Юность в шинели

Глава 1. Повести

Июнь сорок первого
– В лётное буду поступать! Лётчиком буду. – Бодро вышагивая по центральной улице города, утвердительно говорил Геннадий Кочетов.
– Лётчик… – задумчиво проговорил Вениамин Семёнов. – Лётчик это хорошо, а у меня голова кружится. На крышу залезу, голову подниму, и всё сразу же ходуном ходит.
– Это потому что ты голову задираешь. Кровь в неё приливает, вот она и вертится.
– Не знаю… – пожал плечами Вениамин, – может быть, только, сам знаешь, дом-то у нас одноэтажный, отчего там вроде бы кружиться.
– Вот от этого и крутится… от крови, значит! От того, что ты её забрасываешь за спину, кровь в неё переливается и перевешивает. Сам знаю. Бывает, резко голову запрокину, смотрю на небо, а оно крутится, прям, ходуном всё ходит. В человеке всё должно быть равномерно, нет равномерности, ноги могут отказать, голова крутиться, руки, когда чего много ими делаешь, тяжёлые становятся, а всё, потому что в них кровь лишняя наливается, они свинцовыми становятся и их поднять тяжело. Вот!.. – гордо вздёрнув голову ответил Геннадий. – От неравномерности все кружения в ногах, руках и голове… и вообще во всём теле.
– Вот поэтому я и не пойду в лётчики. А тебе можно, ты уже в этом году аэроклуб оканчиваешь.
– Нет, ещё год учиться, – ответил Геннадий. – А в небе знаешь как красиво. Как другу скажу, у меня тоже сначала голова крутилась, и даже когда не задирал её. Особенно когда на парашюте прыгал. Было стра-а-ашно – прикрывая глаза и запрокидывая голову, протяжно проговорил Геннадий. – А потом всё прошло. Это дело, знаешь, привычки, – махнул рукой. – Привык, потом внимания на всякие головы не стал обращать. И ты, если приспичит, обращать не будешь. Вот!
– Конечно, привычка это хорошо, но ты-то в аэроклуб пошёл не по собственной воле. За Ларисой, она записалась и ты за ней.
– Ну и что, а потом мне понравилось летать и с парашютом прыгать. Летишь и всё видно далеко-далеко… реку нашу, знаешь, как хорошо видно… деревья, дома и машины как игрушечные… здорово. А Лариса… нравилась она мне, только когда это было, – махнул рукой, – давно уже. Я тогда совсем пацаном был. А сейчас я с Таней дружу, она с Ленинского… проспекта. Уже полгода как познакомились.
– А Лариса, что ж… уже совсем разонравилась?
– Она, конечно, красивая, но гордая, к ней не подступиться. А я таких девчонок боюсь… да и сказал же, пацаном тогда был.
Вениамин блеснул глазами, о чём-то подумал, улыбнулся и мечтательно проговорил:
– Лариса… Лариса она такая… гордая! Идёт… красивая вся… – и снова резко к разговору об учёбе. – А мне надоело зубрить, учебники там разные, математика ещё ничего… нормально, а русский и литература для меня, сам знаешь, дебри. Нет, больше я никуда не пойду учиться, на завод устроюсь, токарем хочу быть. Детали там всякие из металла вырезать. В кино видел… красиво и стружка спиралью. Берёшь болванку металлическую, стругаешь её и получается деталь. Здорово!
– А я через год, как в аэроклубе проучусь, буду в военно-авиационное училище поступать, – тоже мечтательно ответил Геннадий. – Вот в воскресенье получу аттестат о среднем образовании, а в понедельник 23 июня сразу пойду в военкомат и подам документы в Чкаловское военно-авиационное училище.
– Так рано же. Отучишься в аэроклубе и подавай.
– Ага, потом последним буду, мест может не быть, а так я первым стану. Вот! Я всё уже продумал.
– Хитрый ты, Генка.
– А тут без хитрости никак. Знаешь, сколько желающих… у нас в аэроклубе все. Вот!
