Сыграв по правилам судьбы

I
Средь сонных комнатных покоев, близ рамы старого окна — Андрей Ефимович Широков, эксперт музейного архива и добровольный собиратель любых изящных безделушек – из ткани, глины и фарфора, сукна, латуни и бамбука, любых сортов и назначений, всегда, как правило, бесхозных по тем иль оным из стечений невразумляемо дремучей досад исполненной судьбы. Герой задумчиво вздыхает и томно смотрит на пейзаж, весьма лишённый в раз и пышности, и цвета и уж решительно готовый начать бесстрастно увядать и безвозвратно погружаться в больные траурные сети сезона ливней и хандры. Взахлёб готовый загустеть тоской кишащий мутный воздух уже бесстыже леденеет и наполняется и грустью, и горьким вкусом прелых трав. Немой редеющий простор, всепроникающе безликий и удручающе скупой, неумолимо отпуская ещё живой в нём летний пыл, с бездонно жалобным минором, всласть щедро сдобренным тревогой и сиротливой маетой, крепясь, встречает гостью осень. От горизонта до двора ни лишней яркости, ни спешки, ни хоть намёка на азарт. Во всём доступном паре глаз - лишь однотипное забвенье и безучастный пессимизм. В ключе подобном и на сердце — ни предвкушений, ни надежд. Андрей Ефимович скучает, скребёт безрадостностью взора по обезличенности мест и топит ум в бессвязных думах: «Как не много нам всё же дано, как до слёз непростительно мало — лишь ждать, смиряться и терпеть. Всяк шаг — плод прихотей судьбы, всяк день, с утра и дотемна — лишь свыше спущенный сценарий, не изменяемый ни волей, ни верой в избранность себя. Всё сон, бессменный и сплошной, и даже тяга пробудиться есть лишь кратчайший из путей суметь уснуть ещё сильнее и потерять уже совсем — и связь с поистине реальным, и страсть взаправду сомневаться, и страх купиться на обман. Всё фарс, иллюзия и вздор. На что вопрос и уповать, коль ни надежд нет, ни гарантий, ни греть способных перспектив... Лишь омут, топкий и бездонный. Всевластный, цепкий и лихой. Не остеречься, не спастись. Не уцелеть, не удержаться. И вспять ничто не обратить. И чем распахнутее пропасть, тем меньше жаждешь устоять. И хоть ты взвой, хоть обрыдайся — ни быль не дрогнет, ни устои, ни крой отпущенной канвы. И нет несъёмнее оков, чем те, что участь наложила, на пару с долею вменив — вплоть непосредственно до гроба, до самой финишной из черт.»
Герой растерянно поднялся, взял в ворох скомканную куртку и, нацепив её на плечи, побрёл плутать вдоль местных улиц — в бега от дум и пустоты.
Тут смысл имеет сообщить о специфичности воззрений сего затворника ума — с весьма изрядно юных лет он стал страдать детерминизмом, всё безнадёжней погружаясь в то, что зовут прескриптивизм. «Сыграть по правилам судьбы» - его единственный девиз, подход и принцип на всю участь. Что было сказочно комфортным, такой житейский постулат совсем не требовал усилий и воплощался сам собой. Герой внимал тому, что есть, ни в коей мере не перечил, боясь и лично строить планы, и вслух озвучивать мечты, беспрекословно соглашаясь и с совершеннейше любым сюжет настигшим поворотом и с всяким бременем и грузом, вменённым вверенной стезёй.
Средь бездны улиц было тихо. Ни лишней пёстрости прохожих, ни нудной гулкости шумов. Непритязательный маршрут идёт от дома до базара — взглянуть на данное в продажу да подивиться своре морд. За деревянностью забора — набор телег, шатров и бочек. Большие тучные ряды полны всех видов ерунды — ковши, подковы, лампы, ветошь, мёд, рыба, веники, ковры. Торговки рьяно расторопны, до безобразия бестактны и возмутительно наглы. Народ под стать — снуёт, галдит. Хоть рубль, да вырвут. Хоть прям с сердцем. Для них такое не в новьё.
