Несколько дней в декабре 1986-го года

                1

Тогда по всей стране начинали идти перемены. В Узбекистане и Краснодаре орудовали следователи из Москвы. Народ замер, в ожидании обновления. Руководитель нашей республики, кстати, весьма в ней уважаемый, вслед за всеми другими, подал в отставку. На его место был назначен (формально как бы избран) некто, кого до этого здесь никто не знал.

В тот вечер я гнал самогонку. Надо помнить, что тогда разворачивалась антиалкогольная компания, и начинались проблемы со спиртным. Когда в ту осень я охотился в безлюдных восточных окрестностях озера Балхаш, то в скрадках, устроенных в прибрежных камышах, я видел пустые бутылки из-под «Советского Шампанского». Шампанское на охоте, что это? Или это гусары на привале? Нет, это охотники пили то, что еще оставалось в сельпо. Потом было не достать и шампанского.

В ту осень был небывалый урожай яблок. Под конец их никто уже не убирал. Я видел штабеля ящиков с уже перезрелыми яблоками в совхозных садах. Их бросили так, потому что торговля их уже не брала.

На даче тоже было полно яблок, но мы с сестрой не давали пропасть ни одному. Сестра варила варенье и сушила впрок, а я делал сок. Его пили и консервировали, но большую часть я пускал на вино. Надо было только добавить немного сахара, и получался такой напиток, что если хватить стакана три-четыре, то не встанешь из-за стола. Мерой потребления была трехлитровая банка.

И от сока и от вина оставалась гуща. Я сливал все в одну бутыль. А потом пришла идея перегнать все на самогон.

Теоретически я был к этому давно готов, и мне не терпелось показать друзьям, какой я умный и умелый. Обычно, самогон имеет мерзкий вкус. Хорошего самогона мне пить не доводилось. Умельцы всяко исправляли его, фильтруя через уголь, наливая в него молоко с марганцовкой, настаивали его на всякой всячине. Тщетно. Все рушила сивушная отрыжка, заставлявшая передернуться весь организм.

Об этом я как-то заговорил со своим приятелем Файзи, биологом, кандидатом наук.

- Все самогонщики делают две ошибки, - сказал Файзи, - Первая: они заквашивают брагу хлебными дрожжами. Хлебные дрожжи предназначены для другого. Они создают в браге помимо спиртового, несколько посторонних видов брожений, например пропионовое. Продукты этих брожений и придают самогонке тот самый мерзкий вкус. Дрожжи должны быть винными. Второе: температура отгонки спирта – 78 градусов, а у самогонщиков обычно брага кипит. Поэтому, в конечный продукт попадает все, что только есть в браге: легкие фракции, а главное - тяжелые, такие, как сивушные масла. Они вообще-то ядовиты. После этого, как не фильтруй продукт, от них ты не избавишься.

- А где взять винные дрожи?

- Их можно получить естественным путем. Дай забродить малине, или яблочному соку – вот тебе и закваска. Правда брага будет созревать гораздо дольше, может быть, целый месяц.

- А почему никто не гонит при 78-и градусах?

- Им просто лень. На это же времени надо потратить на несколько часов больше.

Теперь надвигался Новый Год. Водка резко подорожала, а хорошее вино в магазинах уже вымели. Вооруженный знаниями, я решил обойтись своими средствами.

                2

Новый назначенный руководитель республики, кроме того, что имел тяжелое, неотягощенное интеллектом лицо, подобно многим его коллегам в Москве, в отличии от тонкого, умного лица нашего прежнего руководителя, был русским. Причем до этого он не бывал в республике даже проездом.

Это была звонкая оплеуха, или плевок, как угодно, в лицо всему республиканскому бомонду, и не только ему. Это сразу продемонстрировало статус республики как имперской провинции, куда из метрополии прислали прокуратора для наведения порядка. До этого, в брежневские времена культивировался образ союза народов, добровольно соединившихся вместе, во всем равноправных, и живущих в гармонии. Статус республиканских чиновников был как бы равен статусу московских, но теперь стало ясно, что для Москвы все они только петрушки, и среди них, как она, никого не стесняяясь, дала понять всему свету, нет ни одного человека, которому можно доверить руководство народом, населяющим республику. Народом, состоящим, кстати, из более чем ста национальностей, причем эти национальности сравнительно недавно приехали жить на землю, населенную издревле казахами.

