Всякая власть от Бога!

За власть советов!
В конце мая в Карагайку прибыл никому не известный человек с красным бантом на груди и прямиком, как к давнему знакомому, направился к сельскому старосте Ивану Гавриловичу Косареву, хотя, как выяснилось позднее, ни тот и ни другой не были даже знакомы. Через полчаса весть о необычном госте, прекрасно ориентирующемся в селе, разлетелась по всем дворам. Значит, подумали селяне, в Бийске есть человек, который знает всё и вся обо всех жителях Карагайки. Случись подобное несколькими месяцами ранее – в начале года, никого бы приезд в село нового человека не взволновал, но сейчас, в столь смутное время, когда вся страна жила в полной неразберихе, каждый незнакомец настораживал и вызывал в жителях таёжного села недоумение, граничащее с подозрительностью. Появились предположения и догадки. Один хмыкнул, другой предположил, третий недослышал, но домыслил, и пошли и полетели слухи по селу, одна нелепее и страшнее другой. Но одно было ясно всем, незнакомец прибыл неспроста.
– Ой, бабоньки, что-то будет! Что-то будет! – собрав толпу из говорливых кумушек, "чесала" языком Глафира. – Слышала, делить нас будут промеж всех мужиков. На войне побило много мужеского пола, вот нас и будут давать каждому по две, а кому и по три, это чтобы, значит, мальчиков нарожать, чтобы каждая баба была при мужике.
– А и то верно! Кто-то под мужним крылом, а я, к примеру, забыла, чем мужик пахнет, – вздохнула молодая вдова.
– Уж ты-то прям и забыла. Всех мужиков в постель перетаскала, глаза твои бесстыжие.
Слово за слово и вскоре бабы православные перешли от мирной беседы к оскорблениям.
– Вот тебе! – подняв подол юбок и  похлёстывая по своему пышному заду, кричала Марфа.
– И тебе! – отвечая этим же действием, визжала молодая вдова Фёкла. 
Вскоре левая окраина села блистала голыми задами всевозможных форм.
А на главной площади села собрались мужчины.
– Приезжий, говорят, просить будет новую помощь, – без тени сомнения в своих словах говорили одни.
– А что с нас взять? Всё отдали погорельцам, – отвечали другие.
– Власть делить будут, вот что! – многозначительно утверждал селянин из православных.
– Как это делить? – удивились и первые, и вторые, и третьи.
– А вот разделят губернии меж собой… как их там, ну… большаки, и которые против них, вот и все дела.
– Ну, ты стратег, делитель распределитель, – внутренне хмыкнул рядом стоящий с ним мужчина.
– А то! – гордо вскинул голову "стратег", не поняв скрытый смысл слов собеседника.
Говорили обо всём мужчины, прихватили пожар в Барнауле, о новой гуманитарной помощи, и, конечно, мечтали о хорошей жизни.  Толпа разрасталась.
Часом назад.
– Иван Гаврилович, здравствуй! – расплываясь в широкой улыбке, как давнего знакомого приветствовал незнакомец хозяина дома и, не взглянув на образа в красном углу, направился в сторону Косарева, склонившегося над газетой.
Не ожидая столь бесцеремонного обращения со стороны человека, ворвавшегося без приглашения в чужой дом, не поклонившегося образам, Иван Гаврилович окинул незнакомца поверхностным взглядом и спокойно произнёс:
– Чем обязан, господин… не знаю… как вас по имени и батюшке?
– Иванов, фамилия моя Иванов, имя Иван, а по батюшке, – вновь расплывшись в улыбке и показывая мелкие зубы, – тоже Иванович. Вот как! – приблизившись к хозяину дома, бойко ответил незваный гость и протянул  Косареву свою худосочную ладонь.
Не подав руки и не выказав ни единым мускулом тела и лицом неприятие незнакомца, пренебрежительно отнёсшегося к дому, порог которого был пересечён им впервые, Иван Гаврилович вновь спросил незваного гостя, с какой целью тот прибыл в село.
Тряхнув худенькими плечами, и как цыплёнок синхронно, но коротко взмахнув руками, Иван Иванов буднично проговорил: "Буду знакомить с текущим положением в России и в губернии".
– Вон оно что! Доброе дело! И когда же будете знакомить?
– Да, вот как соберётся народ, так и начну. Поэтому и пришёл к тебе, староста, с просьбой, чтобы народ собрал.
Аккуратно свернув газету и отложив её в сторону, Косарев посмотрел на Иванова и задумчиво, как бы обращаясь к самому себе, проговорил:
– Народ… пожалуй… надо собрать народ. Толков и слухов много, а правда неведомо где. Молод, гость-то, ну, да… из города, а там, небось, лучше нашего знают, что в  стране делается, да какая власть нынче. Вот, пусть народ-то послушает, да и решит, что к чему, да как дальше жить.
Кликнув внуков, Иван Гаврилович сказал им, чтобы оббежали село и созвали его жителей на сход, к правлению.
