Мелодии судьбы

Глава 1. Граф Зотов

Граф Егор Иванович Зотов получил письмо. Он сразу узнал её почерк по наклонной влево букве "д" в адресе. С трепетом в груди вскрыл конверт, вынул из него фото и небольшой листок бумаги, свёрнутый вдвое. Не разворачивая листок, Егор Иванович отложил его в сторону и взял в руки фотографию, на которой была изображена молодая элегантная дама в светлой летней шляпке. Трепетно забилось его сердце, но этот трепет был Зотову приятен, ибо на фото была изображена та, которую он безмерно и всеохватывающе любил.
– Вероника, милая Вероника! Любовь моя! – то прижимая к сердцу, то целуя образ, запечатлённый на фотографии, шептал граф, обливая маленький глянцевый листик своими горячими слезами.
Солнечный луч, отразившись от полированной столешницы рабочего стола, заглянул во влажные глаза хозяина кабинета и вывел его из приятных воспоминаний, вызванных фотографией. Не отнимая от фото взгляд, Зотов с трепетом в сердце повернул его обратной стороной и прочитал: "Милому другу Егору Ивановичу на долгую память".
– Ты не забыла меня, милая Вероника! Ты не забыла меня, милая моя! Ты помнишь! О! какое это счастье! Любимая, родная, дорогая моя! – прижимая фотографию к сердцу, восклицал граф.
Одинокий листок бумаги – письмо, отложенное в сторону, возвратил графа в реальность дня. Осторожно взяв листок в руку, как будто он был не бумажный, а из тонкого хрусталя, Зотов развернул его и не увидел знакомый почерк. Писал, кто-то другой, это насторожило и встревожило его. Опустив листок на столешницу, Егор Иванович вышел из-за стола и направился в противоположную от него сторону – к книжному стеллажу. Подойдя, задумчиво посмотрел на книги, как бы выискивая в них ответ на важный вопрос, развернулся и торопливо зашагал в противоположную сторону – к высоким арочным окнам, в одно из которых билась чёрная птица.
– Кыш, негодница! – замахал на неё граф, но чёрная вестница даже не приподняла голову. – Кыш! Кому сказал! – Возмутился Егор Иванович и постучал по стеклу. Ворона лениво приподняла голову, впилась своими чёрными глазами в глаза человека, раскрыла клюв, сказала что-то на своём вороньем языке, взмахнула крыльями и взмыла вверх, оглашая окрестности графского поместья тяжёлым криком.
Чувство тревоги огненным обручем сжало сердце графа и направило его встревоженный взгляд на свёрнутый вдвое листок бумаги, прилепившийся ярким белым пятном к ореховой полировке стола. Стремительно подбежав к столу, Егор Иванович схватил этот влекущий к себе листок, раскрыл его, молниеносно пробежал глазами по его ровным чётко писаным строкам и… рабочие апартаменты усадьбы потряс болезненный крик… 
***
Граф Егор Иванович Зотов лежал на диване, рядом с ним суетилась прислуга.
– Врач?! Где Тихон Касьянович? Кто-нибудь послал за врачом?
– Уж минут десять, как послали-с!
– Где же он, Господи? Что так долго?
– Едут! Едут! – откликнулся стоящий у окна мальчик.
– Ну, слава те Господи!
– Егор Иванович, лежите, лежите! Тихон Касьянович прибыли-с. Всё будет хорошо… будет хорошо-с.
В кабинет быстрой походкой вошёл врач.
– Ну-с, что с вами, голубчик мой дорогой? – подойдя к графу проговорил Тихон Касьянович. – Дайте-ка-с вашу руку. Так-с, так-с, – считая пульс. – Ну, что ж, хорошо-с. Пульс частый, но ровный, хорошо-с, дорогой мой, хорошо-с. Сейчас я вам микстурку дам и всё образумится… а что это у вас… в кулаке-то-с… Бумага-с? Не она ли, дорогой мой, причина вашего обморока? Дайте-ка-с её мне… Я должен знать, отчего такая реакция вашего организма.
– Оставьте, Тихон Касьянович! Это личное! – с болью в голосе ответил граф.
– Что-нибудь с вашей маменькой? Не приведи, Господи!
– С ней всё нормально, – приподнимаясь с дивана, проговорил Егор Иванович.
– Вот и славно-с, вот и славно-с! – ответил Тихон Касьянович, отсчитывая в мензурку какие-то терпкие по запаху капли. – Сейчас капельки-с при;мите, дорогой мой Егор Иванович, и сердечко ваше драгоценное-с заработает как часики… Будьте уверены-с… всё образумится!
– Уже никогда и ничто не образумится, – поднося мензурку к губам, подумал граф Зотов. – Никогда!
После ухода врача, Егор Иванович расправил зловещий листок на колене и вновь пробежал глазами по его строкам.
– Нет! Нет! Нет! – прокричал Егор Иванович и, сжав ладонь в кулак, крепко ударил себя по лбу. – Этого не может быть! – И ещё дважды, но тише. – Этого не может быть! Этого не может быть!
В следующий миг граф, уткнувшись в подушку на диване, вздрагивал от удушающих слёз.
***
На следующий день Тихон Касьянович Белокобыльский прибыл в усадьбу графа справиться о его здоровье.
– Чудесно, дорогой вы наш Егор Иванович, чудесно-с! – выслушав дыхание графа и его сердце по стетоскопу, проговорил Белокобыльский. – Кризис миновал! Сейчас покой, только покой, дорогой Егор Иванович! И капли, обязательно капли… три раза в день. Я оставлю вам флакон и напишу, сколько капель принимать, а сейчас выпить, непременно-с выпить. – Отмерив капли в мензурку, Белокобыльский подал лекарство графу. – Непременно-с, непременно-с выпейте, дорогой Егор Иванович. Успокаивает сердце.
– Никакое лекарство, дорогой Тихон Касьянович, ныне и навсегда уже не успокоит моё сердце… разве что смерть, – с тоской в голосе ответил граф.
– Боже вас упаси, говорить так, дорогой Егор Иванович. Вы ещё так молоды. Позвольте поинтересоваться, сколько вам лет?
– 5 августа исполнилось ровно тридцать.
– Тридцать… изумительный возраст. Поверьте-с, всё, что ныне тревожит вас… не скажу, что забудется, сгладится. Иначе никак! Добрая память и воспоминания о светлых днях жизни не только лучшее лекарство, но и дань тем, кто, когда-то любил вас. Я прав? Не это ли было причиной вашего обморока, дорогой Егор Иванович?
– Вы всегда правы, Тихон Касьянович. Я понимаю всё, но сейчас мне очень тяжело.
– На природу! На природу, дорогой наш! Пойдите на охоту, а лучше на реку. Посидите с удочкой, повспоминайте, в крайнем случае, поплачьте. Облегчите свою душу. Уверен, тот, о ком вы страдаете, будет счастлив видеть вас в здравии и с улыбкой на лице, нежели в горе и печали с хмурым лицом. Оттуда всё видно, поверьте! Если желаете, составлю компанию.
– Я непременно приглашу вас, Тихон Касьянович.
– Вот и славно-с! А пока позвольте откланяться. – Поняв, что граф более не нуждается в нём, Белокобыльский оставил Зотова одного – с его грустными мыслями.
Через неделю Егор Иванович пригласил Тихона Касьяновича к себе в дом.
– Решил воспользоваться вашим советом, уважаемый Тихон Касьянович, только с небольшим отступлением, – без какого-либо вступления проговорил граф, протягивая соседу-врачу руку для приветствия.  – На охоту и на рыбную ловлю мы не пойдём, не тот для этого день… и на это есть причина, о которой немного погодя, а сейчас прошу следовать со мной.
В большой светлой столовой был накрыт богатый закусками, винами и напитками стол.
– Прошу, садитесь рядом. У меня есть, что вам рассказать, уважаемый Тихон Касьянович, – проговорил граф, указывая на стул слева от себя и сказав прислуге, чтобы подавали на стол горячее.
– Выпьем, не чокаясь!
Белокобыльский удивлённо воззрился на графа.
– Да, да! Не чокаясь! – повторил граф и залпом опорожнил полную рюмку водки.
***
– Всё случилось в мае 1892 года – год назад, – граф помял губами, как бы думая, стоит ли посвящать чужого человека в свою печальную историю, потом коротко махнул рукой, решил, что одному тяжело нести этот тяжёлый груз, и продолжил рассказ.
По случаю какого-то торжества, сейчас уже и не помню, я был приглашён в дом очень влиятельного в светских петербургских кругах человека. Бал; – шелка  почтенных дам, мундиры, золотые эполеты и бриллианты затмевали свет, льющийся с люстр и бра, но более этого блеска сияли обворожительные глазки миленьких девушек, от которых у нас, – свободных от семейных уз мужчин кружилась голова. 
Высматривая, кого бы из них пригласить на вальс, я увидел прелестную молодую особу, стоящую не в кругу подобных ей молоденьких барышень, а рядом с чиновником в вицмундире генерала Министерства иностранных дел. Первое, что бросилось в глаза, был её взгляд. Он не охватывал сиянием зал, но и не был притушен, в нём был поиск того необычного, что жаждет умудрённая опытом женщина, хотя, – Зотов махнул рукой, – о какой умудрённости могла идти речь, если на прикидку ей было лет двадцать.
Во взгляде дочери генерала, именно дочери, как полагал я, напрочь отсутствовала наивность девственницы, царившая в глазах молоденьких прелестниц, кратко описанных мною минуту назад, но в нём и не было умудрённости женщины, о чём обычно говорит томление глаз с некоторой долей ипохондрии в них. В нём было сокрыто что-то таинственное, я бы даже сказал, загадочно-сказочное, ибо он, как только встретились наши глаза, поразил меня, но не чёрной бездной иссиня-чёрных глаз, а своей глуби;нной силой".
 Она не отвела свой взгляд с моего лица, какое-то время мне даже показалось, что она давно смотрит на меня, но как-то скрытно, так, как это умеют делать все женщины. Она легко, – едва заметно улыбнулась мне, и всё… я был сражён, поражён, уничтожен, – оказался в полной её власти.
Не дожидаясь объявления вальса, я сорвался с места, где стоял в группе таких же, как и сам холостяков и пошёл к её зовущим глазам, так виделись они мне. Не помню, как шёл, не помню, что говорил, но, вероятно, что-то ужасно глупое, ибо в течение всей моей речи улыбка не сходила с её лица. Под конец моего монолога, длившегося довольно долго, я выпалил несусветную глупость: "А я вас увидел здесь впервые!" – чем вызвал в ней лёгкий смех.
Оно и верно, о каком знакомстве с ней ранее, могла идти речь, если я сам был впервые на балу у пригласившей меня важной петербургской семьи. Не имей я титула и родственных связей с высокопоставленными людьми, не быть бы мне никогда не только на том светском собрании, но и не стоять рядом с блистательными лицами, присутствующими там. Я – потомственный дворянин – был молод, состоятелен и высокообразован, имел чин статского советника, что соответствует пятому классу в российской Табели о рангах, был вхож в высокие дома и мог заходить в них даже без приглашения.
Собственно, как вы понимаете, Тихон Касьянович, иначе и не могло быть, так как на балах были молодые незамужние особы женского рода, а им, по их высокому общественному положению, требовались и состоятельные молодые люди с титулами и высоким статусом. На таких балах происходили знакомства молодых барышень с молодыми людьми, что нередко вело к помолвке, а затем и венчанию. Но это в виде отступления.
– Вы невероятно забавный человек, граф, извините за столь грубую оценку вашего темперамента, но в то же время и необычайно интересен. Я впервые встречаю в доме графа Головина такого весёлого человека, как вы…а это уже похвала… примите её, – проговорила она, слегка улыбаясь.
Своими словами она дала мне понять, что ранее никогда не видела меня, но, не смотря на это, готова принять меня своим другом, что несказанно обрадовало меня.
Наш диалог, не вклиниваясь в него и не прерывая, спокойно сносил её папенька, который, как выяснилось уже через минуту, вовсе и не папенька, а муж, – князь Ардашев.
Что было дальше, помню смутно, а вот слова князя и следующие за этим события и поныне крепко сидят в моей голове:
– Не краснейте, как девица, молодой человек, – без тени насмешки проговорил князь. – Я привык, что мою милую жену Веронику Романовну принимают за дочь. В какой-то степени это даже льстит мне! Иметь такую молодую, красивую жену почтёт за честь каждый, будь то молодец удалой с бесшабашной головой, либо человек солидный в обществе видный, каким являюсь я. И вот, что граф, коли вы осмелились так запросто подойти к моей жене, то уж извольте пригласить её на шакон, на вальс вы уже опоздали. Я уже не в тех годах, чтобы выписывать кренделя, а моя же;на, – сделав ударение на слове жена, – очень любит этот танец.
– Вероника Романовна укоризненно посмотрела на князя. В её взгляде я увидел не только стыд за грубость мужа по отношению ко мне, человеку в обществе не ниже его по положению, но и острую боль, пронзившую её чистую душу.
– Извините, князь, – проговорил я и, отвесив ему поклон кивком головы, натянуто улыбнулся княгине.
Мне было стыдно, невероятно стыдно за мой глупый поступок.  Действительно, подойти к женщине, пусть даже девушке и сразу, не обращая внимания на её спутника, навязаться на разговор, это верх неприличия, но уйти после всего, что произошло, я уже не мог.
Шакон – старый танец, практически уже не был в моде на балах, но на этом балу он шёл за вальсом, возможно, в усладу старым дамам и их столь же престарелым кавалерам. И князь, как мне думается, был уверен, что я либо откажусь от танца с княгиней, либо собьюсь с такта, чем опозорю себя в глазах всего общества. Но более всего он был уверен, что княгиня откажет мне, чем низвергнет меня в тартарары. Но он глубоко ошибался, шакон хорошо был известен мне, более того, княгиня поступила очень благородно.
Распорядитель бала объявил шакон, я склонил голову перед княгиней.
– Если она откажет мне, это будет двойным ударом по моему человеческому достоинству, – подумал я, чувствуя глухое биение моего сердце.
То, чего я боялся, не произошло. Вероника Романовна приняла моё приглашение.
Мы танцевали как лебеди в солнечном небе. После танца я проводил мою партнёршу к мужу. В глазах князя пылал огонь гнева, повержен был он, а не я.
Не могу не сказать, что во время танца княгиня едва ли не шёпотом произнесла: "Завтра в два часа я буду в магазине", – она назвала фамилию хозяина.
Её слова были елей для моей души, и в указанный час я был на месте. Она сделала какую-то покупку, и мы вышли на улицу.
– Я хочу посидеть с вами, пойдёмте в сквер, – ступив на тротуар, сказала она и, подхватив меня под руку, повела к беседкам в тени майских берёз. 
Два часа, столько времени мы провели  в сквере, пролетели как миг. Я был очарован ею в высшей мере, она была сдержана в своих чувствах, это и понятно, мы едва были знакомы, – горел, как факел, безудержно лил из себя слова, наполненные горячей страстью, но в то же время стеснялся коснуться её руки своею рукой. Вероятно, со стороны могло показаться, что я обыкновенный зануда или ловелас, ибо моя речь была бурна, а сам я несвойственно мне подвижен, но внимательный взгляд мог с уверенностью сказать, что я был влюблён в неё как гимназист. Она говорила мало, слушала, не спуская с меня глаз, и на мои страстные речи о любви к ней отвечала лишь лёгкой улыбкой. Но эта улыбка, а более её искрящийся взгляд, говорили, что я интересен ей, но свои чувства она не выказывала, как думается мне не из боязни ошибиться во мне, а из обычной девичьей скромности, хотя, как вы уже знаете, она была женщиной.
Прощаясь, она сказала:
– Послезавтра – в среду мы уезжаем на дачу в Ораниенбаум. Я хотела бы видеть вас там.
От этих её слов я готов был взлететь к небесам.
– Нет ничего проще! – воскликнул я. –  И моя дача в Ораниенбауме!
– Вот и чудесно, – ответила она и приподнялась со скамьи, сказав этим, что встреча закончена.
Провожая Веронику, я как бы случайно коснулся её руки. Она не одёрнула свою руку, напротив, взяла мою ладонь в свою маленькую, нежную ручку и крепко сжала её. Я был окрылён, сказал на прощание, что всё сделаю для того, чтобы оказаться с нею в одном поезде, и даже осмелился коснуться моими горевшими губами тыльной стороны её правой ладони.  Левой рукой она погладила меня по щеке.
Мы ехали не только в одном поезде, но даже в одном купе, – она, её муж и я.
Удивление, которое она выказала, увидев меня входящим в купе, не вызвало в князе и тени подозрения в нашем сговоре.
В этот раз Ардашев был сдержан, не выказал недовольства моим присутствием рядом с Вероникой Романовной, скажу более, был даже вежлив и учтив. Не знаю, что повлияло на его снисходительное отношение ко мне, предполагаю, беседа княгини с ним после того наисчастливейшего для меня бала или понимание своей бестактности по отношению ко мне, но, как бы то ни было, поездка была приятной. Более того, князь пригласил меня на свою дачу, хотя… как понять, сказано это было в унизительной форме.
