Неугасшая любовь

В углах жарко-натопленной комнаты плясали причудливые тени отбрасываемые камином. Извиваясь в безмолвии комнаты, изредка нарушаемом слабым треском поленьев, охваченных огнём камина, они являлись отражением прошлого, чем вносили в комнату загадочность, но бо;льшую тайну представляли два пожилых человека, молча сидящие у огня в высоких мягких старинных креслах. Меж кресел был установлен невысокий столик, на нём, в серебряном ведерке, наполовину наполненном битым льдом, стояла бутылка дорого французского шампанского "Veuve Clicquot Ponsardin", изготовленного путём купажа из виноградов урожая 1817 года – Пино нуар и Шардоне. Рядом в широком китайском блюде из тонкого фарфора лежали фрукты, а по сторонам его стояли два хрустальные бокалы. Они, эти два бокала предназначались для поднятия тоста в час, когда часы пробью полночь. Он и она, поглядывая на часы, установленные на камине, ждали их боя, до которого осталось сорок минут. С наступлением полночи эти два милых старичка войдут в новый 1894-й год.
Утонув в креслах, барон Гавриил Викентьевич и его жена баронесса Елена Дмитриевна вели молчаливый разговор. Им не нужны были ни слова, ни жесты, ни мимика, ни какие-либо другие средства общения, они уже давно научились понимать и слышать один другого без этих средств коммуникации.   
Черты их лиц, покрытых тонкой сеткой морщин, несли печать ума, доброты и нежности. Временами, то на одном, то на другом проскальзывала едва уловимая улыбка, таящая в себе нечто сугубо личное, о чём эти два умудрённых жизнью старичка вспоминали с тайным чувством, но изредка тонкий румянец, несущий в себе угрызение совести, проявлялся на щеках каждого.
Потерялись в прошлом слова, наполненные возвышенной страстью на заре их любви,  но пламя её не угасло, оно, как и в юности грело их и продлевало им жизнь. Топливо, которым поддерживался огонь любви, они хранили в своей душе, и по молчаливому согласию не воспламеняли его на людях уже пятьдесят лет. Никогда и ни при каких обстоятельствах между ними не пробегала показная искра любви, тем более облако раздора. Зачем, решили они, вызывать в людях негативное отношение к себе. Пусть все думают, что у них всё, как у всех – изредка ссоры, изредка непонимание друг друга, изредка проявление нежности, изредка, изредка, изредка… Но этих "изредка" не было у них, и это был их секрет.
 Романтикам по характеру – Елене Дмитриевне и Гавриилу Викентьевичу во всю силу своих лёгких хотелось кричать о своей любви, и они кричали.  Окутывая себя в любовную ауру, бурно выплёскивали свои нежные чувства друг на друга, но только тогда, когда были наедине, а на людях сдерживали себя, так как понимали, что раскрытие секрета скажется на них не лучшим образом, – слишком большие радости теряют свою силу, вносят в людей зависть, а большое горе вызывает во многих злорадство.   
19 век – век комедиантства невольно заставлял их играть по своим правилам. И на людях они нередко приходили к уловкам, к невинной лжи, натянутому смеху и глупости, – играли комедию на радость окружающим, а наедине смеялись над разыгранным спектаклем, хотя, по сути, сами были детьми комедии своего времени, в которой каждый хотел казаться лучше других.
Свою личную пьесу Елена Дмитриевна и Гавриил Викентьевич начали играть пятьдесят лет назад. В их спектакле был всего один акт, и он развивался так быстро, что незаметно даже для них самих стремительно втянул обоих в финальную сцену, – крепкую симпатию, затем в привязанность, а сам финал был бурным во всех отношениях. Казалось бы, можно было ставить точку в их ничем необязывающих отношениях, но неведомый сценарист решил поставить запятую. Сценки, которые они разыгрывали с лёгкостью, вылились в романтическую поэму любви, закончившуюся венчанием. И вот тогда они поклялись в вечной верности друг другу, – быть единым организмом, как едина и неразрывна вселенная.