Два друга – соседи по домам на окраинной улице старой части города  возвращались из школы с последнего школьного экзамена, и им казалось, что весь мир принадлежит только им, только им светит ласковое солнце, только им улыбаются девушки, а все малявки-пацаны завидуют им – уже взрослым парням, а не школярам-юношам. Так им представлялось, так они думали, так они мечтали, но скорое будущее уже выбрало им судьбу по-своему усмотрению.
Артиллеристы
Вениамину Семёнову 28 июля 1941 года исполнилось 18 лет и он с ровесниками, имевшими среднее образование, был направлен в Пе;рвое То;мское артиллерий;ское учи;лище, ТАУ-1.
За день до убытия в училище Вениамин, набравшись храбрости и набрав полные лёгкие воздуха, твёрдой походкой направился к кирпичному бараку, в одной из комнат которого с матерью жила Лариса. Подошёл к двери её квартиры, на минуту замер, потом резко открыл дверь и вошёл в комнату. Лариса сидела за столом и что-то писала в школьной тетради. При скрипе двери обернулась, увидела Вениамина, вспыхнула алым румянцем и, поспешно закрыв тетрадь, удивлённо воззрилась на Вениамина, который впервые за свою жизнь перешагнул порог её комнаты.
Напряжённая тишина, потом: "Извините!" – из уст Вениамина и медленный поворот в обратном направлении. Потом ручка двери в его руке и резкий поворот головы в сторону Ларисы:
– Я завтра уезжаю в Томск, в военное училище… вот пришёл попрощаться.
Лариса медленно встала из-за стола и, подойдя к Вениамину, пристально и выжидательно всмотрелась в его глаза.
– Я это… вот… уезжаю… завтра. Пришёл вот… попрощаться, вот.
Лариса вскинула руки и, охватив ими Вениамина, неумело ткнулась своими, вмиг воспалившимися губами, в его всё ещё что-то говорящие губы. Затем взяла его за руку и подвела к столу.
– Здесь, – указав на тетрадь, – всё только о тебе и о моей любви к тебе, милый, любимый мой Веня. В этой тетради мои мысли о тебе, в ней я разговаривала с тобой, писала тебе письма. Теперь это не только моя тетрадь, она наша – твоя и моя. В ней есть фотокарточка, мы там втроём, – ты, Гена и я. Помнишь, в прошлом году мы были в парке и там сфотографировались? С тех пор мы всегда вместе.
– У меня есть такая фотокарточка, я беру её с собой в училище, – ответил Вениамин.
– Она не даст тебе забыть меня. А ты всегда будешь в моём сердце. Глупые мы с тобой, Веня, потеряли время, были рядом и не открылись друг другу в нашей любви, но сегодня я не хочу, и не буду молчать. Я люблю тебя, родной мой и клянусь, дождусь тебя с войны. Только ты береги себя.
Весь этот день они были вместе, зарегистрировали свой брак, страстно любили друг друга и верили в своё счастливое будущее.
По приезде в Томск всех кандидатов в курсанты отправили в баню. После помывки и подстрижки им выдали новую солдатскую форму, на петлицах красовались эмблемы – перекрещенные пушки и  крупные буквы ТАУ.
– … у нас произошёл смешной инцидент, – писал Вениамин Ларисе. – У одного парня были густые кудри, как мохнатая шапка. После помывки в бане нужно было идти на стрижку, так он, как увидел наши лысые головы, так у него какое-то завихрение в мозгу приключилось, выбежал на улицу. А он длинющий, два с лишним метра и курсантской формы по размеру для него не нашлось. Надел, что выдали. У пацанов, как увидели его, от смеха чуть инфаркт не приключился. Ворот у гимнастерки не сходится, рукава короткие, брюки начинаются с середины щиколотки. А еще дали ботинки и обмотки. Оделся и встал в строй. Встал в хвост, хотя должен был вставать первым по росту. Старшина идет, осматривает каждого, как мы оделись. Дошёл до него, а он без будёновки и длинный, как жердь, обмотки не хватило, рукава короткие, брюки вообще кошмар. Посмотрел старшина на него и сказал: "А это что за чучело? Откуда оно?" Он же ещё не подстрижен был и на его голову будёновка не налезла. Так и прилипло к нему это прозвище, – Чучело. Потом, правда, подстригся, а одежду другую так и не выдали, не нашли по размеру.