Через полчаса, назвавшись представителем партии большевиков, Иванов выступил с речью:
– Граждане-товарищи, сейчас в России народ большой интерес имеет насчет политических партий, хочет понять, какая сподручнее ему, особенно сибирскому крестьянину. Разговоров много, а ладом разобраться не могут. Так вот скажу я вам, земляки, партий много, но все они кроме партии большевиков за буржуев, а мы за солдат, рабочих и трудового крестьянина. Мы говорим, что хватит нами понукать, да на войну толкать. Хватит, навоевались уже. Надо власть советам отдать, как вот, к примеру, сходу вашему. Чтобы советы решали как нам жить, а не всякие там цари и правители временные за нас думали, подобные Керенскому. Свою голову имеем и лучше их знаем, как на земле нашей управляться. Мы за свободу и мир, мы за то, чтобы земля ваша была и на вечные времена без всяких там выкупов, бесплатная, значит, вот. Берите, кто сколько хочет. Земли у нас много, всем хватит.
– Что это ты, большак, растакой-разэдакий, землицей разбрасываешься?  – возмутился древний дедок из никониан. – Как это так, кто сколько хочет. Это, по-твоему, что же получается. Басурмане придут, а вы им: "Нате вам господа басурмане землицу русскую!" – эдак ты со своей партеей всю Русь и раздарите, а потом наши внуки будут холопами у них, у всяких там монголов да китайцев. Накось, выкуси! – выплеснув горечь из души, взбунтовался дед и ткнул кукиш в сторону большевика.
– Ты, дедушка, не бойся. Землю нашу мы только крестьянам дадим и на вечное пользование, чужих никого не пустим на неё. За то и бьёмся! За нашу землю и вас призываю идти вместе с нами, большевиками.
– От войны не отошли, к новой призываешь. И как это биться, с кем, со своим братом, ежели он, допустим, за тебя, а я сам за себя? Шёл бы ты, милок подобру-поздорову в свою партию и не баламутил народ, без тебя разобраться не можем что к чему, – вскипел молодой мужчина, потерявший год назад в войне с германцем правую руку. 
– Что человека смущаете, молод ещё, не разобрался в самом себе, вот и говорит писаными, чужими словами. Тебе сколько годов-то, милок, – хитро улыбаясь, встряла в разговор мужчин разбитная бабёнка  Фёкла.
– Двадцать пять, – благодарно посмотрев на женщину, проговорил Иван и зарделся румянцем, как красна девица.
А Фёкла, увидев в его глазах явно выразившуюся мысль:
"Никогда в жизни не видел такой красоты!" – сходу в "карьер".
– Вот и оставайся в селе, у меня в хате места много. Заживём полюбовно. Я глядь какая! – подёрнув плечами, отчего всколыхнулась сочная женская грудь, призывно проговорила вдова и гордо вскинула голову.
Иванов лицом наливался кровью, как варившийся в чугунке рак, и напрочь забыл заранее подготовленную речь.
– Цыть, бесстыдница этакая, – приструнил Фёклу староста.
– Да я что, Иван Гаврилович. Я к человеку всей душой. Гостиниц у нас нет, вот к себе и приглашаю переночевать, не на улице же такому красавцу мыкаться, ночи ещё холодные, а у вас у всех, – окинув взглядом собравшихся на площади селян, –  семеро по лавкам.  А я ему и стол соберу и постель мягкую постелю, а если захочет чего… так завсегда, пожалуйста, я женщина свободная, вольная птица. И молодая ещё. Ну как, пойдёшь, Ваня? – дрогнув резными губами, проговорила Фенечка, и пронзила Ивана взглядом больших красивых, но выражающих тоску, глаз. 
– Селяне, я вас для чего собрал, для этого что ли? – кивнув в сторону Фёклы, – или речь послушать и новости узнать. Что балаган устроили? А ты замолчи, баба, – гневно изрёк Косарев.
– А я всё сказала, Иван Гаврилович, теперь можешь и ты говорить.
– Вот как? – изумился Косарев. – Разрешаешь, значит, божья ты душа?!
– Разрешаю, Иван Гаврилович, разрешаю, – под общий смех ответила Фёкла и вновь призывно посмотрела в глаза большевистского агитатора.   
– А сам-то ты из каких? – донеслось из задних рядов.
– Рабочий я, заводской.
– Во, рабочий, а рабочим что, земли не надо, так что ли? Или вы заводы на… – ткнув пальцем в небо, – на облаках строить будете?
– Зачем на облаках? На земле, её в городе тоже много.
– Это пока много, а как понастроите того да сего, вот и начнёте земельку, что крестьянам дадите, прибирать к своим рукам, а мы опять без землицы. Во как! Вам, рабочим-то, железо нужно, вот и начнёте землю крутить да сверлить, а коли найдёте всякие там богатства земные, так и начнёте нас сгонять в болота да на пустую землю.