«Куда ты прёшь?! Осёл, оболтус.» - взревел изрядно полноватый плешивый сморщенный мужчина с облезлой тростью и ведром, взглянув на хлипкого мальчонку в бесцветном драном сюртуке: «Я год назад тебе тут ухо оторвал. Тебе второе надоело? Куда вне очереди лезешь?! Как, тварь, сейчас да зашибу!»
Малец удрал, конфликт не сбылся.
«Вновь бьют, кричат, спешат и пьют. Всё, как всегда. В стране шутов и в цирк не надобно являться. Тоска, несчастье и позор.» - Андрей Ефимович вздохнул и, шибко съёжившись, взял курс назад домой.
И вновь безропотные стены и взвесь постылой тишины, непринуждённая печаль и одинокая истома.
«Эх мир, не лучшее из мест. А нам тут жить, бывать, мечтать. Сам факт, что просто существуешь — уже не меньше чем удар. Хоть прослезись, хоть бесом взвейся, а не отринешь, что дано. Ну а дано, увы, не много. Но я и тем по горло сыт. Едва ль то к лучшему иль к чуду. А впрочем, ладно, поглядим. Поистязаемся, потерпим. А там глядишь уж и помрём. Что в целом вряд ли даже грустно. Хотя едва ли и смешно.»
Герой укрылся в дебри пледа и, повалившись на постель, ушёл в пространство сновидений, за раз умчав от всех из бед — и от реальности прочь сгинув, и от ей чуждого себя, увы, способного лишь чахнуть, скорбеть, терзаться да страдать, от самых первых лет на свете и до текущего сейчас ни дня не ведая ни счастья, ни удовольствий, ни тепла.

II
Над монотонной медью крыши балет из солнечных лучей — прочь уходящий летний зной всласть на прощание резвится, со всей отдачей густо крася ветшать и стыть готовый край. На одинокой старой лавке два неприметных силуэта — Андрей Ефимович, с борсеткой, и рядом с ним, с дневной газетой Семён Кириллович Ерошин, библиотекарь в краеведческой палате, а также друг, единомышленник и кореш — до дыр изученный за быль.
«Я вновь об доле помышляю, о ей предписанной канве. О том, что вверено нам явью, о рисках вечных, о путях...» - Андрей Ефимович вздохнул и отрешённо впал в беззвучность.
«Увы, без рисков никуда. И, чем их больше, тем живее — и событийность, и настрой. И страх тут вовсе не уместен и даже подлинно нелеп. Без хладнокровности принятий ни жар, ни буйство не пожнёшь. Если вы так боитесь, что вам обломают ветки, то просто напросто учтите, что ваше дерево с лёгкостью могли и не посадить. На самом деле всё на свете под контролем. И вы, и я, и всяк наш шаг, и след от всяческого шага. И мир поистине волшебен, хоть в той же степени и дик. В заурядной системе контролируется каждый человек, в удивительной - каждый атом. Крайне глупо пугаться времени или толп, они не больше чем лишь фон — пустой, дешёвый и напрасный, всерьёз способный озадачить лишь идиотов да детей. Лучший способ влияния на маленьких людей это большие цифры. Сие практически что факт. Но прочь меж делом взять да сгинуть — всё ж, жаль, не невидаль, не трюк. И чем ты правильней и лучше, чем совершенней и ценней, тем и глупее, и досадней вам уготовлена тут смерть. Увы, чем правильнее чашка, тем несуразней молоток. И хоть противься, хоть бунтуй — ни век, ни рок не обыграешь. Увы, в отсутствии стены, всяк гвоздь смешней пустого звука. И тщетно рваться иль спешить. Ведь в гроб и так всегда успеешь, а в оных мест приют, хоть краткий, как ни крутись и ни усердствуй, коль там не ждут, не попадёшь.»