Через три месяца Лариса Семёнова принесла в аэроклуб медицинскую справку, в которой было написано, что в связи с беременностью она не может больше обучаться в аэроклубе. В марте 1942 года она родила дочь. Спустя два месяца Вениамин Семёнов окончил артиллерийское училище и в числе других выпускников, получивших, как и он, звание лейтенант, был зачислен в 328 Томский артполк, 150-й Сибирской добровольческой дивизии имени Сталина, в котором под городом Белым на Калининском фронте получил первое боевое крещение.
В начале 1943 года полк участвовал в боях за освобождение Великих Лук и Локни. В том же году дивизии было присвоено новое наименование: она стала называться 22-й гвардейской стрелковой дивизией, а полк – 48-м гвардейским артполком.
Летом 1943 года артполк участвовал в боях на Смоленском направлении, где особенно упорно шли бои за Гнездиловские высоты, являющиеся важным опорным пунктом на пути к Ельне.
В перерыве между боями старшина полевой кухни дивизиона послал повара на конной повозке отвезти обед в батарею, которой командовал старший лейтенант Семёнов. Ехать нужно было через лес, в котором повар  заблудился. Выезжая на опушку леса, увидел два немецких танка, развернулся и с испугу помчал повозку в обратном направлении. Немецкие танки поняв, что от них убегает русская кухня, решили захватить обед и повара как "языка".
Повар понужая коня, мчался, не зная, что приближается к замаскированной батарее, той самой, к которой вёз обед. На батарее заметили своего повара и гнавшихся за ним немецких танков. Увлекшись погоней, немцы потеряли бдительность. Старший лейтенант Семёнов, отдав приказ двум 76-миллиметровыми орудиям своей батареи, уничтожил танки с первых выстрелов. Повар за этот неожиданный подвиг был награжден медалью «За отвагу», а лейтенант Семёнов орденом Красного Знамени.
Освободив Ельню, полк в составе дивизии был направлен в Белоруссию.
Ожидалось наступление врага, дивизия встала в оборону. Старший лейтенант Семёнов расположил свою батарею в небольшом редком лиственном колке, а одно орудие установил на его левой оконечности.
Во время установки орудий на позиции к Семёнову подошёл лейтенант минёр. 
– Ты здесь решил стоять? – спросил он у Вениамина.
– Да, – ответил Семёнов. – Танкоопасное место.
– Позиция этого твоего орудия, старший лейтенант, конечно, не плохая, однако отсюда танки не пройдут. Незадолго до твоего прибытия мы тут всё заминировали. Ты лучше сделай так, – хорошенько замаскируй свои орудия и жди. Танки начнут объезжать минное поле, вот тогда бей их в борта.
 – Спасибо, лейтенант. А меня… видишь ли, – ухмыльнулся, – не предупредили о вас. Давно на фронте-то?
– Достаточно. С июля сорок первого, – ответил лейтенант, – Ну, ладно, прощевай, я всё сделал, теперь дело за тобой.
– Счастливо! – ответил Семёнов и, приказав расчётам своей батареи лучше замаскировать орудия, отдал приказ, сказав, что впереди минное поле.
Прошло 30 минут и вот на горизонте показались немецкие танки. Не спеша и без поддержки пехоты, они шли в сторону батареи старшего лейтенанта. Через пять минут раздался взрыв и один немецкий танк начал кружиться на месте.
– Ха-ха, попались! – воскликнул Семёнов, наблюдая за горящим танком, но приказ на стрельбу по танкам не отдавал. Ждал, когда они повернутся боком к его батарее.
Фашистские танкисты поняли, что впереди находится минное поле, двинулись в объезд, – в сторону одиночного орудия батареи Семёнова. Зашли за левый угол колка и стали не досягаемы до орудий батареи.
И тут его 76-мм орудие, расположившееся на левой окраине колка, вступило в бой. Ничего не подозревающие немцы стали получать бронебойные снаряды  прямо в борта своих машин. За считанные минуты девять танков горели в поле. Немецкая атака захлебнулась. Командир орудия и командир батареи  старший лейтенант Семёнов были представлены к правительственным наградам.