Мои русские знакомые к этому отнеслись по разному. Потомки старожилов, считавшие эту землю своей родиной, соглашались, что Москва совершила бестактность, если не хуже. Власть показала свою глупость. Потомки приехавших позже, одобряли и злорадствовали: вот ужо сейчас им всем покажут, как надо правильно жить. А то развели кумовство, блат, взятки.

Знакомые казахи были оскорблены самой грубой формой этой замены.

- Неужели среди стольких миллионов казахов нельзя было найти одного подходящего? Хорошо, пусть бы это был русский, но свой, выросший здесь.

Я говорю не про всех русских и казахов, а о нескольких отдельных, знакомых мне людях. Общей картины я знать не могу.

Русские здесь – весьма неоднородная масса, и они несколько отличаются от живущих в России. В России – это потомки тех, кто смог выжить в классовых чистках. Во главе их стоят потомки тех, кто их производил. У нас, в своей основе - это потомки служилых людей, посланных Российской империей завоевывать и осваивать новые земли, как мой пра-прадед, а также ссыльные и эвакуированные из больших городов, как моя мама, и их потомки. Ильф и Петров, побывав здесь в 1927 году, назвали наш город "полковничьим городом", которому не хватает только того, чтобы военный оркестр в белых мундирах исполнял "На сопках Манчжурии" в городском саду.

Те кто приехал позже, в 60-х, попадали на уже готовое культурное поле, и вели себя в соответствии с правилами этого поля. Ну, например, у нас никогда на моей памяти, не матерились в разговорах. Конечно, матерные слова использовались, но ограниченно, по назначению, и подальше от женских ушей, а не так, как в России, где мат – непременный спутник любой речи.

Азиатские русские в отличии от российских всегда склонны к компромиссу. Почему бы не договориться по хорошему, зачем лезть на стену? Российский русский своего не уступит, хотя бы и проиграет из-за этого все. Наши - терпимые к чужой точке зрения, а российские любят сжигать мосты. Это описано у Фурманова в "Мятеже". Там он, прибыв в город, негодует на то, что местная советская власть не расстреляла никого, а особенно  офицеров из капитулировавшей белой группировки. Пришлось звать на подмогу интернациональные части: венгров, китайцев, чтобы навести порядок.

В число русских здесь включаются армяне, евреи, немцы, уйгуры, корейцы, и другие. Объединяющий признак здесь – русская культура, вернее советская культура, где одним из краеуголных камней является, хотя и тщательно отфильтрованная, русская литература. Даже те, кто в жизни не прочитал ни одной книги, вращаясь в этой среде, подверглись ее влиянию.

Казахи тоже были разные - городские и сельские. Предки городских - будущая номенклатура, научные работники, интеллигенция, учились в Москве с 30-х годов. Там же потом нередко учились их потомки. Потомки были русскоговорящими и хорошо образованными. Все учились в русских школах, проходили "Капитанскую дочку" и "Войну и мир", как все школьники. Казахских школ в столице было одна-две, а преподавание казахского языка в русских школах было отменено еще до того, как я пошел в первый класс. Мои однокурсники и друзья из городских казахов, будучи в колхозах, не любили общаться с местными, потому что те первым делом начинали их стыдить за незнание казахского языка.

В сельских же школах, разумеется казахских, из-за нехватки учителей, один преподаватель мог преподавать несколько предметов. Против некоторых предметов в аттестате мог стоять пропуск - в школе не было подходящего учителя. Русский язык их выпусники знали плохо. Мы знакомились с ними, когда они приезжали поступать в вузы. Среди студентов они составляли значительную часть, на некоторых факультетах большую. Жили они, разумеется, в общагах. После окончания вуза, в столице из них оставалась незначительная часть, остальные уезжали по распределению.

У нас существовала региональная русскоязычная культура. Многие казахи - писатели и поэты, писали на русском языке. Тем самым они завоевали более широкую аудиторию, но в остальной части страны они не были столь популярны, потому что то, что было интересно здесь, видимо мало интересовало россиян. Например, "Аз и Я" или "Глиняная книга". Многие ли в России слышали про них? А это - выдающиеся произведения! 

