У берёзки

Степан лежал у стройной молодой берёзки, распушившей свои весенние ветви, и ему казалось, что он плывёт под майским небом, раскинув руки, по плавным волнам своей алтайской реки Иша. Река качала, убаюкивала и сладкие видения, как реальность, вставали перед ним одно за другим. Вот он с удочкой у реки ловит серебристых чебаков, а вот уже идёт по сельской широкой улице мимо дома, в котором живёт Верочка и глазами выискивает её, а вот уже… Но почему так тихо? Почему он не слышит ни плеска воды, ни птиц, что кружат над черёмухой во дворе Верочкиного дома? Неожиданно резкая боль пронзает всё его внутреннее состояние и, вырывая часть сознания из далёкого прошлого, вносит несколько капель его в реальность существования, в котором он слабо, но всё же осознаёт себя солдатом войны.
– Где я? Как, как оказался здесь? Почему я здесь? Почему один? Почему лежу? – эти и ещё десятки вопросов, налетая один на другой, смешивались в голове молодого солдата, вплетались в единый клубок, но ни на один из них его воспалённый мозг не мог дать ответ, более того, вызывали во всём теле невыносимую боль. – Почему нет сил подняться? – недоумевал он. – Надо встать, надо идти! – Приказывал себе солдата, волею судьбы оказавшегося вдали от своего воинского подразделения, ведущего наступление на врага, но не было сил, даже пошевелиться. Он лежал, распластавшись на утренней траве окроплённой холодной росой, и каждая новая мысль страшнее другой вползала в его голову. – Я убит? Нет, я вижу облака, я слышу шелест листвы над головой! Но тогда почему я лежу?
Степан напрягся, повёл плечами и острая боль ожгла тело.
– О-о-о! – вскрикнул он, и как показалось ему столь громко, что должны были бы встрепенуться небеса, но то был лишь слабый стон.
Солдат лежал, сцепив зубы от нестерпимой боли, и пытался понять, как оказался здесь и почему боль пронзает всё его тело, но его сознанию это было не доступно. Его сознание было в континууме, – одновременно в реальности прошлого и в реальности настоящего и упрямо не хотело возвращаться из приятного далёкого в страшную реальность сегодняшнего существования.
Воспалёнными от боли глазами смотрел Степан на плывущие в голубом небе рваные белые облака и раздвоённым сознанием видел свою короткую жизнь, в которой ещё не было полной любви, да, и не полной тоже не было, не было в жизни его ни одной девушки, руку которой держал бы в своей руке.
Степан лежал и видел себя идущим по широкой улице своего села с большим букетом цветов.
– Каких? – всматривался в букет Степан, и не мог узнать ни одного цветка. – Золотой шар, ирисы, флоксы, ромашки… Нет, всё туманно, я ничего не вижу. Почему я всё вижу в тумане? Какие цветы в моих руках? Сейчас день, не ночь. А что если эти цветы есть в её палисаднике. Нет, так нельзя! Вдруг она подумает, что я сорвал их на клумбе, что у крыльца её дома. Как быть? Как быть? Как, – громко крикнул Степан, – быть? – Так громко, что даже встрепенулись облака, но то был лишь слабый стон сквозь бред. – Правильно, и как это я сразу не догадался! Нарву букет полевых васильков, таких же синих-синих, как Верочкины глаза и подарю, – Степан призадумался, – два, – один Верочке, другой Валентине Ивановне, матери её, значит. Хорошая у неё мать, приветливая! А если Вера обсмеёт? Тогда хоть сквозь землю проваливайся! Нет, всё не так!
Сознание, как киноплёнку, всё перемотало в обратном направлении. Степан подходит к дому, в котором живёт Верочка, открывает дверь, заходит в переднюю и сходу говорит:
– Новое кино в клуб привезли! Вот, проходил мимо, решил сказать, – Степан показывает Вере билет, нет, два, один для неё, другой для себя.
Вера спрашивает: «Откуда такие красивые цветы, Стёпочка?»
Степан отвечает: «Нашёл на дороге, когда к тебе шёл. Поднял, не пропадать же», – и суёт букет в Верочкины руки.