– Я, люди добрые, одно вам сажу, я, конечно, молодой, не знаю всех премудростей жизненных, коими вы наделены, но вот куда ни глянь, везде железо. А как без него? Будем руду искать, но это в горах, а не на угодьях крестьянских. От басурманов, как вы изволили выразиться, обороняться надо? Надо! Землю защищать надо? Надо! Значит, сабли и пики нужны, а это железо. Вот и выходит, что без заводов никак нельзя.  Я вот, к примеру, люблю на заводе работать и дело своё знаю, а вы своё дело знаете. Если каждый своим делом заниматься будет, то и порядок настанет.  Кончится неразбериха и мир наступит. Главное пойти за большевиками, всем миром мы быстро наведём порядок, такой, какой нужен всем нам. Царь он что, во дворце жил, в палатах белокаменных и все на него спину гнули. С нашей, – солдатской, рабочей и крестьянской властью мы покончим с буржуями и помещиками, на себя работать будем.
– Гладко говоришь. Послушать тебя так прямо сразу и бежать к вам хочется. Только думается мне, что за землю, которую сейчас бесплатно сулишь, крепко платить нам придётся, – хлебушком. Вырастим, значит, мы его, а вы тут и объявитесь и в мешки свои приберёте.– А по мне так, господин рабочий, ты, что же это сулишь? Землю, значит, нашу, что царь батюшка нам дал на вечное пользование отбирать будешь, а потом дарить сызнава? Какая-то коловерть получается! – донеслось из глубин толпы.
Стушевался агитатор. Стоит, не знает, что сказать. Не ожидал такого прямого слова от неграмотных крестьян. Думает: "Вон оно как!" – и решает проигнорировать слова из толпы, перевернуть и повернуть всё по-своему. Сказал:
– Так не за даром, за механизмы, чтобы, значит, вам легче было землю пахать и зерно сеять. А землю, – неожиданно голову посетила хорошая мысль, – землю вашу документом узаконим, как нет уже царя. Вот!
– Да, уж как-нибудь и без вас справимся на своей земле-то. Ишь ты, узакониватель выискался! А то, что обещаешь… так это мы уже проходили. Были такие у нас, – поддержал селян Долгов. – Им землю, а они её продали и пропили. Ты вот спроси у Логинова Фаддея, будет он на земле работать, или нет?
– Ты, что это, Михаил Ефтеевич? – возмутился Логинов.
– А ты не знаешь что! Дед твой и батька всю жизнь на гармошке проиграли и ты туда же. Скажи вот народу, сколько земли засеял?
– Да… я это… – стал мямлить Фаддей.
– Вот и я о том же. Так что, уважаемый господин лектор, не по пути нам с тобой. У тебя своё, у нас другое. Ты лучше скажи, как в городе после пожара, что делается? Пошла ли на пользу наша помощь или разворовали всё?
– Тяжело людям в Барнауле. Я вот тут газету "Алтай" в Бийске купил, от 6 мая она.
Вынув из кармана печатное издание и развернув его Иванов начал читать:
"Милостивый государь, господин редактор! Не откажите поместить в газете "Алтай" открытое письмо следующего содержания: 2-го мая сего года во время пожара в городе Барнауле у меня погорело положительно все имущество, едва успела бежать от моря огня в одном комнатном платье. Приношу искреннюю благодарность Бийскому исполнительному комитету за оказанное мне единовременное пособие в размере 25 рублей на покупку необходимого платья. Подписано, гражданка К. Двойнишникова".
– И скажу я вам ещё, люди добрые, весь мир помогает Барнаулу, и ваша помощь тоже нашла своих страдальцев. Низкий поклон вам от них, – Иванов поклонился и продолжил. – Сам видел, как в городскую больницу доставили 34 трупа, но погибших было гораздо больше. Многие обгорели до неузнаваемости или утонули. Пожар уничтожил десятки кварталов и сотни домов. Людям жить негде, многие жители сейчас ютятся в палатках, роют землянки, ставят временные жилища из всякого хлама, а власти… они бездействуют, заседают часами и всё бестолку. Мне доподлинно известно, что уполномоченный городского народного собрания Ярославцев обращался к министру финансов Временного правительства с просьбой о помощи. Так министр даже не ответил. Не соизволил, видите ли, даже слово сказать. Вот вам и правительство… временное, а коли оно временное то нечего ему делать в стране. Долой временное правительство! Людям нужен кров и лекарства, тысячи людей получили тяжелые ожоги и ранения. Только наша партия большевиков, Совет рабочих и солдатских депутатов оказывает помощь всем пострадавшим в пожаре, наша партия организовала патрулирование города, мои товарищи по партии выловили сотни мародёров и десятки бандитов, а с них у нас спрос строгий. По нашему требованию были созданы пять бесплатных питательных пунктов, на которых погорельцам выдается хлеб, а детям молоко и горячая пища. Раненых специальным поездом отправляем в Ново-Николаевск, где открылся лазарет на 300 коек. Вот пример того, как действует власть и как работают большевики. Вот мой ответ на ваш вопрос. За власть советов, товарищи трудовые крестьяне!
