Штрафники

Радостная встреча.
Конвойным Долгов, словно вещь, был по описи передан командиру штрафного батальона.
– За что осужден? – спросил Долгова майор.
– За антисоветскую агитацию, – ответил Долгов, на что комбат, хмыкнув и уставившись в упор в глаза штрафника, потребовал всё рассказать без утайки.
Начал Долгов свой рассказ с 1941 года и закончил словами:
– В 1943 году, окончив военное училище в должности командира пехотного взвода, был направлен на фронт, а через полгода в кругу офицеров рассказал о снежном десанте, но видно кому-то я был неугоден и дошёл мой рассказ до особиста. Усмотрел особист в моём рассказе о снежном десанте антисоветскую деятельность, вызвал к себе, допрос учинил и сказал: "Ты что себе позволяешь, Долгов, растудыт твою мать, паскуда ты раскольническая! Какой ещё такой снежный десант? Ты, паскуда, своим вымышленным рассказом о выброске советского десанта без парашютов наводишь поклёп на всю советскую власть и её доблестную советскую армию. Под трибунал пойдёшь, сукин ты сын! Морда твоя староверская! И вера твоя раскольническая позор для советской власти!"   
– Помню, хотел я тогда ему врезать за эти его мерзки слова в адрес моей веры, сдержался только из-за того, что война и жизнь мою не хотел отдавать этой мрази. Под расстрел подвёл бы, погибать так на поле боя, а не у стенки. Стерпел! В итоге, конечно, под трибунал всё же подвёл, благо, мой командир полка был из тех, кто до войны был осужден несправедливо, заступился, – комдиву доложил обо мне и о моём рассказе. Полковник, оказывается, знал о снежном десанте и не понаслышке, был комбатом в полку, куда я доставил докладную от капитана Волкова, – командира нашего сибирского батальона. Не довёл до трибунала, заменил его тремя месяцами штрафного батальона. И вот, согласно приказу наркома обороны №227 от 28 июля 1942 года, я направлен в ваш батальон, гражданин майор, но не как враг государства, а за нарушение воинской дисциплины. Вот это и есть правда, которую я довожу до вас без утайки.
Поверил комбат в честный рассказ штрафника лейтенанта Долгова о снежном батальоне, сказал:
– Разведчики мои вчера возвратились из опасного задания, потери у них. Ты, я понял, офицер честный и храбрый, без парашюта на вражеские позиции прыгал, вот и будешь новым разведчиком у Сапрыкина – командира разведвзвода, так сказать пополнением к нему пойдёшь.
Всего ожидал Долгов, ругани, мата, даже мордобития, но о простом, человеческом отношении к себе даже и не мыслил. Доверие командира к человеку с поникшей жизненной энергией, подавленному, униженному вмиг возродило в Николае желание жизни и борьбы с врагами своей Отчизны. Закипела кровь в двадцатилетнем парнишке, радостно забилось сердце, громко и чётким голосом ответил: "Есть! – а вместе с этим кратким ответом рвались с языка слова, – Сапрыкин, не Михаил ли Евлампиевич?"
– Что-то ещё? – проговорил майор, заметив, что новый боец штрафного батальона, переминаясь с ноги на ногу, хочет что-то сказать.
– Разрешите обратиться, гражданин майор? – набравшись смелости, разжал губы Долгов.
– Что у тебя, рядовой?
– Гражданин майор, вы назвали фамилию Сапрыкин.
– Да, это твой новый командир.
– Скажите, гражданин майор, его случайно не Михаил Евлампиевич зовут?
– Случайно его назвали или как это я не знаю, а то, что Михаил Евлампиевич это точно, – ответил комбат, поинтересовавшись, – кто он тебе?
– С одного села мы… и вера у нас одна, – ответил Долгов, радостно заблестев глазами.
– Вера это хорошо, – задумчиво ответил комбат. – Только сейчас она должна быть у тебя не только в Господа Бога, а в большей мере в командира твоего. Понял боец?
– Так точно, гражданин майор, – бодро ответил Долгов и спросил разрешение выйти из командирской землянки, да только был остановлен майором.
– Так говоришь, гражданин я тебе? – хмыкнув, проговорил комбат и повёл простой задушевный разговор. – Вижу я, молод ты, Николай Архипович, но беда твоя не в молодости, а в том, что штрафное подразделение, на которое распространяется устав Красной Армии, равняешь с тюрьмой. Запомни, мой батальон не тюрьма, здесь все товарищи, а не граждане, – вновь хмыкнув, майор подумал, название-то какое-то безликое, – гражданин, – и разрешил Долгову выйти из землянки.
Через минуту Долгов, радостно улыбаясь, спросил на выходе из землянки у повстречавшегося бойца, как дойти до разведвзвода.
Встреча для обоих была приятной. Сапрыкин был старше Николая на четырнадцать лет и между ними, вроде бы, не могло быть ничего общего, однако на войне, когда одна минута это целая жизнь, когда все равны и в жизни и в смерти, разница в возрасте не имеет большого значения, разве что чисто арифметическое.
Рассказал Николай о своём несправедливом осуждении, Михаил Евлампиевич успокоил его тем, что неизвестно, мол, где сейчас лучше, и там и здесь смерть, и здесь жизнь и там жизнь.   
– Понятно мне это, Михаил Евлампиевич, просто душе больно от несправедливости, а не от того, что боюсь штрафбата. Понимаю, что война везде, а пересилить себя не могу.
– Ты уж постарайся простить тех судей, земляк мой дорогой, с тяжёлой ношей в сердце трудно на войне, оно должно гореть ненавистью к врагу, ступившему на нашу землю с оружием, а не томиться в плену своего неприятия вынесенного тебе приговора, обидой на судей и судьбу свою. Да… – махнул рукой, – и судьбу свою ты должен благодарить, что не разжалован трибуналом, что попал в офицерский штрафной батальон, а не в штрафную роту, где моральный климат значительно ниже, где порой одна винтовка на двоих.
– С вами, Михаил Евлампиевич, мне сейчас вообще спокойно, тем более мы с вами одной веры.
– Вера у нас, Николай, одна со всей Россией – в Отечество, в коммунистическую партию, в товарища Сталина и в победу, а в Бога… это… в душе он у каждого свой. Вот ты старовер, и говоришь, что мы с тобой одной веры, согласен, только в общем понятии веры, а в части её я крещён в православной церкви. Надеюсь, это не помешает нам, Николай, достойно бить врага?
– Не помешает, Михаил Евлампиевич!
– Вот и славно, боец Долгов, – ответил командир разведвзвода и приказал своему заместителю отвести нового бойца на кухню и накормить.
Возвращаясь с обеда, Долгов нос к носу столкнулся с необычным человеком, от встречи с которым, на секунду даже окаменел. Это был священник.
Священник его очень заинтересовал, особенно вопрос, "Как он оказался среди штрафников?"
Выяснить это Николай решил у Сапрыкина. Тот рассказал ему всё, что знал о нём.
Отец Афанасий.
– Уроженец Архангельска Афанасий Курбанов, в прошлом настоятель общины старообрядцев, возраста непризывного отбывал срок в штрафбате. Получив в начале войны известие, что сын пропал без вести на одной из погранзастав в Белоруссии, добился в военкомате направления на фронт и отправился с верой и надеждой найти отпрыска своего или его могилу.