Можно ли назвать русскими поэтами Сулейменова, Кенжеева, пишущих на русском языке? Я считаю, больше нет, чем да, но казахскими их тем более не назовешь. А ведь какие поэты! Кстати, точно также мне трудно назвать русским прозаиком Искандера, а абхазским, так и вовсе невозможно. Советские они, одним словом. В хорошем, как говорят, смысле этого слова.

Также мои друзья, вообще ребята которых я знал, не больно почитали Высоцкого, Северного, бардов. Боюсь, что некоторые их не слышали. Кажется, это считалось каким-то малозначительными культурными явлениями по сравнению с западным роком, и проходило как-то стороной.

Даже архитектура, в которой застраивалась наша столица, была иной, чем та, в которой застраивалась Россия. Нет, она не была ни разу восточной экзотикой, а просто была хорошая. Красивым был наш город в то время, уютным.

Так что в это время у нас существовала некая общность, отличная от остальной части Союза, вполне себе самодостаточная. И вот, к нам прислали ревизора.

Здесь его никто не ждал. Чему он мог нас научить?

                3

Я тогда работал в проектном институте руководителем группы. К концу рабочего дня у нас стали говорить о том, что студенческая молодежь собирается в районе институтов и общаг. Потом, что они идут на Новую площадь, к Дому Правительства. Они, будто бы, недовольны назначением на высший пост русского. Это наверняка, кем-то организовано. Кто все это организовал? Что будет дальше? С тем разошлись, и я отправился заниматься сами знаете чем.

Я не буду описывать мое самогонное устройство. Скажу только, что в нем было мое ноу-хау, поддерживающее режим отгонки спирта при нужной температуре. Спирт капал в посудину в темпе кап...кап, и мне нужно было все время следить за процессом, чтобы он не ушел в нерасчетный режим. Это происходило на квартире одной знакомой, где намечалась встреча Нового Года. Незримо присутствовало опасение услышать звонок в дверь от участкового, пришедшего по вызову соседей, почуявшим запах спиртного, хотя я сделал все, чтобы его не было.

Раздался звонок от сестры знакомой, которая жила в высотном доме на Новой площади. Знакомая зашла на кухню с новостями:

- На площади целый день ходили, и стоят до сих пор толпы народа. Вокруг Дома Правительства оцепление из милиции. Громкоговорители просят всех разойтись. Но они не расходятся!

Самогон капал. Сама мысль о том, что в наше время кто-то может поступать по своему разумению, казалась тогда дикой. Зачем? Самое главное, какой смысл протестовать, когда все уже случилось? Власть все равно не даст задний ход. Ничего из этого не может выйти по определению. На что они рассчитывают? Ведь им всем потом настучат по башке.

Сестра позвонила снова.

- Они нападают на оцепление. Разбегаются группой, и прорывают его.

Потом:

- Теперь приехали пожарные машины. Через мегафон предупреждают, что будут лить воду...

Снова звонит:

- Они разгоняют толпу водой!

На улице тогда было морозно. Я представил себе, что было бы, если бы меня окатили на холоде водой. Причем, представляю, дома у меня нет, живу в общаге. После этого они все, конечно, должны разбежаться.

Но они, как оказалось, не разбегаются.

Снова звонит сестра. Она в истерике:

- Пожарные машины горят! Они их подожгли! Машины пылают! Все, что приехали!

- Не может того быть, - ошеломленно говорю я, - их же всех пересажают после этого.

Моя знакомая напугана. Я сам не знаю что и думать.

У меня получилось пара литров крепкого самогона, и банка совсем слабенького, который надо бы перегнать вторично, но это когда-нибудь потом. Сейчас уже глубокая ночь. Устройство разбирается, моется.