Над площадью зависла тишина. Лишь изредка нарушали её тихие всхлипывания женщин, утирающих слёзы кончиками своих головных платков, и тяжёлые вздохи мужчин, плотно сжавших губы.
Прервал безмолвие Константин Семёнович Гапанович  – широкоплечий шестидесяти двух летний старовер – старший сын Семёна Тимофеевича. Константин Семёнович обликом, статью, крепкой жилой, умением правильно оценивать обстановку был весь в отца, что привлекало к нему слушателей. Немалую роль в этом играл его врождённый ум и знание народный сказаний и притч. Спокойным голосом, конкретно ни к кому не обращаясь, как бы разговаривая сам с собой, младший Гапанович заговорил:
– Шли летним днем по дороге три простых мужика. Разговаривали о жизни своей тяжелой, да песни напевали. Слышат, кто-то помощи просит, прислушались, зов глухой, как из-под земли, пошли искать и увидели яму, а там Счастье.
– Любое твоё желание исполню! Говори, что хочешь получить, – обращается Счастье к первому мужику.
– Денег много хочу, чтобы не жить бедно до конца дней своих, – отвечает ему мужик.
    Исполнило Счастье его желание, тот и пошел в сторону деревни с мешком денег.
– А ты чего желаешь? – обратилось Счастье ко второму мужику.
– Бабу хочу, чтобы всех девок красивее была!
Тотчас рядом с ним красавица появилась, схватил ее мужик, и тоже в деревню отправился.
– У тебя каково желание? – спрашивает Счастье у последнего мужика.
– А само-то ты чего хочешь? – говорит мужик.
– Мне бы из ямы выбраться, добрый молодец, – робко произнесло Счастье.
Мужик огляделся, нашел бревно длинное, да и наклонил к Счастью. Помог ему выбраться из ямы, повернулся, и пошёл в свою деревню. Счастье улыбнулось и следом по жизни стало его сопровождать.
К чему эта притча, селяне, надеюсь, поймёте. Мы старой веры и испокон веков законной власти не супротивники, но нынче каждому из нас предстоит выбрать свой путь, главное не ошибиться в выборе… за кем идти, – за мешком с деньгами, за юбкой бабьей или своими руками счастье ковать. 
– Дядька Константин, а сам-то ты за кого? – спросил младшего Гапановича сын Алексея Ивановича Питунина – Пётр, молодой тридцатилетний селянин единоверец.
– По мне бы всё оставалось как прежде, так и благо. Землица есть, хлеб растим, торг ведём, ни в чём не нуждаемся. Только вот не получится по-старому. Значит, думать надо по-новому. Я к чему притчу сказал, разве не ясно? Или забыли, чему нас наставлял старец Антоний? Вспомните, о чём говорил, вот оно и пришло. Нечего нам ложиться под жернова, перемелют и съедят. Мы, староверы власти законной послушны. Сейчас одна власть – Временное правительство, вот ей и надо служить.
– Царю служили, служили! Сейчас Временному правительству должны, а если большевики или эсеры власть возьмут, значит, им служить. Так и будем болтаться как го.. головёшки в проруби, – ухмыльнулся Пётр. – Сейчас партий всяких расплодилось как мышей в амбаре. Сегодня вот стоит перед нами большевик, за власть советов агитирует, а кто такие эти советы не объясняет. А в прошлом месяце подобные агитаторы колонной по селу ходили. Я вот, например, понимаю так, не нужны нам эти ходоки, без них разберёмся как нам жить. А эти, – кивнув в сторону большевика, – видно не очень-то работать хотят, им власть нужна, чтобы опять нам на шею сесть и наш хлебушек есть. Я вот сейчас, к примеру, соберу в деревне человек десять своих сверстников и развешаю по деревне листики разные, что мы, мол, совет молодых мужиков и все обязаны нам подчиняться. Будешь ты, дядька Константин, подчиняться нам, или свой совет создашь? А потом вон Фёкла создаст совет вдов, и начнём мы бойню между собой за власть. А потом попробуй тут разберись, кто из нас прав. А этих дармоедов, что вон стоит перед нами и ухмыляется, – кивнув в сторону агитатора, – сейчас с каждым днём всё больше и больше. Месяц назад агитировал за себя какой-то кадет, потом приехал эсер, потом меньшевик, а сейчас вот он толкует нам, как жить, а у самого ещё сопли под носом. Рабочий он, видите ли, вот пусть свои железы и сеет и жнёт, а мы как-нибудь своим хлебушком живы будем. Вот мой сказ всем, кто тянется к нашему добру. Селяне, не слушайте вы его, большевичка этого. Сладко поёт, только такими песнями, – полосонув ребром ладони по шее, – лично я по горло уже сыт.
– А разве я сказал, что легко будет? – проговорил Константин Семёнович.
