Утопленник

Откуда он пришёл в таёжную деревню Кузьминки, зачем поселился в ней, никто из жителей трёх десятков домов, влепившихся в пологий берег горной реки, не знал, а спросить – не в характере сибиряков.  "Живёшь, ну и живи себе на здоровье", – говорили они, и он просто жил на краю деревни в заброшенной ветхой хибаре с единственным целым стеклом в перекосившейся крестообразной раме окна. Три других квадрата рамы, некогда имевшие стёкла, вобрали в себя плотно подогнанные друг к другу тонкие деревянные планки. От этого дом казался дряхлым уродливым старцем, жалобно смотрящим единственным покалеченным глазом на узкую тропинку, косо бегущую от трухлявой входной двери дома без крыльца к узкой ленте реки с редким кривым ивняком и пятнами хилого кустарника по галечному берегу. Противоположный берег, отвесно срывающийся в реку монолитом с редкими кривыми соснами на усечённой вершине, угрюмо взирал на своего брата и, казалось, завидовал ему, так как был в тени, – с его вершины торжественно взмывало солнце, оно несло жизнь в деревню, но накладывало хмурую печать на чёрный гранит, отчего монолит превращался в умершего гиганта, склонившегося к реке за последним в своей жизни глотком хрустальной горной воды. 
Он жил в деревне обособленно, – без стремления иметь друзей, и, как представлялось деревенским жителям, без желания жить, и этим проложил меж собой и ими колею, но колея была не столь глубока и не особо широка, чтобы не было возможности перешагнуть её кому-либо из желающих взглянуть на чужака, узнать, чем и как он живёт. Если с его стороны заинтересованности в жителях деревни не было, то с противоположной интерес к нему никогда не затихал. И этот интерес был так силен, что как на аркане тянул к загадочному человеку всё население деревни, но более всего, естественно, вездесущую ребятню и женщин, являющихся по сути своей любопытствующими особами, мало чем отличающимися от своих детей. Из любопытства они пошли бы даже туда, куда побоялся пойти сам сатана. И они ходили к дому старца, бродили возле стен его хибары днём и ночью, заглядывали даже в окно, но единственное, от времени ставшее непрозрачным стекло, хранило тайну внутреннего пространства дома, а войти внутрь без приглашения никто не осмеливался.
– И как он только живёт? – пожимали женщины плечами. – В лавке его редко кто видит, а в лесу и вовсе не встречали, где в летнюю пору каждый, кто не ленив, заготавливает на зиму дары природы.
– Он рыбу есть, – говорили вертевшиеся возле матерей мальчики и девочки. – Мы его часто у реки видим с удой.
– Много в нашей реке на уду-то поймаешь?! – хмыкали женщины. – Да и проживёшь ли на одной рыбе?
– А он их много ловит, рыб-то… и больших, – отвечала детвора, кривя от удивления губы, вроде того, что это ты говоришь, маменька… одну рыбку?.. Смешно даже!.. Много!..
– Ага, много, сам видел, – деловито поддакивал кто-либо из его друзей. – Только не уда у него в руках, а обыкновенный прут… без лесы и поплавка. Он им по воде водит и рыбы сами выпрыгивают из воды и прямо в его мешок. Он сидит в кустах и думает, что никто его вовсе и не видит, он и сейчас там сидит, а мы всё видим… Вот!
– Вам-то откель это известно? – с ухмылкой спрашивали детей женщины. – Он чё, колдун ли чё лиф?
– А вот и колдун. Еслиф не веришь, тётка Ирина Харлова, то айда с нами, сама всё и увидишь.
– Так он при мне своим колдовством развешь станет заниматься?!.. Оно это дело тайное…
– А ты не боись, мы знаем, где ховаться, он нас вовсе и не видит.
– Ага, мы такие, знаем, где прятаться, – поддакивал товарищу кто-либо из его друзей. Вот! Мы такие!..