Потом была передислокация, –  движение батареи за своими наступающими войсками. Передвигаясь в сторону Риги на американских армейских грузовых автомобилях повышенной проходимости Додж 3/4 (Dodge WC-51), старший лейтенант Семёнов увидел бегущего к своей батарее солдата. Решив, что тот стремится к нему с важной вестью, остановил колону.
– В чём дело? – спросил он его, когда тот, запыхавшись, подбежал к нему.
– Там, Там! – указывая рукой за свою спину, – за лесом немецкая самоходка. Два наших танка КВ подбила, сейчас ещё за одним охотится.
По приказу старшего лейтенанта Семёнова артиллеристы отцепили одну пушку и на руках потащили её в сторону колка. Через двадцать минут командир расчёта,  доложив командиру батареи о выполнении поставленной задачи: "Фердинанд уничтожен", – подробно рассказал о том, что видел и как уничтожил самоходную артиллерийскую установку врага.
– Батальон там, стрелковый, а впереди каким-то образом оказались три КВ. К нам, как уничтожили "Фердинанд", комбат подошёл, поблагодарил и сказал:
– Наступали мы и нас поддерживали три КВ. Они были впереди нас, прошли лощинку, чуть-чуть вышли на бугорок, остановились и стали расстреливать траншеи и огневые точки немцев. Потом вдруг из-за холма выкатилась немецкая самоходка с длиннющим стволом и громадным пламегасителем на его конце. Это был Фердинанд, а броня у него, сам знаешь, крепкая. Мне сразу стало ясно, что наши танки ничего ему сделать не смогут. Да, они и не видели самоходку. Мы им кричим, но ясно, они нас не слышали. Мы им, они что, слепые? Не видят нихера! А тут хлоп, выстрел. Самоходка стрельнула. Смотрю, танкисты из одного КВ как ошпаренные посыпались и по кустам. Самоходка сдала назад за бугор, потом выползает в другом месте. Опять двадцать пять! Спокойно прицелилась – выстрел! Следующий КВ вздрогнул, словно бы присел, поднялись клубы пыли. Затем взрыв! Вверх подлетела башня и крышка люка. Мои люди от злости начали из автоматов палить. Да что ты ему сделаешь.
Экипаж третьего нашего танка, увидев, что происходит, сдал назад и спрятался за нашим подбитым танком.
Немецкая самоходка, поняв, что в данном бою у нее соперники слабоваты начала маневрировать, чтобы достать и третью нашу машину.
Все ждали развязки. Нашим танкистам нельзя было выскакивать из-за подбитого танка, потому что немцы держали пушку в их направлении, и могли наших быстро уничтожить.
Напряжение возрастало, и за этим наблюдением я не сразу заметил, как к низинке, что позади наших окопов ты сержант со своим орудием подошёл. Немцы тоже твоё орудие не видели, продолжали охоту за КВ.
И тут твой выстрел. Мне заложило уши, хотя я был от твоего орудия довольно-таки далеко.
От нашего первого выстрела, товарищ старший лейтенант, немецкая самоходка, как-то неуклюже подпрыгнула, ствол её пушки обвис, как у нашкодившего пса и через пару секунд фашистская машина разлетелась по частям от сильнейшего взрыва. Видимо взорвался её боезапас.
Вот так, товарищ старший лейтенант, мы расправились с "Фердинандом" и отомстили за наших танкистов.
Лётчики
Летом 1942 года выпускники аэроклуба были направлены в Омскую военную авиационную школу пилотов, после 11-ти месяцев обучения в которой Геннадий Кочетов и его товарищи, получив первое офицерское звание младший лейтенант, продолжили службу в авиационных полках.
Первый воздушный бой показал, что младшие лейтенанты умеют управлять самолётами, но не умеют воевать. Увидев немецкий самолёт, все набрасывались на него, каждый хотел сбить, а в результате уходили из воздушного боя с потерями. Однажды всё-таки им удалось подбить немца и тот сел где-то в двух километрах от аэродрома. Пилота взяли, привели к командиру полка, начали допрос. Немец отвечал по-русски.