– Сказал, если агитируешь за Временное правительство. Оно нам сладкую жизнь обещает, только закавыка в том обещании есть, призывают они к войне до победного конца, это, значит, до самого Берлина идти, последних мужиков от земли оторвать. А кто кормить детей и жён наших будет? Берлин?  Не нужен мне Берлин басурманский, мне и на моей земле хорошо живётся, главное, чтобы никто не мешал.
Селяне внимательно слушали диалог и не встревали, ибо никто из них не имел понятия, как жить дальше, кому служить и служить ли.
– Многие решали, что лучше – запереться в своей скорлупе и не участвовать в бойне за власть неведомых им партий, или уйти от мира в тайгу и переждать там смутное время? Думали, решали и не могли найти ответ.
– А по мне так правильно говорит Пётр Алексеевич, свой сельский совет у нас есть, вот он для нас и власть. Я к чему это… надо гнать от нас всех крестьянских начальников, – губернских, уездных и волостных, и лесную охрану. Без них разберёмся как с нашим лесом и землёй быть, хватит платить подати, надо отменить долги по ссудам, – призывно прокричал среднезажиточный старовер Филофей Курник.
– Это, значит, чтобы ты ещё богаче стал, так выходит, по-твоему? А что ж ты про наделы молчишь? Надо уравнять наделы старожилов и новоселов. А то это что же получается, у вас староверов земли сверх меры, у вас и пасеки и деляны, и прииски, а мне, православному шиш. Вот вам, кукиш, – выкинул огромный кулак с толстой фигой Глеб Демьянович Перфильев – православный батрак новосёл. – По мне так правильно говорит большевик, земля должна быть у всех, и поровну, а у кого сверх меры – отобрать и раздать бедноте. Вы, мироеды, всё себе захапали, у вас и золотишко и каменья, мёд и зерна всякого немерено. А откуда у вас всё, а? На нашем батрацком горбу всё ваше богатство, да на природных богатствах, что в свой карман тянете. Куда ни кинь, – размашисто поведя рукой, – лавка старовера, мануфактура старовера, под свою церкву и то самую лучшую в селе землю хапнули. Погодите, идёт наше время, всех к ногтю, как вошь придавим.
И тут понеслось. Вцепились в перепалку никониане и староверы, дело чуть не до драки дошло. Даже поп православной церкви, вспомнив какие-то давние обиды, якобы нанесённые ему староверами, стал проклинать их и размахивать крестом.
– Люди, одумайтесь! – пытаясь усмирить возбудившихся селян, воскликнул Афанасий Николаевич Вараксин. – Не с этого нам нужно начинать жизнь в годину тяжёлую, а объединиться. Только так сможем противостоять всем, кто посягает на нашу свободу, а этот человек, – указав пальцем в сторону большевистского агитатора, – всё правильно говорит. Свобода и мир нам нужны, и власть нужна постоянная, а не временная. Без власти анархия будет, беспорядок и смертоубийства. Я человек много поживший, знаю, что говорю, а сейчас послушайте мудрую притчу и решайте, как жить.
– Жил-был один вспыльчивый и несдержанный молодой человек. И вот однажды его отец дал ему мешочек с гвоздями и наказал каждый раз, когда он не сдержит своего гнева, вбить один гвоздь в столб забора.
В первый день в столбе было несколько десятков гвоздей. На другой неделе он научился сдерживать свой гнев, и с каждым днём число забиваемых в столб гвоздей стало уменьшаться. Юноша понял, что легче контролировать свой темперамент, чем вбивать гвозди.
Наконец пришел день, когда он ни разу не потерял самообладания. Рассказал об этом своему отцу и тот сказал, что на сей раз каждый день, когда сыну удастся сдержаться, он может вытащить из столба по одному гвоздю. Шло время, и пришел день, когда он мог сообщить отцу о том, что в столбе не осталось ни одного гвоздя. Тогда отец взял сына за руку и подвел к забору:
– Ты неплохо справился, но ты видишь, сколько в столбе дыр? Он уже никогда не будет таким как прежде. Когда говоришь человеку что-нибудь злое, у него остается такой же шрам, как и эти дыры. И неважно, сколько раз после этого ты извинишься. Шрам останется.
– Так подумайте, люди, стоит ли того ваша ссора и грубость по отношению друг к другу. Оставьте душу свою чистой, а душу соседа своего без шрамов.
Выслушали селяне мудрую притчу Вараксина и, молясь, с поклоном повинились друг перед другом.
Через неделю в селе появился франтоватый человек средних лет. Представившись членом партии меньшевиков, стал ходить по домам и агитировать за вступление в свою Российскую социал-демократическую рабочую партию и за поддержку Временного правительства. Выступал витиевато, произносил малопонятные селянам слова, отчего ни в одном дворе его речь не имела успеха. Быстро проскочил с десяток дворов и быстро исчез, как будто его и не было.
В последние дни октября 1917 года на Алтай навалился снежный циклон, вслед за которым ударили сильные морозы.
