Погасшее солнце

До железнодорожной станции Ребриха он ехал на телеге управляемой отцом – Павлом Емельяновичем Колобовым, ещё довольно-таки молодым мужчиной годным по возрасту к призыву на воинскую службу, но по физическим возможностям, – отсутствие правой ноги потерянной в бою с колчаковцами, списанным с неё.
В ночь на 13 ноября 1919 года эскадрон 2-го полка партизанской армии Мамонтова при попытке с ходу ворваться в Новичиху занятую войсками   генерал-лейтенанта Матковского был встречен огнём артиллерии и пулеметов. Наступление сорвалось, партизаны были вынуждены отступить, преследуемые колчаковцами. Ситуацию спасла рота мадьяр во главе с М. Ламбергом, которая атаковала колчаковцев и вынудила их прекратить преследование. В этом бою осколок от артиллерийского снаряда отсёк Павлу правую ногу, выжил благодаря своей молодости, было ему всего двадцать лет.
Вместе с Колобовым-младшим в кузове телеги были его односельчане Филофей Кузьмин и Климент Сизобродов. Все жили не только в одном селе, но и на одной улице в двенадцать домов полого скатывающейся к старице – старому руслу реки.
Филофей – непомерно высокого роста восемнадцатилетний юноша, с узкими плечами, с клиновидным лицом и крупными жгуче чёрными глазами, при пристальном взгляде на него, казался не только болезненным и хилым, цвет его лица был пепельно-серым, но и очень юным в силу своей слаборазвитой структуры тела. Цвет его лица зимой был белым как снег, а летом вследствие каких-то необъяснимых причин оно лишь слегка покрывалось тонкой плёнкой загара, что и придавало его лицу пепельно-серый цвет. Щуплый – в силу своей неуёмной подвижности по причине рождения с холерическим темпераментом, а не из-за какой-то болезни, Филофей рос только в высоту, что прилепило к нему кличку – Верста. Высокий, щуплый, худой, но необыкновенно добрый и щедрый. Казалось бы, это должно  было ставить его в зависимость от всех и каждого, но слушая всех и каждого, Филофей никогда не шёл на поводу других, принимал решение самостоятельно, что в конце концов оказывалось единственно верным. А если говорить о человеке, который был для него авторитетом, то их было двое – его отец и Парфён Колобов. С Колобовым-младшим у него были крепкие дружеские отношения, почти братские, и самые доверчивые.
Климент Сизобродов – прыщавый юноша девятнадцати лет, годом старше своих товарищей-селян, жил в старом, покосившемся от времени доме через пять дворов от дома Колобовых и по соседству с Филофеем – через проулок, тянувшийся узкой лентой в одну тележную колею меж их дворов, огородами (торцами их), упиравшимися в главную улицу села шириной в две тележные колеи.
С Сизобродовым у Колобова каких-либо особых дружеских отношений никогда не было, но и врагом Парфён его не считал, что нельзя было сказать о Клименте, который в последние два года неприязнь к своему товарищу по селу накрутил в ненависть. Ну, что, казалось бы, делить двум молодым ребятам, которые в детстве играли в одни игры, вместе ходили в лес за ягодами и грибами, вместе сидели на берегу реки и ловили рыбу, вместе плескались в реке и вместе загорали на пышном золотистом песке? Тогда да, делить было не чего, а сейчас было что, точнее сказать кого, – синеглазую Леночку Макееву, жившую в добротном бревенчатом доме пятистенке как раз посреди дворов Колобовых и Сизобродовых. Детская непосредственность и товарищеские отношения отроков с взрослением переросли в неприязнь, а она со стороны Сизобродова в злобу, кипящую ненавистью.
Бывало, повстречаются, дорога в деревне одна, Парфён кивнёт головой – поздоровается, Климент как бы ненароком плечом его в грудь ударит, или пройдёт мимо, а потом в спину со змеиным шипением какое-нибудь ругательное слово кинет. Но однажды было и того хуже.
Сколько выпил самогону Сизобродов, то никому не было известно, только взял он нож и пошёл с ним вдоль реки к дому Колобовых.
– Зарежу! Зарежу! – шёл и кричал на всё село.
Народ от него шарахался, никто не желал под нож идти. Не знал встречный, что на уме у пьяного разбушевавшегося парня и кого грозится зарезать, может быть его.
Ворвался к Колобовым в дом с налитыми кровью глазами, и двинулся на Парфёна с ножом над головой. Быть бы беде, благо старший Колобов, сидевший на табурете у стола, был ближе к разъярённому "гостю", нежели сын, резко приподнялся, подхватил табурет в правую руку и встал между ним и сыном с поднятым вверх предметом мебели. Нож по сиденью табурета полосонул, тут и Парфён подоспел, – выбил у бандюги нож из руки и связал его вместе с отцом. Одному с ним справиться не по силам было, на голову выше был каждого и силой не обделён.
Что не бывает в деревне, всякие конфликты, забылся бы и этот, только в тот день в доме Колобовых была Степанида – говорливая женщина, у которой на языке ничто не держалось более минуты, – была то быль или небыль, сказка или действительность. Разнесла она по селу эту, как выражалась в рассказе, ужасную смертоубийственную весть.
