Анна и Дарья

– У тебя, Аннушка, чудный голос – проговорила Дарья.
Прервав пение, Анна махнула рукой: "Какой там? Обычный, как у всех. Вот у моей матушки был голос, так это голос, а у меня так… всего лишь малое отражение его!", – ответила.
 – Нет, что ни говори, а когда ты поёшь, у меня аж душа заходится. И видится мне родная деревня, звонкий ключик у березы в огороде и воздух… – Дарья прикрыла глаза и, покачивая головой, возвышенно-торжественно воскликнула, – нежный, нежный! И такой лёгкий, прям невесомый и полётный! Он подхватывает меня и несёт, несёт, несёт! Пой, Аннушка, пой родная! Когда ты поёшь, я забываю, что нахожусь здесь, – Дарья бросила брезгливый взгляд на дверь маленькой комнатки. – Ах, как же мне хочется бросить всё и улететь в края, где нет этой мерзости и унижений.
– И мы улетим, обязательно улетим, милая подруженька. Придёт время, и уйдём отсюда. Уйдём навсегда и забудем этот проклятый дом, – ответила Анна и крепко прижала подругу к своей груди,  как бы защищая её и одновременно ища в ней защиту себе.
Девушки всхлипнули и заплакали. Они плакали от грустных воспоминаний и от светлых дней, выпавших на их короткую жизнь. Плакали и с минорными нотками в голосе смеялись, снова плакали, – выплёскивали боль души с тяжёлыми всхлипами, и снова натянуто смеялись.
– Все они гадкие, гадкие, гадкие! Им только одно от нас нужно, – тело наше молодое, а потом, насытившись, оскорбить нас, показывая этим свою власть над нами, – сквозь частые всхлипывания, говорила Дарья. – А мы угождаем им, унижаемся перед ними, как скоты безрогие.
– Перестань, Дарья. Не оскорбляй себя, мы и без этого унижены ниже некуда. Мы для них безымённые животные, а если они и обращаются к нам, то не иначе как "Эй ты! Курва. Потаскуха", а то и того хуже. Нет у нас имён.  Хозяйка и та кличет нас Анька, Дашка, Сонька…
– Права ты Аннушка. Хуже скотины считают. Слово поперёк скажешь, оскорбят, а если сопротивляться начнёшь – по лицу бьют и вообще, куда попало… ремнём или костылём…
– Такова наша участь, Дарья. Мало того, что они нас оскорбляют, так ещё и ты сама себя. Потеряли мы с тобой, подруженька, девичью гордость.
– Вот об этом я и говорю. Разве мы с тобой люди?.. Скотиной стали безропотной! Вынули из нас душу и втоптали её в грязь. В мерзком, вонючем болоте оказались, и выбраться из него никогда не сможем. Убили в нас способность любить, одно осталось… слёзы.
– Милая, милая моя подруженька! – воскликнула Анна и в порыве нежности вновь крепко обняла подругу. – Давай убежим отсюда! Оставим это болото! Начнём жизнь новую, светлую! Душно здесь! Гадко и мерзко! Нет сил моих больше терпеть унижения, оскорбления и побои. Убежим, убежим, милая!
– Куда? – слегка отстранившись от подруги, с тоской в глазах и голосе проговорила Дарья. – Найдут и до полусмерти излупцуют.
– Пусть… пусть излупцуют, а только на улке не посмеют…
– Ещё как посмеют. У неё вся полиция куплена, да и сами люди пальцем на нас показывать будут и улюлюкать, как будто мы вовсе и не человеки, а мерзкие звери, к которым боятся прикоснуться и которых травят как волков.
Анна глубоко вздохнула, склонила голову на плечо подруги и запела:

По сеничкам Дуняшечка гуляла,
По новеньким красавица ступала.
От радости все ручками махала,
Ах, с пальчика колечко потеряла.

Колечко это было не простое,
Эх, скажем, оно было золотое.
Колечко было просто загляденье,
А главное – Ивана подаренье.

Расстроилась Дуняшенька, всплакнула,
Да милого друга вспомянула.
Уж, был бы мой Иванушка со мною,
Не стала бы я мучиться бедою.