Со стороны могло показаться, что жизнь в алтайских сёлах замерла, но в реальности всё было иначе. Доходили слухи, что Временное правительство свергнуто и к власти пришли большевики, в результате чего, в умах селян усилился разброд, многие терялись в догадках и задавали себе вопрос: "Как жить дальше?" – забыли даже наставление старца Антония, который говорил:
"Тайны же будущности вашей нет. Время антихриста, о котором проповедники, святители русские говорили, пришло. Богоборцы сами себя изничтожать начнут уже при жизни вашей. Далее идолы ереси, гонители веры с проклятием народным низвергнуты будут. Видите на утесе кедр, сосна и дуб. Нет им доступа легкого, близкого к водице, землице питательной. Любой стихии открыты, доступны, беззащитны. Вон валежника в тайге сколько. Чуть ураган, деревья подобные с корневищем вырывает. А здесь, на юру у всей непогоды, красавцы эти словно богатыри неподвластны даже силе природной. Почему? Потому как корни их в поисках опоры, питания сквозь расщелины скальные путь к земле кормилице нашли, при этом прочность, стойкость небывалую обрели, корнями обняв глыбы каменные. Вот так и правда истинная упований наших, супротив ворога, искусителя, лжепророка устоит, не сомневайтесь в этом други мои. Под нами твердь, что Всевышний создал, для плоти нашей, над нами Царство Небесное, для душ наших, а позади и впереди свет Истины. Сила ваша в общности решения дел духовных, мирских".
 
Переворот.
Неизвестность настораживала и пугала, рождала разброд в умах селян, что порой приводило к внутренним стычкам. Чтобы прекратить разброд в умах и восстановить порядок в селе, староста Иван Гаврилович Косарев с утра последнего дня октября запряг лошадь и, взяв с собой ружьё на случай нападения волков, отбыл в Бийск, где намеревался купить новые газеты и разузнать у  знакомых людей и власти о состоянии дел в стране.
Прибыл, разузнал. Вести были неутешительные.
По приезду домой староста призвал к себе старцев и, рассказав о жизни Бийска, что слышал и видел, вынул из мешка газеты.
– Вот, дорогие мои соотичи, газета "Русские ведомости" от 20 октября 1917 года, – раскладывая на столе газету, проговорил Косарев и стал зачитывать из неё некоторые выдержки.
"В течение дня к министру-председателю А. Ф. Керенскому заезжали многие из членов Временного правительства, чтобы осведомиться о положении дел в Петрограде в связи с ожидающимся выступлением большевиков. А. Ф. Керенский на основании имеющихся у него данных указывал, что, по-видимому, демонстрация большевиков не состоится. Агитация, ведущаяся в пользу выступления, не имеет особого успеха ни в войсках, ни среди большинства рабочих. Отдельные же попытки к нарушению порядка и спокойствия столицы не будут допущены правительством".
– Это что же получается, революция, или ещё чего? – проговорил Долгов.
– Переворот, Михаил Ефтеевич! Никак власть поделить не могут после отречения царя, прости меня Господи! – перекрестясь двуперстием, ответил Молодых. – Всё-то им, этим большакам, да меньшакам никак неймётся, всю Россию матушку готовы перевернуть лишь бы кусок пожирнее от неё оторвать.
– Правильно мыслишь, Гаврила Семёнович. Слышал я, что ещё всякие тут чехословаки и латыши какие-то появились и тоже народ баламутят.
– Этих-то у нас тут ещё с войны как собак нерезаных? Вроде бы смирные были, а оно вон как… баламутят, значит. Этим-то чего неймётся? Жили как у Христа за пазухой!
– Это, Афанасий Николаевич, они такими были, когда власть была. В узде их держали. А сейчас нет для них указу, вот и колобродят. Сказывают, что домой хотят, а их не отпускают. Пленные они ж, вот какие дела, – развёл руками Косарев.
– И что теперь, нам что ли кормить их?
– А куда денешься… и будешь, иначе они сами будут брать, воровать и убивать. У них, говорят, и ружья есть, – тяжело вздохнул Гаврила Семёнович.
– Как ни говорите, братья, а сход собирать надо. Пусть народ решает, как жить дальше.
– И то верно! По мне бы хоть сейчас в тайгу, да куда с моим семейством, с бабами да детками. Видно здесь и придётся терпеть всю эту революцию, будь она неладна! – в сердцах выругался Косарев. – И село не бросишь. Что народ подумает, бросил, скажут люди, на произвол судьбы, а мы ему доверяли наши судьбы. Нет, видно здесь и придётся, если что, и голову сложить. Чувствую, бойня будет великая! Послушайте, что ещё пишут в газетах-то.
Иван Гаврилович вынул из мешка газету московского комитета партии социалистов-революционеров "Труд" от 24 октября 1917 года и стал зачитывать из неё заглавную статью.