                4

Утром на работе все гудит. Сотрудницы-казашки прячут глаза, по ним не узнаешь их отношение к происходящему. Скорее всего они не согласны с поджогом машин, но им жалко мальчишек, принявшим участие в выступлении. Они понимают, что их жестоко накажут. У остальных растерянность. ГИП Василенко, живущий возле Новой площади, наблюдал все, стоя на откосе. Он там был не единственным зрителем из местных. Он в основном, повторяет то, что рассказала сестра знакомой, но живописует:

- В свете фар пожарных машин какие-то скрюченные фигурки вьются, подныривают, уворачиваются от струй. Потом толпа обступила машины и начала их раскачивать, стараясь перевернуть. И вот, они уже горят.

Видно, что ему не жалко власть, и такой пинок по власти ему нравится. Он вообще-то, желчный, резкий, себе на уме.

Оказывается, ночью многотысячную толпу то ли вытеснили с площади, то ли она сама ушла. Слава Богу, все кончено, решили женщины. Но потом надежда рухнула. Стало известно что толпы студентов собираются опять.
 
Телефон звонил все время. Никто не работает, все сбились в группы, и обсуждают. Никто не понимает зачем все это нужно. Ведь ничего не изменить, это понятно. А получат сроки все реально. Потом нас всех собрали, и начальство потребовало, чтобы все оставались на своих рабочих местах, и ни в коем случае не ходили туда... намекалось чтобы ни в коем случае не присоединялись. За присутствием на работе будут следить. Ответственность за это лежит на руководителях групп. При этом, мои глаза невольно посмотрели на коллег-казахов. Они уже с утра высказались в разговорах, что не разделяют и не поддерживают, но все же...

Но вот подошел обед. Повинуясь внезапному порыву, я решил все таки по тихому быстренько съездить и посмотреть на все своими глазами. Я вышел, и сел в троллейбус. На «Тещином языке» троллейбус остановили какие-то казахские парни, сказав, что дальше он не пойдет. Мы вышли, и я увидел, как водитель убрал штанги. Парни покатили троллейбус в сторону, перегораживая им улицу.

Несколько троллейбусов уже стояло поперек движения, перекрывая улицы. По проспекту тек жиденький поток людей, и я пошел с ними в ту же сторону. Это были студенты-казахи. Типичные, из сельских, худые, в массе невысокие, неважно одетые, многие - почти дети. У некоторых были палки. На меня никто не обращал внимания, хотя по внешнему виду я резко отличался от всех. Девушек было мало, и те тоже были сельского вида. Вдруг раздался удар по жести. Это один демонстрант ударил палкой по знаку перехода. На удар все отозвались негодующими криками: так делать не надо! Мы не такие!

Позже, рассказывая другим об этих событиях, я стал называть их участников бунтовщиками, чтобы хоть как-то обозначить. Так я буду делать и здесь.

Возле железнодорожной больницы поток стал гуще. Стало похоже на настоящую демонстрацию, в рядах которой я неожиданно для себя оказался, и я помню, что вдруг испытал приход эйфории: оказывается, так можно. Можно, если захочешь, собраться и выйти на улицу, требуя уважения к себе! Мы вам не пыль под ногами!

Свобода, вот какая ты!

Это было потрясение как от первого поцелуя, от того когда впервые девичья грудь легла в ладонь, от первых глотков водки, выпитых в четырнадцать лет... Как будто дуновение вольного ветерка ворвавшегося в приоткрывшуюся дверь тюремной камеры...

Я сразу же вспомнил «Девять дней, которые потрясли мир», прочитанное мною подростком. Там было так же! Так что я - свидетель события века. После этого уже ничего не должно быть по прежнему! И я уже не буду прежним!

При этом я абсолютно не совпадал с демонстрантами в главном. К тому, что для них было национальным оскорблением я был равнодушен. В нем я видел одну дикую глупость московской вдласти, но это давно уже не было для меня открытием. Меня вело любопытство.

Раздались негодующие крики. Какая-то машина свернула на проспект и пыталась было ехать по нему в толпе, непрерывно сигналя. По ней стали бить палками, и шофер сдал, от греха, назад. Я видел брошеную машину с разбитыми стеклами. Наверно, сначала водитель нагло пытался проехать через толпу, а потом убежал, когда смекнул, что его могут, а может быть, и начали бить.