Служить Афанасия направили в похоронную команду – подразделение, состоящее из солдат пожилого возраста или по каким-то причинам непригодных для строевой службы. Команда после боев занималась захоронением павших на поле брани как своих воинов, так и вражеских. Оружие, что Курбанову выдали, тот старался без надобности не применять. Чтил заветы старой веры, по мести или злобе сиюминутной силу креста и молитву в защиту брать, а если иначе приходилось – "постоять за други своя", то "живота" своего не жалел и оружием без жалости и сожаления отвечал.
Как ни странно, но с пониманием относились офицеры штаба дивизии, политотдела и даже контрразведки к красноармейцу Афанасию Курбанову, который поверх солдатской формы носил крест наперстный священнический, не только на обряде отпевания умерших бойцов, но постоянно.
В один из дней, так уж получилось, расположили похоронную команду близко к передовой, а здесь бой скоротечный начался. Вот тогда Афанасий впервые увидел, как молодые, красивые, хрупкие, физически слабые санитарки во время атаки, рискуя жизнью своей, чужие спасали. Бойцов, что в два раза тяжелее самих себя, обездвиженных, без сознания с поля боя выносили.
Не мог старый воин спокойно смотреть на это, скинул с плеч вещмешок, шинель снял, аккуратно  уложил её  на земле, рядом винтовку положил, быстро выскочил из окопа второго эшелона и ринулся в пекло бойни – на передовую. Впереди бой, пули свистят, гранаты и мины взрываются, солдаты, кто раненный, кто замертво падает и девочки-санитарки к ним ползком, а он в полный рост идёт и раненных воинов с поля боя выносит. Одного, другого, так с десяток на себе и вынес. Потом только дошло до всех видевших это, что на груди рядового Курбанова распятье восьмиконечное на солнце ярко сияло и как бы оберегало его.  Даже заклятые враги не посмели в крест стрелять, вести огонь по хорошо видимому, безоружному, беззащитному и не ищущему защиту священнику.
Не раз потом с крестом в душе и на груди отец Афанасий на виду у фрицев раненых бойцов с поля боя выносил. Не поднималась рука врага стрелять в священника, на груди которого крест сиял.
Как-то уже по полной темноте Афанасий возвращался в часть, после того, как захоронили павших солдат в общей братской могиле. Чтобы путь сократить, через рощицу пошел. Вдруг слышит голос приглушённый, прислушался, это были слова молитвы. Удивился, кто это в сумерках в березовом колке с Богом общается? Остановился, решил разобраться, вдруг кто-то из раненых? Опять же вроде всех покалеченных ещё засветло в лазарет отправили, он же сам и помогал, и голос-то не мужской, а девичий. Афанасий осторожненько к месту тому приблизился. Сквозь ветки и листву берез узрел диво необычное – девица в белом халатике, босая, светловолосая к Господу обращалась. Крестилась тремя перстами. Обеспокоился Афанасий, как бы не помешать, не нарушить покой, той, кто открывает себя перед творцом с надеждой, что услышит он её чаяния и надежды. Узнал Афанасий девчушку – Ася Магомедова из медсанбата, откуда-то с Алтая. Мать русская, по словам Аси христианка – дородная женщина, отец с Кавказа – азербайджанец, крепок и широк в плечах, а дочь хрупкая, росточком с подростка, но в бою бедовая, бойкая, смелая, сноровистая и шустрая. Ей бы юной и слабенькой где-нибудь в тылу в госпитальной палате за ранеными бойцами ухаживать, без натуги, опасности смертельной, а не на передовой быть, так нет, сама настояла после окончания медучилища, чтобы её направили в действующую армию. Туда, где по её мнению, больше пользы принесет.
И действительно, рослые и сильные подружки одного-двух раненых перевяжут, а Ася за это время успеет пять-шесть раненных бойцов в чувства привести и перевязать, но одно у неё на душе камнем лежало, не всегда могла вынести раненых с поля боя, сил не хватало. Девушки, кто посильнее, выносили с переднего края раненых, и получали ордена, медали, отпуска и почести разные, а она ничего. Что сделаешь?! Согласно приказу к награде представлялись лишь те, кто непосредственно на себе выносил раненых в безопасное место. За восемьдесят бойцов, вынесенных с поля боя, санитарам даже Героя давали. Асю же, эту скромницу, спасшую не один десяток подстреленных солдат, ждали лишь устные благодарности. Хотя все прекрасно знали, что во всем медсанбате, только она одна была способна незаметно под самым носом у фашистов оказывать медицинскую помощь нашим бойцам. Мужики её Ящеркой прозвали, потому как она, используя обрывок маскировочной ткани, юрко ползала вдоль вражеских позиций.
Но почему в такое сумеречное время, босоногая и одна-оденёшенька оказалась она в этом лесочке, Курбанов не мог понять. Как бы тяжко ни было, но женщины на войне особые трудности испытывали, особенно медсестры. Кровь, что в сражениях с раненых воинов истекала, запах особый имеет – терпкий, страхом пропитанный, и он впитывался в тела молодых девчонок и женщин. Потому, как только была возможность, эти спасительницы первым делом старались смыть эту чужую, страхом пахнущую сукровицу. В тот день Ася успела побывать в бане, а после уединилась в берёзовом колке.
Невольно вслушиваясь в слова молитвы, Афанасий понял, жених её, будучи летчиком, был сбит во время воздушного боя. От ранений в ногах началась гангрена, и их ампутировали до коленей. Сейчас находится в Барнаульском госпитале. Вот туда в своих молитвах и рвалась душа Аси. А как получить хотя бы кратковременный отпуск, увидеться с любимым, поддержать его? С её-то силами и ростом – никак! Значит, надо что-то героическое свершить.
Не в силах сдержаться от нахлынувших переживаний за несчастную девицу, Афанасий окликнул ее по имени. Та, узнала его, доверчиво прильнула к груди этого сильного мужчины, и заплакала.
– Не тужи, девонька, – гладя её русые волосы, произнёс Курбанов. – Не сегодня-завтра опять бои тяжелые за высотку, которую мы уже неделю взять не можем, а потому сделаем так, ты своим делом занимайся, перевязывай, я по близости постараюсь быть и твоих крестников перетащу поближе к нашим тылам, откуда тебе сил хватит уже самой до полевого лазарета их дотащить. Я тебе волокушку слажу. Греха или обмана какого-то здесь не вижу. Ты, насколько я знаю, наверное, уже более двух сотен ребят спасла, а почести никакой за подвиг твой не получила. Так что справедливо мы поступим. Не смущай душеньку свою. По сути, ты давным-давно награду достойную заслужила. Не зря ведь бойцы из госпиталей тебе пачками письма любовные пишут.
– И что ты думаешь, Николай, – продолжал рассказ Михаил Евлампиевич, – за пару суток штурма высотки Магомедова с помощью Курбанова более трех десятков раненых и изувеченных в лазарет доставила. Среди них несколько старших офицеров. Кто да как Асе в этом помогал, в дивизии догадывались, но все сочувствовали Ящерке. Сам начмед армии вручил перед строем Магомедовой заслуженную награду и, конечно же, дали ей отпуск на родину. Там она и свадьбу справила и обвенчалась со своим любимым.
