Платье для Любочки

Пятилетняя Верочка очень любила свою единственную куклу Любочку, но маму больше всех на свете, и хотя она видела её лишь по вечерам и в воскресенье (мама уходила на работу, когда Верочка ещё спала), первые слова, произносимые Верочкой по утрам, были только: «Мамочка! Здравствуй, мамочка! А я уже проснулась! Милая мамочка, если б ты знала, как сильно я тебя люблю! Я знаю, ты на работе, но ты слышишь меня и улыбаешься!»
– Мамочка, я люблю тебя! – открыв фиалковые глазки, с улыбкой говорила Верочка, затем брала в руки куклу Любочку, всю ночью лежащую на одной подушке, крепко прижимала её к своей худенькой груди, откидывала одеяло и опускала на пол тонкие ножки. 
Заправив кровать, укладывала на неё Любочку и шла умываться из висящего на гвозде рукомойника. Умывшись и причесавшись, Вера подходила к окну, улыбалась солнцу, здоровалась с воробьями, копошащимися в пыли, затем садилась за стол, – под льняным полотенцем был  немудрёный Верочкин завтрак, – выпивала стакан молока с ломтиками сайки.
Позавтракав, Верочка подходила к своей кроватке, брала в руки Любочку и, разговаривая с ней, начинала игру.
– Сейчас я сошью тебе новое платьице, и мы пойдём с тобой гулять!
***
Верочка жила с мамой в посёлке Ильича, растянувшемся узкой лентой в одну улицу от железнодорожного моста, – справа; до дома бакенщика, стоящего особняком на пригорке и зорко смотрящего на могучую Обь, – слева. Посёлок Ильича, – официальное название окраинного населённого пункта города Барнаула, народ же называл его просто – Подгляденый, потому как расположился он под косогором Большого Глядена.
Стыдились жители посёлка называть именем великого вождя свой угрюмый населённый пункт, очень беден он был, мрачен и сер, – покосившиеся хибары, прогнившие заборы, толстая едкая пыль в засуху и непролазная глубокая жирная грязь в сезон дождей по всему полотну дороги, по которой, нередко падая, могли передвигаться только люди. Конечно, шли машины и лошади тянущие гружённые чем-то телеги, но даже и они часто крепко прилипали к глубокой колее на час и более. И так по всей ленте единственной улицы, названной тоже в честь Ильича – Ленинской. Лишь в центре посёлка с бараками, на которые зорко смотрел с высокого постамента И. В. Сталин, по-хозяйски укоренившийся на центральной и единственной площади посёлка, были проложены пешеходные деревянные мостки. Не сияла чистотой и центральная площадь посёлка, но относительно того первого послевоенного года, – 1946-го, она смотрелась довольно-таки опрятно. И это оттого, что редкий человек заходил на неё, значит, не месил своим сапожищами грязь в дождливую погоду и не поднимал пыль в сушь. Что останавливало жителей посёлка перед площадью? Что заставляло их обходить её стороной? Давящая атмосфера исходила от памятника И. В. Сталину! Даже бревенчатый клуб, уныло смотрящий серыми стенами на спину белого гранитного гиганта, казался каким-то придавленным и прокажённым. Гранитный Сталин был здесь владыкой. Памятник, от слова память! Жил человек, свершил великое дело, – достоин памяти потомков! Но вождь всех народов Сталин ещё жив! Зачем ему памятник, почему его портрет украшает фасад заводского клуба?
Клуб, был радостью для мужчин (в буфете по праздникам пиво), и единственной отдушиной для молодёжи и молодых вдов (по воскресеньям танцы под духовой оркестр).
Кроме этого культурного центра, – клуба; к площади примыкала школа, почта, баня, маленький базар в пять столов и магазин, у двери которого на серой доске с колёсиками сидел безногий мужчина с двумя рядами орденов и медалей на груди.
Сер и непригляден посёлок, но люди дорожили им. Там, – на косогоре, на посёлке «Восточный» эвакуированные жили намного хуже. Жилищем им служили не хибары и не бараки, а землянки с дощатыми односкатными крышами, возвышающимися над землёй не более чем на метр – полтора.
Мрачное время, если смотреть на него с высоты сегодняшнего дня; и светлые дни, если видеть их глазами тех, кто перенёс войну, кто вошёл в первый год мирной жизни.