Некоторые демонстранты несли транспоранты, коряво написанные тушью, похоже, на простынях, привязанных к простым палкам. Надписи были на казахском, но у одного, на большом куске картона, укрепленном на палке, было написано по русски: «Каждый народ должен иметь своего вождя». Лозунг нес малорослый, недокормленный паренек с жиденькими усиками. Я шел рядом.

Нелепый лозунг, показывающий кашу в голове его автора - пришло тогда мне в мою голову. Какой народ, какого вождя, почему вождя? Здесь каждое слово было неточным. Конечно же, имелось в виду: "В Казахстане руководителем должен быть казах", или, если уж хочешь универсальной формулировки, то: "Руководитель народа должен быть одной с ним национальности". Ну тогда так и надо писать. Так высокомерно думал я тогда. Теперь я думаю, что тот паренек еще плохо знал русский язык, а лозунг делал сам. Когда я приехал в Америку, то по английски мог писать не лучше. Лозунг, написанный мной на английском, мог бы выглядеть даже хуже.

Опять крики, и злое улюлюканье. Откуда-то из дворов вырулил автозак и, виляя, устремился в пустую улицу. Вслед ему полетели комья чего-то, палки.

Я не считал себя частью демонстрации, скорее наблюдателем. Ну, сочувствующим наблюдателем. Я нисколько не тревожился за себя, хотя был единственным в целой толпе с европейским лицом, обрамленным рыжей бородкой, не такой молодой как все, и хорошо одетый.

Проходя мимо дома, где тогда жил мой сын с дедом и бабушкой жены, я увидел на балконе третьего этажа чувака из моей школы. Это был дом номенклатуры. Тот чувак, казах, обращался к другому, тоже стоящему на балконе. Что они говорили, не было слышно, но интонации и жесты показывали, что они иронически относятся к происходящему. Городских по виду, я в толпе не видел. Конечно, это не значит, что их не было там вообще.

От этого дома шествие повернуло наверх, к Новой площади, и остановилось. Я прошел в первые ряды. По всей грани Новой пллощади, боком к нам, стояло густое оцепление, рядов в шесть глубиной. Передняя шеренга сверкала щитами. Перед ней, на расстоянии броска камня, бесновалась черная толпа. Она была в вечном движении, колыхалась.
 
Временами из нее выскакивало несколько человек, подбегало к оцеплению, что-то швыряло, било палками по щитам, и убегало обратно в толпу. Стоял постоянный вой. Иногда казалось, что там что-то скандировали. Это была, как видно, активная часть бунтовщиков. Та часть, с которой был я, только демонстрировала и наблюдала, не присоединяясь к ним.

После того, как очередная группа бунтовщиков подбежала к оцеплению, из его рядов выскочила группа ментов, взяв нападавших в клещи. Их сразу же схватили и поволокли в ряды оцепления. Толпа на это отозвалдась воем. Тотчас из толпы на их защиту выскочили ребята, но ментовской арьергард мигом выстроился шеренгой, заслонившись щитами, и отбился дубинками. Они прикрыли своих, и так же слаженно отступили. Оцепление восстановило свою монолитность. Я не мог не отметить слаженность действий профессионалов. Позже я пытался представить, что ждало плененных бунтовщиков на площади внутри оцепления.

За моей спиной справа был телецентр. Его сотрудники тоже стояли на улице, но сбоку, вдоль тротуара, наблюдая происходящее.

Толпа не стояла на месте, нет, она как ртуть колыхалась к шеренге оцепления и от нее. Во время очередного прилива, из рядов шеренги опять вырвался отряд ментов, отколол передовую часть толпы, и, работая дубинками, погнал ее вниз, к нам.

Погнал он их легко, потому что у тех не было в руках ничего, разве что какая-нибудь штакетина.
 
Бежавшие, преследуемые ментами, смешались с нами. Все вместе мы стали отступать назад перед угрозой с фронта, и тут из дворов сзади нас выехал желтый «Пазик», из него вывалился еще один отряд ментов, отсек нас от основной массы демонстрантов и мы оказались в кольце. Вернее в полукольце. Со стороны телецентра еще оставался проход. Тут началось месилово.
 