– Где научились русскому языку? – спросили его.
– У вас.
Оказалось, что он учился в московском авиационном училище. В конце допроса командир полка спросил:
– Скажите честно, как вы думаете, кто победит?
– Мы проиграем, – ответил немецкий лётчик, –  но вас, дураков, воевать научим.
После этого командир полка собрал весь лётный состав и сказал:
– Если хотите сбивать немцев, работайте в паре.
И действительно, дело пошло. К концу 1942 года на счету младшего лейтенанта Кочетова было три сбитых немецких самолёта.
В марте 1943 года лейтенант Кочетов получил задание – разведать определённый участок немецких тылов. Выполнив задание, передал по рации разведданные, и направил самолёт в сторону своего аэродрома, но неожиданно на него налетели сразу три немецких истребителя. Вступил с ними в бой, двух сбил, но сам был  ранен в голову и, оставшись без боеприпасов, сообщил по рации, что вынужден покинуть плохо управляемый самолет, открыл фонарь и в этот момент увидел несущегося на него немецкого аса. Лейтенант опять схватился за штурвал и направил самолет на фашиста. Геннадий знал, при таране ни в коем случае нельзя сворачивать. Если свернешь – враг побьет винтом. Он винт тоже сломает, но теоретически сможет спланировать, а от «жертвы» точно ничего не останется. Война нервов. Ну, а уж если никто не свернет, то тогда двоим слава и почет!
Немецкий пилот оказался асом, тоже не свернул. Оба самолета лоб в лоб, но у немецкого аса фонарь был закрыт, а тяжелораненый Геннадий через открытый фонарь был выброшен из самолёта. Парашют раскрылся, и он успешно приземлился, затем госпиталь и через полмесяца снова в строй. За доставку разведданных и два сбитых немецких самолёта лейтенант Кочетов был представлен к правительственной награде.
А через несколько дней в полк привезли новый кинофильм. Девчата из подразделений обслуживания принарядились, – платья, туфельки, причёсочки, ребята купили в военторге одеколон, горстями облили себя этой ароматической жидкостью, потушили керосиновую лампу и пошли в столовую, где киномеханик поместил свою аппаратуру. По дороге к кинозалу сержант Сергей Кузнецов решил, что недостаточно опрыскал себя одеколоном, возвратился в спальное помещение, вылил на себя полфлакона, затем догнал своих товарищей и, мурлыкая какую-то мелодию, продолжил поход в темноте ночи.
Зашли, куртки сняли, смотрят – все на них оборачиваются. Кто рукой на них показывает, кто у виска своего пальцем крутит, а девчата от смеха лицо закрывают руками. Повернулись друг к другу лицом, замерли, потом сами грохнули от смеха. Сергей Кузнецов, впопыхах вместо одеколона в темноте схватил пузырек с чернилами и от души полил на свою голову.
В сентябре 1943 года немецкий ас подбил машину лейтенанта Кочетова. Самолёт стал заваливаться на левое крыло. Геннадий с трудом вернул его в горизонтальное положение и потянул в сторону аэродрома, но машина горела и, не долетая десяти километров полностью вышла из-под контроля. Кочетов решил покинуть самолёт.
Отбросив фонарь двумя руками, расстегнул привязные ремни, вскочил на ноги и рванулся, но зацепился курткой о край кабины и его воздухом прижало в фюзеляжу. Пока всё это делал, не дышал, но долго без воздуха находиться не смог, открыл рот, вдохнул горячий воздух, и в глазах показалось лицо матери. Успел подумать, что она, наверное, плакать будет, и на миг потерял сознание. Очнулся, почувствовав что-то мягкое и поток холодного воздуха, показалось, что летит вверх. Всё это за секунды. Спросил себя: «Что со мной? – и ответил сам себе. – Я спрыгнул с парашютом». Вспомнил, дернул за кольцо, но рука соскочила, потом двумя руками нащупал кольцо и выдернул трос. Почувствовал рывок, парашют раскрылся, Геннадий перевернулся, как ему показалось, потом короткий полёт, приземление на своей территории и госпиталь. Ранен был в обе ноги.