Счастливо жили! Лишь у одного человека в посёлке всегда был скорбный вид, – у бабы Дуни. Душу женщины не отпускала боль войны. Людей она не сторонилась, но никогда не начинала разговор с ними первой, и они как-то незаметно ля самих себя стали обходили её дом стороной. Забрала у неё война мужа и двоих детей. Редко выходила Дуня из своего перекосившегося домика, огороженного сгнившим забором, но когда шла в магазин или на почту, то каждому ребёнку, встречающемуся на пути, предлагала конфеты, а они от неё бежали, – боялись её чёрного платья, чёрного платка, повязанного на голове, согбенного тела и палки-костыля в руках. Лишь одну Верочку не пугали чёрный платок и чёрное платье Дуни. Безбоязненно подходила она к ней, ласково смотрела своими голубыми глазами в её глаза и что-то тихо говорила. Дуня гладила её по головке, называла Лялечкой, угощала конфетами, затем, прощаясь, крестила Верочку и медленно продолжала свой путь. Верочка долго смотрела ей вслед, махала маленькой ручкой, потом, вздыхая, возвращалась к своим важным играм-делам.
Посёлок фасадом смотрел на луга, при разливе Оби заливаемые водой. В его затылок упирался косогор, поросший боярышником, искривлёнными берёзами, подтачиваемыми родниками, и густой крапивой, более злой, нежели сам чёрт. Так говорила Верочка, хотя чёрта никогда не видела. А вот как жалит крапива – знала. Верочка очень сильно любила ягодки боярышника, а этот манящий куст произрастал на косогоре и сторожила его крапива. Сладкие рубиновые капли постоянно манили Верочку к себе, и храбрая девочка, превозмогая укусы крапивы, взбиралась по узкой тропе косогора к густому кусту боярышника и наслаждалась сладкой мякотью его крупных плодов. А ещё на косогоре росла заячья капуста, маленькая, – меньше Верочкина кулачка. Мальчики рвали ту капусту и ели, Верочка видела это, но сама никогда даже не пробовала её зелёных листков. Красные ягоды боярышника, аромат которых приятно щекотал её ноздри, казались ей вкуснее какой-то капусты и даже слаще конфет «Золотой улей» в красивой жёлтой обёртке с нарисованными сотами.
Наслаждаясь ягодами, Вера слышала как выше, почти над самой головой, по взвозу шли подводы, гружённые кожей и сырьём для завода. Утром по этой дороге шёл на работу поселковый люд и автобус. Шли те, кто работал на деревообрабатывающем заводе и 17-м военном, называемом станкостроительным. Эти заводы были относительно недалеко, а в автобусе ехали те, кто работал в городе.
Верочкина мама работала в городе, и каждое утро уезжала на работу в первом автобусе. Верочка оставалась дома одна, ни бабушки, ни дедушки у неё не было, а своего папу она не знала, ни разу не слышала его голос, но она знала, что он самый хороший папа на всём белом свете, потому что у него очень добрые глаза. Эти глаза ласково смотрели на неё с маленькой фотографии, аккуратно вправленной в рамочку стоящую на комоде рядом с настольным зеркалом с металлической скобкой-ножкой на оборотной стороне. Верочка часто видела маму, смотрящей на её папу. И каждый раз, с крупными слезами на глазах, мама что-то тихо говорила ему. О чём разговаривала мама с папой, Верочка не знала, лишь один раз она чётко услышала: «Будь проклята эта война!» Пять лет, всего пять лет было Верочке, но она прекрасно понимала смысл этого страшного слова, – война! Каждый раз, услышав его, Верочка сжималась в маленький комочек и замирала в ожидании кого-то ужасного со страшным лицом, страшнее, чем у грозного белого памятника стоящего на площади рядом с клубом.
Не было у Верочки ни бабушек и ни дедушек, некому было её приласкать, некому было с ней даже поговорить.
Барак, в одной из комнаток которого жила Верочка с мамой, оживал лишь поздно вечером, когда его жильцы возвращались с работы, но им не было никакого дела до маленькой девочки, у всех были свои заботы и дела.
До прихода мамы с работы у Верочки была единственная радость, – её милая подружка – кукла Любочка. С Любочкой она делась своими девичьими секретами, разговаривала с ней.