– Порезал, убил, кровище по всему полу, по стенам и до потолка, – трещала у каждого огорода, у каждого двора, голову руками охватывала, глаза к небу закатывала и даже на околицу сбегала, авось кто не слышал весть страшную, кровавую. 
Милиция из города приехала, увезли Климента Сизобродова из села в крытом кузове.
Мать Климента – Глафира Тимофеевна к Колобовым с мольбой.
– Сжальтесь над сыном, соседи дорогие.
– Мы, что… Не мы на него с ножом, а он на нас, – ответил ей Павел Емельянович. Да и не писали мы никакого заявления на него.
Глафира в слёзы, руки стала себе заламывать.
– Помру, – сказала без него, – сыночка моего единственного, и в ноги к Колобовым падает.
Оно и правда, один он у неё и без мужа растила. Муж-то её от самогона уже семь лет как сгорел. В летнюю жару выпил крепкого спиртного напитка на речном бережку, уснул под солнцем палящим и не проснулся. Утром ребятня пошла на рыбалку и нашли его синеньким, с роем мух на голове. Рядом с телом лежали две пустые бутылки, пучок грызенных перьев лука и кусанный засохший ломоть серого хлеба.
Написали Колобовы заявление в милицию, что претензий к Клименту Сизобродову не имеют.
– Кабы не война, сидеть ему голубку в тюрьме, – ответили в милиции и освободили "дурня" из-под стражи, наложив штраф за хулиганство.
Повинился Сизобродов перед Колобовыми, а Парфёну даже дружбу предложил возобновить.
– Надолго ли? – подумал Парфён, но руку пожал.
Через месяц они ехали к железнодорожной станции Ребриха – месту сбора призывников. Шёл девятнадцатый день войны советского народа с  фашистской Германией.
12 июля 1941года призывники прибыли в Бердские военные лагеря на обучение. Из алтайских призывников формировалась 23-я запасная стрелковая бригада.
Андрюшко
7 июля 1941 года старший сержант Андрюшко с группой сослуживцев был направлен для прохождения дальнейшей воинской службы в Бердский учебный лагерь.
10 июля в группе из трёх офицеров, – старшего лейтенанта и двух  лейтенантов, восемнадцати сержантов, отслуживших к тому времени два года в стрелковом полку, дислоцированном в городе Барнауле, старший сержант прибыл в учебный центр, где тотчас получил третий взвод второй роты первого батальона в формирующейся стрелковой бригаде.
Командиром роты был назначен старший лейтенант Кучеров, командирами первого и второго взводов лейтенанты Иволгин и Воробьёв.
Получив взвод, состоящий из молодых солдат призывников, старший сержант тотчас приступил к их обучению. Знания, полученные им за три года службы в стрелковой бригаде 107-й  стрелковой дивизии входящей в состав 53-го стрелкового корпуса, 24-й армии Резерва Главного Командования, применил без слезливой жалости к молодым пацанам, так как прекрасно понимал, что обязан подготовить их не для прогулок по полю, а для войны, где свистят пули и разрываются снаряды, где смерть и кровь, где нужно уничтожить врага, а самому выжить, чтобы бить его без пощады и жалости, чтобы он синел от одних только слов – русский солдат.
В его взвод наряду с другими молодыми необученными призывниками стрелками были зачислены  Парфён Колобов, Филофей Кузьмин и Климент Сизобродов.
Началось обучение солдатской науке.
Гонял командир взвода своих подчинённых, как говорится, по всем направлениям, – от подъёма до отбоя.
– Озверел! – в перерывах между занятиями, говорил Сизобродов. – Заставляет одеваться и раздеваться до изнеможения. И рожа у него такая довольная, вот, мол, вам. Ну, какая разница за сколько я секунд оденусь. Оделся и ладно, что ему ещё надо. Так нет же, измывается, радуется, чувствует свою силу командирскую, а попался бы мне до этого, так я бы ему накостылял, будь уверен. А сейчас… ишь ты… какой…
– Не прав ты, Климент, – отвечал ему Филофей. – Вот если начнут тебя бомбить, али пули засвистят, а ты в кровати, спишь, значит, так эт что ж, с голой задницей будешь воевать. Так что ли? Нет, коли есть такой норматив на одевание, значит, нужен он! Вот, что я тебе скажу!
– А ну его и тебя туда же, – отмахнулся от слов товарища Сизобродов. – Окоп там ещё это я понимаю, его завсегда нужно быстро копать, да и то, – помяв губами, – ежели под пулями, а ежели немца нет, то можно и не торопиться. Что зря жыли-то рвать!
Говорили, доказывали Сизобродову, что нормативы армейские неспроста, не с потолка взяты, а из жизни и войн прошлых, на своём стоял и всё выполнял с ленью, нехотя и медленно. Говорил командиру отделения и командиру взвода, что такая у него структура: "Строение тела у меня такое, что никак не влазит в норматив. Стараюсь, а оно всё как-то сикось-накось. Не виноват я, тело такое у меня неподвижное!"