Одна была раздроблена и врач отняла ему ногу немного ниже колена. Очнувшись после операции, Кочетов понял, что у него нет ноги, и зарыдал как ребёнок, в это время в палату вошла врач. Она подошла к нему и дала целую отповедь.
– Замолчи Тебе, что голову отрезали? Вылечишься, лётчиком не будешь, но если захочешь остаться в авиации станешь механиком. Тут люди помирают! И они были бы рады поменяться с тобой местами, если бы у тебя даже двух ног не было… – и так далее. Отругала его, на чём свет стоит, и одновременно утешила. Геннадий взял себя в руки и успокоился.
В палате было шесть человек, и через три кровати от Кочетова лежал пожилой солдат, – Анатолий Петрович Сажин. Геннадию он казался стариком, но на самом деле ему не было и сорока.  Когда врач ушла, этот солдат подошел к нему на костылях и потихоньку, по-дружески его отчитал: «Ты же молодой человек и у тебя ещё всё впереди. Со второй твоей ногой ничего не стало, научишься ходить с протезом. И когда-нибудь вспомнишь этот случай и будешь стыдиться своего малодушия. Не надо впадать в панику и хныкать как ребёнок, ты боевой офицер, орденоносец. Когда я в ожидании операции лежал в „предбаннике“ операционной, то слышал через приоткрытую дверь консилиум врачей, сразу после того, как тебя усыпили. Все говорили, что не надо ждать пока и на другой ноге начнётся гангрена, как на первой, а надо отрезать сразу обе. И только она, наш прекрасный хирург, была против, сказала, что сама будет делать операцию и постарается спасти вторую ногу. Отнять же ее всегда успеется. Так-то, друг! А на меня посмотри. У меня тоже ноги нет, а ничего, живу и духом не падаю".
– А как у вас… это? – кивнул на костыли Геннадий
– Затишье было. Вот на своём НП решили мы с командиром роты прямо в окопе сыграть в шахматы. Положили доску на ящик из-под патронов, играем, и вдруг внезапный артналет, и командиру роты моего батальона, молодому парню, вот как тебе… такого же возраста, осколком срезало верхнюю часть головы, причем, вся масса мозга упала прямо на шахматную доску. Мне вот, – кивнув на культю, – ногу отсекло. Нога это что… голова и руки целы, вот главное.
Или вот Пётр Васильевич, твой сосед справа. Каково ему? А ничего, хохмит даже, не унывает, а ведь у него правой руки нет. Расскажи, как было, Пётр Васильевич, – обратился Сажин к солдату.
– Так рассказывал же уже, – откликнулся Пётр Васильевич.
– А ты ещё расскажи, всё день быстрее пройдёт. Разговаривать, брат, надо, иначе захиреем… в молчанке-то… Как-никак люди!
– Отрезали мы штаб какой-то немецкой части, а там, понятно, их большое немецкое начальство было. Оно, понятно, вырваться захотело, на машину свою уселось и прямиком мимо нас рвануло. Мы глазами хлоп-хлоп, не ожидали от них такой наглости, смотрим на машину, а она прямо на нас мчится на огромной скорости, «опель-блиц» – такая немецкая полуторка или двухтонка… кто их разберёт. Поравнялась она с нами, и кто-то из ребят бросил в неё гранату, а она ударилась о борт машины и упала к нам. Всех, как ветром сдуло, парни молодые, а я замешкался. Посекло маленько тело, осколки вытащили, жив вот, а руку не спасли. Такие вот дела. А… ничего, левой научусь работать. Жив, а это главное.
Медсёстры
В 1942 году Таня Цветкова – подруга Геннадия Кочетова окончила Барнаульский медицинский техникум и была направлена в городской госпиталь, а уже 16 сентября – в свой день рождения её перевели в армейский фронтовой госпиталь.
Госпиталь размещался в казарме бывшего военного училища, но ни кроватей, ни матрасов в нём не было. Раненых укладывали  на соломе в одежде прямо на холодном полу. В тяжёлое положение госпиталя вошли городские власти. Дали указание руководству текстильной фабрики сшить чехлы для матрасов и подушек. Весь медперсонал с утра до ночи, и с ночи до утра набивал эти  швейные изделия ватой, и тут же раскладывал на них  больных и тяжелораненых.
