Кровавая пыль дорог

– Тётка Марья, кликни Ваньшу! – увидев выходящую из ледника соседку, громко крикнул двадцатилетний друг Ивана – Владимир Соколов, да так громко, что та с испугу чуть было, не выронила кринку со сливками.
– Тфу, на тебя, оглашенный! – выругалась Мария Ивановна, подумав, – как бы ни так, помчалась прям-таки прихоть твою исполнять. Девочку нашёл, будь ты неладен!
– Записывают всех на площади, тётка Мария. Пусть идёт.
– Смотри-ка ты, какие дела важные! Некогда ему бестолку по посёлку шастать, семья у него.
– Ну, как знашь, тётка Мария. Всё одно загребут, – проговорил Владимир и, отвернувшись от женщины, сделал шаг в сторону поселковой площади.
– Ну-ка постой, милок! Это  куда же его загребут? – подойдя к штакетнику, по другую  сторону которого стоял Соколов, проговорила Мария Ивановна.
– Ясно куда,  – остановив движение ног, ответил Владимир, – в белую гвардию.
– Белую, говоришь, и отчего она побелела… гвардия твоя? – с серьёзным видом проговорила женщина. – До морозу вроде как ещё далеко!
– Ты что это, тётка Марья, какие морозы? Да и не моя она… гвардия-то белая, а колчаковская.. Прозывается так, имя у неё такое… белое, значит, как за свободу, как за жизнь светлую… во, как!
– Светлую, говоришь, ишь ты, как оно!? – качнула головой Мария Ивановна. – И кто ж её осветлит-то, не ты ли?
– А хоть бы я! – приосанившись, гордо ответил Соколов.
– Ну-ну, осветляй, коль головы не жалко! – махнула рукой Тюковина, подумав о Соколове, – бестолковая твоя голова! Ты вот что, Вова, сбегай пока один, потом расскажешь, что там, да как, а я пока Ваньшу покличу, если не на реке… мордушки собирался ставить. Да смотри там не глупи… во всякие там армии белые не вздумай записываться. Мать с отцом пожалей… если что… – тяжело вздохнув и как-то сразу сжавшись в комочек, Мария Ивановна тихо побрела к дому.
– Как знаешь, тётка Мария. Мне-то что, сбегаю, смотри как бы потом, чего плохого не случилось. В Чесноковке (В настоящее время Новоалтайск. Расположен на правом берегу реки Оби, в нижнем течении его правого притока реки Чесноковки, около 12 км от города Барнаула), – кивнув в сторону реки, – всех, кто не захотел записаться, вывели за околицу и расстреляли. Смотри как бы и Ваньшу твоего… того… в распыл не пустили. Время серьёзное сейчас, отсидеться не получится. Или туды, – кивнув в проплывающие над головой облака, – к господу Богу, или туды, – ткнув указательным пальцем правой руки, справа от себя, вдоль улицы текущей к поселковой площади, где в данный момент проходила запись в белую гвардию.
– Ох ты, Господи! – уложив кринку со сливками на рядом стоящую чурку, охнула Мария Степановна и, часто перебирая ногами, устремилась к дому сына, где тот обустраивал новую жизнь с молодой женой Екатериной.
На площади разгорались страсти.
– …это, значит, чтобы тебе голодранцу, пьяни подзаборной половину всего моего хозяйства отдать? Так что ли?
– И отдать! У тебя вон, – поведя рукой, – сколько земли, а у меня четыре сотки, вот и всё моё богатство! Несправедливо это!
– Так у тебя от батьки твоего не меньше моего было. Пропил всё, а теперь на чужое заришься! Тебе сейчас по твоей справедливости дать, так ты и это всё пропьёшь, потом тебе ещё давать надо. Так по твоему? Всю Россию и пропьёшь, обормот ты этакий!
– Смотри, Мишка, запишусь в белую армию, всё припомню!
– Нечего мне угрожать! Кто тебя туда возьмёт, дурака безмозглого! Ты вспомни, что давеча говорил, или запамятовал, так я напомню. Кого проклинал, а кого хвалил?!
– Да… я… это… в шутку, значит, чтобы, – промелькнувшая мысль позволила выкрутиться, – тебя проверить. Сознательность твою… вот!