Анна пела и вспоминала свою неудавшуюся жизнь, в которой был, как казалось ей неизмеримо давно, а в действительности всего лишь год назад, ненаглядный сокол Ванечка. Дарья тихо подпевала подруге и уносилась в мыслях своих к своему любимому.
Прервал пение грубый крик хозяйки.
– Куда запропастились? Эй вы, Анька и Дашка! А ну спущайтесь вниз!
– Зовёт, – как-то сразу вжавшись, тихо проговорила Дарья. – Идти надо!
– Никуда не пойду! Надоело всё! – резко ответила Анна.
– Так сама же придёт… Всё одно идти придётся, да ещё оплеуху получим.
– Я сама ей оплеуху влеплю! Хватит уже измываться над нами. Никуда не пойду!
Скрипнула дверь и в маленькую комнатку с широкой кроватью, низеньким прикроватным столиком, узким шкафом и стойкой-вешалкой вошла хозяйка.
– Чего расселися, курвы? Пошто не откликаетесь, сволочи? Пошто не спускаетесь вниз? Сколько можно вас ждать? Клиенты пришли, богатые… Идите, займите их и сполняйте, что требовается!.. Ну, чего сидите?.. Али оглохли?.. Пошевеливайтесь! Кому сказано?!..
– А вот и не пойдём! Сама, еслиф надо, обслуживай их! А нам это за ненадобностью.
– Бунтовать! Ах вы, дряни! – вскипела хозяйка и влепила хлёсткую пощёчину сначала Анне, потом Дарье. – Шлюхи задрипанные, забастовку устраиваете! Да я вас как клопов раздавлю, шалавы!..
– Сама ты шалава задрипанная! – скривившись в презрительной смешке, парировала Анна. – Сказано не пойдём, значит, не пойдём!
– Ну, погодите у меня, сучки поганые!.. Я вам сейчас покажу, как ослухиваться, – ругнулась хозяйка и крикнула в приоткрытую дверь. – Сенька, айда сюды! Анька с Дашкой бунтуют!
Через минуту в комнату вошёл здоровенный детина, и по приказу хозяйки стал избивать непокорных девушек. Потом, избитых в кровь, схватил за волосы и поволок к подполью, специально обустроенному для успокоения непокорных девушек.
– Посидите тута в темноте и в сырости с крысами, может, поумнеете, а за убыток, причинённый мне, месяц задарма работать будете, – ухмыльнулась хозяйка и приказала Семёну запереть подпол на замок. – Так-то лучше будет… Ишь, паскуды, что удумали… бастовать! Я эту дурь-то из вас выбью! – напоследок бросив гневные слова в адрес девушек, хозяйка гордо вскинула голову и пошла прочь.
На голом земляном полу, в темноте, девушки прижались друг к другу и стали клясть свою злую судьбу.
– Разве ж думала я, что буду сидеть в сыром тёмном подполе и проклинать свою жизнь, – горестно вздохнув, проговорила Дарья.
– А и я, подруженька, не мечтала о такой судьбе, – ответила Анна. – Был у меня милый друг. Шибко крепко мы любили друг дружку. Так крепко, что казалось, ничто не сможет нас разлучить, да только человек предполагает, а судьба располагает!
– Что же горького в твоей судьбе приключилось, Аннушка? – участливо спросила подругу Дарья.
– Вся жизнь моя перевернулась в один миг. Ехали мы с милым моим дружком по зимнику Обскому, что под Большим Гляденом. Шибко торопились в Чесноковку на рождество, да не доехали. Попали в промоину. Лошадь сразу утянуло под лёд, а она утянула за собой и сани. Ванечка мой успел вытолкать меня из саней, а сам вместе с ними под лёд-то и ушёл.
– Как же ты выжила, голуба моя, мокрая-то вся?
– Люди добрые спасли. Посёлок-то, что под Гляденом рядом… в версте, дошла до него сама, а там в первую избу и постучалась.
– Бедненькая, бедненькая ты моя! А дальше-то как?
– Обсушилась, обогрелась, а на другой день ушла из отогревшего меня дома.
– И никто даже не поинтересовался, куда и зачем ехали? Не предложили остаться?
– Поинтересовались, только у самих семеро по лавкам… нищета. Пошла обратно в город Барнаул… А куда деваться?.. Ни кола, ни двора своего! Так и попала в этот непристойный дом.
– И у меня, Аннушка, жизнь не слаще. Сколь помню себя, всегда в нужде. Был у меня друг милый… Васечка. Свадьбу собирались сыграть, да только оба безземельные… Откуда у нас деньги. Батюшка-то за венчание сто рублей берёт, на меньшее не соглашался… Да у нас и меньшего-то никогда не было. Я в прислугах ходила в городе, а Васенька на горе в землянке жил с такими же, как сам бездомными и нищими мужчинами.
– Так с руками же был. Пошто на завод не пошёл? Там бы дали ему комнату, и жили бы. Вдвоём, глядишь, и те проклятые сто рублей собрали.
– Говорила я ему идти на завод, не захотел. Сказал, что век на нём горбатиться будет, а сто рублей не заработает. Сказал, что задумка у него какая-то есть, с которой разбогатеет. Только задумка та оказалась злодейская.
– Как так! Пошто злодейская! – удивилась Анна. – Разбойная ли чё ли?
– Разбойная, Аннушка. Самая, что ни на есть убийственная, – тяжело вздохнула Дарья. – Кабы знала или догадалась, ни в жисть не пустила бы, а оно вон как вышло. Сейчас мой миленький на каторге мается, а может быть уже и головушку свою неразумную сложил.
– А ты верь, Дарьюшка, что всё хорошо сложится. Воротится твой Васечка и заживёте мирно и счастливо.