– Мы ждём вас, граф, послезавтра в 18 часов. Будут… игры, французское шампанское, итальянское вино и гавайские сигары. Или вы предпочитаете что-нибудь другое, не стесняйтесь, говорите… Может быть, танцы? – криво ухмыльнувшись, проговорил он. – Так они будут, непременно будут. Ждём-с!
Этим – "ждём-с" – он явно говорил, что считает меня ниже себя, чуть ли не плебеем. Давал понять, что не желает больше видеть меня, но главное, в чём я уверен, он хотел втоптать меня в грязь перед Вероникой Романовной. Но мне хватило благоразумия, чтобы не ответить ему тем же, более того, я сделал вид, что не понял его низменного словца, брошенного в моё лицо. Сознаюсь, во мне кипела молодая кровь, хотелось ударить князя по лицу, но только ради моей любимой Вероники, я сдержался и даже улыбнулся ему, проговорив: "Танцы это хорошо, ибо вино меня не прельщает, а к табаку я не приучен!".
В течение всего этого эпизода Вероника Романовна метала на него сноп искр из своих пылающих гневом глаз. Обернувшись к ней, князь увидел её яростный взгляд, и его плывущее от гордости лицо тут же покрылось серой краской – толи стыда, толи ненависти, и преобразилось из торжествующего в жалкую гримасу паяца.
Чтобы вырвать из чуткой души Вероники Романовны боль стыда за своего мужа, успокоить, снять с её лица хмурую пелену и укрыть его светом моей любви, я сделал вид, что слова князя абсолютно меня не тронули. Улыбнувшись княгине, я поцеловал пьянящую мой разум руку её и проговорил: "Благодарю вас, Вероника Романовна, за приятную поездку! С удовольствием принимаю ваше приглашение посетить вас на даче". – Моими словами я дал понять князю, что встреча в поезде была нечаянной, а ей, что был безмерно счастлив рядом с ней.
***
– Как вам удалось, Егор Иванович, взять билет в одно купе с нами? – был первый вопрос Вероники Романовны, когда мы остались наедине в день нашей первой встречи на её даче.
– Это было несложно. В кассах служат молодые прелестницы… подруги моих друзей.
– Вот как!? – с некоторой искрой ревности в глазах, проговорила она, но тут же подхватила меня под руку и повела на выход из дома.
Приглашения на вечер были розданы ещё в Петербурге много раннее отъезда Ардашевых на дачу, князь предполагал, что его примут не все в виду отдалённости от столицы или по каким-либо другим непредвиденным обстоятельствам, что было естественно даже в самом городе,  но это было не так. Был разгар летнего сезона и приглашение приняли почти все, что сказалось на наполненности большого центрального зала дома Ардашевых приглашёнными. Зал оказался заполнен людьми очень плотно, гостям приходилось прижиматься к стенам, чтобы не мешать танцующим. Однако после двух первых танцев зал как-то сразу и быстро опустел. В него внесли столы с шампанским, пирожными, печеньем и другими сладостями, за которые уселись дородные матроны со своими извечными разговорами о болезнях и моложавые дамы с вечно скучающими лицами. Их важные мужья ушли в игровой зал, где пили коньяк, курили сигары и играли в карты, а беззаботные сыновья и дочери разбежалась по укромным местам. Всё это позволило нам – Веронике Романовне и мне незаметно для всех покинуть дом и уйти вглубь сада. 
Мы гуляли у пруда, говорили о всяких пустяках и смеялись. Я держал её руку в моей руке, шептал ей слова любви, а она отвечала мне лёгким пожатием своих миленьких пальцев. Это был чудесный вечер. Вечер моей первой настоящей любви, который закончился необычайно быстро.
Возвратившись к себе на дачу, я занялся обычными в дни приезда делами. Покончил с ними, решил навестить Веронику Романовну.
– Вы несносный мальчишка, граф, – оставшись наедине, проговорила она, резко развернула меня к себе и, обвив мою шею своими лёгкими, как лебединые крылья, руками, часто задышала мне в лицо, при этом пылко произнесла. – Ну, разве можно заставлять несчастную молодую женщину так долго ждать себя?!
Я держал её в руках, чувствовал её упругие груди, она смотрела в мои глаза и вдруг неожиданно откинулась своим тонким телом назад, прикрыла глаза и тихо прошептала: "Вы негодник, граф! Вы негодник! О, Боже, как же сильно я вас люблю!"
Затем, буквально через миг, как мне показалось, хотя, конечно, прошло не менее минуты, Вероника резко бросилась мне на грудь и без всякого женского стеснения коснулась своими устами моих губ, но уже через секунду оттолкнула меня и, звонко засмеявшись, закружила по залу, при этом беспрестанно повторяя:
– Вот так уже хорошо! Хорошо! Хорошо! О, Господи, как же мне хорошо!
Какой упоительно сладкий был тот день. Мы гуляли по саду, я носил её на руках, она безвольно раскидывалась на них и подставляла под мои губы свои пылающие страстью уста. Я чувствовал, она желает меня, но не позволял себе близости с ней и не оттого, что не желал её, а потому что был девственником, стыдился обнажиться перед любимой женщиной и это в мои-то  двадцать девять лет. Платоническая любовь была высшим состоянием моей души, и о той другой, когда он и она сливаются в единое целое, я даже и не думал, хотя, сознаюсь честно, тело требовало единения.
С того дня наши встречи стали часты. Мы говорили о всякой ерунде, как шаловливые дети бегали по полю, затем, молча, сидели рядом, держали друг друга за руку и беспрестанно целовались. Это были часы душевной чистоты. В один из таких дней Вероника Романовна беспричинно, как первоначально подумал, заплакала. В попытке успокоить её, я, очевидно, сказал что-то нелепое, после чего она укоризненно посмотрела на меня и с грустью в голосе произнесла: "В вас течёт рыбья кровь, князь! – немного помолчала, резко приподнялась и сказала. – Я устала и хочу домой!"
По дороге до её дома я пытался что-то произнести, но она прерывала меня.
– Не надо! Ничего не надо! – говорила она.
На такой тяжёлой ноте мы расстались.
Придя домой, я стал анализировать произошедшее между нами и понял, что не она – Вероника Романовна, а я был виновником её мрачного настроения. Говоря о моей рыбьей крови, она давала понять, что страстно желает меня, а я, олух, прости меня, Господи, не прочитал мыслей любимой женщины и оттолкнул её.
Она же, полагаю, подумала, что я отверг её из нелюбви к ней, или из боязни быть отвергнутым обществом, если прознается моя связь с замужней женщиной.  Глупец, я не понимал, что она рискует своей репутацией более, нежели я.
Какой только бред не носился в моей глупой голове, но, как бы то ни было, я не позволял даже мысленного оскорбления любимой женщины. 
Солнечное утро нового дня не внесло в мою душу свет, более того, я впал в хандру. Весь мир стал мне не мил. Я твердил только одно: "Вероника! Вероника! Любовь моя!"
И Вероника услышала меня, послала записку.
"Я жду Вас, Егор Иванович, сегодня в полдень на нашем месте у реки".
Я летел к ней на крыльях, но с тяжёлым сердцем.
– Как она примет меня? – думал я, прокручивая в голове хмурое расставание нашего последнего свидания. – Как посмотрит на меня?
Она стояла на берегу и смотрела вдаль. Густые волосы её миленькой головки были распущены и плавно струились по спине.
– Подойди ко мне, Егор, и встань рядом, – не оборачиваясь, проговорила Вероника. – Смотри, как мирно и торжественно всё вокруг! Всё в любви и гармонии! – И вдруг резко, прямо смотря мне в глаза. – Почему, скажи, почему у нас с тобой всё не так? Почему? Ведь я так сильно люблю тебя!
Я упал перед ней на колени, обнял её ноги и, уткнувшись лицом в её платье, не стесняясь слёз моих, зарыдал, как нашкодивший юнец.
Она прижала мою голову к своим ногам, и я, вдыхая их аромат, пьянея и теряя разум, резко приподнялся, подхватил мою любимую на руки и… осторожно уложил на душистую траву.
– Не надо, милый! Пусть останется всё, как в первые дни наших встреч! Мы будем любить друг друга нашими душами … Так я решила! 
И мы лежали на траве, смотрели на плывущие по небу облака и были едины душами.
Вечером я получил от неё записку.
– Прошу Вас, граф, быть завтра у меня дома в 18 часов.
В недоумении я провёл бессонную ночь и время до назначенного свидания.
– Почему так поздно? Наши встречи всегда проходили в пределах от 14 до  16 часов, – подумал я, часто посматривая на часы и подгоняя время.
За пять минут до назначенного часа я входил в гостиную комнату дома Ардашевых.
Вероника Романовна была уже в гостиной. Тотчас, как только я вошёл в зал, она устремилась ко мне и мы слились в страстном поцелуе. Миг и мы приблизились к  пику любви, вход в который был невыразимо сладок, но… ажурная вуаль нашей страсти была разрушена громкими словами князя Ардашева.
– Вероника, милая, где ты?
Князь был по делам службы в столице и ожидался только к следующему дню, но…
Вероника Романовна, стремительно покинув гостиную, скрылась в соседней комнате.
Я встречал князя в гордом одиночестве.– Граф? – удивился князь.
– Здравствуйте, Леонид Демидович, – спокойно проговорил я. – Шёл мимо, решил навестить вас. К сожалению, узнал о вашем отсутствии всего лишь минуту назад, но коли уже был в вашем доме, пожелал справиться о здоровье вашей супруги Вероники Романовны.
– Граф, Егор Иванович? Мне сообщили, что вы решили почтить нас своим присутствием. – Войдя в зал, восторженно проговорила княгиня. – Рада, очень рада. Но что же вы стоите? Князь, пригласите графа на ужин. Мне было так одиноко! Это просто невыносимо. Вы, князь, вечно со своими бумагами, а вы, граф, после того вечера так и не соизволили навестить нас, – с укоризной в голосе солгала  княгиня. – Идёмте, идёмте же в столовую… Князь?!.. – строго посмотрев на мужа. – Приглашайте!
– Непременно, милая! Конечно! – подобострастно ответил Ардашев и, взяв меня под руку, повёл в столовую.
Вечер прошёл натянуто, и причиной этому был я, что было понятно по угрюмому лицу князя. Его лицо говорило, гостю он был не рад. Прощаясь, княгиня проговорила, – несомненно, назло мужу:
– Граф, завтра непременно у нас… и с самого утра, с десяти часов. Отговорок я не принимаю! Вы единственный, кто мне знаком здесь, и терять вашу дружбу из-за чьей-либо прихоти я не желаю. – Последние слова явно относились к мужу.
– Но, милая, завтра с утра мне нужно быть в министерстве, – проговорил князь.
– И что из того? – строго взглянув на князя, твёрдо произнесла Вероника Романовна. – Вы случаем не попутали министерство со своей женой? Или вы полагаете, что я пойду на заседание вместо вас и буду исполнять за вас возложенные на вас обязанности?
– Ни в коем случае, дорогая княгиня! Отдыхайте, отдыхайте! Я даже рад, что рядом с вами будет наш добрый друг граф Зотов Егор Иванович.
– Вот и славно! – ответила княгиня, протягивая мне руку для прощального поцелуя.
Домой я возвращался окрылённый, всё пело и плясало во мне.
Утром следующего дня, ровно в десять часов я целовал мою любимую Веронику, и изливал ей мои чувства, но то, что могло свершиться вчера, не прибудь князь так некстати к себе домой, мы себе уже не позволяли.
Мы были в тот день… как бы это точно выразиться… целомудренны в своих желаниях и мыслях, – держали в крепкой узде порывы своих сексуальных страстей. Это было невыносимо трудно, но и беспредельно сладко. Осознание себя в чистой платонической любви давало большее наслаждение, нежели телесная близость. И всё же в один миг во мне вспыхнула животная страсть – желание единолично владеть любимой женщиной, влиться в неё всеми клетками моего тела, при этом осыпать её цветами… Чувствуя позывы моего тела, Вероника Романовна очень осторожно, не раня мою душу, прервала калейдоскоп моих безумных желаний и, не отстраняясь от меня, сказала,  приложила свои милые пальчики к моим губам:
– Успокойся, милый мой! Успокойся!
Остывая от моей безумной страсти, я схватил её руку и стал целовать, целовать, целовать. Я целовал её упоительно долго, и она позволяла мне это. А после, когда я поднял лицо и взглянул на неё, увидел в её глазах слёзы. Я охватил её лицо моими руками и стал осушать её милые глаза моими поцелуями. Она не противилась, но и не позволяла большего, а через некоторое время, с часто бьющимся сердцем в груди, я это чувствовал, произнесла:
– Милый, родной мой, я укротила мою любовь к тебе, и тебя прошу… Нет, запрещаю тебе любить меня!
– Нет, нет! Я не могу не любить тебя, милая Вероника! Я умру без любви к тебе! – испугано воскликнул я.
Что стоило ей после всего этого прервать все отношения со мной!? Но нет… В нашей следующей встрече она стала более нежна и при прощании сказала:
– Я никогда и никого не любила так сильно, как тебя, Егор.
– Так что же стоит слить наши души в единый сгусток любви? – воскликнул я.
– Не надо об этом, милый! То, что однажды вспыхнуло между нами, не может повториться! Эта наша встреча, – она немного помолчала и тихо произнесла, – последняя. Завтра я с мужем уезжаю в Италию.
– Это невозможно! Это нельзя! Это… это… О! – застонал я и бросился к её ногам. Я целовал её платье, я целовал её руки, приподнявшись, я подхватил её на руки и жадно целовал её увлажняющиеся глаза, а она лишь говорила:
– Ты разрываешь моё сердце, родной, милый мой! Так нельзя! Мне будет невыносимо больно… Пожалей меня… любимый!
Я опустил её, мою милую, мою любимую Веронику с моих рук. Она взяла моё лицо в свои ладони, с тоской посмотрела в мои глаза, коснулась своими губами моих губ, легко отстранила меня от себя и выбежала из зала в смежную комнату, плотно прикрыв за собой дверь.
Больше я её не видел".
***
В глазах графа появились слёзы. Не стесняясь Белокобыльского, он утёр их рукой.
– В вашей руке, граф, я видел какой-то листок. Не он ли дал толчок вашему нынешнему угнетённому состоянию! – проговорил Тихон Касьянович.
– Вы полностью правы, дорогой друг. Хотите знать, что в нём?
– Если это не секрет и вновь не обратит вас в акинезию… то… пожалуй!
– Вот этот листок! – вынув из кармана смятую, но бережно расправленную и сложенную вдвое бумагу, проговорил граф и, раскрыв её, стал читать:
"Уважаемый Егор Иванович! Пишу Вам во исполнение последней воли моей жены Вероники Романовны Ардашевой. Я знаю, она любила вас, и не скрывала это от меня… и я благодарен ей за честность. Знаю, что любя Вас, она не ранила мою душу, ибо её любовь к Вам, была от сердца, как к искреннему другу, а любовь ко мне шла от души её.
Последние дни Вероники Романовны были наполнены болью, но она, как рыцарь, не боюсь этого слова, стойко сносила все свои телесные боли. И я горжусь моей женой! Горжусь, что был её верным спутником во всей нашей совместной жизни до конца дней её!
Похоронили Веронику Романовну на римском кладбище Тестаччо 20 июля, там покоится много наших соотечественников. Поверьте, ей там будет не одиноко. Теперь в Риме меня ничто не держит. Через три дня уезжаю по делам службы в Испанию. Когда буду в России, не знаю.
С уважением, князь Ардашев Леонид Демидович. 29 июля 1893 год".
Выслушав горестную историю любви графа, Белокобыльский, чтобы как то сгладить в душе Зотова боль утраты им любимого человека, рассказал ему о своём двоюродном брате – Петре Александровиче, оставшемся с двумя малолетними сыновьями после кончины беспредельно любимой им жены.
– Мой двоюродный брат – армейский офицер Новиков, служивший в небольшом уездном сибирском городе, после потери любимой жены, подал в отставку и  находился в трауре два года. Боль утраты любимой женщины не могли притупить даже два его малолетних сына, которых он, конечно же, любил, но которых полностью отдал на попечение няни. Прошло два года.  Друзья брата, видя, что одиночество убивает в нём жизнь, настояли на его поездке по Европе.
– Почему бы и нет, – подумал брат, написал мне письмо, в котором сообщил, что едет в Италию. В следующем, более подробном письме, он поделился со мной своей радостью, – в Италии встретил замечательную, на много лет младше его женщину, оперную французскую певицу, признался ей в любви и предложил стать его женой. Написал, что у ней заканчивается контракт с Итальянской сценой и она возвращается во Францию, где отдаст ему свою руку. Это кратко, но всё по-порядку.