(Мало кто знает, что  такое ратный труд военной медсестры. Тем более недостаточно у нас пишут о медсёстрах Великой Отечественной, об изуверствах фашистских выродков над женщинами военнослужащими, попавшим в плен. Один пример из многих подобных. Восемнадцатилетняя санитарный инструктор Ксения Семёновна Константинова, спасая группу тяжелораненых красноармейцев, вступила в бой с прорвавшими оборону фрицами. Стрельбой из автомата она отвлекла врагов от места укрытия раненных и безоружных бойцов. Спасая других, уничтожила более двадцати нацистов, но получила ранение в голову. Обессиленную девушку схватили гитлеровцы, выкололи ей глаза, отрезали нос, уши, груди и в довершение всего ещё живую, пригвоздили деревянным колом к земле. За проявленное мужество при схватке с врагом ей было присвоено высокое звание Героя Советского Союза – посмертно).
Ну, а в штрафбат, – продолжал Сапрыкин, – отец Афанасий попал по законам военного времени на основании рапорта трусливого и склочного офицера. Думаю, недостоин этот подлец, чтобы его имя и звание называть. Так вот, слушай дальше. В один из дней пошли наши бойцы в атаку, только неудачно, возвратились на свои позиции, после фрицы на нашу оборону попёрли, тоже безрезультатно, откатились от высотки. Бой прекратился, а посредине убитые, раненые, покалеченные, ползти неспособные, красноармейцы и солдаты Вермахта, все вперемешку.
Вышли на тот взгорок, не дождем, не росой, а кровью пропитанный, отец Афанасий с тремя бойцами. Одновременно на ту возвышенность со стороны фашистов два капеллана с пятью санитарами на помощь своим раненым подошли.
На беду свою Курбанов, вынося убитых и раненых, стал свидетелем позорного поступка одного из наших воинов. Среди убитых приметил фигуру в нательной рубахе, но, судя по хромовым сапогам и галифе, это был офицер Красной армии, который зачем-то среди трупов пытался притаиться.
Сообразил Афанасий, что офицер тот трус и разделся, чтобы скрыть свою принадлежность к офицерскому корпусу. Так оно и было, когда атака захлебнулась, служака тот от страха в воронку спрятался, и так перепугался, что не заметил когда все отошли на прежние позиции, от этого ещё ближе к немецким окопам оказался.
Боясь вражеского плена, гимнастерку с документами и знаками отличия рядом прикопал, оружие личное выбросил и мертвыми телами прикрылся, а как увидел Афанасия, понял, что миновала его позорная учесть пленения и есть возможность к своим вернуться. А как?
Без документов, без воинской формы, без оружия, и без ранения – военный трибунал неизбежен. При таком раскладе расстрел. За трупами хоронясь и не высовываясь, гимнастерку с документами выкопал, на себя снова напялил, оружие, хоть и чужое, в руки взял, а доказательства причины, почему без единой царапины полдня пролежал, долго искал. Кроме того мешал известный всей части поп. Рядом крутился, и наверняка уже догадался обо всем, значит, может сообщить об увиденном особисту. Недолго думая, решил сам себе рану нанести, да так, чтобы никто не видел. Попробуй потом кто-то докажи, что измену узрел, а в воронке и попу не видно. Кому больше веры будет? Конечно офицеру, к тому же раненному в боевой обстановке, а не простому солдату.
Уловил момент для своего хитрого хода, когда отец Афанасий спиною к нему повернулся. Немецким штыком саданул себя в грудь. Хоть и неглубоко, но от боли громко закричал. На его неожиданный вскрик Курбанов обернулся, увидев, насколько страх животный человека в ничтожество превращает, взглядом презрительным окинул и продолжил своё дело. Тот же хоть и кровью исходил, но в сознании будучи, не покинул своего убежища. Выжидая подходящий момент, наблюдал за действиями отца Афанасия.
Отец Афанасий, невзирая на звание раненых, в первую очередь помощь оказывал тому бойцу, кому она нужнее была. С врагами своими, что тоже перевязками и эвакуацией мертвых и раненых занимались, бинтами поделился. Немцы в свою очередь йод и спирт дали. Когда же капеллан не в силах был вытащить из-под завала своего убитого солдата, Курбанов, хоть ростом не велик, но от природы кряжист, широк и силен в плечах, помог ему бревна блиндажа развороченного разобрать, и тело убитого высвободить.
Через некоторое время Афанасий и капеллан решили отдохнуть, и так получилось, что расположились рядом. Капеллан повернулся лицом к Афанасию и на чистом русском языке сказал:
– Выходец я из России, с Поволжья, сожалею, что поклоняясь Христу единому, по разные стороны воюем.
Вздохнул Афанасий и промолвил:
– Так-то оно так, все мы люди. Кому охота умирать?! Только вот не от нас это зависит нынче, кому жить, а кому умереть. Одно не возьму в толк, что вы ищете на чужой земле? Что потеряли у нас? Не мы на вашу землю смерть принесли, а вы русский народ, ни в чём невинный перед Германией уже второй раз в этом веку режете и свинцом сердца его начиняете. Как же вы понять не можете, что русский народ невозможно на колени поставить!
Стыдно стало фашистскому капеллану, глаза опустил к земле, сказать что-то пытался, да видно слов найти не смог. Сказал лишь напоследок, что на их стороне Афанасий как воин христианин известен бесстрашием и презрением к смерти, а потому даже снайперы немецкие, видя попа русского, не стреляют в него.
Через пару часов Афанасий в последнюю очередь подошел к офицеру "саморезу" с намерением всё-таки оказать тому помощь и как-то выручить из постыдного положения. Сказал тому по-мужски, грубо, но честно и правдиво, в глаза глядя:
– Ну что, человече, обосрался, не боись огласки поскудства твоего, не пристало мне человеку православному доносительством заниматься, и судить тебя не мне дано, авось, осознаешь пагубность падения своего, Бог тебе и ниспошлет прощение.
После этих слов, молча, помог ему до санчасти добраться.
Только тот злыдень, – не хочу называть его офицером, – подлее оказался, нежели Афанасий думал. Боясь, что солдат, видевший его позор, может проговориться, решил спасителя своего подлостью отблагодарить. Настрочил на  него донос. Зная, что его рапорт на дивизионном уровне особой роли не сыграет, имея высоких покровителей в штабе армии, направил туда свой гнусный пасквиль.
В доносе красочно, весьма грамотно с политической точки зрения, написал:
– Поп расстрига свободно и на виду у бойцов Красной армии общался с фашистами, делится с ними так необходимыми для наших раненых солдат бинтами, помогал выносить с поля боя фашистских недобитков. В первую очередь оказывал помощь простым солдатам, а не офицерам. Открыто носит церковно-поповский крест.
И тому подобное на трех листах.
Прочитав такое, армейские чины всполошились, не дай Бог, куда выше такая информация уйдет, а потому решили особо этот случай не раздувать, а притушить на дивизионном уровне.
Особая тройка из штаба армии ночью по-тихому арестовала и допросила красноармейца Курбанова. Тот, как христианин истинный, оправдываться не стал, но и обвинять писаку посчитал ниже своего достоинства. Через час комдиву, который ничего не знал о тайном судилище над его подчиненным, принесли на подпись решение:
– За недостойное, порочащее Красную армию поведение и непреднамеренное общение с немецко-фашистскими захватчиками отправить рядового Курбанова в штрафную роту.
Комдив мужик умный, организовал выполнение указания начальства, что свыше, но только так, что вместо штрафной роты, где солдаты гибли чаще и больше, осужденный попал в офицерский штрафной батальон, где комбатом служил хорошо знакомый ему офицер. Этому командиру сообщили всю правду о причине осуждения нового штрафника.
