность. Инвесторы по-прежнему будут получать шедевры старого мастера, но сами затраты окажутся меньше. Фактически нейросеть воссоздаст только ту часть личности, что отвечала за гений, а безумие, запертой в клетке души навсегда закончится. 

Телефон пикнул. Пришло сообщение. Отправителем значился Сомер!