Солдат Кучеров

Ботинки
Кучеровы жили в Барнауле в районе старого базара. 25 ноября 1944 года Николаю – семнадцатилетнему пареньку пришла повестка,  призывался в ряды Красной армии. Провожал Николая отец, списанный с воинской службы по ранению, полученному в боях под Сталинградом. Мать по болезни ног  осталась дома, невмочь было идти пешком до сборного пункта через весь город – железнодорожного вокзала, куда Николаю было предписано явиться. На дорогу Николаю собрали по котелку варёной и сырой картошки, купили булку хлеба за 100 рублей и крынку сливочного масла на базаре. Соседи, узнав, что Николай идёт на войну, тоже поделились провизией, дали что могли, – репчатый лук, варёные яйца, рыбу солёную, а тётка Глафира, получившая в первый год войны сразу две похоронки, – на мужа и сына, подарила Николаю две пары шерстяных рукавиц.
– Сыночку и мужу моему Степану берегла, да, видно, не судьба. Носи на здоровье, Коленька, – сказала, посмотрела тоскливо в его глаза, вздохнула горестно, перекрестила и пошла, склонив голову, к дому своему, в котором долгими вечерами и унылыми ночами орошала сморщенное осунувшееся от горя лицо своё горячими слезами.
Доро;гой отец спросил сына: "Колька, тебе мать носки-то дала? А то зима, холодно".
– Вроде какие-то дала, – ответил Николай, – не смотрел, правда.
– Вот и хорошо. Ноги не обморозишь. В ботинках-то оно, знаешь, не шибко сладко, ежели носок-то тёплых нет.
 Переживал отец за сына, знал, что такое фронтовые дороги. Совет дал: "Когда обувку-то давать будут, то ты бери того, значит, на размер больше. Ежели что тряпку, какую-никакую накрутить можно. Всё ж теплее ногам-то будет".
Из-за этих ботинок вышла у Николая история. Взял он 43-й размер, хотя носил 42-й. Всё бы ничего, только ботинки выдали ему американские с толстой кожаной подошвой, впитывающей в себя воду. Пока ехал в эшелоне, ногам хорошо было – тепло и сухо, а когда в учебную часть в ротном строю шёл ноги насквозь промокли. Шёл, вода в ботинках хлюпала, – сыро, неуютно, холодно, не лето, начало зимы. В часть прибыли и Николай, недолго думая, подошву оторвал. Подумал, свои ботинки – советские дадут, а вышло, как говорится "через дышло". Старшина роты увидел рвань на ногах новобранца, – пальцы ног, выпирающие из ботинок, в бешенство пришёл, понял, что сотворил с ботинками рядовой, посадил расхитителя, именно так выразился "расхитителя государственного имущества", на трое суток на гауптвахту.
На следующий день прибыл в учебный центр какой-то высокий командир и, прежде чем познакомиться с материальной учебной частью и с молодыми солдатами, решил осмотреть кухню и гауптвахту.
Пришел на гауптвахту, увидел солдата новобранца в ботинках без подошвы, спросил:
– Почему ботинки без подошвы? За что сидишь?
Ответил ему Николай всё, как есть и как всё было, как на духу.
– Обмундировали нас в городе Барнауле, мне ботинки американские достались, а они промокают, пока в эшелоне ехал, всё ничё, а как сошли и до части пошли,  ноги промокли, околел, прям, весь.
Хмыкнул командир, головой качнул, пальцем Николаю погрозил и  приказал немедленно освободить его и выдать новые советские ботинки. А уходя, сказал: "Оно и верно, наше завсегда лучше американского! За что же садить солдата, за то, что своё советское обмундирование чтит, а не заморское! Патриот он, хотя, – снова погрозив Николаю пальцем, – чтобы в последний раз это было. Как-никак, и за американское обмундирование плачено нашими, советскими рублями!"
Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Через полмесяца весь учебный центр подняли по боевой тревоге. Подогнали к нему два поезда и за пару часов молодых необстрелянных солдат погрузили в вагоны и повезли в Прибалтику на освобождение Восточной Пруссии.
Николая зачислили в 285-й стрелковый полк НКВД. Прибыв в конце декабря 1944 года в город  Мариямполь ЛитССР (на границе с Восточной Пруссией), полку было приказано занять рубеж на западной окраине города и ждать приказ на наступление.
Рота старшего лейтенанта Нифонтова, в которую был зачислен Николай, расположилась в трёх километрах от небольшого лесного массива, за которым в двенадцати километрах, так командир роты определил по карте, находилась литовская деревня.