"Социалисты-революционеры не сойдут со своих сторожевых постов; они погибнут вместе с народовластием, но без жестокого боя не отдадут Учредительного Собрания ни Ленину, ни Рябушинскому, ни Пуришкевичу. Социалистами-революционерами приемлется только одна диктатура: диктатура всего народа, выраженная им через свободно избранных своих представителей, через Учредительное Собрание".
Затем была статья "Безумная авантюра" – напечатанная на первой полосе "Известий" от 25 ноября 1917 года.
"По-видимому, всякие убеждения уже бесплодны, и большевистское восстание, против которого мы всё время предостерегали как против ужасного для страны испытания, организуется и начинается.
Они опираются на широко разлитое недовольство и на не менее широкую бессознательность солдатских и рабочих масс. Они взяли на себя смелость обещать и хлеб, и мир, и землю народу. Мы не сомневаемся в том, что ни одно из этих обещаний они не были бы в состоянии исполнить, если бы даже их попытка увенчалась успехом.
Они не могут дать хлеба городскому населению, потому что его подвозится мало и не может быть подвезено больше вследствие расстройства железных дорог.
Что касается земли, то переход земли в руки трудящихся может совершиться двумя путями: изданием соответствующих законов и правильной организацией распределения земли, либо путём простого захвата её крестьянами.
Самое большее, что они могут сделать, – это издать распоряжение в двух словах: захватывай землю!.. Всеобщий разгром имений вовсе ещё не означает распределения земли, и безземельные крестьяне при нём останутся такими же безземельными"...
– Это всё газетки, а в управе в самом Бийске постановление читал, так я его на бумажку переписал, – свернув газеты и бережно уложив их в мешок, проговорил Косарев. – Вот послушайте.
"Настоящим доводится до населения Алтайской губернии, что ввиду тревожности и неопределенности политического положения в связи с событиями в Петрограде, 27-го сего октября образован губернский комитет общественного спасения, коему и передана вся полнота власти в губернии. Наиглавнейшей задачей комитета спасения является: 1. Поддержание порядка в губернии в целях правильного и своевременного производства выборов в Учредительное собрание и 2. Охрана свобод, добытых революцией".
– Так вот я и говорю, что-то тут не то. В столице явный переворот намечается, а у нас тут почти что тишь да благодать. Какая-то неувязочка. Нет, братья, что ни говори, а сход собирать надо. Народ предупредить, пусть решают, кому и как жить дальше.
– Нам сейчас снегу бы побольше, Иван Гаврилович, чтобы огородиться от нечисти всякой, а по весне, глядишь, всё и угомонится, – покачал головой Вараксин.
– Дай-то Бог, Афанасий Николаевич! Только вряд ли что уже угомонится. Власть она заманчива, а желающих до неё и большевики, и меньшевики, и кадеты, и эсеры и ещё невесть какие люди. Все хотят кусок большой. Больно, если Россию матушку разорвут на куски, тут-то её по частям басурманы и проглотят, будь они неладны!
– Ну, это ты, зря, Семён Тимофеевич. Народ российский одолеть невозможно. Повидали мы и деды наши всяких злыдней, всех били и бить будем, разве что кровушки много прольётся, – твёрдо проговорил Вараксин.
– Оно и верно. Народ русский верой силён, вера и выстоять поможет. Разве что нынче он сильно испуган, так это ничего, разберёмся, что к чему, – ответил Иван Гаврилович, сказав жене, что бы накрывала стол.
За самоваром речь вели на отвлечённые темы, – о снеге, о будущем урожае, о помощи малоимущим семьям из соотичей, а после разошлись по своим домам, сказав:
– На том и порешили, коли так. Сход соберём и всё обсудим.
На следующий день в Карагайке стало известно о революции в Петрограде, о свержении Временного Правительства и переходе власти к большевикам, но эта весть абсолютно ничего не изменила в жизни обывателей, разве что поползли новые слухи, одна другой страшнее.
Говорили, что появилась молодая красивая женщина в белом, зазывает к себе одиноких путников и больше их никто уже не видит.
Говорили, что семидесятилетняя бабка Матрёна повстречала в лавке Куранова кумандинца Сёмку, и тот сказал ей, что в горах появился белый олень. Тот белый олень священное животное, очень давно его убил молодой охотник, с тех пор, когда беда какая наступает, приходит он к людям и забирает сколько ему хочется. Может тысячу и больше забрать, те люди на него потом работают и никогда уже домой не возвращаются.
Иван Гаврилович пришёл к бабке Матрёне домой и сказал: "Ты бы не распускала слухи, Матрёна Фёдоровна. Народ у нас и без того напуган", – а она ему в ответ:
– Ты, Иван Гаврилович, никак забыл или не ведал легенду о бабке Агапке и чёрном псе.
– Не приходилось слышать.