Но всегда ли они были верны своей клятве? Не была ли это игра молодости, когда хочется казаться лучше, чем есть на самом деле, тем более перед любимым человеком? Не скрывал ли каждый из них на исходе своих лет что-либо тайное, доставшееся  старости в наследство от молодости, которое хотелось замазать в памяти густыми чернилами? Конечно, да! Каждый из них скрывал то липкое, что крепко приклеилось к душе, и каждый из этих двух старичков готов был открыть душу другому, но всякий раз каждого из супругов что-то удерживало от откровения. Тайну двух старичков, привязанных один к другому долгими годами совместной жизни, хотела узнать и луна, кособоко усевшаяся на одинокое серое облако, прилепившееся к ночному небу рваной серой заплаткой. Выискав узкую щёлочку в окне, задрапированном гобеленом, она влетела серебряной стрелой в играющую бликами огня камина комнату, уткнулась в зеркальную поверхность надраенного мастикой пола и, расплывшись по нему тусклым пятном, выбросила из него мелкие бледные искры, которые, не пролетев и метра, тотчас умерли. Лишь две маленькие искорки смогли выжить в ярких бликах огня камина, влетев в обесцвеченные временем глаза хозяина дома. Вспыхнув в них ярким светом, они унесли Гавриилу Викентьевича в мир прошлого, где вручили книгу его славных побед и поражений. 
Расслабившись в старинном кресле, Гавриил Викентьевич предался мысленному созерцанию книги своего прошлого. Листая её, останавливал взгляд на пустых страницах, потерявших текст, пытался восстановить его, но, не вспомнив ни строчки, тяжело вздыхал, чем привлекал к себе внимание жены, и продолжал неторопливое движение вверх по книге жизни. Страницы с мимолётными романтическими сценами перелистывал без сожаления, собственно, романтики в них было не больше, чем у влюблённого юнца, скрывающего свои чувства от объекта обожания. Очередная страница, исписанная мелким, но чётким убористым почерком, привлекла его внимание. 
"Год 1853-й. Позади десять лет супружеской жизни ", – прочитал Гавриил Викентьевич и перенёсся в прохладное утро сентября, в котором, сидя на любимом жеребце, рассекал плывущие по-над низинным лугом островки влажного прохладного тумана. Как на облаках пролетев низину, барон остановил взмыленного жеребце на возвышенности, с которой его взору открылась ширь убранной нивы, наполненной ароматом скошенных злаков, терпким запахом полыни и чем-то ещё сладостно-приятным, от которого закружилась голова. А с берёзового урочища справа, сбросившего белёсую пелену, до слуха барона доносился переливчатый звон, – это кристально чистый воздух пел гимн природе на бриллиантах росы. Эта великая песнь наполняла его грудь чем-то таинственно-сказочным, которое, как казалось Гавриилу Викентьевичу, вот-вот должно было выйти из умытых росой золотых осенних берёз и понести над полями, лесами и реками, вливая в его и без того крепкий организм новые силы. 
– О-го-го-о! – крикнул  Гавриил Викентьевич и пришпорил жеребца. Следом бежали три легавые.
Барон любил охоту. Она была его любимым занятием, и он не жалел на неё денег, чем, казалось бы, должен был вызвать зависть малоимущих соседей-помещиков, но к его счастью таких у него не было. Графы и князья ничем не отличались от него, а граф Воронин даже превосходил по количеству собак и лошадей.
В тот день Гавриил Викентьевич вышел на охоту всего с тремя псами, без "доезжачих", "забегаев", "урываев" и "догоняев". Травле по зрячему он предпочёл спокойную охоту на лис и зайцев – гоньба по следу.
Красавец жеребец, грациозно забирая ногами, легко нёс седока полевым галопом.
Стремительно приближался берёзовый колок. Погнав псов впереди себя, барон остановил коня и вскинул ружьё в ожидании зверя. В его груди гулко билось сердце, а душа замерла в предвкушении сладостного момента – выстрела из ружья.
Легавые выгнали зайца, барон вскинул ружьё и в тот же миг чужие собаки, выбежавшие из колка, настигли зайца. Следом появился незнакомый юноша. Соскочив с коня, он бросился к псам, и в следующую минуту добыча была в его руках.
Сдержаться от наглости, нанесённой неведомым охотником, да ещё на своих угодьях, было сверх сил барона. Соскочив с жеребца, он стремительно подбежал к нахалу, сбил его с ног, повалил на землю, навалился на него всем своим телом и стал теребить за плечи. Юноша молча отбивался от налёгшего на него барона, но в какой-то миг вдруг обмяк и перестал сопротивляться.
