У каждого свой крест

Глава 1. Вчера свой, сегодня чужой

Перед ноябрьскими праздниками в карагайский сельсовет пришла бумага за подписью аж самого председателя Сибирского краевого исполнительного комитета ВКП(б) Роберта Индриковича Эйхе, в которой было написано, что бывшие командиры красной армии и партизаны – Косарев Николай, Горелов Иван, Майдуров Лазарь приглашаются в Бийск на торжественное празднование девятой годовщины революции.
***
(Эйхе Роберт Индрикович, латыш, член КПСС с 1905 года, был одним из видных деятелей партии и Советского государства, активным борцом за дело партии. На протяжении многих лет являлся первым секретарем Западно-Сибирского краевого комитета партии, был кандидатом в члены Политбюро ЦК, перед арестом работал наркомом земледелия СССР.
Эйхе был арестован 29 апреля 1938 года без санкции прокурора СССР, которая была получена через 15 месяцев. Следствие по делу Эйхе проводилось в обстановке грубейших извращений советской законности, произвола и фальсификаций. Обвинение основывалось на явно сфальсифицированных и противоречивых доказательствах. Эйхе под пытками понуждали подписывать заранее составленные следователями протоколы допросов, в которых возводились обвинения в антисоветской деятельности против него самого и ряда видных партийных и советских работников. 1 октября 1939 года Эйхе обратился с заявлением на имя И.В.Сталина, в котором категорически отрицал вину и просил разобраться с его делом. В заявлении он писал: "…Нет более горькой муки, как сидеть в тюрьме при строе, за который всегда боролся". (Дело Эйхе, т. 1, пакет.)
Сохранилось подлинное заявление Эйхе, посланное им товарищу Сталину 27 октября 1939 года: "25 октября с.г. мне объявили об окончании следствия по моему делу и дали возможность ознакомиться с следственным материалом. Если бы я был виноват хотя бы в сотой доле хотя одного из предъявленных мне преступлений, я не посмел бы к Вам обратиться с этим предсмертным заявлением, но я не совершил ни одного из инкриминируемых мне преступлений и никогда у меня не было ни тени подлости на душе. Я Вам никогда в жизни не говорил ни полслова неправды и теперь, находясь обеими ногами в могиле, я Вам тоже не вру. Все мое дело – это образец провокации, клеветы и нарушения элементарных основ революционной законности… Имеющиеся в следственном моем деле обличающие меня показания не только нелепые, но содержат по ряду моментов клевету на ЦК ВКП (б) и СНК, так как принятые не по моей инициативе и без моего участия правильные решения ЦК ВКП (б) и СНК изображаются вредительскими актами контрреволюционной организации, проведенными по моему предложению. Наиболее ярко это видно из показаний о моем якобы вредительстве в колхозном строительстве, выразившемся в том, что я пропагандировал на краевых конференциях и пленумах крайкома ВКП (б) создание колхозов-гигантов. Все эти выступления мои стенографировали и [они] опубликованы, но в обвинении не приводится ни один конкретный факт и ни одна цитата, и это никто никогда доказать не может, так как за все время своей работы в Сибири я решительно и беспощадно проводил линию партии. Колхозы в Западной Сибири были крепкими и по сравнению с другими зерновыми районами Союза лучшими колхозами".
В январе 1954 года бывший начальник 1-го спецотдела НКВД Л. Ф. Баштаков показал следующее:
"На моих глазах, по указаниям Берия, Родос и Эсаулов резиновыми палками жестоко избивали Эйхе, который от побоев падал, но его били и в лежачем положении, затем его поднимали, и Берия задавал ему один вопрос: "Признаёшься, что ты шпион?" Эйхе отвечал ему: "Нет, не признаю". Тогда снова началось избиение его Родосом и Эсауловым, и эта кошмарная экзекуция над человеком, приговорённым к расстрелу, продолжалась только при мне раз пять. У Эйхе при избиении был выбит и вытек глаз. После избиения, когда Берия убедился, что никакого признания в шпионаже он от Эйхе не может добиться, он приказал увести его на расстрел. 2 февраля 1940 приговорён к смертной казни. Расстрелян в тот же день. Прах погребён на расстрельном полигоне "Коммунарка").
***
Поняли участники гражданской войны, что это не только знак уважения их заслуг за порубанных да пострелянных белогвардейцев и прочих врагов советской власти, но, очевидно, будут награждения и поощрения за успехи в руководстве колхозом. Собрались победители белой нечисти в конторе и Косарев, как председатель колхоза, первый взял слово:
– Понимаю, мужики, у каждого из нас дел и забот на сегодня ещё много, каждый день на счету, но коль столь высокое начальство решилось оторвать нас, руководителей, на несколько дней, должны мы уважить внимание наших партийцев. Так что едем все вместе.
Любитель выпить и побалагурить, когда-то лихой рубака Иван Горелов достал из-за пазухи четверть с самогоном, и гульнули мужички, да так крепко, что веселье чуть было до драки не дошло, а всё из-за выяснений, кто больше золотопогонников порешил. По всему выходило, что командир партизанского отряда – Лазарь Майдуров, который своей саблей словно косой накосил десятка три не только колчаковцев, но и бандитов, которые в округе бесчинствовали, но с этим не соглашался Иван, который насчитал около четырёх десятков порубанных им врагов, белых и чёрных, включая белочехов.
Пьяный разгул в конторе села закончили далеко за полночь. Брели по селу неоднократно падая и нелестно вспоминая всех чертей, благо, что никто не видел, а то разговору было бы на месяц, вроде того: "Вот вам и начальство! Учат, как жить, а сами… смотреть срам!" – и тому подобное, а если бы ещё и слышали, что слетало с их пьяных губ, то уши бы завяли и в трубочку свернулись.
– Ты пошто это мне, мать твою растудыт… под ноги падаешь, Ванька… Горелый ты разэтакий!
– А ты зачем раскорячил их, косолапая твоя душа и под ноги меня пинаешь! Мандук ты этакий! – заплетаясь языком, отвечал Горелов Майдурову и снова, запнувшись об очередной бугорок, падал и тянул за собой товарища по веселой гулянке в честь какого уже неведомо праздника, может быть шестого или седьмого на этой неделе.
Косарев домой вернулся немногим ранее товарищей по пьянке и перед тем как завалиться в постель, в надежде, что на предстоящем торжественном собрании встретит своего бывшего командира разведки и друга – Елисея Кошелева, наказал супруге собрать гостинец – масло кедровое, сливочное и сало копченое.
– Проспись, потом разговаривать будем, – ответила жена, подумав, – испортила мужа война эта проклятая, попивать стал. Выгонят с председателей, а там и до беды недолго!
С рассветом мужики на бричке выехали в Бийск. Майдуров на торжественное собрание не поехал, от пьянки или от чего-то другого вскрылись на теле старые раны, и они не позволили ему встать на ноги. На месте сбора – в Бийском воинском гарнизоне, уже находилась большая группа бывших вояк партизан и бойцов красной армии. У большинства на груди сверкали ордена и другие знаки заслуг перед новой властью. Взглядом окинул Косарев плац, людей собравшихся на нём и приметил, не в пример своим товарищам, что почти треть бывших партизанских командиров почему-то отсутствовала на этом приёме. Стал потихоньку расспрашивать у знакомцев, где они и что с ними, узнал весьма неутешительное – Кудряшов Василий, Гилёв Максим, Вараксин Ефим и друг его Кошелев ещё неделю в числе других спецов красноармейцев для чего-то были вызваны в краевое управление ОГПУ и с тех пор о них ни слуху, ни духу.
Успокоил Николая Петровича дважды орденоносец, бывший партизанский командир Семён Силантьевич Соколов, переехавший в Бийск из Барнаула по соображениям страстной любви к местной девушке Светлане.
– Слышал, добро воевал, – подойдя к Косареву, проговорил Семён и, представившись, понизил голос до шёпота, – будь осторожен, – сказал. – Не упоминай тех, о ком сейчас выведывал. Времена нынче другие, не партизанские годы, когда можно было говорить, что на душе лежало,  сказал и тут же, отойдя, затерялся в толпе героев гражданской войны, как будто и не было его.
– Нагородил невесть что! – Мысленно ухмыльнулся Косарев. – Вызвали… значит надо… по делам секретным… вот и весь сказ. Времена у него, видите ли другие. Самые, что ни на есть хорошие времена… праздничные. Ишь побёг, только пятки сверкали… Мне бояться нечего… и волноваться не о чем, а этот верзила, что-то темнит… Мало ли зачем вызвали людей, может быть в командировку отправили, как-никак все орденоносцы, заслуженные люди, воевали за советскую власть, жизни не жалея. А может быть в Москву, на главный праздник… вот счастливчики, везёт же людям!  – предполагал Николай и по команде вышедшего к ним офицера направился в сторону гарнизонной офицерской столовой, где не только накормили, но и водочкой всех делегатов крепко угостили. Отобедали бывшие красные командиры и партизаны, завеселели, и не заметили, как провели их в зал заседания, в котором окна почему-то были задрапированы толстыми тёмными шторами и где на выходе стояли люди из ОГПУ.
Зашёл в зал Николай Петрович, огляделся в надежде увидеть хотя бы одного своего друга по борьбе с белыми, безрезультатно. И защемило что-то в груди. Тут кто-то, проходя мимо, ему бумажку какую-то сунул. Приподнял Косарев голову, а это боец из воинской части, куда их привезли, и ни кто иной, как Алешка Кокорин – племянник его родной из их деревни. Его в прошлом в 1925 году призвали в органы ОГПУ. Косарев кинулся вроде бы обнять земляка, но тот дал понять видом отрешенным, что занят делом, и дядьку своего знать не знает. Вот тут у Николая и проснулось звериное чутье, до дрожи пронявшее, почувствовал опасность и понял предупреждение незнакомого ему верзилы, чтобы был осторожен и не вспоминал вслух тех, кого по каким-либо причинам, уже нет рядом. Пока все рассаживались, незаметно записку прочитал, там написано: "Дядька Николай, вас с Иваном Гордеевым, арестуют ОГПУшники после всех торжеств, бегите, если сможете, в перерыве через уборную, там дверь в комнату, где тряпки да ведра грязные хранятся, а в углу пролом в стене, через него по пожарной лестнице выход имеется на крышу здания. Место то не охраняется".
– Незаметно для окружающих Косарев ознакомил Горелова с содержанием записки и предложил бежать, а пока обсуждали детали побега, торжество началось, овации, здравицы в адрес партии большевиков, а потом зачитали указ о награждении, в числе награждённых и Косарев значился.
Решил Николай, что этот приказ был написан прежде того, по которому должны его арестовать и как только объявили перерыв, не привлекая внимания, задержался вместе с Иваном в туалете. Проникли они в ту комнату, где тряпки и вёдра, а оттуда по лестнице на крышу. Благо забора не было, так как тыльная сторона самого здания была продолжением каменной стены, огораживающей воинскую часть. Сиганули беглецы на пустырь, далее по пустынной улице добрались до Чуйского тракта, там, где на машине, где на подводе добрались до Быстрянки. Всю ночь протопали до родных мест и, не заходя домой, постучались в хату Сухоплечева, знали, что он может провести тайными тропами до потаённых мест в тайге, о которых мало кто знает или отвести в старообрядческий скит, куда дорогу знают лишь избранные старцы староверы и он сам.
Старик особо не расспрашивал, от чего, от кого и почему бегут, накормил гостей и по ночи повёл своих селян в тайный скит.
Идут мужики, на душе пакостно и хмуро, понять не могут, почему в немилость властям впали. Рассуждают.
– Я вот что думаю, Николай, – говорит Горелов, – кому-то наша партизанская слава поперёк горла встала, хочет кто-то нашу славу партизанскую себе присвоить, награды наши поперёк горла его стоят и душу пакостную разъедают.
– Так-то оно, конечно, так, но только, мыслится мне, глубже брать надо. Ты вот посмотри, кого арестовывают… партизанских командиров, славных разведчиков и бойцов партизан, а командиров красной армии восхваляют, – ответил Косарев.
– Что-то я не пойму тебя, Николай. При чём здесь партизаны и бойцы красной армии?
– А при том, Иван, что кто-то хочет переписать итоги гражданской войны на Алтае. Приписать всю славу в борьбе с беляками и победу над ними красной армии, а не партизанам, сыгравшим главную роль в разгроме колчаковцев.
– Так это что же выходит! – удивлённо воскликнул Иван. – Что они – красные командиры победу одержали, а не народ вилами, да топорами?
– Получается так, Иван!
– Что-то никак в толк не возьму, зачем это нужно? – пожал плечами Горелов.
– А затем, Иван, чтобы показать решающую роль партии большевиков в борьбе с белыми, а роль народа, крестьянства в основном, вынесшего все тяготы гражданской войны и победившего в ней, принизить, – ответил Косарев.
– Ишь ты как оно закручено, – почесал затылок Горелов. – Эт, значит, нас теперь в распыл… не нужны уже стали. Ну-у-у дела, ядрит их в корень!
– Вот то-то оно и получается, что в распыл. По их мнению, как ты правильно сказал, Иван, народ с вилами и топорами без руководящей роли партии не мог одержать победу, и товарищи из руководства во главе с лидерами партии были в первых рядах наших партизанских отрядов.
– А была она… роль-то её? Что-то я не припомню, чтобы кто-то из высоких партейцев в нашем партизанском отряде воевал. Вот оно и выходит, что никакой ведущей роли партии в борьбе с белыми и не было.
– Верно мыслишь Иван. Не могут они себе это позволить? Нет, не могут, – утвердительно, – ибо получится, что народ выше партии! – заключил Косарев.
– Хорошо, это ты мне разъяснил, Николай, одно не пойму, почему родственника моего со всей семьёй арестовали?
– Это какого, не того ли, что о царевиче говорил?
– Его… и со всей семьёй. Правда, отпустили его, но всё же. За что терпел муки в тюрьме барнаульской вместе со всей семьёй своей, не возьму в толк?
– Что-то ты не договариваешь, Иван.
– Да, что уж тут, – махнув рукой, – сейчас можно, сами неведомо, когда свидимся со своими семьями. Весточку письменную получил от него, единственный я у дядьки Ивана племянник, вот и доверился мне, надёжными людьми передал мне письмо своё. Дойдём до места, там всё и расскажу.
К вечеру дошли до тайного скита, поужинали, расслабились, тогда и услышали Николай Косарев и Михаил Сухоплечев необычную историю об Иване Игнатьевиче Игнатьеве.
– После нынешнего Первомая дядьку моего Иван Игнатьевича с супругой, двумя дочерьми, сыном четырнадцати лет и невесткой, все жили в Бийске, сопроводили в Барнаульскую тюрьму органов ОГПУ с формулировкой за контрреволюционную деятельность. Но всё было иначе, никакой деятельности против власти он не вёл, а по неведению говорил среди своих знакомых, что член местного комитета ВЛКСМ некий Алексей Шитов подёнщик Бийского отделения Госторга, снимавший угол у Кусковой Натальи Фёдоровны, сын расстрелянного большевиками в Екатеринбурге царя Николая второго – царевич Алексей. Тот, якобы, в результате полученных при расстреле ран утратил память о своём происхождении и везде отрицал свою внешнюю схожесть с царевичем. Говорил мой дядька, со слов Кошелева Ивана Ивановича жителя города Бийска, служившего в роте лейбгвардии московского полка его величества с 1915 по 1917 годы, и о схожести характерных признаков поведения Алексея, повадках, знании французского языка. Характерной повадкой царевича было стряхивание якобы пыли с места, на которое собирался садиться, то же самое делал и Шитов. Имелись другие свидетели принадлежности Шитова к царскому роду, в частности его родная сестра Мария Николаевна, с которой встретился в доме Николая Андреевича Бушуева.
Во время очередного медицинского осмотра на теле Шитова был обнаружен шрам от штыка, о его появлении сам осматриваемый ничего не мог сказать, как и не знал, как оказался в Бийске, откуда появился, и кто его родители.
Вот за эти разговоры и был арестован мой дядька со всей своей семьёй.
В тюрьме, в ходе допроса Иван Игнатьевич как бы ненароком сказал, что может получить необыкновенную силу от бога и знает как.
Начальник тюрьмы усмехнулся, но всё же спросил: "Каким образом?" – на что получил ответ:
– Для этого мне нужно пробыть всего одну ночь на кладбище, после чего я могу разорвать даже цепь, но это возможно только в самый длинный день в году – 22 июня.
Дотошный чекист – начальник тюрьмы запомнил это и за день до летнего солнцестояния вызвал к себе Игнатьева и сказал:
– Если ты действительно после ночи на кладбище разорвёшь цепь, что в углу тюремного двора, отпущу тебя и всю твою семью, а документы, касающиеся причины вашего ареста, уничтожу.
Привёл чекист – Игнатьева в нагорное кладбище и оставил до утра. Зная, что не убежит, семья в тюрьме, охрану не стал выставлять, на ночь даже водой и питанием обеспечил.
Утром тюремщики пришли на кладбище, забрали Ивана Игнатьевича и привели во внутренний двор тюрьмы, где его уже ждал начальник. Молча, твёрдой походкой проследовал Игнатьев к цепи, взял её посередине и, рванув за концы, разорвал сразу три звена. Охранники были ошарашены, но, естественно, никому о феномене не рассказали, чтобы их не приняли не только за врунов, но и не привлекли к ответственности за распространение антисоветских слухов, что якобы какой-то мужик подпитался непонятной силой на кладбище, чего по всем большевистским материалистическим законам быть не может. В отношении же самого Ивана Игнатьевича и его семьи начальник тюрьмы поступил благородно, под видом болезни заключённого – шизофрения, отправил его со всем семейством восвояси.
Вот и спрашивается, за что терпел человек муки в тюрьме барнаульской вместе со всей семьёй своей? Не возьму в толк? – почесав затылок, задумчиво проговорил Иван Горелов с последними словами рассказа о своём дядьке.
– Всё из того и выходит, что всё это контра! Чтобы, значит, себя выпятить, показать радетелями народными и власти советской, нужно им нас убрать, значит, гноить в тюрьме, чтобы мы ни слова не могли сказать. Вот тогда они и славу нашу себе припишут и героями станут, ну, а мы… что мы… мы быдло для них, для контры, значит, – ответил Косарев.
– Да… дела-а-а! – протянул Иван. – Только всё же непонятно, почему крестьян теребят, не дают нам покою! Совсем обобрали!
– Да, не слишком нынче крестьянин доволен советской властью, когда его – хлебороба, настоящего борца за свободу, обворовывают и арестовывают, а если появятся царские отпрыски… Что тогда ожидать? Вот и подумай, Иван. Новую революцию, что было уже в истории России, когда паны пёрли на нас с именем Лжедмитрия, так что ли? Так мы совсем по миру пойдём, если злыдни всякие заморские нами будут понукать. Жить надо, приспосабливаться и что уж теперь… власти не перечить. Как-никак, а всё же наша она, российская, а не заморская. А родственник твой легко отделался, и скажу я тебе одно, забудь о нём, в душе храни, а язык на замке держи, народ нынче суровый пошёл, веру в Бога отринул, ближнего за копейку готов продать.
Прошла неделя, другая, запорошил первый снежок. В деревне все терялись в догадках, куда пропали мужики – герои гражданской. Приезжали сотрудники органов чекистских, родственников всех допросили, а те действительно ничего не знали об их судьбе.
Время сатанинское настало, в немилость попали те, кто кровью власть советскую устанавливал. Люди эти, прошедшие братоубийство, много знали правды о гражданской кровавой бойне, прозревать стали, увидели, власть новая жестокой и несправедливой стала, попытались правду говорить. Большевистской власти это не понравилось, кроме того и меж собой местные руководители повели бойню и сводить личные счёты, стали приписывать себе более того, что заслужили. Крайний, как всегда мужик, что честно душу и тело на алтарь отечеству положил, а в мирное время под мясорубку чинов государевых попал.
Чехарда началась и в партийной среде и в органах ЧК. В грызне за власть, словно удавы, давить друг друга стали, и вскоре такие, как Николай Косарев и Иван Горелов уже новым бойцам ОГПУ не интересны стали, а более – опасны. Перед новым 1927 годом Косарев и Горелов появились в селе. Никто их не спрашивал, где находились почти два месяца, а они, справив через связи староверов надёжные документы, сказали, что были в специальной командировке на границе с Хакасией. На этом всё и закончилось, хотя деревенские понимали, что их сельчане скрывались от властей, но, дрожа от страха быть арестованными за лишний хомут, мешок зерна и даже слово браное против тех, кто у власти стоит, рот на замок заперли. Вспомнили старца Антония говорившего: "Пока вы вместе – вы сила, как деревья на скале друг друга поддерживаете, никто вас сломить не сможет. А коли зависть да гнев на ближнего заимеете, все пропадете, всё утеряете".
Через год Николая Петровича Косарева вновь избрали председателем колхоза.
***
Судьба многих товарищей Косарева по партизанскому отряду сложилась трагично. Даже их родственники попали под стальные жернова репрессий.
Тысячи алтайских партизан, доблестно воевавшие с белогвардейцами, их безвинные отцы и матери, жёны, сыновья и дочери, были расстреляны и отправлены на смерть в советские концентрационные лагеря почти сразу после гражданской войны.
Сын Белокурова Карпа похороненного в братской могиле села Володарка – Владимир Карпович Белокуров 2 ноября 1937 года был расстрелян по статье 58/10. Как враг народа в 1937 году был расстрелян Шаршов Емельян Федотович – отец погибшего партизана Шаршова Петра Емельяновича похороненного в села Чистюнька. В этом же году был расстрелян Ивашин Фёдор Иванович – сын партизана Ивашина Ивана, тоже похороненного в братской могиле села Чистюнька. Был приговорён к семи годам лагерей Усов Евграф Спиридонович – брат похороненного в Володарке партизана Усова Василия Спиридоновича.
Иван Игнатьевич Игнатов – бывший зэк барнаульской тюрьмы после освобождения быстренько убежал в тайгу в район Бухтармы, выкопал там припрятанные драгоценности, добытые разбоем в свои лихие молодые годы, и купил домик, но не задержался в нём. Через год уехал в Томск, где жил скромно и неприметно. Кладом, что нашёл, умело распорядились его потомки в годы Горбачёвской перестройки).

Глава 2. Зерно

1927 год. Последняя неделя мая.
– Батя, рубашку хочу как у Петьки Сапрыкина, чтобы вся вот такая, – рванув в стороны согнутые в локтях руки, – нараспашку, чтобы в дырках вся, – вбежав в дом, возбуждённо прокричал Николай младший сын Долгова Архипа Михайловича.
– И что в ней такого необычного, в рубахе Петьки или волшебная? – удивился Архип Михайлович. – Дырка на дырке разве что! Так у него, сын, другой-то и нет, вот и шастает всё в одной. Бедны они… Сапрыкины, откуда деньги на новую рубаху.
– А мне-то чего? Бедны, или не бедны, не играют со мной, вот! – надув губы, сквозь брызнувшие слёзы, возмутился младший Долгов. – С ним все играют, а со мной не хотят.
– Вот… оно… что… – задумчиво протянул Архип и, повернувшись лицом к жене, сказал. – Мать, у тебя там где-нибудь рубахи какой не завалялось ненароком? Чтобы, значит, с дырами и нараспашку.
– Как же ей, бедной, не заваляться, есть такая, на заплаты хотела пустить, а коли такое дело важное, надо дать сыну. Ты-то как, Архип Михайлович?
– Я за всегда рад помочь сыну, пусть походит в старой рубахе, если надобность такая срочная имеется, может быть действительно волшебная она… кто ё знает… ныне-то оно всё возможно, – почёсывая за ухом, ответил старший Долгов.
– И штаны…
– Что штаны, сын?
– Штаны надо рваные, чтобы снизу бахрома болталась… там всякая… разная!
– Ну, как, мать, найдёшь сыну штаны такие царские?
– Отчего же не найти, Архип Михайлович, этого добра у нас завсегда много, только вот чтобы с бахромой… тут повспоминать надо, – Серафима Фёдоровна призадумалась. – Я вот думаю, подойдут те, на которых пёс в конуре спит, думаю, как раз впору будут сыну нашему. Они и с бахромой и с дырами на заднем месте. Всё как требуется ему.
– Вот и ладно! – ответил Долгов.
Скинув с ног ботинки и переодевшись в рваньё, Коля вышел из дома и, не замечая удивлённых взглядов соседей, с гордо вскинутой вверх головой направился на луг.
Через полчаса, выряженный в лохмотья, младший Долгов предстал перед мальчиками – детьми бедноты, игравшими на речной поляне.
– Вы смотрите, пацаны, кто к нам явился, никак ряженый, или взаправду нищий какой?! – ткнув указательным пальцем вытянутой правой руки в сторону Николая, пришедшего на поляну, с ухмылкой проговорил Еремей Кочетов и заржал, как молодой жеребец. Кочетова никто не поддержал в его ехидненькой выходке по отношению к такому же, как и сам подростку, но и не прервал, кроме Петра Сапрыкина.
Вся ребятня, "вытаращив" глаза, с удивлением смотрела на своего ровесника Николку всегда холёного, всегда в новеньких рубашке, штанах и ботинках, а сейчас представшего перед ними в таком непостижимом нормальным умом рванье, в которое даже самые бедные подростки никогда бы не вырядились. Мало того, что "наряд" Коли был мят, затрёпан и дыряв, он был толстым слоем облеплен серой собачьей шерстью, а из дыр штанов и рубашки как бы с любопытством и удивлением поглядывали на белый свет круглые, овальные, квадратные пятна-глаза молочного детского тела.
– Хватит ржать! – строго посмотрев на товарищей, резко проговорил Сапрыкин и, подойдя к Коле, спросил. – Хочешь с нами играть?
– Да, – опустив взгляд на свои босые ноги, ответил Долгов.
– Так что же ты раньше молчал?
– Я боялся, что вы не примите меня.
– Чудной ты, Колька! Свои мы все, карагайские! А на Кочетова не обижайся, он без злобы. – Правда, Ерёма? – Взыскательно взглянув на товарища по играм, и услышав его положительный ответ, Пётр снова повернулся к Долгову и, взяв его за руку, сказал. – Пойдём, Коля, водить будешь. Сейчас как раз твоя очередь. А нелады… забудь о них. Какие про меж нас могут быть разные там… ехидства.
Вечером Коля сказал отцу:
– Вот тебе, батяня, и необычная… рубаха-то. Волшебная. Петя даже за меня заступился перед Кочетовым. Приняли меня ребята в свои игры. Вот тебе, батя, и дырка на дырке.
– Выходит и действительно волшебная, вот и славно, – ответил старший Долгов, подумав, – может быть, действительно мы слишком отгородились от простых православных людей? Может ближе надо быть? Община она, конечно, хорошо, но всем миром лучше. Времена нынче архи тяжёлые, поборы, продналог, будь он неладен, а что ещё будет… Не дай Бог война, перегрызёмся за одёжку. Как ни крути, а надо сход собирать и решать, как бедноте помочь, не все виноваты в своей бедности, тянутся, у кого-то сил нет по болезни или старости своей, у кого девки одни, да малолетние ребятишки, да и каких только причин нет. Жизнь-то она всяко, бывает, закрутит. Ошибки какие, или чего там ещё другого… все мы совершаем, главное, что жизнь ошибкой не была. Э-хе-хе! Куда ни кинь, всюду клин. Вон Сапрыкин, взять хотя бы, к примеру… мужик работящий, а помощника нет. Старший служит в армии, младшему и семи ещё нет, и пять девочек, одна другой меньше.
Как долго бы ещё размышлял Архип Михайлович неведомо, если бы не лай собаки. Выглянув в окно, Долгов увидел ступившего во двор Николая Петровича Косарева – председателя колхоза села Карагайка.
Войдя в дом и перекрестившись на икону в красном углу, Косарев поздоровался и сказал:
– Не стал я тревожить, Архип, батьку твоего, поздно уже. Человек он старый, верно, спит уже. Так вот ты передай ему поутру, беда стучится в наш дом. Из Бийска, уже под вечер, бумагу получил, в ней сказано, что через два дня к нам в село продотряд прибудет, леший его побери, зерно изымать будут.
– Ох ты, Господи! – услышав слова председателя, всплеснула руками Серафима Фёдоровна, но, увидев строгий взгляд мужа, тут же притихла.
– Надо бы совет держать, как зерно сохранить.
– Сообщу, Николай Петрович, и кое-кого уже сегодня извещу. Думаю, затягивать не надо, завтра и соберём сход. Сразу после утренней молитвы.
– Вот и ладно! После утренней, так после утренней, – ответил Косарев и, попрощавшись, вышел из дома.
Утром на сходе, большинством голосов, решили вывести зерно на тайную заимку и там, сделав несколько дополнительных схронов, спрятать его.
Было одно предложение от Шалаева Игната Пантелеевича – семидесятилетнего больного слабо мыслящего старика сгноить зерно, но его никто не поддержал.
– Кощунство над зерном недопустимо, – ответил сход.
Не поддержали и предложение Архипа Михайловича Долгова, отдать излишки хлеба бедноте.
– Что-то я не видел, чтобы кто-нибудь из них спину гнул на поле. Когда мы корячились, Федька Ложников на гармони по селу гулеванил, дружок его Силантьев так тот на Ише сутками пропадает, а Логиновы, а Кочетовы, эти что… уработались. Не дам, – твёрдо сказал Кузьма Агафонович Шубин и, выкинув вверх дулю, крикнул, – вот им!
С Шубиным согласилось большинство.
– Братья, одумайтесь! Ну, увезёте вы зерно, в ямах спрячете, так погниёт же всё в сырой земле, не в амбаре, – попытался Долгов урезонить единоверцев от неблагоразумного поступка.
– Так пусть лучше сгниёт, чем этим голопузым большевичкам достанется! – выкрикнул всё ещё возбуждённый Шубин.
– Братья, или забыли притчу про копеечку, так я напомню. Послушайте и подумайте крепко. От беды хочу вас уберечь. Вспомните, вся власть от Бога, а если перечить ей будете, головы лишиться можете. Пытаясь направить народ на правильный путь, Долгов повёл притчу:
– Шел по дороге паренек. Смотрит, копейка лежит. "Что ж, – подумал, – и копейка, деньги! – Взял её и положил в кошель. Дальше идёт и думает, – а что бы сделал, если нашёл тысячу рублей? Купил бы подарки отцу с матерью! – Только подумал, чувствует, кошель потяжелел. Поглядел в него, а там тысяча рублей. – Странное дело! – Подивился паренек. – Была копейка, а теперь в кошеле тысяча рублей! А что бы я сделал, если бы нашел десять тысяч рублей? Купил бы корову и поил бы молоком отца с матерью! – Посмотрел в кошель, а там десять тысяч рублей! – Чудеса! – Порадовался паренек. – А что бы я сделал, если бы сто тысяч рублей нашел? Купил бы дом, взял бы себе жену и поселил бы в новом доме отца с матерью! – И снова посмотрел в кошель. Точно, лежат сто тысяч рублей! Закрыл паренек свой кошель, и тут раздумье его взяло. – Может, не забирать в новый дом отца с матерью? Вдруг они моей жене не понравятся? Пускай в старом доме живут. И корову держать хлопотно, лучше козу куплю. И подарков много не стану покупать, мне самому кое-какую одежонку нужно справить!" – И чувствует паренек, что кошель-то легкий-прелегкий! Быстренько раскрыл его, глядь, а там всего одна копейка лежит, одна – одинешенька.
– К чему эта притча? К тому, соотичи, как бы плохого чего не вышло от жадности вашей, зерно сбережёте, а хозяйства свои иль живот потеряете, – покачав головой, тихо проговорил Долгов, и в надежде облагоразумить единоверцев напомнил ещё одну притчу:
"Два друга спросили старца:
– На что нам опираться в жизни, на чувства или на разум?
Он ответил:
– Чувства есть у разума, разум есть у чувств.
Тогда они спросили:
– Что лучше, чувства разума или разум чувств?
А старец им:
– Какое крыло лучше у птицы, правое или левое?
Тогда они спросили:
– Выходит, они равноценны?
И он ответил:
– Если они ваши".
Крепко задумались единоверцы, к вечеру лишь трое – Шубин, Шишов и Кругляков, нагрузив телеги зерном, двинулся в сторону тайги.
Со двора Долгова телега с зерном пошла в другую сторону. Вскоре она остановилась возле покосившегося старенького дома Евлампия Яковлевича Сапрыкина.
В доме за столом с чисто выскобленной столешницей сидело всё семейство Сапрыкина. В одной руке каждый член семьи держал большой кусок ржаного хлеба, круто посыпанный солью, в другой головку лука. Семья обедала.
– Хлеб, соль, – проговорил Долгов и, повернувшись к красному углу, перекрестился двуперстием на лик Божьей Матери. – Я зерно вам привёз, выгружай, хозяин.
– Спасибо, Архип Михайлович, только платить мне нечем.
– Не нужны мне деньги, Евлампий Яковлевич, от чистого сердца.
– От чистого сердца, говоришь, – встав из-за стола и подойдя к Долгову, проговорил Сапрыкин старший, – это покуда сегодня от чистого сердца, а завтра придёшь и потребуешь зелёненькую за пуд, или того дороже. Не мути мне голову, можно подумать не знаю, кого ждёте и куда зерно повезли братья твои по вере. Боитесь, что отберут всё, а вас выселят, так ты не бойся, и без зерна выселят вас. Чести нет у вас, бахвальство одно! Богатство-то всё ваше на золоте, добытом не честным путём, от налогов скрытом ещё при царе, да и сейчас втихушку моете. Скажи народу нашему спасибо, что живёте спокойно, в Тайне, – ткнув большим пальцем правой руки за спину, – давно всех мироедов перевели. Так что иди подобру-поздорову, Архип Михайлович, жили без подношений и ещё поживём.
На следующий день к полудню в Карагайку прибыл продотряд из двух десятков бойцов Красной Армии, пяти партийных и восьми комсомольских активистов. Комсомольцев возглавлял член комитета ВЛКСМ Алексей Шитов. Продотрядовцы, разбившись на группы в три – четыре человека разбрелись по богатым дворам староверов.
Долгов Архип Михайлович, зерно, возимое в прошлый день батраку Сапрыкину, отдал в полном объёме прибывшей в его двор группе из продотряда, в результате чего не подвергся обыску. Другие его единоверцы, за исключением семей Шубина, Шишова и Круглякова, последовали его примеру, и тоже были оставлены в покое.
Во дворах староверов, что отвезли зерно в тайгу, продотрядовцы учинили полный разгром. Не найдя зерна, рассвирепели. В семье Круглякова избили всех, включая детей 12 – 14 лет, во время избиения комсомольцы играли на гармошке и пели песни, чтобы не было слышно криков избиваемых людей. Семью Шубина комсомольский активист Шитов с группой своих молодых головорезов вывел к реке Иша и стращал расстрелом. В это время красноармейцы и партийные работники вели допросы с избиением главы семьи Шишова и его жены, – детей, раздев до нага, заперли в холодном погребе.
Через пять часов всё зерно, вывезенное Шубиным, Шишовым и Кругляковым, было обратно ввезено в село, погружено в подводы и отправлено в сопровождении продотряда на железнодорожный вокзал города Бийска.
(29 августа 1927 года коллегия ОГПУ приговорила Шитова к расстрелу. Кускова Наталья Фёдоровна, у которой он снимал угол, была выслана в казахстанские степи. Всего по делу Шитова коллегия ОГПУ решила судьбу 42 человек, после следствия, но без суда).