Я вместе с другими побежал на ступени телецентра, к зрителям, уже отступившим на них, но менты гнались за нами, хватая или сбивая с ног бегущих. Я успел смешаться со зрителями. Тут я увидел, что означает, когда бьют по морде, а не по паспорту. Менты вырвали из рядов зрителей какого-то казахского паренька, и, нещадно его лупцуя, поволокли к автобусу.

- Не надо его, это наш! – С крыльца побежали заступиться за него сразу несколько человек, - это наш осветитель! Я – его начальник! Он просто стоял тут... Посмотрите его пропуск!

Видно было, как ментов колдобит от мысли расстаться с добычей, которую они уже закогтили, но паренька все же выручили, и перетащили обратно на крыльцо.

Несколько окруженных еще бегало зигзагами, виясь ужами, и уворачиваясь от ударов. Вот менты поймали одного. Они закинули ему одежду сзади на голову и стали охаживать дубинками со двух сторон по спине. Я отметил звериную избыточнось жестокости. Зачем так бить по почкам? Его ведь уже задержали. У них такой приказ, или они это от себя? Таких приказов не бывает! Не должно быть!

Во мне зародилось прозрение, что в ментуру многие идут ради возможности безнаказанно избивать и унижать людей.

Среди ментов было немало казахов. В этой схватке мне запомнился один мент-казах, красивый, лихой, молодцеватый, в пригнанной форме, с полуторометровой тонкой арматуриной в руках.

Она уже была погнута, повидимому, от ударов по телам бунтовщиков, а мент крутился в схватке, ища новых целей, и лицо его пылало азартом.

В пару минут все было кончено. Пойманых запрессовали в автобус, и он исчез, не помню, какой дорогой. Вся операция, очевидно, была спланирована и координировалась.

Ментов как не бывало. Только на снегу валялись шарф, перчатка, вязанная шапочка. Я вспомнил, что уже видел не раз разбросанные предметы одежды по дороге. Так вот что оставило такие следы.

Если бы сейчас кто-нибудь пришел на это место, то он бы даже не догадался, сколько почек было отбито, сколько судеб сломано только что здесь.

У Новой площади все так же выла толпа, бурлящая напротив оцепления. Обед давно закончился, начальство могло меня хватиться, и я побрел на работу. Моя репутация до этого была здорово подорвана на предыдущем месте работы. Я с трудом и значительным понижением нашел эту, и только-только начал подниматься. Вот почему неприятности мне были не нужны. Автобусы не ходили, и я шел по тротуару. Навстречу мне по проспекту текла все та же лента демонстрантов, с теми же самодельными лозунгами.

                5

На работе шли дискуссии. Всем было очевидно, что выход молодежи был кем-то организован. Организаторами называли ректоров, преподавателей, говорили, что может быть, и кое-кто повыше. Подозревали бывшего руководителя республики. Общее мнение было: скорее бы это кончилось. Бунтовщиков панически боялись, им не сочувствовал никто.

Я рассказал об увиденном только одному Василенко. Он с пониманием отнесся к этой конфиденциальности. О происходящем у него, похоже, было мнение, отличное от других, но он его мне не раскрывал.

Центр города был закрыт для движения транспорта. Домой я шел в обход центра. Где-то что-то все же ходило, и можно было проехать на автобусе часть пути.

Утром, идя на работу, я проходил мимо здания МВД. Там был штаб, и вокруг кипела ментовская жизнь. Я встретил одного дальнего знакомого в форме с красными погонами. Это был двоюродный брат той знакомой, у которой я позавчера гнал самогон. Она говорила, что он где-то какой-то курсант. В руках у него была какая-то, не виденная мной ранее, резиновая дубинка, необычайной длинны. Я заинтересовался ею.

- Хорошая вещь, - сказал он,- как дашь – полушубок надвое!
 
Строились в колонны какие-то дружинники – крепкие русские парни, вооруженные прутьями из арматуры. Я подумал, что это противостояние двух народов: казахов-бунтовщиков и русских - добровольных карателей, в интересах власти, логично было бы скрывать и маскировать, а не так пошло и бесстыдно выставлять наружу. Уже сам этот факт говорил о непроходимой глупости власти.