Вызвал командир роты рядового Прохорова и сказал:
– Заковыка небольшая есть, деревенька впереди нашей роты, за лесным массивом, а какие силы в ней не знаем. Наступление скоро, ребят молодых, необстрелянных жалко, полягут ни за понюх табака ежели  как слепые котята напропалую попрём, а так оно и будет, приказ, он и есть приказ. – Тебе Мефодий поручаю это дело, разведать, значит, что и как с той деревней. Ты у меня солдат бывалый, смекалистый, войной обученный. Нет у меня никого, кто был бы лучше тебя, а посылать абы кого, значит, на смерть верную, а дело, сам понимаешь, к концу войны, нечего зря на смерть посылать молодёжь необученную, а из таковых вся рота моя. Ну, это я так… тебе только, как лучшему бойцу моей роты. Ты вот что, Мефодий, подбери кого-нибудь такого же сноровистого и отправляйся с ним в разведку. Деревеньку внимательно осмотри, разузнай, есть ли в ней немцы и сколько их. Задание опасное, как и любая разведка, но иначе никак нельзя. В бой не ввязывайтесь, разузнайте, что и как, и обратно. Как говорится "одна нога здесь, другая там!"
– Кучерова думаю взять, присмотрелся к нему в учебном центре, парень шустрый и с головой.
– Что ж, Кучеров так Кучеров, я не против.
Вышли, не мешкая, но так как дело было ближе к вечеру, и идти до деревушки надо было двенадцать военных километров, дойти до цели быстро не рассчитывали. Двенадцать километров вроде бы не так и много, но это если по мирным, а не военным меркам и прогулочным шагом по проспекту или чистому летнему полю, а тут всё-таки за передовой, где за каждым кустом и бугорком мог быть враг.
Прошли лесополосу, тихо, как будто нет войны. Вышли на поле, под ногами захлюпала густая липкая смесь земли и сгнившей травы. С запада тянуло дымом из печных труб, бледное зимнее солнце, спрятало своё серое покрывало, сотканное из обескровленных лучей, за горизонт. Чужая и злобная тьма окутала двух советских бойцов, пошли быстрее, но осторожно, стараясь как можно тише издавать ногами хлюпающие звуки.
Добрались до деревни с первыми проблесками утра. Осмотрели её в бинокли, прислушались, подобрались к крайнему дому, заглянули в сонные окна, никого. Так от дома к дому, исследовали почти всю деревню из десятка дворов. Осталось осмотреть одинокий дом на взгорке, прилепившийся крытым двором к редкому колку с облезлыми деревьями. От дома на взгорке до крайнего дома деревни тянулась хорошо утрамбованная дорога. Справа от неё, в сторону лысого поля упиравшегося в лес, стоял ровный ряд стогов.
Быстро перебегая от стога к стогу, приблизились к последнему из них и тотчас услышали скрип открывающейся двери и следом немецкую речь. Замерев за стогом, прислушались, но ничего из немецкой речи понять не смогли. Залегли и стали наблюдать за домом в бинокли. Через минуту с протяжным тонким скрипом открылись ворота и из двора вышли старик и юноша лет шестнадцати – восемнадцати. Юноша вёл за узду лошадь, запряжённая в телегу.
– Стой! – резко выкрикнул Мефодий, как только телега поравнялась со стогом.
У юноши мгновенно обвисли руки, – он невольно выпустил узду, а у старика лицо одновременно потянулось вверх и вниз, – нижняя челюсть "отпала", открыв рот с редкими гнилыми зубами, что придало всему облику этого напуганного окриком человека обличье безумца.
Юноша первым оправился от испуга и, заикаясь, что-то залепетал, пальцем показывая в сторону леса.
— Как думаешь, о чем это он? — спросил Николая Мефодий.
— Не знаю, — пожав плечами, ответил Кучеров. — Одно ясно, на своём литовском что-то бормочет, а мы приняли за немецкий. Собственно, разницы никакой, для нас, по крайней мере, ни того, ни другого не знаем.
— А мне понятно. Слышишь, «дойч» говорит и показывает на лес.
— И что с того?
– А то, что фрицы там – в лесу. Вот что! Надо бы пораспрашивать как следует.
– И как? Коли ни ты, ни я, ни ферштейним в ихнем поганом фрицевском языке, а русский они не знают.