– Выкрутился, гнида! – злобно сплюнув в сторону Кузьки, проговорил Михаил Сафронов и пошёл в сторону стола, где здоровенный казак с одной широкой лычкой на погонах записывал в белую армию. Справа от него стоял офицер с двумя звёздочками на погоне – хорунжий, он только что закончил агитационную речь и внимательно осматривал собравшихся на площади людей в ожидании добровольцев, – молодых мужчин желающих записаться в белую гвардию. Сзади него, как бы охраняя от возможных врагов, стояли два рядовых казака с шашками на боку и с карабинами за спиной.
Подойдя к столу, Михаил – кудрявый, широкоплечий парень лет двадцати двух ткнул себя пальцем в грудь и проговорил:
– Сафронов я, записывай, значит, Михаил по батюшке Иванович.
Вторым к столу подошёл Пётр.
– Пиши, Кузьмин я Пётр Панкратович.
Распихав толпу, к столу подбежал взъерошенный краснолицый детина под два метра.
– Успел, а? – заполошно мотая головой и вращая зрачками, прокричал он и вдарил себя кулаком в грудь. – Я вот… записаться хочу… это, значит, чтобы с ружьём, вот!
– Успел, – ухмыляясь и посматривая снизу вверх, ответил хорунжий, – записывайся.
– Пиши! – ткнув толстым пальцев в бумагу, лежащую на столе, громко проговорил верзила и, гордо посмотрев по сторонам, продиктовал по слогам, – Де-ре-вян-чи-ко-вы… мы… Серафим Ильич. Это, значит, фамилия у нас такая.
– Вот видите, граждане, есть среди вас сознательные люди, – обращаясь к стоящим на площади мужикам, проговорил офицер и, похвалив Серафима, – молодец, рядовой Деревянчиков! – спросил его, – кто ещё? Ну, что молчишь? – направив вопросительный взгляд на нового бойца.  – Кто ещё? Отвечай!
– Не знаю, а кто? – скривив губы, удивился Серафим.
– Вот я тебя и спрашиваю, кто ещё?
– Не знаю! А кто ещё?
– Ты говорил мы.
– Кого я говорил мы? – посмотрев на толпу, как бы ища в ней ответ, пожал плечами Серафим.
– Я те-е-бя-я спра-а-а-шиваю, – вскипая. – Ко-о-го-о ты-ы-ы ещё-ё-ё привё-ё-ёл?
– Никого я никуда не привёл, сам шёл и сам пришёл, вот!  – вновь гордо окинув толпу с двухметровой высоты своего роста, приосанился Деревянчиков, и вдруг с ходу выпалил. – А ты ружьё дашь?
Деревянчиков Серафим – высокий, широкоплечий двадцатитрёхлетний мужчина, ещё с детских лет мечтал о ружье, а тут такая возможность. Вот и решил, втайне от родителей, записаться в неведомые ему белые воины, лишь бы получить ружьё, а потом расхаживать с ним по посёлку с гордо поднятой головой, в которой, если посмотреть на её содержимое, было мало здоровых извилин, и командовать.
За секунду в его голове пролетела картина; он с ружьём стоит перед строем своих ровесников и командует:
– Ать, два, три! Ать, два, три! Выше ногу! Ать, два, три! – но в следующий миг мысли переместились в другую сторону. 
– С ружьём меня все девки любить будут, – мечтательно прикрыв глаза, невнятно бормотал Деревянчиков. – Сонька Караваева первая прибежит и ещё умалять будет, чтобы я её поцеловал, а я… отвернусь и на виду у всех пойду с её подругой Серафимой Зыкиной, тоже красивая девка. Пусть попрыгает, а то задерёт нос… тоже мне барыня! Я теперь при ружье. За столом буду сидеть, и записывать, а тебя Федька, вспомнив своего злейшего врага, гулявшего с Соней Караваевой под руку, ни в жисть не запишу, и без ружья ты ни Соньке, ни какой другой девке не будешь нужен… разве Варьке дурочке, так и та на тебя не посмотрит!
– Ты сказал, что у вас фамилия Деревянчиковы, – продолжал хорунжий выпытывать у Серафима, того второго, который должен записаться в колчаковскую армию.
– Ну, да, Деревянчиковы мы… Серафим Ильич.
– Тфу на тебя, чёрт тебя побери! – чертыхнулся командир, поняв, что под "мы" Деревянчиков подразумевал только себя.