Доносчик, из-за которого отец Афанасий в штрафбат угодил, недолго жизнью хорошей наслаждался. Комдив, решив избавиться от склочного и пакостного служаки, добился его перевода на вышестоящую должность тылового назначения. Тот на радостях, чтобы скорее "смыться" с передовой части, не дожидаясь подходящего транспорта, с двумя чемоданами своих вещичек на трофейном мотоцикле выехал к месту нового назначения. Вечерело, торопясь, не приметил таблички "Мины". От взрыва мины контузило, да так, что разум потерял. В госпиталях полгода пролечился и всё бесполезно. Родственники майора, видя, как он под себя ходит и гадит по углам, а ночью и днем бормочет что-то несуразное, отказали ему в домашнем приюте, так в психушке где-то и сгинул.
Вот такая история нашего Афанасия, земляк мой дорогой Николай, – закончил рассказ о священнике Михаил Евлампиевич Сапрыкин.
(Курбанов срок положенный трехмесячный отбыл в штрафбате, ни одной раны не получил. Не захотел потом в часть свою возвращаться, так и воевал в штрафном батальоне. Бога попросил жизни не лишать, пока сына живым либо в могиле не узреет.
Участвуя с батальоном в освобождении Белорусии, Афанасий встретился с сыном. Тот жив оказался, достойно воевал против фашистов в одном из партизанских отрядов. Оба после войны вернулись в Поморье. Не зря Афанасий Бога о милости просил).
Братья.
Узнав историю появления Афанасия в штрафном батальоне, Николай спросил Сапрыкина: "Михаил Евлампиевич, как сам-то ты оказался в штрафбате?"
Земляк всё рассказал без утайки.
– В последней декаде октября 1942 года я, только что назначенный командовать полковой артиллерией, принимая пополнение, увидел среди новых бойцов младшего братишку Петра. На петлицах два треугольника – сержант, был назначен на должность командира орудия –122 мм гаубицы.
Встречу наркомовским пайком стограммовым отметили, да я ещё из своего запаса добавил. В воспоминания ударились о жизни деревенской, а тут ординарец: "Товарищ капитан, срочно командир дивизии всех артиллеристов в штаб на совещание вызывает".
– Орудиям твоего дивизиона, капитан, необходимо раздолбать вот этот участок, – ткнув пальцем в карту, сказал начальник штаба дивизии, – да осторожно смотри, рядом типография политотдела, не зацепи.
Оказалось, на стыке нашей обороны с соседней частью, фашисты стянули танки. 
– Задачу артиллерийским расчетам, в том числе и брату, я поставил вовремя. Обработали фрицев как надо. Со штаба даже благодарность получили.
Потому появление ранним утром следующего дня на позиции дивизиона офицеров из штаба армии было для меня неожиданно и непонятно.
Оказалось, что шесть снарядов одной из гаубиц моего дивизиона угодили в расположение типографии политотдела. Пять-шесть метров не хватило, чтобы типографию на тот свет отправить. Контузило, правда, легко, двух майоров, что по нужде из укрытия вышли, но один из снарядов точно в полуторку с новым типографским оборудованием попал. Разнесло так, что и на запчасти ничего не осталось.
Понял я, что это брат накосячил, значит, при самом лучшем раскладе Пётр в штрафную роту попадет, а там едва ли в живых останется.
Взвесил всё, вину на себя решил взял, а брату сказал:
"Пётр, дознаватель тебя обязательно вызовет, так ты настойчиво говори, что орудие вело огонь по координатам, указанным капитаном Сапрыкиным, моим, значит".
– Да, как же, брат? Моя вина, сам должен и наказание нести, – ответил Пётр.
– Нет, брат мой разлюбезный, моя это вина, не обучил тебя, сразу на орудие поставил. Да… и опыта у тебя нет, не военный ты человек, погибнешь в штрафной роте в первом же бою. Так что выполни, о чём прошу, а обо мне не волнуйся, через три месяца увидимся.
Исполнил он, что ему наказал.
Комдив Финскую и Халкин-Гол прошедший, прекрасно понял мой поступок, не допустил, чтобы погоны перед строем сорвали, как требовалось в подобных случаях, и конвой по бокам запретил поставить. Сам отвез меня в штаб армии, где я сдал на хранение один орден, две медали и погоны капитана сроком на три месяца.
Разведка.
На следующий день вызвал Сапрыкина комбат – майор Потапов Анатолий Васильевич и голосом простуженным, но чётким сказал:
– Нужен ты мне, Михаил Евлампиевич, и очень. Через пару суток ожидается наступление фрицев на наш батальон с участка, который ты хорошо знаешь, а людей у меня меньше положенного штата. Потери будут, это понятно, но больших можно избежать. Я вот что думаю, здесь на нейтральной полосе, к фрицам ближе, высотка добрая имеется. Вот бы корректировщика там посадить для нашей артиллерии, а ты в этом деле сам бог. Ну, а с командованием я вопрос решил. Засечём фашистские огневые точки до их атаки имитацией танкового удара, в нашем тылу шум поднимут, наша артиллерия их подавит, вот и сохраним батальон, иначе… сам понимаешь. Так что времени у тебя в обрез, соображения свои излагай сейчас.
– Связист с рацией и полевым телефоном на всякий случай, ракет сигнальных с десяток, маскхалаты, бинокль, стереотруба артиллерийская, дальномер тоже сгодится. В проводники разведчика желательно, – ответил Сапрыкин и, подумав, назвал ещё одного бойца, – Долгова ещё возьму. Семью его с детства знаю, крепкие все и надёжные, посыльным будет, опыт в этом имеет.
– Так, значит, земляк всё же.
– Свой, карагайский, есть такое село в таёжном Алтае, из староверов, а они народ упрямый, но верный, на них положиться можно.
– Как сказал, так тому и быть, – ответил майор.
Через час средства связи, приборы для наблюдения, маскхалаты – штабной офицер из дивизии доставил на "эмке".
В связисты комбат дал бывшего командира взвода связи старшего лейтенанта Георгия Цискаридзе – двадцати трёхлетнего высокого стройного красавца грузина, недавно проштрафившегося на почве любовных похождений.
Перед наступлением наших войск решил Георгий сбегать к девице, что жила в селе в трёх верстах от линии обороны, ну и напоролся на заградотряд. Документов при себе никаких, как назло, переодеваясь в чистую гимнастёрку, оставил их на столе возле телефонного аппарата, а вот шифровальный блокнот для особой секретной связи при нем оказался. Естественно, его тотчас за шпиона приняли. Поколотили изрядно. Пока разбирались, его часть в бой вступила, так что по закону всё, хана, расстрел светил, но миловали, отправили в штрафбат.
В проводники был назначен Алексей Карпунин, в прошлом лейтенант – командир разведвзвода, сибиряк, из предгорий Алтая. Алексей за мародерство уже два месяца находился в штрафбате.
Возвращаясь из рейда по фашистским тылам, уже на нашей стороне наткнулся в лесочке со своими разведчиками на полуторку, гружённую продуктами. Поодаль на полянке майор интендантской службы с медсестрой шуры-муры крутил, а солдат водитель недалеко от машины спал.
Из ухарства молодецкого, от радости, что задание выполнили и все живы остались, решил поозорничать, – стянуть с машины в виде трофея кое-что из продуктов, да жадность сгубила. Чтобы на себе не тащить, решил со своими разведчиками машину поближе к своей части подогнать. Водитель возьми и проснись. Разведчики его аккуратненько связали, кляп в рот и по газам. Не думали, что майор – крыса тыловая, любовью занимаясь, шум поднимет, сообщил о случившемся особистам. Через час всех и повязали. Осудили за хищение в крупных размерах с применением насилия и в боевой обстановке.