«Да, мир невзрачен и убог, несправедлив и беспощаден. Кто-то робостью платит за осколки, кто-то с чванностью отказывается от бесплатной чашки. Не обуздать то, не пресечь. И всё дано порой достичь. Вопрос какою лишь ценою. Увы, удачливый билет подчас дороже парохода. И как и жить — едва ль ответишь — куда пойти, с чего начать...»
«Увы и ах, добыть искру всегда в сто крат сложней, чем пламя. И так всегда тут и во всём. И безотрадно планы строить, коль не сверстать, не оживить их, не предварить, не воплотить. И как свой вектор ни наметь, не оправдается, скривится, что не сумеешь и узнать. И в не написанном, жаль, тексте есть для ошибок мест с лихвой. Но надо жить, пылать, пытаться. Крайне трудно выбирать призы, не выбирая игру.»
«Но и с попытками не слаще. Коль лишь бесплодны те, мертвы. Увы и ах, с кривой дорогой ногам прямыми не побыть. И не понять, не разобраться — где яд, пленительно хороший, а где никчёмная еда. Увы, вцепиться в мелочи всегда чуть проще, чем оторваться от их отсутствия. Да, всё лишь временно и смертно, непостоянно, как узор, что создан ветром на песке, чтоб им же вскоре быть и стёртым. Но то лишь зеркало реалий, лишь здешних принципов портрет. Чем зыбче хор, тем крепче песня. Уж так, увы, заведено. Лишь шут по шуткам изучаем, а жизнь - по горечи и лжи. Но разве ж крах в том, разве ж финиш. Иль лечь и плакать аргумент. И даже если так случилось, что в ваш любимый огород вдруг кто-то вновь забросил камни, то просто напросто решите, для чьих сойдут они голов.»
«Так в том и суть текущих будней и их единственный посыл - научившись радоваться голове, учитесь радоваться и гильотине. Но для наличия света недостаточно одного присутствия лампочек, необходимо ещё и отсутствие желающих их разбить. А пессимизм, как то ни грустно, всегда, поверьте мне, сильней. Чем ниже шансы на успех, тем выше шансы на смирение с его отсутствием.»
«А что простите до людей — до их бесчестной гадкой своры, жестокой, алчной и тупой, есть в них хоть что-то не гнилое, хоть что-то светлое иль нет?»
«Да, люди дно — отстой, помойка. Буквально худшее из зол. Что хуже вряд ли и представишь, коль нет фантазии больной. Им крайне просто прощаться с целым и крайне сложно с осколками. Их невозможно вразумить. Ничем — ни ужасом, ни болью, ни силой слов, ни тишиной. Им всё, как прежде, ни по чём. Чем твёрже лоб, тем мягче пули. И не пытайтесь что-то сделать, рискнуть вмешаться, повлиять. Гильотина никогда не превращается в голову. Хорошо поддающиеся дрессировке, увы, крайне плохо поддаются воспитанию. Чтоб разувероваться в жизни, достаточно просто родиться, чтобы разувероваться в человеке достаточно просто познакомиться с человечеством. И не исправить их породу - ни перешить, ни упразднить. И даже редкие герои, кто не такие тут, как все, на суть процессов и вещей воздействий сущностных не кажут. Увы, медь золотом разбавив, лишь медь всё ту же и пожнёшь. И слабоумна вера в общность, в единство, братство, коллектив. У звуков разных, как ни жаль, и эха общего не будет. И даже жёстче вам отвечу, чем многочисленнее группа, тем в большей мере всяк в ней гад.»
«Но сколь любой тут горделив, сколь бесконечно своеволен, тщеславен, скользок и строптив.»
«Увы, чем мизернее цирк, тем многозначнее в нём клоун. Явь дно. И это точный факт. И то развязывает руки. Даёт воспрявшему дерьму извечный шанс на власть над мёдом. И в том вся пагубность, вся боль. Чем меньше честности в игре, тем больше тщетности в победе. И не создашь, не возведёшь — того, что завтра ж не погубят и в праха горсть не обратят. Увы, в искусственных печах огонь реальный крайне редок.»