Глава 2. Пётр Александрович

На второй год после смерти жены Пётр Александрович решил совершить поездку по Европе – посетить места, где когда-то вместе с любимой Евгенией Владимировной – женой и матерью Никиты и Олега, провёл свой медовый месяц, длившийся с мая по сентябрь. Оставив мальчиков на попечении няни и гувернантки, к тому времени Олегу исполнилось 4 года, а Никите 6 лет, в последних числах июня 1889 года выехал из Барнаула.
Задерживаясь не более чем на семь – десять дней в Польше, Германии, Вене и Берне, в начале августа, – с недельным заездом в Лион и Марсель, где в последний раз отдыхал с женой, – прибыл в Монако. В городе-государстве его уже ждал старый друг – капитан в отставке Прохоров Павел Ильич, с которым служил в Барнаульском полку до своего оставления службы, – сразу после смерти Евгении Владимировны.
Пьянящий воздух Лигурийского моря, беззаботный смех отдыхающих, неспешные прогулки горожан по проспектам, снующие по улицам экипажи, гудки автомобилей и всеохватывающая праздничная обстановка княжества, быстро втянули в свой цветной калейдоскоп застоявшегося в долгом трауре Новикова, и уже через неделю внесли его в жаркие руки женщин.
Любовный круговорот поглощал его без остатка и если бы не друг, быть ему измождённым, истощённым и без денег уже через пару недель.
– Я не узнаю тебя, Пётр, ты как будто с цепи сорвался, как будто впервые познал сладкое женское тело, – прямо смотря в глаза друга, сказал ему Прохоров и настоял на отъезде из Монако.
– Но я не хочу домой, – ответил Петр Александрович.
– Я и не зову в обратный путь. Предлагаю совершить поездку по Италии.
– Красиво… но уж больно шумно в её городах, и люди там какие-то неугомонные.
– Не шумливее, чем здесь, дорогой мой Пётр, – ответил Павел Ильич, добавив после некоторой паузы. – А мне их весёлый нрав нравится… и музыка, хотя… как знаешь, можно и в скучный Париж. Там ты не только скиснешь, но и загниёшь на фоне расфуфыренных месье и мадам. А лучше в Англию с её чопорным народишком.
– Ну-у, уж нет, лучше весёлая музыка, чем грубый звон колоколов собора Парижской Богоматери. Я устал от траура… Он меня и вверг в необузданный разгул в княжестве. В Италию, мой друг! – твёрдо ответил Новиков. – В Италию!
Вдоль побережья Генуэзского залива мужчины доехали до Генуи, далее Петр Александрович пожелал совершить вояж до Палермо на Сицилии через Флоренцию, Рим и Неаполь. Павел Ильич поддержал его, но прежде предложил сделать небольшой "крюк" – заехать в Милан.
– Предлагаю "заглянуть на огонёк" к Самойлову Ивану Фёдоровичу.
– Как… Капитан Самойлов в Милане? – Удивился Новиков.
– Почти сразу после…
– Да, да… запамятовал, сразу после смерти Евгении Владимировны. Что ж, буду рад встрече со старым товарищем по службе, – ответил Новиков. – То-ль-ко-о… – рад ли будет он. Припоминаю, он даже не пришёл проститься. Да и в друзьях мы не были…
– Товарищ по службе не менее дорог, чем друг. Все кипели в одном котле, – ответил Прохоров. – А то, что не зашёл проститься с тобой… вероятно, на то были какие-то веские причины, о которых мне ничего не известно. Поговаривали, что он покинул Россию из-за неразделённой любви. А к кому?.. – Павел Ильич пожал плечами, – то тайна, даже для меня, хотя Иван один их моих лучших друзей. А на днях получил от него ответ. Ждёт нас.
– Как?! – воскликнул, широко раскрыв глаза, Пётр Александрович. – Ответ… ждёт… но откуда?..
– Дорогой мой, если ответ, значит, я писал ему, – улыбнулся Павел Ильич.
– Да, да, конечно… Непременно поедем.
Самойлов Иван Фёдорович был страстно влюблён в итальянскую оперную певицу Лауру Риччи, с которой, будучи ещё поручиком, познакомился в своём очередном путешествии по Италии. Содействовал знакомству с женщиной его двоюродный брат, перебравшийся в Италию на постоянное место жительства из Москвы, который в свою очередь покинул Россию по той же причине – по любви к оперной певице, но его союз с женщиной состоялся, – любовь была взаимной, глубокой и страстной.
Относительно Ивана Фёдоровича всё обстояло намного сложнее. Никто из сослуживцев не знал о его любви, родившейся в знойной Италии, разве что сама Лаура, которой Самойлов с пылкой молодецкой страстью признался в своих глубоких чувствах уже на второй день знакомства. Ответ Лауры "да" на признание в любви колокольным звоном забился в сердце молодого офицера, воспарил его душу к безоблачному небу и, по приезду на родину, заставил отказаться от службы на самом пике карьеры. Сослуживцы терялись в догадках, никто из них не знал и даже предположить не мог, что по увольнении из армии он навсегда покинет Россию – переедет на постоянное место жительства в Милан. 
– Зачем, с какой целью? Чем не мила Россия? Что потянуло в чужие края? – И другие вопросы не покидали офицерские собрания в течение месяца.
– Два года в Италии. И как сложилась его жизнь? – спросил друга Новиков.
– Подробностей не знаю, но письмо насквозь пронизано какой-то неведомой мне радостью и желанием скорейшей встречи с нами. Предполагаю, скоро мы узнаем тайну его бегства из России.
– Тайну его любви?
– И это тоже!
Встреча однополчан была трогательной, Самойлов Иван Фёдорович уронил даже слезу, после чего представил товарищам красивую молодую женщину, – лет двадцати пяти:
– Моя милая жена Лаура, свет моей жизни и нескончаемой любви! Её ответ "да" на моё признание в любви и подвигнул меня к оставлению службы и переезду в Италию. Вот тот секрет, который, уверен, и до сих пор нет-нет, да и тревожит офицерское собрание. Я прав?
– Ты провидец, Иван Фёдорович, – ответил Прохоров.
– Здесь не надо быть провидцем, дорогой мой Евгений Владимирович, – махнул рукой Самойлов. – Всё ясно по вашим глазам. Но, как видите, у нас с моей драгоценной Лаурой всё сложилось на редкость изумительно. Кто бы мог подумать, что такая прекрасная женщина влюбится в такого увальня как я!
– Ну-у-у, это вы зря так о себе, Иван Фёдорович! В полку вы были одним из лучших офицеров, – искренне ответил Новиков.
После был поистине дружеский приём, – богатый стол в летнем саду большого двухэтажного дома, – фрукты и дорогое вино, красивая музыка и приятная беседа. Кроме гостей и хозяев дома за столом были подруги Лауры по сцене – Эвелина Сальви и Эстель Дюмаж.
Весь вечер Пётр Александрович не спускал глаз с Эстель. Мысленно и с наслаждением произносил её звучное имя, чувствуя необъяснимую тягу к носительнице его, и удивляясь его необычности для итальянки.
– Эстель, – "звезда". Эстель Дюмаж?.. Кому светишь ты, прекрасное создание? И итальянка ли ты? Хотя… я не знаю итальянский и не могу судить, как чисто ты говоришь на этом звучном языке, а вот по-французски ты разговариваешь без акцента. Значит, ты француженка. И что здесь удивительного?! Ты оперная певица… – думал о девушке Пётр Александрович.
Под конец вечера Пётр Александрович узнал, что Эстель Дюмаж приглашена из Франции на Миланскую сцену, и уже год выступает на ней. А также узнал, что контракт с ней заканчивается через месяц, и она возвращается на родину.
– Потерять её… нет! я это не переживу! Это не в моих силах! – сказал себе Пётр Александрович, и после той приятной встречи с Самойловыми и знакомства с Эстель стал ежедневно посещать Миланскую оперу, и уже на третий день, войдя в уборную Дюмаж после её спектакля, прямо смотря в глаза полюбившейся ему женщины, открылся ей в своих чувствах.
– Я люблю вас, Эстель! – сказал он и замер, дрожа внутренне, как впервые влюбившийся гимназист.
В минуту откровенности Пётр Александрович чувствовал, что не кровь, а какая-то фатально-волнующая волна бежит по всем его жилам, и ожидал насмешки, что было бы естественно, как считал он, ведь ему уже перевалило за сорок, а ей было всего лишь двадцать три.
Эстель, почувствовав ту таинственную волну, охватившую Новикова, вспыхнула жгуче чёрными миндалевидными глазами, положила свои нежные руки на его плечи и, волнуясь не менее чем он, с лёгким придыхом произнесла:
– Вы симпатичны мне, Пётр Александрович, и я не спрашиваю вас, есть ли у вас жена и дети, это хотя и интересует меня, но менее того, как вы видите нашу совместную жизнь, если я положительно отвечу на ваши чувства. Быть любовницей я не желаю, и в Россию вряд ли когда соглашусь переехать, здесь у меня сцена, вся моя творческая жизнь, которую я строила с детства, и родина, – моя любимая Франция, которой я очень дорожу.
– Да, да, я вас прекрасно понимаю, – склонив голову, ответил Новиков. – Я вдвое старше вас, и, конечно же, не могу быть полностью вашим, и не потому что, как и вы, никогда не покину Россию, а потому что там, в далёкой Сибири остались могилы моих родителей и жены, и живут в настоящее время без отцовской заботы и опеки два моих малолетних сына, – шести и четырёх лет.  Простите, прекрасная Эстель, за мою глупую и грубую назойливость. Более я никогда не появлюсь пред вашими очами, и ничем не напомню о себе, – с этими словами Пётр Александрович взял руки девушки в свои, поочерёдно поцеловал их и, поклонившись, повернулся в сторону выхода из уборной.
– Удержать, но как? Сказать, что не безразличен, но будет ли это достойно меня – женщины, – пронеслась мысль в голове Эстель, и она промолчала, смотря, как открывается дверь уборной и за порог её ступает, нет, не возлюбленный, а чем-то захвативший её душу человек.
Шумный коридор театральных глубин медленно поглощал Новикова.
– Миг, и он совсем уйдёт! Уйдёт навсегда! – прокричало сердце Эстель, и она крикнула. – Нет! Да! – и тише. – Не уходи! Я вся твоя!
Его жадные губы влились жарким поцелуем в её воспламенившиеся огнём дрожащие уста.
Август пролетел сладким месяцем, а сентябрь в Париже благоухал для обоих лепестками роз, которыми Новиков осыпал свою возлюбленную.
В первых числах октября Пётр Александрович покинул Францию, а в конце марта  следующего 1890 года Эстель родила девочку, о чём известила Новикова письмом:
– Милый, у нас родилась дочь, – писала она. – Немного раньше срока, но врач сказал, что так бывает, и ничего опасного для здоровья нашей малютки нет. Я назвала её Адель… Она прелестна, и очень похожа на тебя, такая же черноглазая и смуглая, как ты... Ждём тебя, любимый мой! Скорее приезжай… Вечно твоя, Эстель.
Так стремительно круто повернулась жизнь брата в счастливую для него сторону, – улыбнулся Белокобыльский.
Рекомендую и вам, уважаемый Егор Иванович, поехать в Европу, уверен, она ослабит вашу тоску по любимой женщине. Нельзя, дорогой вы мой, губить себя в прекрасном молодом возрасте, в каком находитесь вы сейчас, у вас вся жизнь впереди.
– Пожалуй, вы полностью правы, Тихон Касьянович, – задумчиво покачивая головой, ответил граф. – Поездка в Европу сгладит мою боль, – боль утраты моей любимой Вероники.
На следующее утро граф Зотов покинул поместье и выехал в Европу.