– А у меня папка с дядькой Тарасевичем и дядькой Фоминым с бреднем на реку пошли. Я с ёми мимо нашего тайного места проходил и заглянул в ево, тама он сидит и прутом своим по воде водит, а с ём рядом мешок стоит… полнёшенький уже… хвосты рыбьи так и лезут из ево, так и лезут…
– Сам что ли видел? – спросила мальчика Калерия Петровна Самойлова, – али выдумал.
– Не-е-е… это… того… – замялся малыш, – не совсем видел-то… Страшно одному в схрон лазевать… Папка сказал, что сидит ён на берегу…
– Твой батька соврёт, недорого возьмёт! – махнула на мальчика и его слова Калерия.
 – Вовсе и не врёт! – возмутился мальчик. – Сама ты врунья! Про тебя моя мамка сказала, что ты гнида и балаболка. 
– Ах, ты ж гадёныш ты этакий! – замахнулась на мальчика Петровна.
– А вот и не догонишь, – показав язык женщине, мальчик дал дёру.
Таинственный старец не был колдуном, как считала ребятня, он был всего лишь несчастным человеком, умышленно лишившим себя общения с людьми. Он, – этот ушедший из мира человек, потерял интерес к миру, и мир вычеркнул его из жизни, но не по воле своей, а по желанию самого человека. К этому привела его прошлая жизнь, в которой когда-то было всё, – счастье, радости, печали,  горе, и конечно любовь. От этого прошлого он бежал, бежал как трус, и от этого ему было нестерпимо больно, но более всего разрывала его сердце невозможность повернуть всё вспять. Беспокойными ночами он возвращался в свою жизнь и мысленно творил её по своему усмотрению, а не так, как положила судьба, которую можно было бы отодвинуть, но никогда не предотвратить. Он это понял, но слишком поздно, как полагал, хотя никогда не бывает поздно, если не возвратить и не изменить случившееся, то хотя бы сгладить последствия его и попытаться затушевать боль раны.
Беззаботное детство, прекрасное воспитание и образование, любовь любимой женщины и миг, миг, перевернувший всё, – трагическая, случайная гибель малолетнего сына, в которой винил себя. Меланхолия, безволие, полное отрешение от жизни – результат этой трагедии, и тайный уход от родного, любимого человека – жены. Слабость и трусость – оставил в горе любимого человека, оставил одного, без поддержки и сопереживания, – эгоизм!
Первые три года после гибели сына скитался по Томской губернии, с группой таких же отшельников посетил Беловодье, но нигде не нашёл успокоения своей раненой душе. Пришёл в маленькую таёжную деревню на берегу Чарыша, купил на её окраине небольшой домик. Днём занимался его ремонтом, ночами, закрывшись в нём на все запоры, когда тонкий луч света от свечи проникал сквозь мутное стекло окна и ложился серым пятном на засыпающую землю, строил подземную тайную комнату. Построив, запер дом и ушёл в тайгу, купив в деревне продовольствие, порох и дробь. В тайге  мыл золото и искал драгоценные камни. Питался ягодами, рыбой и дичью, изредка позволял себе испечь пресные лепёшки. С первыми заморозками возвращался в жилище на берегу Чарыша, оставлял в нём инвентарь, прятал в тайнике часть золота и камней, и уходил в Барнаул. В городе, поселившись у одинокой старушки, переодевался в тряпьё, продавал через надёжных людей оставшееся золото и камни, деньги делил на три части. Через тех же людей одну часть денег передавал жене, от кого они она, конечно, догадывалась и брала, надеясь, что он возвратится к ней, но шли годы, она ждала и старилась, а он был всё так же далёк от неё. Другую часть денег отдавал в сиротский дом, третью клал на счёт в банке. Исполнив всё задуманное, как бы бесцельно бродил по улицам, но на самом деле смотрел издалека на свой дом, на жену, ежедневно выходившую из дома либо в магазин, либо на базар, и ходил на реку, где выламывал ивовый прут и хлестал им реку, забравшую сына. Осень, зиму и часть весны жил в городе, в мае покидал Барнаул, – уходил в тайгу, забрав из дома таёжной деревни инструменты, инвентарь, котелок, ложку и другие необходимые для жизни вещи, и всё лето мыл золото, искал драгоценные камни. Так прошло ещё двадцать шесть лет. Он был ещё молод, всего пятьдесят девять лет отделяли его от дня, когда раскрылись его лёгкие, когда криком приветствовал своё рождение, когда увидел многоцветье нового мира, когда почувствовал нежные руки матери… Ему было не полных шесть десятков лет, но чувствовал он себя глубоким старцем.