«Увы, чем ласковей прогноз, тем злополучнее погода. Сие упрямей аксиом. И бесполезно выгорать, коль никого тем не согреешь. Решение сделать небо имеет смысл лишь в единстве с надеждой, что кто-нибудь додумается изобрести крылья. Нам кажется, что всё задумано логично. Что если есть большие гвозди, то обязательно найдутся и огромные молотки. Но так почти что не бывает. Лишь в грёзах разве что, во снах. И у всего, что вам открылось есть и последствий горький море и предысторий гадких рой. И нет — ни специй безобидных, ни не обиженной еды. Увы, чем ласковее спички, тем беспощадней факела.»
Семён Кириллович вздохнул и, поправляя воротник, с немым бессилием заметил: «Увы, мир глуп. Убог, печален. Ещё и осень на носу. Теперь и грусть печальней станет, и боль нещадней и острей...»
«Всё мертво. И нутро, и надежды. Ни чувств, ни твёрдости, ни сил.» - Андрей Ефимович померк и, сжав ладони, впал в озноб.
«И листья жиже всё и жиже. Глядишь, вот вот и опадут. Что ж — собирайтесь. И пойдём. Хоть улиц пустоши потопчем да на домишки поглядим.» - Семён Кириллович поднялся и, с сотоварищем на пару, побрёл вдаль никнущих широт.

III
На местной площади аншлаг: возня, народ, огни, шатры — бушует ярмарка, люд вьётся, смеётся, пляшет, ест и пьёт. Для заглянувших поразвлечься открыт на пробу весь набор любых мастей, сортов и форм и суеты, и удовольствий — и продовольственные лавки, и танцевальные помосты, и разноцветные гирлянды, и обещаемый салют. Рекой кишащая толпа безостановочно резвится, бурлит и пенится торговля, не прерываясь ни на миг, звенит шквал музыки и смеха и бьют об доски каблуки.
«Что-то очень похожее на жизнь... Вполне, замечу, интересно — наш мир, что всё ещё не счах, не так уж, вижу, и печален — ещё пытается цвести, играть, куражиться, дуть щёки, юлить, лить воду, блефовать и длить агонию и дальше, при чём подчас весьма успешно и даже с неким огоньком. Но уж давно не поражаюсь и ни на йоту не дивлюсь — ни лжи, ни ужасам, ни грязи, ни бесконечно гнусным трюкам и обстоятельств, и людей.» - едва успел лишь порешить Андрей Ефимович Широков, несмело вышедший свершить вальяжный будничный вояж по череде окрестных мест, как тут же, левую по руку, один взъерошенный прохожий влепил другому по лицу:
«Ты, что, тварь, памяти лишился? Я ж, мразь, тебя предупреждал, что, если раз ещё замечу, что с Танькой крутишься моей, и нос, и жизнь тебе расквашу и кожу заживу сдеру.» - изрядно крепкий мужичишка схватил такого ж, лишь чуть ниже, и залепил ему фингал: «Вот, гад, и встрял ты, доскакался. Вот в жир с двух ласт то и попал.»
И вот, в разгар уже побоев, под мелодичность тумаков, влетел кипящий женский образ и, взяв зачинщика зашкирку, стал, впав в неистовство, трясти: «Да я сама его лобзала! И в высшей радости была, как до ответности дошло. А ты, чудило кривомордый, весь кайф мой вдребезги сломал.»
«Ты тоже в харю захотела? Так не в напряг, поверь, и дать.» - обидчик медленно поднялся и, погрозив, поплёлся прочь: «Ещё увидимся, баклан. Зри в оба: встречу — порешаю. В разряд, как минимум, калек войдёшь, клянусь в раз всем, в полсчёта, а то и вовсе погребу.»
«Ты как, бедняжечка мой сладкий — жив, цел? Ой, мосечку разбили, но всё равно та всех милей. Как жаль, что раньше не примчалась... Но всё ведь скоро заживёт. Давай, забыли и встаём — сейчас Олег мой возвратится, он за детьми как раз пошёл. И не сердись ты так на Димку — да, оплевух тебе отвесил, но всё ж спонсирует меня и многим прочим помогает. Как время будет — прибегу. Люблю, целую, не теряйся. Всё, рано поздно ли, пройдёт.»