Глава 3. Париж

По rue de Richelieu (улице Ришелье) неспешно прогуливалась красивая пара. Скромно, но не без вкуса одетая женщина немногим более сорока лет держала под руку элегантно одетого мужчину лет шестидесяти. Облик пары явно указывал на то, что они не парижане и даже не французы вообще, а выходцы из восточной части Европы, вероятнее всего из России, наводнившие Францию после большевистской революции 1917 года. Навстречу им шаркающей походкой, опираясь на костыль, шёл старичок, тоже явно русский, что было понятно уже по его одежде, – костюму-тройке, состоящему из пиджака, жилета и брюк, сшитых из одинаковой ткани, и часовой цепи распущенной вдоль жилета. Неоспоримым доказательством того, что старичок был русским, являлись накрахмаленные воротничок и манжеты его белоснежной рубашки.
– Приятный старец, – посмотрев на приближающегося мужчину, проговорила женщина. – В нём явно чувствуется русский дух.
– Ты права, моя милая! – ответил её спутник и тотчас воскликнул. – Да это же Тихон Касьянович. Я тебе рассказывал о нём, дорогая, доктор Белокобыльский, мой сосед по Петербургскому имению.
Это было сказано так громко, что достигло слуха старичка. Приблизившись к незнакомцам, он остановился возле них, приподнял свою шляпу и проговорил: "Имею честь быть знаком вам, молодые люди?"
– Если вы тот, о ком я только что подумал, – доктор Белокобыльский Тихон Касьянович, то мы оба имеем честь быть не только знакомы друг другу, но являемся и товарищами нашего счастливо прошлого.
– Простите… – всматриваясь в мужчину, проговорил старичок.
– Вот теперь я окончательно узнал вас; дорогой вы мой Тихон Касьянович. Неужели же я так изменился, что во мне трудно узнать вашего соседа по Петербургскому имению?
– Бог мой! – приосанившись, воскликнул Белокобыльский. – Вы ли это, дорогой граф?
– Я… конечно же я, Тихон Касьянович! – восторженно проговорил Егор Иванович и, притянув к себе Белокобыльского, крепко обнял его.
– А ваша прекрасная спутница… извините за бестактность… – освободившись от объятий, спросил Тихон Касьянович – Зотова.
– Всё, всё расскажу, благо сейчас у меня достаточно времени, – не унимая возбуждение души и сердца, ответил граф и предложил пройти к столику кафе.
За столиком в кафе Егор Иванович представил доктору свою спутницу, назвав её своей женой – Вероникой Романовной.
– Неужели!?.. – воскликнул Белокобыльский.
– Да, да, уважаемый Тихон Касьянович! Она самая, моя бесценная Вероника Романовна… графиня Зотова. Моя первая и единственная любовь!
– Как же так всё прекрасно произошло в вашей жизни и в жизни вашей очаровательной жены – Вероники Романовны, позвольте полюбопытствовать, Егор Иванович.
– Для этого я вас и пригласил в это уютное кафе, – ответил Зотов и неспешно повёл свой рассказ.
Вы должны помнить, расставаясь с вами в моём имении, я сказал, что последую вашему совету, поеду в Европу, дабы в поездке по её городам сгладить боль потери милой моему сердцу Вероники. И уже на следующий день выехал из имения.
Год скитаний по Европе прошёл как в тумане. В Италии посетил римское кладбище Тестаччо, но могилку Вероники не нашёл. Предположил, что князь умышленно ввёл меня в заблуждение, не назвал точное место её захоронения, чтобы, по его понятиям, даже мёртвая она принадлежала только ему.  В начале 1894 года я покинул Италию, прибыл в Петербург и в последних числах мая этого же года решил пройтись по проспекту, –  посидеть на скамье сквера, где когда-то наслаждал мой взгляд прекрасным ликом моей богини Вероники. Прошёл мимо галантерейного магазина, того самого близ которого был разбит тот самый сквер, прошёл всего три-четыре шага, как был остановлен пронзительным женским вскриком. Обернувшись, увидел молодую женщину, медленно оседающую на асфальт. Что-то далёкое и знакомое, показавшееся мне в облике женщины, взорвало моё сердце, я стремглав метнулся к ней, подбежал и склонился над ней, откинул с её лица густой локон волос и замер. Глазами Вероники Романовны на меня смотрела полная её копия.
– Это ты, Егор? – тихо проговорила она, протягивая ко мне руки.
– Милая Вероника! – воскликнул я и стал безудержно целовать милые руки моей милой женщины.
– Чудеса! – покачал головой Белокобыльский. – Но как же письмо?
– Письмо? – задумчиво проговорил граф. – Письмо было, и я зачитывал его вам, но в нём было сплошное враньё.
– Но…
– А об этом вам расскажет моя жена Вероника. Ты не против, милая? – обратился к графине Зотов.
– Отчего же не рассказать?! – ответила графиня. – Хотя те события и не из приятных, – посмотрела на мужа.
Егор Иванович развёл руками, как бы сказав этим: "Что уж теперь? Коли начала, рассказывай!"
–  Скажу более, горьки те события были не только для Егора Ивановича, но и для меня. Сейчас я стараюсь не вспоминать их. К чему поднимать тяжёлое прошлое? Вспоминаю прекрасное окончание тех скорбных для нас событий.
В Италии я получила письмо. Оно было отправлено из Петербурга неизвестным мне человеком.
Незнакомец писал:
– …являясь другом графа Зотова, передаю его последнюю просьбу, простить его за возможную боль, когда-либо причинённую Вам в пылу любовной страсти… Похоронили графа на новом Никольском кладбище Александро-Невской лавры… Число, месяц, год.
Представьте, какую глубокую рану нанёс мне тот человек. Я долго не могла оправиться, слегла в постель и проболела ровно месяц, а ещё через месяц князь Ардашев Леонид Демидович повёз меня к морю, где купаясь, его  ужалило какое-то морское животное. После ожога князь не прожил и двух часов, скончался в муках.
Возвратилась в Петербург и всю зиму была затворницей. Весной – в последних числах мая решила выйти в свет, для чего требовалось обновить гардероб. Вспомнила о галантерейном магазине, рядом с которым осмелилась назначить свидание графу Зотову. На выходе из магазина увидела молодого мужчину и сразу признала в нём Егора Ивановича.
Вот так необычно закрылась хмурая книга нашей смерти и открылась новая светлая книга любви, – графа Зотова Егора Ивановича и графини Зотовой Вероники Романовны – наша книга.
– Рад за вас, безмерно рад, Вероника Романовна и Егор Иванович Изумительная история любви, мелодрама с прекрасным концом, что не могу сказать и себе.
– Что так? – проговорил Зотов.
– Не то, чтобы лично о себе. Супруга, слава Богу, жива и здорова, и дочь с нами… здесь… в Париже, – с мужем полковником и двумя своими дочерьми… О брате двоюродном вспомнил… Петре. Помните, Егор Иванович, я вам о нём рассказывал в тот день когда вы… Ну, да, – Тихон Касьянович махнул рукой, –  извините! Старый я увалень, не подумавши напомнил вам о том тяжёлом для вас дне.
– Полно те вам, Тихон Касьянович. Всё же сложилось как нельзя лучше. Нашли мы друг друга, – Вероника и я. Не берите близко к сердцу, всё прекрасно. А вот историю любви вашего брата Петра помню, вот только фамилию и отчество его запамятовал. Как он? С вами или в России остался?
– Новиков Петр Александрович он, Егор Иванович. Нет его со мной. И в России… как вам сказать… тоже нет. Умер за год до октябрьского переворота, – в июне 1916-го. Как оно в жизни бывает?!… То вверх, – то вниз, то вкривь, – то вкось. Сидим вот сейчас с вами, мирно беседуем и не знаем, что будет завтра. Да, что завтра, – Тихон Касьянович махнул рукой, – через минуту.
– Да, вы философ, Тихон Касьянович, – улыбнулся Зотов.
– Будешь тут философом, дорогой Егор Иванович. Тоскую по России. Не могу без неё! Не могу прижиться во Франции… хотя, вроде бы всё есть, – живу безбедно, слава Богу! Ну, да, Бог с ней, с Францией.  О брате хотел рассказать вам. Мои-то все знают его историю жизни, с ними на эту тему не поговоришь, а мне хочется выговориться, виноватым чувствую себя перед ним. Если позволите, я коротко.
– Нам торопиться не куда, Тихон Касьянович. Мы здесь с Вероникой Романовной по приглашению дядюшки моего по отцовской линии – графа Зотова Александра Фёдоровича. Вот вышли прогуляться и вас встретили, а завтра обратно в Италию, там живём уже тридцать лет – с девяносто пятого.
О! – удивился Белокобыльский. – Что так, если не секрет?
Зотов посмотрел на жену. Поняв его взгляд, ответила Тихону Касьяновичу.
– Нет никакого секрета. Астма, не к здоровью мне влажный климат Петербурга, задыхалась в нём. Всё прекрасно было, пока не получила письмо о фиктивной смерти Егора Ивановича. В Италии не чувствовала осложнений, а как приехала в столицу, тут-то всё и выяснилось, задыхаться стала. Мой дорогой муж – Егор Иванович, лишь только мы обвенчались, продал всю нашу недвижимость, и увёз во Флоренцию. Тридцать лет прошло с тех пор, чувствую себя прекрасно.
– Рад за вас, Вероника Романовна. А меня сюда жизнь забросила. Ну, да-а-а, – Тихон Касьянович вновь махнул рукой, – видно здесь до конца моих дней и останусь. Возраст… не до переездов, а так-то давно бы уже уехал отсюда… шумный, грязный город. Да и семья. Им нравится, куда я без них, вот и приходится мириться, – тяжело вздохнул, помедлил секунд пять и после небольшого вступления: "Как вы уже поняли, Егор Иванович, и вы, Вероника Романовна, я был очень близок с двоюродным братом моим Новиковым Петром Александровичем", – повёл рассказ о брате.
– Пятнадцать лет жили в счастье и согласии Пётр и Эстель Дюмаж. Пока в один из дней не случилась беда, после которой брат был вынужден навсегда покинуть Париж и возвратиться в дом, где оставил двух сыновей. Нет, он никогда не покидал их, – увидев вопрос в глазах Зотовых, проговорил Тихон Касьянович, – просто жил на два дома, – полгода в Париже, полгода в Барнауле. Уезжал из Парижа не один, с дочерью Адель, которой к тому времени исполнилось четырнадцать лет.