– Так вот послушай, – ответила Матрёна, но прежде, чем повести рассказ, сказала, что в районе порога Абрамыч вновь объявилась та бабка. А приходит она, когда беда большая, когда можно на ней свою выгоду иметь. Подходит, мол, к людям и ласково зовёт зайти к ней на чаёк в землянку. И если кто соглашается пойти попить чайку, то к своему костру уже больше никогда не возвращается. – Так что ты, милок, слушай, да на ус наматывай, – проговорила и повела свою речь:
"Пустынна в своем среднем течении река Песчаная и не селятся там люди по веской причине, говорят, что это не случайно. Было одно поселение в этих местах, мирно да спокойно жили там люди. Свадьбы играли, детей рожали, работали, на охоту ходили да помирали потихоньку, всё как положено у людей. Но как-то поселилась в том селе семья, поначалу никто на них особенного внимания и не обратил. Вроде как отец с дочерью, нелюдимые только, ни с кем не общались. Да и то понятно: вдовец да сирота. Мало ли какое горе стряслось, может, лишнее сочувствие им неприятно будет. Знали про них одно: вдовца кличут Абрамыч, и что заядлый он охотник, целыми днями пропадает в лесу. Дочь его красавицу зовут не модным для молодой девушки именем Агапа.
Вот за этой девушкой и стали замечать странности. Как придет эта красавица на вечерку, хоть и стоит в сторонке, никого к себе не подзывает, да всё равно за ней какой-нибудь парень провожать увяжется. Всё бы ничего, да вскоре после проводин заболевали парни, быстро силы их таяли, лицо покрывалось морщинами, как у стариков, и они умирали. Но и эти странные болезни люди не сразу связали с Агапой. В год она не больше двух-трех раз на вечеринку ходила, всё остальное время редко из дома показывалась.
Незаметно годы летят, лет десять, а может, и больше прошло, а Агапа нисколько не меняется. Всё так же прекрасно её лицо, всё так же тонка талия, всё так же черны, как смоль, её длинные косы. Всё так же ходит она изредка на молодёжные гуляния, уходят с ней провожатые, да через некоторое время помирают. Всё больше становится на деревенском кладбище могилок молодых парней, которые умерли, как старики. На каждой такой могилке вырастала осинка, и трепетала она чуткими нервными листочками на ветру.
Поползли по селу разные слухи, стал народ злобным да боязливым. Мужики пытались Абрамыча подпоить, да всю правду у него выпытать, но никак это не удавалось. Чем больше Абрамыч пил, тем мрачнее становился. На все вопросы твердил только одно: "Не троньте Агапку, люблю ее больше жизни".
Так и решили люди, что вовсе не дочь ему Агапа, а жена. И каким-то образом связалась с силой она нечистой, и та помогает ей оставаться вечно молодой и красивой. Только нужно ей время от времени подпитываться молодой энергией. Вот и забирала она эту энергию у парней – своих провожатых. Стали люди из тех мест разъезжаться, а те, кто остались, из дома не выходят, боятся Агапки. Девушка же стала по опустевшим улицам ходить, в окна стучать, парней к себе зазывать. Но никто не хотел идти на собственную погибель. Видят люди: Агапка-то день ото дня все старее становится. Черные волосы сединой покрылись. Белое лицо избороздили глубокие морщины, тело ссохлось и согнулось. Все быстрее она бегает по улицам, рыщет, как собака. Вскоре и вправду обратилась в огромного черного пса. Теперь не только молодым парням проходу не стало. Последние люди тайно покинули проклятое место.
Говорят, что оголодавший и обезумевший пес пытался напасть на своего хозяина Абрамыча. Что тот от его страшных челюстей бросился по камням через реку, да поскользнулся, сорвался и утонул. С той поры этот порог Абрамычем зовется. Трудно его пройти, нужна большая сноровка и умение. По берегам тем никто не ходит, хотя дичи там много. Видно, черный пес настигает любого путника пешего, охотника ли, или всадника. Часто на берегу стоит тот оборотень, как изваяние, и провожает долгим внимательным взглядом проходящих по воде водников. А когда беда большая на страну надвигается, тот пёс снова в бабку превращается, и та, как уже сказала, начинает питаться душами людей, только в человека ей всё равно уже никогда не дано превратиться, так как, однажды потеряв человеческий образ, никогда его не возвратит".
– Интересная легенда, и всё же я прошу тебя, Матрёна Фёдоровна, не баламуть народ, он у нас сейчас и без того в смятении. Да… ты и сама знаешь, грамотная.
– Обучена, обучена грамоте, оттого и говорю, что ведаю, но тебя, Иван Гаврилович услышала, так, что можешь быть спокоен, не буду больше народу ничего говорить. Пусть живёт, как знает. Только ты пойми, я ведь к чему всё это, чтобы он остерегался, времена, сам сказал, серьёзные. А тебе вот ещё что скажу. Есть одна примета, связанная с Агапкой. Если кто из людей, услышав рассказ о ней, начинает надсмехаться, высказывает недоверие, то обязательно с таким беда случается.
– Вот и хорошо, поняли друг друга, – ответил Косарев и, попрощавшись с селянкой, вышел из её дома в поднимающуюся метель.