Вера ласково смотрит на Степана и говорит: «Доброе дело сделал, Стёпочка, а то они валялись бы и пропали, а так… в кринке… жить будут, – и хвалит, – молодец, доброе дело сделал, вот за это я тебя и люблю! А принёс бы разных там золотых шаров, я бы тебя обсмеяла и уж конечно бы не любила». – Потом подходит к Степану и целует.
Прикрыв глаза, Степан представлял, как Вера касается его трепещущих губ своими жаркими губами и говорит:
– А Валентина Ивановна… она хорошая. Как-то сказала, почему стороной обхожу её дом, а я, помнится, взял тогда и брякнул, что некогда. А что некогда? Целыми днями с пацанами ерундой занимались, то в ножичек, то в зоску, а то и так просто бродли по селу. А если бы… – сознание вырвало Степана из сладкой мечты и ввергло в реальность с болью и страданием. Глаза Степана были плотно прикрыты воспалёнными веками, а на ресницах, как бы смеясь над солдатом, играли сотни маленьких ярких солнц, упавших на его лицо из синей бездны.
Далеко вперёд ушла его рота, а он остался здесь, на пахнущей по чужому чужой земле и первоначальный каламбур мыслей постепенно начал выстраиваться в стройную цепочку, мышление стало приобретать логическую осмысленность. Сознание медленно возвращалось к Степану. Он осознал, что далеко от родных мест, – в чужой стороне, осознал, что ранен, но куда ещё не осознавал. От боли страдало всё тело и Степану казалось, что она теперь до конца жизни будет его спутницей.
– Почему? Почему, я здесь один? – думал Степан, войдя в полное сознание, и ему стало так сильно обидно и больно за себя, брошенного всеми, друзьями, товарищами и даже санитарами. – Почему меня бросили здесь, бросили на ненавистной мне земле как ненужную вещь, как отработавший своё механизм? Неужели изо всей роты я один единственный, кто оказался ранен в наступлении? А, может быть, меня просто не приметили! Как, как не приметили! – встряхнувшись, возмутился Степан и вскрикнул от боли. – Я человек! Я не какая-то букашка, забившаяся под лист! Я че-ло-век! – превозмогая боль, закричал Степан, но никто не услышал его. Рота ушла далеко вперёд, а вместе с ней и санитары. – Я не хочу умирать! Я! Почему я! Почему я должен умереть, а они жить… эти твари, фашисты, эти гады, змеи подколодные! Я хочу жить! Жить! Вера, Верочка! Ма-а-а-ма! Ма-а-а-мочка, как бо-о-о-льно!
Боль всё сильнее долбила тело и плавила мозг. Болело всё – руки, ноги, плечи, грудь и ужасно раскалывалась голова, она кипела и, казалось, даже шипела, как раскалённая плита, на которую пролили ковш воды.
Степан попытался приподняться, чтобы идти вслед за ушедшей вперёд ротой, но стоило ему всего лишь пошевелиться, как новый ежовый кусок боли пронзил всё его тело острыми иглами, и тотчас потемнело в глазах.
– М-м-м! – сцепив зубы, застонал он, давно поняв, что ранен, но как серьёзно ещё не мог осознать. – И всё же я жив, – сквозь не проходящую боль, пронеслась мысль в его голове.
Осторожно приподняв голову, Степан повёл глазами от нависших над ним ветвей чужого дерева вниз к телу, остановил взгляд на ноге и увидел широкое мокрое пятно на штанине серых солдатских шаровар. – Что это? Почему моя нога мокрая? Неужели я, о, как стыдно! В первом бою и такой конфуз! Обмочился, что я скажу в своё оправдание? Как мне теперь смотреть в глаза людям и моим товарищам? – сокрушался Степан, не осознавая, что мокрой нога стала от сочившейся из неё крови. – Надо идти! Надо идти! – вновь мысленно проговорил он и опёрся руками о землю. – Острая боль вновь пронзила тело Степана, но молодой организм не позволил сознанию впасть в беспамятство. – Я должен идти! – сцепив зубы, превозмогая боль, крикнул солдат и в тот же миг осознал, что нога мокрая не от бессилия организма, а от собственной крови, сочащейся из раны на молодую траву рубиновыми каплями.