На работе весь день говорили о прибытии в город ОМОНов со всех концов СССР. Говорили и о том, что к бунтовщикам тоже стекаются подкрепления из окрестных сел. Вечером я должен был зайти к сыну, помочь ему с уроками, в тот дом, что недалеко от Новой площади. Было уже темно, фонари горели не везде. По улицам в сторону Новой площади тек ручеек бунтовщиков. На проезжей части стояла группа, тормозящая и заворачивающая редкие машины.

Я услышал истерический девичий голос, обращенный к шоферу:

- Ты куда прешь? Давай, шуруй отсюда!

И последовал пинок по крылу машины ногой в высоком сапоге. Гладкая речь без акцента, тонкая, ладно одетая фигурка, и раскованность движений говорили о том, что это, скорее всего, городская казашка. Кто мог быть рядом с ней? Такие же? Надо же, они присоединяются.

Окончив дела с сыном, я вышел, и направился в сторону Новой площади, это было рядом. На улице плотно кучковались бунтовщики. Ко мне подошел симпатичный казахский паренек, хорошо одетый и чистый.

- Скажите пожалуйста, что здесь происходит? Я только что приехал из Джамбула. Мне надо лететь дальше. До вылета есть несколько часов, и я пошел погулять. Но я ничего не понимаю.

Ко мне он обратился, видимо потому, что не зная казахского, стеснялся обратиться к соплеменникам, боясь упреков.

Кое-как я объяснил ему происходящее. Вспомнив судьбу осветителя из телецентра, я добавил:

- Тебе сейчас лучше туда не ходить. Если что случится, то мне может, и не наваляют, а с тобой разбираться, как ты здесь оказался, никто не будет.

Он было заколебался, но потом все-таки пошел к площади. Я потерял его из вида. Дойдя до площади, я остановился там же где и прошлый раз. Все было как раньше: то же оцепление, та же бурлящая и ревущая толпа активистов напротив него. Я стоял со всеми, какое-то время всматриваясь, и вдруг в оцеплении что-то начало двигаться и меняться.

Помню, что было темно. То ли фонари горели вполнакала, то ли горели не все, то ли моя память излишне драматизировала сцену. Прямо против нас нарисовалась буквально когорта, как в фильме про Спартака. Коробочка эдак десять на десять. Она постояла, вздрогнула, и двинулась на нас. Отблески огней на круглых шлемах, единое колыхание массы, идущей в ногу, чеканный шаг. Внезапно раздался мерный грохот, ударивший слух. Что это? Не сразу стало ясно, что они отбивают ритм дубинками о щиты. Мы стояли на месте, когда расстояние между нами было велико, но когда оно сократилось метров до двадцати, мы начали пятиться. Мы пятились и пятились, и тут в голову мне впервые вползла мысль: а я-то что здесь делаю?

С этой мыслью я допятился до проспекта, как вдруг впереди раздались крики испуга, переросшие в панические. Ритм ударов ускорился, и мне почудилось, что когорта пошла в атаку. Толпа уже разбегалась на самом перекрестке. Представив себя на месте ребят, застигнутых милицией у телецентра, я тоже побежал, перемахнув через Головной арык. Я надеялся, что тот джамбульский паренек благополучно бежит неподалеку. За мной никто не гнался. Я пошел к себе домой, к ЦУМу.

По пути мне пришла в голову мысль, что сейчас город беззащитен перед криминалом, потому что все менты стянуты к Новой площади, зови – не дозовешься. Как бы в ответ на мои мысли мимо меня быстрым шагом прошла энергичная тройка русских парней, придерживавших что-то под полами пальто. Ближе к дому, навстречу проехал БТР.

Тех, кто на этом самом месте недавно заворачивал назад машины, уже не было.

                6

Назавтра все, в основном, закончилось. Газеты и телевидение об этом рассказывали скупо. Человеческих жертв было по одной с каждой стороны. Груды прутьев из арматуры, лежавшие возле МВД, убрали.

Пошли новые слухи. Моя знакомая рассказывала:

- В больницах много зверски изнасилованных русских девушек. У них выколоты глаза.

- Откуда это тебе известно?

- Мне соседка-врачиха по секрету рассказала.
 
- Но об этом нигде не сообщается.

- Им велели молчать.