– Не фрицевский язык у них, а литовский, ну, да, ладно. Сейчас проверим, что они знают, а что не знают, – ответил Прохоров и ткнул автоматом в грудь юноши: "Во ист дойч? Там немцы что ли – в лесу?"
– Дойч, дойч! – поспешно ответил юноша, указывая пальцем в лес.
– Ну вот, а ты говоришь, не поймём, – похлопав юношу по плечу, проговорил Мефодий и вопросительно посмотрел на Николая.
– Оно, конечно, надо бы разведать, только нам приказано  разузнать о деревне и обратно, – поняв, о чём молча говорил Прохоров, проговорил Николай.
Стали думать, как быть в такой необычной ситуации. Вроде нет немцев в деревне, и вроде как он есть.
– А, пошли! – махнув рукой, проговорил Николай и повернулся в сторону леса.
– Вот и верно! Мы быстренько! Туда и шустренько обратно! – радостно ответил Мефодий. – А то как-то нехорошо получается. Придём к своим, скажем, что в деревне немцев нет, а они, по сути, есть.
Примерно через час увидели немцев. Они расположились лагерем за лесополосой, в чистом поле, – ни деревца, ни кустика, лишь сухая высокая трава, давшая возможность скрытно наблюдать за немцами.
Лежат разведчики в густом травяном сухостое, смотрят в бинокль.
– Видишь, машины стоят, – проговорил Мефодий.
– Вижу, да что толку, – ответил Николай.
– А толк, – сказал, – такой. Машин-то всего восемь. Четыре с одной стороны лагеря, а другие четыре с другой
– И что? – спрашивает Николай, а он ему спокойненько отвечает.
– Ты сделаешь растяжку около той группы машин, что ближе к полевой кухне, а я у другой, что на другом конце.
Разделились. Подполз Николай к машине, открыл бензобак, растяжку поставил, замаскировал её и возвратился на начальную позицию. Через пять минут Мефодий к нему присоединился.
– И что теперь делать? – спросил его Николай.
– Ждать, – ответил Прохоров.
Лежат, смотрят в бинокли. Через полчаса в лагерь приехал ещё один грузовик с солдатами и встал рядом с полевой кухней. Солдаты стали выпрыгивать из кузова и расходится по базе. Тут кто-то из них на растяжку и напоролся. Прогремел взрыв. Немцы по лагерю забегали, а через пару минут и в другой части базы тоже взрыв.
Пришли друзья-разведчики в расположение роты, доложили своему командиру – старшему лейтенанту Нифонтову.
Командир роты об успешной разведке рассказал комбату, а тот в свою очередь доложил командиру полка. Вызвал командир полка героев-разведчиков и устроил им нагоняй, сказал:
– Вас послали просто проверить деревню, а вы уничтожили немецкий лагерь.
Потом улыбнулся и объявил благодарность.
– Нет, что ни говори, а у нас в Сибири зима она и есть зима, – морозец, под ногами снежок пушистый поскрипывает, а тут… конец декабря, промозглость, сырость и ветра-а-а, – протянув последнее слово, говорил Николай, – никому не пожелал бы такой напасти. В такую погоду руки чешутся, взял бы и тут же побежал немца давить. Злой я на него в такую погоду, из-за него сидим в слякоти и мёрзнем.
– Ты нервы-то побереги и не егози в окопе-то, не высовывайся, а то неровен час снайпер снимет, их тут как… как… вот… – посмотрев на свои ноги, – как этой грязи… я тебе скажу.
– Да это я так, для сугрева души, Фёдор Пантелеевич, чтобы, значит, настроение себе поднять. Уж больно шибко немца бить хочется, злой я на него нынче.
– Пошто же нынче, а не завсегда?
– Нет, оно, конечно, завсегда я на него злой, только вот нынче уж сильно шибко. Как вспомню санитарочку нашу, душа переворачивается.
– Даст бог жива будет… Оленька наша. Только вот, – Фёдор Пантелеевич шмыгнул носом, потёр вдруг щекотно занудившие глаза, – руку-то ей голубушке не спасут… на одной ниточке висела… кисть-то.