Герой поднялся, приобнял и, ковыляя, удалился. И впрямь, минуты через две, к конфликт разнявшей бойкой даме пришёл высокий худощавый, чуть бледный юноша с корзиной и парой славных карапузов, несущих яблоки и мёд: «Привёл. Теперь пора и в дом.»
«Ты есть купил? В сенях прибрался? И что у мелкого с панамой — он где и как её помял?»
Юнец стал куце объясняться, а после с робостью спросил: «Смотрю, ты что-то растрепалась...»
«Не твоего сие ума. Давай не зли, пошли что ль в дом, всё за тобой всяк раз доделай, ничто не можешь — ничего...»
И вот компашка удалилась.
«Ох, Танька бойкая девица. Огонь руками соберёт и без единого ожога» - сказала вдруг одна из бабок, в пол-оборота став к другой: «А Олег молодец, весь в заботе. И в жёны взял её такую, и этих двух вот спиногрызов от её першего ищ брака со всей радушностью пригрел. А Димка давний ещё хахаль. Он лет уж тридцать с нею вьётся, ещё как девкою была. А тот вот битый — мне не взвестный. Видать, недавний ухожёр.»
«Да это Прохор, местный писарь. Дурак, пропойца и фигляр. Она с ним год уж как играет. И что ведь только в нём нашла.» - в момент ответила, кривясь, её коллега по маразму.
«Вот что люблю в простолюдинах — что все пороки на лицо, на самый красочный показ, на обозрение людское и на такой же точно суд. У окультуренных похуже — там всё украдкой, всё в полтона. Всё тише, скрытней, изощрённей. Но в сути так же, столь же гнусно, а то местами и гнилей. Эх, человечество — насмешка, над всем святым и честным стёб. Хоть и совсем тут не рождайся — как ни живи здесь, чем ни бодрствуй — ни чувств, ни верности не встретишь и ни единства, ни комфорта и за века не обретёшь. На что и вовсе срок влачить, коль, что ни делай, всё впустую — как в бочку с трещиной вода...» - Андрей Ефимович вздохнул и повлачился мерно прочь, от лиц и морд найти спасенье и постараться всласть забыть — и об увиденном кошмаре, и о напавшей безнадёге, и об оторванном себе, несовместимом с духом яви, как с беззамочной дверью ключ.

IV
Средь мёртвой комнатной тоски, в бесстрастно тусклом полумраке, сидел беспечный женский образ, в любой из черт до слёз печальный и полный горечи и дум. Его несчастною хозяйкой была работница трактира Ирина Павловна Беспрудных, лет средних ласковая дама, изрядно пустошной судьбы и крайне траурных воззрений — и на себя, и на свой путь, увы, статично одинокий — с первейших дней и до теперь.
«Ну вот, практически уж полдень. А я лишь только пробудилась. Лишь сон свой только прервала. И вновь уныние да скука. Плен стен, апатии и грёз. Трагизм, боль, вакуум, статичность, застой, напраслина, забвенье. И в этой каше я сама. И чем мне бедной и заняться, чтоб с удовольствия хоть долькой и не совсем при том за зря. Ведь не простая то задача — в жизнь смысл прижизненно впустить...»
Мадам загадочно зевнула и, облачив себя в халат, пошла вливать в желудок кофе. Испив с три четверти галлона и съев вчерашний мятный торт, она проворнейше оделась и, взявши сумочку и зонт, пошла бродить и забываться, глазеть на местные широты да в шаль раздумий кутать ум, и так проеденный до дырок канвой сомнений и невзгод.
Средь блёклой улицы туман, дома размыты, воздух густ. Пейзаж безмолвен и понурен. Ландшафт угрюм и сиротлив. Строй линий скуп и хаотичен. День хил. Край сыр и неприветлив. Невольно стынущий асфальт сер и беспомощно потрескан. Простор отъявленно безлюден и бесконечно отрешён. Ни заблудившихся авто, ни одиноких пешеходов. Лишь слякоть осени и бренность. И монотонный горький привкус дождём пропитанной листвы.
