Великий экспериментатор 5

   Как только Алексей Александрович вошел в наш класс, стало ясно - перед нами незаурядная личность. В нем не было ничего от МАСТЕРА, как величали с любовью его ученики. Это был тучный человек с всклокоченными волосами. Он тяжело со свистом дышал по-старчески и мямлил губами. В отличие от Аркадия Иосифовича Кацмана, нашего бессменного преподавателя, меняющего свои изысканные «наряды» каждый день, Рессер был одет в просторную на выпуск голубую распашонку с большими карманами и светло-серые широкие брюки. На ногах «красовались» дешевые стоптанные плетенки. Когда он заговорил и странной походкой направился к столу, я сразу же вспомнил, что этого «дядечку» я встречал в институте раньше. И было это в коридоре у деканата.
   
   Мое внимание тогда привлек мужчина, который, склонив голову набок, странно передвигался вдоль стены, что-то шепча себе под нос. Он несколько раз останавливался напротив двери деканата, как-то неестественно, вскидывал голову вверх, читал объявления на стене, озираясь по сторонам, как это делал профессор Плейшнер в фильме “Семнадцать мгновений весны”, идя на явочную квартиру. Выражение его лица менялось постоянно. Он озорно подмигивал проходящим студентам, как старым знакомым.
   
   Занятия с Рессером длились по 4-5 часов в день. Он очень уставал, но не показывал виду. Чтобы расслабиться и «подзарядиться», органично чередовал чтение стихов и прозы с литературными анекдотами. Знал он их множество. Алексей Александрович был человеком, тонко чувствующим юмор. Он неподражаемо читал литературные анекдоты Даниила Хармса.
   Это были восьмидесятые, Хармс тогда был запрещенным писателем, и его произведения распространялись подпольно, часто искаженные от многократного переписывания.
   
   Помню, какой шок мы испытали от первых анекдотов Хармса в исполнении Алексея Александровича. До этого никто из нас не мог себе представить, что о литературных  классиках можно писать так смешно, по гоголевски! Предметом веселого смеха были имена, канонизированных нашей культурой писателей, над которыми смеяться или иронизировать не полагалось. Рессер эти анекдоты назвал «абсурдными».
   
   Видя, что анекдоты пришлись нам по душе, он стал читать их на каждом занятии. Обычно, после двух часов блистательных  рассказов о литературном Петербурге и его обитателях, он, выдержав небольшую паузу, как-то неожиданно, по-будничному, начинал:
«Однажды Федор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное, поймал на улице кота. Ему надо было живого кота для романа «Бедные животные…»
   В классе начинали раздаваться редкие смешки.
   Рессер мягко, не педалируя, переходил к следующему анекдоту:
«Лев Толстой очень любил детей и писал про них стихи. Стихи эти списывал в отдельную тетрадочку. Однажды после чаю подает тетрадь жене: Гляньте, Софи, правда, лучше Пушкина?» - а сам сзади костыль держит…».
   
   Смеялись уже все. Класс наполнялся смехом с каждым новым анекдотом, а уж когда речь заходила о том, как Гоголь переоделся Пушкиным или как Лермонтов хотел у Пушкина жену увести – наша маленькая квадратная комнатка содрогалась от гомерического хохота.

    Сейчас, спустя много лет, читая эти анекдоты, я слегка улыбаюсь. Почему мы тогда так смеялись над этими забавными историями? Время было другое. Запретный плод был сладок. Мы были молоды. И, конечно, был тот, кто мастерски умел это преподнести нам.