– Не заживём уже, подруженька. Десять лет каторги, а там, слышала, спать дают всего лишь пять часов, вряд ли кто выдержит, да кабы только это… каторга она и есть каторга, труд там непосильный… смертельный.
– Десять лет! Ох, ты ж, Господи Ты мой! Десять лет! – воскликнула Анна. – Это за какой же такой тяжкий грех?
– За убийство женщин и малых деток!
– Грех-то какой! Боже мой! – покачала головой Анна. – Женщин и малых деток… Это ж как у него рука поднялась на разбой такой жестокий?
– Не у него одного. Одиннадцать их было… все мужики… окромя одного… мальца неразумного.
– Мальца?.. – удивилась Анна.
– Совсем ребёнка… четырнадцати лет…
– И что же они такое удумали? За какое деяние такой большой срок получил твой суженный?
– За убийственный разбой, – тяжело вздохнув, ответила Дарья. – В ночь великого христианского праздника, разбойники, вовлекшие в свою банду моего Васечку, напали на дом, в котором были две женщины и три малолетних ребёнка.
– Ох, ты ж, Господи ты мой! В само Светлое Христово Воскресенье пошли на разбой?
– В само, Аннушка, в само! Когда не только весь христианский мир, но, казалось бы, вся природа в торжественной тишине готовилась к достойной встрече той минуты, когда понесётся над землёю торжественное пение "Христос Воскресе" – пошли они на убийство.
– И скольких же они загубили?
– Двух женщин и трёх малолетних деток, изверги они окаянные… и Васечку моего втянули в это разбойное дело… Головушку, поди, уж и сложил, касатик ненаглядный!
– А где же мужчины были? Пошто они отпор не дали?
– Так не было в доме мужчин. Уехали они в село Харлово к заутрене и обедне.
– Вот оно что!.. Ишь, какое время выбрали! Знали, верно, что дома никого окромя беззащитных женщин и детей не было. 
– Следили, верно… Как же иначе бы знали, что дом без мужчин остался.
– Богатый, верно, дом-то?
– Да уж не бедный. У хозяина мельница своя, а у сына его, что с женой и тремя детишками в одном доме с ним жил, лабаз и две лавки. Ворвались они в дом тот, женщин смертным боем бить стали. Я на суде была, говорили, что старуху-то они сразу прибили, а молодуха упала перед ними на колени и стала молить, чтобы деток пожалели. Куда там!.. Её верёвкой задушили, а деток ножом порезали. Потом деньги забрали, дом подожгли и с песнями двинулись по улице, как бы возвращались с весёлой гулянки. Только видели их входящими в дом тот, сразу всех и изловили.
– Ты уж извини, Дарья, только поделом им.
– Поделом, подруженька, поделом! Только всё ж Васечку жалко. Обо мне пёкся, о свадьбе нашей думал… Себя сгубил и меня на грешный путь толкнул. Хозяева мои как узнали, что один из разбойников жених мой, тут же меня и выгнали. Другим обо мне сказали… никто не захотел брать в свой дом. Так вот и оказалась здесь.
До утра просидели в подполе девушки, а когда их выпустили из подземной темницы, хозяйка сказала:
– Ворочайтесь каждая в свою комнату и чтобы через час были готовы. Гостей жду богатых. И не дурите мне, – погрозила кулаком. – В следующий раз на неделю запру… на одну воду посажу! Ишь, паскуды, что удумали… бастовать!
Через полчаса Анна пришла в комнату Дарьи и сказала: "Умру, но не пойду!".
– Так опять же в подпол посадит, на неделю грозилась.
– А пусть хоть и так, а только всё одно не пойду, – твёрдо ответила Анна.
Быстро пролетело время, что дала хозяйка девушкам для приведения себя в порядок. От её строгого крика девушки вздрогнули, но даже не подумали идти на приказ спуститься к гостям.
– Паскуды, где вы? – пронеслось по дому.
Через минуту дверь комнатки Дарьи резко распахнулась, и в уши девушек ударил разъярённый голос хозяйки:
– Ах вы, шалавы, опять не слухаетесь! – надвигаясь на Дарью, брызгала слюной хозяйка притона.
– Не слухаемся и не будем слухаться никогда! – крикнула Анна, схватила со стола порожнюю бутылку и со всей силы опустила её на голову хозяйки. Бутылка вдребезги. Хозяйка хрипнула и, заваливаясь на бок, рухнула на пол.
– Ан-н-нечка, т-т-ты уб-б-била её! – расширив в испуге глаза, заикаясь, проговорила Дарья.
– Убила, так ей и надо, – спокойно ответила Анна и чиркнула по своему горлу осколком от бутылки.
– А я?!.. Как же я?!.. – закричала Дарья, провожая взглядом подругу, из горла которой фонтанировала алая кровь.
– Как же я?!.. Как же я?!.. Как же я?!.. – в каком-то потустороннем сне кричала Дарья, выливая на пол, на кровать и на себя керосин из лампы.
Когда дом потушили, то нашли в нём три до неузнаваемости обгоревших трупа.
Никто не лил по ним слёзы. Говорили, кто как:
– Давно надо было бы сгореть этому вертепу, – со злорадством.
 – Совсем молоденькие девчоночки были. Жизни не видели! Жить бы им и деток рожать!.. – с горечью.
Но большая часть зевак просто, молча, смотрела на дымящиеся руины.
Что было в их голове? О чём они думали?
Вероятно, о смысле бессмысленной жизни.