На этом запись желающих сложить голову за правое белое дело прекратилась. Не записался в белую гвардию и Кузьма Козлов, что получасом ранее грозил расправой Михаилу Сафронову.
– Это что же получается, во всём посёлке всего лишь три сознательных гражданина, – грозно проговорил офицер. – Они, значит, будут родину защищать от красных бандитов, а вы, – ткнув пальцем в толпу, собравшуюся на площади, – сидеть в своём углу и семечки лузгать! Мы, белое движение – сторонники правопорядка и законности. Мы хотим лишь одного, создать новую, светлую жизнь всем; и правым, и левым, и казаку, и крестьянину, и рабочему. Красные это кровь, которую они льют нещадно, невзирая на человеческую личность. Им всё одно, крестьяне, рабочие или воины – защитники отечества, всех ставят к стенке, кто не идёт в их банды. Мы никого не принуждаем, мы берём в наши ряды добровольцев. Оттого наша армия называется Добровольческая. Не желаешь свободы своей родины от красных бандитов, живи, как знаешь, только потом, когда они будут тебя расстреливать не жалуйся на свою судьбу, сам такую выбрал.
К концу выступления хорунжего на площади осталось не более десяти человек, да и те были седобородыми старцами, родившимися, вероятно, около ста лет назад, а ещё через полчаса на ней остался стол, стул, сам белый агитатор, три подчинённых ему казака и добровольцы.
– Не хотят по-хорошему, будет по-плохому! – спокойно проговорил хорунжий и, поправив папаху, потряс кулаком. – Завтра вы у меня запоёте по-другому! Выпорю десяток… другой… все запишетесь, даже калеки безногие!
Через десять минут немногочисленный конный отряд белогвардейских казаков поднимался по взвозу в сторону Барнаула, следом, низко склонив голову, брела старая кобыла тянущая скрипучую телегу, рядом с ней шли новые бойцы белой армии, – Сафронов, Кузьмин, Деревянчиков.
В ночь два друга – Иван Тюковин и Владимир Соколов, а также Павел Капорин вышли на лодке в Обь. Пересекли её, вошли в Балдинскую протоку и дошли ею до узкой заводи, где, спрятав лодку под нависшими над нею ветвями деревьев, скрылись в тёмном зеве приречного леса. Через час друзья вошли в охотничью избушку и остановились в ней на ночь. Здесь они решили переждать смутные времена, но свобода была недолгой. С рассветом, растопив печь, троица приготовила чай и, посмеиваясь над белыми, расположилась на завтрак. Дым привлёк к избушке группу вооружённых людей. Вскоре вся троица была захвачена ими. На вопросы: "Кто такие?" – парни ответили, что прибыли в заречье из посёлка на рыбную ловлю.
А в это время хорунжий и три его казака, спустившись по взвозу в посёлок, подъезжали к дому семидесятилетнего Евстафия Михайловича Капорина. Через пять минут, вытащив деда из дома и обнажив его до нага, высекли до бессознания. Очевидно, кто-то сказал им, что внук его бежал за реку. Благо в это время отец Павла – Матвей Евстафьевич в городе был, иначе и его бы высекли. Точно так же поступили с Михаилом Степановичем Тюковиным и Силантием Кузьмичём Соколовым.
В доме Афанасия Кузьмича Кучерова нашли его двадцатипятилетнего сына Николая, который разыграл перед ними умалишённого, но при обыске нашли шапку с красным диагональным околышком.
На вопрос: "Чья это шапка?" – Афанасий Кузьмич ответил, что ещё летом, будучи в гостях у родного брата в посёлке Белоярск, выменял её у какого-то казака, который снял её у зарубленного им красного.
– А это я сейчас проверю, – сказал хорунжий и приказал вытащить мужика во двор и прилюдно выпороть плетью.
С первым замахом руки из окна дома Афанасия раздался выстрел. Старший урядник выронил плеть из руки и медленно осел на землю. Из пробитой головы показались капли крови, и потекло густое серое вещество.
У стрелявшего был всего один патрон. Отца Николай спас, а сам был схвачен и на глазах родителей, молодой жены и годовалого ребёнка избит и выволочен из дома. Во дворе избит вторично, после чего его куда-то повели. За воротами Николай пытался бежать, но казаки его догнали и били уже не только прикладами; в ход пошли штыки и сабли. Особенно усердствовал хорунжий. Приказал казакам прекратить побои, из-за боязни, что тот умрёт, и стал кончиком сабли сечь тело и голову. Остановился тогда, когда пленник замер на улице в луже крови.