Ирина Павловна, впав в ступор, неторопливым робким шагом скользит вдаль сонного проспекта, ловя печальным тусклым взором немые грузные фасады и малочисленные ноты уже и редкой, и бесправной прочь исчезающей красы.
«Уж вот и местность околела, и из отпущенных тонов и тут, и там, увы, лишь серость, лишь пресность, хмурость и хандра. И ни утешиться ничем, ни от тревоги не сокрыться, ни радость в сердце не вселить. И ни надежд, ни ожиданий. Лишь отрешённость да озноб.»
Ирина Павловна вздохнула и, поплетясь меж мутных луж, бесстрастной томною походкой ушла теряться в безднах грусти и отдавать нутро и ум туману памяти и боли, столь безупречно неразлучной с её отравленной тоскою, надлом отведавшей судьбой.
И не сказать ведь, что не так с подчас вполне живой натурой, весьма исполненной и шансов, и перспективности, и сил, коль та в какой-то из моментов вдруг избавляется от воли, от страсти буйствовать, ждать завтра, искать, стремиться, уповать и возводить мечты и планы. До дрожи страшно ничего здесь не хотеть, ещё страшней — не понимать, чего ты хочешь. Ирина Павловна, к печали, в как раз такой попав расклад, была отчаянно пуста и в высшей степени разбита, за разом раз не находя ни должных поводов забыться, ни подходящих утешений, ни подобающих отдушин, ни близких разуму путей.

V
Средь хмурой ветреной погоды, в глуши густой вечерней мглы плетётся вялая фигура — Андрей Ефимович Широков: глядит на отданный сну мир, нетвёрдой ломаной походкой верша растерянный маршрут, не обладающий ни целью, ни направлением пути. В любом из мест и уголков, что достижимы хватом взора, лишь флегматичная безликость, смесь тьмы, туч, сумерек и грусти, теней, тоски и немоты, взахлёб цветущего забвенья да болью веющих пустот, неумолимо нерушимых и до фатального сквзных.
«Ни фонарей, ни лиц, ни жизни. Как и совсем вся явь мертва. Не отыскать, не изловить — ни вожделенного тепла, ни сокровенного покоя. И вновь лишь стынуть да бродить. И день, и ночь чего-то ждать, а не дождавшись, сокрушаться, тайком расстроенно готовясь, чуть повздыхавши, ждать опять. А ведь желается иного — и чувств, и страсти, и высот, и сладострастного единства, и потаённых знойных встреч, и буйства внутренних порывов, и плена пагубных желаний. Но есть лишь улица и я. Лишь нескончаемая слякоть и липкий вязнущий туман. Ни надежд, ни затей, ни эмоций. Как и совсем на свете нет — ни лучшей участи, ни счастья, ни удовольствий, ни отрад...»
Герой подавленно вздохнул и, монотонным томным шагом повёл своё боли полный путь вглубь мглой окутанной застройки — прочь от апатии и грусти и от им верного себя, совсем лишённого и смысла, и упований, и огня, и должных поводов очнуться, и веских доводов уснуть.

VI
У краеведческой палаты дверей открытых настежь день. Семён Кириллович Ерошин, во всю заведомо готовый, ждёт любопытных прихожан. День тих, на улице светло. Средь зала царствует безлюдье. За самый первый час приёма никто и вскользь не объявился, так и оставив холл пустым. Уже практически к обеду зашла сомнительная дама, со знатной кипою бумаг и в неприметной тёмной шляпе с изрядной площадью полей.
«Я из проверки, из комиссии по Краю. Что с экспозицией и стендом? Где карты, сборники, брошюры? Где монографии? Где схемы? Я всё пишу под протокол. Нам средства надобно освоить. С казны отсчитанный бюджет. И вам нам в этом подсобить, должны и сами понимать, сугубо в ваших интересах. Иначе акт, по акту штраф, а за невыплату и дело. А с сим, я думаю, вы в курсе, благораземней не шутить.»