К вечеру разведчик Алексей всю группу незаметно вывел на бугорок, с которого позиции фашистов хорошо просматривались на пять – шесть километров. Да так близко, что от фашистской полевой кухни запахи доносились до разведчиков. Вскоре наши войска в тылу шум устроили, противник со всех рубежей, близких и дальних, огонь открыл. Разведчики вражеские огневые точки срисовали и по рации передали их координаты в штаб дивизии.
Когда артиллерия дивизии начала вести огонь по фашистским укреплениям, Сапрыкин стал его корректировать. Всё шло хорошо, но в самый разгар боя в рацию попал осколок. Бой в разгаре, наступающим войскам нужны правки огневой поддержки, а связи нет. Вот тут телефонный аппарат и сгодился, но не всё успел Михаил Евлампиевич передать, обрыв на линии случился. Отправил Сапрыкин на поиски разрыва связиста Георгия Цискаридзе, спустился он в лощину, снаряд рядом с ним разорвался. Алексей ранен был и передвигаться не мог. Ничего не оставалось делать, как Николая отправить на поиск и устранение разрыва, объяснил ему всё, что нужно делать, удачи пожелал. Через минуту в трубке невнятный голос: "Давай… быстро… давай… координаты!" – понял Сапрыкин, что Долгов связь восстановил.
Удачно и с малой кровью наши части выполнили боевую задачу. Сапрыкин во время корректировки находился на верхушке сосны, самое уязвимое место, но даже царапины не получил. Связист ранен в голову был, и контужен. Перевязал его Сапрыкин, и пошел Николая искать.
Нашёл, а он на бинтах, кровью своей пропитанных, лежит. Нашел Николай тот порыв, а тут мина фашистская прилетела и посекла его осколками, от потери крови совсем обессилел, натягивать стал стальные концы, а они не сходятся. Связист, когда катушку с проводом от своего окопа до пункта наблюдения тянул, для прочности и скрытности во многих местах провод за стволы деревьев, корневища и кочки обматывал.
Поняв, что силы на исходе, Николай бинты, которыми раны бы свои перевязать, кровью из ран пропитал и ими вместо недостающей части провода разрыв соединил. Отец Афанасий раненого перевязал быстренько, и на себе почти три километра нес. Вовремя в медсанбат Николая доставил. Благодаря ему жив остался Долгов Николай Архипович.
Жив оказался и связист Георгий Цискаридзе, осколками от мины ноги посекло, не мог двигаться, поэтому его задачу в той разведке выполнил Николай. В медсанбате поставили на ноги обоих штрафников, сняли судимость, офицерские звания возвратили и в свои воинские части отправили.
С честью и достоинством прошли фронтовые дороги Михаил Евлампиевич и Николай Долгов, встретились в штабе армии в Берлине, на груди медали и ордена, у Сапрыкина звезда Героя. Разговорились, вспомнили штрафбат, новостями с земли алтайской поделились. Рассказал тогда полковник Сапрыкин своему земляку историю о своей фляжке, из которой за встречу и победу выпили, трижды спасшей ему жизнь.
Фляжка.
– А ещё, дорогой земляк мой, вот эта посудина, – показав фляжку, из которой спирт в кружку наливали, – почитай, трижды мне жизнь спасла.
– Что-то многовато для такой чеплашки, – засомневался Долгов.
– Ты думаешь, брешу?! Ничего подобного, – с некой обидой проговорил Сапрыкин. – Видишь ли, на войне, как не хорохорься, а смертушку каждый боится. Сам знаешь, когда в атаку шли, солдаты лопатку саперную за пояс на уровне груди приспосабливали. Я офицер, неудобно мне было свой страх показывать, потому поступал иначе. Вот эту самую спасительницу, – вновь показав фляжку, – спиртом наполнив, под гимнастеркой на уровне сердца на шнурочек подвязывал. Если увечье, так дезинфекция под рукой, а когда пуля прямо, так омоется она от пороха и чистенькой в тело войдет, заражения не будет.
Я хоть в артиллерии, но приходилось и в рукопашной с врагом схлестнуться. Первый раз здоровенный фашист, видя, что у меня только пистолет, пырнул меня со всего размаху штыком, точнёхонько в грудь метил. Да только плоский фашистский штык, по сравнению с нашим трехгранным, ничто. Уткнулся в мою броню, спиртягой наполненную, вдавил, а вот проткнуть не смог. Замешкался вражина, тут-то я его и прикончил. А где-то через неделю, прямо на марше к новой позиции на меня с двумя бойцами фрицы из засады налетели. Окружили нас, а из оружия у меня лишь пистолет с тремя патронами да винтовки у солдат. Бой приняли, только не долгий он был. Кончились у нас патроны, сжались мы кучкой, вот она смертушка, подумал, холодом отдает, но страшнее всего плен. Тут-то уж я не растерялся. Фляжку из-за пазухи выхватил, над головой, словно гранату поднял, да как заорал "Смерть фашистам" и бросил свою бомбу прямо под их ноги. Те с испугу мордой в землю! Всего-то пара секунд, выхватили у обезумевших от страха вражин оружие и расправились с ними, вот так целехоньки и остались. После, чтобы успокоиться весь спиртовой запас выпили.
В третий раз осколок от авиабомбы прямиком в грудь влепился. Баклага моя в лепешку, аж пробку вырвало. Меня, правда, от удара того контузило, но, видишь, жив остался. Так что это не просто чикуха алюминиевая, а друг мой боевой – талисман. Ну, а сам-то как?
– После излечения, сняли с меня судимость, в звании восстановили и направили в свою воинскую часть. Командовал взводом, ротой, батальоном, сейчас командир полка, ну, а звание… сам видишь – подполковник. Да, Дмитриевых помнишь?
– Кто ж их не помнит, никогда не забудется, как партизаны живым сожгли Тимофея Фёдоровича в его же кузне.
– Сын его Иван у меня шофёром. В плену был, дважды бежал, был порван сабаками, кисть правой руки плохо работает. Так что ж ты думаешь, бежал в третий раз, удачно, а у нас сразу в штрафную роту. Геройски там сражался, сняли судимость, хотели комиссовать, рану серьёзную получил. Уговорил врачей, не комиссовали, в строевую часть не отправили, а так как до войны шоферил, на машину посадили, так ко мне и попал. Вот ведь как бывает, третий раз за войну с земляком встретился. Первый раз с земляками в снежном десанте воевал, второй с тобой в штрафбате, третий, когда комполка стал, Дмитриева повстречал.
– Ты вот, Николай Архипович, вспомнив нашу первую встречу, невольно всколыхнул мои воспоминания о штрафном батальоне. И вот понимаешь, какая штука, вроде бы люди там как бы изгои, ущемлены в правах, а какая сила в них, дух русский, дисциплина, порядок, чистота в окопах. Ни одного с пьяной, небритой рожей, и в неопрятном обмундировании не видел. Много дорог пришлось пройти, бардака и грязи видел много, а там этого не было. Офицеры, командиры – боевые и бесстрашные, по отношению к штрафникам вежливы и корректны. Помнишь, как наш комбат – майор Потапов Анатолий Васильевич приказ отдавал, требовательно, но без унижения, душа в человеке чувствовалась. Как после этого не выполнить приказ? Жизнь отдавали, выполняли, не подводили командира. А какая у него была выправка, – настоящая, офицерская, сутками не спал, а всегда свеж, подтянут, чисто выбрит.