Глава 3. Крест
   
Зоя.
В один из последних дней тёплого октября 1927 года к Зое – второй дочери Ивана Тюковина пришла подруга Шура Неладная и предложила пойти в магазин за конфетами.
– У меня нет денег, – ответила Зоя, на что получила ответ: "А помнишь, как в прошлый раз ты всех угощала?"
– Помню, – ответила Зоя, – но у меня ничего не осталось. Мы тогда все конфеты съели.
– Да, знаю я, что съели, – махнув рукой, сказала Шура. – Пусть теперь Сонька – директорская дочка покупает. Пойдём к ней и потребуем.
– Через пять минут девочки стояли у порога двери дома, в котором жил с семьёй директор кожевенного завода.
– Ты вот что, Соня, конфеты Зоины ела?
– Ела, – опустив голову, с интонацией вины в голосе ответила Соня.
– Тогда айда в магазин. Сейчас твоя очередь конфеты покупать, – требовательно проговорила Шура и, ухватив Соню за полочку сарафана, настойчиво потянула подругу за порог двери.
– У меня нет денег, – сквозь наворачивающиеся слёзы, ответила Соня. Папа с работы придёт, попрошу, завтра купим.
– Завтра, завтра. Нам сейчас надо! Понятно?! – вскипела Шура, неудовлетворённая ответом подруги. – Можно подумать, что ты не знаешь, где у вас деньги лежат!
– Ты что, Шура?! Это же воровство! – возмутилась Зоя и сказала Соне, что никаких конфет не надо.
– Как это не надо? Вовсе и надо! И сейчас же! – не унималась Шура.
– Я сказала, не надо, значит, не надо! – твёрдо проговорила Зоя, не увидев, как в этот миг дикой затаённой злостью блеснули глаза Шуры.
– Спасибо, Зоя, – с благодарностью посмотрев в глаза подруге, ответила Соня и пригласила девочек в дом.
– Сейчас чай будем пить, у нас варенье есть вкусное, ежевичное. Я сама вместе с мамой и папой за рекой ягодки собирала, правда варенье мама варила. Мне понравилось.
Через полчаса Зоя и Шура возвращались к себе домой.
– Жадина же эта Сонька, всего одну плошку варенья выставила, а у самой полная банка, – возмущалась Шура, хитро поглядывая в Зоины глаза. – Ты бы так не сделала, я знаю. А у тебя дома есть ежевичное варенье?
– Не знаю. Я за ягодами не ездила. Мама из малины и смородины варила. У нас этих ягод в огороде много.
– Я знаю… у вас собира… видела! Ты бы так не сделала, подругу без варенья не оставила, я знаю! Правда, да, Зоя?
Как только не хитрила Шура, Зоя её не понимала, она думала о том, какая хорошая у неё подруга – Соня, и о том, что сейчас придёт домой и будет читать книжку с красивыми картинками.
– А знаешь, что… давай прыгать с крыши, – хитро прищурившись, проговорила Шура.
– Так высоко, зашибёмся! И зачем? – удивилась Зоя. – Можно и на завалинке посидеть, с куклами поиграть.
– Завалинка, куклы! Нужны-то мне твои куклы! Так и сказала бы сразу, что трусиха. Я тебя и не неволю, да и вовсе не с дома предлагаю прыгать, а всего лишь со стайки.
– Со стайки?! Со стайки можно. Пойдём!
Войдя во двор своего дома, Зоя быстро взобралась на крышу сарая и прыгнула вниз, забыв, что внизу перегорала большая куча навоза.
Звонкий детский крик пронзил двор.
С глухим ударом распахнулась входная дверь, и на пороге дома показался перепуганный Иван Михайлович. Увидев дочь по колени в горящем навозе, быстро подбежал к ней и выхватил из огня. Рядом стояла Шура и с наглым, ехидно-злобным выражением лица смотрела на подругу.
Зоя болела долго
Весной, лишь только пригрело солнце, Екатерина Фёдоровна разрешила дочери погулять во дворе. Надев на исхудавшее тело пальтишко, Зоя вошла в сени и, пройдя его, вышла на крыльцо.
Двор уже очистился от снега, лишь в  дальних его уголках ещё синела оплывшая наледь, да журчал ручеёк по канавке, выдолбленной отцом Зои.
Под присмотром широкогрудого петуха по двору мирно ходили куры и что-то клевали. Иногда они подходили к ручейку, опускали в него клюв и запрокидывали голову вверх, – пили воду.
Мимо пробежал дворовый пёс, поднял на крыло всех кур, увидел кота, беззаботно развалившегося на завалинке, остановился, состроил хитрую морду и рванулся в его сторону.
– Нельзя! – ступив с крыльца на дощатый помост, уходящий в огород и к дворовым постройкам, крикнула Зоя, но, казалось бы, дремлющий кот прежде её окрика увидел опасность. Соскочив с завалинки, быстро пробежал по доскам помоста, запрыгнул на поленницу, привалившуюся к летней кухне, а оттуда на её крышу, где, вяло помахивая хвостом, стал выискивать место для новой лежанки.
Пёс игриво вильнул хвостом, состроил безвинную морду, мол, я что, ничего, я просто так, и медленно побрёл в сторону огорода.
– Разбойник! – погрозив ему в след, строго проговорила Зоя, подошла к завалинке и, взобравшись на неё, запустила в её тёплую подсохшую землю правую руку. Что-то гладкое коснулось её тоненьких пальчиков. 
– Ой! – увидев блеснувшие на солнце звенья цепочки, воскликнула Зоя, и потянула находку на себя.
Вскоре толстая и длинная цепь, выползшая из земли завалинки, полностью предстала глазам Зои.
– Ах, какой красивенький! Какой красивенький! И тяжёлый! – с восхищением рассматривая большой золотой крест, свисающий с массивной золотой цепи, восклицала Зоя. – Пойду, покажу маме.
– Это тебе боженька знак послал, Зоюшка! – сказала мать. – На поправку пойдёшь! Не простой крест, золотой.
Так оно и случилось! Зоя вскоре полностью выздоровела и через полмесяца решила навестить свою соседку – Шуру Неладную, с которой не виделась всю зиму.
Вошла в дом, в котором с родителями жила Шура, поздоровалась, и позвала её на улицу.
– Нечего ей там делать! Пущай вот в углу играет! Ты, если хочешь тоже с ней в углу играй, только тихо чтобы! Поняла! – бросив безразличный взгляд на Зою, строго ответил её отец.
Сняв пальтишко и повесив его на гвоздь, вбитый рядом с дверью, Зоя прошла в тёмный угол единственной комнаты дома и села на чёрный дощатый пол. Игрушек у Шуры почти не было, – разве что кукла тряпичная, да какие-то бумажки и серые тряпицы. Разговаривать с Шурой громко Зоя боялась, часто посматривала на её отца и иногда перехватывала его взгляд на себе. В то время она не могла предположить, что именно заинтересовало его в ней. Лишь много позднее Зоя поняла, его взгляд блуждал не по ней, а по массивной цепи с крестом, свисавшей с её шеи.
Пошушукавшись, посекретничав, поиграв в Шурины тряпочки, Зоя засобиралась домой. Находиться в их доме долго было просто невыносимо, и не только из-за гнетущей обстановки, а более из-за кисло-гнойного запаха въевшегося в тёмные стены низенькой комнатушки дома-развалюхи. В доме дышалось очень тяжело от застоявшегося запаха сивушных масел и въевшегося в серые стены махорочного дыма.
На улице Зоя с наслаждением вдохнула свежий воздух и пошла к себе домой.
На следующий день она вновь пришла к Шуре. Её родители сидели за столом и что-то пили. Позвав подругу на улицу, Зоя услышала грубый ответ её отца: "Нечего ей там делать. Сейчас стол скрести будет!"
Потопталась Зоя у порога, да и вышла, а через минуту услышала скрип входной двери и Шурин голос.
– Постой! – сказала она. – Папа разрешил! Я сейчас, только пальто накину!
Вскоре вновь скрипнула дверь, и в её проёме показалось худенькое тельце Зоиной подружки в тоненьком залатанном пальтишке. Подойдя к ней, она проговорила:
– Пойдём в огород. На лягух посмотрим. Говорят, что они иногда в царевен превращаются!
– В царевен! – удивилась Зоя.
– В царевен! – повторила подруга и ступила на узкую тропку, ведущую в мрачный сырой огород.
Зоя за ней.
– А как они превращаются? – поинтересовалась Зоя.
– Очень просто! Надо цепочку с крестиком на лягуху надеть, глаза руками закрыть и сказать: "Лягушка, лягушка, стань царевной!" – она обернётся в царевну и слова приветливые скажет. Только подглядывать нельзя!
– А у меня он есть, – ответила Зоя и, сняв с себя цепь с золотым крестиком, показала ей. – Вот!
– Папа видел! – ответила Шура. – У нас лягушек много!
Лягушку нашли быстро, крест с цепью на неё надели, глаза руками закрыли, заклинание произнесли. Стоит Зоя минуту, вторую, третью. Ждёт, когда лягушка в царевну превратится и обратится к ней с добрыми словами. Шаги слышала, сначала приблизившиеся к себе, потом удалившиеся. Стоит, глаза не открывает. Так бы и стояла, невесть сколько, если бы не окрик матери Шуриной.
– Шурка, чё застыла там! Айда домой! Стол скрести надо!
Открыла глаза Зоя. Ускакала лягушка, а с нею и золотой крест на цепи золотой.
Погоревала, да, что поделаешь, не захотела лягуха превращаться в царевну.
Рассказала Зоя отцу о случившемся, покачал он головой и сказал: "Бог дал, Бог и забрал! Не в золоте счастье, а в том, что крестик здоровье тебе дал Зоюшка. Видно Бог пожелал и какой-то другой девочке дать здоровье, вот и передал его ей. Не горюй!
– А я папа и не горюю. Все девочки хотят быть здоровыми, вот пусть теперь и другая, кто болеет сильно, выздоровеет. А я уже здорова, спасибо Господи! – Ответила Зоя и перекрестилась.
Ночью, когда все давно уже спали, случился пожар. Загорелся дом, в котором жили Неладные. В огне никто не погиб. Погорельцам помогли, кто, чем мог. Народ в Сибири сердобольный, приходит на помощь к каждому и даже к тому, кто когда-либо нанёс ему обиду. Помнить плохое не в его крепком и добродушном сибирском характере!
Вскоре Неладные уехали из посёлка. Куда? Никто не знал. Говорили, что в какую-то далёкую алтайскую деревню, но точно никто не мог сказать.
(Много лет спустя Зоя узнала, что Шура погибла на фронте в годы Великой Отечественной войны, а её родители утонули в Оби на следующий год после пожара. Жили плохо и умерли погано. Бедность их была от лени и пьянки. В огороде ничего не растили, картошки даже не было, чертополох один да лягушки в нём. Когда жили в посёлке Ильича, как саранча всем семейством налетали на огороды соседей. Иван, их сосед справа, не одиножды ловил Неладных на своём огороде. То по грядкам с огурцами, то по помидорам с ведром прогуливались, а картошку на пашне по ночам, как косой выкашивали. Да, не только в огородах соседей промышляли, многие страдали от их набегов. Воровством Неладные и жили. Своруют, продадут, пропьют. Журили их, да, что толку. Пообещают одно, делают другое. Вот так и мирился с тем семейством весь посёлок, покуда Бог их не наказал).

Певунья.
В один из дней середины июля 1928 года, переправившись паромом с правого берега Оби, в рабочий посёлок Ильича вошёл обоз гружённый зерном. Проследовав до взвоза, поднялся по нему на косогор и продолжил движение в сторону железнодорожного вокзала Барнаула. Командовал продотрядом седобородый продотрядовец с пронзительным взглядом, рядом с ним сидела красивая девушка лет шестнадцати.
Какого рода была эта юная девушка, из какого населённого пункта, с Алтая или с какой-то другой стороны никто в посёлке не знал, собственно, это никого и не интересовало, удивительно было другое, как эта молодая, красивая девушка оказалась среди хмурой толпы продотрядовцев, сопровождаемых красноармейцами. Какого вероисповедания она была или без Бога в душе, это тоже до определённой поры никто не знал, никто не знал и её имя, все называли Певуньей, и всё из-за того, что на протяжении всего пути движения обоза по посёлку она пела. Ехала на телеге со своими товарищами продотрядовцами и пела. Звонко пела, красиво, за душу цеплял её голос, но песни все были грустные и о любви.
Вот так Зоя впервые увидела ту, которой была мгновенно очарована и которую полюбила за её внешнюю необычность и красивое пение. Одновременно с тягой к Певунье, Зоя сторонилась её, и всё из-за того, что в её пении были грустные нотки. В свои малые годы она просто не понимала, что настоящая любовь может быть выражена и таким образом. Не понимала, что любовь это не только веселье и радость, в ней есть место и грусти.
Со временем Зое привыкла к песням Певуньи и, заслышав их, тотчас прерывала игру, открывала калитку в воротах и выходила на улицу, а там, стоя у ворот, с замиранием сердца смотрела на приближающийся обоз и полюбившуюся ей девушку. С восхищением слушала её песни и пыталась подражать движениям её тела и головы.
Смотрела, и казалось ей, что красивая девушка поёт только для неё. Любовалась её красивым цветастым платьем с крупными красными розами, мечтала о такой же тугой русой косе, красиво стекающей с плеч на маленькую грудь. Стояла, слушала, любовалась, восхищалась, и хотелось ей сидеть рядом с ней, слушать её голос и держать за руку. Она даже подпевала ей своим звонким голоском, но, к сожалению, Бог не одарил её слухом, и пение Зои звучало фальшиво.
Но красота Певуньи и её голос пленили не только её.
В Кислуху продотряд прибыл в конце июля, как до этого и в другие села с целью конфискации у крестьян излишек зерна, и тотчас командир отряда дал распоряжение председателю сельского совета собрать на площади глав семейств. Ксенофонт, находящийся в это время в селе, а не на заготовке леса, проследовал на площадь и был удивлён наличием на ней большого количества незнакомых мужчин в кожаных куртках и шинелях, многие из них были вооружены карабинами.
– На улице лето, а они в тёплой одежде, – с удивлением подумал Ксенофонт, вслушиваясь в слова оратора, говорящего о зерне, о том, что нужно сдать излишки.
– Товарищ Сталин надеется на вас, граждане крестьяне, он уверен, что вы не оставите своего брата рабочего в беде, – говорил оратор, часто вскидывая руку, как бы рассекая саблей воздух. Вскоре речь оратора приобрела оттенок угрозы. – В городе голодают люди, а вы гноите зерно, гоните из него самогон. Не позволим! Всех, кто пойдёт против власти, расстреляем.
Подействовали на людей его угрозы или не подействовали, но по площади пробежал шумок и вскоре часть мужиков бочком, бочком пошла прочь с площади.
– О каком зерне может идти речь? – подумал Ксенофонт, – если сбор ржи начнётся не раньше конца августа, а сейчас середина июля.
Слушая оратора, Ксенофонт невольно повёл глазами по обозу, и тотчас всё онемело в нём. В серой массе приезжих мужиков, стоящей невдалеке от оратора, ярко сиял цветок божественной красоты, – молодая девушка в пышном летнем платье с большими красными розами по ткани. Увидев её, Ксенофонт всем сердцем и душой почувствовал непреодолимую тягу девушке, страсть любви к ней.
После первой безответной любви к Кате душа Ксенофонта не лежала ни к одной девушке, но эта юная незнакомка поразила его мгновенно. Она была полной противоположностью его первой любви. Катя была цыганиста лицом, – черна глазами и бровями, темноволоса, широка костью и высока; эта девушка ниже среднего роста, худощава, русоволоса, голубые глаза не большие, но и не маленькие – как восходящее из-за горизонта солнышко, губы не пухлые, но и не узкие, рот не большой, но и не маленький, в общем-то не красавица, но было в ней что-то завораживающее и притягательное, лёгкое и нежное, что моментально "свело его с ума".
Всё время на площади Ксенофонт смотрел только на неё, а когда обоз пошёл по селу сопровождал девушку чуть в отдалении. Она, естественно, заметила его и, подойдя к нему как к давнишнему знакомому, улыбнувшись, произнесла: "Ты влюбился в меня?"
Ксенофонт был ошарашен. Замерев глазами, он в упор смотрел на неё и не мог произнести даже слово.
– Чудной ты, но красивый! Я Надя!
– Ксенофонт, – сглотнув комок, застрявший в горле, ответил он и, смущаясь, опустил взгляд на пыль дороги.
Ну, пойдём коли так! – сказала девушка, взяла Ксенофонта за руку, и неумолчно говоря о чём-то, повела его вслед удаляющегося обоза.
Ксенофонт смутно понимал, что происходило в дальнейшем, он смотрел только на полюбившуюся ему девушку, видел только её и её руки, что-то записывающие в тетрадь.
С тех пор Ксенофонт стал постоянно сопровождать Надю в поездках по сёлам.
Через полмесяца он признался Наде в своей любви, она, посмотрев на него счастливыми глазами, вскинула руки, обвила ими его шею и подставила свои губы под его жаркий поцелуй. Свадьбу решили сыграть в конце августа, в двунадесятый праздник Преображения Господня.
В день, когда Зоя видела своего кумира в последний раз, Надя подошла к ней, ласково улыбнулась, притянула её голову к своей груди, погладила по голове и тихо сказала: "Милая Зоюшка, ты обязательно будешь счастлива!"
Зоя была удивлена, подумала: "Откуда она знает моё имя?" – но, не получив времени на размышленье, услышала:
– Весточка тебе от дядьки твоего родного – Ксенофонта.
– Давай! – протянув ручку к девушке, сказала Зоя.
– Что дать? – удивлённо приподняв брови, проговорила Певунья.
– Весточку.
– Глупенькая! – улыбнулась девушка. – Весточка это вроде как здравствуй. Поняла?
– Поняла. И ты передай ему от меня весточку, – протянув руку к девушке, Зоя разжала ладонь. На ней лежал леденец, – вот!
– Милая девочка, какая же ты оказывается умница! – смахнув слезы, мгновенно выступившие из глаз, проговорила Певунья и, чтобы не обидеть Зою, взяла с её маленькой ладони розовый леденец. Затем вынула из маленькой дамской сумочки шёлковый носовой платочек. – Возьми, ты уж прости, запамятовала, это подарок тебе от дядьки твоего – Ксенофонта.
Развернув платочек, Зоя увидела маленький серый крестик, радостно блеснула глазами, в порыве нежности и благодарности охватила девушку руками, прижалась к ней и произнесла:
– Спасибо! Красивый крестик! Я его на верёвочку нанизаю и на шею надену. Только я ни разу не видела дядюшку. Какой он?
– Добрый он у тебя, Зоюшка. Любит он тебя! Ну, мне пора, – погладив по головке девочку, Надя продолжила свой путь, но, не пройдя и пяти шагов, резко обернулась, как бы что-то вспомнив, и крикнула. – Будь счастлива, милая Зоюшка!
Это был последний день, когда Зоя видела свою милую Певунью, хотя обозы ещё долго катили мимо её дома.
В начале второй середины  сентября в дом Ивана пришёл Ксенофонт. Все были удивлены, никто не видел его одиннадцать лет. В молодом двадцативосьмилетнем мужчине было трудно узнать некогда подвижного юношу, голова его была полностью седа, что говорило о перенесённой им некогда трагедии.
Накрыв на стол, Катерина пригласила за него мужчин, а сама села невдалеке. На кровати в ближнем левом углу комнаты две её дочери, – Валентина и Зоя читали книги, а трёхлетний сын Анатолий катал по полу лошадку на колёсиках вырезанную отцом.
Посмотрев на детей, Ксенофонт проговорил: "А мне Бог не дал счастья. Мигнуло и погасло".
– Что ж, так, Ксенофонт? – спросил его Иван, и получил ответ: "Вот, прибыл, крест свёз на могилку Наденьки, и помянуть надо, как велела она. Девять дней нет её со мной".

Из рассказа Ксенофонта.
– В тот день, когда свершилась трагедия, мы с Наденькой разговаривали о том, как счастливо заживём в нашем доме. Она поведала мне историю своей жизни, я рассказал о своей. Наденька сказала, чтобы я забыл все обиды и помирился с вами. Её слова, "нет, и не будет никого дороже кровных людей" я не забуду никогда. Простите меня, родные мои! – проговорил Ксенофонт, поклонившись, и утёр широкой ладонью слезу.
– До парома оставалось совсем ничего, из ивняка донёсся сухой винтовочный выстрел, и моя Наденька, ойкнув, склонилась на мешок с зерном.
– Больно, милый! Больно, родной мой! – дрожащими губами проговорила она, и сквозь слёзы и боль улыбнулась Ксенофонту. – Не вини никого в моей смерти, любимый! Жизнь сложна, умереть легко! На могилке моей поставь крест, сделай его своими руками. – Превозмогая боль, Надя ещё раз улыбнулась и тихо проговорила последние слова в своей короткой жизни. – Прощай, милый! Теперь я только твоя!
Густая алая кровь разливалась на красных маках её платья и тонкой струйкой катилась на серые мешки с зерном.
– Не помню, что было дальше, мужики, когда я очухался, сказали, что дико взревел и, выхватив из телеги карабин, устремился в ивняк, откуда прогремел выстрел
Они устремились за мной и увидели как я в дикой ярости, подняв в воздух юнца, тряс его и кричал: "За что? За что?"
Мальчонка твердил только одно: "За любовь! За любовь!"
Помню, мужики выхватили его из моих рук и хотели разорвать, но я остановил их, вспомнив слова Наденьки: "Не вини никого в моей смерти".
Я возвратился к Наденьке. Из её пробитой груди на всю мою горькую жизнь жаркой струёй лилась её кровь.
В тот роковой день, за несколько часов до своей смерти, Наденька сказала: "Тревожно мне, милый, предчувствую беду". И, рассказав о своей семье, поведала свою тревогу.
– После рождественских праздников семнадцатого года в дом моих родителей ворвалась пьяная толпа в бушлатах и потребовала от отца драгоценности. Родители всё отдали им, прося лишь об одном, – не убивать. На руках у матери был сын, которому был всего лишь годик. Бандиты забрали драгоценности, но не сжалились над ними, убили маменьку и папеньку, не пожалели даже годовалого ребёнка. Я в это время гостила у тёти, родной сестры отца и играла с моей кузиной. Мне было всего пять лет, поэтому подробности смерти моих родителей мне не известны. После этого, моя тётя, – вдова графа Воропаева, испугавшись за жизни двух девочек, дочери и моей, выехала из Петрограда в Барнаул, где нашла приют у своей дальней родственницы, но спокойная жизнь длилась не долго. Белые, красные, всё перемешалось. Как выжили в этом огне, не знаю, всех содержала тётя. Продавала свои драгоценности, этим и жили. Повзрослев, я нашла работу. Работала в госпитале санитаркой, и весной этого года была направлена в продотряд. За месяц до этого в меня влюбился четырнадцатилетний юноша. Объяснялся в любви ко мне, но я ему прямо говорила, чтобы выбросил из головы эту мысль, так как ещё очень молод, и у него всё впереди, – появится девушка, которую полюбит он и которая полюбит его. Но сейчас, что-то щемит в груди, чувствую, он рядом и замыслил что-то дурное. Прошу, Ксенофонт, если ваши пути пересекутся, будь к нему снисходителен, ребёнок он ещё и глуп.
– До сих пор Наденька рядом со мной. То, молча, стоит и смотрит на меня своими васильковыми глазами, то поёт свою грустную песню о любви, но более всего вижу её на мешках с зерном, с маленьким крестиком на нити, свисающей с шеи. Глаза её открыты, в них непостижимый миг смерти и вечности жизни.
(Через три дня Ксенофонта и командира продотряда арестовали за пособничество врагам народа вылившееся в убийство активистки продовольственного отряда. Допросы велись с длительными побоями, в результате которых у старого седобородого командира не выдержало сердце, и на очередном допросе он умер. Ксенофонту присудили десять лет лагерей, и вышел он на свободу, отсидев весь срок, в 1938 году. Вечером, в день убийства Наденьки, убийца – четырнадцатилетний Валерий Мещеряков был арестован. Один из продотрядовцев проследил за ним до его дома и сообщил о преступнике в милицию. До своего ареста Мещеряков успел рассказать родителям о своём преступлении, чем спас мать и свою младшую десятилетнюю сестру. Сразу после ареста Валерия его отец успел отвести дочь и жену – Любовь Васильевну, мать юноши, к её дальним родственникам, живущим на окраине Барнаула. Старшего Мещерякова её родственники не приняли из-за боязни за свою семью, у которых было трое малолетних детей. Валерия расстреляли в Барнаульской тюрьме. Высшая мера социальной защиты была применена и к его отцу, арестованному после возвращения в свой дом на улице Луговой. Место нахождения жены и дочери старший Мещеряков даже под пытками не выдал. Любовь Васильевна благополучно пережила тревожные годы, и до конца своих дней осталась верна своему мужу. Умерла в большой семье, рядом с дочерью, внуками и правнуками своей смертью в 1985 году в возрасте девяноста трёх лет).
 