– Боже, что я натворил! – испугано проговорил Гавриил Викентьевич. Приподнял голову юноши, лёгкая шапочка скатилась с неё, и к земле заструился пышный поток русых волос.  – Женщина?! – Окаменевшее лицо барона отразило ужас.
Ощущая в себе боль и стыд, Гавриил Викентьевич в то же время с интересом разглядывал лицо незнакомки, и вдруг неожиданно для самого себя воскликнул: "Людмила!"
– Барон, вы меня убили? – открыв глаза, тихо проговорила женщина и протянула к нему руки.
В эти несколько секунд перед Гавриилом Викентьевичем проплыла траурная процессия, – хоронили соседа князя Голчина, за гробом вся в чёрном шла его молодая вдова Людмила Николаевна, урождённая Деева.
– Княгиня, слава Богу, вы живы! – приподнимая женщину на ноги, облегчённо вздохнул барон, – просто я вас…
– Слегка помял, хотите сказать, – проговорила женщина и, звонко засмеявшись, обвила шею барона своими руками. – Я не могу идти. Вам, Гавриил Викентьевич, придётся везти меня на своей лошади до моего дома.
– Но…
– Никаких но! – надула губки княгиня. – Вы травмировали меня, вам меня и доставлять до дома!
– Загадочная особа! – мысленно улыбнулся Гавриил Викентьевич, уступая требованию княгини сопроводить до её дома. – Недаром говорят, что она с причудами… но красива…
Причуды Людмилы Николаевны заключались в том, что она страшно ненавидела женщин, в её доме их не было вовсе, прислуга была только из мужчин, которых она, – миниатюрное прелестное создание, держала в крепкой узде, – это одно. Второе, – в губернии говорили, что она странная оригиналка, – носила только мужские одежды, любила охоту и даже пила водку. И третье, – не подпускала к себе ни одного мужчину. Всё это, вскоре после окончания годового траура по мужу, оттолкнуло от неё общество, но это было ей только в радость, а всё оттого, что она была тайно влюблена в барона фон Ашеберг-Кетлера Гавриила Викентьевича, которого впервые увидела и в которого до безумия влюбилась ещё в девичестве.
Перелистнув страницу книги жизни, Гавриил Викентьевич пропустил эти подробности.
"Нечаянные" встречи на охоте стали часты. Людмила Николаевна – хорошая рассказчица, увлекала барона интересными рассказами и сказками о принцах и принцессах, о прелестных девах, попавших в руки злых колдунов, делилась своими смелыми взглядами на жизнь, но дальше этого, как она ни старалась, дело не продвигалось. Гавриил Викентьевич  был верен своей жене, что не скрывал от неё.  Это вскоре стало гневить молодую женщину, и она решила влюбить его в себя, затем родить в нём страдание. Через месяц, почувствовав, что влюбила в себя барона, неожиданно исчезла.
Привезли княгиню в её поместье в середине декабря. Гавриил Викентьевич узнал об этом от своих товарищей-соседей по охоте и тотчас помчался в её усадьбу.
Людмила Николаевна лежала в постели. Её бледное, но всё ещё прекрасное лицо отражало печаль. Неизвестная болезнь подломила её некогда быстрые ноги и обезволила нежные руки, которыми она обнимала Гавриила Викентьевича в день их первой встречи – на охоте.
– Подойди ко мне, любимый мой! Дай мне взглянуть на тебя! – тихо проговорила она и слёзы, крупные слёзы потекли из её глаз.
Гавриил Викентьевич упал рядом с ней на колени и в порыве безумной любовной страсти стал целовать её милое лицо.
– Милый, милый, милый мой! если б ты знал, как я счастлива сегодня. Сегодня самый светлый день в моей жизни. Я люблю и любима тобой, и большего мне не надо! – шептала она и подставляла свои губы, глаза и щёки под жаркие поцелуи возлюбленного.
Ночью Людмила Николаевна умерла, не дожив до своего двадцатипятилетия всего три дня.
Закрыв книгу жизни, Гавриил Викентьевич украдкой утёр внезапно заслезившиеся глаза. Боль утраты, постигшая его сорок лет назад, отозвалась в сердце щемящим спазмом. Гавриил Викентьевич поморщился и коротко вздохнул, но этот глоток воздуха не снял спазм, более того, сильнее сдавил сердце.