Что уж сейчас говорить, были случаи позорящие звание офицера, но то были единицы. Вот хотя бы пример. Через неделю после той разведки, когда ты в госпиталь попал, свидетелем был, как штрафника, замышлявшего убежать к немцам, уличили в этом предательстве. Признался он в своей подлости, но спокоен был перед вынесением ему приговора. Что на душе было у того человека, не знаю, может быть и не хотел он бежать, просто нервы у него не выдержали, таким образом хотел покончить со своей жизнью, поэтому и признался. Никто ведь не видел его побега и не ловили его. Думаю, оговорил он себя. Так вот, не жалея самого себя, можно сказать, сам и казнил. Сам над собой приговор исполнил. Просьбу его последнюю, чтобы веревка скользила и сразу захлестнулась, исполнили. А почему я говорю, что звание офицера опозорил, так не имел он права, если действительно не было мысли бежать, лишать себя жизни. Этим он не только унизил себя и семью свою предал,  но и уронил честь офицера, благо всё это было в офицерском штрафном батальоне, а не в штрафной роте, где солдаты, увидев трусость офицера, могли бы подумать, что не один он такой.
– А вспомни майора, Михаил Евлампиевич, что отца Афанасия в штрафбат отправил, да других, что с нами в штрафбате были. Не все они чисты, были среди них и трусы. Да сколько их, – махнув рукой, – по штрафным ротам и расстрелянных… не счесть. Что ни говори, а не у всех жила крепка.
– Так человек-то он не из стали, а из кости и мяса. Не оправдываю я трусов, Николай Архипович, но всё же надо как-то по-другому к ним подходить. Всех под одну гребёнку, а он, может быть, поначалу испугался, а потом воевал бы с доблестью и честью.
– Война! Война, Михаил Евлампиевич! Пройдут годы, историки разберутся во всём, а в суматохе военных лет не так-то всё просто.
Хитрость.
– Если вспоминать офицеров, что срок отбывали, то прав ты, Николай Архипович, история всё расставит по своим местам, только не даёт мне покоя один случай, что произошёл в нашем штрафбате через пару недель после твоего ранения. Некий бывший майор, фамилию его не помню, уговорил молодого осужденного лейтенанта сдаться вместе с ним в плен. Уловили они момент, когда фашисты вклинились в нашу оборону и на виду у обеих сторон, выскочив из окопов и махая портянками, как белым флагом, со скоростью зайца, бегущего от волка, преодолели нейтральную полосу и оказались в окопах противника. Немецкая пропаганда быстро среагировала, уже через пару часов во всю мощь вещала через громкоговорители о "героях-перебежчиках", которые призывали штрафников следовать их примеру.
Бедный наш комбат Потапов, не то что посерел, а постарел, осунулся. Позорище не только его батальону, но и всей дивизии. Разнос все ожидали страшный, суровый, непредсказуемый, только в НКВД нашлись умные головы. Решили использовать этот случай с пользой для дела.
Придумали чекисты необычный план, как говорится, сыграть на опережение, – захватить тот опасный рубеж не силой, а хитростью – инсценировать массовую измену Родины со стороны штрафников. Немцы они как рассуждали, там, где два предателя, наверняка и другие найдутся. Вот поэтому фрицы сразу же бурную пропаганду и устроили. Видимо, надеялись на слабость духа русского воина.
Для продуманной операции быстренько отобрали с нашего штрафбата и с соседних штрафных рот самых отчаянных и умелых бойцов. От нас батюшка Афанасий вызвался, меня же вновь на корректировку огня отправили. Медлить нельзя было, всё готовилось в спешке, но зато разведка фрицев не узнала о затее наших чекистов.
С ночи, где были сосредоточены штрафники, чекисты устроили шум с перестрелкой, выкриками, в общем, что-то похожее на бунт, чтобы ещё более ввести в заблуждение противника. Перед вылазкой, о которой в Уставе, как о боевом действии ни строки, все, кто вызвался идти в необычный бой, пришли к отцу Афанасию Курбанову. Особист и политработник, которые рядом с ним крутились, не стали вмешиваться в священное таинство. Понимали, что их призывы, приказы и наставления ничто против слова Божьего.
Как только солнце взошло, фашисты опять своё радио на всю громкость:
– Иван, бросай оружие, иди к нам, напоим, накормим, баб дадим! И тому подобное.
Чекисты вторично шум на стороне нашего штрафбата устроили, и в это время с полсотни солдат, кто в шинели, кто в фуфайке или просто в гимнастерке, но без поясных ремней, в руках вместо оружия полотенца белые, тряпицы и обмотки, к фашистским позициям устремились. Выскочили из окопов, бегут галдящей толпой на немецкие позиции, а впереди ещё поп в рясе и с крестом в руке. Немцы этот маскарад на полном серьёзе приняли, не стреляли, а с нашей стороны редкие выстрелы были. Ну, попадали для пущей правдивости некоторые "перебежчики", а основная масса штрафников добежала до фашистских окопов, вот тут-то и началось.
Дезертиры, смутьяны, нарушители устава, преодолев первые траншеи, вдруг скинули с себя всю одежду, а на голом теле оказались автоматы, гранаты, ножи. Опешила немчура, растерялась. Слабое сопротивление стали оказывать, да куда там, когда разъярённая масса на его голове. Дрались, рубились, гибли, конечно, ребята, но уже не как осужденные военным трибуналом, а как полноценные бойцы Красной армии. Так было сказано им: "Уничтожите врага, возьмёте траншеи его, всем будет снятие судимости и восстановление в правах". За ними, расширяя узкий коридор, хлынули остатки нашего штрафбата и всей дивизии. Совсем мало времени прошло, высотка и еще две тыловые части немцев были захвачены нашими войсками с очень малыми потерями.
(Подобные операции были очень опасными. Штрафники после участия в таких действиях возвращались в свои части со снятыми судимостями. По данным историка спецслужб России и СССР Николая Лузина:
3 июля 1943 года командование 5-й стрелковой дивизии за участие в инсценировке измены Родине наградило штрафников Поплаухина, Крицыина, Коломейца, Шевякова орденами Красной Звезды со снятием судимости. Штрафник Загорский был награжден посмертно).
– Согласен с тобой, Михаил Евлампиевич, во всём. Крепок духом наш русский солдат! И уж коли пошёл у нас с тобой разговор о штрафниках, расскажу тебе историю нашего земляка солдата Ивана Дмитриева, с его слов слышанную.
Иван Тимофеевич Дмитриев.
– Определили Ивана Тимофеевича из немецкого лагеря сразу в штрафную роту. Доставили, передали по документам, а на следующий день приказ в атаку на особо укреплённые немецкие позиции. За неделю боев на этом участке солдат изрядно полегло, вот штрафников и направили на этот рубеж. Потом выяснилось, что в немецкой обороне на тех позициях располагалось подразделение штрафников Вермахта "999".
Поработала наша артиллерия, проутюжила фашистский передний край, и пошла рота в атаку.
Сеча страшная была, говорил Дмитриев, в зверей солдат обеих сторон превратила. Тело, ноги, руки осколками и пулями кромсались, плоть рвалась и уродовалась. В азарте боя и шума матерного выскочил Иван на высотку, не увидел провала на ней, оступился и провалился сквозь него, – разрушенный миной бревенчатый скат долговременной огневой точки.