Глава 4. Донос

В день, когда мешки с зерном орошались алыми каплями крови, сочащимися из  пробитой груди Наденьки, в один из отделов ОГПУ города Бийска поступило письмо, в котором "бдительный защитник социалистического строя" писал о враждебной деятельности Карагайского совета Старобардинского района.
Начинал письмо этот бдительный товарищ с постановления СНК РСФСР от 05.09.1918 "О красном терроре", в котором говорилось: "Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад Председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности о деятельности этой Комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях, что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовывать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры".
Далее анонимщик писал: 
– Наш председатель сельскохозяйственной коммуны Колька Косарев со своими дружками Кутузовым Евсеем и Мишкой Звосковым, при попустительстве и предательской деятельности председателя ревкомиссии – Сёмки Гапановича прикрывают разную контру, нарушителей и расхитителей народного имущества. А по тому, как в числе этих отщепенцев у всех имеются многочисленные родственники, то все они понукают простым народом, а сами скрывают излишки. У Кутузова излишки конской сбруи. Венерцев Васька имеет три хомута и два седла, хоть и самодельные, но при одной лошади. Еще плуг железный, ему какой-то кумандинец с Макарьевки привез. Майдуров Лазарь, тот заныкал на дальней заимке шерстобитку, две бороны железные, и сепаратор, что с Германии ему ещё отец привез. А Танька Глазычева прикрываясь, что муж покалечен беляками и работать не может, нищенку с Бийска приволокла и за родственницу её выдает. А та и в поле с ней работает вместе. Буду честным, она, правда, не обижает наемную работницу, только наш председатель колхоза Косарев, вместо того, чтобы её  расстрелять благодарность объявляет. А ещё наш председатель вовсе и не большевик, он старовер, выдвинутый своими друзьями на эту государственную должность. Жена Косарева – Прасковья, в девичестве Сысоева, при уборке пшеницы с десяток снопов упрятала, а то и больше, в ложку под валежником, рядом со своей деляной полевой. Ежели поедите с проверкой, то это первое поле от дороги, прям на бугорочке, откуда наша деревня начинается. Это вам любой покажет. Все, кого я назвал, у власти уже много лет и сжились меж собой. Друг дружку в обиду не дают, к тому же все веры староверческой, а представитель революционной комиссии Сёмка Гапонович никого не арестовал, а когда его вызывают в Бийск для свершения суда и расстрела, то он тут же притворяется больным или в тайгу на заготовку леса сбегает. А еще этот защитник устоев страны везде указывает, что он беларус, а на самом деле поляк, как и други его, – Ванька Бжицких, да Сенька Одомович, а чтобы следы свои скрыть, поженились все на девках русских и веру их тайную приняли, и имена свои на русские поменяла, вот такие змеюки нашим селением и народом правят. Правда сами не богатеи, но думаю, золото имеют. Потому как знают тайные места, где золотишко моют, и жилы платиновые есть. Не забудьте, когда поедите, к Прасковье Косаревой явитесь. Также извещаю, что все местные жители деревни едва ли дадут показания против указанных мною врагов нашего большевистского строя. Потому как за много лет совместной жизни они выработали целую систему защиты, суть которой – соборность в решении всех дел деревенских и показушное признание, и почитание власти, и непротивление, как таковое. А чтобы на корню изничтожить это вредное гнездо и поручительство одного за всех, достаточно расстрелять тех, кто тайно руководит народом. Это старовер Сухоплечев, он также тайно вовлекает в старую веру народ, и Сёмку Гапоновича, а для порядка, чтобы неповадно другим было, упрятать Прасковью Косареву в лагеря дальние. С приветом, уважением к доблестным чекистам, защитник социалистического строя.
Чуть ниже было видно, что писака, забыв об осторожности, свою фамилию поставил, но, опомнившись, замазал её.
Начальник ОГПУ города Бийска для проверки сути такого извещения решил направить в Карагайку группу "Красного террора".
Дело было в субботу. Однако даже в понедельник и в ближайшие два-три дня ответственные работники этой структуры были задействованы в более серьезном деле, – раскрытии контрреволюционной организации в самом городе.
Прежде чем указанный пасквиль  оказался на столе начальника бийского ОГПУ, он оказалась в отделе сортировки и регистрации подобных заявлений, доносов, писем и жалоб. В этом секторе трудился родственник Савотея Сухоплечего – Алексей Андреев, тайно исповедующий древлеправославие. К нему и попала бумага, написанная анонимом. Дело уже к вечеру, суббота, потому молодой сотрудник задержался на рабочем месте, хотел уничтожить тот донос, но как? На конверте уже штамп регистрационный. И роспись секретаря отдела с ознакомлением документа и указанием передать материал вышестоящему начальству. Андреев потому и задержался, чтобы до понедельника эта страшная бумага не оказалась на месте предназначения.
Далее сработала староверческая почта – через сторонников этой веры и четвероногих помощников  – собак.
Уже на следующий день, ближе к обеду, о ноги члена Карагайской ревкомиссии Гапановича терся лохматый, волчьего окраса матёрый пес. В ошейнике депеша, где почти дословно изложен донос и даже указан его автор. Писака этот, как сказано выше, увлекшись, в конце своего послания роспись поставил, замазал её, да не очень аккуратно. Видно торопился. Андрей, используя лупу, сумел прочесть подпись и вычислить автора анонимного письма. Через пару часов собрались указанные в навете люди на берегу Ишы, хоть и редкий, но выходной, можно и порыбачить. Для вида невод с собой взяли, другую снасть, нужную в рыбацком деле. Жену свою Косарев не посвятил в суть события и та к знакомой ткать половики ушла. По старшинству первым говорить начал Сухоплечев – кстати, фамилия абсолютно не соответствовала телосложению этого семидесятилетнего старика. Плечи и грудь широченные, в крепких руках с широкими ладонями чувствовалась сила, сам выше среднего роста, борода окладистая белоснежная и пышная, ясные большие глаза из-под черных густых и широких бровей смотрят добро, но чувствуется, если кто не с добром так зыркнет, словно холодом обнесёт. Почетом не только у староверов, но и у всех селян пользовался, ну, а силушка такая, что на медведя до сих пор ходит.
– Соотичи, други, помянем же братьев Параксиных, семейства Вараксиных, Тишковых, Гореловых, что сгинули неизвестно где, после ареста новой властью. Вина наша в том, что не смогли отстоять честных людей, – семейство Федуловых, да Пономаревых, которых, как спецпереселенцев, должны были отправить в соловецкие лагеря за то, что не хотели сдать излишки хлеба, а, оказалось, расстреляли. Не настроили общество, поверили на слово представителям власти, что якобы суд будет открытый и честный. Надо нам сейчас, как никогда, вместе быть. Селянам объяснить, чтобы на время приезда комиссии, забыли свои будничные распри и обиды, что грех большой – ложь возводить на соседа, желать кому-то худого. А теперь давайте совет держать, как спасаться от расстрела, я-то сам в скит гордеевский уйду, давно решил да всё тянул, думал, обойдётся, но видно всё же придётся покинуть село, а там как Бог даст.
Косарев Иван, известный своей прямолинейностью, воскликнул:
– Чтобы я… свою жену… сам в руки убийцам отдал! Не бывать этому! Сам умру, а их всех порешу из ружья, что выиграл на масленицу восемьдесят пятого года. Не допущу позора над Прасковьей! Решил, пусть моя жёнка с Савотеем уходит, думаю и другу моему – Федору Гапоновичу, туда путь держать придётся. Мы-то здесь к приезду банды ГПУшной все отчеты в бумагах подобьем, порядок везде наведем, на складах тоже всё уложим, как надо.
Евсей Кутузов поддержал Косарева:
Дельное предложение, но надо чтобы уход наших собратьев из поселка не был подозрителен для окружающих и проверяющих.
Стали мужики думать, решать, искать повод. Всё передумали, всё перебрали, надумали утопленниками представить Гапоновича с Прасковьей, мол, утопли на переправе. Ефтей предложил пожар устроить в старом амбаре, вроде эти люди там учёт делали. Долго думали, решали, но всё предлагаемое потом отметали, пришлось бы как-то доказывать происшествие, а это не просто, могли запутаться и выдать себя, как говорится с потрохами. Потом Савотей просто взял и сказал председателю колхоза: 
– Нечего мудрить, ты, Николай Петрович, председатель, в понедельник, когда народ будешь на работу распределять, отправь Прасковью и Федора на самые дальние пасеки, якобы для сверки и проверки наличия меда, ульев, состояния зимних хранилищ для пчелосемей, а я их встречу, где надо и уведу куда следует. А этим приезжим скажем, в тайге зверья да людишек лихих хватает, там и сгинули, ушли, мол, в тайгу и утерялись. Ну, а если уж потом кто и приедет с проверкой, сумеем показать, что медведь напал на них, а всё что от них осталось, это нам не проблема изобразить. Найдем старую лошаденку, что на мясо, да разбросаем кишки там разные и мясо, да и трупы людей в дни сегодняшние – не  проблема. Частенько вот на берег Ишы, – кивнув в сторону реки, – выносит, а кто они такие неизвестно. Доблестным органам ныне и так дел по горло, некогда им заниматься поисками пропавших смертников. Достаточно будет, чтобы кто-нибудь подтвердил это доносом, написал о происшествии, и вы, братья, подтверждайте, если спрашивать будут, что, мол, так и так, видели кишки разные на полянке…  вот мой сказ об этом. А снопы, что в косогоре Прасковья припрятала, убирать не надо. Пусть лежат, как доказательство, что нам ничего неизвестно о писанине кляузника. Ну, а мы уж всем миром постараемся доказать, что жена председателя не для личной наживы делала запас тайный, а чтобы помочь отстающим, если у кого недобор до плана урожая.
В отношении доносчика решили просто поговорить с ним и наставить на путь истинный, как-никак свой, карагайский, веры одной и работяга добрый, вроде вот уже и жениться собрался на Зойке Венерцевой, муж которой три года назад в тайге сгинул, промышляя добычей золотишка в одиночку.
– Женится, семья, забота о ней и забудет свою обиду, – сказали.
В деревне все знали, что Федька Корзун, этот негодяй писака, давно влюблен в Прасковью и добивался взаимности, сватался, но получил отказ, потому свою обиду неоднократно выражал угрозами мужу нравившейся ему женщины, когда тот был ещё жив, и открытой писаниной на него в разные учреждения. Поговаривали, что Федька и сгубил мужа Венерцевой, а доказать не могли.
Корзун был к тому же набожен. Решили, поговорит с ним на следующий день сам Сухоплечев, только всё иначе произошло, видно кроме суда мирского всё-таки существует суд всевышнего. Вечером того же дня, обиженный на всех и вся, решил любитель клеветы нагнать самогонки. Печку, хоть и лето, пришлось затопить. Самовар для изготовления зелья установил на плиту, а как закапала самогонка, пригубил стаканчик, другой. Расслабился, полез за очередной порцией браги, которая стояла рядом с печью в логушке (бочоночек с деревянной пробкой, в котором варили домашнее пиво), но будучи нетрезвым случайно упёрся рукой на задвижку, что дым из жаровни в трубу перекрывает. Захлопнул её и по избе угар пошел. Много ли пьяному, злому и усталому мужику надо. Утром пастух коров на пастбище гнал и, проходя мимо Федькиного дома, увидел, что корова его в хлеву, а хозяина нет. Решил навестить засоню, чтобы тот скотину в стадо выпустил. Зашел, а мужик синий, у печурки прикорнул и помер, отравившись угарным газом.
Комиссия объявилась в поселке только на четвертые сутки. Председатель колхоза как будто от неожиданности удивление и испуг на лице изобразил. Ради уважения к высокому начальству баньку протопил, а после неё за стол усадил. Выставил угощение из копченостей, медвежатину, лосятину, рыбу, грибы солёные и маринованные, а уж выпивки на вкус любой, тут и пиво, и настойка брусничная, кедровая и на пантах маральих, и просто водка из магазина. Представители тройки все мужики здоровые, весь день при этом деле были, а утром решили проверить документы и с народом поговорить.
Пока к конторе шли, говорили со многими гражданами деревни, надеялись услышать от них жалобы, но даже намека недовольства в адрес председателя никто не высказал, а больше слова благодарности и доверия. Подошли к конторе, а там красочные лозунги и наглядная агитация, где показаны только успехи и перевыполнение плана в животноводстве, полеводстве, сборе меда и прочее, а главное портреты руководителей страны в красивом обрамлении и цитаты из выступлений Ленина. На центральной площади и на улицах чистота, всё прибрано. На склад зашли, там образцовый порядок.
Спросили представители ОГПУ о тех, кто интересовал их. Председатель колхоза Косарев ответил, что уехали на пару дней на дальние пасеки учёт проводить. Решили, было, доехать до пасек, где Гапанович с Прасковьей работали, потом передумали, не захотели трястись почти полдня по бездорожью, не на телегах, а на лошадях в седлах, надумали посыльного за ними послать, а тут весть из Бийска от самого начальника, о необходимости срочно окончить все дела и прибыть к месту постоянной дислокации, потому как ожидался приезд какого-то высокого представителя из самой Москвы.
Написали представители власти распоряжение: "Всех членов ревкомиссии заменить на членов партии, а председателя её – Гапановича, подозреваемого в саботаже за укрытие урожая Прасковьей Косаревой, по прибытию в поселок арестовать и под охраной новых членов ревкомиссии отправить в ОГПУ города Бийска". Внизу сделали приписку, Гапанович заочно приговорен к расстрелу, а Косарева Прасковья к отправке на десять лет в концентрационные лагеря. Селян, имеющих излишки сельхозинвентаря, тоже решили отправить в лагеря, но строгую меру заменили на высокий штраф. Косарев доказал, что сейчас идёт уборка урожая, а людей мало. Сказал, что стране больше пользы будет от того, сколько будет сдано зерна. Зная алчность членов комиссии, отсыпали каждому по полфунта золотого песка, выдали по десять литров кедрового масла, по пуду сливочного, меда целую кадушку. Выехали члены ОГПУ из села вполне удовлетворенные проделанной работой. Прошел месяц, другой, уже осень наступила, но каких-либо новых указаний в отношении приговоренных к расстрелу и высылке не поступало. Видно не до них было, к тому же свой человек из поселковых – Алексей Андреев, рискуя сильно, сумел-таки сдать в архив документацию, касающуюся этого дела. Ближе к зиме Гапонович вместе с Прасковьей вернулись в поселок и продолжили дальше жить и трудиться.
(Все, указанные в доносе люди, прожили трудную, но долгую жизнь. Вырастили детей и помогли им поднять на ноги уже своих детей. В настоящее время их внуки и правнуки живут рядом с нами. Часть из них живёт в Барнауле, часть в Карагайке, часть в других регионах страны. Все честно работают и достойно служат своей родине – России).