Вспомнив уроки по оказанию первой медицинской помощи, Степан расстегнул поясной ремень, вынул его из шлёвок солдатского галифе и крепко перетянул ногу выше раны. Затем, подумав, что в этом берёзовом колке вряд ли кто его найдёт, решил ползти к дороге, где, как он правильно подумал, ходят машины и обозы. Дав себе время на непродолжительный отдых, солдат попытался перевернуться на грудь, но это удалось ему не с первого раза. Переворачиваясь через правый бок, он невольно налегал на раненую ногу, а через левый бок приходилось её поднимать, но всё же через полчаса мучений ему удалось лечь на грудь и даже продвинуться метра на три в сторону дороги, что просматривалась сквозь редкий березняк метрах в ста от него.
Обошли Степана стороной батальонные медицинские сёстры и санитары, толи от того, что не приметили лежащего в стороне от дороги солдата, толи от того, что сочли погибшим. Один одинёшенек полз он сейчас под рвущимися к жизни тонкими деревцами берёзового колка и не знал, что ждёт его на чужой земле через час, а может быть и через минуту – жизнь или смерть, а жить, ох, как хотелось жить молодому деревенскому парню, в короткой жизни которого ещё не было жарких девичьих губ.
Солнце медленно подкатило к зениту. Степан уже полдня лежал в берёзовом колке и вспоминал свою короткую девятнадцатилетнюю жизнь, в которой были грёзы о Вере, алых губ которой он мечтал коснуться своими губами с самого детства, или с того дня, когда понял что влюблён в неё. Вспоминал отца, наставляющего как правильно работать с капризным материалом – кожей и видел мать, дующей на его порезанную стеклом руку.
Боль в ноге медленно отступала. Степан перевернулся на спину и с завистью посмотрел на кучевые облака, бегущие по таинственной бездне, цветом своим напоминающие васильковые глаза Веры.
– Хорошо, что ремнём перетянул ногу, а то кровью бы истёк… А что толку? Всё равно умру, лёжа на холодной чужой траве. За целый день ни одного человека! – мысленно проговорил Степан, и ему так сильно стало жалко себя, что из его глаз вновь покатили крупные жаркие звёзды, горький вкус которых он почувствовал на своих губах. – Мамку жалко, я что… умру, мне-то уже всё равно будет, а мамку жалко. Батя в прошлом году погиб, еле выходили мамку, а теперь я. Жалко мамку, и самого себя мне жалко! А Вера по мне и слезинку не прольёт. Когда селом провожали, в стороне стояла и всё себе под ноги смотрела. Вера, Верочка, так никогда ты и не узнаешь, как сильно я тебя люблю! За Пашку выйдешь, он на тебя давно уже посматривает, а я что… помру я тут… на чужбине, и никто не узнает, где могилка моя! Нет! – неожиданно даже для самого себя громко вскрикнул Степан и резко перевернулся на грудь. Боль в ноге вновь стрельнула острыми иглами.
День клонился к своему исходу, а Степан всё полз и полз, и порой ему казалось, что не будет конца его борьбе за жизнь, казалось, что он не молодой парень, а древний старик, казалось, что боль будет вечным его спутником, казалось, что цель – накатанная дорога так и будет недосягаема. Казалось, казалось, казалось, но одновременно с этим обида на самого себя, на свою немощность вдруг умножила его силы. Собрав всю свою жизненную энергию в мощный жгут, русский солдат опёрся на винтовку и встал во весь рост.
– Я должен жить! Я буду жить! – крикнул он чужому небу и сделал шаг вперёд, потом ещё и ещё. И тот, кто владеет судьбой, увидев силу русского солдата, донёс до слуха его тонкий скрип колёс телеги.
Вглядевшись в сторону дороги, Степан увидел медленно бредущую клячу, тянущую телегу с упитанным солдатом, покуривающим самокрутку.
– Э-э-эй! – разорвав спёкшиеся губы, крикнул Степан. – Солдат, подбери меня, умираю!