Затем начальнику госпиталя каким-то образом удалось раздобыть лесоматериал, из него сделали раскладушки, натянув на каркасы брезент. Раскладушки получались непрочные, ткань рвалась. Раненые были беспокойные, метались, бредили. Раскладушки под ними рассыпались. В палатах можно было увидеть как раненые падали, кто вниз головой, кто ногами, кто боком. Всё это сопровождалось стонами, криками и конечно, отборным трёхэтажным русским матом,  невзирая на лица.
В октябре начались морозы, а здание не отапливалось. Медперсонал занялся заготовкой дров, одновременно с этим мастерить из пустых банок чайники, чашки, миски, даже светильники. Помогали и выздоравливающие, организовали артель по производству бытовых изделий. Так началась служба 17 летней девушки во фронтовом госпитале. В техникуме учили одному, а в жизни всё было иначе. Учили, что операции  нужно проводить под наркозом, а во фронтовом госпитале его часто не хватало. Раненного привязывали, в зубы давали ложку, и уговаривали терпеть. Некоторые раненные страшно кричали и впадали в болевой шок, из которого потом нелегко было вывести. Было страшно не только оперируемым, но и молодым девчоночкам сёстрам, но наградой за такие мучения, как тем, так и им было выздоровление многих смертельно раненых бойцов.
В госпитале поддерживалась строгая дисциплина, и если среди медперсонала она была, то среди раненых навести её было очень тяжело, попадались очень беспокойные и капризные. Были такие, кто требовал к себе персонального ухода, не считаясь с другими ранеными, и стоило такому бойцу попросить воды, и не получить её тотчас, он начинал ругаться отборным матом, а иногда и жаловаться. А медсестрам кроме поднеси-подай приходилось выполнять и другие обязанности, часто на голодный желудок и не спавши сутки. Но стоило задержаться медсестре около какого-нибудь раненого, как сразу роптали другие.
Особенно тяжело было Тане и другим молоденьким медсёстрам, им досаждали все выздоравливающие бойцы, особенно молодые. У них, как положено природой, бурлила и играла кровь, они старались побольше пообщаться, остановить, задержать возле себя медсестёр. У других это вызывало своеобразную ревность, недовольство, иногда и желание отомстить.
 И тогда начинались жалобы.
За жалобы медсестёр строго наказывали, – сажали в карцер, выгоняли из госпиталя, отправляли в тыл. Там они попадали в цепкие руки НКВД, где после всевозможных тщательных проверок и разборок решалась их судьба. Часть из них куда-то бесследно исчезала.
В 1943 году госпиталь разместился в небольшом городке недалеко от линии фронта. Помещение для него выделили очень маленькое, установили двухъярусные кровати. Однажды боец раненый в руку полез на второй ярус, но не удержался, сорвался и упал на тяжелораненого солдата с ампутированной ногой, лежащего на первом ярусе. Пострадавший  взревел от боли и, что было сил, здоровой ногой с размаху, как заправский футболист, пнул обидчика. Тот отлетел на несколько метров, сильно ударился, рассвирепел и кинулся с кулаками на одноногого. Дрались с остервенением и в большей мере не от злости друг на друга, а на несправедливость судьбы, выпавшей на их долю, – вымещали на товарище по несчастью гнев, обиду, боль и злость. Их смогла остановить только Таня, которая под градом ударов с обеих сторон бросилась между ними. Через пару часов раненые помирились и даже потом стали друзьями, а Таня вся в синяках и ссадинах ушла залечивать свои "боевые" раны.
В один из дней ноября 1943 года в госпиталь приехал какой-то высокий начальник. Увидел Таню и "положил на неё глаз". Начал подкатывать, руками ла;пать. Таня не раздумывая, залепила ему пощёчину, за что была отправлена сначала на гауптвахту, затем на передовую.
В первом для неё бою она бежала наравне с солдатами. Её увидел командир  и сказал: "Сестра, ты не должна рядом с ними, ты чуть отставай, потому что раненые могут и там быть, шагов на 10-15 сзади ".