Глава 5. Богохранимая Россия

Алтай.
В начале тридцатых годов крестьянам стало тесно на земле от советских законов, обирающих землепашцев до нитки. Мужику воля нужна, а не свобода, что большевики предлагали. Да и слово свобода – больше казенное, неживое, к чему-то обязывающее, а воля – простор душе, свет и дух благодати витает в ней для творенья и добра. Для людей, почитающих истинного Бога, нужна свобода от греха, свобода выбирать голос чистой совести.
И уезжали семьи из европейских губерний России в Сибирь за волей, и за свободой от греха, который могли совершить по отношению к властям, измывавшимся над ними – крестьянством.
Семья Кошелевых из Пензенской губернии в поисках лучшей доли тоже решила переселиться в Сибирь – на Алтай. Благо на Алтайских просторах жила их землячка – Судовская Евдокия, в прошлом купчиха, основательница Барнаульского Богородице Казанского женского монастыря. Там и монахини из их родни были. Родственники помогли выправить нужные документы на переезд и выехали Кошелевы с тремя другими семействами на Алтай в 1925 году, сразу, как только подсохли дороги после весенней распутицы.
Дед Кошелев Михайло до революции был купцом и имел хороших знакомых среди старообрядцев. Несколько раз посещал в Москве их церкви. Прибыв на Алтай, встретился по рекомендательным письмам с местными староверами и нашёл среди них поддержку при обустройстве. Большую помощь оказал Михаил Ефтеевич Долгов, имеющий большой авторитет, как в своей общине, так и в округе. Документ на жительство получили в районном селе Старая Барда (ныне Красногорское), а когда стали выделять семейству Кошелевых земельный надел, узрели писари у его внучки необычное имя – Россия.
Долго дивились местные бюрократы, вроде бы имя заверено печатью, но всё же негоже иметь такое в документе о предоставлении земли. Долго решали, одну или две буквы "с" в девичьем имени оставить в акте на получение земли. До самого начальника района дошли, тот по-своему определил:
– Раз в Сибирь из России приехала, пусть Россией Ивановной и останется.
Записали, как было в документе, с двумя буквами "с", после чего спросили, кто же такое имя дал.
– Родительница её, будучи на сносях, ранним утром понесла поесть мужикам в поле, да, видно, судьба была ей родить на мокрой от росы траве, – начал рассказ дед Михайло. – Матушка-мордовка, хоть и крещеная, возьми да и назови дитя Росиной, на росе родила. Долго потом священника уговаривали всем семейством, чтобы тот вопреки христианскому обычаю окрестил новорожденную этим именем. Сдался священник, но предсказал родителям: "Много горя вашей дочери придётся испытать, и вода ещё не раз её крестить и испытывать будет". После погрузил дитя трижды в теплую летнюю воду реки Чембар, что близ нашего села Кукарки протекает. В первый раз то пророчество в разгар Гражданской войны и сбылось. Белые, красные, банды разных мастей, а между них мы – крестьяне. И всем дай, всех ублажи.
Залетела в наше село такая вот бандитская вражья стая. Народ в панику, мать Росину свою и ещё троих ребятишек в хлев, там и спрятала. Ну, а как крик, свист сабель, плач да топот коней, как начали рубить шашками мужиков, кто новой власти сочувствовал, Росина с испугу и выбежала во двор. Хоть и одиннадцать лет ей было, а на вид года на три больше, парни уже заглядывались. Бросились за девочкой бандиты, обезумев от крови, решили над ней поиздеваться, загнали в соседний двор, а там колодец. Поняли её намерение, да уж поздно, давай по ногам стрелять. Обожгло ногу внучке моей, но сгоряча всё-таки успела до сруба добежать и, не оглядываясь, кинулась в него. Озверели бандиты и стали стрелять в колодец, хотели гранату бросить, спасибо хозяину двора Степану, уговорил за бутыль самогона не осквернять источник.
Только утром, с подходом красных, бандиты покинули село. Родители уже не думали, что жива их Росина. Спустился сосед Степан в колодец, увидел девочку живой, от растерянности воды нахлебался. Спасло, что колодец уширился внизу от времени, подмыт был и воды по горло. Ни кричать, ни говорить не могла девочка, и потом ещё долго молчала.
Атаман той шайки ещё и сельскую управу сжег, так что сельчане оказались без документов.
Метрики выписывали новые, со слов сельчан. Пьяный да малограмотный ревкомовец, тот, что писарем при сельсовете числился, вместо Росины девочку Россией Ивановной записал, сразу и не заметили, что новым именем назвал, потом так и оставили.
Поудивлялись писари, поахали, документы выдали, и отправилось семейство Кошелевых на новое место жительства – близ села Карагайка.
Угодье в предгорье, что согласно выданным документам закрепилось за новыми людьми, в простонародье "чернью" называлось от близости к необитаемой тайге, но эти тридцать гектаров своей земли переселенцам сразу полюбились. Сказали: "Не зря говорят, Сибирь хребет всей России! Как-никак, неразведанная кладовая недр отчизны, родительница самых великих и красивейших рек и озер. Синь неба, зелень лугов, тайги и высоких гор, серебряные реки глаза радуют и душе просторно! Здесь воля человеку! Здесь будем жить и дома ставить!"
Народ, что рядом проживал, радушно принял появление нового семейства, хотя был смешанного происхождения, разных мировоззрений и религий, но культура давно уже была одна – русская и основной язык русский.
***
Кто на Алтае побыл единожды, ему уже в другом месте тесно, скучно, неуютно. Земля сочная, благодатная. Тайга и реки полны рыбой, живностью и ягодами. Разнотравье лугов, полян таёжных пьянит, вливает сок природы в человека. А главное, сибиряки – народ особый, своеобразный, но дружелюбный. Сама природа этих мест не приемлет людей слабовольных, мрачных, жадных и лживых, у них два пути – искать иную сторонку для дальнейшей жизни, либо силы изыскивать в себе, чтобы от своих пороков избавиться. На Алтае добронравие в почете. Алтайцы, татары, поляки, русские не одно столетие живут в мире и согласии без оглядки на то, кто какому Богу молится, в каких национальных одеждах ходит, что в закромах и в доме имеется.
***   
Староверы, кержаки по-народному, несколько мешков семян пшеницы, овса и ячменя без всякой оплаты в помощь привезли и, увидев, что у переселенцев из общего числа подвод три телеги разбиты, свои оставили. По "божеской" цене, в обмен на ложки серебряные, дали двух стельных коров и жеребую кобылу. Обрусевшие поляки из деревни Тайна за обещания оказать помощь в постройке моста, выделили новым семьям два плуга с бороной. Алтайцы, самые доверчивые и добродушные, без утайки показали добычливые охотничьи места, научили, где и как лучше ловушки ставить на зверьё, поделились порохом и дробью. Татарин, случайно увидев на поле повзрослевшую Россию, привел молодого барана и стал свататься к ней. Дед Михайло приостановил сей торг, сказал: "Есть уже у внучки нареченный, а если по-доброму, то от подарка не откажусь". Барана татарин отдал, а через неделю его родственники из села Балыкса на расплод овечек привели. Иван, отец девушки в знак благодарности дал серебряные монеты, которые пошли на украшение одежды их женщинам. 
Мирно потекла жизнь новых семейств на Алтае. Удивительным было для них первое время жизни в гостеприимном крае среди людей, где все вроде бы разной веры и разноязычны, а праздники равноденствия и солнцестояния справляли вместе, дружно, мирно и весело. Пасха для Кошелевых была первым праздником, который они встретили на новом месте. В этот день они сидели за одним столом со староверами своего села и с гостями со всех окрестных сел – Ужлепа, Бубычака, Еронды, Сайдыпа, Тайны. Кумандинцы готовили в казанах сочную, душистую баранину, клали на общий стол по-своему высушенную рыбу, а брагу, – хмельную, веселящую раскольники-староверы на стол выставили. С каждого по блюду, вот и стол накрыт.
Кошелевы из землепашцев, поставили караваи и пироги с начинкой из грибов, брусники, малины и черемухи; признаны были самыми аппетитными и вкусными на празднике.
Сказал дед Михаил: "Все хорошо! Одного нам, приезжим поселенцам, как воздуха не хватает, веры мы православной, а вот места, где с Богом общение иметь, не имеем". 
Помогло семейство староверов Думновых. Без нареканий, что не по их обряду новые люди почтение Всевышнему оказывают, и бескорыстно, в чем-то нанеся ущерб себе, отдали бревенчатый домик, где зимой хранили пчелосемьи и утварь с пасек. Женщины за пару дней тот домик, благоухающий мёдом, воском, кедром, в добрый вид привели, а мужики установили на крышу маковку с крестом. Первое время, пока свою церковь новосёлы не построили, их души в своём божьем доме пристанище обрели. Хорошо зажили. Мужчины работящими были, через пару лет раскорчевали делянки, срубили для себя и скотины кое-какое жилище. У женщин, кроме всего хозяйства, первое время ещё работа была – тянули сохи, коров жалко было, а коней не на что было купить. Заимку свою Кошелевы Михайловкой назвали, по причине того, что мужики все Михаилы были, кроме Ивана отца России. Разжились михайловцы конями, плугами, купили шерстобитку, запустили маслобойню, стали мастерить жнейки. Ульи, логушки, чашки, ложки покупали в Карагайке. В Бийске приобретали гвозди и инструмент.
Все в семье Кошелевых умели читать и писать. Библия была для них и учебное пособие, и учебник нравственности, и священное писание. А для России она была ещё и учебником жизни, особенно Новый Завет, который знала почти наизусть. Понимание Бога для неё было на восприятии и исполнении Божьих заповедей. Все в семье старались жить по совести. Не считалось грехом, если нужно для дела, работать после обеда в христианские праздники. Не было в семье понятий жадность и зависть, не прижились они в их роду, ещё с давних времён повелось делиться даже последним с каждым испытывающим нужду в чём-либо. Позднее, когда рядом с ними селились новые переселенцы, михайловские оказывали и им помощь. Жизнь научила быть гибкими и покладистыми, дала понимание того, что плетью обуха не перешибёшь. Случались, конечно, неурядицы в отношениях с разными невысокими представителями власти, но они сглаживались маслом или мясом. Серьезная же стычка произошла из-за того, что михайловские наконец-то начали строить новую маленькую церковь. Властям эта стройка поперёк их горла встала. "Везде рушат, – сказали, – да закрывают храмы, а здесь новый открыть решили. Не позволим!" и через полмесяца, – в конце марта 1927 года направили в Михайловку пять агитаторов атеистов. Те собрали народ около церковного сруба, и повели что-то вроде диспута. В споре вознамерились показать вредность религии. 
Начал старший команды, только весьма неудачно обратился он к собравшимся у церкви людям:
– Уважаемые мужики-товарищи! – проговорил он и тут же был перебит острой на язык Марьей Дейкиной.
Хмыкнув, съёрничала Марфа:
– Мужики-то сеют в поле, а товарищи сидят в райкоме.
Агитатор, поняв ошибку, хоть и смутился, но быстро сориентировался и спросил:
– Граждане, а кто у вас здесь за попа?
Вышел дед Михаил Кошелев. В империалистическую войну за знание Святого Писания при полковом священнике был помощником. Отвечает:
– У христиан такого сана нет.
И далее дал пояснение насчет званий служителей церкви. Однако всё тот же торопыга, видно решивший все-таки вверх взять, прервал деда на полуслове и заявил:
– Бог этот ваш, конечно же, хитрый, философ он, да только вот его никто не видел, и я вас всех здесь уверяю, никто никогда и не увидит.
Дед Михаил, не сдержавшись, прервал слово агитатора: 
– Эва, куда ты загнул, человече! Спасибо, милок, – поклонился, – что ты своими словами глаголешь истину Евангелия, в которой Апостол Павел сказал: "Никто из человеков не видел Бога и видеть не может". И то, что ты нас в не видении Господа хочешь убедить, у нас каждый малец и старая бабка знает. Не видим, да ведаем его! И еще скажу, Бог – не философ, а Великий Всемогущий Творец, Созидатель Мира нас окружающего. Это ты тут стоишь перед людьми, век пожившими и философствуешь, вместо того, чтобы поучиться у них, да Бога принять. Мы, люди, капля крови в огромном теле, как же, по-твоему, частица может узреть целое? Мы людские мысли не видим, вот и силушку, что землю-матушку крутит да в небесах держит, тоже никто не видит.
Тут девица из прибывших активистов свой вроде бы сложный и каверзный вопрос задает:
– А что, – говорит, – есть истина по-вашему? Мы вот в коммунизм верим, а вы в Бога какого-то.
Тут уж отец России, что напротив девушки стоял, спокойно и доходчиво стал доносить до неё истину:
– Вот ты, милая, лицом, вижу, красивая, но глаза-то блудливые. А вот сбоку брат мой, он видит, что нос твой с горбинкой, хищный. Сноха, что по другой бок от тебя, узрела, что кожанка не с твоего плеча, а внук, что позади тебя стоит заплату на спине не то от пуль, а от клинка видит, и что косу девичью ты свою срезала.
– Ты дед, давай ближе к истине! Нечего тут оскорблять нас в лице нашего товарища,  – с ноткой раздражения произнес грозный на лицо приезжий, стоящий справа от девушки.
Иван, нисколько не смутившись, продолжил:
– А истина – она одна, Божья, каким бы обликом ты ни была, какую бы одёжку ни носила, всё одно – женщина ты и человек. А поскольку люди все мы разные, потому и суждения по любой истине у каждого свои. Мы православные не просто в Бога верим, мы ему доверяем себя и свою жизнь.
Замолчали гости, о чем-то пошептались и дали слово самому  молодому своему товарищу, судя по пенсне на худощавом лице с тонкими чертами, опрятной и ладно скроенной одежде, вероятно, самому грамотному из них, так сказать, "козырю". Вышел он из круга своих товарищей, встал на импровизированную сцену – доски уложенные штабелем, и обратился к народу голосом твердым, уверенным в своей правоте:
– Ну, допустим, Бог есть, он истина, он един, значит, и всесилен. Так зачем, коль он такой умный, дюжину аль больше религий да верований разных на Земле допустил? За какую правду своего сына отправил на казнь? А вы все, значит, подневольные его, коль рабами Божьими зовётесь.
От таких вопросов, разом заданных, мужики притихли. Вот тут Россия не вытерпела нападок приезжих на Бога и веру православную, "поперек батьки в пекло", как говорится, в спор взрослых и встряла:
– Да, что же ты клевещешь на Господа нашего, всё Он разумно сделал. Да, рабы мы Божьи. Только это не унижение, а титул, звание любого оцерквлённого народа. Вот ты из города приехал, шляпа на тебе новая?
Тот ответ быстро нашел, хвастливо ответил:
– Не только новая, но и модная.
Россия, пока агитатор не усмотрел в её словах подвоха, без остановки продолжила:
– Поди с десяток подобных перемерил да фасоны разные пересмотрел, перед зеркалом полюбовался?
– А как же! – с некой гордостью и значимостью, даже шляпу рукой поправил.
– И подружке, аль своей невесте платок, поди, тоже на цвет да размер не первый попавший купил? – опять же тебя спрашиваю.
Агитатор, не ведая, к чему селянка ведёт разговор, со встречным вопросом к ней:
– Отец твой, верно, тоже, прежде чем купить хомут для лошади или инструмент для стройки, все магазины да лавки обходит, всё щупает да на прочность проверяет, и цену, подходящую для своего кошелька старается найти. Не так ли?
Вот тут-то Россия и прервала красноречие обличителя Господа.
– Вот ты сам и ответил, что есть выбор у человека не только в поиске нужной вещи, но и пути к Богу. Вот так и веру Всевышний позволил выбирать по доброй воле, без принуждения, по душе каждому человеку, и вы, безбожники, отрицающие сущность Творца, наделены Божьим правом не верить в Него, и без наказания, нарекания, иной кары. А насчет распятия Христа; не за правду Иисус на крест взошел, а за истину. Правда – она у каждого своя, а Истина одна.
Уехали те атеисты ни с чем, а через неделю пришла из района бумага-распоряжение: "Заготовить двести пятьдесят кубов строительного леса". Видя неподъёмность требований для селян, мужики собрались на сход. Как не рядили, но хозяйских рук, лошадей да саней для заготовки и вывоза древесины хватало лишь наполовину. Тут на сход приехал, узнав об их беде, Данила Матвеев, староста староверов всей округи, – потомок Матвея Ивановича Платова, атамана Донского казачьего войска участника отечественной войны 1812 года. Поклонившись в пояс, Данила обратился к михайловским православным:
– Хоть и почитания веры Христовой у нас разнятся, да только Бог и Сын Его – едины для всех нас. Ваша задумка возвести церковь – Богоугодное дело, по сердцу братьям и сестрам нашей обители. Проведали мы, что начальство непомерный оброк вам навязало. В общем, есть у нас добрые лесины, мы заготовили их несколько лет назад на амбары под зерно, а здесь революция. Всё равно районные прознают, не сегодня, так завтра отнимут. Всё штабелями на скрытной заимке аккуратно сложено, там кубов сто с лишним будет, и для извоза лошадьми тоже окажем помощь. 
На следующий день все семейства села Михайловки вышли в тайгу на заготовку недостающего леса. Тех, кто помоложе, отправили на обрубку сучьев. Весна уже вовсю пригревала; в лощинах ручьи под снегом большие промоины образовали, но в тени ещё лежал толстый слой снега и река ото льда не освободилась. Лесины, что срубили, падали поперек речки Тайнинки и вывозить их намеревались с установлением полной весны.
В один из дней, обрубая пихтовые лапы, Россия сорвалась в промоину, ветки тотчас закрыли место провала, и течением метров на пять, как в тоннель в те ветви её затянуло. Близко никого не было. Вся мокрая ползёт вперед, водой захлебывается, а верх смерзшийся и в плотных ветвях. Только к вечеру спохватились, искали-искали, потом решили, что домой убежала. За ночь Россия все руки до крови сбила, немного продвинулась вперед к песчаной отмели, что в снегу ещё была, на большее уже сил не хватило. Молилась, как могла, может, это и помогло продержаться до утра в снежном плену промоины. На следующий день мужики снова обошли всё вокруг, след искали. Думали, что в тайге заблудилась, да ничего не нашли. Через сутки отец России привез свою собаку Борзика, тот под ветки полез и давай туда лаять. Достал отец дочь, домой привёз, а там женщины самогоном да медом оттёрли, правда, потом долго хворала. Вот это и было её вторым крещением водой.
Заготовили михайловские лес и даже в район свезли, только власти ещё злее стали, прислали уполномоченного по заготовкам сельхозпродуктов. Документ при нем с указанием; поселить, кормить и подводу, когда надобно, представлять. Уполномоченный приехал не один, а с семейством – женой и сыном, и сразу положил глаз на дом Ивана, только что отстроенный. Уж больно ему резные наличники на окнах понравились. В бо;льшую половину дома заселился, а всю семью Ивана – семь душ в малую выгнал. Вечером вызвал к себе Ивана и сказал, чтобы утром все поселенцы прибыли на собрание.
Собрались люди перед домом Кошелева. Стоят, с ноги на ногу переминаются, тихие разговоры меж собой ведут, гадают, по какой надобности вызваны, зачем от дел оторваны.
Вышел уполномоченный на крыльцо, кожанка ремнем перепоясана, в руке наган. Увидели мужики эту "картину", поняли, – одним самогоном да маслом такого не уговорить.
Посмотрел начальник строго на поселенцев и, ни слова не говоря, направился к часовне, мужики за ним. Подошёл к уже почти готовой церкви, замок, что с собой принес, на дверь повесил и сургучом опечатал. Потом достал тетрадку и на того, кто ближе стоял, как рявкнет:
– Ты кто такой? Фамилия? Имя? Отчество? Что на дворе имеешь, какую скотину и прочее?
В опросе дошел до дочери Ивана. 
– Кошелева Россия Ивановна, – ответила девушка.
– Что ещё за Россия? У нас до семнадцатого года Россия была, а сейчас – республика. Кто разрешил такое имя?
Ответила, что начальник района, – уполномоченный и примолк, а выяснив, что девушка знает грамоту, записал учетчицей. Дал карандаш, тетрадку и распорядился, чтобы у всех в поселке живность на подворье переписала. В помощники своего сына приставил, дал на это два дня, а сам в район уехал.
Решили мужики часть скотины угнать на лето в тайгу, не понаслышке знали, что такое животину на учет ставить; ни молока, ни мяса на прокорм семье не останется. 
Уполномоченному за малый рост и тявкающий голос сразу дали кличку Моська, а сына за большие уши прозвали Лопухом, тот пьяницей оказался. Отец его за околицу, а он к России и со звериным оскалом:
– Давай пива! Пива давай! Пива найди, и живо!
Принесла ему Россия целый лагун браги, тот два дня и пьянствовал. К возращению Моськи большую часть коров и овечек перегнали на дальнюю пасеку, скрытую от районных властей.
На следующее утро уполномоченный как в армии построил всех михайловских мужчин с их сыновьями старше семи лет и провёл перекличку. Удивились люди такой невиданной его дурости, но промолчали, не роптали и не выказали неподчинение. Потом узнали про его "армейские" замашки. Оказалось, что Моська ни за красных, ни за белых не воевал, а, якобы, по болезни желудка вел в военкомате учет призывников. Брал за отсрочку от армии с кого деньгами, с кого продуктами, пока не попался. Судить не стали, как-никак партийный – опять же дал взятку, кому надо. Вот так и попал этот злыдень в Михайловку. Своему сыну он тоже белый билет справил. В хозяйстве Моська ничего не смыслил, а в выполнении районных указаний усердствовал жестко. На едока в семействе оставлял по литру молока, остальное – на сдачу. Сам спозаранку по дворам бегал, даже привез из Старой Барды ведро с меркой.
Вскоре мужики узнали о причине ретивости Моськи. Приехал в его отсутствие из районной заготконторы проверяющий. Россия ему бумаги показала, в которых было помечено, кто и сколько чего сдал. Тот оказался дотошным, заставил учётчицу на каждом листочке расписаться, с тем и уехал. Моська, когда об этом узнал, рассвирепел не на шутку, видно, большая недостача и разница была в отчетах, живо нагрузил без всяких бумаг воз солонины и в район. Вернулся ещё злее. Когда тот очередную партию продуктов повез, мужики возьми да проследи за ним. Возы он почему-то все ближе к вечеру снаряжал. Оказалось, что не в заготконтору, а прямиком с возом к свояченице, где и сгружал половину, а уж та неучтенными продуктами в Бийске торговала. Селяне решили никому не жаловаться. Поговорили с Моськой:
– Сколько тебе самому надо, бери, но и нас не обижай. 
Затаился уполномоченный, а его сын Лопух, хоть и пил почти каждый день, стал приставать к России. К тому времени она уже была сосватана за Николая Сибирцева. Любила своего суженого, а уж как Коля был счастлив, только сам он знал, хотя, и она, естественно, тоже! Летом ни одного дня не было, чтобы Николай цветы не принес своей любушке. На покосе она или на пасеке, за десять верст или более, а прибежит, найдет, и слов ему никаких не надо, лишь бы рядом была его милая, тепло и уютно им вместе. В мае следующего 1928 года забрали Николая в армию и отправили служить на Дальний Восток. Не думала она тогда, что придется встретиться с ним в том малообжитом суровом краю.
К осени сын Моськи вообще осмелел, стал подглядывать за девушкой и как только она в сарай зайдёт или на покос отправится, тут, как тут рядом объявлялся и со своими паскудными требованиями к ней приставать начинал, бывало и руками норовил под подол залезть. В последнее время даже силу применять стал. Видя такое дело, отец девушки в один из вечеров при пьяном Лопухе послал её на дальнюю пасеку, тот, конечно, за ней подался. Словили его мужики за поселком, содрали штаны да в муравьиную кочку посадили, связав прежде руки и ноги. Утром Моська, отправив Россию на пасеку улья пересчитать, заявился к Ивану и без всяких подходов приказным тоном заявил:
– Арон жениться хочет на вашей дочке, я не против, побыстрее насчет свадьбы.
Иван ответил:
– Просватана уже, жениха из армии ждет.   
Неделю-две спокойно было, да видно, от кого-то узнал уполномоченный о скотине, спрятанной в тайге. Решил найти ту тайную пасеку. Сказал сыну, чтобы тот проследил за девушкой. Когда пошла она в ночь на скрытную заимку дежурить и коров доить, как вор стал красться за ней, и хотя ночь была тёмная, запомнил, поганец, дорогу. С рассветом девушка из тайги к поскотине вышла, тут и Моська с милиционером из-за амбара прямо к ней вышел, а позади Лопух с карабином. Так под конвоем и привели Россию к избе. Оставив милиционера на улице, завел её Моська в дом, и с порога:
– Ну что, Иван, договоримся без властей? Либо через неделю свадьба, либо тебя с остальными под суд. России твоей за подделку документов и укрывательство, как вредителю, на полную катушку – десять лет с конфискацией.
Дал время на раздумье до следующего утра, а сам с участковым в село Тайна гулять уехал. Собрались тогда почти все михайловские у церкви на сход. Долго обсуждали, уже ближе к обеду позвали девушку.
– Ну, девонька, как скажешь, так и будет. Пойдешь за Арона или нет? – спросили.
Слезы давят девушку, но сказала, что надумала:
– Не быть этому, всю вину на себя возьму. Тятя, деда, дорогие мои, будь что будет. Но не заставляйте меня через совесть свою переступить.
На том и решили. Чтобы мужиков всех не пересадили, всю вину на себя семейство Кошелевых взяло. Понадеялись, что строго девушку не осудят, а членов её семьи откупят. Для этого приготовили две бадьи кедрового масла, собрали копченостей и меда со всех дворов. Отдали всё это Моське, только он никого из судей не стал одаривать, всё себе захапал. Семейство Кошелевское кулаками признали. Отца с дедом на рудники в Казахстан отправили, Россию на Дальний Восток на пять лет на исправительные работы. Дом их со всем хозяйством отошел Моське. До этапа девушке удалось с родными свидеться. Дедуля наказ дал:
– Что такое вера человека? Она сродни той капельки влаги, что внутри земли находится и хочет эта водица воли. А для этого она стремится покинуть тьму земли, чтобы увидеть свет. И вот это стремление выводит капельку через лабиринт ходов тёмных к заветной трещинке в тверди, – к свету земному. Вот так и человек стремится к истине. Запомни, внучка, зло несут люди слабые духом. Нет в них искры божьей, что к любви ведет. На добро способен только сильный человек, и сила эта в доверии к нашему Творцу. Как бы трудно тебе ни было, не уподобляйся слабым, на жизнь не клевещи и не сетуй. И ещё – не твори даже в мыслях возмездие к тем, кто сделает тебе больно. Добро и зло – это чувство людское, земное, а возмездие – удел Всевышнего. Живи по совести.
Стало это напутствие для России, как молитва, дало ей силы на выживание среди тех, кто унижал, ломал и коверкал её судьбу.
Долгий путь на Восток шёл в зловонном, тёмном, душном, тесном, пропитанном невольничьим духом узилище под названием вагон. Почти ежедневно кто-то умирал, сходил с ума, резал вены, пытаясь покончить с собой. Остальные с нетерпением ожидали одного, когда же этому ужасному путешествию придет конец. Дождались. Ранним утром больше обычного суетились конвойные, и вдруг настежь открылись ворота тюрьмы на колесах. Затем громкое:
– Выходить всем!
Боже, какой радостью была эта команда для узников. Воровки, убийцы, враги народа прямо-таки вывалились на свет божий. Падали друг на друга, визжа, крича, плача, обнимаясь, забыв о склоках, ссорах. Под ногами не скользкие от блевотины, мочи и слёз доски, а зеленая, мягкая трава. В высоте слепящее глаза и обволакивающее ласковым теплом огромное небесное светило, осияющее золотыми лучами гладь озера, маняще влекущее заскорузлые тела женщин в свою гладь, отливающую небесной синью. А за ним не горы, а хоровод сопок с выступами рыжего грунта, украшенного малахитом деревьев и разнотравья. И всё это вольная жизнь дикой природы. 
– О! Как хочется вспорхнуть и воспарить над всем этим естеством, резать его ломтями и глотать, не разжёвывая, насыщаться и бороться за дальнейшую жизнь, жизнь неведомую, но желанную даже в таких невыносимых условиях, – думал каждый выживший в передвижном аду, но последовала команда строиться и между тем видимым, но недосягаемым миром и этим реальным, где конвойные, тотчас выросла непробиваемая стена из непонимания человека человеком.
После построения и переклички, прежняя охрана в ожидании лагерного конвоя, подобрев и желая напоследок полюбоваться женской натурой, разрешило всем женщинам искупаться в озере, помыться и постираться. Водная теплая прозрачная нива согрела всех узниц, отпарила, словно соком снежницы досыта напоила, сняла тяжесть грязи с тела, сгладила обиду на рабскую жизнь, усилила желание жизни. Не верилось, что в этом райском уголке есть место, огороженное "венками" из железных колючек. Зачем среди внешнего благолепия очаровательной мирной природы человек для себя же подобного выкопал яму, котлован смерти? Это символ новой власти, трубящей на весь мир, что лучше социализма ничего нет? Или это символ сатаны? разделивший народы одной страны стеной из колючей проволоки, по одну сторону невольники, по другую вертухаи, но те и другие – узники ада.
***
В лагере перекличка.
– Что это за Россия? Ну-ка, ко мне её!  – приказал начальник лагеря.
Любопытно посмотреть на человека с именем державы.
После смотрин, увидев красу девичью, начальник попытался девичество её испоганить. Но Россия обладала каким-то таинственным, проникающим в самую суть человека взглядом, который без слов отбил у него желание овладеть девичьей невинностью.
Два полюса.
Каждый зверь, находясь в зоопарке, ограничен в свободе и зависим от своих содержателей, но защищен от соседей оградой. В этом состоянии он знает, что никто не перегрызёт ему горло, не отберёт у него положенную ему порцию пищи. Человек не зверь, но если его лишили свободы, дали имя Зэк и заперли за колючей проволокой, то он становится зависим от всех, кто его окружает – от охраны и от такого же, как сам зэка. За колючкой сотни зэков в одной клетке, и в каждом от природы заложен инстинкт зверя. В этом пригодном только для скота загоне в постоянном контакте находится масса молодых, зрелых и пожилых людей, есть среди них и совсем немощные старики, но все они обладают разумом, оттого колючка давит на каждого из них более, чем на зверей решётка клетки. За колючкой люди разных национальностей, разной степени образованности и образования, разного вероисповедания, у каждого свои семейные и национальные традиции, свой характер, но одинаковые для всех жесткие, скученные в два-три, а где и четыре этажа нары. Здесь страна Россия с её бескрайними просторами скукожилась для каждого арестанта до одного квадратного метра. Здесь холод, голод и узаконенное разными декретами и постановлениями унижение, бесправие и насилие. Здесь разум человека создал более жестокие, нежели звериные, законы, – здесь действуют неписаные, но поощряемые лагерным начальством законы преступного мира. Есть полюс Северный, суровый, холодный, только полюс лютости племени зэков пострашнее будет.
И в этом жестоком мире начался новый этап жизни двадцатилетней девушки с именем Россия. 
***
(Поколению, знающему о насилии государства над своим же народом лишь понаслышке, да и то в искаженном, выхолощенном в угоду власти виде, трудно понять, почему люди, оказавшись по разные стороны колючего забора, мгновенно становились непримиримыми врагами. Как жить, как выжить в этом хаосе бесправия? Чтобы понять это нужно самому пройти ГУЛАГ или послушать рассказ о жизни в лагерях от людей, переживших тот кошмар. Возблагодарим господа, что недовёл нас до тех лагерей и обратимся с волнующим нас вопросом к девяностотрёхлетней женщине: 
– Россия Ивановна, почему такая злая ненависть сквозила меж зэками и лагерной охраной, и кого из невольников наиболее жестко травили в лагере? 
– Всё просто. Начальники и охранники лагерей, – обиженные на всех и вся проштрафившиеся на большой земле неудачники по службе, жаждали перевестись из зоны в города, поэтому выслуживались и вымещали свою обиду и злость на беззащитных заключённых. Но более всего они издевались над священнослужителями – православными священниками, лютеранскими пасторами, ксендзами, еврейскими раввинами, – над всеми без разбора. Все они привлекались к самой унизительной работе, использовались в качестве ассенизаторов, при чистке параш и отхожих мест. Если среди таковых оказывался священник-старообрядец, то это, вообще, изгой в лагере. Людей старой веры сначала унижали уборкой нечистот, а потом отправляли в удаленные точки от лагеря, в штольни и шахты по добыче левой и неучтенной породы, содержащей драгоценные металлы. И эти узники уже никогда назад не возвращались, погибали там, где работали.
Теперь представьте, как несёт от человека, если он в нужнике работал. В барак его ещё пускали, а на нары путь был заказан. Кто же сможет в духотище барака ещё и смрад терпеть? Но мы, верующие, не оставляли тех святых людей в беде, помогали выживать в тех адских условиях.
И ещё спросим Россию Ивановну:
– Почему именно служителей церковного алтаря подвергали такому дикому унижению?
Россия Ивановна пояснила довольно-таки кратко, точно и понятно.
– Зависть и ревность снедала их истязателей, – гонителей Бога, но для духовенства и верующих Божье наказание страшнее любой земной несправедливости, поэтому земное наказание они принимали спокойно. Не дано было понять цепным псам главной тайны верующего человека. Верующие люди, принимая унижения, верили в Бога и знали, что каждая капля крови и слез мученика превращается в семя для церкви. Так что, бесовский порок, что завистью да гневом называется, присущ людям слабым духом.
Услышав ответ на свой вопрос, мы, естественно, задумаемся о жизни и вере, и с восхищением посмотрим на эту мудрую женщину).
***
В таком жестоком мире начался новый этап жизни двадцатилетней девушки с именем Россия, начался новый круг лагерной жизни с множеством неразрешимых вопросов и проблем. Освоиться с лагерными порядками трудно. Нужно было научиться ходить строем, питаться не за столом, а где придется, а главное всегда быть начеку. Кто враг, кто друг – попробуй, разберись. Через желудок всё чистое, человеческое, что ещё было в заключенных, будто кислотой вытравливалось.
А что же местное население, что жило в сёлах близ лагерей? Может быть, те люди сочувствовали заключённым и подкармливали их? Этого не было. Сказать, что все в деревнях были дремучи, верили в то, что за колючкой действительно преступники и враги народа, не сказать ничего. Не делили они заключённых на преступников и безвинных. Для них новое пополнение лагеря – благость, ибо новенькие часто бежали, не выдержав жестокость жизни, а за поимку беглеца давали пуд зерна. Зная это, местные жители делали ловушки вокруг лагеря и дежурили возле них, ожидая очередного беглеца, значит материального поощрения.
Валила лес хрупкая девчоночка по кубатуре наравне с мужиками, тащила бревна на себе два-три километра. Лошадей лагерное начальство ценило больше, чем людей. Первое время Россия не могла давать норму, оставалась голодной, редко кто из вечно голодных зэчек делился частью своей пайки, жить хотели все, а жизнь в металлической банке с похлёбкой. Бывало, что за невыполнение дневного плана, расцениваемое начальством как саботаж, упекали в изолятор. Для женщин, это страшней всего было, ведь пока там находишься, срок наказания не засчитывается. У всех была надежда, что на волю выпустят день в день, как присудили, но не знали они, что сроки всем заочно уже удвоили.
Первый год неволи прошёл без нареканий и замечаний со стороны лагерного начальства. Накануне Пасхи предложила Россия отметить этот светлый весенний праздник по христианскому обычаю. Все женщины барака, в котором она проживала, поддержали её, а достать символ господнего воскрешения не составляло труда, – в паек руководства зоны входили и яйца. При каждом лагере было обычным делом вести подсобное хозяйство из коров, свиней, разной птицы, и в округе у местных селян всегда можно было достать за умеренную плату десяток-другой свежих яиц.
Женщины, естественно, боялись, что найдутся доносчики, но всё же испекли пасхальные куличи, покрасили яйца в луковой шелухе, осталось главное – освятить пасхальную трапезу, хоть и не в церкви, но рукой священника. Для этого нужно было дождаться вечера, чтобы дойти, как стемнеет, до старца-богомольца, что бессрочно отбывал срок в зоне. До своего ареста отец Алексий был иереем старообрядческой общины в Томске. За убеждения, проповеди на бесчинства православной церкви, подвергся жестоким издевательствам и пыткам, от которых остался согнутым в пояснице на всю жизнь. Снаружи согнули, только веру, волю христианской личности не сломали.   
Начальство, как ни странно, благосклонно относилось к тому, что отец Алексий наперсный восьмиконечный крест носил поверх одежды. В случае смерти старообрядцев из числа вольнонаемных жителей поселка, что рядом с лагерем находился, проводил по просьбе родственников умершего заупокойную службу без всякой охраны. Жил, словно отшельник, в землянке, что сам выкопал рядом с лагерным лазаретом. Работу богомолец самую трудную сам себе здесь же в зоне находил.
Как стемнело, Россия и ещё одна женщина, что в помощницы вызвалась, как-никак две сотни яиц да пара десятков выпечки разной, всё это взяв с собой, как бы под предлогом постирать белье в лагерной бане, отправились в рисковый путь.
Всё, что нужно, отец Алексий исполнил и благословил на обратную дорогу.
Идут женщины к бараку, глаза радостно блестят, улыбки счастливые на губах играют. Вдруг из-за угла навстречу лагерный охранник по кличке Упырь. Кличку эту кровопийца не зря получил. В отличие от других служивых, имевших человеческие прозвища, заслужил её тем, что всегда первым вызывался закапывать умерших зэков, которые от болезней, истощений, увечий на работе и издевательств умирали. По мнению лагерного руководства, чем могилу каждому копать, да еще зимой, проще с осени одну яму выкопать, куда до весны мертвых и сбрасывать. Вот Упырь и подрядился руководить похоронной командой. Вместо лошадей использовал арестантов, летом их в телегу запрягал, зимой в сани, и они своих умерших собратьев доставляли до места упокоения. Перед тем как покойника в яму сбросить, Упырь тщательно обыскивал труп. Оно и верно, человек, пока жив, надежду имеет, что-то дорогое для себя хранит ближе к телу. Но и этого мародеру мало, он в рот мертвеца заглядывал, нет ли коронок или золотых зубов. Для этого имел при себе щипцы. Как после этого нелюдя называть, если он у мертвого последнее отбирает? Упырь, он и есть Упырь.
Охранники, в большинстве своём, конечно, была злобны и к зэкам относились, как к отбросам общества, но где-то глубоко внутри себя всё же имели душу, понимали, что сами могут оказаться на месте заключённых, потому вопреки инструкциям и приказам иногда прощали мелкие незначительные нарушения. Кроме того, само начальство побаивалось бунта, – центр, откуда могла прийти помощь, находился далеко от лагеря, потому на некоторые вещи охрана смотрела сквозь пальцы, – на игру в карты, пронос спиртного в зону, посылки не дербанили и одежду с воли разрешали носить, иногда даже разрешали священнику крестить и венчать заключённых. 
Упырь же злость питал ко всем окружающим, у него было одно на уме, – любым способом выслужиться перед начальством, донести на арестанта или своего же товарища по службе. При этом любил в глаза своей жертве заглядывать, – редкая была сволочь. Но, видимо, начальство нуждалось в таких помощниках. Вот на пути такой твари и оказались Россия с подругой. Попыталась Россия как-то уговорить Упыря, даже бутылку самогонки, взятую на подобный случай, отдала ему в руки, но для него выше всякого наслаждения было увидеть их наказание. Вот так, под конвоем, с освященными яйцами, он и привел женщин к самому начальнику лагеря. А там был свой праздник, кому-то из лагерных офицеров обмывали очередное воинское звание. Компания изрядно выпивших лагерных начальников и их жен веселилась. 
Выслушав доклад ретивого служаки о причине задержания зэчек, начальник отдал их судьбу в руки кума, – чекиста оперативника, что вёл агентурную работу среди всех категорий лагерной системы. Под благодушным настроением, а более из показа своей власти даже над офицерами и их женщинами кум не стал сразу наказывать Россию, а ухмыляясь в её лицо, проговорил: 
– Ты, как мне докладывают, девка с норовом, вообще-то давно стоило бы тебя обломать, да по своему опыту знаю, кто с попом Алексием общается, кроме Бога, никого не боится и только в нём защиту имеет. А вот мы сейчас и проверим, сумеет ли благодетель и спаситель помочь тебе избежать строгого наказания. Вот я тебе пару вопросов задам, коль мы будем удовлетворены все здесь присутствующие ответом коротким, понятным, бесспорным, так и быть, отпущу тебя и твою подругу без наказания, а коль замешкаешься или ответ будет невнятен – карцер увеличу на две недели и срок отсидки на год.
Не спросив согласия, сразу же выдал свой вопрос:
– Что означает крест в православном мире?
Хотела Россия вначале ответить, как отцы святые трактуют, так нет, длинно будет, не все поймут. По разумению и голосу, что внутри зазвучал, свой краткий ответ изложила:
– Крест – так же, как и звезда у тебя на погонах, Символ Веры, где человека распятым можно представить. В отличие от креста, звезда – фигура сложная. У креста же две линии: та, что вертикально стоит, это Бог, дорога к нему, а горизонтальная – это человек, его жизнь на пересечении пути Всевышнего. Крест для православного – сила, надежда, защита. Звезда, как ни крути, большевиками взята с образов Божией Матери или Преображения, это, наверно, и символ Вифлеемской звезды, когда Господь родился. И сей символ ваш не иное, как Христовы раны на кресте.
Выслушав это, как-то притихли все присутствующие. Молчание стало доказательством её суждения. Чекист в знак согласия лишь головой покачал. Уже в полнейшей тишине прозвучал другой вопрос сотрудника грозного ведомства:
– Что превыше всех земных благ?
Без особых раздумий Россия спокойно, уверенным голосом короткую, но убедительную речь о сути земной жизни повела:
– Любовь превыше всего на свете. Она людям жизнь дает, от любви двух сердец третье, новое, нарождается. Поначалу младенец мать любит. Повзрослев, любовью одаряет подобного себе. Потом детям, внукам эту силу любви передает, а, умирая, все равно помогает своей любовью, оставшимся на земле. Это благо Бог человеку подарил. И вы, здесь сидящие, службу несете не особо благодарную, для кого-то и не благородную, но опять же ради любви и заботы о ближних своих.
Видно, последние слова России, особенно тронули сидящих, одна из женщин даже всплакнула. Все ждали решения представителя госбезопасности. Тот же, с довольным видом, опрокинув чарку водки, привстав из-за стола, поправив ремень и, словно зачитывая приговор, сказал громко:
– Считай, Кошелева, что ты и подружка твоя избежали наказания, и, наоборот, заслуживаете поощрения. Но напоследок, если сможешь, но только кратко поясни, как это "Бог един в трех лицах"? А не сможешь ответить, так и скажи, я не в обиде, слово держать умею.
Услышав от уполномоченного слово надежды на добрый исход, казалось бы, из страшного тупика, Россия осмелела. Тихим уважительным голосом пояснила:
– Вы, гражданин начальник, звание, должность, права имеете, а кроме того, фамилию, имя и отчество. Все это по отдельности, а в едином вы – человек. Роза – она из лепестков, стебля, корня, а в единстве – цветок. Светило небесное – тепло, свет излучает, а в круге своем тоже единство – солнце.
Понравился ответ чекисту:
– Ну, ты, девка, молодец! Такой сложный философский вопрос за минуту по полочкам разложила. А мне тут некоторые мудрецы по два-три часа талдычили, ахинею какую-то несли, я так ничего и не понял.
Не знала Россия, что помогло ей и подруге избежать наказания, ответы ли её, благодушие ли начальства, благородство, человечность ли, может, заступничество свыше дано было, только с единодушного согласия всех сидящих за столом вернули женщинам пасхальные продукты, а в придачу кету копченную килограмма на три и три горбуши соленые дали. На Дальнем Востоке этой рыбы было в достатке. А чтобы не оставить в обиде бдительного доносчика – Упыря, за верную службу по приказу лагерного начальника снабженец выдал ему здесь же две бутылки водки. Подскочил после этого коротконогий Упырь к России и взглядом недовольным стал буравить. Она же, просто глядя в бесстыжие, наглые глаза всего-то и сказала:
– Бог тебе судья за дела богохульные.
Не ведала, что скорый и жестокий суд над ним свершится. На следующий день все, кто находился и служил в зоне, были поражены жуткой смертью Упыря. От злости ли, что женщины наказание избежали, или от радости, что дармовой выпивкой был одарен, то никто не узнал, но сразу, как только вышел из дома, где гуляли офицеры, Упырь одну бутылку осушил, – выпил до капельки, а со второй домой в поселок побежал. Торопясь, решил путь укоротить, пошёл напрямик, не по дороге, где все ходят, а вдоль лагерной ограды – по тропке с зимы пробитой. Рядом с тропой был вырыт котлован, в него со всех туалетов, скотобойни и столовой шёл сток нечистот и отходов. На улице ранняя весна, тепло, появилась промоина в смердящей канаве под зимней тропкой, как раз на границе ограждения зоны из колючей проволоки. Вот в эту зловонную западню и провалился пьяный злодей. Перед кончиной, нахлебавшись человечьих испражнений, от жадности бутылку из рук так и не выпустил. Даже жидкое дерьмо не приняло грешное тело, не втянуло в свою утробу, наружу вытолкнуло. Вот тогда многие поняли, каждому воздаётся по справедливости за злодеяния против Бога и людей.
Зимой Россия получила весточку от Николая. Для дальнейшего прохождения службы перевели его в воинскую часть, что находилась рядом с лагерем, в котором она срок отбывала. Это как вторым солнцем для неё стало. Все трудности перестала замечать, мысли одна другую торопились перегнать, и все с ним, – с Колей её связаны.
Николаю ещё год служить оставалось, но твердо решил, что после службы найдет работу в лагере или поселке. Письма Россия получала через зэковскую почту, сама ему тоже писала на подставной адрес. Понятное дело, скрывали они свою переписку, но нашелся Иуда в облике женском из её барака. Выкрала из вещей России письмо Николая и передала в руки начальника лагеря, к тому времени нового. Хорошо, что письмецо то было без адреса, правда из текста понятно, что пишет заключённой военнослужащий, а кто он и откуда – неизвестно.
Новый начальник, по фамилии Фридин, был до женщин падкий. Какая против связи с ним была, та уже не жилец. Силой не брал, боялся, потому как начальника, что был до него, за насилие разжаловали и посадили на десять лет. Новый начальник всё это учел и поступал очень хитро, – приметит молодую женщину, тотчас всей бригаде снисхождение и поблажки всевозможные, а ещё легкую работу на делянке и объемы снизит. Деньги в зоне нельзя, взамен их боны с подписью начальника. Всем бригадам по сто бонов, а той, в которой женщина им примеченная находилась, двести-триста. Так всю бригаду и располагал к себе, попробуй после этого не приди к нему сама. Отказалась – презрение и бойкот всего барака. Бывало, на порог по неделе не пускали, били и пищу отбирали у непокорных женщин. Оставалось либо в постель к начальнику, либо в петлю. И то, и другое было. В общем, вызвал Фридин Россию к себе в кабинет, осмотрел оценивающе, потом показал письмо и проговорил:
– Побег замышляешь? Бойца Красной армии на это подбиваешь? Да знаешь ли ты, паскуда, чем это пахнет, если о вашей переписке станет известно кому надо?
Увидев молодость девушки, посчитал, что она запугана, забита и наивна, поэтому решил не церемониться с ней, а сразу приступить к своему похотливому делу. Откуда только сила в хрупком девичьем теле взялась? Здоровый был бугай, а ведь вырвалась, и лицо ему исцарапала. Так и выскочила – руки в крови, кофточка с юбкой разорваны. Вечером весь лагерь о происшедшем знал, даже до соседнего мужского донеслось. Чтобы начальству зоны кровь пустили – это впервые. В отряде за Россию большинство женщин стояли, те же, что по уголовным статьям, требовали силой её отвести на квартиру Фридина. Уже перед рассветом из мужской зоны передали, что поддерживают девушку. Это как-то охладило намерение Сазонихи, что верховодила блатными бабами. Все ждали утра с тревогой.
Развод проводили без начальника. 
– Видно, сильно Россия его поранила, – говорили заключённые, – коли стыдно на глаза нам показываться. Швы видно накладывает на рожу свою, – со смехом.
Всё шло как обычно, только, когда конвой поставил Россию в последней рабочей группе с краю, все поняли – по приказу начальника сделают ей "паровозик".
Страшное по дикости и изуверству наказание, за которое никто не нёс ответственность. Обреченных женщин, подобных России, охранники при встрече с мужской колонной как бы случайно выталкивали в эту злую, дышащую звериной похотью толпу. Какая женщина после этого могла выжить и, вообще, дальше жить? Перед тем, как пойти в колонне, Россия впервые на людях перекрестилась. О чём думала, никто не знал, а думала она об отце и матушке, что с дедом рядом идут. Уверилась, не посмеют её тронуть, уберегут её родные люди, и Господь не даст издеваться над ней. Так оно и случилось. Зная, кого хотят охранники отдать на растерзание, все встречные мужские колонны отступали в ещё не растаявший глубокий снег, да так, что охранники не рискнули исполнить тот приказ. Как потом рассказывали, в одном месте блатные пытались заполучить девушку, да только мужики оттеснили их в середину колонны. Так и не подпустили к краю, пока женская бригада не прошла, а в следующие дни уже и охрана не посмела трогать.
В те тяжёлые дни одним дышала и жила Россия, знанием того, что близок от неё Коля.
По распоряжению начлага за симуляцию на работе Россию посадили в изолятор. А там уже полностью его власть, – уморить голодом, до смерти ли забить, всё ненаказуемо. В одну из ночей, словно предчувствуя скорую кончину в сыром каменном мешке, непрестанно молилась безгрешница Христу Спасителю, Матери Божьей, святым, и стало ей как-то безразлично, что сотворит с ней этот нелюдь. И когда уже совсем сердце холодило от окружающей мерзости, низости, появился фальшивый дьявольский свет маяка, семафорящий:
– Что стоит тебе, девонька, сказать всего-то две буквы "д" и "а" жаждущему твоего тела мужику. Скажи и тотчас все переменится, и ты в тепле, накормлена, защищена от похотей и издевательств в этом логове волков и овец.
Вот здесь-то и спас от искуса дьявола рассказ деда о боярыне Морозовой, которая не несколько дней, а много лет провела в холодной яме.
Сказала себе измученная, истерзанная, согнутая, но не сломленная Россия:
– Эта хрупкая изнеженная женщина из рода царей переносила весь ужас узилища, а я за непонятные грехи мои всего-то лишена свободы передвижения, но живу среди людей хоть обреченных и злых, вижу солнце и небеса, и у меня есть Коля, моя надежда, моё спасение. Получается, что мучения мои – ничто, по сравнению с её страданиями!
И радость расцвела в душе России, и свет Христов наполнил её, и ночь прошла с Богом, а рано утром, еще по темному времени, сатана вновь набросился на неё с искушением, – привёл к ней в камеру пьяного Фридина.
 Россия заключена в подземелье, а он на воле, только узница смотрела на негодяя спокойно, без страха, а он глаза отводил. Заорал дико злыдень, с матом и руганью стал бить девушку куда попало, потом за волосы схватил и волоком до саней дотащил. Решил подлец увезти девушку в долину Белых Ключей, где даже в самые сильные морозы ручьи парили. Торопился свершить насилие в утреннем тумане, чтобы вохровец с вышки не рассмотрел жертву. Понимал негодяй, что в волчьей стае живёт и в ней есть волчата желающие загрызть его.
Предрассветная туманность, обычная в этих дальневосточных северных широтах, пару утренних часов белесой плотной пеленой солнце скрывает, но в то утро природа изменила своему правилу. Яркий свет, пронзив белую поволоку, окатил своим свечением всю округу, лучи ниспослали с небес такое тепло, что охладевшая к жизни кровь девушки, забилась, заструилась быстрее, вскипела и наполнила тело великой силой, и сказала себе Россия:
– Умру, но чистой останусь, не получит сволочь в погонах моё тело. Умру, но при божьем светиле, а это то же, что и на миру, – не страшно.
Привезла пьяная скотина истерзанную девушку на Белые Ключи и говорит:
– Ты в Бога веришь, так предал он тебя на смерть лютую. Я сейчас здесь за Бога и за дьявола.
Сорвал с ног узницы обмотки и в ключ загнал, связал руки над головой, конец веревки перекинул через сук сосны, что у ручья росла, натянул и завязал, да так, что ноги в воде, а до дна не достают. Сорвал одежду, что на девушке была и сказал: 
– Это доказательство того, что ты сбежала и в реке утопла.
Вспомнил, как залечивал отметины на своём лице от ногтей девушки, груди её попытался исцарапать, да не вышло ничего. Замерз или от злости обессилел, один раз всего скребнул, так и уехал. Попыталась освободиться Россия от пут, раскачиваться стала, опору для ног искала, только совсем ослабла, тело онемело и перестало чувствовать холод. А пичуги, снегири целой стаей облепили все деревья вокруг её виселицы, щебечут, свиристят, садятся девушке на плечи, словно уговаривают, ты не засыпай подружка, не засыпай. И Россия, как в сон провалилась, и кажется ей, что она на поляне, солнечно, люди всё мимо идут, и всех она знает. Отцы её дедов, молодые и старые, те, что из века в век её создавали. Каждый норовит её коснуться. Старец явился, по волосам стал гладить и говорит:
– Не бойся девонька, смерть твоя в другом месте. Видишь, как тепло, ты приляг, отдохни.
В сознание Россия пришла через неделю. Ещё сутки сном для неё были Колины руки и лицо его, и жар от печи. 
За три дня до судилища, учиненного извергом в погонах над Россией, Николая с одним из его сослуживцев командир части отправил в тайгу. Нужно было рысьи шкуры добыть для каких-то московских чинов. Та рысь, что они подранили, и вывела их на неё. Отнесли девушку в охотничью избушку. Из того, что, будучи в беспамятстве, шептала, поняли, кто такое с ней сделал. Решили, распустить слух о её смерти. Коля при любимой своей остался, а напарник его, под видом сообщить начальству, где и что с ними, в поселок отправился. Там с мучителем девушки встретился, рассказал о погоне за рысью и якобы обнаруженном теле. Сказал ему, что опознать невозможно было человека, зверье погрызло. То, что осталось, они якобы закопали в другом месте. Фридин такой новости был рад, как же, свидетели не лагерные, а красноармейцы. Тут же акт о побеге и гибели зэчки составил, заставил солдата для пущей важности и правдивости произошедшего поставить подпись на той бумаге. Так и списали Россию Ивановну в небытие. 
Хозяином таежного зимовья, где Николай нашел своей милой временное пристанище, оказался охотник-старовер, да к тому же уроженец Алтайского края. Вот он-то, пока Николай на службе находился, за два месяца и выходил Россию. О его связи с погибшей зечкой в воинской части, где служил Николай, никто не знал. Коля к этому времени уже курсы младших командиров окончил. Начальство и подчиненные к нему с уважением относились, так что, когда он командиру сообщил о приезде к нему невесты, с которой намерен создать семью, особых проблем при появлении нового человека не возникло, в гарнизоне и оформлении бракосочетания. "Липовые" документы невесты, изготовленные знакомыми Николая, ни у кого подозрений не вызвали. Стала с тех пор Россия Ивановна Кошелева – Софьей Ивановной по мужу Сибирцевой
Вскоре до Софьи Ивановны дошла весть о смерти её бывшего истязателя. Накануне ей привиделся сон, будто бы человек в яму падает, а там зверь. Так и вышло. Начальник лагеря был на охоте, за подранком-кабаном по следу шел, да и провалился в яму ловушку для тигра, где молодая, голодная тигрица уже сутки томилась. На истошный крик охотники сбежались, но поздно. Вот тогда-то бывшая его узница убедилась вторично, что на все злодеяния есть суд божий.
P.S.
Через год Софья родила дочку, в начале тысяча девятьсот тридцать третьего года обрадовала Николая рождением сына. В 1939 году их счастье было прервано войной с Финляндией, куда Николая в числе многих мужчин, прошедших воинскую службу, отправили. В тех боях с белофиннами Николай был награжден за мужество и героизм орденом Красной Звезды. Уже в конце её при взрыве мины ноги лишился, а ранней весной тысяча девятьсот сорок первого года всё семейство Сибирцевых возвратилось на Алтай. Во взрослой женщине Софье Ивановне никто не узнал девчоночку Россию. Все решили, что, потеряв свою юношескую любовь, Николай нашёл новую в дальних местах. Михайловка к тому времени стала колхозом. Моська, распутничая, поймал дурную болезнь. Ослепшего и гниющего, его в Бурятию к ламам свезли, где прокаженных лечили. Сын же его, будучи пьяным, в бане заживо сгорел. Опять же, это новостью для Софьи не было, но не радовалась она этому, в душе не было мести. Только с той ночи, когда онемевшая от боли, холода, унижения висела над Ключом, видеть окружающих по-другому стала. Иной раз увидит человека, малознакомого даже, а на нем вроде тени что-то, потом узнаёт, что умер. Позже поняла, что на добрых лицах той тени нет, она у тех, кто зло несет. 
Началась война с фашистами. Николая, как инвалида, на фронт не взяли, избрали председателем Михайловского колхоза, а Софью в числе других женщин на два месяца мобилизовали на угольную шахту в Кемерово, там назначили бригадиршей среди девчат. Женщин глубоко в шахту не пускали, было много разных аварий. Вспоминала:
– За неделю до конца срока отработки от предчувствия какой-то беды потеряла я сон и аппетит. В день трагедии девчата расположились обедать в штольне, а я себе места не могла найти. И показалось мне, будто кто-то за руку меня взял и к вагонеткам привел. Потом не могла понять, для чего, почему, зачем тормозные башмаки под колеса поставила, помнила чётко в ушах шум от воды стоял. Никогда молитву в себе не оставляла, а тут встала, отвернулась от всех и давай про себя молиться святителю Николе. Вернулась сама не в себе, подружки мои в стороны, так как им стало страшно от моего вида, так они сказали мне позднее. Сказали, что кайлу держала и с диким лицом, и не своим голосом кричала: "В тележки всем! Быстро!" Загнала всех подружек в тележки, тут-то вода и хлынула из соседнего забоя. Не окажись мы в ту минуту в коробах, да не будь на тормозах, всех бы под уклон в тупик смыло и водой накрыло. В несколько мгновений по горло в воде оказались, но остались живы. В темноте, не зная времени, двое суток сидели, пока вода в почву не ушла. Начальство уже и гробы заказало, родственникам сообщение о нашей гибели отправили. Когда всех нас наверх подняли, мы от пережитого впали в дикий хохот. Вот так меня вода третий раз окрестила. По окончании командировки, в начале сентября 1941 года я выехала домой. 
Мужа на пути в свою деревню встретила. Ему на полевом стане сообщили о моей гибели с большим опозданием. Он в чём был, на коня забрался и в район кинулся, чтобы потом любым транспортом на шахту за мной приехать и похоронить в родном краю. Мимо пронесся галопом, потом сообразил, повернул жеребца, да резко. Без седла был, упал наземь, ремень от протеза лопнул, я к нему, и он ползком ко мне. Тогда я впервые увидела его мужские слезы.
***
Жили трудно София и Николай, но в мире и согласии, и ещё двух сыновей родили. В пророчестве Софьи Ивановны: "Кто закон Божий попирает, того справедливая кара Всевышнего настигнет", – убедился соавтор этой повести. 
Его первая встреча с этой сильной женщиной произошла на кладбище. Софья Ивановна пришла навестить могилку своего мужа, умершего два года назад, а он могилку деда. Обе могилки и рядом с ними ещё три были разрушены, а на их месте какой-то новый русский захоронил своего умершего брата, установив оградку с островерхими пиками. Разговорились, оказалось, что родственники. Бабушка соавтора этого романа – Евдокия, по мужу Коновалова, была родной сестрой Кошелева Ивана – отца России. 
Ровно через год после первой встречи с Софьей Ивановной Кошелевой, он вновь оказался на этом месте. Возвращаясь с рыбалки, с взгорка, что спуском Чуйского тракта ведёт к мосту через Бию, напротив кладбища увидел необычное скопление автомобилей, – три милицейских "УАЗа", две ведомственные "Волги", две санитарные машины, пять или шесть "быкастых" джипов и рядом с ними дюжина молодчиков из "криминала".
Предыстория появления на кладбище большого количества машин и людей.
В прокуратуру города поступила жалоба от людей, чьи родственники были захоронены в разрушенных вандалами могилах. Только самый главный устроитель тех беспорядков, тот, что ограду из островерхих металлических кольев установил, купил "нечистых на руку" судей. На суде доказали, что ещё до захоронения брата криминального авторитета, то место было порушено неизвестными лицами. А за то, что землю отхватил сверх всякой нормы, да ещё и оградой высотой под два метра обнес, присудили ничтожный штраф, да и тот взыскать не смогли, потому что "крутой" оказался жадным до неимоверности.
Прошёл год после смерти брата "крутого" и решил бандит  с дружками отметить годовщину по своему убиенному родичу. Приехали с утра пораньше на кладбище, устроили не поминки, а попойку. Рядом с оградой, украшенной поверху остроконечными пиками, росла высокая рябина. От тяжести ягодных гроздьев, гибкости ствола, верхушка дала наклон над калиткой ограды. Дерево особо не мешало, наоборот, украшала могилу красной ягодой, но при входе за оградку и выходе приходилось поклон делать. Выпили "братки", закусили и стали куражиться.  Кто-то возьми да скажи:
– Рябину стоит укоротить, а то на следующий год вообще прохода не будет.
И тогда распорядитель поминального пира полез с ножом по сучьям рядом растущей сосны к верхушке склоненной рябины. То ли пьян очень был, то ли скользко было, а может, судьба такая, сорвался. Упал плашмя спиной на копья ограды, да так, что они пронзили его и выступили поверх одежды. Недолго корчился в муках, скончался быстро.
***
Вспомнились глаза Софьи Ивановны, её слова, что помимо суда мирского, есть суд неотвратимый, высший и справедливый – Божий суд. Он и свершился.    