«Всё есть. Всё то, что выделил нам фонд и что собрали самолично. Вот многоуровневый стенд, вот карт графических подборка, вот исторический архив, есть даже малый книжный зал — всех местных авторов собранье за пять минувших аж веков.»
«Мне важно пункты указать, приход-расход и сущность смет.»
«Так я всего лишь краевед и культуролог. А по финансам тут завхоз, администрация, начальство...»
«Так вы конкретное ничто. Ну что ж понятно, просто бездарь, субъект без смысла и без прав. Я этих карт, ко слову так, вот даже близко знать не знаю, но нарушений злостных пачку — найти, найду с лихвой всегда. Вас, окультуренных — как грязи, а проку, знаете ли, ноль — ни мозговитости, ни прыти, ни маломальской даже хватки за вкус наживы иль успех. В любом из свойств вы просто мусор, в любом из деланий профан. Я руководство поищу, а вы себя ж во всю ищите, хоть то и тщетно, и смешно, и даже попросту абсурдно — до визга, гогота и стёба и до отчаянной ухмылки ничуть не меньше чем в весь рот...» - мадам сверкнула парой глазьев и звучным шагом вышла прочь.
«Ох сколько ж монстров и чудовищ напорождал наш грешный мир...» - Семён Кириллович вздохнул и молчаливо потянулся: «Теперь и жить азарт пропал. Сам факт, что мир плодит подобных, уже чумы чумной страшней. Да и к чему стремиться вовсе, коль и тебе и вот таким всё тот же воздух, то же небо и тот же вихрь страстей и дел. Сие трагически неверно, порочно, пагубно — как яд, как злостная болезнь. И не смахнуть реалий сети, не развязаться, не спастись...»
Час-два спустя, звеня тоннажем украшений, пришли две юные особы, в нетерпеливо пошлых платьях и с парой милых горсток перьев в цветастых пышных волосах.
«Мы тут вдоль улицы плелись и вдруг на вывеску наткнулись. И вот нечаянно зашли. У нас скучающих вопрос — чем позабавиться тут можно, чем подивиться шансик есть? А то развеяться потребно — ну просто очень очень как...»
«Ну что ж, тогда начнём со стенда — он всей губернии макет. В нём сымитирован рельеф и повторён точь в точь ход улиц, есть все строения, все парки, река, часовенка и яр. Внизу послойно все породы — до километра вглубь земли. Здесь всё — и пункт водозабора, и спуск к запруде и паромам, и флигель здания депо.»
«И даже собственный свой дом сыскать уменьшенным возможно?» - неимоверно удивившись, спросила вдруг одна из дам.
«Да, можно, даже за недолго. Лишь только адрес надо знать.»
На этом, выполнив сей трюк и показав свод нужной крыши, герой повёл девиц в тот зал, где были местные костюмы последних нескольких веков.
«И что реально так ходили?»
«И даже модным это чли.» - Семён Кириллович зевнул и осторожно улыбнулся.
«Я б ввек такого не одела!»
«И я.»
«Так вам и не велят...»
На этом дамы утомились и вскоре спешненько ушли.
И вновь повисла немота и загустела опустелость. Кажись, весь град стал безразличен — и до себя, и до культур.
И вот почти что уж под вечер зашёл растрепанный мальчишка в малой потрёпанной фуражке и в старомодной драной кофте с кустарным швом на рукаве.
«Я почитать чего хочу — про жизнь, про подвиги, про честность. Чтоб в раз — и лихо, и со смыслом, и с непредвиденным концом.
«Есть про потерянную лодку — её проектор и конструктор об происшествии узнав, в шок впавши, пулю в лоб пустил, а лодка после отыскалась — не тот взяла, как вышло, курс...»
«Да, я такое и искал. Как раз что надо, одобряю.» - кивнул со рвением парнишка и, второпях сгробастав книжку, обосновался в центре зала и, впав в кураж энтузиазма, стал с упоением читать.