Повернув голову, ездовой посмотрел на Степана, скривил упитанную рожу и, хмыкнув, отвернулся.
– Браток, подбери, ранен я, – вновь крикнул Степан, но никакой реакции от проезжающего мимо солдата не последовало. – Браток, подсоби!
– Вас тут таких сотни валяются, всех не подберёшь! – даже не повернувшись в сторону просящего о помощи, ответил ездовой и сплюнул под ноги жёлтую махорочную слюну.
Вскипела кровь в обессиленном теле красноармейца Иванова Степана, навалился он спиной на рядом стоящую берёзку, вскинул винтовку, передёрнул затвор и крикнул:
– Застрелю, как собаку паршивую! Мне терять нечего!
Испугался, или совесть проснулась у ездового, не стал вникать в его душу Степан, только увидел, как тыловик направил к нему лошадь. Подъехал, слез с передка, бормоча, что-то невнятное, посмотрел в лицо раненного, и помог погрузиться ему в телегу.
Ехали молча. О чём думал каждый, ни тому, ни другому не было ведомо, хотя, если вглядеться в их глаза, то можно было прочесть в них многое.
– Вот ведь как жизнь устроена. Вроде бы молчит человек, или сказал всего одно слово, а посмотришь в его глаза, и всё становится ясно, как на бумаге всё написано, словно в книге, а другой болтает-болтает, а что к чему не понять, о чём говорит, в толк не возьмёшь. Так и этот, – подумал о подобранном солдате ездовой, – подошёл к нему, молчит, а в глазах жизнь, хотя уже, как видно, нежилец, при смерти.
А над полем боя, что шёл здесь сутки назад, над грунтовой дорогой, ползущей узкой лентой одним концом к ушедшим в бой войскам, другим в тыл, где за тысячи вёрст село Степана, где родина его Россия, вороньё кружит. Прилетело оно из неметчины, жадное на плоть русского солдата.
– Не жиреть вам, на плоти моей, фрицевские птицы окаянные! Я русский солдат. Не вы летаете в моём небе, а я ступил на вашу землю, – глядя на парящую в небе чёрную тучу, думал раненный русский солдат, и по маленькой, малюсенькой капельке в него вливалась жизнь.
Через полчаса хмурый ездовой доставил свой груз в медсанбат и, не задерживаясь, двинулся по своему пути, а уже через десять минут Степана осматривала врач медицинской службы.
– Эх, сынок, сынок, что же ты натворил, – сокрушаясь, мысленно говорила она. – Ногу, милок, придётся отрезать, почернела, а кабы снял вовремя жгут, всё бы и обошлось, а так… прости. – В операционную его, срочно, – проговорила майор медицинской службы Севостьянова и, дав указания хирургической сестре, направилась на осмотр очередного бойца поступившего в медсанбат.
Ногу Степану отрезали на десять сантиметров ниже колена за семь дней до Победы, а за пять дней до неё, для поднятия духа молодого парнишки-солдата, к нему обратился сосед по палате, – солдат лет сорока.
– Как зовут тебя, солдат? Сутки уже лежишь рядом, а как за стеной каменной, не гоже так. Я вот, к примеру, называюсь Петром.
– А почему, к примеру, или другое имя у тебя? – откликнулся Степан.
– А кто его знает, почему, к примеру, к слову это.
– Ну, ежели к слову, то Степаном меня нарекли. Сказывали, что в честь Степана Разина, что за волю народную бился. А какой из меня боец, ежели ни одного врага не порешил? – тяжело вздохнул Степан.
– Не это главное, солдат, сколько врагов порешил, а то, что в бой шёл, под пули, боялся, но шёл, потому, как за мать свою воевал, за землю родную, – увидев скорбь в глазах Степана, проговорил сосед по палате. – Вот в этом сила твоя, солдат, а не в количестве убитых тобою врагов. И ещё вижу, страдаешь ты дюже сильно. Оно и понятно, ноги лишился. Дак только ты, Степан, не тужи. Нога она, конечно, и есть нога, вроде как нужна, дак, оно, видишь ли, можно и без неё. Жив ты, а это главное, и войне скоро конец. Домой поедешь, мамку увидишь, а для неё радость, что жив ты. Жив, вот так-то, мил человек!