Ему, конечно, наряд вне очереди, на кухню или на уборку территории или ещё куда, он вид сделает обидчивый, а у самого в душе радость, так поняли его хитрость товарищи по взводу. Поняли, специально так поступал, чтобы отсидеться на чистке картошки или с метлой, когда взвод в поле с полной боевой выкладкой постигал военную науку.
А взвод потом, – в настоящем бою под Москвой добрым словом вспоминал своих командиров. Научили окапываться, стрелять и правильно ползать.
– Если бы не они, то уже в первом бою сложили бы головы свои –  убиты были, – говорили сибиряки.
В начале августа зарядили ливневые дожди с грозами. Земля разбухла, выпучилась глина, и даже трава стала скользкой как лёд. Ни пения птиц, ни стрекота кузнечиков, – грязь, – месиво из глины, земли и травы под ногами солдат. Вдобавок к этой промозглости дул сильный ветер. Он хлестал по лицу молодых солдат тугими потоками, насыщенными крупными каплями дождя.
Взвод в составе батальона вышел на суточные полевые учения. Весь день бойцам пришлось бегать, ползать, стрелять, вступать в рукопашную схватку, нести на себе миномёты, тянуть через овраги и лощины пушки и телеги с имуществом, так как лошади вязли в грязи, выбивались из сил. Под конец учений марш-бросок 40 километров и сразу в бой с рытьём окопов. И ни одного случая отставания и жалоб на тяготы воинской службы. Весь личный состав батальона прекрасно понимал, что учения в сложных условиях, приближенных к боевым, это залог успеха в бою, это жизнь и свобода Родины.
Через неделю рядовой Сизобродов вновь получил наряд вне очереди и был отправлен для работ на кухне, а рота в этот день занималась строевой подготовкой, изучала боевой устав и стрелковое оружие.
В перерыве между занятиями в роту прибыл Сизобродов и принёс своим товарищам односельчанам – Парфёну Колобов и Филофею Кузьмину запечённую в углях картошку и два ломтя ржаного хлеба.
– Голодно, пацаны, ешьте, я ещё потом принесу. Шибко-то здесь не расхарчишься, ноги того гляди и протянем, а на кухне оно ничего, тяжело, но жить можно.
– А как же учёба? В бой идти надо выученным солдатским приёмам, – ответил Парфён.
– Да, ну её, эту учёбу, – махнул рукой Климент. – На войне всяких убивают, – учёных и неучёных. Чё зря мордой-то в грязь. Грязи-то её и на фронте будет полно! Успею ещё вывозюкаться, а здеся надо обмундирование беречь, неча зазря в грязи-то его ухайдакивать. Ладно, ешьте покуда, а я пойду, на десять минут отпросился, кашевар злющий…
– Он, конечно, хитрый больно, Сизобродов-то, а ведь, поди-ка, позаботился, еды принёс, – проводив взглядом односельчанина, проговорил Кузьмин и расслаблено потянулся.
– Соли бы ещё, – ответил Парфён, – и как дома у реки. Помнишь, постоянно на рыбалке картошку пекли. Вкуснятина-а-а! Э-э-хе-хе, когда это было, кажись век назад и не с нами вовсе. Через минуту заместитель командира взвода подал команду: "Взвод, строиться!"
После занятий по строевой подготовке командир роты старший лейтенант Кучеров построил роту и приказал открыть вещевые мешки вытряхнуть из них всё содержимое перед собой. В мешке рядового Колобова были обнаружены часы, принадлежавшие старшему лейтенанту. О воровстве было доложено командиру батальона и далее по команде командиру бригады. Решение комбрига и начальника особого отдела бригады было однозначно – расстрелять.
– Расстрелять, чтобы другим было неповадно, – возмутившись, сказали они и в этот же день, – вечером рядовой Колобов стоял перед личным составом бригады.
Он стоял перед строем солдат и недоумённо смотрел в их глаза. Он не слышал зачитываемый приказ, не осознавал, что говорил незнакомый офицер со шпалой в петлицах, но понимал, что произошло что-то ужасное, относящееся непосредственно к нему. Он стоял отрезанный от солдат его отделения, взвода, роты и батальона, но не понимал, почему это произошло именно с ним, почему он не может быть рядом со своими товарищами, с которыми ещё совсем недавно маршировал в одном строю. Стоял, смотрел, не понимал, не чувствовал слёз текущих из своих глаз, но вдруг услышал кукушку, она кому-то насчитывала года жизни.
Парфён стал считать:
– Один, два, три... – его куда-то вели, кукушка куковала и он считал. – Девятнадцать… – Кукушка испугалась выстрелов и улетела.
В этот день, в этот час, в эту минуту Парфёну Колобову исполнилось девятнадцать лет и… погасло солнце. 
В приземистом доме Колобовых треснул горшок с геранью, с которой любил разговаривать Парфён. Мать Парфёна схватилась за сердце и медленно опустилась на табурет.
– Как бы с сыночком чего не доброго не приключилось, – тихо проговорила она и перекрестилась на угол, где когда-то стояла икона Божьей Матери.