– Боже, не дай умереть! – мысленно воззвал к Богу барон. – Как без меня будет Елена Дмитриевна? Ей же бедненькой без меня будет тяжело и горько.
Гавриил Викентьевич вспомнил, что такое уже было с ним и неоднократно, – сердце быстро успокаивалось от глубокого вдоха.
Превозмогая боль, он потянул в себя воздух, в груди что-то щёлкнуло, и спазм тотчас скатился с сердца. Дышать стало легко, и это лёгкое дыхание внесло его в реальность уходящего дня.
– Слава тебе, Господи, отлегло! – мысленно воздал хвалу Богу барон и посмотрел на часы. – Как быстро летит время! – подумал и тотчас старинные часы пробили полночь.
Подняв бокалы, супруги поздравили друг друга с новым 1894 годом.
– Вот и прошёл ещё один день, – приподнявшись с кресла, с тоской в голосе проговорил Гавриил Викентьевич, приблизился к жене, наклонился и поцеловал её в уголок губ. После чего возвратился к своему креслу и тяжело упал в него.
– Как с языка снял! – улыбнулась баронесса. – Только подумала об этом, – с грустью смотря на мужа, так быстро и, казалось бы, внезапно постаревшего, закончила свою мысль.
– Не мудрено. Мне кажется, мы давно уже понимаем друг друга без слов.
– Ты как всегда прав, милый мой супруг! – Елена Дмитриевна слегка прищурилась, толи от внезапно вспыхнувшего яркого света в камине, или от тепла нахлынувших чувств, и утёрла внезапно набежавшую слезу.
Минутная тишина и из глубин её груди с незначительными паузами вылились неторопливые слова: 
– Я… хочу… признаться… тебе… – высоко вздымающаяся грудь женщины на миг замерла и плавно опустилась с выдохом на фразе, – в чём-то очень важном.
– Какие новые фантазии пришли в твою милую головку, Прекрасная?
Уже много лет (сколько именно Гавриил Викентьевич давно забыл), в минуты нежности он называл жену не по имени, данном ей с рождения, а ласково – Прекрасной (вычитал из сказки о Елене Прекрасной), и это нравилось Елене Дмитриевне. Вряд ли найдётся женщина, которой не хотелось бы быть прекрасной пусть даже в глазах мужа.  В ответ Елена Дмитриевна стала называть мужа Ангел, по аналогии с архангелом Гавриилом.
– Не фантазии, милый мой Ангел, а признание, – полностью повернувшись лицом к мужу, ответила Елена Дмитриевна.
– Признание, в чём? В том, что ты сегодня разбила последнюю чашку из китайского чайного сервиза, – улыбнулся Гавриил Викентьевич.
– Нет, милый мой Ангел. – Елена Дмитриевна немного помедлила, затем повернулась лицом к мужу и многозначительно произнесла. – Ты полагаешь, что я всегда была тебе верна?
– Я в этом никогда не сомневался. Ты не давала повода для ревности, – ответил Гавриил Викентьевич.
– Да, да, конечно, – задумчиво ответила баронесса и помяла губами, думая, стоит ли дальше продолжать разговор на поднятую ею тему.
– И что?..
– Что ты имеешь сказать?
– Я? – удивился Гавриил Викентьевич. – Мне послышалось или ты только что хотела мне в чём-то признаться.
– Нет, Ангел мой, ты всё правильно услышал! – решившись продолжить откровения, проговорила Елена Дмитриевна. – Я хотела… нет! Хочу признаться в неверности.
Глаза барона "поползли на лоб" и уже через пять секунд вспыхнули пламенем.
– Что-о-о! – задыхаясь от собственного жара, с трудом выдавил из себя Гавриил Викентьевич. – В… в невер… но-сти… мне? – и резко, громко. – Нет! Это невозможно! Скажи, что ты разыгрываешь меня!
– Прости, Гавриил, я не могу больше держать эту тайну в себе. Ты всё должен знать.
– Что, что это?.. Что ты не можешь держать в тайне? Что я должен знать? – раздражённо, как из ружья палил барон гневные слова.
– Мою боль!
– И ты решила свалить её на меня? Раздавить меня ею! Это… это… нет! Не верю, ты меня разыгрываешь!