Глава 4. Я всё понимаю

– Милая дочь, мы подъезжаем к нашему дому и я, рискуя быть не понятым тобой, хочу поговорить на очень важную для меня тему.
– Я слушаю тебя, папа, – нежным голосом и с улыбкой в глазах ответила Адель.
– Возможно, мои слова покажутся тебе отталкивающимися, но прошу, пойми, я очень тебя люблю, и ничто не сможет отнять эту мою любовь.
– Папа, и я тебя очень люблю… Говори, не надо никаких вступлений. Я уже большая девочка и всё пойму.
– Да, да, конечно… Видишь ли… я занимаю высокое положение в обществе, а народ у нас в России, как бы сказать мягче… не очень приветствует…
– Внебрачных детей, это ты хочешь сказать, папа.
– Прости, дочь, да… именно это.
– Не переживай, родной, я уже думала об этом. Ты назовёшь меня приёмной дочерью, ребёнком твоих хороших французских друзей, погибших… допустим… – помяла губами, – допустим на воде, во время купания, или на пожаре, или ещё как-нибудь, это не важно. 
– Но в это мало кто поверит. Скажут, почему ты не осталась у своих бабушки или каких-либо других родственников.
– А ты ответь, что такова была воля моих погибших родителей.
– Но как же они могли высказать свою волю, если утонули?
– Да… ты прав, какая-то нелепица, – и вдруг резко. – Скажи, что был у нас в гостях, дом ночью загорелся, ты меня спас, затем вынес из огня маму и папу, и они перед смертью попросили тебя позаботиться обо мне.
– Ох и умница же ты у меня, милая! Рассуждаешь как взрослая.
– Жизнь научила, – серьёзно ответила Адель и звонко засмеялась.

Глава 5. Приёмная дочь

Резкий звонок в прихожей невольно заставил вздрогнуть дородную женщину лет сорока – горничную Дарью, выполняющую свои ежедневные утренние обязанности по дому.
– Кого черти носят с самого спозаранку? – проворчала она и неспешной походкой направилась к входной двери, смотрящей своими полированными до позолоты узорами на наружной стороне на малолюдную улицу раннего утра первого дня моросящего сентября. – Пётр Ляксандрыч обещался в октябре приехать… верно, ребятишки опять фулиганят… Вот я им сейчас!..
Открыв дверь, Дарья взмахнула рукой, тряпица, которую она держала в ладони, взмыла над головой и плавно пустилась на её голову, а губы, раскрывшиеся для порицания "беспутной" ребятни, застыли, как и расширившиеся до невероятно огромных размеров глаза, в растерянности, что придало лицу женщины некоторую дурноту.
– Не ожидала, Дарьюшка, – входя в прихожую, улыбнулся Петр Александрович Новиков –  хозяин дома на Мостовом переулке. А я вот, как говорится "снег на голову". Никита с Олегом, верно, ещё спят? Буди, знакомить буду… – мужчина ласково посмотрел на свою спутницу – юную прелестницу лет четырнадцати, крепко державшую его ладонь своей маленькой ручкой.
Через полчаса широко улыбаясь и раскрыв руки для объятий, Новиков подзывал к себе сыновей и одновременно говорил:
– Идите, идите ко мне, родные мои! Дайте же, я вас обниму, и расцелую! Ах, если б вы знали, как я скучал по вас!
Никита и Олег с ранних лет не знавшие отцовской ласки неспешно спустились по внутренней лестнице со второго этажа в большой прихожий зал. Встреча с отцом прошло сухо и натянуто, хотя объятия и были, но они несли в себе фальшивую радость от долгой разлуки с родителем, а лобзания более напоминало нечаянные, случайные  столкновения с препятствием и тычки губами в него, нежели сияющие поцелуи. Небритые щёки отца были неприятны юношам, а на маленькое "существо", вошедшее в их дом, они даже не посмотрели. И то и другое было замечено Петром Александровичем, сказать, что сие расстроило его – мало, возмутило, но хрупкое "создание", всё ещё держащее его руку в своей ладони сдержало старшего Новикова от проявлений гнева, хотя слова наставлений в адрес сыновей были произнесены. Досталось и гувернантке.
– Плохо же ты воспитываешь мальчиков, сударыня, – сказал он ей. – Оболтусами растут.
После чего Новиков вновь обратился к сыновьям, выдвинув впереди себя девушку.
– Никита и Олег, эту юную прелестницу зовут Адель, она француженка и ей четырнадцать лет. Она прекрасно говорит по-русски, вам будет легко общаться с нею. И отныне она будет жить у нас, – Пётр Александрович, ласково посмотрев на девушку, погладил её по голове. – Прошу принять её и любить.
– В каком качестве? Горничная у нас есть, а в гувернантки она не годится… мала ещё. И с какой это стати я должен её любить? Кто она мне? Принять, – Никита махнул рукой, – куда ни шло… на то твоя воля, отец, но холить и лелеять… уволь!
Скривив пухлые губы, Олег равнодушно смотрел на девушку. Своим видом он явно показывал всем окружающим и в первую очередь отцу, что полностью солидарен с братом.
Старший Новиков хмурился, но сдерживал себя, ибо отчётливо понимал, что своими долгими ежегодными поездками по Европе отдалился от сыновей. Хмурился, сдерживал гнев, но всё же любил своих мальчиков, и в душе упрекал не их, а себя.
– И что нам с ней делать? В куклы играть? – свысока посмотрев на девушку, усмехнулся Никита.
– Мы ей домик построим, – с наигранной грустью блеснул глазами Олег.
– И украсим его разноцветными лентами, –  добавил Никита.
– Коли у самой нет кос, то хотя бы её домик увьём ими, – язвительно заметил Олег. – И обязательно шёлковыми.
Пётр Александрович с трудом сдерживал себя. Такого жестокого сарказма и высокомерия по  отношению к девушке он не ожидал от сыновей, которых считал образцом тактичности и порядочности.
– Прекратите! Это не достойно вас… – резко прервал он язвительность сыновей. – Откуда такая злоба и неуважение к незнакомому вам человеку, тем более к юной девушке? Мне стыдно за вас!
– Да! конечно, это не достойно нас, – твоих детей, – прямо глядя в глаза отца, ответил Никита, – но позволь спросить тебя, отец, в каком качестве ты привёл её в наш дом? Я уже спросил тебя об этом, и ты знаешь, что у нас есть горничная. Зачем нам ещё одна?
– Почему ты решил, что она будет горничной? – пожал плечами Петр Александрович.
– Ну… не сестрой же? – развёл руками Никита. – Если ты, конечно, не завёл во Франции новую семью!
– А вот это, сын, не тебе решать, – строго ответил Пётр Александрович. – И в каком качестве в моём доме будет жить Адель, я сообщу позже. Моё решение не заставит долго ждать. Одно скажу точно, Дарья, как была горничной, так ею и остаётся. А Адель прислугой не будет. Требую принять это и относиться к Адель подобающим молодым образованным людям образом.
– Адель, значит Благородная… Интересно посмотреть, какая она благородная… На вид и не скажешь, замухрындия… одним словом, хотя… миленькая, – мысленно хмыкнул Олег, внимательно рассматривая девушку, а во всеуслышание сказал. – С таким именем следует важно ходить по палатам дворцов, а не жить в комнатах дома захудалого сибирского города.
– Вот она и будет ходить так, как ты пожелал, сын мой. И на этом закончим столь неприятный мне разговор, – положив ответ всему и вся, ответил Пётр Александрович и, взяв девушку за руку, повёл её по внутренней лестнице на второй этаж, бросив на ходу, – Адель будет жить в комнате с балконом. Надеюсь, понимаете, что входить в эту комнату без стука отныне нельзя. А сейчас оставьте нас. Адель нужно привести себя в порядок после долгой дороги в её новый дом… Да и мне следует расслабиться. Через час прошу всех к завтраку, – проговорил, посмотрев на Дарью.
– Сдаётся мне, что здесь есть что-то тайное, – провожая отца и Адель задумчивым взглядом, высказался Олег.
– Не удивлюсь, если она окажется нашей сестрой, – ответил Никита.
– Одну из лучших комнат дома… Невероятно! – проговорил Олег и резко, – сестра! – и тише, – хотя… здесь нет ничего удивительного. Я давно обратил внимание, что отца как магнитом тянет Франция.  Как умерла мама, он почти безвылазно живёт там.
– Ну, помнить-то это мы не можем… Сколько нам лет-то тогда было?! Мне четыре, а тебе всего два.
– Так Дарья говорила, что на второй год после смерти мамы, он отправился в путешествие по Европе. Сокрушалась всё, говорила, что бросил, мол, нас, родитель-то.
– А что-о-о?.. – задумчиво протянул Никита. – Тогда вполне возможно, что Адель наша сестра… Ну-у-у дела-а-а! Хотя… одно могу сказать с полной уверенностью, всё скоро прояснится, так что не будем строить догадки и делать поспешные выводы.
– А она миленькая, правда ещё малявка, но года через четыре будет очаровательна, и она мне понравилась, – загадочно блеснул глазами Олег.
– Хорошенькая, – задумчиво бросил Никита.
***
Прошло четыре года, в течение которых  Олег сближался с Адель, а Никита отдалялся от неё.