Следом за рядовым Белоусовым у Николая тоже зачесались глаза. Крепился, пытался не выказать слабость слезами, только не получилось это у него, уже через пять секунд Николай сквозь слёзы, шмыгая носом, проговорил:
– Рядом всё было, видел своими глазами. Залегли мы, значит, в этой разведке боем. Я стреляю, а рядом сержант наш – командир отделения, значит, тоже крепко ругается и стонет. И тут Оленька, маленькая, юркая, прям, змейкой и к нему, прям, сразу, значит, подползла. Я посмотрел на них, вижу, а у сержанта рука совсем, прям, перебита. Болтается на кусочках… на жилах, значит. Оленька руку свою в сумку санитарную, шарит в ней, ищет что-то, а потом ко мне: "Дырка, – жалобно так, – ножницы потеряла!" – А у меня ни ножниц, ни ножа. Говорю ей, что штык есть. Она вздохнула так жалобно, прям, значит, глаза закрыла и зубами в руку сержантскую. Перегрызла ниточку ту, понял, что иначе никак не можно было руку перевязать, забинтовывает культю-то, а сержант ей и говорит, в горячке видать: "Скорей, сестра. Наступать надо! Фашистов бить!"
Рядом ухнуло, мне хоть бы что, сержанту полголовы, прям, сразу, а сестричка стонет. Я к ним, а у неё левая рука в кровище. Как смог перебинтовал и волоком потащил к своим. Там уж потом узнал, что руку ей не спасут, кисть прям на ниточке.
– Да-а-а! – смахивая горькую слезу с глаз, тяжело вздохнул Фёдор Пантелеевич. – Девоньке-то, сказывают, всего девятнадцать лет.
– Красивая, на мою Лиду  шибко похожа, такая же маленькая и глаза… жалостливые.
– Жива, а это самое главное, – думая о чём-то своём, проговорил рядовой Белоусов.
На следующий день полк форсировал реку Шешу;па, – левый приток Немана, и с тяжёлыми боями стал продвигаться вперёд по Восточной Пруссии в сторону Кёнигсберга.
 Штурм Кёнигсберга начался мощной артподготовкой, затем, в полдень, под прикрытием огневого вала в наступление пошли пехота, танки и самоходные орудия. Согласно плану, основные силы обходили форты, которые блокировались стрелковыми батальонами и ротами при поддержке самоходных орудий, подавлявших вражеский огонь.
Немцы оказывали упорное сопротивление, однако к исходу дня наши войска вклинилась в его оборону на несколько километров и перерезали железную дорогу Кенигсберг – Пиллау, а спустя два дня советские воины захватили порт и железнодорожный узел города, промышленные объекты и отрезали гарнизон Кенигсберга от земландской группировки немцев.
8 апреля немцам было предложено сдаться. Они отказались и продолжили сопротивление. Некоторые части гарнизона попытались отступить на запад, но были перехвачены 43-й стрелковой армией.
В этот день произошёл удивительный случай, о котором долго говорили в полку.
Рота старшего лейтенанта Нифонтова атаковала фрицев в предместье города и укрывалась в кирпичных развалинах.
Николай с Мефодием, особо крепко сдружившиеся после разведки, вырвавшись вперёд от основной массы роты, вели огонь по врагу из-за кирпичной кладкой стены, как вдруг внезапно со стороны тыла на них наполз густой белый дым и уже через минуту полностью окутал их непроглядной пеленой.
Можно было слегка передохнуть и поговорить.
– Слышь, Мефодий! Первые мы с тобой, вся рота за нами!– радостно проговорил Николай.
– Ну, значит, медали точно наши! – ответил его товарищ.
– А вот скажи, Мефодий, откуда этот туман?
– Да кто его знает, откуда всё берётся, – пожав плечами, ответил Мефодий. –  Само по себе оно, конечно, быть не может и не туман это, а дымовая завеса.
– А-а-а! – протянул Николай, это тогда всё понятно! Это чтобы, значит, нас никто не видел… но опять же и мы фрица не видим… что-то тут не того… не пойму я что-то… Это, значит, зачем он нужен этот дым, завеса, значит, дымовая?
– Думается мне, что старшина  дымовую шашку бросил.  Помнишь, перед боем он всё грозился, – мол, закидаем фрицев дымовыми, а потом авиации укажем, куда бомбы скидывать...  – тут Мефодий испугано приоткрыл рот и Николай тоже внутренне похолодел вместе с ним!
– Та-а-ак э-э-это че-е-его-о-о? – медленно протянул Кучеров. Это, значит, на нас сейчас бомбы скинут что ли?
Мефодий потёр подбородок, медленно повёл головой вправо-влево и стал убеждать Николая в том, что этого не может быть.