***
– Я буду носить тебя на ручках, буду кружить на цветочной полянке! Все бабочки и стрекозки будут смотреть на тебя и с завистью говорить: «Ах, какая красивая у Веры – Любочка! Ах, какое красивое сегодня на ней платьице!» – а я им скажу, что сама сшила его для тебя! – Вот только лоскуточков у меня мало, ну, да, ничего! Я сошью тебе сарафанчик! Ты пока полежи на кроватке, а я пойду, принесу коробочку, ту, которую мамочка, моя милая мамочка, подарила мне на день рождения! Ты помнишь, я показывала её тебе! Ах, как вкусно она пахнет! Мамочка говорила, что в ней были очень дорогие духи «Красная Москва», их папа ей подарил. Я не знаю, где та настоящая «Красная Москва», но она, наверно, очень красивая, если так очень вкусно пахнет. А один раз, Любочка, я её видела! Она такая… такая… знаешь… вся хрустальная, как башенка! Нет, что ты, Любочка, – погладив по головке куклу, – у завода башня круглая и чёрная, а та… как льдинки на реке! Сияет, переливается на солнышке, как прозрачный камешек, когда смотришь сквозь него на солнце! Ой, и чё это я с тобой заговорилась! Нам скоро гулять, а сарафанчик ещё не готов! Ну, я пошла… за коробочкой. А ты пока полежи!
Через минуту, крепко прижав к груди своё сокровище, – красную коробочку с лоскуточками, камешками и разноцветными фантиками, Верочка стояла возле кровати и задумчиво смотрела на свою единственную куклу. Мысленно она видела её в кружевном белом платье, но… Глубоко вздохнув, Верочка осторожно отняла руки с коробочкой от груди и положила свою драгоценную ношу рядом с куклой.
Открыв коробочку, Верочка с нежностью посмотрела большими голубыми глазами, опушёнными густыми ресницами, на её содержимое, вновь глубоко и тяжело вздохнула и стала медленно перебирать маленькие ситцевые лоскуточки в надежде, что в глубине коробки может быть спрятался белый кусочек ткани, не замеченный ранее. Белых кружевных тряпиц в коробочке не было. Верочка ещё раз тяжело вздохнула, взяла ножницы и после напряжённой работы выкроила заготовку для сарафана из тёмного лоскутка ткани. Через час новый сарафанчик украшал тоненькое тельце Любочки.
***
Летние дни с рыжим солнцем на голубом небе в этот год давно не видели дождя. Зелёная трава, взросшая весной буйной густой лентой вдоль заборов, пожухла и потеряла свой блеск. Даже лопухи, в благоприятные года выраставшие почти в половину Верочкиного роста, в эти знойные летние дни скукожились и скрутились в жгуты.
Посёлок тих, ни ветерка. Лишь изредка, взбивая клубы пыли, пройдёт по грунтовой дороге, понурив голову, старая лошадка, тянущая скрипучую телегу с древним ездоком.
Верочка стояла на крыльце, – у раскрытой двери, ведущей в тёмный зев барачного коридора, и широко раскрытыми глазами смотрела на незнакомого мальчика, мастерящего перочинным ножом кораблик из толстой сосновой коры.
– А лужу ты нигде не найдёшь, – подойдя к нему проговорила Верочка, и присела рядом.
– Мне и не надо никакой лужи! – не отрываясь от занятия и даже не взглянув на Верочку, буркнул он. – Меня папа в воскресенье на рыбалку возьмёт, а на реке знашь скоко воды… уйма!
– Дак, то на реке-е-е!
– Реке-е-е! – передразнил Верочку мальчик, и приподнял голову. – А чё это у тебя?
– Любочка! Я ей сегодня новый сарафанчик сшила! – гордо ответила Вера.
– Фу, ну и сарафанчик! Серый, как пыль на дороге! И вся она у тебя какая-то… драная, твоя кукла!
– Сам ты.. сам!.. – поморщившись, вскрикнула Верочка, резко поднялась и побежала к тёмному зеву коридора, поглощавшему мрачные двери мизерных комнат барака.
Дома, сидя на маминой кровати, Верочка с болью смотрела на свою любимую куклу. Она не обижалась на мальчика, более того, ей было даже стыдно за его грубость, но сильнее всего её терзало собственное бессилие, – она не могла сшить Любочке белое кружевное платьице. Не могла нарядить её к маминому дню рожденья!
– В сентябре у мамы день рожденья, а ты у меня, Любочка, и правда какая-то серая! – глядя на куклу, проговорила она, и руки сами потянулись к ножницам.