В этот год он не пошёл в тайгу. Пришёл в деревню в десятых числах августа и, закрывшись в доме, три дня не выходил из него – мастерил седло с потайными пустотами для скрытия в них самородков и драгоценных камней, но этих ценностей было столь много, что ему пришлось подумать и о других тайных местах. Ими оказались деревянные миски с двойным дном, деревянные ложки, ручка хлыста и приклад дробовика, над созданием полостей в которых ему пришлось проработать весь день, – с утра и до позднего вечера.  Часть самородков на непредвиденный случай спрятал в потайных карманах своей одежды.
На четвёртый день, покончив с работой, вышел из дома.
Был тёплый солнечный день. Пошёл на Чарыш, попрощаться с природой ставшей ему родной. Сел на валун близ уреза, окинул взглядом противоположный берег, такой же "мёртвый" каким представлял себя, равнодушно посмотрел на деревенских мужиков, невдалеке ловивших бреднем рыбу и с тоской, известной только ему, всмотрелся на стремительно несущиеся в неизвестность воды, рассечённые тонкой чертой на две неравные половинки. Правая – меньшая была мрачна, впитала тень гранитного монолита. Левая – бо;льшая искрилась на солнце, приняла в себя синь неба и белые облака, щекотно скребущее своими рваными боками тело реки, что было отчётливо видно по дрожи её – мелкой ряби.
Безмолвно, лишь где-то вдалеке нескончаемо пел унывную песню какой-то таёжный птах. Неожиданно в это пение врезался крик о помощи: "Спасите! Помогите!" – кричал один из рыбаков.
Он резко, насколько позволил ему его возраст, встал и побежал к рыбакам.
– Вашего друга оторвало от невода и несёт в водоворот. Вы разве не видите? Спасайте его! – торопливо проговорил он.
– Ему уже не поможешь, – спокойно ответил один из двух стоявших на берегу мужчин. Пока суть, да дело, пока лодку сберём, унесёт его течением в водоворот, а там поминай, как звали.  А ежелиф вплавь, сами потонем.
– И бредень жалко. Видишь, таймень в нём килограмм под сто бьётся, а он подороже Фомина будет. Продадим и третью часть денег жене его отдадим, она на них цельных полгода спокойно может прожить.
– Так человек же? – возмутился он.
– Ну и што, што человек? В ентом омуте знашь скоко потонуло?!.. То-то же!.. Его водяной потянул, а у него ужо не отымешь.
Махнув рукой на мужиков, он подбежал к лодке, оттолкнул её от берега, запрыгнул в неё и погрёб к утопающему. Подплыл вовремя, ухватил мужчину за вздувшуюся рубашку и втащил в лодку.
На следующий день спасённый им человек пришёл к нему домой с большой корзиной. Выложил на стол пироги, окорок, сметану, молоко, творог, масло, соления, тушёного кролика и много другой снеди. Была и водка – две бутылки.
– Вот, не обессудь добрый человек, угощение моё небогатое, но от души. Ушёл ты вчера, а я и не сказал тебе даже спасибо. Вот, – указал на стол, – прими, будь вежлив.
– Одному мне это и за неделю не осилить. Присаживайся к столу, – вместе и выпьем по чарочке и поговорим за жизнь, – ответил хозяин.
Выпили, закусили, разговорились.
Гость поведал о себе.
– Один я в семье добытчик. На мне престарелая мать, жена и четверо ребятишек. Если б утонул, пропали. Всей семьёй век тебе благодарны будем, – сказал, поклонившись, гость.