Привыкший к пыли и гари, к вони потных гимнастерок и портянок, тотчас почувствовал резкий запах одеколона и духов. Осмотрелся, увидел пятерых убитых фрицев, погибли, когда снаряд, пробив накат, разорвался в ДОТе. Сквозь оседающую пыль увидел коридор. Всмотрелся в него, и понял, что ароматы парфюмерии несутся сквозняком именно из него. С любопытством двинулся на запах напомнивший ему мирную жизнь.   
Пройдя несколько метров по узкому полутёмному коридору, ступил на ступени, круто уходящие вниз к светившемуся бесформенному проему, как вскоре выяснил Иван к покорёженной взрывом массивной железной двери.
Наверху закончился бой, а здесь Иван, находясь один, не знал, что ждёт его впереди, но любопытство перевешивало все другие чувства, даже чувство сохранения жизни. Шёл солдат и вот он, прямо перед ним в форме ненавистной, цвета серо-грязного, лежит фашист, истекающий кровью, но живой. Мысли роем в голове заклубились. Куда бы лучше, больнее, мучительнее пулю этой вражине влупить, чтобы корчился изверг, извивался в судорогах нечеловеческих, кровью харкал и о пощаде молил. Желание звериное, сладострастное, боем разгоряченное требовало исполнения промелькнувшей мысли. Власть над зверем испытать захотел, воочию возжелал увидеть, как в смертельных муках будет корчиться враг, торжество над ним в груди приятно защемило. Подумал:
– Жаль, что автомат при мне, а не винтовка с жалом-штыком. Всю боль, обиду за погибших товарищей, что бойня сегодняшняя мне принесла, я бы в кончик граненный и острый вложил. Без сожаления, до изнеможения бил бы, колол, терзал тело фашистское.
– Только вот прежде чем жажду мести утолить, посмотрел Иван напоследок в глаза врага. Страх в них перед смертью неминуемой у немца пожелал увидеть, но впервые иное встретил. Не только страха во взгляде и облике врага, но и намека на пощаду не заметил, а вот ненависть и боль, что ранен, что сил лишен с русским потягаться, что бессилен телесно, словно холодом Ивана обдали. Лежит враг, а на обнаженной груди купается в крови крест нательный с распятием Христа Спасителя. На груди Ивана подобный крест с распятием Христа. Тусклый блеск, исходящий от этого маленького кусочка окровавленного металла, словно пелену с глаз и души русского солдата сдернул. Не увидев этого металла, может, сгоряча и порешил бы фашиста, а как же стрелять в святое для русского православного человека – в крест?!
Секунда, две, три и желание пристрелить изуродованного, но ещё живого человека, хоть и врага, притупилось.
Такое бывает после боя – усталость, апатия, безразличие, пространство и время как бы теряется. У одного солдата истерика случается, другой в хохот впадает, иной бесцельно с взглядом пустым по окопу, шатаясь, ходит. Иван же словно опоры в теле лишился. Опустился на ящики какие-то, взглядом осмысленным просторное помещение в рост человека окинул, немца внимательно рассмотрел.
За время военное к обилию тел мертвых и живых, осколками изуродованных, пулями посеченных, казалось, привык Иван. Душу его что-либо страшное уже не могло ничто испугать, а здесь... Мурашки ознобом колючим по телу прокатились.
Фриц тот в поясе был стянут железным обручем, и на замок защелкнут. Через ошейник на теле просунута ржавая цепь, видно, с колодца деревенского, и метра на два к пулемету проволокой прикручена. Само оружие тросом металлическим к кольцу, торчащему из бруствера бетонного, намертво привязано. Для нужды какой-либо фашист мог отойти от бойницы дота всего метра на три.
Говорил Иван Тимофеевич: 
– Смотрю, кисть левой руки у фашиста оторвана и рядом валяется. Правой рукой, машинально борясь за жизнь, своим же нижним бельем кое-как забинтовал кровоточащий обрубок. Вместо спирта, чтобы рану обработать, несколько флаконов одеколона из ранца солдатского достал. Открыть флаконы не мог. Так отбил у них горлышко, и культю свою обильно полил той жидкостью ароматной. Вот тот запах одеколонный и привёл меня туда.
Кроме взгляда, меня презирающего, ненавидящего, к смерти равнодушного, он ещё надежду питал смерть легкую получить. Всем телом тянулся к связке гранат, но достать её не мог. Цепь… пулемет посередине и трос, всего-то пяток сантиметров не хватало фрицу, чтобы кольцо из гранаты выдернуть. Тогда бы от взрыва обоим нам могила общая в том бункере была.
– Носком сапога с каким-то уже равнодушием и безразличием отбросил Иван тот пучок смерти подальше от дергавшейся протянутой руки врага своего, тотчас крик отчаяния по бункеру пронёсся и крупные слезы, с кровью перемешанные, потекли из глаз фашиста. Всем этим ещё живое, мыслящее, дышащее гневом существо словно заявляло своему победителю, что он помешал ему принять достойную смерть. 
Вскоре однополчане в тот бункер нагрянули. Вояки, не раз в рукопашном бою силу духа проявившие, опешили.
Вражина заклятый, с конечностью руки оторванной, с ногами перебитыми, лицо и тело осколками иссечены, от потери крови исходит, и ни звука. Мало того, эта груда мяса, в кандалы невиданные закованная, на битых камнях распростертая лежит и на победителей смело, с ненавистью взирает.
Ни у кого из русских солдат желания добить поверженного врага не возникло, но и пленить его не было желания, ещё час-два мучений и к Богу в гости отправится.
Хоть и одурели все штрафники от крови, но ни у кого не поднялась рука, даже ради жалости, чтобы не мучился, добить фрица. Настоящее русское сочувствие к немощному, слабому человеку искалеченному войной, казалось бы, должной убить все чувства сострадания, у них проявилась.
Иван Тимофеевич сказал:
– Вложили в руку обессилевшую пистолет с патроном, чтобы штрафник Вермахта сам прекратил свои мучения долгие, и из блиндажа наверх поднялись. Минуты две – три прошло, выстрел глухой услышали. Пётр Стекленев решил удостовериться, что "кандальник" действительно мертв, в бункер вернулся. Перекурив, уходить собрались, да только голос Петра остановил: "Хлопцы, постойте, немчура башку хоть и прострелил, но живой зараза".
Делать нечего, спустились, и верно, пуля висок задела по касательной, не нарушив кости черепа, наружу вышла. Кровища из раны хлещет, очевидно, сосуд кровеносный прострелил.
Очередью автоматной связку его железную порвали, а вот пояс с замком снять с него не смогли. В виде таком к медсанбату штрафника немецкого понесли.
Вдруг откуда-то выскочил корреспондент армейской газеты, – интерес проявил к необычному виду пленённого фашиста. Пока мы фрица на палатке к операционной несли, журналист несколько снимков нащелкал. Того, что мы сами из штрафных, писака не заметил, так как в фуфайках были, на которых отсутствовали воинские знаки различия. Успел журналюга фамилию мою узнать, и почему гитлеровец в железо закован.
Через неделю с почтой газета фронтовая пришла. На первой полосе фото, на нём я с однополчанином, а на плечах у нас фашист. Так бы ничего, да только лицо фашиста штрафника прям от счастья светится, вроде "ох, как я рад, что меня в плен взяли". Мы-то видели в тот момент, что лицо пленного от боли было перекошено и рот в крике открыт до самой глотки.
А получилось… рот до ушей от удовольствия неведомого. Под снимком рассказ, как рядовой N-ской части, местности тоже N-ской Дмитриев Иван освободил от оков рабских антифашиста Иоганна Гартунга. И что якобы я даже кровью своей поделился с врагом заклятым.