И вот Верочка уже стоит рядом с маминым сундуком. Миг, и маленький белый кусочек от кружевной маминой кофты в её руках.
***
В воскресенье в клубе были танцы под духовой оркестр.
Верочкина мама, с тех пор как муж ушёл на фронт и погиб там, ни разу не была на танцах, но сегодня такие же, как и она, молодые вдовы уговорили её пойти в клуб и хотя бы на время забыть своё горе.
– Пожалуй, пойду! – уже в двадцатый раз, а может быть и более, твердила она, стоя перед зеркалом и снимая папильотки с пышных русых волос. – Пойду! Что со мной сделается!
Верочка смотрела на мать и радовалась её хорошим настроением.
– Мамочка, ты у меня сегодня очень красивая! – глядя, как мать укладывает пряди волос, проговорила Верочка и, приблизившись к ней, обхватила её ноги руками и уткнулась личиком в пахнущее сладким ароматом платье.
– Только сегодня? – с улыбкой спросила её мать.
– Всегда! Ты у меня всегда красивая, самая красивая и добрая мамочка на всём свете.
– А ты побудешь дома одна? Я не долго! Только схожу в клуб, побуду там минутку и вернусь.
– А я пока с Любочкой поиграю!
– Вот и договорились! – ответила мать и, осторожно отстранив от себя дочь, направилась к сундуку.
– И куда это она запропастилась? – перебирая в сундуке немудрёный скарб, тихо шептала Верочкина мама. – Куда? А, вот она! – вытаскивая белую кружевную кофточку, – сейчас поглажу и буду как до войны, с Васечкой! – проговорила она и ахнула.
Верочка не видела обезумевший взгляд матери, застывший на кофте. Не видела, как мать разъярённой львицей надвигалась на неё.– Это что? – раздался рык над головой Верочки.
Вздрогнув, Верочка повернулась к матери и тотчас, поняв причину её гнева, сжалась в маленький комочек.
– Что это, спрашиваю тебя? – потрясая кофтой перед лицом дочери, ревела мать.
– Мамочка, прости! Я совсем немножечко… платьице… для Любочки!
– Платьице?! Я тебе сейчас такое платьице покажу!.. – резко развернувшись, мать подбежала к комоду, вынула из него портновские ножницы и устремилась к дочери. – Я тебе покажу платьице! – вновь взревела она, занесла руку над головой и резко ударила ножницами по маленькой Вериной ручке.
– Мама, мамочка, не надо, не бей! Мне больно, мамочка! Мне больно, мамочка! Я больше не буду, мамочка! – изливая струи слёз из васильковых глаз, кричала Верочка, но мать, не слыша её, с остервенением наносила удары большими портновским ножницами по маленьким тоненьким ручкам дочери. Била долго и до тех пор, пока не обессилела сама. Верочка же давно уже молчала. Потеряв сознание от боли, она навзничь лежала на материной кровати, широко в стороны раскинув синеющие ручки. Крупные капли крови, как осыпающиеся с боярышника спелые ягоды, катили по её маленьким рукам и, соскальзывая с них на покрывало,  окрашивали его в рубиновый цвет.
***
К вечеру на город наплыли хмурые чёрные тучи и впервые, уже на исходе лета, грянула гроза, как предвестница страшных событий. С первыми раскатами грома на умирающую землю упали тугие струи дождя, взбив в грязное густое месиво дорожную пыль, и напоив живительным соком траву, но Верочка не слышала грозу, не видела её зловещих молний, она металась в жару и в бреду звала милую маму.
Утром Верочку увезли в заводскую больницу, а через день в хирургическое отделение городской больницы, где маленькой девочке ампутировали обе ручки, которыми она шила красивые платьишки из маленьких ситцевых лоскутков для своей единственной куклы – Любочки.
Через две недели, – пятого сентября Верочку выписали из больницы.
Вечером того же дня в одной из комнат барака шёл тихий разговор.
– …бедная девочка!
– Несчастный ребёнок! Отец за неё жизнь на войне отдал, а мать отняла!
– Пап! – вклинился в разговор родителей мальчик.
– Что, Вова?
– Ты… эт… не покупай мне удочку.
– Что так?
– Да… ты купишь не такую, как я хочу! Дай мне рубль, я сам куплю!
– Ну, что ж, пусть будет по-твоему, – ответил отец. – Завтра на столе возьмёшь… свой рубль.