– Кто он наш старшина командованию авиации, маршал что ли?! Так, прям, его и послушаются. Мол, спасибо вам, уважаемый товарищ старшина за целеуказание, сейчас мы раздолбаем всё к чёртовой и едрёной такой сякой матери завесу вашу дымовую, а заодно и солдатиков наших, что окажутся в этом белом пятне. С высоты-то дым как пятно белое.
– Да не... а ежели это было уже договорено с командованием-то, значит, как тогда? Накроют нас, и разрешения нашего не спросят.
– Не-е-е, не будут они бомбить, проще с артиллерии, – ответил Мефодий, ещё больше напугав Николая. – Это он только грозился… старшина-то.
– Во! С артиллерии, значит! И слышишь?
– Что? – прислушиваясь, проговорил Мефодий.
– Тихо! Не стреляют. Значит, сейчас долбанут по нам со всех артиллерийских стволов и ничего от нас не останется. Даже захоронить нечего будет, значит, будем мы числиться без вести пропавшими, а это хуже, чем быть убитым. И будут родные мои ждать меня с войны и надеяться, что приду жив и здоров, а меня уже и не будет нигде, значит. Склюют меня всякие птицы и волки съедят.
– Откуда волки-то здесь, Николай! Найдут, будь уверен, и похоронят как надо.
– Во, значит, убьют нас всё-таки.
Подул лёгкий ветер, затем он усилился и погнал дым на город. Николай осторожно выглянули из своего укрытия и, осмотревшись по сторонам, обратил внимание на то, что никого из бойцов роты нет ни сзади, ни спереди, ни справа, ни слева,  впрочем, как и немцев.
– А где наши? – обратился Николай к Мефодию.
Мефодий молчал. Николай посмотрел в сторону, где до дымовой завесы находился его товарищ. Рядом его не оказалось.
– А-а-а, э-э-э! А г-где т-ты, Мефо-о-одий? – ошарашенный тем, что друг бросил его, протянул Николай и, посмотрев вперёд, увидел, как его товарищ уже бежал в направлении города, – примерно в двадцати метрах впереди него. – Это ж меня за труса посчитают, – мысленно проговорил Николай и, встав во весь рост, огибая завалы, устремился за товарищем с окриком:
– Мефодий, Мефодий, подожди! – Но друг только ускорял шаг, с трудом поспевая за уносящимся вперёд редеющим дымом.
Разозлившись на Мефодия, Николай стал костерить его на чём свет стоит, в разрывах между крепкими словами напоминая о дружбе! Но тот не останавливался и вскоре, Николай увидел бегущих впереди и в дыму своих ротных товарищей.
Не выдержав быстрого бега, Николай остановился, послал несколько крепких слов вслед удаляющимся товарищам и выстрелил вверх из винтовки, но никто из солдат его роты даже не обернулся. Увидев рядом лежащий на земле немецкий автомат, Николай поднял его и дал несколько коротких очередь вверх, при этом орал страшные ругательства вслед своей удаляющейся роте бросившей его одного на произвол судьбы!
Бойцы роты продолжали нестись вперёд. У Николая сбилось дыхание, и он стал отставать от них всё больше и больше.
– Колёк! – раздался позади чей-то радостный крик.
Обернувшись, Николай увидел бегущего к нему Мефодия, а за ним старшину и всю роту.
– Ты чего это вперёд-то сиганул, как угорелый? – обнимая Николая запыхавшись, проговорил Мефодий, на что Кучеров удивлённо посмотрел на друга и с обидой сказал:
– Это я-то вперёд сиганул? Это ж ты в ту сторону... – указал рукой вперёд, затем тихо проговорил. –  А вы как позади меня оказались? Я ж за вами, целый километр бежал, наверное... Вот и автомат нашёл, думал, фрицы бросили, когда вы за ними гнались!
Настала очередь удивляться всем, а старшина объяснил загадку недавнего белого дыма:
– Перепутал я и вместо гранаты, дымовую шашку швырнул! А когда швырял, то уже перед тем, как руку разжать сообразил, что это дымовая и поэтому она недалеко от вашего укрытия упала!
– Ладно, с этим разобрались! – хмыкнув, ответил Николай. – Только ж непонятно, кто впереди меня нёсся?
Старшина пожал плечами и тут из-за здания невдалеке от них вышел майор и сказал:
– Немцы это были!
Старшина и солдаты всполошились и наставили на него оружие, а майор поднял руки вверх и громко проговорил:
– Свой я, свой – майор Плахов!
Старшина улыбнулся и, приказав солдатам своей роты  опустить оружие, объяснил им кто этот майор.