Глава 6. Савелий и Наталия

Дмитриевы.
Но не только у России Кошелевой была трудная судьба, суровые испытания выпали и на долю её соседей – Савелия Дмитриева и Наталии Светловой. Савелий – старший сын кузнеца Тимофея Фёдоровича Дмитриева. Наталия, невеста Савелия – младшая дочь Петра Фомича Светлова, содержавшего до революции пимокатную мастерскую. 
Православный Тимофей Фёдорович Дмитриев из-за любви к Феодосии Снежиной – почитающей веру древлеправославную, принял веру старую. В союзе двух любящих людей родились шесть детей. Первым в 1909 году свет увидел мальчик, назвали его Савелий. Короток был супружеский путь Тимофея и Феодосии. В 1918 году  проходил по селу Карагайка колчаковский конный отряд. Командир его приказал кузнецу Тимофею Дмитриеву подковать лошадей, тот работу выполнил хорошо, за что был поощрён деньгами. А через некоторое время в селе появились партизаны, они потребовали, чтобы кузнец подковал партизанских коней. Тимофей Фёдорович справно выполнил их заказ, только не деньгами оплатили партизаны его работу, а смертью, – сожгли в его же кузне, постановив, за помощь колчаковцам.
Староверческая община не оставила сирот без попечения и внимания. Все шестеро детей Тимофея учились в воскресной школе, овладевали знаниями письма и прилежно изучали святые книги. Помогали единоверцы вдове и в содержании хозяйства, в котором были три коровы, тройка лошадей, полсотни овец на притаёжной заимке и столько же коз.
Ленивые, пьяницы, вороватый люд обходили её хозяйство стороной, знали, не примет Феодосия их в работники, а трудолюбивым платила достойно.
Прошли огненные годы гражданской войны.
– Наконец-то заживём по-доброму, – сказал трудовой народ.
Да только не зажили, а стали существовать. Пьяницам, да лентяям в радость новая жизнь. Ничего не было, а тут как манна небесная свалилась на них – колхозы образовались.  А это гуляй – не хочу, воруй и пляши да песенки распевай, благодать, – ничего не делая, жить припеваючи, а если с умом, можно и в начальство выбиться.
К переменам после гражданской войны Феодосия отнеслась с пониманием. Сказала: "Любая власть от Бога". Поверила обещаниям большевиков о земле, свободе и равенстве, но в действительности всё оказалось ложью. Никакой свободы не было, равенства тем более, а землю, та, что была, отобрали и приписали к колхозу. В надежде хоть что-то сохранить из нажитого, решила, лучшим исходом будет, если безвозмездно отдать новой власти бо;льшую часть живности. Даже вступила в колхоз, но надежда, что власть Советов во благо народа использует безвозмездно отданное, не оправдалась. Живность в колхозах заморили, инструменты и инвентарь переломали и разворовали.
Больно, обидно было видеть, что всё нажитое долгим трудом уничтожается кучкой лентяев и пьяниц, вставших у власти. За год всё порушили, пропили, промотали, а чтобы скрыть воровство, зажиточных хозяев объявили кулаками и свою вину свалили на них, приписали им вредительскую деятельность и вынесли дело на суд.
Благо, что среди представителей власти были порядочные люди, хоть и не верящие в Христа, живущие по большевистской идее, но чтящие законы предков и в душе почитающие священные заповеди, вот такие люди и защитили семейство Дмитриевых от высылки, хотя три семьи из Карагайки отстоять не удалось, отправили на поселение в  северные районы Сибири и на Дальний Восток.
На суде семью Дмитриевых лишили некоторых гражданских прав. Дом под железной крышей конфисковали, но разрешили проживать на заимке. Обездоленные, но к труду привыкшие, к осени Дмитриевы с помощью общины обновили своё новое жильё. Люди добрые помогли живностью обзавестись. Вспомнив ремесло предков, стали из кедра делать бочки, посуду, хозяйственную утварь. Продавать изделия сами не решились, на то патент был нужен, а "лишенцам" запрещено иметь подобный. Сбывали через знакомых, появились кое-какие деньги, зажили с божьей помощью.   
В сенокосную пору нагрянула на заимку ревкомиссия, руководил ею начальник одного из отделов бийского НКВД Яшка Радуга. Радуга – кличка Яшкина, получил её за то, что воевал под разными знамёнами. Под белым служил у Деникина, под чёрным занимался разбоем в банде Голубого, а как почувствовал силу большевиков, быстро сдал прежних хозяев и пристроился под красным.   
Расстроился уполномоченный, что добыча реквизированных всего-то два воза, хотелось что-то для себя лично, – золотишко, деньги, но ничего этого не было у Феодосии. Обнаруженная четверть самогона придала ревкомовцам храбрости, алчность и жестокость пробудилась в них. В желании вытрясти что-нибудь ценное, сделали кресты из жердин, что были приготовлены хозяевами на ограду, и прикрутили на них верёвками всё семейство. С мужчин и мальчиков одежду полностью сняли, на женщинах и девочках оставили лишь нижнее бельё. На гнуса и паутов год был урожайный. Перед распятыми Дмитриевыми установили икону Христа. Условие, как приговор:               
– Коль Богом клянётесь, что всё государству отдали, плюньте на изображение, поверим, с креста снимем, – сказал главный истязатель. –  А если пару фунтов золота добудете, тогда и арестовывать не станем.
Спасать родных людей вызвался Савелий. Сказал, что добудет золото в селе. Сняли его с креста и отправили в село в сопровождении конного члена ревкомиссии. Община и старые знакомые собрали монет царской чеканки, украшений из ценного металла больше требуемого. Вернулся Савелий по темноте, но вовремя. Мать, сёстры и братья, изъеденные и покусанные гнусом, уже при смерти были, но не посмели оскорбить святой лик. Истязатели, получив золото, выполнили обещание, но одежду увезли с собой. Мать всю ночь бредила, металась без сознания, но всё же выздоровела, старшую сестру, проболевшую неделю, тоже выходили. Всё это тяжёлое время рядом с Савелием была его невеста Наталия Светлова и Иван Ефтеевич Самойлов – преданный и надёжный друг семейства Дмитриевых.  С юношеских лет был влюблён в Феодосию, но молчал об этом. Через всю свою жизнь пронёс любовь к ней, не женился, но после этого случая признался в любви к Феодосии. Та приняла его любовь, и вскоре Иван переехал к Дмитриевым, в её дом на заимке.
Наталия – самая младшая из многодетной семьи Светловых уже в шестнадцать лет не только обогнала в росте всех свои старших братьев и сестёр, но и костью шире стала. Вся в отца, крепкого широкоплечего мужчину под метр восемьдесят. Посмотрев на неё, можно было сказать, – истинно русская красавица. Удивительно, высокий рост девушек – их бич, стесняются они его, Наталию же он абсолютно не смущал, она не сутулились в желании быть ниже, не отводила в сторону глаза при встречном взгляде, более того, ещё выше поднимала голову, встряхивала тугой русой косой и гордо проходила мимо всех, кто был ниже её. Глаза добрые, но во взгляде твёрдость. Любого грубияна и насмешника могла поставить на место и вызвать на его лице краску стыда, к сожалению, на подлецов это не действовало. Подлец не смотрит в глаза людей, а если перед ним его жертва, как паук своим мутным взглядом, словно липкой паутиной, обволакивает её тело, потом высасывает из него кровь. 
Стройная и гибкая, упругая, но не раскачивающаяся походка Наталии, мягкость нрава и звонкий голос полностью овладели Савелием ещё в его юности, но природная скромность не позволила ему открыться девушке в своих чувствах.
В двадцать один год Савелий был призван в армию, отслужив положенный срок, возвратился в Карагайку в 1932 году. Наталия к тому времени окончила фельдшерские курсы, и ей исполнилось восемнадцать лет. И вот только тогда, через неделю после возвращения домой, Савелий  осмелел и заслал к ней сватов.
Наталия ответила не только улыбкой, но и словами: "Долго же ты собирался, Савелий. Я уж подумывала сама отправить к тебе сватов!"
Фатум.
Пришли Савелий и Наталия в Бийский городской ЗАГС, но, к сожалению, в плохое для них время. На крыльце ЗАГСа им повстречался начальник этого отдела – лейтенант НКВД Козлодоев – развратник и любитель высоких красивых молодиц. Уцепился злыдень в невинность девичью, словно ему предназначенную, не допустил гражданского бракосочетания. Сотрудница ЗАГСа, найдя по распоряжению начальника повод для отказа в регистрации, назначила молодым людям новый срок – через месяц.
Кто-то из дружков Козлодоева посоветовал, прежде чем девицу женщиной да наложницей сделать, надо её в беспамятство ввести. Попытался искуситель спиртное, даже снотворное использовать, ничего не получилось.
Наталия, ночью дежурившая в больнице, прилегла отдохнуть в комнате с печным отоплением, а истопник за большие деньги прикрыл задвижку на трубе. Сон и угар сморили Наталию. Подкрался к ней супостат, раздел и попытался девственности лишить, но молодой организм воспротивился, осознал опасность, в бреду вырвалась из его рук Наталия и поленом, что лежало у печи, нанесла удар по голове. Тронулся умом товарищ номенклатурный, потерял ориентацию в пространстве и стал нетрудоспособен.
Радуга, лучший друг потерпевшего, зная всю правду о происшествии, тем не менее, арестовал невиновную Наталию по серьёзной статье, – покушение на жизнь представителя власти. Пришёл Савелий на поклон к Якову Радуге и стал просить о снисхождении для своей невесты.
Из директив и указаний Радуга знал, что высокую ценность имеют иконы, церковная утварь и старинные книги. Вознамерился поживиться на горе людском. А будучи геологом по образованию, знал, что ещё в 1745 году крестьянин Ерофей Марков, принадлежавший к кержацкой общине, предъявил чиновникам в горной канцелярии города Екатеринбурга два камушка кварца с вкраплениями золота. (Этот год официально стали считать днём открытия первого русского золота). Догадывался Яшка змеёныш, что местные старообрядцы, будучи опытными рудознатцами, имели золото в тайных скитах, куда, предполагал, знает дорогу Савелий Дмитриев. Пообещал начальник содействие в снятии обвинения со Светловой Наталии Петровны в обмен на то, что Савелий укажет дорогу к сокровищам, хранящимся в тайге, и дал трое суток на раздумье. Дабы исключить общение Савелия с сообщниками, посадил его в отдельную камеру. Среди караульных оказался родственник Дмитриевых по материнской линии, сообщил отчиму Савелия – Ивану Ефтеевичу Самойлову о происшедшем.
На третий день заточения единоверцы дали добро на сотрудничество с Радугой. Выпустил начальник отдела НКВД Наталью по подписке о невыезде из села Карагайка, и заверил Савелия, что дело закроет, если тот к золоту приведёт.
Отряд в пять человек, – трое в автомобиле, остальные два на конях с привязанными к сёдлам поводьями от трёх лошадей, отправился в дорогу. Савелию выделили старую кобылу, чтобы убежать не смог. Начальник всё правильно рассчитал, километров двадцать-тридцать от города можно и на машине проехать, а остальной путь на лошадях.
Через час пути погода испортилась, началась сильная гроза с ливнем, всех путешественников охватил ужас. Места в округе незнакомые, Алтаем рудным зовутся, в земной толще, а где и наверху, металл, как магнит, разряды грозовые притягивает, потому молнии здесь имеют огромную разрушительную силу. Спрятались стражники под брезент легкового "форда", а Савелий, спешившись с коня, укрылся под ветвями пихтовых лап.
Яркая вспышка ослепила Савелия, в ушах колющий звон, воздух сухостью и жаром запылал. Прозрел понемногу Савелий, посмотрел в сторону машины, из горла невольно вырвался протяжный крик, а на голове волосы дыбом встали. Каркас машины дымился, а на сиденьях, как пришельцы из потустороннего мира, сидели, раскрыв рты со сверкающими белыми зубами, обугленные фигуры. Они как будто что-то говорили друг другу на своём непонятном Савелию языке. И над всем этим белесый дым, несущий к ноздрям Савелия горький запах горелого мяса и костей.
Недолго длилась гроза, ушли тучи, выглянуло яркое солнце, и сочная красочная радуга, как бы символизируя свершившуюся божью справедливость, заулыбалась в высоте.
Следствие по ЧП возглавил уполномоченный из Барнаула. Честный, порядочный человек не по партийной корочке, а по настоящей большевицкой идейности. Разобрался по совести в таёжной трагедии, доказал, что враждебного умысла у оставшегося в живых Савелия не было. Причиной жуткой кончины людей послужило то, что один из членов НКВД заскочил под тент, не сняв штык с винтовки. Трёхгранный стальной наконечник проткнул тент и стал для молнии мишенью. Из-за отсутствия улик в антисоветской деятельности приказал начальник закрыть дело и в отношении Наталии Светловой. Действие её признали как самооборону. Казалось, всё удачно складывалось в жизни двух молодых людей, осталось только узаконить отношения в городском ЗАГСе.
Новый начальник отдела НКВД, познакомившись с бумагами, захотел лично лицезреть ту, о которой в них было написано: "девица красива, привлекательна собой". Невзирая на указание старшего начальника из Барнаула, нашёл повод для вызова фигурантки закрытого дела. Увидев Наталию, сразу же "глаз положил" на неё, и  азарт его взял – добиться того, что не смог его предшественник. Стал вызывать Светлову на беседы, причем всегда ближе к вечеру, только был помехой планам нового обольстителя провожатый, что ходил на улице в ожидании. Вначале блюститель порядка обходительно встречал Наталию, говорил вежливо, но со временем, видя безразличие к своей персоне со стороны девушки, стал грубо её домогаться, а чтобы избавиться от Савелия, умудрился отправить избранника Наталии на три месяца на рудник за полторы сотни километров от города. Получив предписание, Савелий должен был через сутки в составе команды из двадцати мужчин в сопровождении охраны отбыть на объект военного назначения. Жить предстояло в казарме за колючей проволокой без права выхода за территорию и общения с родными. Видя такое положение дел, мать Савелия и родители Наталии благословили молодых.
Приходской пастырь, выборный из староверов, тайно от властей совершил "своды". И всего-то одна ночь досталась Наталии и Савелию, чтобы упрочить верность и любовь, а потом разлука.
Пытаясь избежать насилия над дочерью, пока отсутствует её муж, Пётр Фомич скрытно от окружающих и от греха подальше  отвёз повенчанную к давнишнему другу Федулу Артемьевичу Санникову, живущему с семейством на заимке за пятьдесят километров от Карагайки. Похотливый начальник отдела НКВД, узнав, что приглянувшаяся ему девушка сумела скрыться, рассвирепел. Через осведомителей быстро узнал местонахождение беглянки и по первому ноябрьскому снегу организовал на неё облаву. Собаки хозяина таёжной заимки учуяли тех охотников, но времени для побега у Наталии хватило лишь фуфайку на легкое платьице накинуть, босые ноги в пимы втиснуть, на лыжи встать и уйти в лес всего лишь на километр к слиянию рек Иша и Катуни. Там место самое рыбное, удачливое для рыбаков и лёд прихвачен морозом ещё только у берега, это давало Наталии надежду встретить знакомых и спрятаться у них от беды. Немного с пути сбилась, торопясь. Вышла на скалистый обрыв, что выше по течению нужного места, решила отдохнуть. Усталость, переживание, горечь от разлуки с нареченным мужем, радость, что от погони ушла, тихо, тепло. Снег мелкий пошёл, успокоилась, подумала, что он лыжню спрячет, прикорнула, но не знала коварства врага своего. Мужчина сильный, да ещё злой, опасен. Хозяйские лыжи, что под навесом стояли надел на ноги и по следу в одиночку кинулся, остальным своим прихвостням отдыхать приказал.
Очнулась Наталия от запаха табака, самогонного перегара и гниющих зубов. Прямо перед ней горели глаза зверя в человеческом обличье, наполненные похотью. Вместо слов волчье рычание. Плоть молодая, непокорная, наполненная семенем материнства от любимого, воспротивилась грубой силе. Резким толчком отбросила Наталия насильника, освободилась от его лап и стремительно побежала к обрыву. Перед прыжком с обрыва успела валенки сбросить и крестом себя осенить. Фуфайку скинула в реке. Полноводная, быстрая Иша вмиг укрыла и понесла безвинное существо в своём бурлящем ледяном потоке в неведомую даль, к таинственной долгой жизни или неминуемой быстрой смерти.
Посягатель на женскую честь остолбенел от увиденного, постоял немного, молча проводил взглядом уплывавшую за поворот одежду утопленницы, осмотрелся, нет ли случайных свидетелей, и отправился в обратный путь. Хотел за изгиб реки пройти, но, вспомнив о тепле и ждущей его компании, махнул рукой.
Невнимателен был убийца, не узрел притаившегося в кустах девятилетнего мальчика, внука Федула Артемьевича. Старик, предчувствуя неладное, отправил его вслед за преследователем. Пришёл малец домой и рассказал деду о трагедии. Боясь за жизнь домочадцев, да и кто ребёнку поверит, решили Санниковы никуда не сообщать о преступлении. Только неделю спустя сообщил Федул другу своему Петру Фомичу Светлову всё, что видел внук. Тот от горя впал в угрюмость. Больше месяца ни с кем не разговаривал, уходил из дома надолго, искал тело дочери, чтобы предать земле по христианскому обычаю. Поняв безнадёжность своего поиска и безысходность найти управу на обидчика, духом пал, постарел, весь поседел за несколько дней. Погубитель же две недели внимательно изучал сводки о происшествиях в районе, но никаких известий по этому случаю не поступило, успокаивал себя в невиновности, мол, руки на себя Светлова сама наложила, никто её в воду не толкал. А что до самоубийства довёл, поди, докажи!? Не ведал он, что вскоре его постигнет расплата за то, что руку поднял на святое, на жизнь новую, зародившуюся в чреве матери. Не узнал и главного, что Наталия, бросившая вызов смерти, осталась жива.
Успокоился убийца, а вскоре получил известие, что барнаульский начальник через неделю приедет к нему по служебным делам. Встречу решил организовать пышным застольем, – с осетром, стерлядью и тайменем. Имея пристрастие к рыбалке, по февральской стуже выехал на подлёдный лов сетью, к месту, где Наталия лишила себя жизни.
Жадный до рыбы, решил утаить добычу от помощников, самому насладиться уловом. Как только напарники лунки прорубили, снасть протянули, он их домой отправил. Рыбу вытащить одному особого труда не представляет, взялся за работу ближе к вечеру. Мороз, ветерок, вода от сети под ноги льётся, в лёд превращается. Тянет сеть и вдруг сильный удар, влетел в неё огромный таймень и стал биться за свою жизнь. Рыбак, пытаясь удержать добычу, узлом на руку сеть намотал. Тут-то хвостатый и дёрнул с новой силой, да так, что злыдень поскользнулся, упал, шапка с головы слетела, ударился головой об лёд и сознание потерял. Будь прорубь шире, под лёд утянул бы таймень уполномоченного, смерть лёгкая его постигла бы, но узка была лунка, оказались в ней лишь руки по самые плечи. Очнулся, но слишком поздно. Руки, в петлю связанные, онемевшие от холода, коркой льда сцепились в проруби. Хочет вырваться из ледяного плена, а упора нет. Лёд под ним, – одежда накрепко примёрзла к нему и руки во льду. Завопил, завыл от боли нестерпимой, от обиды на безысходность избежать смертельного плена. Голос подал, а зря. Волки, на которых он в ноябре облаву устроил, голод больше, чем страх, испытывали, быстро сбежались. Чувствуя беспомощность своей жертвы, невзирая на его истошные крики, устроили звериное пиршество на мягких, лакомых местах.
К полудню следующего дня нашли пропавшего начальника, а вернее, то, что от него осталось, а осталась лишь шапка, в клочья разорванная одежда, сапоги и руки, вмёрзшие в лёд. Как всё произошло, ясно стало, когда сетью вытащили живого, огромного, мощного тайменя. Не решились убить, отпустили пленника в его родную стихию.
Потерю "пламенного защитника социализма" сослуживцы восприняли без сожаления. Сказали: "Плохо, что умер, но хорошо, что его нет".
Судьба Наталии.
Оказавшись в холодной речной стремнине, Наталия  вмиг пошла ко дну от  сковавших тело судорог. Толща воды ухватила цепко, не давая всплыть, несла до изгиба реки, а за поворотом подхватил её быстрый поток и вынес на каменную косу. Живуч оказался молодой организм, не поддался смерти, только лишилась мученица памяти о прошлой жизни.
Живую, но закоченевшую, без сознания, ничего не помнящую, кто и откуда, подобрали девушку золотоискатели, проплывающие по Ише на баркасе. Пока река от морозов не встала, плыли они с устья реки на зимнюю базу.
Привели Наталию в чувство, выходили, пристроили в артель поваром. Настей назвали, фамилию дали, как на Руси принято, Найдёнова. Всем по душе пришлась спасенная девушка. Люди с властями знакомые выправили ей новые документы. На четвёртый месяц увидели, что девица – будущая мать. Никто словом не обмолвился и не пытался выведать, чей ребёнок? С пониманием отнеслись к недоумению самой беременной. А тут произошло неожиданное событие, которое помогло Насте вспомнить свою профессию. Покалечило на стройке молодого парня – открытый перелом ноги, того и гляди, умрёт от потери крови. Кто-то медицинскую сумку с медикаментами и бинтами притащил, а что делать не знают – растерялись. Только Настя голосом, не терпящим возражения, стала в приказном порядке отдавать команды мужикам: "Воды, спирта мне… ремень тугой, щепок берёзовых ровных, тонких… нащипайте, поторопитесь, пожалуйста!" Посторонних выгнала, халат чистый, хоть и поварской, надела, руки спиртом промыла и склонилась над потерпевшим. За час рану обработала, совместила кости сломанные, заштопала и наложила шину. Гипса не было, так вместо него использовала глину с карьера. Доктор прибыл через день, осмотрел больного, измерил температуру, развёл руки от удивления и сказал:
– Ну, ребята, судя по самочувствию пациента, он в моей помощи не нуждается. Врачиха ваша всё сделала по науке. В больницу везти не стоит, здесь у вас покой, надлежащий уход.
Предложил Насте работать в больнице, где сам числился заведующим отделением. Поинтересовался, откуда навыки специалиста, та ничего не смогла объяснить.
В самый длинный, жаркий, солнечный день в году Настя Найдёнова родила крепкого, красивого мальчика, поступила в Омский медицинский институт и по окончании его, получив диплом врача-терапевта, осталась работать в этом городе по выбранной профессии. В Бийске до самой войны побывать так и не пришлось, в 1946 году получила письмо от своего первого учителя, с которым не прерывала связь, он приглашал её в свою больницу заведующей терапевтическим отделением. Приехала в Бийск.
Вышла на привокзальную площадь и тут же почувствовало что-то родное и тёплое. По пути к месту назначения проходила мимо ЗАГСа, и тут что-то сильно ударило в голову, да так, чуть не упала. Прислонилась к дереву и всё поплыло перед глазами, – она, Савелий, родной дом, кипящий поток реки и добрые люди. Словно в тумане, боясь потерять обретенную тонкую ниточку из прошлого, нашла попутку до Карагайки.
Остановилась, увидев знакомое крыльцо, резные ставни, скворечник, сделанный руками любимого и маленький кедр, превратившийся в стройного красавца в покосившейся ограде. Ноги стали ватными, мутная пелена застлала глаза, в груди громко забило стремящееся наружу сердце. Медленно вошла во двор, присела на ступеньки дома своей юности, глаза закрыла и боится открыть, вдруг всё исчезнет. И всё же, преодолевая страх, потихоньку приоткрыла веки и увидела над собой рыдающего от счастья отца, услышала его голос, почувствовала родной запах мягкой белоснежной бороды. Крепкие объятия отца, который не хотел больше терять своё единственное дитя, вернули Наталию в реальность.