Вечером следующего дня Вова пришёл к Верочке.
– Я Вова! – подойдя к кровати, на которой лежала Верочка, проговорил он и шмыгнул носом.
– Ты что, простыл? – улыбнулась Верочка.
– Не… эт… я так! Ты не боись, я не заразный!
– А я и не боюсь!
– Ты… эт… прости меня за то… ну, знашь!
– Глупенький! Я на тебя и не обижалась!
– А тебя как зовут?
– Вера! Сегодня у мамы день рожденья! Хорошо, что ты пришёл! Лимонад будем пить!
– А мне восемь лет исполнилось в августе, я уже в школу хожу, во второй класс!
– И я пойду на следующий год… когда новые ручки вырастут! Правда, мамочка? – проговорила Верочка и с любовью посмотрела на мать, утирающую фартуком воспалённые от слёз глаза. – А писать я уже умею, меня мамочка научила и даже считать умею до ста.
– Меня в первом классе давно научили писать и считать, я даже до тысячи уже умею. А хочешь, я тебе букварь подарю? – Спасибо, Вова! Ты добрый мальчик, но мама мне купит сама!
– Тогда вот, это… – засунув руку в карман, Вова вынул из него маленькую куклу и положил её на Верочкину грудь, – это тебе!
– Наденька, я назову её Наденька! Мамочка, посмотри, какую красивую куколку подарил мне Вова! Наденька!
– Очень, очень красивая кукла! Прямо как невеста! – приблизившись к дочери, ответила мать и, нежно поцеловав Верочку в правую щеку, уронила на белую простынь горячую слезу.
– Не плачь, мамочка! Смотри, какое красивое у Наденьки белое кружевное платьице, она надела его для тебя!
– Ты у меня, милая доченька, самая красивая! – ответила мать. – И твоя новая куколка тоже красивая.
– Мамочка, ты меня любишь?!
– Люблю, милая! Очень люблю, доченька моя родная! – Тихо сказала мать и уже мысленно, – прости!
– И я тебя люблю, мамочка! Сильно, очень сильно люблю, ты у меня самая… самая милая, мамочка! У тебя сегодня день рождения, я дарю тебе Наденьку! Возьми её мамочка, прости, я не могу тебе её подать… у меня нет ручек! И ещё, я хочу обнять тебя!
– О-о-о! – вырвался стон подранка из «разорванной» груди матери и пронзительным эхом, оттолкнувшись от стен комнаты, крупной дрожью отозвался на бледных губах Верочки.
Сочувствуя боли матери, Верочка с жалостью посмотрела на неё, сглотнула горький ком, застрявший в горле, и произнесла:
– Мамочка, не плачь! Не плачь, милая мамочка! Я каждый день буду тебя обнимать! Только ты отдай мои ручки! Отдай мои ручки, мамочка!
– О-о-о-о! – вырвался стон из груди Верочкиной мамы.
Упав перед дочерью на колени, она обхватила её руками и, причитая: "Прости, дочь! Прости, милая! Прости, Верочка!" – стала целовать её воспалённые щёчки и бинты, которыми были повязаны Верочкины культи.
Через пять дней, во сне, Верочка разговаривала с отцом, а вечером того дня её фиалковые глаза на миг вспыхнули таинственным светом и погасли. Верочки не стало.
Провожали Верочку на третий день, – в воскресенье, всем посёлком.
Верочка улыбалась, и всем провожающим её в новый мир, казалось, что лицо этой маленькой девочки излучает свет добра и любви.
Провожала Верочку и Дуня. Подойдя к маленькому гробику с Лялечкой, она что-то тихо прошептала, затем вынула из кармана кулёчек с конфетами и положила его у Верочкиной головки, покрытой белым платком. В тот день все дети безбоязненно брали из Дуниных рук конфеты, лишь одна Верочка впервые была равнодушна как к ним, так и к самой Дуне.
После похорон, мать Верочки открыла коробочку из-под духов «Красная Москва», в ней её дочь хранила свою куклу. Любочка в новом платьице ласково смотрела на неё Верочкиными голубыми глазами. На белом платьице куклы лежал маленький листик бумаги свёрнутый вчетверо. Развернув его, она увидела стройные ряды букв, и тотчас вскрикнула от боли, защемившей душу. На маленьком листке в клеточку крупными красными буквами было старательно написано: МИЛОЙ МАМОЧКЕ В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