– Нет! Мне нынче не до шуток, – тяжело вздохнув, ответила баронесса.
– Но как?.. Это же предательство… Нет! Это какой-то сущий бред, – мотнул головой, как бы стряхивая тяжёлый сон, выпалил барон. – Это… это, в конце концов, просто преступно!
– Да, дорогой мой Гавриил, это преступление моей души.
– Души? – выскочив из своего кресла, воскликнул барон. –  И ты называешь измену преступлением души, это… это убийство, – размахивая руками, распалялся барон. – Убийство, моя дорогая! – и растягивая по слогам. – Убий-ство! Да, да, убийство, и никак иначе!
– Успокойся, милый, – с тоской взглянув на мужа, спокойно проговорила баронесса.  – Мне тяжело говорить, что-то сильно давит в груди. Слушай и не перебивай, а то, боюсь, не смогу высказаться до конца. Вот сейчас ты вспылил, не выслушав меня, а, между прочим, говоря о своей измене, я не говорила об измене телом. Оно всегда принадлежало только тебе, хотя… лучше бы объектом измены было оно, нежели душа. Не стой, садись. Разговор будет долгим, а у тебя больные ноги, побереги их.
– Какие ноги? О чём это ты? – учащённо дыша, нервно воскликнул Гавриил Викентьевич. – Ноги… и что из того?.. У всех ноги! – Бормоча себе под нос, барон сделал шаг вправо, потом влево и, ухватившись за спину, скривился от внезапного прострела, согнулся и медленно, подойдя к креслу, ввалился в него.
– Ты совсем себя не бережёшь, Гавриил. Тебе нельзя расстраиваться! – увидев боль на лице мужа, встревожилась баронесса.
– Ты что… Совсем не понимаешь, что сейчас наговорила? О каком сочувствии можешь сейчас говорить? Ты убиваешь меня?
– Пожалуй, ты прав, дорогой, но я обязана открыться тебе в моём грехе. Я чувствую, у меня очень мало осталось времени, река моей жизни подбирается к своему устью.
– Не говори ерунду! – уже встревожено проговорил Гавриил Викентьевич.
– Хорошо, мой милый Ангел, не буду тревожить тебя думами о приближении смерти, но упомянуть её всё же придётся. Начиная этот трудный разговор, я хочу, чтобы по смерти моей ты не гадал относительно меня, не забивал свою голову фантазиями, лучше тебе знать обо мне всё из моих уст, так будет легче и тебе и мне… на том свете, – баронесса перекрестилась. –  Открываясь всей моей душой, надеюсь, что моя исповедь тронет тебя, ты поймёшь меня и простишь. 
Мысленно прослеживая свою жизнь, вспоминая себя ребёнком, девочкой, девушкой и женщиной, я видела себя в разных образах, это ли не доказательство того, что я, которая была миг назад, уже не я. Та прошлая я уже умерла, так стоит ли переживать об умершем? Я поняла главное, вся наша жизнь – это бег от смерти, переход от старого к новому, из фазы жизни к смерти и обратно.  Настоящего нет, есть только прошлое и будущее, а мы где-то посередине, в вечном меняющемся движении, с вечной не изменяющейся душой. Вот поэтому я и сказала, что лучше бы изменила тебе телом, а не душой. Вы – мужчины всё понимаете иначе, нежели мы – женщины. Вы эгоисты, то, что можно видеть и осязать – это только ваше, никто не смеет к этому прикасаться без вашего разрешения, а всё невидимое вы не воспринимаете, оно для вас не существует, а если не существует, то стоит ли беспокоиться о нём, такова ваша логика. Мы – женщины полная ваша противоположность, мы менее подвержены боли измены тела, нежели измены души. Повторюсь, для вас, мужчин ценность имеет наше тело, а душу вы воспринимаете как некую потустороннюю субстанцию, которой можно и пренебречь.
– Душа, тело! Можно без этого?! – не выдержав долгого философствования жены, буркнул Гавриил Викентьевич.
– Прошу не останавливай меня, иначе я замкнусь и больше никогда не возвращусь к этому разговору, –  проговорила Елена Дмитриевна и, увидев кивок мужа, продолжила освобождать свою душу от тяжёлого груза прошлого, давившего свинцовой плитой. – Я не сберегла мою душу, она виновата перед твоей душой! Душа очень ранима, рана, нанесённая ей, никогда не заживает, а тело… что тело?.. миг и оно умерло, миг и душа обладает новым телом. Но, прости, я вновь отвлеклась от сути, которую намереваюсь поведать тебе. 