Он задумчиво слушал его и вдруг тяжело вдохнул и проговорил:
– Почти тридцать лет ношу в себе боль. Ни с кем не делился ею, а вот сейчас тронул ты меня своими словами, что-то перевернулось во мне, как будто заново народился, – помолчал недолго, – потому откроюсь тебе… да и, – махнул рукой, – пора видно…
Гость от удивления открыл даже рот.
– Никто, никогда в деревне не слышал от него ни слова. Никто не знает его имени и вдруг… мне… – вихрем пронеслось в голове гостя, – доведётся узнать, кто он… 
Он склонил голову и повёл рассказ.
– Двадцать девять лет назад, жарким июльским днём я пошёл с сыном на реку Обь в Барнауле. Мы с ним купались и загорали, а перед самым уходом домой на пляж пришли мои товарищи детства, разговорились. Сын был рядом, но в какой-то момент я упустил его из вида. Вспомнил о сыне, услышав крик: "Ребёнок! Ребёнок тонет!" Бросился в реку, но было уже поздно. Подхваченный быстрым течением Оби, он внёсся им в стремнину, которая буквально в один миг скрыла сына в водовороте.
Эта трагедия разрушила наш брак. Считая себя полностью виноватым в смерти сына, я ушёл от жены, написав, что покидаю ее, так как не могу простить себе его смерть, что стыдно смотреть в её глаза.
Несколько лет провёл вдали от родных мест, поселился в этой таёжной избушке на берегу реки Чарыш, протекающей среди крутых алтайских гор, в поисках утешения моей болезненной души, но так и не залечил её.
Ты и все деревенские, часто находили этот дом пустой. Да, я покидал его, тщательно скрывая свой уход. Никто не знал, куда я уходил и, уверен, даже не догадывался с какой целью, а я шёл на промысел золота и драгоценных камней. Я горный инженер и прекрасно знаю руды, это помогало мне в моих изысканиях. Добыв золото и драгоценные камни, я возвращался в это моё убогое жилище, а с первыми заморозками уходил в Барнаул. В городе через надёжных людей реализовывал золото и камни. Часть денег переводил жене, часть в сиротский дом, часть клал на счёт в банк.
Завершив все дела, переодевался в рваньё и бродил по городу, останавливался возле моего дома в желании увидеть ту, которую любил больше моей жизни, перед которой считал себя виноватым. Моим видом я вызывал чувство брезгливости у людей, невольно проходящих мимо меня, но это не только не тревожило меня, более, давало возможность видеть мою жену либо в палисаднике, либо медленно идущей по своим надобностям. Иногда я следовал за ней, но не осмеливался подойти, лишь однажды, случайно оказался так близко, что почувствовал её запах, тот аромат её тела, который всегда был со мной. Она взглянула на меня, на миг замерла, слегка вздёрнула плечами, раскрыла сумочку и, вынув из неё серебряный рубль, подала мне.
Так продолжалось двадцать пять лет, первые три года я бродил по губернии и в город не заходил.
На двадцать шестом году отшельничества я не увидел её в нашем доме, в котором оставил в одиночестве.
– Красивый дом. Очевидно, живёт в нём какой-нибудь важный человек? – спросил я проходящую мимо женщину.
– Дом-то красивый, только счастья в нём нет, – ответила она.
– Что так? – поинтересовался я.
– Была семья, была любовь и сын, только утонул он в возрасте пяти лет. Муж оставил жену. Видная была женщина, слышала, многие сватались к ней, всем отказывала. Видно, сильно любила мужа. Так и мыкалась одна одинёшенька до самой своей смерти.
При словах "до самой своей смерти" моя голова закружилась, я ухватился за забор, рядом с которым стоял, если бы не он, то упал. Когда очнулся, не веря словам женщины, едва шевеля губами, спросил себя:
– Мне это почудилось или?.. – Вероятно, я сказал это достаточно громко, так как женщина, всё ещё стоявшая рядом со мной, внимательно всмотрелась в меня и проговорила:
– А ведь я узнала вас, хотя прошло почти тридцать лет. Вы тот, кто оставил бедную женщину одну в горе её. Не мне судить вас. Бог рассудит и всё поставит по местам. – Сказала, с жалостью посмотрела в мои глаза и медленно пошла своей дорогой. Я смотрел ей вслед, и мысленно просил не оборачиваться. Мне было стыдно, я не мог смотреть в её глаза, и она, чувствуя мой взгляд, не обернулась.