– Из соседней роты он, в помощь нам прислали! – сказал и поспешил навстречу майору. Тот тоже пошёл навстречу старшине.
Следом за майором из здания стали выходить солдаты его подразделения, часть из них, вела других солдат под прицелами автоматов!
Мы непонимающе переглянулись, а Плахов улыбнулся и разъяснил:
– Немцы это! В форму нашу переоделись и вас поджидали! А когда дым пошёл, они почему-то назад побежали!
– А ежели они нас поджидали, почему тогда стрелять по нам стали? – удивился Николай.
Майор пожал руку старшине и ответил:
– А я почём знаю? Сейчас допросим их и узнаем!
Переодетых в советскую форму немцев выстроили перед длинным зданием, и тут Николай вдруг схватился за живот и начал беззвучно дёргаться!
Мефодий подбежал к нему и обеспокоено спросил:
– Колёк! Ты чего? Ранили тебя?
Нагнувшись, заглянул в его лицо снизу вверх вниз и, увидев смеющееся лицо друга, хмыкнул и довольно серьёзно проговорил:
– Ты чего смеёшься-то, Николай?
Кое-как сдержав смех, Кучеров стал объяснять другу причину вызвавшую его.
– Я, Мефодий, значит, того, когда за переодетыми фрицами бежал то думал, что это ты вместе с ротой гонишь их, оставив меня одного. Ну и шибко скверно ругал всех подряд, чтобы, значит, немного приостановились и подождали меня, а они, – сплюнув, – немцы эти проклятые шибко быстро бежали. Они, как я теперь понимаю, думали, что это большое наше войско их догоняет, и ещё сильнее бежали!
Стоявший рядом старшина тоже схватился за живот, а майор Плахов с трудом сдерживая смех, улыбаясь, спросил:
– Так это от тебя, они так неслись? То-то мы глядим – несутся немцы в нашей форме, а у самих глаза по блюдцу от страха. Понять не могли, кто их так напугал? Я потому из-за здания к вам так осторожно и вышел! Думал, что за зверь там такой притаился, что немцев в штаны заставил наложить?
А Мефодий выслушал всех, посмеялся и сказал Николаю:
– Ты что же это подумал, Колян? Что я тебя бросил и убежал?
– Выходит так, – повинно склонив голову, ответил Кучеров.
Старшина, слыша разговор друзей, подойдя к ним, приобнял и мудро заметил:
– На войне всяко бывает...
Продолжая наступление, Николай, Мефодий и еще с десяток солдат вместе со старшиной ворвалась в какой-то музей. Вся улица простреливалась, и продвигаться дальше было невозможно. Решили подождать в этом здании всю роту. Следом за ними в музей вбежало несколько солдат во главе с капитаном из соседнего подразделения. Музей был почти цел, даже его стеклянные витрины выглядели так, как будто ждали своих посетителей. В витринах лежали монеты и медали.
Капитан подошел к витринам, осмотрел их и, повернувшись к одному из своих солдат сказал: "Сними сидор".
Солдат снял свой вещмешок, и капитан приказал ему вытряхнуть из него всё содержимое.
Солдат вынул сухари, запасные портянки и ещё кое-какие свои личные вещи.
– Всё! – рявкнул капитан. – Я приказал всё вытряхнуть из сидора.
Солдат пытался было объяснить командиру, что в мешке патроны и две гранаты, но тот ещё более стал распаляться и поносить солдата  матом в несколько этажей.
– Я приказал! Или хочешь под трибунал!
Солдату ничего не оставалось делать, как вытряхнул всё.
Капитан подошёл к витрине с монетами и локтем в шинели ударил по стеклу. Стёкла вдребезги. Подозвав к себе ещё двоих своих солдат, приказал им:  «Выньте стёкла!» После  этого стал собирать монеты и складывать в пустой солдатский мешок. Не успокоился до тех пор, пока не очистил четыре витрины подряд.
А время шло, и дни летели в неведомое будущее, и весна уже кланялась лету, и впереди ещё были долгие тревожные дороги, наполненные болью, кровью и смертью за право жить. Тревожные дороги, на которых Николай терял своих товарищей по роте, среди которых оказался и его лучший друг Мефодий — рядовой Прохоров. В бою за Берлин Мефодий шёл плечо к плечу со своим другом Николаем. Мина прилетела и взорвалась. Мефодий погиб сразу, а Николаю её осколком отсекло правое ухо.
Но пришёл последний день войны – 8 мая 1945 года, и была Победа!