Возвратившись во двор Кучерова, в котором причитали женщины, казаки стали обыскивать дом, но ничего не нашли, вышли во двор и увидели вползающего в него измазанного в крови и пыли Николая. Жена и мать кинулись к нему, но с грозными словами: "Стоять! Всех порешим!" – были с силой отброшены в сторону. После этого казаки стал наблюдать, что будет делать умирающий мужчина.
Приподнявшись над бельевой верёвкой, на которой сушилось постельное бельё, Николай снял с неё простынь и обвязал ею живот, из которого вываливались кишки, затем добрёл до лошади, стоящей во дворе, и стал запрягать её в телегу. Всё это время казаки молча смотрели на него. Родные, которых до него не допускали, поняли, что Николай хочет ехать на другой конец посёлка к фельдшеру.
Закончив работу, Николай повалился в телегу и тронул лошадь. Казаки верхом двинулись за ним. Вскоре они привели лошадь с телегой, в которой лежал умерший Николай. За убийство старшего урядника казаки расстреляли отца Николая – Афанасия Кузьмича.
Свершив убийство, хорунжий и два его казака погрузили в телегу труп старшего урядника и направились к взвозу, но на его подъёме были встречены ружейным огнём. Рядовые казаки были убиты, не успев даже вскинуть свои берданки, а хорунжий взят в плен. Здесь же на дороге мужики допросили хорунжего, тот сказал, что о бегстве трёх молодых мужчин за реку ему доложил староста Кунгуров. Связав пленника, мужики направились во двор старосты, тот, надеясь на их милосердие, не стал отрицать слова хорунжего, но за поруганную честь старцев и убийство отца и сына Кучеровых, оба – староста и хорунжий были повешены, а их тела выброшены в Обь.
На следующий день с оружием в руках в посёлок возвратились "добровольцы" Пётр Кузьмин и Михаил Сафронов.
Партизаны.
– Так говорите рыбалить прибыли, и откуда? – спросил ребят щупленький мужичонка неопределённого возраста, от тела которого, очевидно, давно не знавшего мыла, тянуло гнилостно-кислой вонью.
– Ясно откуда, с Подгляденого! – ответил Иван, спокойно выдерживая ядовитую смесь исходящую от Щуплого.
– А это мы сейчас мигом проверим, – пронзая взглядом парней, проговорил Щуплый и, обернувшись в сторону двери, крикнул, – Семён, айда сюда! Дело до тебя есть!
Сгибаясь под низкой дверью, в избушку ввалился здоровенный детина и тотчас, обхватив своими медвежьими руками Владимира Соколова, затряс его, как былинку, радостно восклицая:
– Братишка, кровник родной! Брательник, радость-то какая! Откуда ж ты,  мой дорогой?!
Сжимая и потрясывая родного брата, Семён увидел знакомые лица и, выпустив Владимира, загрёб в охапку Ивана и Павла.
– И вы здесь, други! Вот радость-то, так радость! – и к Щуплому, не скрывая радость, – брательник мой… родной… с друзьями.
Через минуту парни рассказали партизанам, а это были именно они, всё, что произошло прошлым днём в посёлке.
– А мамка-то как? Как батя? – спросил Семён – Владимира, не менее высокого и крепкого как сам.
– Когда отправляли, здоровы были, как сейчас не ведаю.
– Да-а-а! Туго сейчас, побили нас малость белые, но это ничего, как говорится "нас бьют, а мы крепчаем!", а сейчас с такими молодцами, как вы, – ласково посмотрев на ребят, – горы своротим! – и задумчиво, – так говорите лодка в заводи… это хорошо. Пётр, – обратившись к Щуплому, – скажи там всем, – кивнув в сторону выхода, – до вечера остаёмся здесь.
Лишь только стемнело Сёмен и пять его товарищей отбыли на лодке в сторону посёлка, три друга и четверо партизан остались в землянке.
– Верно, на секретное задание отплыли, – утвердительно сказал Павел, завистливо посматривая на Владимира. – Хорошо тебе Вовчик, у тебя брат командир, берданку даст.
– Если пойдёшь в отряд, то и тебе дадут, чтобы бить белую сволочь.