– Продолжай! – нервно бросил барон.
– Помнишь ли ты, как объяснился мне в любви и сделал предложение?
– Помню ли я?! Конечно помню! Ты была прекрасна, стройна, просто очаровательна. Я болел тобой! Днём и ночью  думал только о тебе, и боялся тебя. Я смотрел на тебя как на богиню красоты Афродиту… Нет! Более! Я видел тебя богиней мира, затмевающей своей красотой всех богинь вселенной!
– Ты никогда мне это не говорил, мой Ангел. Мне это приятно!
– Потому что боялся быть отвергнутым тобой.
– Но всё-таки признался в любви и предложил выйти за тебя. Что-то подтолкнуло к этому?
– Елена, давай не будем это вспоминать, иначе я наговорю глупостей.
– Хорошо, мой милый. Собственно… это и неважно!
– Скажу лишь одно. На предложение стать моей женой ты ответила довольно быстро, и это окрылило меня. Я стал целовать тебя, носить на руках, беспрестанно повторяя, люблю, люблю, люблю!
– И я отвечала тебе тем же! Но… прошу, выслушай меня. Я хочу, чтобы после моей смерти у тебя остались только хорошие воспоминания обо мне.
– Ты опять… – возмутился Гавриил Викентьевич.
– Всё, больше не буду, – улыбнувшись мужу, перекрестилась баронесса. – В начале нашего разговора я спросила тебя, помнишь ли ты день, когда сделал мне предложение?
Гавриил Викентьевич качнул головой.
– Я ответила согласием. Я боготворила тебя и готова была ринуться с тобой хоть на край света, но ты, понимая меня, предложил не покидать сцену. Я была тебе бесконечно благодарна, так как сцена была моей второй жизнью. После спектакля ты приходил ко мне в уборную, мы вместе читали письма от поклонников, записки с выражениями страсти и признаниями в любви, смеялись, но в твоих глазах нередко пробегал огонь ревности, я это видела и меня это тревожило. Я боялась, что однажды ты не выдержишь и бросишься на какого-либо воздыхателя моего таланта с кулаками.
– Да, да, на воздыхателя твоего таланта и красоты! – подправил слова жены Гавриил Викентьевич.
 – Моя красота принадлежит только тебе, Ангел мой! – ответила баронесса и продолжила излияние своей души.
Вскоре ты стал гневно смотреть даже на цветы, что преподносили мне поклонники, и я, дорожа нашей любовью, ушла со сцены страстно любимой мною. Приняв твёрдое решение быть всегда верной тебе, страстно любя тебя, я, в то же время, страдала от приостановки объяснений в любви, что изливали мне воздыхатели в своих письмах. Я прекрасно понимала, что основная масса писем и записок направлена на дурное, что цветистые объяснения в любви большей частью своей лживы, не верила ни единому слову в них, но всё же они горячили мою кровь, я выходила на сцену в приподнятом настроении.  И вот их не стало. Мне было без них тяжело. Мне, жившей сценой, привыкшей быть на публике, хотелось постоянного внимания, но решение было принято и театр оставлен.
Ты, милый мой Ангел, стал моим единственным зрителем. Я часто разыгрывала перед тобой сценки из спектаклей, ты обворожительно смотрел на меня, а после брал на руки и уносил в спальню. Это был самый упоительный финал тех сцен, а в перерывах между актами домашнего спектакля я вновь вспоминала цветы, письма и горящие страстью глаза воздыхателей. Моя душа всё ещё была не свободна от оваций, криков браво и бис, от шума и гвалта театра. Я стала впадать в меланхолию, вуаль задумчивости всё чаще и чаще опускалась на моё лицо. Ты, видя моё состояние, спрашивал: "Не больна ли ты, Елена?" – Я отвечала, улыбаясь через силу: "Нет, не больна!"  Ты пристально вглядывался в мои глаза, как бы спрашивая их, не лгу ли я, и мне было стыдно, ибо я осознавала свою ложь. Я была больна отсутствием внимания публики, отсутствием любовных посланий поклонников.
– Так, значит, ты страдала от отсутствия внимания со стороны? И только? –  Удивился Гавриил Викентьевич.