В тот же день, узнав, что моя жена похоронена на соборном кладбище,  пошёл к ней, разыскал её могилку и возложил на неё цветы. А на следующий день пришёл в мой пустынный дом и нашёл в комоде стопку писем, перевязанных алой шёлковой лентой. Эти письма Елена написала мне. Их было двадцать девять, ровно столько, сколько прошло лет после гибели сына и нашей разлуки. Все письма были написаны в разные годы, но в один день – 5 августа, в мой день рождения.
Гость внимательно слушал его, открывающего чужому человеку свою больную душу.
– Я создал ад, наполнив его золотыми самородками и драгоценными камнями, не понимая, что всего лишь несколько слов, несказанных жене, дороже всех драгоценностей.
– И что это за слова? – спросил его гость.
– Прости! Я люблю тебя! И хочу дальше идти по жизни рядом с тобой! – простые, но понятные слова. – Сейчас я понял, она любила меня так же сильно, как и я её. Она бы простила, и нашу боль потери сына мы разделили бы на двоих. И мы могли бы родить ещё детей, и могли быть счастливы.
– Но ты не сделал это. О чём же ты думал, о чём мечтал? – спросил его гость.
– Я хотел построить храм. Денег, вырученных от продажи золота и камней, достаточно для его постройки. Они на банковском счету в Барнауле  нет лишь времени, я уже стар.
– Так зачем же тратишь время? Зачем возвратился в деревню? Оставался бы в городе.
– Его уже строят. Строят недалеко от места, где утонул мой сын… А здесь я хочу провести остаток моих дней.
– Твоя воля, но я бы так не поступил, – задумчиво ответил гость.
– Почему?
– Если бы такое случилось в моей жизни, завещал бы похоронить меня рядом с женой. А умереть вдали от неё и быть захороненным вдали, это предательство любви. Прости, но ты не любил её. Мне жаль тебя!
Утром, когда деревня ещё спала, оседлав лошадь и погрузив на неё скарб, он навсегда покинул дом, хранивший его секрет на протяжении двадцати шести лет.
Деньги, вырученные в Барнауле от продажи золота и камней, завещал трём своим верным товарищам, исполнявшим его поручения в течение двадцати шести лет. В завещание было написано: "…похоронить рядом с моей женой. Поставить на нашей общей могиле гранитный памятник со словами на нём: "Мы всегда были вместе, хотя и порознь! Время не смогло разделить нас, ибо мы любили!"
Вечером этого дня, растопив баню, вымылся. Достал из сундука чистое бельё и костюм, в котором стоял в день бракосочетания перед алтарём, оделся и сел за стол, перечитал письма жены. После лёг в постель, в которой двадцать девять лет назад отдавал себя любимой и познавал её. Представил её рядом с собой.
Умирал тихо. В его глазах блестели маленькие слезинки. Нет! он не жалел себя, и не клял свою жизнь, ему было просто больно при мысли о том, сколько впустую было потрачено сил, сколько жизненной энергии было израсходовано буквально ни на что, что и слова доброго не стоит. Но жгуче больно было оттого, что не завершил главное в своей жизни, – не попросил прощения у женщины, которую любил, любил безмерно сильно и бесконечно, у той единственной женщины, которой не дал счастья умереть с чувством ощущения руки сына на своей руке.
Тонкий звук лопнувшего зеркала заставил вздрогнуть его, следом на пол посыпались осколки зеркала и слуха его коснулись слова: "Я прощаю тебя, родной мой!" – Это было последнее, что он "услышал". Он улыбнулся и зеленоватый отблеск утренней зари, скользнув по его холодеющей ладони, коснулся маленького серебристого серпика выглядывающего из-под неё – части серебряного рубля на суровой нити, перекинутой через синеющую шею.