Глава 6. Адель и Олег

Адель лежала на диване с книгой в руках, когда Олег, постучав и услышав "войдите" открыл дверь её комнаты и перешагнул порог.
Увидев девушку в непринуждённой позе, такой таинственной и притягательной, он вдруг полностью осознал, что пришёл сюда не для того, чтобы узнать, почему её не было на обеде, а ради самого себя, чтобы только увидеть её. И вот сейчас, увидев Адель, он почувствовал огромный прилив чего-то сладостно-щемящего, от чего внутри вспыхнул жарким пламенем, а снаружи покрылся гусиной кожей, как от озноба.
– О, вы пришли! Очень мило с вашей стороны! – увидев Олега, воскликнула Адель, откладывая в сторону книгу. – Вас, верно, отправили ко мне справиться о моём здоровье. Передайте всем, что я абсолютно здорова, просто на меня напала какая-то хандра. А за столом все были, Пётр Александрович и Никита?
– Да, были все. Если вы помните, мы посылали за вами, но вы сказались, что больны… Вот я и пришёл справиться о вашем здоровье.
– Вовсе я и не больна, просто не хочу видеть вашего брата.
– Почему?
– Вчера он укусил меня за руку. Вот сюда, – показав тыльную часть правой ладони, нахмурилась Адель. – Я не хочу видеть его, оттого и не вышла к столу.
– Как же он вас укусил? – изумился Олег.
– Очень даже просто, для него, конечно, а для меня так вовсе и… не знаю, прям,  – Адель "надула" губки, – как и сказать. Ужасно, одним словом! Он монстр, я вижу его налитые кровью глаза каждый раз, как встречаюсь с ним взглядом. Он смотрит на меня, как удав на мышь! И каждый раз, прощаясь ко сну, он норовит укусить, и вчера это было уже второй раз. Он абсолютно невыносим! Таких людей нужно держать в железной клетке, а не с людьми. Простите, Олег, возможно, нет, естественно, вам это неприятно слышать, Никита ваш брат, но я ничего не могу поделать с собой. Я начинаю его бояться.
– Странно! Я никогда ранее не замечал за ним такого отношения к девушкам. Он всегда был мил с ними и обходителен.
– Значит, с ним что-то произошло. Может быть, он заболел какой-нибудь неизвестной дикой болезнью, чем-то вроде вампиризма. Если это так, то он становится опасен, и не только для меня, для всех в этом доме и даже в городе… ведь он ежедневно куда-то уходит.
– Успокойтесь, Адель! Если бы он был болен, то покусал не только вас, но и меня и прислугу, а такого за ним никто не замечал, напротив, последнее время он сделался задумчивым и, кажется, даже малоподвижным, что необычно для его взрывного характера.
– Пусть будет так… Я плохо разбираюсь в характерах… И вообще, хватит о нём. Мне хочется говорить о вас, Олег. И что же вы стоит? Присядьте, прошу вас, присядьте рядом со мной, нет-нет, ближе, – увидев, что Олег усаживается на край дивана у её ног, – ближе, вот так, ещё ближе… Да, что же вы?.. – резко и громко. – Вы боитесь меня?.. Надо вот так. – Приподнявшись, Адель вынула из пышных волос головы шпильки, волосы густым волнистым каскадом посыпались на её покатые смуглые плечи.  Затем направила на Олега взгляд вдруг хищно вспыхнувших глаз и, резко обвив руками его шею, подтянула его голову к себе и впилась своими пухленькими губами в его губы.
Сознание помутилось в голове Олега и он, обхватив Адель за талию, навалился на её всем своим телом и повалил на диван.
Она страстно прижимала его к себе, позволяла целовать губы, щёки, глаза и пульсирующую жилку на шее, и пьянела от его ласк. В какой-то миг Олег почувствовал, что теряет самообладание, ещё секунда, и он разорвёт на Адель платье и вонзится в её тело своим телом…
Громкий смех отрезвил его.
– Мне  щекотно!
Олег слегка отпрянул от неё.
Он смотрел на неё и видел, как высоко вздымается её грудь, как часто дыхание, как полузакрыты её губы, как из-под длинных, загнутых кверху ресниц спокойно смотрят на него её глаза, как локоны волос струятся по лбу и вискам, и новая волна страсти охватила его. Он вновь охватил её за талию, прильнул к её телу, так близко, что почувствовал упругость её маленькой девичьей груди. Её лицо вновь коснулось его лица. Он почувствовал жаркое дыхание Адель, ощутил запах её тела, от которого ещё сильнее закружилась голова, и что-то нестерпимо горячее подкатило к горлу тотчас, как встретил своими губами её влажные полураскрытые уста. Мягким пухом обвились вокруг его шеи её руки. Комната закружилась. Стены с картинами, потолок с абажуром, шкаф, стол и стулья потянулись вереницей, сворачиваясь в каком-то неведомом пространстве в свиток, по которому бежали слова "люблю, люблю, люблю!.." Эти слова, плывущие в сознании Олега, охватили всю его сущность своим объёмным значением и взбили в нём страстное желание женского тела. Неожиданно откуда-то издалека на него наплыл другой свиток, который тихо, но настойчиво говорил уже голосом Адель: "Не сейчас! Не сейчас! Не здесь, родной мой! Не здесь!" 
Всё в комнате приняло своё прежнее положение. Олег с трудом осознавал всё произошедшее, а когда полностью пришёл в себя, то закрыл лицо руками и тихо зарыдал:
– Вы не любите меня! Вы невыносимы, Адель! Вы играете моими чувствами! Вы не отталкиваете, но и не притягиваете. Прочь! Почему вы не говорите мне прочь, если я вам ненавистен? – резко воскликнул Олег и неожиданно крепко сжал её за плечи. Адель попыталась освободиться, но руки молодого мужчины крепко держали её. Тогда она смело глянула прямо в его глаза и неожиданно даже для самой себя воскликнула:
– Господи, какой же ты дурак!
Это восклицание о многом сказало Олегу.
– Глупенький! Я люблю тебя! – уже ласково проговорила Адель и нежно погладила его по щеке. – Не надо торопиться! У нас всё впереди! Поверь, всё будет хорошо! Будь терпелив! – легко отстраняя от себя разгорячившегося Олега, проговорила она и, глубоко втянув в себя воздух, много тише произнесла. –  Завтра, в шесть часов вечера… в саду у сирени…
***
Четыре месяца назад, прогуливаясь по внутреннему дворику, Адель незаметно для самой себя зашла в густые заросли сирени и заблудилась. Испуга не было, но некоторая тревога, как ожидание чего-то таинственного посетило её, и через минуту это необъяснимое чувство разрешилось, перед ней возник Никита.
– Я напугал вас? – подойдя к Адель, спросил он её.
– Я заблудилась. И моё сердце часто забилось, вот послушайте, – резко протянув свою руку к его руке, она ухватила её и прижала к своей груди.
Жар охватил Никиту и если бы не тень кустов, то можно было бы увидеть выступившие на его лице капельки пота отливающие алым цветом воспалившихся щёк.
– Чувствуете, как сильно бьётся моё сердце? Оно готово выпрыгнуть! Проводите меня в беседку, иначе я упаду… кроме того, здесь темно и очень страшно…
Адель смотрела на Никиту, и что-то новое и неведомо сладостное вливалось в неё, но что именно, не могла осознать, и лишь когда кто-то, сидящий внутри неё, сжал её сердце, она поняла, что этот стройный молодой и красивый мужчина неравнодушен ей.
– Да, конечно! – смущаясь, ответил Никита, отнимая свою руку от груди Адель. – Ваше сердце сильно бьётся, но это не опасно… так всегда бывает, когда подступает страх. А здесь действительно слегка жутко, особенно ближе к вечеру, когда заходит солнце.
 В беседке они говорили обо всём и ни о чем, по сути. Хотя, говорила только она, а Никита всё время молчал, и при непосредственном вопросе к нему смущался и отводил взгляд в сторону, как бы выискивая в зарослях сирени ответ на её вопрос, а затем отвечал кратко и односложно, порой даже невпопад.
Адель, полностью освоившись и отойдя от первого страха, вызванного полумраком сада и нечаянным одиночеством, улыбалась, задорно смеялась и этим понемногу отвлекла Никиту от его тайных, в этом она была уверена, мыслей, которые, не зная того, были заняты ею. Никита скрывал от Адель свою самую сокровенную тайну, – тягу к ней как к женщине, которую полюбил с первого дня, как увидел её – четыре года назад. 
Мысли Адель тоже были наполнены тайной, о которой до определённой поры, так решила она, никто не должен даже догадываться. Она была в поиске и даже некоторой растерянности, основанной на выборе между Никитой и Олегом.
– Вы часто бываете здесь? – спросила она его.
– Ежедневно, – в любую погоду и во все времена года я прихожу сюда в 6.30 вечера. Здесь мама предстаёт передо мной такой, как помню её. Эти кусты сирени мы посадили вместе с ней. Сейчас сирень разрослась, я ухаживаю за ней, и она напоминают мне маму, – тяжело вздохнув, ответил Никита.
– Простите, я невольно потревожила ваше одиночество, но, думаю, это простительно, я не знала эту вашу тайну.
– Да, да, конечно, – задумчиво ответил он.
***
Полулёжа на диване, отрешившись от окружающего мира, Адель вспоминала случайную встречу с Никитой и его слова: "Ежедневно, – в любую погоду и во все времена года я прихожу сюда в 6.30 вечера", – дали ей подсказку, как следует вести себя с Никитой и Олегом, понять, искренен ли Олег в своих словах к ней и какие чувства питает к ней Никита.
– Олег милый и простой, с ним будет легко, с Никитой сложно всегда, он избегает меня… хотя и он милый. Но кому отдать предпочтение?... Да… решено!.. Я вызову в нём ревность и если он любит меня, то выкажет это, если, конечно, его сердце не из камня, и вот тогда я выберу его, – сказала она себе, улыбнулась и увидела Олега, всё ещё находящегося в её комнате.
– Прикажи, чтобы принесли чай, – мило улыбнувшись, обратилась она к Олегу. – Я голодна.
– О, да! – поспешно проговорил Олег и стремительно вышел из её комнаты.
Через непродолжительное время он сам вкатил в её комнату столик с китайским фарфоровым сервизом. Из носика чайника вились тонкие струйки пара, в сливочнике сияли снежной белизной сливки, на блюдцах с тонким цветным рисунком стояли резные чашечки, а из вазочек такого же тонкого фарфора просились в руки пирожные, бутерброды с икрой, ветчиной и венгерской колбасой "Салями". В хрустальной вазочке лежали конфеты "Truffles", а из керамической вазочки бордового цвета Адель как бы подмигивал сочными вишенками "Clafoutis".
– Вот, как просили, – подкатив столик к дивану, – к ногам Адель, проговорил Олег.
– Спасибо, Олег! Знали бы вы, как я голодна! Мне кажется, я готова съесть всё, что вы принесли.
– Адель, я порой не понимаю вас… Вы ко мне то на "ты", то на "вы". Как это понимать? Вы сторонитесь меня?
– Милый Олег, вы, прям, как мальчик, вечно надувающий губки из-за разных мелочей. Разве важно, как я обращаюсь – вы или ты, важно как я отношусь… к тебе. А я отношусь очень даже хорошо. Хотя… можно было бы и лучше, но вы сами не хотите этого, вы избегаете меня, – не приглашаете на прогулки по саду и в город со мной ни разу не выходили… я имею ввиду вдвоём. Правда, ваш брат Никита вовсе ко мне не подходит, но он меня и не интересует. Нам надо чаще бывать вместе, вот я и теряюсь…
– А хотите я ему скажу, что вы желаете подружиться с ним.
– Олег, ну какой же вы недотёпа! Я говорю о вас, нам, – тебе и мне надо видеться чаще. При чём здесь ваш брат? Он мне абсолютно безразличен. Я тут сижу одна целыми днями, скучаю, а вы даже и не поинтересуетесь, что со мной, может быть, я уже мертва, – Адель встряхнула головой, рассыпав по плечам волны волос, и засмеялась. – Милый Олег, ну что же вы стоите, присаживайтесь рядом со мной, я не могу есть одна. Ну, хорошо, а как бы вы хотели?
– Что я должен хотеть?
– Ну, какой же вы всё-таки недотёпа, Олег. А кто мне сейчас сказал, что я обращаюсь к вам разно?
– Я.
– Вот я и спрашиваю, как бы вы хотели, на вы или ты?
– Мне ближе, когда вы обращаетесь ко мне на "ты".
– Вот и прекрасно, значит, это должно быть обоюдно. Ты тоже должен говорить мне "ты". Всё, решено!
– Да, да, конечно! – обрадовано воскликнул Олег. – Решено!
– В таком случае повторяю, садись рядом со мной. Ближе, придвинься ко мне, – увидев, что Олег присаживается на краешек дивана поодаль от столика, – я должна чувствовать тебя.
– Но я буду мешать вам… тебе, если присяду вплотную, – вжавшись в плечи, ответил Олег.
– Какой же ты робкий, милый мой дуралей… О! прости! Милый мой недотёпа! И вообще, я не понимаю тебя. Совсем недавно я видела в тебе мужчину и вдруг… Что случилось? Мне кажется, ты играешь со мной!
– О! Нет! Что вы… ты? Я люблю тебя, Адель! Боюсь оттолкнуть тебя моей развязностью.
– Глупый ты мужчина! Хотя, вовсе и не мужчина! Не обижайся! Разве можно любовью оттолкнуть от себя девушку? И вовсе ты не был развязным, настойчивым… да, но твой пыл воспламенил и меня. Так, что мы квиты! – вновь звонко засмеялась Адель. – Придвинься, мне будет приятно. Я должна чувствовать твоё колено у моего бедра. 
Олег медленно, в несколько рывков придвинулся к Адель и, почувствовал своим коленом упругость её бедра.
– Вот так-то лучше, – проговорила она, улыбнулась и взяла в руки чайник. Налила чай в чашечки, пододвинула к Олегу вазочку с буше и, прямо глядя в его глаза, с серьёзным выражением лица произнесла:
– Я хочу, чтобы ты ответил мне на один вопрос.
– Слушаю.
– Вот ты сказал, что любишь меня. Твои слова искренни и в твоей душе действительно горит огонь любви? Или ты хочешь просто владеть моим телом?
– Я безумно влюблён в тебя, Адель! Не вижу жизни без тебя! Готов на всё, что ты скажешь, – пылко ответил Олег.
– Вот как? Даже на… – хотела что-то ещё сказать, но передумала и, встряхнув пышными волосами, проговорила. – Главное, что ты любишь меня, а я тебя!
Олегу показалось что-то странное в интонации, с какой она произнесла "а я тебя", и кошачья поза её, как для броска на мышь, чем-то шокировала, но то был лишь миг, после чего в нём вновь воспылало то новое чувство, которое он испытал несколько минут назад. Чувство, от которого всё его внутренне пространство было заполнено Адель, но он сдержал себя от нового порыва страсти, повторив в ответ слова о любви: "Я люблю тебя, Адель!"
Неожиданно Адель резко встала, коротким, но быстрым движением рук поправила волосы, – отбросила их с плеч за спину и строго, но с некоторой долей мягкости в голосе произнесла:
– Завтра! Всё будет завтра! В саду… в 6.30 вечера, а сейчас оставь меня.
– А завтра ты выйдешь к столу?
Адель улыбнулась.
– Непременно! Не могу же я вечно голодовать! Объявлять голодовку могут только безумцы! А сейчас уходи. У меня разболелась голова.
Ему хотелось остаться ещё хотя бы на минуту, но перечить любимой, значит, оттолкнуть её от себя, подумал Олег и, сказав на прощание: "Сегодня самый счастливый день в моей жизни", – на миг коснулся её руки пальцами своих рук, и медленно, как бы нехотя, повернулся лицом к двери. Через миг он уже открывал дверь и ступал за порог.