– Мама, – задумчиво проговорил Степан, – мама, она, конечно, завсегда будет рада. Только кому я буду нужен такой, безногий?
– Дурья твоя голова, парень! Думается мне, что в первом бою был. Так или ошибаюсь?
– В первом, – с трудом сдерживая слёзы, ответил Степан.
– Вот то-то я и гляжу, что хмурной ты какой-то. Не разговорчивый. Радоваться надо, что жив, а ты весь прям какой-то скукоженный, сжамканный. От кого хоронишься, от себя? Так от себя не убежишь, Степан! Спокойно судьбу свою принимать надо, а она у тебя вся впереди, счастливо жить будешь, войне день-два и конец! Домой воротишься, а там, небось, краса-девица ждёт, ты парень-то вон какой видный! С деревни, али с города какого?
– С деревни я, таёжной, Тайна; называется, – оживился Степан.
– Это ж, где такая чудная деревня, Та;йна? – поставив ударение на первом слоге, спросил Степана солдат.
– Тайна;, – поправил соседа Степан.
– И чего тайного в ней?
– Старики сказывали, что первые поселенцы, бежавшие от притеснений государства и никонианской церкви, спрятались тайно в тайге алтайской, а чтобы как-то меж собой вести речь, упоминали свой схрон не иначе как тайнинский.
– Мудрёно! Хотя, оно и верно, коли прятались… тайно. Только не понятно мне, почему прятались-то?
– Дак, староверы мы, вот и прятались, чтобы не сгинуть под указами царскими, притесняющими древлеправославие, – ответил Степан. – Ты вот девицу-красавицу упомянул, дак, нет её у меня. Никто меня не ждёт… кроме матери моей.
– Ну, это ты зря! Как это не ждёт! Да, ты, солдат сам не знаешь. Ждёт тебя твоя судьба и чую, ох красива она, – сладостно прикрыв глаза и причмокнув губами, ответил Пётр. Чтобы в такой деревне, да не спряталась тайно ото всех, тебя дожидаючись, девица-красавица, не поверю. Ждёт, поверь, ждёт тебя краса! – и немного помедлив, как бы вспоминая что-то своё сокровенное, добавил, – иначе и быть не может, так-то вот, Степан, душа твоя безвинная!
Вновь перед Степаном встала Вера. Видит её рядом с собой, а она вся так и сияет. В одной её руке платок красный с крупными цветами по всему полю, в другой его рука, и в косу лента вплетена, та, которую купил ей, да так и не осмелился подарить.
– Нынче оно как, ты здесь, она там, а мыслями вы вместе. Вот скажи мне, к примеру, была у тебя девица, которую хотел к сердцу прижать? – очнувшись от мечтаний, услышал соседа Степан.
Ничего не ответил Степан.
– А я вот что тебе скажу. Мой отец мне говорил, а я тебе передам слова его: «Всякий, кто мнит себя несчастным, должен оглянуться на других и осознать, что далеко не так несчастлив, как ему кажется! И наступит день, когда ты будешь смеяться над своими нынешними трудностями!» – От себя добавлю, в продолжительной скорби разумного нет. Поскорей опускай всё скорбное в омут забвения и возвращайся к источнику радостей жизни!
Легко от слов соседа по палате стало на сердце Степана, жизнь бурным потоком хлынула в его грудь, глубоко вдохнул он ею воздух жизни, и солнце счастья заиграло в его глазах.
Утром нового дня санитары понесли Петра на перевязку, и увидел Степан, что у соседа его нет обеих ног выше колен.
Так полюби же ты, Степан, эту жизнь, твою, единственную, ибо другой у тебя не будет никогда. Вслушайся в это ужасное слово: никогда! Полюби свою жизнь, какой бы страшной или тяжёлой на твой взгляд она ни была, и ты легко научишься ценить её! Запомни, жить нужно так, чтобы в душе был покой, главным препятствием к которому являются пустые страхи и ненужные заботы, вечный соблазн и неудовлетворённость. Только так достигаются мир и безмятежность! Это ключ, открывающий радости жизни!