В поисках правды.
О трагедии, что произошла с Наталией, Савелий узнал только по возвращении с работ на руднике. Задумал порешить душегуба прилюдно, в самом здании грозного ведомства. Для этого укоротил ствол дедовой берданки, сладил заряд из гвоздей вместо дроби. Жить не хотелось, понимал, что ждёт его, но страха не испытывал. Спрятав обрез под пальто, отправился вершить справедливую месть. Подойдя, увидел необычную суету людей в форме, карету скорой помощи, останки в сапогах и обрывки окровавленного френча. Поняв, что опоздал привести в исполнение приговор, зарычал, словно подранок. Кто-то из знакомых в царившей суете приметил не состоявшегося мстителя и увёл к себе домой.
Справедливость Савелий вознамерился искать в самой Москве, а причина тому – фильмы и картины, на которых правитель великой страны встречается с народом. В них доверие, надежда мужика на мудрость, человечность вождя, доступность простого люда к общению с ним. Решил найти управу на местных чиновников в Кремле. Думал, стоит только записаться на приём к "старосте всесоюзному", рассказать ему всю правду о беззакониях, творимых людишками, примазавшимся к партии, как тут же всех этих злодеев привлекут к ответственности согласно справедливым советским законам.
Справив нужные документы, с уверенностью, что выслушают в правительстве страны и примут строгие меры по отношению к местным властям, чинящим беззаконие, прибыл в Москву. Проблем с устройством в огромном городе не было. Помогло с работой и жильём братство единоверцев.
Столица город сытый, самодовольный, хотя ленивый, насыщен большими, богатыми магазинами с дорогими вещами и разнообразными продуктами, громоздящимися в огромных витринах. Множество злачных мест – кафе, рестораны, буфеты со снедью, ранее Савелием не виденной, и изысканный вид москвичей и москвичек. Им, преисполненным чопорности, высокомерия и собственной значимости, приезжие первыми уступали дорогу. А уж расходы? Ой-ё-ёй. Рубль в Сибири – купюра серьёзная, здесь же считается мелочью, а не бумажкой. В родной сторонке за целковый неделю вкалывать, а в столичном привокзальном буфете – чай с ватрушкой обходится в полтора. Картуз и сапоги Савелия на три четыре мешка зерна тянули. Чтобы такой урожай собрать, в поле о-ё-ёй как пахать надо.
Новому работнику Савелию Дмитриеву в домкоме за почасовой труд назначили приличную зарплату. Свободное от работы время использовал на подработке. Баня городская рядом, на ночь требовался истопник, ещё и туда устроился.
Через месяц московский новосёл справил родным посылку. Брату Ивану, строящему дом, помог деньгами. В один из выходных пришел Савелий впервые к храму Василия Блаженного. Долго стоял, погрузившись в раздумье, не понимая, как же так место жертвоприношений прошлой России, что Лобным прозвано, рядом с храмом Божьим соседствует. Получается, когда творили казнь над преступниками государства, то кровь к подножию святого места стекала. По рассказам своих дедов знал, место это освящено, окрашено кровью первого и единственного на Руси не преступника, а русского священника Никиты Константиновича Добрынина. Этот законоучитель истины Божией призывал к вере, которую Церковный Стоглавый Собор утвердил в пятнадцатом веке. По царскому указу летом 1682 года Добрынину за неприятие никоновских реформ принародно отрубили голову на Красной площади, а чтобы забыли о правоверном, назвали его фамилией Пустосвят. Не знал Савелий в тот момент, что через несколько лет добровольно изберёт это место своей "Голгофой".
Работая, пытался добиться приёма в кремле, и нашёл-таки возможность добраться до кремлёвских стен, а там узнал, когда и куда нужно обратиться просителю, чтобы записаться на приём к члену правительства. Через месяц ожидания подошла его очередь. Пришёл с рассветом, а просителей уже дюжина, ближе к обеду оказался в небольшой светлой комнате. Двое в военной форме по стойке смирно по разные стороны комнаты, третий в штатском внимательно выслушивает каждого и говорит, чтобы всё сказанное изложили письменно. Савелию сказал, указав на дверь, откуда неслись звуки печатной машинки:
– Если будут затруднения, можешь воспользоваться помощью машинистки, – с чем Дмитриев согласился.
Зайдя в указанный кабинет, Савелий увидел женщину, похожую на его Наталию. Машинистка, взглянув в карточку визитёра, радостно сказала: "А я тоже сибирячка, в Бийске родилась, всего три года как с родины приехала!» Чтобы прошение более грамотно оформить, пригласила Савелия к себе домой, номер телефона в записке указала. Для чего нужен был телефон, Савелий понял, когда зашел в дом на набережной Москвы-реки. Одетый по-городскому, у вахтёра особого любопытства не вызвал. А охранник, взяв бумажку, позвонил и, уже не требуя документа, со слов сделал нужную запись в журнале внушительного вида, прошнурованном и печатью скреплённом. Оробел Савелий перед такой строгостью, а пока на пятый этаж поднялся, ещё и взопрел от волнения. Под ногами по всему лестничному маршу ковровая дорожка, в оконных проёмах бархатные шторы, на каждой лестничной площадке цветы в китайских вазах, чистота, блеск, и ароматы мужского и женского парфюма. Люстры, как в театре, на стенах красивые росписи глаз радуют.
Приветливая хозяйка и муж её Александр быстро развеяли скованность гостя. Прежде чаем угостили, водка, наливка, коньяк простояли нетронутыми. Александр Силантьевич, узнав, что земляк супруги не пьющий, промолвил: "Я за компанию не против рюмочку опрокинуть, а в одиночку не привычен", – чем вызвал к себе большое доверие гостя.
Внимательно выслушав и вникнув в суть вопроса, изложенного Савелием, гостеприимный хозяин, на время оставив гостя в одиночестве, зачем-то вышел с супругой в другую комнату. Возвратился один, сел напротив. Доходчиво, убедительно, честно объяснил, какой опасности Дмитриев подвергает не только себя, но своих родных, близких и знакомых людей. Уж кто-кто, а он, работник одного из наркоматов, прекрасно знал, что подобные жалобы и заявления в кремле не разбираются, а отсылают обратно тем чиновникам, на которых пишутся жалобы и заявления.
Сказал:
– Пойми, Савелий, страна у нас огромная, правительству работы хватает и без жалоб с низов. Ни Вышинский, ни Калинин никогда не поедут наводить порядок в провинциальный город, тем более в деревню.
Сумел Александр Силантьевич доходчиво объяснить Савелию пагубность его поступка и отговорить от задуманных действий. Напоследок сказал: "Прав тот, у кого больше прав. Законы для слабых пишутся. В тайге медведь хозяин, а в селении тот, у кого печать в кармане. И главное, пойми, не пришло ещё время для эры справедливости".
Далее хозяин честно признался гостю, что боится и за свою семью, попросил забыть его адрес. Благоразумие, вера Савелия, что доживёт до эры правды возобладали над желанием наказать лиходеев, сгладили, охладили, загнали в душевный тупик личные горестные переживания. Остался в Москве, работал, учился, оказывал помощь семье, оставшейся на Алтае. Продолжил жизнь по законам старой веры. На пути его появлялись женщины, достойные внимания, только сибиряк, верный супружескому долгу, не допускал близости.

Глава 7. Официальное заявление

Забрезжил рассвет. Гора Елтош встрепенулась, расправила на вершине своей заспанные ветви деревьев и стряхнула с них на росную траву прохладное влажное покрывало. Тотчас макушка горы окуталась серым туманом. Вздрогнув под напором лучей красного купола утреннего солнца, выглянувшего из-за горы, потоки тумана меланхолично поползли по южному скату горы к его подножию. От подножия, набирая скорость, серый разбойник устремился в долину реки Иша. Подплыв к реке, туман могучим плотным тараном с разбегу врезался в трепыхающуюся по-над её гладью ажурную вуаль марева и тотчас побледнел под напором лучей солнца, полностью выглянувшего из-за горы, ослабел, медленно осел на поверхность воды и рассыпался на ней мелкими серебряными искрами. Повеяло лёгкой прохладой, настоянной на росе, ароматах долины и нектаре проснувшейся горы, густо поросшей сосняком, пихтой, кедром, осиной и разнотравьем. Проснулись петухи. Новый день, открывшийся этой разноголосой перекличкой, погасил последнюю ночную звезду. Заскрипели петли дверей, потягиваясь и широко зевая, из домов вышли мужики, зазвенели металлические запоры ставень. Почуяв людей, в хлеву замычали коровы, заблеяли овцы. В таёжный посёлок Карагайка пришёл новый мирный день.
Звонкими голосами перекликнулись меж собой соседки, –  Мария и Варвара, Фёкла и Наталия, Ефросинья и Серафима, басом, но с добрым настроем поздоровались – Иван с Петром, Семён с Феофаном, Евстафий с Елисеем, и звонкими серебряными колокольчиками поплыли по-над селом детские голоса. Лишь дворовые собаки, как бы предчувствуя что-то грозное, не издали ни звука.
Воскресенье, 22 июня, 1941 год. После кружки молока с толстым ломтём ржаного хлеба потянулась к реке ребятня. Мужчины и женщины занялись своими обычными повседневными домашними делами. 
В два часа после полдня в правлении колхоза зазвонил телефон.
– Косарев на проводе, – ответил в трубку председатель колхоза.
– Николай Петрович, Гвоздев звонит.
– Здравствуйте товарищ первый секретарь.
– Здравствуй, Николай Петрович, я к тебе тут вот по какому делу… – в трубке тишина, затем лёгкое покашливание. – Серьёзное дело, председатель, звонили из Барнаула, сказали, что в полдень по московскому времени будет официальное заявление… так ты это… народ собери.
– Случилось что, товарищ первый секретарь? Может быть, на словах расскажете, воскресенье… народ, сами понимаете…
– Ты, Косарев, вот что, слушай, что я тебе говорю и не своевольничай, собери народ, только особо-то не тревожь людей, панику не поднимай, спокойно объясни, что, мол, так и так, заявление официальное, поэтому необходимо, чтобы все его послушали. Понял, Николай Петрович?
– Да, что уж тут не понять, товарищ первый секретарь райкома. Соберу, а дальше-то что, как там и чего, ежели чего…
– А ты сначала послушай… заявление-то, а ежели чего, то мы тебе скажем, что да как,  – ответил первый, и тотчас послышались гудки, сказавшие председателю колхоза о прекращении разговора.
– Что-то тут неладно, – осторожно повесив слуховую трубку на рычаг телефонного аппарата, подумал Косарев, почесал в задумчивости затылок и пошёл выполнять указание поступившее сверху.
В 12 часов 15 минут по московскому времени началась трансляция выступления народного комиссара иностранных дел СССР, заместителя председателя Совнаркома СССР, члена Политбюро ЦК ВКП(б) Вячеслава Михайловича Молотова, в котором он официально сообщил советскому народу о нападении нацистской Германии на Советский Союз и объявил о начале отечественной войны против агрессора.
На следующий день в правление колхоза пришла бумага, в которой говорилось, что все мужчины, родившиеся в период с 1905 по 1918 год включительно, подлежат мобилизации.
К обеду перед поселковой конторой, прямо на улице стояли столы, принесенные из ближнего дома, клуба, школы и правления. Основной, самый первый стол, был установлен во главе и поперек других столов выстроившихся в один ряд. Буква "Т», образовавшаяся из столов,  создавала торжественный вид всей сельской площади. Главный царь-стол, сделанный в честь трехсотлетия династии Романовых местным мастером Панкратом Неволиным из дуба и кедра, по громоздкости не смог был вывезен в столицу и, оставшись в таёжной глуши, исправно служил всем властям.   
Сей символ новой власти был вынесен мужиками с двумя перекурами, и впервые со дня своего изготовления увидел то, к чему изначально был предназначен. Установили на столешнице  самовары, пироги, копчёности, колбасы и сыры, пиво и водку из магазина, не менее богато накрыли и остальные столы. За главный стол усадили старцев и членов правления колхоза, за другие призывников.
Слово взял парторг Федор Игумнов, говорил кратко, но точно выразил внутренний дух всех собравшихся за столами. За ним к призывникам обратился Степан Иванович Куранов, принявший четыре года назад должность  главы общины староверов села Карагайка от Михаила Ефтеевича Долгова – восьмидесятиоднолетнего брата по вере.
– Братья и сёстры, вчера через верных людей получил я обращение Архиепископии к нам – своим чадам с призывом встать на защиту Отечества, – начал он свою Куранов. – В моих руках обращение Архиепископа Московского и всея Руси Иринарха к русскому православному народу. Он пишется: "В тиши ночной, когда мирный русский люд спал, напала на него саранча. Свободные и миролюбивые малые народы европейских стран утонули в крови, превращены в рабов, отданы на поругание нечисти. Великая скорбь, плач стариков, детей и матерей содрогают весь мир.
Пришло время, пришел час для каждого верующего старообрядца направить все свои силы и помыслы на борьбу с насевшим врагом и, не щадя живота, постоять за други искренне своя, отстоять грудью великую, мирную и прекрасную Родину!
Сотворим же крестное знамение во имя честнаго и животворящего креста, святой и нераздельной Троицы, и по примерам прошлых лет, по примерам наших святых воителей, с благословения и молитв всех святых и аз благословляю вас на подвиги ратные.
Меч победы да пребудет в руках ваших, разящих иноземного врага!"
Тишина опустилась на площадь, слышны были лишь лёгкие шелесты ткани, люди молча молились Господу Богу о спасении тел и душ всех воинов Великой России.
Во время обеда встал со скамьи Афанасий Николаевич Вараксин – один из старейших жителей села, девяносто семилетний старец и крепким голосом молвил:
"В одном селении жил отважный воин. Все знали, что этот юноша не страшится смерти и всегда выходит победителем из любой битвы. Когда пришло время, воин женился на прекрасной девушке, и она родила ему сына. Но вскоре правитель узнал, что соседи злоумышляют против его народа, и велел воину, возглавив армию, отправиться на сражение. Битва должна была состояться у реки, что в трех днях пути от селения. Утерев слезы молодой жены и поцеловав дитя, отважный воин отправился в путь. Проведя в дороге сутки, войско остановилось для ночлега. И затрепетало сердце воина, и объял его страх смертельный, ибо теперь ему было что терять. Отойдя от спящих товарищей, он пал на колени и взмолился к Господу:  "Отче, вырви из груди моей страх, ибо он не дает мне противостать врагу!" – Но небо было безответно, и лишь сухая земля орошалась слезами мужа и отца. Шло войско к реке весь следующий день, и когда остановились вечером для отдыха, воин снова отошел помолиться. Больше прежнего он плакал и просил: "Отче, освободи сердце мое от страха перед поражением, дабы не посрамил нас враг!" – Не знал он, как стать храбрым, но, невзирая на отчаяние, продолжил утром путь. И вот наступил третий день. И приблизился вечер. Воин пал ниц и взывал к Всевышнему: "Отче, очисти душу мою от страха, дабы нам победить и вернуться домой невредимыми!" Наступило утро. Ужас по-прежнему сковывал его сердце. Обернувшись назад, посмотрел на родные холмы, виднеющиеся вдали. Взглянул в глаза воинам, ожидавшим его приказа, и понял, что отступать некуда. Нужно мужественно вести свое войско в бой, как бы страшно ему ни было! Призвав Господа в помощники, ринулся в атаку. Вскоре враг оказался повержен. Неожиданно яркий свет озарил небесную гладь, и Ангел Божий громогласно возвестил:
– Господь вознаградил тебя за храбрость! Воздай Ему славу!
    Смутилась душа воина, и он сказал: "Но я не сумел победить страх. Как же ты говоришь, что я храбр?"
– Храбр не тот, кто не боится, а тот, кто, преодолевая страх, идет вперед, – ответил Ангел.
Более никто и никогда не смел посягать на земли, в которых жил отважный воин".