– Хорошо бы, – мечтательно проговорил Павел, подумав о чём-то приятном, что явно отразилось на его вдруг просветлившемся лице.
С проблеском рассвета Семён возвратился из поездки в посёлок и поведал ребятам об экзекуции, которой подверглись их отцы и о гибели своего разведчика Николая Афанасьевича Кучерова.
– Один патрон, всего один патрон был у него, – сокрушался Семён, – и во всём отряде ни одного, что могли бы спасти его жизнь. Вот так вот, ребята, – посмотрев на новых бойцов, – всё в последнем бою расходовали, оттого и понесли потери и поражение. Думал сегодня разжиться, да кого там… винтовки, правда, вам добыли, а патронов маловато… да и с харчами не густо. Одёжку, правда, вот раздобыли, а то поизносились вчистую, и обувка пришла в негодность. Мыло вот ещё добыли, а то заросли грязью, вонища от каждого, как из выгребной ямы.
Так начался боевой партизанский путь трёх товарищей – Ивана Тюковина, Владимира Соколова и Павла Капорина.
Через неделю, организовав засаду на дороге между селами Чесноковка и Белоярка, отряд Семёна без единого выстрела, всего лишь дубинами, топорами и вилами, разгромил обоз белых из пяти подвод, в котором оказались так нужные партизанам боеприпасы, гранаты, два пулемёта с двумя десятками лент и провиант. А ещё через неделю отряд, разросшийся до пятидесяти бойцов, полностью разгромил колчаковскую сотню. В этом бою Владимир Соколов был тяжело ранен. Командир отряда Семён Соколов приказал Ивану Тюковину переправить его через Обь к фельдшеру Большого Глядена.   
В полночь Иван вошёл в посёлок и сразу направился к фельдшеру,  который от безделья и из-за отсутствия больных был в великом запое. Привести его в чувства не удалось, оставалось одно, отнести Ивана к знахарке, благо она жила на острове Кораблик.
Ермолаева Матрона доктором от Бога считалась. Познания, как правильно лечить боль костей и суставов, грыж от надсады, нутряных и головных болезней впитала от своей бабушки. Основой её врачевания были настойки, отвары, сиропы и бальзамы из трав, что на лугах, лесах и болотах произрастали. Был у Матроны ещё один рецепт простой, но действенный, который готовила из соды, что братья Пранг производили на своём содовом заводе, построенном на левом берегу речки Пивоварки.
(Первый содовый завод в России был построен в городе Барнауле в 1864 году братьями Пранг).
Содовый настой Матрона делала с майским луговым мёдом и только на родниковой воде, что сочилась из косогора напротив дома бакенщика. 
Раны, болячки разные на теле от настоя того за три-четыре дня зарубцовывались. От работы тяжёлой силы восстанавливались за пару дней. Недуги в суставах и в крови, раствор тот быстро излечивал и в норму приводил. Так что целительница из народа намного превосходила поселкового фельдшера в умении лечить и править кости.
Тяжёл Владимир, весь в своего брата Семёна, да ещё в беспамятстве, обмякший, если бы Иван один был, то не справился, но командир помощника дал – Павла Капорина. Вдвоём положили они друга на шинель и понесли к Матроне. 
Осмотрела его целительница и сказала:
– Вовремя, вы его, хлопцы, принесли. Если бы к вечеру, ничего бы уже сделать не смогла, а так… что ж… выхожу, не впервой.
– Мы вот тут собрали ему, отрядом нашим – Иван выложил на стол медикаменты, бинты и вату,  если ещё что надо так ты скажи, принесём, только ты уж подними его на ноги-то, друг он нам, с одного посёлка мы. Ежели помрёт, как матери его в глаза смотреть будем. Поклялись мы все втроём, что не оставим в беде друг друга.
– Знаю я вас, хлопцы. Как-никак в одном посёлке живём. Родителям его сообщу, они, ежели что, помогут всем необходимым, так, что не переживайте, поставим на ноги, а вы уж воюйте на славу, выбейте этих иродов басурманов из нашего города Барнаула. Что творят, – покачав головой, – это же ужас. На днях вот умер всё-таки изувеченный ими Евстафий Михайлович Капорин. 
– Дедка! – вскрикнул Павел и, ухватившись за спинку кровати, медленно осел на неё.  – Дедушка, родненький мой! Отомщу гадам за тебя!