Таня была невысокого роста, – тоненькая, хрупкая девчоночка и ей приходилось вытаскивать тяжёлых мужчин с поля боя вместе с их оружием.  С трудом переваливала раненых на плащ-палатку и тянула.
Оторванные конечности, разбросанные кишки, трупы и посреди всего этого поля крови и смерти восемнадцатилетняя девочка.
Таня всегда носила с собой гранату. В одном из неудачных наступлений её подруга медсестра попала в плен, фашисты издевались над ней, потом прибили к кресту и выставили его с ней из своих окопов. Вот с тех пор Таня и стала носить с собой гранату, решила: "Подорвусь, но в плен не сдамся". Не так боялась пули и снаряда, как плена.
В восемнадцать лет на Курской Дуге Таню наградили медалью “За боевые заслуги” и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет – орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: "А за что ты получила свои медали?" или "А была ли ты в бою?" Приставали с шуточками: "А пули пробивают броню танка?" Одного такого Таня потом перевязывала на поле боя, под обстрелом. У него была перебита нога. Она ему шину накладывает, а он у неё прощения просит: "Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел…"
В другом бою  ранило красивого солдата из молодых. Пуля попала ему в висок и вышла из глаза. Таня плакала и перевязывала, а он увидел это своим единственным глазом и спросил: "Сестра, ты чё, плачешь?"
– Плачу, – ответила Таня. – Тебя жалко!
– Да, чё ты жалеешь, я ж умру скоро, – ответил он.
Таня вынесла его с поля боя, но он, действительно, умер.
Под Макеевкой, – в Донбассе Таню ранило в бедро. Чувствует кровь, индивидуальный пакет сложила, через бельё к ране подсунула, и дальше к перевязкам раненых. Ей стыдно, ранило девчонку, да куда – в ягодицу. Неудобно признаться. Так и бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови.
За неделю до дня Победы. В госпиталь привезли трофейное тонкое зелёное немецкое сукно. В военных условиях это было настоящее богатство. В медсёстрах проснулись рукодельницы, модницы. Пошили красивые юбки, приоделись. Одна из девушек принесла трофейную чёрную краску, выкрасили юбки, нарядились. Этого показалось недостаточно. Хотя  все были молоденькими, а серебряные ниточки седины просматривались в волосах почти у всех. Дружно решили покраситься, и все стали черноволосыми. Долго вертелись перед зеркалами, привыкая к себе новой, непривычной.
И вот Победа!
Недалеко от госпиталя расположилось авиационное соединение. Вечерами были увольнения, и летчики устроили танцы. Девушки были резвыми, весёлыми, но время танцев проходило быстро, вечер наступал незаметно. И хотя была победа, но госпиталь жил по военному времени, раненых не убавлялось. Девушки должны были быть в расположении госпиталя в 23 часа, но они не пришли. Начальник госпиталя стал волноваться, пошёл искать их с охранником. Нашёл на танцах, с которых девушки уже уходили, и начал ругать. Недовольным сказал, что посадит в карцер, но это было только для острастки. Никого он и не думал наказывать. Начался дождь.
Вода потекла по волосам, щекам, шее и чёрная краска вместе с ней. Потом девушкам пришлось долго и тщательно отмываться, оттираться и смеяться. Впервые за долгие годы они почувствовали себя женщинами, а не солдатами в широких штанах.
Жизнь пошла своим обычным чередом, и всё было бы прекрасно, конец войне – победа, если бы не роковой случай. Находящаяся в окружении немецкая воинская часть, пробиваясь в каком-то одном ей известном направлении, вышла в расположение госпиталя. Охрана госпиталя и выздоравливающие воины приняли бой и отогнали врага от своей медицинской части, но среди защитников были раненные и погибшие. Среди погибших оказалась и Таня.
Таню хоронили всем госпиталем. Она лежала как живая, и на её застывшем в удивлении прекрасном лице лежал тонкий лучик света, на который даже раненые, повидавшие много смертей и потерявшие друзей, смотрели и, не смущаясь, лили горячие слезы. Всех потрясла смерть в пятый день победы.