Глава 8. Голгофа

Иисусов крест на раздавленной плоти.
С началом войны Савелия Дмитриева определили в зенитчики. Одно дело ватагой на врага идти, другое, когда воздушная тревога, паника, когда все бегут в поисках защиты. В этом случае иное, нежели в атаке – плечом к плечу, мужество нужно иметь, – стойкость и презрение смерти. И право одно – умереть, когда на тебя со страшной скоростью пикирует фашистский самолёт, когда жуткий вой, огонь пулемётов и взрывы бомб, когда открыт со всех сторон, когда, истекая от пулевых и осколочных ран, обязан бить врага. За мгновение обязан, забыв животный страх, поймать вражеский самолёт в прицел и открыть огонь на поражение. Дуэль страшная, жестокая, нервы железные. Кое-кто из новичков не выдерживал, бежал с позиции и прятался в укрытиях, их понимали, не наказывали, они привыкали и в дальнейшем с честью выполняли свой воинский долг. Савелию было доверено несение службы при зенитной батарее в центре Москвы. 
В первых числах ноября ефрейтора Дмитриева и троих его подчинённых командир дивизиона направил в распоряжение какого-то высокого чина из городского совета, приехавшего в подразделение на шикарном американском авто. Пахнущий за версту одеколоном, в кожаном пальто на меху, чиновник тотчас начал командовать. Вместо пожилого опытного бойца взял в команду совсем юного, ещё не обстрелянного солдата. Заставил всех расписаться в бумаге о том, что в случае разглашения сведений о предстоящей работе предстанут перед судом военного трибунала. Час потратили на дорогу до секретного объекта – продовольственного спецсклада. Савелий и его солдаты, потребности которых ограничивались армейским пайком, впервые в жизни увидели изобилие съестных припасов, упакованных в тюки, пакеты, мешки, ящики и ещё в какую-то впервые виданную тару с разноцветными этикетками всевозможных размеров и форм с красочными надписями на русском и иностранных языках. Иностранщиной пестрили и этикетки бутылок со спиртным. Аромат пряностей пьянил и дразнил, сладости и фрукты притягивали взгляд и невольно открывали рот, в котором скапливалась густая жгучая слюна. Тушёнка американская и английская гордо смотрела на сиротливо прижавшиеся в мрачном углу ящики консервов с Алтая и Казахстана. На этом складе было всё, чего никогда не видели труженики фабрик, заводов и полей, и даже высокие офицеры на своём обеденном столе, а солдаты даже в фантазиях не могли представить, что такое существует. Савелий, прожив несколько лет в Москве, прекрасно осознавал, кто он и кто те, разъезжающие на дорогих автомобилях, но здесь, на этом складе его душу полосонуло словно ножом, – не богатство на трёхэтажных стеллажах, а прибывшая на склад дамочка при соболях, золотых украшениях на всех пальцах, ушах и запястьях рук. Получая продуктовые наборы, она отшвырнула с неким презрением сетку с сушеной воблой, кулёк узбекских сухофруктов и неказистые банки мясных консервов сибирского города. Икру красную поменяла на чёрную, долго копалась в коробе с колбасой, вынюхивала, мяла и выкручивала сыры и другие неведомые Савелию продукты, – спецпаёк для высоких персон.
За работу на складе Савелию и его подчинённым была выдана награда, фляжка спирта на всех, а на закусь выброшенные пресыщенной дамочкой продукты. Эти подарки начальник склада в отдельный мешок сложил. Боясь, как бы солдаты лишнего в него не прихватили, для надёжности опечатал сургучом, вручил охраннику базы и отправил на проходную.
Начальник караула, зная, что на складе работают солдаты, вызвал к себе рядового из своего караула и сказал ему:
– Слушай ты, Плешивый…
– Прешивый я, – поправил начальника караульный.
– Молчать, дерьмо собачье, морда твоя хохляцкая, – взревел начальник караула, – слушай и молчи, когда начальник говорит.
– Русский я, – возмутился рядовой.
– Русский?! Я тебе сейчас покажу, кто здесь русский, – ещё более взъярился старший сержант Предыбайло и, вплотную надвинувшись на рядового, вдарил его кулаком в грудь. – Пшёл отсюда, хохлятский выродок, недоносок сучки! Выполняй приказ!
– Есть! – ответил рядовой, поняв, что может быть крепко бит. – Только какой приказ, который сполнять надо?
– То-то же, Плешивая твоя морда. Спрячься за угол караульного помещения и как увидишь группу солдат, что работали на складе, брось на землю пачку чая и отправляйся на пост номер семь. Сменишь там рядового Корабейщикова, и скажи ему, чтобы бегом мчался в караульное помещение.
– Зачем на землю-то?
– Не твоё поганое дело, говнюк Плешивый! – вновь взъярился начальник и сунул в руку рядовому запечатанную пачку чая.
Когда рядовой Прешивый ушёл, начальник зацвёл ехидненькой улыбочкой и, потирая ладони, мысленно произнёс: "Вот и чудненько, благодарность обеспечена, а там, глядишь и в начальники охраны выйду".
На проходной каждого солдата группы Дмитриева, как, естественно, и его самого, снова подвергли обыску. У самого молодого солдатика за пазухой обнаружили пачку чая, всего-то тридцать граммов. Свидетелей, что рядовой не украл, а подобрал пакетик на улице, начальник караула слушать не стал. Не вняв объяснениям, прикладом карабина превратил лицо защитника родины всмятку, затем распростёртого "несуна" стали пинать сбежавшиеся охранники.
Голос избиваемого: "…дядя, …дядечка, …дяденьки, …я не вор, …я нашел, …не себе хотел, а мамке… она умирает… чаю просила…", – не нашёл сожаления.
Савелий и остальные члены его команды попытался вступиться за товарища, так от ударов кулаками кровью умылись, а Савелий ещё и "благодарность" за работу на складе получил – пинок в пах, да так, что согнулся в "три погибели" и зубами от боли заскрипел.
Худого, изможденного воина-добровольца – защитника отчизны, только вчера принявшего присягу на верность народу, дотошные сторожа в поисках еще чего-нибудь припрятанного оголили до пояса. Один из объятых злобой холеных охранников увидел на худенькой груди солдатика маленький нательный крестик и каблуком огромного сапожища, зная о безнаказанности, с хрустом вдавил эту малую Христову защиту в распростертое, беззащитное тело. Молодой воин, поверженный на пол своими же братьями славянами, еще не видевший фашиста, не пролив ни капли крови за родину, захлебнулся собственной жидкой плотью, хлынувшей к горлу из груди, раздавленной зверем в красноармейской, а не в немецкой форме.
Через полчаса к проходной базы подъехал "чёрный воронок", бросили охранники в его зев изуродованное тело молодого бойца, туда же кинули и мешок благодарности, что получила команда Савелия от кладовщика.
Уставшие, голодные, униженные, избитые вернулись зенитчики в дивизион. В казарме Савелия ждало письмо с родины. Весть была не радостной. Отчима арестовали, семью снова обобрали. Отобрали всю живность и выгребли всё зерно, сказали, что на нужды фронта, не оставили даже семян на новый урожай. Оставили лишь картошку, кадку с квашеной капустой, бочонок с солёными огурцами и дары леса – сушёные и маринованные ягоды и грибы. О деньгах, забрали их или оставили семье, мать ничего не написала, но Савелию и без этого было ясно, что нашли и забрали.
Все годы своего детства, отрочества, юности и взрослой жизни в Москве Савелий терпеливо сносил унижения, издевательства и даже горечь потери самых дорогих людей на свете – отца, заживо сожжённого партизанами в своей же кузне и жены Наталии, убиенной извергом у власти. Но сегодня перед его глазами горел ярко-рубиновый отпечаток Иисусова креста на синевато-матовой плоти молодого бойца, чтившего православную веру, и именно он оказался сильнее его собственной боли, взывающей к отмщению. Плотина моральных, этических, психологических, религиозных устоев не выдержала многолетнего напора несправедливости, дала течь, а потом прорвалась. Даже голос ангела не смог заглушить, остудить в теле Савелия кровь, вскипевшую от притока злости и бессилия. Не месть, а нестерпимая боль обиды загнанного в угол зверя вырвала из горла Савелия стон и родила в нём ненависть ко всему холёному, лощёному и напыщенному. Не зависть к людишкам, живущим в праздности, не знавшим голода и холода, видевшим мозоли на своих руках лишь от тяжёлой ложки, а не от тяжёлого труда землепашца, а презрение к ним родило в доведённом до крайности человеке ярость и злость, отчего ему хотелось крушить хоромы пресыщенных сладкой жизнью чиновников, убивать их и их лощённых дам, да только нательный столетний крест, что грел грудь Савелия, спас его от безумства и, охладив разум, дал время для размышлений. Что делать? Как унять боль, для которой уже нет места в уголках тела?
Предался молитве Савелий и, казалось, найдя в ней выход из тёмного тупика к свету истины, сказал себе:
– Высота, крест нужен, чтобы открыто сказать о боли в душе. Нужно смерть принять на миру, но не просто жертвой стать, а человеком с большой буквы, пострадавшим за правду!
Голгофой для себя Савелий выбрал Красную площадь на Лобном месте, рядом с храмом Василия Блаженного. Сила протеста в душе Савелия на тот момент возобладала над законом Бога "не убий", а дальше то, что решено – дорога в центр России, туда, где место омыто кровушкой поборника старой веры Никиты Добрынина.
Аввакум, Лазарь, Даниил Костромской, Логин Муромский, Иоасаф Кириловский, девицы – Евдокия, Парасковея, Ксения, сотни и тысячи казненных, замученных и обесчещенных людей убрали с пути Савелия вооруженных до зубов охранников и стражников, провели его без препятствий на Лобное место, где ищущий правду страдалец решил красную смерть получить.

Глава 9. Покушение

Оперативное сообщение.
"Утром, 6 ноября 1942 года, на тщательно охраняемую Красную площадь в преддверии предстоящего парада, посвященного годовщине Октябрьской революции, проник посторонний военнослужащий. Этот красноармеец с винтовкой уверенной походкой направился в центр столицы. Обманув своим видом военное оцепление центра, а также охрану в штатском, приблизился к ограде Лобного места. Открыл калитку. Вошел и встал по стойке "смирно", но что-то всё-таки привлекло внимание милиционера, стоящего на крыльце Храма Василия Блаженного.
На вопрос, что он здесь делает, боец в звании ефрейтор, не моргнув глазом, отрапортовал: "Направлен для усиления охраны в связи с предстоящим парадом".
Подошедшим к нему военному патрулю и сотруднику комендатуры Кремля, солдат отвечал спокойно, кратко, чётко, как и полагается часовому: "Мне здесь приказано стоять до смены. Придёт начальник караула, у него и спрашивайте". Не имея спецпропуска, убедил, усыпил бдительность людей, неискушённых в охране важных объектов.
В полдень из Спасских ворот Кремля выехал автомобильный кортеж с правительственными номерами. В первой машине находился комиссар внешней торговли Анастас Микоян, возвращающийся после совещания у Сталина в своё ведомство. Позади следовала "эмка" с охраной.
В момент проезда машин по Красной площади, со стороны так называемого Лобного места, раздались выстрелы. Неприметная фигура человека в серой шинели с трёхлинейкой в руке была хорошо видна. Охрана сработала чётко. Ответный шквальный огонь, несколько брошенных гранат, и раненый стрелок без сопротивления был задержан. Из посторонних людей и охраны никто не пострадал.
Террористом, доставленным на Лубянку для допроса, оказался тридцатитрехлетний ефрейтор Красной армии Дмитриев. По должности наводчик расчёта зенитной установки первого полка противовоздушной обороны Москвы. Бойцы этой части несут боевое дежурство на площади Маяковского. Оттуда Савелий Дмитриев после окончания боевого дежурства, не сдав, как положено оружие и патроны, направился на Красную площадь.
На первом же допросе Дмитриев не скрывал мотивов своего поступка. "Если государство судит несправедливо, то гражданин имеет право ответить тем же. Сталин виноват, что Гитлер напал на нашу страну. Стрелял я в Верховного осознанно, с уверенностью, что если в нём есть хоть капля царской крови, то Всевышний не допустит её пролития. А ежели он творит беззаконие, не будучи Помазанником Божьим, то и жизни лишится как простолюдин. Сожалею, что в машине был руководитель, недостойный смерти. Руку поднял не на государство, а на тирана. Во мне боль униженных, оскорблённых соотечественников к отмщению зовёт. Хочу, чтобы судили меня прилюдно, дали слово правды сказать перед смертью неминуемой".

Есть у христиан одно распятие…
О том, что на Красной площади некий ефрейтор, надеясь убить товарища Сталина, открыл огонь на поражение по машине, в которой ездят члены правительства СССР, Верховному главнокомандующему доложили в тот же день. Умный политик запросил подробные сведения о задержанном террористе.
Нашёл-таки время руководитель огромной страны, чтобы ознакомиться с личностью преступника.
(Из донесений, рапортов, резолюций руководства органов НКВД явно усматривается, что решение о дальнейшей судьбе Дмитриева, принял лично Сталин. Только он мог по законам военного времени отсрочить скорый суд и даже отменить расстрел).
Удивило, поразило и заставило задуматься отца народов то, что врагом государства впервые оказался не просто верующий христианин, а старообрядец. Знал Сталин, что представители древлеправославной веры никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не допускали противления власти на Руси, в России, в стране Советской, а выступить с оружием против власти, это вызов не только ему – Сталину, но и всему сообществу старой веры. "Знать, на то были веские причины, – подумал руководитель партии и вождь народа, – что солдат Красной армии одновременно нарушил заповедь Божью „не убий“ и военную присягу".
К верующим людям любых религий вождь относился с уважением. Каким бы Сталин ни был, но он выходец из народа, который в 362 году принял христианство, да и сам, как известно, четыре года учился в духовной семинарии, но не окончил её по причине неявки на экзамены.
Кто такие старообрядцы, к которым относился задержанный ефрейтор, Сталин знал ещё со времён своей ссылки в Сибирь. Уважал он людей этой старой веры за их смелость, свободолюбие, бескорыстную помощь, за вклад в развитие России. Знал вождь, что оперный театр Москвы основал старообрядец Зимин, другой приверженец той же веры Савва Морозов создал и содержал Московский художественный театр, один из организаторов Третьяковской галереи также был почтенным прихожанином Московской общины староверов. Как экономист, товарищ Сталин был осведомлён, что до революции большую часть капиталов в копилку России давали купцы-староверы. Умело находили они, куда пристроить прибыль. Их преданность идеалам отчизны совпадала с убеждениями веры. Его фраза на одном из заседаний правительства: "Плохо, товарищи, что нет среди нас Морозовых, Третьяковых, Рябушинских, Платовых", – объясняла снисходительность вождя к староверам.
Знаменитые Трёхгорка, Ивано-Вознесенский, Орехово-Зуевский, Тульские, Уральские, Сибирские предприятия и всё Волжское пароходство находились в руках этих честных, преданных Родине, глубоко религиозных людей.
Пётр Великий только мечтал о флоте, а прихожане монастыря на реке Вага уже бороздили на судах и кораблях Белое море, ходили на них до Шпицбергена.
Ещё в годы учёбы в семинарии будущий правитель великого государства был поражен стойкостью староверов и их преданностью своей старой вере, но загадка, за что противники реформ патриарха Никона семьями добровольно шли на костёр, осталась для него нерешенной.
Военачальников Иосиф Сталин оценивал за талант, стратегический ум, видел, кто честно служит, а кто прислуживает. Назначал на высокие посты преданных государству людей без оглядки на вероисповедание.
Назначал, невзирая на доклады, доносы Мехлиса и Берии: "Генерал такой-то перед боем двуперстием осеняет себя на поле брани, а полковник Мосин как в бою правильно действовать в пример ставит атамана Платова – участника 1812 года, а майор Иванов в разведку „кержаков“ отправляет, а у товарища Жукова Георгия Константиновича в машине икона Георгия Победоносца припрятана".
Вождь знал, что среди видных большевиков, окружавших его, было немало выходцев из староверческой среды. Самые известные из них: Михаил Калинин, Климент Ворошилов, Николай Шверник, Георгий Маленков, Павел Постышев. Их старообрядческая психология давала уверенность Сталину, что они никогда не предадут, не обманут, не изменят своим внутренним убеждениям. Потому и выжили эти люди в годы борьбы с врагами народа.
Вот почему вождь народа, вынося свой вердикт в отношении старовера Савелия Дмитриева, сказал:
– Возраст человека, закон преступившего, такой же, как у Иисуса, тридцать три года… Есть у христиан одно распятие… не зачем творить новое. И если этот солдат истинно верующий, то рано или поздно он осознает ошибочность проступка своего… Вот тогда и судите, и расстреливайте, а пока пусть живёт.
Всё исполнили "опричники", как повелел великий стратег. Быстрый суд творить не стали, а вот методы, законные и незаконные, применяли. Цель, принудить арестанта полностью признать свою вину, а затем расстрелять.
Унижали, били, ломали руки и ноги, морили голодом, даже пытку древнюю римскую применили, – влили через рот в желудок ведро воды, потом перетянули мочевой канал жгутом из верёвки. Всё стерпел Савелий, но беда его была в непонимании им судебных политических процессов того времени.
В годы репрессий на всенародное обсуждение выносились дела только на группы лиц, совершивших преступление против советской страны. Главным подстрекателем и организатором преступного сообщества, как правило, называлась некая иностранная разведка, враждебно настроенная к СССР. Признай Дмитриев эту абсурдность, возможно, избежал бы нечеловеческие пытки, издевательства и, может быть, получил бы доступ к трибуне, чтобы принародно выразить свои взгляды. Но в силу своих моральных и религиозных воззрений не мог он пойти на сделку со своей совестью и обвинить в происшедшем своих родных и знакомых, которые под взглядом суровых дознавателей признались бы в деяниях, которые не совершали.
Моральное и физическое воздействия на Савелия для дачи нужных следствию показаний, не увенчались успехом.

Следствие по делу Дмитриева.
Противоречивы были мысли начальника тюрьмы, рассматривающего фотографию нового заключённого Савелия Тимофеевича Дмитриева.
– Удивительно, что не жилось человеку, – удивлялся начальник. – В приятном, открытом славянском лице отражается спокойствие, даже некая умиротворенность. Взгляд уравновешенного человека, уверенного в себе и в своих действиях. Ни тени того, что указано в сопроводительных документах: "…личность с нарушенной психикой, с симптомами шизофрении… насыщен злобой к окружающим, из-за скудости ума не способен реально оценивать происходящее… тупой религиозный фанатик…" – Так почему с таким диагнозом он не стал пациентом "психушки", а более года подвергался не лечению, а изощренным издевательствам? Больной, а никого не оговорил и никаких надуманных, выгодных, нужных для себя показаний следствию не дал. "Ненормальный" далеко виден, а этот в сердце столицы два часа всех вокруг пальца обводил. Это какую же психику крепкую надо иметь, зная, что на расстрел себя обрёк и ждать смерти два часа.
Усматривая положительное в Дмитриеве, начальник одновременно возражал себе:
– А показания свидетелей: "Савелий Дмитриев, ненавистник Советской власти замышлял убийство членов правительства, пытался создать террористическую организацию и вербовал для вступления в неё своих знакомых бойцов. Начало войны и успехи фашистов воспринял с надеждой, что власть коммунистов рухнет. Читал немецкие листовки, но ни с кем не делился их содержанием, так как хотел скрыть своё намерение сдаться в плен". – Да-а-а, вот тебе и тихоня, а честно ответил бы на вопрос следователя: "Не приходилось ли Вам читать и видеть листки Геббельса?" – не подвергся бы долгому дознанию. Ну, кто же может поверить его словам: "Таковые видел, но не читал, когда по приказу командования привлекался для сбора гитлеровских прокламаций, что сбрасывались с самолёта над городом". – Читал, естественно читал и в этом я уверен. А наши органы, неужели они не смогли сломить какого-то глупого крестьянина. Что-то не верится, видно и в нашей среде есть враги, которые помогают ему. О! Что это я разговорился! С такими мыслями недолго и самому оказаться рядом с ним, – подумал начальник, но потом твёрдо сказал себе. – Не могли показания подтвердить конкретными фактами, где, когда, с кем, каким образом он хотел бороться с Советской властью… Так я это сделаю. Ну, ничего, ты у меня запоёшь морда твоя старообрядческая! По моим правилам жить будешь! Жаль, что к стенке нельзя тебя поставить. Ну, да ничего, я тебя и без этого заставлю заговорить, сознаться в своей вредительской деятельности, паскуда антинародная!
Десять малодушных людей, что отбывали свой срок в одной с Дмитриевым камере, пошли на сделку с совестью и оговорили Савелия, только сам он до самой смерти стоял за правду, чем защитил и оградил от наказания всех писавших эти "липовые" показания.
Вышестоящее начальство и исполнители были недовольны, что не удалось сколотить группу для громкого, показательного политического процесса и пошли другим путём. Начались новые дознания, в результате которых появлялись новые доказательства вины Дмитриева. Вменялось вредительство и причисление к кулачеству как к классу. Дознаватели писали: "Когда в период коллективизации семейство Дмитриевых причислили в категорию кулаков, Савелий, с намерением мстить и вредить новой власти, по наущению единоверцев вступил в колхоз. Затаив злобу на представителей советской власти и не желая работать в сельском хозяйстве, через сообщников выхлопотал нужные документы и уехал в Москву, где продолжил свою вредительскую деятельность".

Выписка из протоколов допроса.
Дознаватель: "…все вы, верующие, как вас прижмёт, так сразу Богом прикрываетесь, как щитом. Вот вы, старообрядцы, на окраинах государства селились не ради веры, а чтобы при случае в соседние государства через дорогу, аль речку перепрыгнуть, так сказать, от властей бежать".
Дмитриев: "Вы, гражданин начальник, такой образованный, а, простите, неверно говорите. Ведь весь Юг Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера, это и есть нынешняя граница моей и вашей страны. А знамо ли вам, что первыми поселенцами, да устроителями пограничных дозоров были люди гонимые и неугодные мирским и духовным властям. Вот по этим заимкам и поселениям находили свое пристанище первые жители тех мест, староверы. В округе этих диких просторов проживали местные жители, а староверы их обруссили и оправославили".
За эти слова Савелий поплатился выбитыми зубами.
На одном из допросов Савелий сказал, что хотел в меру своих сил оказывать стране помощь в повышении её обороноспособности работой на заводе оборонного значения.
Следствием это было представлено как попытка внедрения на секретный объект, чтобы выкрасть важные материалы для передачи вражеским агентам и совершить диверсию.
Начались новые допросы и избиения, и все они были предвзяты, политизированы, однообразны:
– Кто руководитель шайки бандитов? Кто сообщники? Когда и кем завербован для работы на фашистов?
Все схожи. Отличие лишь в подписях дознавателей от лейтенанта до комиссара Госбезопасности первого и второго рангов.
А каков человеческий характер арестанта? Каково его психологическое состояние? Что он за человек?
Как ни странно, но этот пробел, характеризующий обвиняемого, восполнен донесениями агентов внутрикамерной разработки (подсадными утками). Почерк, стиль изложения доносчиков желает быть лучше, но зато в доносах правдиво, объективно показаны как отрицательные, так и положительные качества подследственного. Кроме сильных и слабых сторон отражены навыки, сокровенные мысли, ум и привычки "объекта".