Глава 7. Никита

Олег ждал Адель уже минут пятнадцать, – пришёл к кустам сирени много раньше условленного времени. Горя в желании увидеть свою любимую, предполагал, что и её сердце рвётся к нему в трепетной страсти  познания тайны свидания в бледном сумраке вечера под густыми ветвями сирени. Тихо и мирно в саду. Ничто не нарушает его покой, лишь изредка из  ветвей деревьев и кустарников коротко бросают прощальные ноты уходящему дню какие-то птицы, и по сухим опавшим листьям пробегут какие-то мелкие животные – мыши или хомячки.
Он стоял, ждал и слышал своё сердце, чугунно бьющееся в груди. 
– Что, что хочет она сказать мне? – неоднократно повторял он, вглядываясь в дорожку сада, извилисто бегущую к кустам сирени меж фруктовых деревьев. – Ах, как хочется, чтобы Адель ещё раз сказала "люблю", как сладостно это слово, как звучно оно в её устах. Адель! Милая Адель! Я люблю тебя, и сегодня, да сегодня решится моя судьба. Я попрошу твоей руки. 
Справа, – со стороны беседки что-то хрустнуло, как будто кто-то посторонний сломал сухую опавшую ветку, наступив на неё, либо умышленно сломав руками. Олег повернул голову на звук. Тихо.
– Показалось, – проговорил он и вновь предался своим мечтам.
Она подошла к нему неожиданно, так тихо ступала по тонкому ковру из опавших осенних листьев, что казалось даже вездесущий лёгкий ветерок не смог бы услышать её шаги.
– Прости, милый, я слегка задержалась, – громко проговорила она.
Олег вздрогнул, неожиданно и громко прозвучали слова Адель за его спиной.
Обернувшись, Олег замер. Адель поразила его своей необычной, ранее невиданной девственной красотой. В тонкой тени, отбрасываемой сиренью и окружающими её высокими елями, стояла "Афродита" в пышном белом платье, обрамлённом по груди, как пенным гребнем высокая волна,  бледно-голубой вставкой. В глазах Адель играл таинственный огонь.
Таинственно-загадочный вид Адель опьянил Олега, возбудил его мужскую страсть. Он бросился к ней, обхватил её тело, с силой привлёк к себе и повалил на ковёр листвы, опавшей с кустов сирени.
Она стонала от боли и от страсти, воспалившейся в груди, стонала так громко, что привлекла своим стоном сидящего в беседке Никиту.
Подойдя к кустам сирени и раздвинув ветви, Никита вскрикнул и, поднеся к губам кулак, крепко впился в него зубами.
Ощутив на себе взгляд посторонних глаз, каких именно девушка знала, Адель полностью отдалась власти Олега, который, почувствовав расслабленное тело возлюбленной, ещё крепче вжался в неё. Адель вскрикнула, но уже не от боли кусаемых губ, а от того нового, что почувствовала ниже живота.
Обвив руками его шею, она подставляла под его губы всю себя – свои страстью пылающие уста, пульсирующую жилку на шее, маленькую девичью грудь и томно стонала под напором необузданной ласки Олега.
Волна интимной страсти охватила их обоих. Ни он и ни она уже не видели и не слышали никого и ничего вокруг. Молодые, свободные, наполненные страстью жизни и любви, они отдавали себя позыву молодости.
После ужина Олег пришёл в комнату Адель.
– Ты? – удивилась она.
– Я, – ответил он, добавив, – а что в том удивительного? Я хотел вновь увидеть тебя и поцеловать перед сном.
– Что ж, поцелуй и оставь меня, – холодно ответила Адель. Её голову заполняли слова: "Почему Никита не проявил себя? Почему не прервал мою связь с Олегом? Ведь он прекрасно видел, к чему ведёт и привёл наш общий с Олегом порыв. А теперь… теперь я вынуждена выйти за него, хотя… – с минуту поразмыслив, – это не обязательно. Мало ли в мире женщин, которые флиртуют до замужества. И молод он ещё.  Надо ему об этом обязательно сказать. И я скажу!"
Олег с удивлением и даже ошарашенно смотрел на Адель. Он не понимал её после всего, что произошло в саду всего два часа назад. Её отношения к себе он видел в ином свете, не холодном, как в данный момент, а в горячем.
– Ты пришёл поговорить, – оставив свои мысли о Никите, обратилась Адель к Олегу. –  Хорошо, давай осмыслим наше положение. Ты, да! мой первый мужчина, но это не говорит о том, что я должна принадлежать тебе. Я свободная женщина и вижу себя таковой и в будущем, даже если свяжу себя узами брака.
Олег молча слушал Адель. Лёжа на диване в позе ленивой кошечки, левой рукой она гладила себя по голове, правой по бедру, и, как казалось Олегу, не говорила, а мурлыкала.
– Ты решил, что я теперь обязана выйти за тебя замуж, но… – здесь Адель сделала паузу в своём "мурлыканье", – но хочу ли этого я? Ведь я ещё так молода! Я не видела других мужчин и не могу сравнить тебя с ними. Может быть, будучи твоей женой, что вполне возможно, я разочаруюсь в тебе и оставлю тебя в горе. Как тебе такой вариант? Больно?! Да, будет очень больно! – сама ответила на поставленный собою вопрос. – И вообще, ты очень молод. У тебя ещё нет сформировавшегося отношения к жизни и личных средств для содержания семьи. Да, ты компаньон своего отца, у вас с ним одно дело, но всё же оно не твоё. И вообще, мы с тобой почти одного возраста!
Томно потянувшись, Адель приподнялась на диване и, опустив ноги на пышный персидский ковёр, выплеснула "чужим" голосом страшную для Олега фразу.
–  Женщины взрослеют раньше мужчин, и наша любовь… прости, я даже не знаю, люблю ли тебя, может быть, это просто временный порыв страсти, который угаснет уже завтра. И как только ты осознаешь это, то проклянёшь меня или хуже того, покончишь со своей жизнью, а я этого не хочу, ты всё-таки мне приятен. Но и это ещё не всё. Может быть, я всё же полюблю тебя, я не знаю, может быть, я и сейчас тебя люблю, но это где-то глубоко в груди, – Адель приложила руку к своему сердцу, – оно ещё не родилось в полной мере, полюблю, а ты разочаруешься во мне. Тогда застрелюсь я. А я хочу жить.
– Я никогда…
– Молчи, ничего не говори, иначе я забуду, что хочу сказать и расплачусь, – требовательно проговорила Адель. – Я не знаю! Я ничего не знаю, и ничего тебе сказать не могу. И вообще, – строго посмотрев на Олега, резко выкрикнула. – Ты не имеешь в обществе веса! Ты ещё мальчишка! Вот когда станешь настоящим мужчиной, как… допустим, твой отец, который состоялся как муж и уважаемый обществом человек, тогда я буду думать.
Слова Адель давили на Олега своей правдивой тяжестью, но он всё ещё был под впечатлением того прекрасного момента, который свершился в саду, поэтому принимал их как её каприз.
А Адель всё более распалялась. Она не пыталась обидеть Олега, нет! этого не было в её мыслях. Своей грубой откровенностью она пыталась заглушить в себе слабость, проявленную в тени сирени. Она ненавидела себя за ту слабость, но этап был пройден, и возвратиться назад не было никакой возможности, но более всего в своём выговоре Олегу, она пыталась понять, кого любит больше – его или Никиту. Понять, почему Никита не остановил её и не вырвал из рук Олега. И это непонимание самой себя, давило на неё чугунной плитой, и эту тяжесть она скрывала показной кошачьей ленью и безжалостной грубостью.
– Я не хочу обещать того, что, возможно, никогда не дам, – продолжала говорить она сумбурно, и порой противореча себе. – Я ещё сама себя не поняла! Мои слова тебе неприятны, но тем меньше ты будешь разочарован в будущем, тем лучше я покажусь тебе даже в минуты нашей размолвки. Может быть, я буду твоей женой, но сейчас я не могу это обещать, я пока ещё и сама не знаю, что хочу.
Олег мало понимал из того, что говорила Адель, в его голове кружилось лишь одно: "Надо просить её руки! Надо просить её обвенчаться со мной! Надо упасть перед ней на колени и молить, да, молить о прощении. Я был груб сегодня в саду! Я подло поступил с нею, с любимой мне Адель! О, как же я люблю тебя, Адель!"
Откуда-то издалека до него донеслось:
– Да, так будет лучше. Лучше, если ты возненавидишь меня сейчас, зато потом всю жизнь будешь любить только меня. Будешь верен только мне! Вот такая я жестокая, Олег! – выговорилась она и вдруг резко. – Да, я согласна быть твоей женой!
Тяжёлый разговор, вылившийся в мажорную ноту.
Утром после завтрака Олег подошёл к отцу и, прямо глядя в его глаза, проговорил:
– Отец, Адель и я решили обвенчаться. 
Глаза Петра Александровича поползли вверх, а челюсть поплыла вниз.
"Отрезвев" от столь тяжёлого удара, он мельком взглянул на сына, затем упёр вопросительный взгляд в Адель.
– Как это понимать? – обратился он к ней.
Адель молчала, прямо смотря в глаза Петра Александровича.
– Ты же понимаешь, Адель, что это невозможно!
– Почему? – не поняв отца, проговорил Олег. – Мы любим друг друга, и я не вижу препятствий для нашего брака.
– Препятствие есть, сын! – резко ответил отец.
Адель молчала, а Никита, сидевший в кресле с книгой в руках, насторожился.
– Адель… твоя… сестра… – с расстановкой каждого слова ответил Пётр Александрович.
– Нет! Не может этого быть! – взорвался Олега.
– Но это так, – твёрдо и утвердительно проговорил Пётр Александрович и повернулся к Адель за подтверждением своих слов, но получил удар и от неё.
– Мы любим друг друга, – сказала она, прямо глядя в глаза Петра Александровича.
– Но, милая моя, ты же знаешь, что это невозможно. И знаешь почему.
Никита, остекленев глазами, смотрел на Адель. О чём он думал? Может быть, о том, что не он, а брат совершил грех? И это радовало его. Хотя вряд ли. Он любил брата и не мог желать ему зла. Значит, он жалел его и корил Адель за её бесстыдство? Всё возможно, но через несколько секунд явно стало одно, он не успел развить свои фантазии.
– К счастью моему это возможно… И не только возможно, но и не противоречит никаким законам, – ни человеческим, ни церковным, – спокойно проговорила Адель.
– О каких законах ты можешь говорить, дочь? Если ты… и Олег сводные брат и сестра.
Ничего непонимающим, почти безумным взглядом Олег влился в глаза Адель. Спокойно приняв этот взгляд, Адель подошла к Олегу, взяла его руку и, улыбнувшись, твёрдым голосом произнесла:
– Всё будет хорошо, милый! Поверь мне! Всё будет хорошо!
– Но как, как может быть хорошо, если…
Адель прикрыла ладонью губы Олега и повернулась лицом к Петру Александровичу. 
– Перед своей смертью мама открыла мне тайну моего рождения. Я не твоя дочь, право не знаю как теперь называть тебя… Ну, хорошо, пусть как всегда, отец, собственно, ты им и станешь после нашего венчания… мама писала тебе, что я родилась преждевременно, но это не так, она выносила меня все девять месяцев.
– Но… это невозможно. В то время я ещё не знал Эстель, – полностью не осознав слова Адель, проговорил Новиков.
– Вот об этом я говорю. Я наполовину итальянка. Если ты, отец, не сможешь с этим смириться, я готова покинуть твой дом и уехать обратно во Францию.
Олег стоял, часто моргал глазами, и с трудом верил в произносимые Адель слова, но они не огорчали его, удручало лишь то, что она может уехать во Францию, но и это не было препятствием, – он был готов последовать за ней хоть на край света.
 – Нет, ты останешься в этом доме, – сникнув лицом от столь тяжёлой вести, твёрдо ответил Пётр Александрович. –  Ты моя дочь, пусть даже не рождена мною. Никто не знает нашей семейной тайны, и не узнает никогда. Ты, как и прежде, – для чужих, будешь считаться моей приёмной дочерью, а для меня была и всегда будешь родной. Кровосмешения не произойдёт, и никто не осудит нас. Я даю согласие на твой брак с Олегом.
 
Глава 8. Боль

Никита бежал, не ведая куда, и очнулся лишь тогда, когда увидел перед собой Обь, стремительно несущуюся в свою неизвестность под крутым обрывом.
Домой возвратился, когда все уже спали. Пройдя в свою комнату, не раздеваясь, повалился на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, тихо застонал. Перед глазами стояла ужасная картина, – Адель и Олег в саду, она в его объятьях, и в полной его власти.
О многом он думал в эту беспокойную ночь. Хотел прокрасться в спальню брата и убить его, а потом убить и её. Открывал окно, дышал свежим влажным воздухом осени, слегка приходил в себя, но стоило ему лишь взглянуть на чистое звёздное небо, как перед ним вновь возникал сад и они в нём в крепких объятьях. И он вновь бился в истеричном плаче, бегал по комнате, в желании наложить на себя руки крутил из простыни верёвку, но простынь не желала принимать на себя зло – не скручивалась в жгут.
В какой-то миг перед ним предстал образ Христа Спасителя, который своим прямым взглядом в его глаза и строго-задумчивым одновременно, в чём-то даже выражающим мучения – успокаивал его. Всем своим образом он как бы говорил: "Прости их, они ни в чём не виноваты пред тобой, как простил я моих убийц, ибо они не ведали, что творят". И Никита решил не поддаваться лукавому, не брать тяжкий грех на душу, а покориться Господу Богу и Его святой воле.
И он вновь зарылся лицом в подушку и стал обливать её горячими слезами.
Его мысли прервали крики петухов из ближайших к дому дворов.  А затем и заскрипели полы в самом доме, – пришла в движение прислуга и первые лучи солнца, – предвестники новой счастливой жизни осветили небосвод и с всевозрастающей силой ворвались в его спальню. 
С больной головой и с оплывшими от бессонницы веками, Никита приподнял голову от подушки, и твёрдо проговорил: "Я не буду клином в их любви. Я уйду к Богу!". Натянуто улыбнулся искривлённой улыбкой, кое-как привёл себя в порядок и вышел к завтраку.
Через неделю Олег и Адель венчались. После торжественного обряда Никита не возвратился домой. Его искали весь день, и лишь к вечеру какой-то мальчик принёс от него письмо, в котором Никита сообщил, что уходит из дома в монастырь, в какой не указал. Просил не искать его.
– Решение моё окончательное, – писал он. – Причина?.. Бог зовёт меня к себе, и я не хочу противиться ему. Искать меня не нужно, просто помните обо мне и иногда вспоминайте хорошим словом, я услышу его, и на моём сердце и душе будет легко и спокойно... Любящий вас Никита.
Адель поняла причину бегства Никиты, но понимание её не дало ей понимание самой себя, которое пришло лишь через полгода. И это понимание самой себя с каждым днём перерастало в навязчивую болезненную мысль: "Я должна, я обязана найти его и просить у него прощение!" – говорила она себе и с каждым днём всё дальше отдалялась от Олега. Её душа и сердце  тянулись  к тому, кого не поняла, с которым сыграла злую шутку в осеннем саду. – Я должна найти ниточку, которая приведёт меня к нему.
И эта ниточка была найдена.
***
В первых числах лета 1909 года Адель подошла к мужу, с которым не спала уже с начала весны, сказавшись больной, и прямо глядя в его глаза произнесла:
– Я поняла, что совершила огромную ошибку.
– Какую? – удивился Олег.
– Мне трудно об этом говорить, но… надеюсь, ты поймёшь меня. Дело касается твоего брата… Никиты.
– Ты что-то узнала о нём? Где он или что с ним?
– Что с ним мне не известно, а где он я знаю верно.
– Удивительно, – хмыкнул Олег. – Никто не знает, а ты знаешь. Ты шутишь, или тебе действительно известно его место нахождения.
– Мне не до шуток. Особенно сейчас, когда я полностью осознала свою ошибку.
– Опять ошибку, ты о чём, Адель?
– Я же сказала, о Никите, – раздражённо ответила она. – Мне нужно увидеть его.
– Никиту?.. – удивился Олег. – Когда и где?
– Сегодня… сейчас… я уезжаю к нему. Я должна решить для себя важный вопрос. Вещи уже собраны, и экипаж скоро будет подан к дому.
– Ты говоришь загадками. Пожалуйста, объяснись!
– Хорошо, у меня ещё есть время. Ты, конечно, помнишь, в день исчезновения Никиты, а это был  день нашего венчания, мы получили странное письмо, вскрыв которое ты сразу узнал почерк брата. В том письме Никита уведомил нас – тебя, Петра Александровича и меня, о своём странном решении – уходе в монастырь. Письмо шокировало нас своей загадочностью. Ты, помнится, сказал, что Никиту выкрали с целью вымогательства денег и посоветовал обратиться в полицию, но при дальнейшем чтении письма мы пришли к твёрдому убеждению, – решение оставить дом было принято им  осознано и в здравом уме.
В письме он просил не искать его. Естественно, мы были в шоке и тревоге, но приняли его решение. Нас огорчало лишь то, что мы не могли знать, где он находится, следовательно, хотя бы вести переписку и знать о его здоровье. Но на днях, проходя мимо пассажа, я увидела мальчика, который в тот тяжёлый для нас день передал от Никиты письмо. Я решила проследить за ним – в надежде узнать что-либо о твоём брате, а главное, в каком монастыре он скрывается, и мне это удалось.
У мальчика есть старший брат, он был хорошим другом Никиты, и тот помог ему в осуществлении его плана. С трудом, но мне всё же удалось выпытать у того молодого мужчины, что это за монастырь и где он находится. Никита ушёл в Чулышманский Благовещенский мужской монастырь.
Теперь я знаю, где он. Я нашла его… и твёрдо решила ехать к нему, и я еду сейчас. Я должна… Нет! обязана признаться ему… сказать ему о моей ошибке...   Я люблю его! – резко выпалила она и, отвернувшись от мужа, побежала вниз по лестнице в прихожую, где уже стоял чемодан с её дорожными вещами. 
Олег бросился за ней, ухватил её за плечи, соскользнул к её ногам и стал умолять не бросать его, но она была непреклонна.
– Оставь! Помнишь, я говорила тебя, что свободна и никто не может распоряжаться моей свободой. Я предупреждала тебя о возможном повороте событий в горькую для тебя сторону, но ты настоял, чтобы я вышла за тебя, и я дала тебе то, что ты просил, а теперь, прошу, нет! требую, отпусти меня. Ты мне противен! – скривившись, Адель отбросила от себя руки мужа и, взяв чемодан, вышла из дома, где её уже ждал экипаж.