Не дай Бог славу такую кому-либо обрести, а мне вот выпала, будь она неладна. Братья мои по несчастью штрафному со смехом и юмором обо всем этом судили: "Ты, Иван, кровушку пролил, так что готовь магарыч отвальной за выход на свободу".
Двинулся я с опровержением к политработнику дивизионному. Толковый комиссар оказался. Выслушал внимательно, по-хорошему. Затем посвятил меня в курс политической ситуации. Много неизвестного, полезного рассказал, хотя довольно-таки и жестко: "Ты, Дмитриев, не вякай больше нигде об обиде своей. Не ровен час, выпишут тебе из штрафной роты путевку пожизненную на Колыму, а то и к стенке поставят. Правдоискательство твоё никому не нужно, даже вредно, так как попахивает недоверием к политике партии Ленина-Сталина".
Далее более убедительно мне втолковал: "Фриц закован и посажен на цепь был? Факт неоспоримый. Ты боец Красной армии, не важно, что временно в штрафниках ходишь, почему-то не пристрелил гада фашистского. Пожалел? А почему? Наверно, как сознательный гражданин государства народа свободного, увидел рабские одеяния на немце, освободил того от оков гитлеровских. Сам ты это сделал, не по приказу командира. Самолично оказал милосердие врагу поверженному. Ты рядовой из позиций, школой, семьей советской привитых, на горбу своём к хирургу тело нациста приволок. Ну, а чью кровь недобитку долили, не так важно. А кто он по убеждениям – антифашист или нацист, тоже не нам судить. А фотография? Впечатляет! Ясно видно, что штрафник Вермахта безмерно рад своему освобождению. Четкость, подлинность сомнений не вызывает.
К концу беседы политработник доводы убедительные привел; приказ Наркома Обороны СССР в отношении штрафбатов и рот штрафных, гуманнее и человечнее подобных подразделений, что в армии Гитлера действуют.
И ещё сказал полковник:
– Доходяга, тобой спасенный – офицер, под статью попал за то, что подчиненных без приказа в тыл с позиции отвел и сохранил от "Катюш" наших. Так вот он в штрафниках больше года, дважды ранен за это время был. Подлечили и снова на передок с пулеметом в обнимку, да заковали ещё. По дневнику, что при нем оказался, солдат наших порешил изрядно. Вроде герой, по фашистским меркам военным, а вот шансов снисхождения и освобождения за заслуги боевые, кровь пролитую, от своего командования не имел. Так что в душе я, Дмитриев, с тобой солидарен, что не по закону военному поступил, а по совести человеческой. Нельзя даже на войне душой черстветь. Это они – фашисты раненных да обессиленных расстреливают, а мы советские люди, в нас нет их звериной сущности. В бою… да… бей, круши врага, а с пленным, безоружным, хоть и кровь кипит, будь в разуме, не позволяй себе оскотиниться.
Потом ещё бой был, в котором крепко зацепило Ивана. Сняли с него судимость, подлечили и по просьбе его после госпиталя на машину посадили. Так ко мне в часть и попал.
Спросил его, почему домой не поехал, комиссовали же, ответил:
– С какими глазами домой ворочусь, когда мужиков полсела полегло?
Вот ведь оно как бывает, Михаил Евлампиевич. Что ни говори, а русский мужик, где надо силу покажет, и жалось великую проявит.
Метель.
– Ну, ясно дело, с меня судимость сняли по ранению, а сам-то ты как, Михаил Евлампиевич, из штрафбата выбрался, – спросил Сапрыкина Долгов
– Смешно вспомнить. Армейские снабженцы каким-то образом разжились новыми немецкими маскировочными халатами, наш комбат Потапов разнюхал это и выбил для своего батальона пятьдесят комплектов.
А за день до этого отбили мы у фрицев высотку, а там огромный блиндаж. Комбат сказал, что ему такой не нужен, отдал его нам – разведчикам. Так вот, расположились мы в нём, осмотрели все углы, закутки и обнаружили дверь под брезентом, открыли её, а там… бог ты мой… столько разного спиртного, от вин до коньяков, и пищи всевозможной в банках и коробках, что всему взводу нашему на полгода сытной жизни хватит. Доложили комбату о таком богатстве, тот разрешил по кружке коньяка принять, с собой прихватил несколько бутылок. На следующий день снова по кружечке и вскоре начальство дивизии узнало о нашем складе и выразило желание на грудь принять. Видно спирт уже надоел.
Куда деваться? Жребий кинули, кому по назначению спиртное и припасы тащить. Силантьеву и Сёмину выпало удовольствие по два рюкзака, я с ними как командир, а мы все поддатые уже, какая там кружка, где одна, там и вторая, за ней третья. Короче, крепко выпившие, но на ногах стоим и даже с рюкзаками за плечами вышли из блиндажа, а там, хоть глаза выколи, в пяти метрах ничего не видно. Видно, не видно, а приказ выполнять надо, двинулись в путь, а перед этим ещё на посошок пригубили. Немецкие маскхалаты поверх фуфаек натянули. Ноша тяжёлая, для облегчения, вместо наших автоматов, шмайсеры фашистские, здесь же валявшиеся, прихватили.
Направление верное взяли, идём. Минут через десять ходу вышли на твёрдую дорогу. Вот повезло, думаем, быстрее намеченного в батальон после выполнения задания возвратимся. Ходу прибавили по утрамбованному снегу, вскоре метель приутихла. И какая-то странная тишина, даже канонады обычной не слышно и никакого движения по дороге. По сторонам лес, с боков столбы с обрывками проводов. Дорога в одну колею с поворотами да увалами частыми.
Идём и слышим рокот автомобильного движка, вроде позади нас. Обрадовались попутке.
Посреди дороги встали, ноги растопырив, со шмайсерами на груди, руками маячим, чтобы подобрали нас, значит. Смотрим, легковушка несётся на скорости приличной, но в метре от нас резко тормознула, даже задок в кювет занесло, ну, а мы под хмельным угаром парни бравые, смелые и наглые. Справа я, Силантьев слева дверцы на себя рванули, Сёмин чуток в сторонке.
Оба-а-а на-а, а в машине фрицы! Нас за свой дорожный патруль приняли. Водитель со злостью в голосе нам бумагу в нос какую-то тычет. А позади, надо же, полковник на портфель толстый, словно на подушку, прислонился и дремлет.
Градусы спиртные из нас мигом улетучились. Обстановка хоть и необычная, но сноровка разведчика пригодилась. Минуты хватило, чтобы офицера и водителя скрутить. По карте, что у ефрейтора за пазухой была, быстро сориентировались и разобрались, где мы и где наша часть находится. Понятно стало, что фрицы блуданули из-за метели, и выскочили через разрыв в своей обороне на нашу территорию. У полковника в портфеле были документы с указанием минных полей и оборонительных сооружений двух фашистских дивизий.
Протрезвевшие, с рюкзаками подарков, на трофейной машине с очумелыми от страха фрицами, через полчаса мы прямо к землянке командира нашей дивизии подъехали.
Через два дня согласно приказу, по которому я два месяца назад из капитана в рядового был разжалован, на основании пункта другого всё того же документа досрочно был восстановлен в правах и в звании, и ордена возвратили.
Побеседовали земляки, родную алтайскую сторонушку, родных и знакомых вспомнили, обнялись на прощание, как две родные души, и пошли каждый своей военной дорогой.