– Да, мой милый недотёпа! Мне было легко с тобой, но не хватало почитания публики. Это и вводило меня в задумчивость, которую ты принимал за болезнь, хотя… это и была болезнь. Это как наркотик, которого не хватает законченному наркоману, а я и была им – больным фанатом сцены. Мужчины вообще плохо видят душу женщины, а мужья тем более.
– Но ты должна была сказать мне об этом. Я обязательно что-нибудь придумал, например, собрал труппу из дворовых людей и крестьян. Ты была бы режиссёром и играла главные роли. Мы приглашали бы на твои спектакли соседей…
– Конечно, дорогой, но я сама не хотела этого, иначе бы я сказала, – ответила Елена Дмитриевна, и продолжила изливать откровения души. – Однажды в полдень мне доставили письмо. В тот день ты был на охоте. Пришёл возбуждённый, добыл кабана и не увидел моих сияющих глаз. Я пыталась рассказать тебе о письме, но ты не слушал меня, говорил о добыче, затем ушёл в кабинет и работал целый час. Мне было обидно до слёз, я хотела, было, войти к тебе в кабинет и излить мою боль, но ты, как бы услышав меня, предупредил мой порыв. Вышел из кабинета, подхватил меня на руки и танцевал со мной так – пока мы оба с тобой не повалились на палас. Всё-таки ты был всегда учтив!
– Спасибо, Прекрасная, мне это приятно слышать, – улыбнулся барон. – А письмо? Что было в нём?
– Да, письмо… Я читала его с упоением. В нём было всё чисто, никаких пошлых намёков, никаких гадостей, просто беседа о любви, как со старым добрым другом. На следующий день второе, потом третье и так всю неделю. Я болела ими, я ждала их, я упивалась ими, они внесли в мою однотонную жизнь некоторое разнообразие и наполнили мою душу свежими силами, они были как чистый воздух, испив глоток которого, хочется новый. И всё же, милый мой Ангел, они были мертвы, я не знала их автора, и не мгла составить его образ, так как ничего не писал о себе, кто он, каков и сколько ему лет. А составить его образ было не возможно, так как он, как кажется мне, писал левой рукой, – буквы бегали то вправо, то влево, то неслись ввысь.
– Интересно! И что, так ни разу и не намекнул о встрече?
– Ни разу, хотя писал два года, правда, с перерывами и порой до полумесяца.
– И что же потом?
– Потом всё прекратилось.
– В таком случае, моя Прекрасная, это нельзя назвать изменой!
– Нет, это измена! Я не только хранила его письма, но и отвечала ему.
– Хм, – хмыкнул барон. – В таком случае это действительно измена.
– Да, милый мой, настоящая измена, ибо я называла его даже любовником, возлюбленным моим.
– Мне горько. Ты бесчестная женщина! Изменщица! Называла его своим возлюбленным и отвечала на его письма, это… это…
– Да, это подло! Это ты хотел сказать?
– Ну-у-у… не так резко, это уж слишком… У меня даже в мыслях такого не было, просто… как бы тебе сказать… просто это… нечестно! Да, нечестно! Получать любовные письма от неизвестного человека, отвечать на них и держать это в секрете от меня. Раньше – в театре мы вместе читали письма от твоих поклонников, и это было даже забавно, но эти письма… Это… Да, это не честно по отношению ко мне, ведь я так сильно тебя любил.
– А что же сейчас? Сейчас ты меня уже не любишь?
– Не говори так, Елена, это нечестно по отношению ко мне. Ты знаешь, что я люблю тебя и готов повторять это бесконечно. Люблю, Прекрасная моя! А письма… что ж… они в прошлом. Собственно, они просто игра, как диалог на сцене, когда охватывает эйфория, а внутри ничего нет… пустота. Это как объяснение Солнца в любви Луне.
– А душа? Её не видно, но мы чувствуем её, так и те письма. Я не видела его, но чувствовала. Чувствовала каждый его вздох и каждый удар сердца!
– Хотелось бы мне прочитать их.
– Потом, как-нибудь…
– Но более всего прочитать твои письма ему.
– О, милый, это не возможно! Мне не известно, где они и что с ними стало. Да… я и не просила его сохранять их, тем более пересылать обратно… это было бы глупо… Не так ли?