У меня не было оснований считать, что все это выдумала она сама. Но тогда должны быть заведеные уголовные дела по всем правилам, а их не утаишь. Между тем, о таких делах не было слышно. Тогда кому нужно было врать и распускать слухи?

Общественное мнение не подвергало сомнению роль высокопоставленных организаторов в этом выступлении. Говорили о машинах с водкой, привозимых для бунтовщиков на площадь и в общаги, о заранее приготовленных лозунгах, которых я не видел, об инструкциях что делать. Кто-то, якобы, видел сам, что на площади бунтовщиков кормили горячим супом.

Я встретил одноклассника, служившего следователем по особо важным делам в одном областном городе. Теперь его командировали в столицу на усиление бригады по расследованию беспорядков.

- А правда, что все организовали большие люди? - спросил его я.

- Правда. Все они сейчас сидят в подвале КГБ. Семь самых главных. С ними работают. Скоро они начнут давать показания.

На деле, никаких организаторов так и не нашли, как их ни искали. Даже лидеров толп не смогли найти. Это был чистый выплеск энергии национального самосознания. Зачем они выходили? Им стало обидно, что их не считают за людей, не интересуются их мнением.

Я вспоминаю две фигуры. Того лихого мента с арматуриной - олицетворение служивого человека. Он вряд ли пропал по жизни, такой энергичный. Через три-четыре года менты-казахи, участвовавшие в подавлении этого выступления, покаялись публично, и отказались от наград, полученных за это. Он, наверно, тоже. В независимом государстве он вполне мог заслуженно сделать карьеру, хотя бы в том же МВД. Наверно, профессионально, он был лучше многих.

И тот невзрачный паренек, с унылыми усиками и нелепым лозунгом «Каждый народ должен иметь своего вождя». Его наверняка выгнали из института, а там ему светила дорожка прямиком в армию, в стройбат, конечно. В столицу ему путь был заказан. Потом пришел всеобщий развал, и вряд ли ему пришлось еще учиться. Кем он стал? Рабочим на стройке? Чабаном? А ведь мог бы закончит институт, стать специалистом...

У него не было хозяина, за ним никто не стоял.

Но он и его друзья не могли не выйти. Я думаю, что на улицы их повлекла непреодолимая сила, выше их воли, которой они не могли сопротивляться. Если это произошло, значит так было необходимо. Это был первый кирпич в фундамент будущего. Другое дело, что ничего хорошего они за это для себя не получили, одни убытки. Пехота, расходный материал эпохи перемен...

Я, и те, кого я знал, на улицу бы не вышли ни по какому поводу...

Через пять лет республика обрела назависимость. Казалось, наступило время для этих ребят. Но вот незадача: первый президент республики во время разгона этого выступления был главой правительства, и формально за это отвечал. Да и прочее начальство было изрядно замазано в этом деле. Может быть поэтому, большого внимания к памяти об этих событиях не привлекали. Переименовали улицу, да отчеканили медаль.

И то сказать, зачем бы власти их возвеличивать? Тогда дети станут им подражать, а вот этого не нужно. Этой власти не нужны свободные люди. И не только этой.

                7

У меня тогда получился не самогон, а кальвадос какой-то. Я даже не ожидал, что его можно будет пить понемножку, с удовольствием, смакуя. В Новый Год мы выпили все, включая ту банку слабенького продукта, который я собирался потом перегнать для увеличения его крепости.

Тогда за столом, и позже, я старался не обращать внимания на уничтожительные оценки собеседниками этих событий, и не спорил с ними. Тогда я не встречал никого, кто бы одобрял действия бунтовщиков, или хотя бы сочувствовал им. Плоды этого выступления достались, как всегда, другим. Мне кажется, что для столицы, равно казахам и русским, они остались чужаками. Я был бы рад ошибаться, но мне не приходилось встречать другие оценки. Об этом событии, до моего отъезда через десять лет, мало говорили и вспоминали, но может быть, я просто не там ходил.

Чувство, которое я испытал, шагая в декабре 1986-го года среди демонстрантов, рядом с пареньком, несшим самодельный лозунг, я не забуду никогда, за что я тому пареньку и его товарищам благодарен. Потом оно вело меня по  жизни дальше. Свобода - вот его имя!