Искушение.
Всё, что могли получить жрецы правосудия от подследственного Дмитриева – это его честное признание, для чего он проник на Лобное место России. Это, казалось бы, давало право поставить точку в уголовном деле, но мешало этому одно но, самое важное – судьи не могли согласиться с тем, что арестованный свершил задуманное в одиночку, без сообщников. Все действия блюстителей закона склонить Дмитриева к оговору других лиц были безрезультатны.
Служителям фемиды необходимо было громкое дело с большим числом преступников, а дело одиночки-террориста их не устраивало, как никак, а покушение на Самого и где – в центре страны Советов. А потому главный обвиняемый должен был не просто признать факт покушения на большевика №1, но и выступить с осуждением своих вражеских намерений. Но хлипкий на вид солдатик, имея всего-то за душой старую веру, не ломался, не давал ложных показаний, не отрекался от своего Бога.
Испробовав все методы физического и морального воздействия, инквизиторы пришли к выводу, что корень всех их неудач не в простом упрямстве и физической выносливости, а в крепости веры заключённого. Им стало ясно, пока Дмитриев останется верующим, его не сломать.
Возмущению главного стража правосудия не было границ: "Вы, силище самое великое в мире, какого-то там старообрядца из сибирской глуши переубедить, переуверить, сломать не можете… даю неделю, чтоб он позабыл, как молиться да креститься… и пожелал бы стать коммунистом".
Растерялись "господа опричники". Что делать дальше с нарушителем спокойствия, проповедником старой веры? Подсуетились. Нашли выход. В числе вновь прибывших арестованных оказался священнослужитель из так называемой среды церковных обновленцев.
(Обновленцы русской православной церкви возникли, словно пена на волнах революции 1917 года. Уже к 1922 году это марионеточное церковное управление, поддержанное Л. Д. Троцким, взамен насильно устраненного патриарха Тихона, практически внесло раскол в официальное православие. Это направление имело определенный вес в иерархии ни много ни мало до 1950 года. Состояло это сообщество из "серых батюшек – обрядоисправителей, идейных модернистов, ратующих за свободу нравов в богопочитании, разного рода карьеристов с семинарским и духовным образованием).
Отец Гавриил Фадеев был как раз из таких "серых батюшек", считающих, что соблюдение канонических обрядов при богослужении необязательно. Оказавшись среди сидельцев Лубянки, стал склонять сломленных тюремным бытом людей, к обретению "истинной" новой веры. Начал крестить ранее не крещенных, кого в бане, прямо из-под крана водой окропляя, а кого и на нарах. Стал исповедовать, отпускать грехи, не соблюдая церковных канонов. Начальство тюремное, чтобы внести раскол в душу верующего ефрейтора водворило этого обновленца в камеру, где содержался Дмитриев.
Старовер Савелий молился двумя перстами и перед исполнением земных поклонов укладывал на пол вместо подручника чистую тряпицу. Сокамерники, видя истовое благочестие "брата по несчастью", со временем стали с уважением относиться к традициям, что Дмитриев свершал, прекратили прежние насмешки, колкости и уже не мешали ему исполнять потребности души.
С прибытием Фадеева арестанты, видя у этих, в общем-то, единоверцев, резко противоположное отношение к единому христианству, решили выяснить, в чём различие их личных воззрений на религию. Отец Гавриил, увидев неподдельный интерес заключённых к религии и видя, что соперник его по вере никакого духовного образования не имеет, разошелся не на шутку. В проповеди своей всё в кучу смешал – христиан, католиков, евреев, мусульман. Сказал:
– Все люди единоверцы, ибо Бог един для всех, потому незачем соблюдать какие-то обряды и догматические различия. Главное, чтобы душа принимала Бога. – Затем, указав на  Дмитриева, смиренно молящегося в своём углу, Фадеев напустился на него со словами. – Вот вам типичный, ярый противник свободного вероисповедания. Такие фанатики, как он, мешают созданию мировой, единой религии. Не могут они понять, что нет разницы, как креститься – двумя или тремя пальцами осенять себя, из лоханки банной иль реки суть свою окроплять. Зачем, – вновь ткнув пальцем на Дмитриева, – к Богу взывая, землю лбом ковырять, часы долгие на нудную службу церковную тратить? Кому это надо? В душе, повторяю, в душе надо Бога иметь и в душе обращаться к нему, а не ползать на коленях и часами стоять в церквях. У живого человека дел много, надо семью растить, работать, жизнь улучшать, а не тратить попусту время на коленопреклонение перед ликом рисованным.
Савелий хотел сначала промолчать, пусть "собака лает, а караван идет, однако взоры сокамерников, обращенные к нему, заставили поступиться принципом "непротивления молчанию", а потому сказал своё слово для жаждущих услышать истину.
– Ты, батюшка, ересь не сей среди людей, Богом особо не просвещенных. Судя по облачению, что на тебе осталось с момента ареста, да кресту наперсному, который неизвестно отчего у тебя остался на груди, ты не особо желаешь сменить на платье мирское одежду и крест, что к Богу тебя приближают.
Возмутился отец Гавриил: "С чего бы я должен переодеться в костюм цивильный? Иль крест, мне по сану положенный, нечестивцам отдать!? Пусть все видят, кто я таков".
– Верно, говоришь, – согласился Савелий. – Да только противоречие есть в речах твоих, якобы не к чему традиции веры соблюдать, а ведь одеяние твоё – это один из элементов древлеправославного порядка. Вот ты, отец Гавриил, прежде чем к начальству духовному идти, наверняка, не кушаешь плотно, вино не пьёшь, а не то ум можешь потерять и строгость речи, так ведь?
Нехотя, но согласился священник, сказав: "Да, верно".
Савелий дальше продолжил:
– Ты, отец Гавриил, перед старшим по сану кланяешься, ручку целуешь, любое нравоучение без ропота воспринимаешь, указания исполнять спешишь точно, как изволено?"
Молчание батюшки сказало о его согласии.
– А вот одеяния моряков, авиаторов, они ведь тоже своего рода часть прошлых традиций, а портреты вождей, – продолжал Савелий, – красные флаги на демонстрациях и торжествах, это разве не повторения прошлых устоев новой властью?
И снова молчание в ответ.
– Вот и получается, отец Гавриил, что к любому значимому событию или явлению человек должен обращаться, соблюдая какой-то высший определенный порядок, а Создатель мира нашего, Он превыше всех и всего, и наше внутреннее чувство к Богу мы можем и должны выражать не иначе, как соблюдая внешние и внутренние законы, данные Им Самим.
Через неделю отец Гавриил, после еще нескольких долгих бесед, чтобы не быть посрамленным, преодолев свою гордыню, к немалому удивлению сокамерников, вдруг начал осенять себя двуперстием при молитве.
Руководство тюрьмы, видя полнейший провал своих планов, подыскало нового кандидата для идейного разоружения стойкого старовера. И нашли. Им оказался отец Максимилиан, в прошлом преподаватель православной духовной семинарии и даже какое-то время представитель священного синода. Он был арестован в 1941 году за некие "противоправные действия религиозного характера", весьма образованный, начитанный и грамотный священнослужитель. Ему стражи меча карающего пообещали досрочное освобождение и право вести службу в церкви, если он убедит упрямого старообрядца пойти на сделку со следствием, – преступит христианскую мораль, произнесёт слова во благо государственных интересов. Как уж не пытались воспитатели Лубянки засекретить причину появления учёного богослова в камере, где содержался старообрядец, арестанты всё узнали заранее, а потому в ожидании очередного балагана, устроенного начальством, организовали пари "чей Бог победит" и установили ставки в виде пайки хлеба и одежды.
Савелий, осознавая цель появления священнослужителя в своей камере, получив озарение, сказал себе: "Хватит метать бисер перед свиньями и размазывать сопли, пора сказать правду, плюнуть в харю всем паскудникам, что толкают подобными диспутами на кощунство, уничижения истины Божьей".
При появлении в камере ожидаемого проповедника, Дмитриев, неожиданно для сокамерников, жаждущих забавного зрелища, первым обратился к нему:
– Ваше преподобие, все, кого вы сейчас видите, прекрасно понимают, кто вы и для чего здесь оказались, так что не утруждайте себя мыслью, как лучше исполнить приказ тюремного начальства. Приступайте к своим обязанностям. Я помогу вам сохранить ваше достоинство, скажу правду, возможно, неприятную для вас и тех, кто в этом имеет свой интерес. Так в чём же различие между старообрядцами-раскольниками и вами, нынешним священством православной церкви? Главное различие в том, что ваша церковь лишена благочестия со времен Никона, потому как стала зависимой от власти, превратилась в казённое православие. Даже тайну исповеди – достояние Бога – вы доносите судьям мирским. В приход местный священник уже не общиной избирается, а назначается. Где же та икона, на которой общение святых с Создателем мира кукишем происходит? На всех образах двуперстие, потому как нельзя мысль молящегося сжимать троеперстием и не пускать посыл души в небеса. А на кресте нательном Христос распятый, крест – символ, а Христос – личность, образ, который лицезреть и лицезреться должен. А вот теперь ответьте, уважаемый священнослужитель, в чём я не прав?
Перекрестился отец Максимилиан, в глазах появились слёзы. Далее ученый богослов, желая убедить Савелия, сказал: "Коль сегодня миллионы людей свершают богопочитание по новым правилам, то старообрядцы, коих единицы, несомненное меньшинство по сравнению с последователями Никона, обязаны подчиняться и делать то, что делает большинство".
С таким утверждением Савелий не согласился и, прямо спросив его: "А как же истина?" – поставил отца Максимилиана в тупик и заставил задуматься о сути старой веры.
Не смог священнослужитель выполнить задание тюремщиков, – переубедить обреченного на смерть. Никто так и не узнал, осознал Максимилиан свою духовную и душевную слабость или наоборот остался на своих позициях, можно лишь предположить, что неискушенный, необыкновенно твердый в вере человек, преисполненный в своем сердце любовью, доверием к Христу, произвел на него сильное впечатление. На очередной встрече с представителем госбезопасности отец Максимилиан твердо заявил о своем нежелании дальнейшего сотрудничества с кем-либо из представителей власти. Расплата за это была скорой и суровой: десять лет лагерей без права переписки.
В тюремном хозяйстве запахло скандалом.
Молодой, перспективный сотрудник НКВД после ряда бесед с "вражеским агентом" вдруг подал рапорт на увольнение. Невиданное дело в чекистской конторе. Начали разбираться, а тот по простоте душевной выложил всё. На решение отказаться от служебной карьеры привели беседы с Дмитриевым. Ответ Савелия всего на один вопрос чекиста повернул его мировоззрение, мировоззрение безбожника на сто восемьдесят градусов, заставил из кучи изъятой религиозной литературы взять для чтения Евангелие.
Вопрос любознательного следователя короткий: "Кто же такой Иисус Христос?"
Ясный, доходчивый и понятный ответ Савелия поверг в изумление атеиста-чекиста.
– Исус Христос, слуг не имея, Господином звался. Наукам не обученный, признан Учителем. Без лекарств душу и тело исцеляя, почитался как великий врач. Будучи без гроша, подарил человечеству высшую мораль. Не имея ни охраны, ни войск, заставлял царей бояться себя. Без войны победил законы мира сего".
(Староверы Исус пишут и произносят с одной буквой "и")
Начальство после всех таких дел, боясь худшего, быстро нашло место для одиночной изоляции подследственного. Снова доносы, допросы, справки, запросы и ответы на них.
Впервые в отлаженном порядке Московского НКВД произошел необычный сбой. Ефрейтор Красной армии, совершивший государственное преступление, будучи всего-то верующим старообрядцем, оказался не по зубам репрессивной организации самого мощного государства в мире. Савелий не допустил ложных показаний против тех, кто его оговорил, и хлеб мучителей не стал для Савелия средством ломки внутренних убеждений веры во Христа.
Раздумья, растерянность и неуверенность в правоте своей появились у некоторых защитников прав и законов, ограничивающих человеку свободу слова, свободу мысли, свободу вероисповедания и свободу жизни. Но приказ есть приказ и его надо выполнять. Нашли НКВДешники учёного психолога, наделили его полномочиями выше некуда, за исключением применения силы к заключенному и заставили провести беседу с заключённым Дмитриевым. Цель поставили, признать Дмитриевым веру в Бога ложной догмой и признать свою вину перед народом и государством.
Решил новоявленный воспитатель, с целью получения от арестанта хоть и ложных, но нужных следствию показаний, первоначально внести в сознание Дмитриева сомнения в его религиозной правоте, затем сумятицу в мысли о сущности Бога, используя для этого произведения писателей о вреде христианской религии.
Собрал психолог после сытного обеда в самом большом зале с креслами из мягкой кожи всех своих подчиненных и ряд начальников. Прежде организатор всем присутствующим зачитал высказывание религиозного философа, литературного критика и публициста В. В. Розанова, в частности: "Раскольники – это последние верующие на земле, это самые непоколебимые, самые полные из верующих". От себя же руководитель добавил:
– Кстати, самые уважаемые мною звери – это волки, потому как они единственные из животных не поддаются дрессировке, сильны и преданы своей волчице. Старообрядцы из такого же дикого племени, только не волчьего, а шакальего, поэтому необходимо уничтожать и травить их, но прежде нужно разрушить их веру. А как это сделать и вообще как работать с этой категорией, я вам сейчас на примере всё и продемонстрирую.
В помещение ввели Дмитриева, прежде сытно и обильно накормив в офицерской столовой. Далее психолог, подведя заключенного к трибуне, заявил: "Вот вы русский человек, хотя и раскольник, с детства были одурманены сказками о чудесах Иисуса, Бога и их учеников. Сейчас вы всем нам прочтёте вслух главную часть произведения великого русского классика, уважающего деяния Божии, Достоевского под названием "Братья Карамазовы".
Открыв книгу на нужной странице, психолог передал её Савелию, и сказал, чтобы тот начал читать. Это был аллегорический рассказ одного брата другому на тему христианской свободы воли и свободы совести.
(Речь в пятой главе второй части романа идет о том, как Спаситель примерно пятьсот лет назад пришёл на землю Испании в местечко Севилья в страшное время инквизиции. Он появляется среди толпы, и народ узнает Его. Лучи света и силы истекают из Его очей. Он простирает руки, благословляет, исцеляет незрячего, оживляет умершую девочку. Но появляется первосвященник – Великий Инквизитор, девяностолетний палач, убийца и судья ереси. Он велит страже заключить пришельца в тюрьму. И что же народ? Безропотно расступается и позволяет охране вершить суд над Высшим Идеалом Истины. Не дав Спасителю слова, инквизитор несколько часов поучает Его и в конце заявил Ему, чтобы Тот не приходил больше на землю, к людям, не смущал их жизни и отпустил Его).
Прочитал Савелий легенду, задумался, многое не понятно было ему в ней, но более всего обидно, что сила низости человеческой оказалась сильнее веры в высшую добродетель.
Вот тут-то главный гонитель и судья, обращаясь не только к потерявшемуся в мыслях Савелию, но и ко всем присутствующим, злорадно, торжественно и громко провозгласил:
– Согласны ли вы, что народу важнее иметь "хлеб и зрелища", нежели Богов, место которых на крестах да иконах?!
В ответ отозвались аплодисменты, крики, и громким эхом в тюремном здании понеслись здравницы. Лишь Савелий Дмитриев, грустно взирая на взбудораженную одноликую толпу, перекрестился и произнёс молитву. Инквизитор, ослепленный успехом своего эксперимента, уверенный в том, что растоптал волю ненавистного ему невольника, обратился к нему командным голосом:
– Не знаю, читал ли ты, хоть что-то из написанного Достоевским, который в каждом своём романе почитает Иисуса, как спасителя народа, а вот здесь – нате-ка, отдал Федор Михайлович твоего Спасителя на растерзание, не объяснив народу, почему так поступил с любимцем. Вот он всех вас верующих и поставил на раскоряку, что бросили вы Бога в беде! И вообще, ушел он, не дав своей пастве ни совета, ни привета. Ну, вот, появись твой Бог сегодня на Красной площади, да хоть сотни чудес сотвори и, поверь, через час Он с тобой в одной камере из одной чашки баланду хлебать будет. Это не я говорю, а почитаемый вами верующими, писака, Бога уважающий. Так почему он такое придумал, что самому ответ неведом? Получается, нет выхода у личности божественной? Может, ты нам ответишь, Савелий? Вот те – место высокое, откуда ты можешь всё, что хочешь сказать. Я обещаю не прерывать тебя.
И нашёл Савелий – простой православный мужик, чем достойно ответить "овцам заблудшим", творящим зло и насилие без страха за грехи содеянные.
– Люди мы, конечно, малограмотные, но староверам сия байка знакома. А вообще-то название нашей веры, как раскольничьей, больше подходит для патриархов Византии и Константинополя, которые еще в одиннадцатом веке в борьбе за власть привели к расколу некогда единую христианскую церковь, разделили её на Восточную и Западную. Не посмел писатель, имея возможность защитить Творца, а его искусителя лишить разума, написать нужное потому как ещё по молодости испытал все ужасы тюремные, и ему это простительно, не смог сказать правду из-за боязни снова надеть кандалы, но истина в словах его на виду.
– Это… что ещё за истина? – с раздражением, перекосившись лицом, крикнул психолог.
На что Савелий ответил:
– Во-первых, происходило всё это в землях не православных. По-нашему, по-христиански, всё произошло бы иначе, – поток людской смел бы всю охрану, чтобы сохранить жизнь Спасителя, либо принять смерть свою рядом с Ним. Во-вторых, он ясно показал, как сильно пало человечество в грехе. Те, кто у власти мораль заменили ересью, правду ложью, а свободу мысли приказом. Но главное в том, что Достоевский не навязывает читателю своё видение Бога, не отрицает Его, а даёт возможность каждому разобраться в своих чувствах и это главная мысль данного эпизода романа. Вот вы, все здесь сидящие, внутри ведь каждого из вас находится другой судья – совесть ваша. Что она вам сейчас честно говорит? Говорит о покаянии вашем перед Богом! Вот это написал досточтимый писатель. Уходя, Господь никого не упрекнул, но своим молчанием сказал: "Покайтесь, люди, в грехах своих! Близок час, когда свершится мой суд!"
Не ожидал всего этого инквизитор. Надеялся на повышение по службе, награждение орденом, а здесь такое…
Вначале послышался тихий ропот среди офицеров, потом эти злые псы, защитники режима, без команды тихо встали со своих уютных мест и покинули помещение. Савелия вывели конвойные.
А инквизитор вдруг как-то весь опал, съёжился, сгорбился, казалось, превратился в карлика, который до самых сумерек сидел, задумавшись о чем-то, один во всем огромном зале, где промежутки меж окон и дверей были увешены огромными иконами великих вождей и их соратников.
На Пасху Савелия, доведенного до изнеможения истязаниями, в числе других подобных ему заключённых впервые вывели на прогулку во двор тюрьмы. Всё для того, чтобы узники не испустили дух, прежде дачи признательных показаний. Церквям страны к этому времени было уже разрешено открыто молиться, а потому даже за высокие каменные стены тюрьмы проникал колокольный перезвон оживших московских храмов. В этот воскресный день усердие звонарей наполняло столицу хвалой Богу. Забыв о телесных болях, окунувшись в аромат божественной свежести, объятый светом небес, отпрянул вдруг Дмитриев от понуро идущих по тюремному двору собратьев по узам, и без разрешения вертухаев вышел на свободный пятачок пространства. 
В изувеченном, согнутом, но не сломленном существе возродился человек. Голосом звонким, чистым, воззвав к Спасителю, заставил выскочить наружу канцелярскую свору, а арестантов прильнуть к зарешеченным окнам. Всех раздирало любопытство, что же там такое творится внутри каменного мешка. А глас молящего взывал:
– Господи, сын Божий, спаси и помилуй от падения, дай силушку достойно перенесть надругательства!
Сказав эти слова, Савелий пал на колени, воздел двуперстие вверх и воззвал к страже своей:
– Вы, стража, надсмотрщики, важные в этом мире, очнитесь, взгляните на небо, там главный смотритель, блюститель справедливости, а не вы!
Надо же такое природе сотворить – единственное облако, вяло ползущее по небу, как бы ожило, встрепенулось и преобразилось в живую божью суть – изобразило старца на троне с золотым венцом на голове. И тут же гром жуткий, будто говорящий о каре небесной. Всё это внушительное белоснежное и громовое явление, проплыв над головами людей, пронзило их страхом и ввело в оцепенение. А Дмитриев всё творил и творил молитву и никто из охраны не решился её прервать.
О происшедшем начальник тюрьмы не доложил выше по инстанции, боясь прослыть суеверным. Дмитриева с того времени прекратили подвергать пыткам и издевательствам, однако провокаторов и соглядатаев стали подсылать ещё больше.
Подсадные утки силового воздействия.
Агентурное сообщение источника под псевдонимом Малюта от 25 декабря 1942 года. Принял капитан госбезопасности Жодин.
"Сегодня источник снова пытался разозлить Дмитриева… толкнуть в парашу… вроде бы случайно облить водой… окурок за шиворот засунуть, но он хоть и пораненный да побит на допросах, шибко вёрткий, ловкий и избегает скандала. Источник пайку хлеба отобрать у него попытался, так тот сам отдал, да ещё, сволочуга, с приговором: "Ты ростом да весом более всех велик, а есть наравне с малыми дают". Крест сорвать так и не удалось. Худой да тощий, а уцепился, за руку укусил! Источник тут-то душу отвёл, врезал по полной, кровище, пару зубов выбил и спросил: "Где же твой Боженька заступник? Что же ты щёку правую не подставляешь, боженькин наказ не исполняешь?" – Так тот зубки выплюнул, спокойно губки подтёр и прошепелявил в ответ:
"Господь во мне! Ты, меня ударив, ему боль принёс непростительную, а мне утешение, что силы есть перенести такое унижение. Готов я подставить и другую сторону, да только тому, кто озарён благодатью Творца. Ты же пуст внутри! Духа святого, разума праведного Всевышнего лишён! Суть твоя в грехе погрязла, злом закрыта от Христовой заповеди "возлюбить ближнего". Потому моё благоразумие не позволяет подставлять себя под удар новый. Нет в противлении моём нарушения наказа Бога моего, не грешен я. А вообще у нас в Сибири на удар подлый достойный отпор дают. Хошь – верь, хошь – не верь, Сын Божий сказал: "Какой мерой вы мерите, такой вам отмерено будет!" И вообще ты видел хоть раз икону, где Георгий Победоносец поражает зверя? Так что за правое дело кроме щеки надо и мечом поражать насильника, что и делают люди старой веры и никогда они ворогу спину не подставляли и челом не били. Ответил бы я тебе по-мужски, да сил на сегодня не имею. И не достоин ты, чтобы я руки мои об тебя марал".
Агент Мазепа вроде сочувствуя и сожалея о неудачном покушении, своё мнение на этот счёт изложил:
"Я бы с ружья палить не стал, ненадёжно, влупил бы очередью из зенитки… такая силища у тебя в подчинении, … а потом сбежал бы к немцам… в героях бы у них ходил… или в тайгу сибирскую, там, говорят, скитов кержацких уйма…".
Заключённый отверг эти убеждения агента, ответил:
"Да, зенитка самолёт сбивает, от машины решето оставит, только кара моя, одному предназначенная, горем для жертв невинных обернётся. Грешно это! В Сибири каждый сельский третий мужского пола стрелок отличный, с малолетства к охоте приучен, за сто-двести шагов да с трёхлинейки любая цель в яблочко им поражается. Бежать я к врагу не собирался. Моё место Всевышним определено, где народился, там и пригодился. Да и к фашистам ненависть жуткая. Суда я хочу открытого, про боль и обиду сказать, донести до людей власть имеющих правду народную. Вера моя старая духом крепка, народу верна, измену любую эта вера не приемлет. Люди в Сибири приветливые. Приют там каждому, кто от суда нечестного скрывается, несправедливо гоним, оскорблён, а кто предательством себя заклеймил, властям будет выдан без сожаления".
Доносчик агент Курбский сообщает, что Дмитриев, доверяя слухам касательно династии царской семьи, убеждён, что Сталин – законный наследник престола Российского, поскольку внуком приходится императору Александру II.
(Теперь понятно, почему Савелий на первом же допросе заявил, что вождь народов избежал смерти, потому что является наследником царской фамилии. Действительно, по мнению некоторых историков, Иосиф Сталин не был сыном горийского сапожника, а являлся отпрыском выдающегося путешественника Николая Пржевальского. На первый взгляд, предположение абсурдное. Где Смоленск и Гори, и при чём царь Александр II?
Факт известный, неоспоримый, – мать Пржевальского – Елена Алексеевна, в девичестве Каретникова, была в любовных связях с Великим князем, который позднее возведён на Российский трон. Родители, узнав о беременности своего чада, весной 1838 года обвенчали её с Пржевальским Михаилом Кузьмичём, а 31 марта 1838 года, через несколько дней после венчания, у неё родился сын Николай. Так появился на свет Николай Михайлович Пржевальский, в будущем знаменитый ученый, путешественник (что хорошо известно) и генерал-майор Главного разведывательного управления (что известно в меньшей степени). Дату рождения, естественно, сместили подальше от года пребывания в Смоленске будущего императора Александра Второго, дабы избежать лишних пересудов и сплетен. Будь это просто ошибкой, Михаил Кузьмич и Елена Алексеевна сразу бы её заметили и попросили исправить.
По некоторым данным Николай Михайлович Пржевальский по делам службы на Кавказе бывал в семье, где прислужницей была Екатерина Георгиевна Геладзе, мать Сталина).
Донесение агента Искариот, получившего задание от оперативного работника "идеологически разоружить" старообрядца Дмитриева.
На простые, но философские вопросы секретного сотрудника:
– Для чего человеку дана жизнь? Зачем попы и староверы носят бороду? О чём так усердно Бога просишь, подолгу молясь?
Савелий ответил немногословно. Однако, видно, что он хорошо знает тексты Библии и умеет на их основе излагает своё понимание жизненных вопросов. Вот они:
"Человек ограничен в познании мироздания, а потому ему всего-навсего нужно найти путь к Богу и жить по заповедям Его. Господь каждому человеку дал время земное, чтобы научился он любить и прощать окружающих, творить добро, не сеять зла, жить по совести, человеком быть в земной жизни, а не подлецом. А смысл бытия нашего земного, чтобы своим разумом понять и осознать, что смерть плоти – это новое рождение невидимой ипостаси, но всё той же сути человеческой для вечного существования в мире ином. Всё просто! Надо только вдуматься. Взять, к примеру, душу, где она? А она во всем человеке. Комар укусил, охранник обидел – всё одно, во всём естестве твоём боль отзывается. Повсюду она, душенька, в тебе витает, а потому и слушай не голос желаний мирских, а мысли, что ангел тебе нашёптывает.
Про бороду от дедов ведаю, у каждого бугорка ворсинки на теле – это Божье предназначение. Новобранца, арестанта, почему бреют налысо? Чтобы он утратил свою связь с прошлым, такого легче подчинить. Постриг монахов – отдача сути своей в услужение Всевышнему. Локоны девицы окороти – у неё другая жизнь начнется. Да остриги таракану и кошке усы – животное блудить начнёт. Вот и люди, чтобы связь свою с Богом и прошлой жизнью не терять, к своему волосу на теле относятся с почтением.
Насчёт молитвы одно скажу, это мой разговор с Всевышним, где я благодарю Создателя за всё, что имею, а не хуже, чем могло бы быть. Молясь, прошу не для себя, а для близких своих благодати Божьей. Не сожалел и не сожалею, что свободы лишен, для меня без Христа и на воле тюрьма, а с Христом и в заточении вольно".
Служителей фемиды на Лубянке раздражало "негативное влияние" нового арестанта на сокамерников, и то, что он не в общей упряжке. Страха, безысходности и растерянности, как остальное стадо подневольных, не чувствует. Заключённый молча переносил все издевательства. Тюремные палачи, опытные физиологи, на такой работе изучили, что жизненный ресурс организма человека рассчитан на три-четыре дня. С Дмитриевым надеялись управиться за неделю. Тушили сигареты о его лоб, затылок, уши, в местах достоинства мужского. Чтобы пальцы рук у Савелия сохранить (авось "вражина" собственноручно напишет признание), не на руках, а на ногах под ногти вонзали острые предметы.
Агент Кощей сообщает.
"Этот худосочный, избитый, кровоточащий, сутками лишённый сна арестант ослабевшим оказывает помощь, нужное слово находит для павшего духом, делится хлебом и кашей с нуждающимися. После допросов молча, ползком добирается до нар, а оклемавшись, предаётся молитве. Арестованные с интересом слушают его проповеди о сущности Божьей".

Глава 10. Я прощаю тебя

Письмо Сталину.
"Мне, Савелию Дмитриеву, человеку православному, как и Церкви, не пристало кого-то обвинять, судить, наказывать. Однако то, что я выстрадал в сердце своем, даёт мне право сказать правду и уберечь от небогоугодного пути людей нынешнего века и будущего.
Ведь Исус, обращаясь к иудеям, ради правды сказал: "Ваш отец – диавол, и вы хотите исполнять похоть отца вашего".
А посему и я обращаюсь с правдой своей. Кесарь и вы, его меченосцы, вольные и невольные, не покушайтесь на сокровенное – душу, веру, надежду, Творцом данное человечеству. Не озлобляйте подданных лукавством, будто свободою их одарили. Вольность та похожа на загон из флажков красных для волков.
Кругом законы, указы, приказы! Что читать, что писать, что созидать? Декорации и декларации за справедливость и законность? Циничные законы для слабых писаны, в угоду тех, кто деньги и власть имеет, чтобы безнаказанно грабить, насиловать, обманывать своей же народ!
Думать же, тем более говорить иначе, чем правом государства предписано – запрещено, смертью наказуемо.
У каждого века свой Хозяин. Да только во времена прошлые, не было страшнее, суровее покушения на волю, мысль и слово, нежели сегодня.
Было время смуты великой, но народ, как один, против неё восстал. Было время хаоса войны гражданской, народ надвое разделился, но к примирению пришёл.
Но самое страшное, если наступит время отчаяния, когда народ в едином порыве против власти выступит. Дай Бог, чтобы это не случилось. Народ молчалив, терпелив, благоразумен. Таков он не от скудости ума, страха и привычки к положению рабскому. Нет! Нет и нет! Сыны Адама и Евы понимают, державе Повелитель жёсткий, но не жестокий нужен. Осознает, что ради благости нации допустимо насилие над душой и телом. Потому как миряне верят, что Всевышний справедливо воздаст за дела каждого. Смерть земная страшна, но она ничто в сравнении с судом Небесным.
За поступки добрые наречёт народ Правителя Царём-батюшкой, Соломоном мудрым. За зло, несправедливость творимую, в отместку дадут имя тирана – Ирода.
Римский прокуратор Понтий Пилат с подачи фарисеев одного Исуса казнил. Проклятие же над Римом и коленом Иудиным две тысячи лет витает.
А ты, Владыка с челядью, коих лютый цинизм, жажда к наживе обуяли, скольких подобных Христу распял, обесчестил, обманул? Потому суд над тобой, холопами и лакеями твоими вечен во времени.
У каждого поколения свой бесстрашный счёт и оценка всем деяниям честным и бесчестным будет.
Кесарь ты наш. Царь ли. Император ли. Дай чуток справедливости подвластным своим. Землицы, что без края. Дай волю мужику, право самому пахарю решать, что, где и сколько сеять, когда убирать.
Дай волю созидать, что душе угодно. Творить, что людям любо слушать, видеть, сопереживать. Почему радостно становится на душе? Поверь в силу стада своего доброго, ведь благородного в племени людском Творцом заложено в избытке, нежели нечисти, лжи, крамолы. Тогда врата Рая тебе открыты будут шире врат ада.
Господь справедлив во всём. Воздаст по заслугам на смертном одре каждому. Подлецов, убийц, растлителей наделит кончиной долгой, чтобы череда всех невинно пострадавших прошла пред их взором. К тебе очередь, кому ты задолжал грехопадением, как ни к кому другому огромнее, длиннее выстроится. Подумай и испроси прощения Всевышнего, пока не поздно. Товарищ Сталин, учителя в погонах меня просветили, воспитывая фразой "Такова диалектика жизни". Знания, обретённые в неволе, помогли мне уяснить, понять деяния Ваши при строительстве страны новой.
Вы действительно философ и диалектик мудрый. Создавая государство мощное, вынуждены не допускать всеобщее пресыщение населения благами всяческими. Потому, как привыкший к жизни сытый народ в спячку впадает, гнить начинает, а в случае испытания голодом, от потери ничтожных благ бузить начинает, революцию устраивает. А потому лучше полуголодным, полураздетым его в узде держать, и при этом иметь прикормленную, развращённую комфортом номенклатуру. Использовать эту маленькую кучку для решения задач грандиозных.
Семью, дом в порядке и строгости тяжело содержать, а такую многоликую страну как Россия с её просторами необъятными и подавно, потому неизвестно, чего больше принёс бы народу своему слёз или благоденствия, я или кто другой, находясь у руля такой огромной страны.
Любой государь – провидение Божие. Сила и власть ему даны во имя благости народа. Христос, на крест взойдя, указал, что у каждого сына земли свой крест, своя Голгофа.
Кесарь, удел твой сие распятие на вершину нести и ноша твоя во сто крат тяжелее груза несомого любым из простолюдинов и подъём твой круче, чем у них.
Товарищ Сталин, народ православный чтит Ваш поступок Богоугодный, что Вы с начала отечественной войны исполнили пожелание митрополита Гор Ливийских – священнослужителя Антиохийского патриархата – возвратить народу Бога. Вы, будучи коммунистом под номером один страны нашей, но верующим в душе, разрешили открытие храмов, монастырей, академий, семинарий духовных. Распорядились выпустить на волю из тюрем священников и позволили Крестный ход с иконой Божией Матери в столице и других городах нашей Родины в целях недопущения фашистов. Знать, не всё порушено в душе вашей, раз дали волю народу к Всевышнему обратиться.
Мир православный не одно столетие в ожидании антихриста прибывает. Вы же, товарищ Сталин, подобно отцам святым, верно усмотрели из каких стран исходит дьявол-устроитель нового мирового порядка. Дай Бог и правителям, что после тебя будут, не утратить прозорливости, чтобы распознать под маской ягнёнка зло волчье.
Вот почему, осознав это, я прощаю тебя. Я! а простит ли народ за твои грехи перед ним мне не ведомо, думаю, никогда! Не простит тебе народ тысячи загубленных тобой жизней! Ибо Ирод ты для народа! Был Иродом и умрёшь Иродом! И в веках останешься Иродом!
Хвала же воздастся тем, кто у престола твоего стоял и душой не кривил, кто по совести государству служил, жил праведно, но оболган был и казнён руками твоими и псами твоими верными, что антихристу, как и ты поклонялись. Таких вероотступников нация проклянёт на веки вечные.
Чем выше вы поднимаетесь по значимости над остальными, тем ниже опускаетесь в омут одиночества. Знайте, что на любой вершине место уготовано лишь одному. Для друзей, семьи, любви там опоры нет. Не каждому дано достойно уйти с покорённой высоты.
Не страшно ли вам, властолюбцы, ворюги, лицемеры, лжецы, что в потустороннем мире не будет упокоения душам вашим? Знайте, что нет карманов у гроба – в последнем вашем пристанище, куда бы вы могли взять богатства, награбленные при жизни. Память о вас – злодеях, что в названии городов, заводов и монументах гранитных запечатлена, потомками сотрётся, а сами вы будете подвергнуты осуждению и забвению. Места; в рай не продаются, а заслуживаются жизнью праведной на земле.
Нет возможности с царства того тёмного повелевать, менять что-то. Одно право, молча созерцать проклятье, гнев поруганных вами людей, и то, как награбленное вами богатство дети и внуки ваши по ветру пускают. Вы, поклонники "золотого тельца", знайте, что даже сам Моисей казнил соплеменников за пристрастие к идолу зла. И до самой смерти своей будете жить в страхе, что изобличены будете, а умерев, предстанете перед судьями не земными, коих купить, задобрить невозможно.
Нет там законов аморальных. Там господствует справедливость во всём и для всех. Нет в загробном царстве хранилищ под злато, пищу, одежду земную, отнятую и присвоенную вами незаконно.
Надгробия помпезные, склепы красивые и прочные со временем разрушатся, а для вас с клеймом нарицательным не существует забытья в веках будущих.
А поскольку Создатель позволил ваше рождение, обитание среди праведников, людей честных, благородных, – знать нужно такое мерило нечисти на земле. Через зло, от вас исходящее, Мироздатель испытал на прочность всех нас остальных.
Большинство людей устояло перед искушениями дьявола, и только малая ничтожная кучка в услужение к сатане пошла, значит, не достойна она будет прощения Господнего.
Дыхание ваше зловонное, ядом пропитанное, одним лишь растениям на пользу, заражены вы стяжательством, завистью и подлостью. Болезнь души вашей во сто крат страшнее любой проказы телесной. Над вами плоть ваша властвует, которая не приемлет морали Божьей. Страшнее нет боли от презрения своей же совести. Несчастные вы люди. Ваша конечная участь одна – природе долг отдать удобрением праха – от  тела грешного. А посему и вам от меня прощение.
Я, Савелий Тимофеевич, благодарю судьбу, что смог перенести достойно ниспосланные мне испытания и искушения. А на пороге смерти счастьем наделён – известием о благополучии жены и сына.
Сожалею, что не усмирил гнев свой, направляя оружие на представителя власти, чем нанес вред непоправимый единоверцам и бросил тень позора на старообрядцев, которые из века в век не приемлют акта любого насилия над человеком.
С поклоном низким, с надеждой великой, умоляю вас, собратья, о прощении грехопадения моего.
Боже, прости меня грешного. Дай мне силы смерть свою достойно принять, спокойно, без страха и без исповеди нужной, за жизнь, тобою даденную, в которой не допустил греха непрощённого.
Благодарю тебя, Господь, что охранил душу мою от богатства ненужного, зависти к жизни красивой, сытой, за разум простить того, кто жизни меня лишит. Аминь. 24 августа 1950 года".
P.S.
Почему Дмитриев через восемь лет молчания, находясь в тюремной клетке, вдруг написал признание в несостоятельности своих прошлых взглядов на "власть имущих?" Почему он выразил прощение всем своим обидчикам? Почему знал, что его письменное откровение судейство воспримет как покаяние и раскаяние, а суд будет короткий со смертельным приговором? Почему? Почему? Почему?
Решение о своей участи Савелий Тимофеевич принял 23 августа 1950 года. В этот день он получил известие с воли от людей, близких по вере, что жена его Наталия, оказывается, жива и здорова, а сын его на юриста в институте учится. Нашлись люди сердечные, может быть, староверы тайные при погонах, передали узнику эту радостную весть. Вот тогда, поняв, что со смертью своей не порвётся нить между прошлым и будущим, узнав, что выполнил предназначение, отведенное для мужчины, решил сам себе крест поставить.
Известно, перед свершением приговора палач, видя повлажневшие глаза осужденного, спросил: "Неужто страха нету?" – На что Савелий спокойно ответил: "Я имею то, что ни каким силам не подвластно уничтожить веру Христову, мои слёзы на глазах – это радуга моей души. Жизнь моя, что свеча, зажженная перед Богом, и лишь его право затушить тот огонь".
Даже для самого мерзкого садиста-убийцы назначается защитник. Его же у Савелия Дмитриева не было. Весь смысл содержания под стражей сведен только к доказательству преступного умысла. Многие причины, побудившие красноармейца открыть огонь на поражение, основаны лишь на домыслах следователей, предположения эти зачастую бездоказательны и ничем не подтверждены.
***
Иосифа Сталина отпевал глава русской православной церкви Патриарх Алексий I (Симановский).
Наталия Петровна Светлова (имя изменено автором) свою любовь к Савелию пронесла через всю жизнь. До самой пенсии руководила поликлиникой в городе Барнауле. Бабушка двух внуков и внучки. Сын Наталии Петровны стал государственным советником юстиции Российской Федерации.