– Но в таком случае как мне знать, не разыгрываешь ли ты меня? Может быть, ты решила сыграть свою главную в жизни пьесу?
– Зачем? Чтобы вызвать в тебе ревность? Я и так это знаю! Нет, Ангел мой, всё это было в моей жизни… а теперь и в твоей. Теперь ты знаешь, что я изменяла тебе, пусть даже мысленно.
– И тебе никогда не хотелось узнать, кто тот воздыхатель?
– Поверь, никогда! Мне было достаточно одной строки о любви. Я ощущала себя женщиной… Что поделать, мы – женщины любим, чтобы за нами ухаживали, говорили нам красивые слова, признавались в любви. Те письма, вливая в меня наркотический нектар, опьяняли и уносили в необозримую сладостную даль, из которой я выходила насыщенной любовью не менее чем от телесной любви с тобой. Прости, милый! Те письма вдохнули в меня новую жизнь, из них я поняла, что всё ещё любима. Женщины любят внимание и слова любви. Внимание их подзадоривает, а любовь делает игривыми кокетками. Вот и вся моя исповедь. Простишь ли ты меня, родной?
– Да, если дашь прочесть его письма!
– Хорошо, мой Ангел! Не к чему сейчас их прятать?! Всё в прошлом! – тяжело вздохнув, ответила Елена Дмитриевна, встала и направилась в спальную комнату. Там подошла к бельевому шкафу, открыла и вынула из его глубин связку писем, перевязанных выцветшей лентой, погладила их, ещё раз тяжело вздохнула и произнесла, – как глупы мы бываем в молодости… – добавив, – и сентиментальны в старости!
Передавая письма мужу, баронесса подумала: "Вот и финал нашей пьесы! – а вслух сказала. – Прошу, читай их не в моём присутствии. После того, как я удалюсь в спальню. Мне будет неприятно, если ты будешь смеяться, а ты будешь, потому что они в чём-то по-детски наивны".
– Обещаю! Ты подарила мне пятьдесят счастливых лет, и я благодарен тебе за это. И не забудь поставить туфельку к камину, сегодня рождественская ночь.
– Но что я найду в ней? Наша сказка давно уже закончилась.
– В чудеса надо верить до самой смерти, Прекрасная!
– Ты прав, милый! – снимая туфельку с ноги, ответила Елена Дмитриевна, поставила её у камина и, обернувшись к мужу, пожелала ему спокойной ночи. – Спокойной ночи! Спасибо за всё, милый мой Ангел! – поцеловав мужа в губы, улыбнулась и медленной шаркающей походкой пошла в спальню.
Проводив жену взглядом, Гавриил Викентьевич проследовал в кабинет, подошёл к письменному столу, выдвинул нижний ящик и извлёк из глубины его стопочку писем, перевязанных выцветшим шёлковым шнурком. Посмотрев на письма, чему-то улыбнулся, погладил их рукой и возвратился в зал. Подойдя к камину, поцеловал письма и бросил их в камин. Огонь тотчас охватил бумагу.
– Пусть всё будет так, как есть, – мысленно проговорил Гавриил Викентьевич. – Ты была не права, милая, говоря, что мужчины, а особенно мужья не понимают душу женщин. Я всё видел и понимал, поэтому и писал тебе письма. Сейчас – с высоты моих лет их можно принять как удар в сердце, но тогда я думал иначе… неумная молодость… и, к сожалению, такая же глупая старость. Зачем тебе знать всю правду?! Узнав, что это я писал, ты перестанешь верить в прекрасное, поймёшь, что была забыта и не интересна никому. Даже мою любовь может понять не иначе как привязанность. Нет! Это допустить нельзя. Пусть всё остаётся так, как есть! Правда может тебя просто убить. А чтобы туфелька была не пуста, вложу-ка я в неё рождественскую открытку с моими словами о любви. Прости, моя милая Прекрасная! Бриллианты… К чему они сейчас… Я люблю тебя! Ты любишь меня, и это дороже всех бриллиантов мира! Завтра приедут дети и внуки. Наш дом опять наполнится родными голосами, – тихо проговорил Гавриил Викентьевич и медленно направился в кабинет за рождественской открыткой, на ходу говоря. – Вот и финал нашей пьесы, Прекрасная, к счастью она была не игрой на сцене, а реальной поэмой любви!