Глава 9. Никита и Адель

Из Барнаула пароходом до Бийска, далее по Чуйскому тракту и тропами с группой искателей загадочной страны "Беловодье", измотанная, несколько раз лежавшая в болезни, но не брошенная людьми, Адель добралась до Телецкого озера. В лодке по озеру до Чулышманской долины и десять километров пешком до Чулышманского Благовещенского мужского монастыря шла как в тумане.
Никита с трудом узнал в измотанной, исхудавшей, болезненного цвета лица женщине некогда изумительно прекрасную Адель. Ему стало невыразимо больно за неё, и он понял, почему она здесь. Сердце его сжалось в маленький комочек, затем больно развернулось во всю мощь, отчего молодому мужчине показалось, что оно вот-вот взорвётся и нежно укроет своей горячей кровью от боли и страданий безумно любимую женщину.
Бросившись к Адель, упав перед ней на колени, Никита, а ныне монах Николай, охватил её ноги и, прильнув к ним лицом, тихо зарыдал.
– О-о-о! – вскрикнула Адель и медленно опустилась на колени рядом с любимым. – Почему? Господи, почему?.. – подняв к небу лицо, закричала она как раненная волчица, и крепко прижала голову Никиты к своей часто вздымающейся груди.
Минуты боли и страданий пронеслись как миг.
– Почему ты покинул… меня? – со слезами на глазах, задыхаясь от понимания невосполнимой утраты, всё ещё держа голову Никиты на своей груди, проговорила она.
Он вжимался в её тело, вдыхал его аромат и боялся сказать правду, которая уже была явно показана его действием.
Он видел её прежней – сверкающей красотой Аделью, той, какой видел последний раз – у алтаря рядом с братом.
Он дышал ею и не верил своему счастью, которое вымаливал у Бога, – увидеть её хотя бы один раз.
Он встал с коленей, приподняв Адель, поставил её на трясущиеся ноги и тоскливым взглядом посмотрел в её глаза.
Он ничего не говорил, молчала и она. Они смотрели глаза в глаза и говорили глазами. Каждый из них понимал, что говорит другой, каждый рвался душой один к другому и кричал "Я люблю тебя!", но злая шутка судьбы, сделав своё скверное дело, всё дальше и дальше уносила их в разные стороны.
– Ты… Ты, – сглотнув застрявший в горле ежовый комок, – ты ушёл, не попрощавшись со мной, – с трудом проговорила Адель.
Никита молчал и не отводил от лица Адель грустный взгляд. Он впитывал в себя милые черты её милого лица.
– Как ты мог бросить меня. Неужели ты не понял, что я… – Адель впилась глазами в Никиту, и ему вдруг показалось, что из глаз её бурным потоком вот-вот хлынут слёзы и утопят обоих в их горьком горе. Но он всё ещё оставался безмолвен, лишь на некоторый миг что-то яркое зажглось где-то глубоко в его глазах и тут же погасло.
– Неужели ты совсем не любишь меня? – не отрывая рук от лица, наконец-то выговорила она те слова, с которыми пришла к нему, и неожиданно в порыве нежности и страсти бросилась на грудь его, беспрестанно повторяя, – Неужели, неужели, неужели, – и уже не сдерживая себя, затарабанила по его груди своими маленькими кулачками, при этом беспрестанно спрашивая его. – Я тебе безразлична!? Я безразлична тебе!? Я безразлична!?
– О! Нет! – не сдержав своих чувств, воскликнул он. – Вы всегда будете в моём сердце! Но я никогда не буду… – вашим, хотел сказать, но произнёс другое, – не буду помехой в жизни брата, тем более в его любви, он дорог мне больше самой жизни.
– А как же я? Почему ты не подумал обо мне? – отняв лицо от груди Никиты, с болью в глазах проговорила Адель.
– Боль пройдет, и раны зарубцуются, – с лёгкой отдышкой и с грустью в голосе ответил Никита, и, посмотрев на Адель прощальным взглядом, осторожно отстранил её от себя, отвернулся и медленно пошёл в тайную для неё жизнь.
– Постой! – крикнуло её сердце. – Я люблю тебя! Приди ко мне!
Почувствовав этот крик, Никита на миг остановился, слегка повёл головой в сторону любимой, но,… так и не обернувшись на зов её сердца, сделал следующий шаг в избранную неизбежность, отдаляющую навсегда два разбитых сердца.
***
Возвратившись в Барнаул, Адель нашла дом в трауре.
Сразу после её отъезда, Олег замуровал балконную дверь комнаты Адель, которая некоторое время была её и его семейным гнездом, заперся в ней, лёг на диван и застрелился.
Петр Александрович, лишившись двух сыновей и Адель, часто стал уходить в свой внутренний мир, что было принято его друзьями как потеря рассудка. Был помещён в психиатрическую больницу.
***
– Необычную историю любви и сложной трудной жизни целого семейства рассказали вы нам, Тихон Касьянович. Но откуда вам известны мельчайшие подробности?
– Уверяю вас, Егор Иванович, в моём рассказе нет ни слова вымысла. До самого своего последнего дня брат писал мне. Он не был сумасшедшим, просто ему требовалась постоянная медицинская помощь. Он лежал в отдельной палате, свободно прогуливался по дорожкам и аллеям больничного двора и даже выходил в город, правда, в сопровождении кого-либо из медперсонала. А по смерти брата в июне 1916 года я прибыл в Барнаул для оформления документов по наследству. Его старший сын Никита, находящийся в то время в Чулышманском Благовещенском мужском монастыре, отказался от наследства в мою пользу. Я встречался с ним, от него и узнал подробности его последней встречи с Адель. После октябрьского переворота 1917 года я получил от Дарьи письмо, в котором она писала, что революционные брожения достигли Чулышманской долины. В осложнившейся обстановке духовная жизнь монастыря была настолько расстроена, что обитатели его решили основать скит на мысе Ижон – на западном берегу Телецкого озера.
Более она ничего не могла сообщить. На этом, вроде бы, всё, но буквально месяц назад в какой-то одной из наших эмигрантских газет, сейчас уже и не помню в какой, прочитал. Привожу дословно:
"В 1919 году по берегу озера проходил отряд красноармейцев. Отряд набрел на скит. В надежде поживиться монастырским золотом он расстрелял двух монахов. Золота, естественно, не нашли. Тела невинноубиенных были похоронены местными жителями. Одним из убиенных был  монах Николай".
– Позвольте вопрос, Тихон Касьянович, – обратился Зотов к доктору.
– Бог мой, сколько угодно! – ответил Белокобыльский.
– Почему вы чувствуете себя виноватым перед братом?
– Видите ли, граф… – Тихон Касьянович секунд десять помолчал, затем как-то сжавшись, тихо проговорил. – Я не должен был оставлять его одного в Сибири. Со мной ему было бы легче.
– Как сказать, Тихон Касьянович. В Барнауле он был рядом со своей первой женой и сыновьями, и, в чём я уверен, ждал возвращения дочери – Адель. Не вините себя, вы ни в чём не виноваты.
– А Адель? – спросила доктора Вероника Романовна.
– Дарья писала, что о судьбе Адель ей ничего не известно. Предполагаю, чтобы быть ближе к Никите, поселилась где-то близ Чулышманско Благовещенского мужского монастыря. Но, как вы понимаете, это всего лишь мои предположения.
– Грустную историю вы рассказали, Тихон Касьянович. Но в ней смущает меня одно. Вы сказали, что одним из убиенных был  монах Николай.
– Да, это так.
– Но почему вы решили, что это был Никита. Мало ли монахов Николаев? Их могло быть и два, и три, и даже четыре в монастыре, а затем в скиту.
Белокобыльский призадумался.
– А ведь вы правы, Вероника Романовна. Но в таком случае возникает вопрос, если Никита жив, почему меня не известил об этом, и где он сейчас?
– Встречный вопрос. А он знает, где вы?
– Не думаю.
– Вот и ответ, уважаемый Тихон Касьянович. Надо искать, хотя… сейчас это практически невозможно. Церковь в России в опале и вряд ли кто-либо из её служителей будет распространяться о себе.
– Да-а-а! – тяжело вздохнул Белокобыльский. – Остаётся надеяться, что судьба будет милостива к нам и даст добрые вести о Никите и Адель.
– Будем надеяться, Тихон Касьянович, – ответила Зотова, утирая платочком слёзы.
– И всё же, если будете в Италии, зайдите к нам. Вот моя визитка. – Егор Иванович вынул из портмоне лакированную визитку и подал её Белокобыльскому.
Приняв карточку из рук Зотова, доктор смущённо и с глубоким вздохом проговорил: "Я карточек не имею. Некому их дарить. Друзей и знакомых здесь нет. Вы первые, кого я повстречал за 9 лет жизни во Франции. Семья, вот и всё, что у меня сейчас есть. Ни к чему мне визитки, но блокнот и карандаш всегда при мне", – оживился Белокобыльский.
Вынув из внутреннего кармана пиджака блокнот, Тихон Касьянович написал на одном листке по-французски, на другом по-русски:  " Paris, rue Moliе;re, 14. Belokobylsky Tikhon Kasyanovich". "Париж, улица Мольер, 14. Белокобыльский Тихон Касьянович". – Так будет надёжнее, вырвав из блокнота листки с адресом и передавая их Зотову, проговорил доктор, и в глазах его появились слёзы. – Вы уж простите старика, чуть что – слёзы, меланхолия, знаете ли. Совсем стар стал, три месяца уже как восемьдесят два.
– Ну, что вы, Тихон Касьянович, право. Молодцом держитесь. Нам бы так в ваши годы, – проговорил Зотов.
Прощаясь, Егор Иванович ещё раз крепко обнял доброго соседа из своего далёкого прошлого и, взяв под руку Веронику Романовну, продолжил с ней прогулку по rue de Richelieu.
Белокобыльский Тихон Касьянович долго смотрел им вслед. О чём он думал, это было известно только ему.

Глава 10. Письмо

Через полгода Тихон Касьянович получил письмо из Италии.
"…Трагический фатум вашей семьи глубоко тронул нас, и мы решили, зная фамилию и имя матери Адель – Эстель Дюмаж, найти её родственников. Нам удалось выяснить, что у Эстель есть брат – B;n;zet Dumage, удалось и разыскать его. В настоящее время он проживает: Orleans, Avenue Dauphine, 8. В переписке с ним узнали, что его племянница Адель Новикова в настоящее время живёт в Париже на Rue du Pot-de-Fer, 14 – с мужем Новиковым Никитой Петровичем…
С глубоким уважением, Зотовы Вероника Романовна и Егор Иванович. 18.03.1925 г".