«Да, сильно, мощно, душу треплет!» - малец задумчиво вздохнул и осторожно попросил: «Я можно книжку в дом возьму — а как прочту, верну обратно.»
«Ты о себе хоть расскажи — кто есть, чем жив, о чём мечтаешь? А книжку, сразу дам ответ, на срок любой бери смелейше — за благородный сей порыв, со стороны своей отмечу, не грех и орден дать какой...»
«До орденов, как до луны, мне. За орден, плёвый даже самый, всерьёз ценой одна лишь жизнь. А обо мне рассказ простой — сын настоятеля и прачки, жив бренным — шарканьем по школе да вечным поиском еды, но в мыслях, яви вопреки, лишь крайне шибким промышляю — за самым веским знойной тягой да смысла поиском лихим. Я правду, логику ищу — во всём, что есть, везде, повсюду...»
«Я тоже... Жаль, не нахожу...» - Семён Кириллович вдруг замер и, впав в неловкость, замолчал.
На данной паузе в итоге так в тишине и разошлись. Один читать, другой же — думать, что явно было не в новьё, но всё ж влекло в надрыв и грусть и в чём-то внутренне ломало, звеня осколками нутра и коченея безнадёгой в его ещё живых застенках, столь обречённо бездыханных и столь калечюще пустых.

VII
Вдоль малолюдных тихих улиц скользит неброский силуэт - Ирина Павловна Беспрудных, топя уныние, гуляет и озирает белый свет. Вокруг тоска — мгла, серость, скука. Мир скуп, бесцветен и постыл. Край блёкл. Пейзажи однотипны. Ни оптимизма, ни тепла. Внутри такая же разруха да шлейф апатии и грёз.
«Ну вот, ни лиц, ни сил, ни красок. Лишь тьма и хмурость. Бездна, хворь. Ни отдохнуть, ни надышаться. Вновь как во клетке, как в петле...»
Бедняга с горечью вздохнула и обратила путь домой.
Средь дома тоже без прикрас. Всё та же грусть и пустота. И одиночество — сплошное, шальное, едкое, как дым.
«И вновь безвыходно одна. Ни нежной любящей руки, ни притягательного взгляда, ни томной близости двух душ. Ну что за жизнь... Напастье, мука. Хоть впрямь на стен склеп ведьмой лезь...»
Ирина нехотя зевнула и устремила взгляд на шкаф, где в мутном зеркале виднелся её образ.
«Каким же всё ж чудом служит тело — всей гамме чувств ведь инструмент, ключ ото всех вменённых таинств, от высших благ и волшебства. И сколь ведь глупо мы с ним ладим, сколь редко балуем, хотим... Сколь непростительно нечасто даём попробовать кураж и отпуститься в плен блаженств, в столь терпко сладкую запретность и в омут страсти и стыда. А жизнь столь больно коротка и столь обидно скоротечна. Как безрассудно и преступно в её и так недолгий срок не приглашать себя в тот рай, что именуется экстазом, не упиваться зноем плоти и не дразнить её томленьем по новым опытам любви.»
Ирина Павловна, сняв прочь всё то, что кличется одеждой, и поместившись на диван, без промедлений и стыда по сторонам раскинув ноги, сошла вниз пальцами до лона и, сдав на откуп ловким пальцам всю уйму срама полных мест, всецело рухнула в шквал кайфа, сопя, дрожа и извиваясь в неумолимо взявших верх сетях бездонной эйфории, взахлёб объявшей всё нутро.
«Как славно! Боже, как же славно... Ну просто истинный эдем.» - явь покидающая дама, до безвозвратного обмякнув, скользила пальцами вдоль складок, периодически сбиваясь и извлекая пальцы вон, чтоб мимолётно облизать их и вновь ответственно вернуть, возобновивши пир услады.
«О да, идиллия, волшебность... Ах, как же нравится мне грешной сей праздник близости с собой. Как безмятежно, как отрадно. Как в самом лучшем из миров.»
Мадам сползла ладонью вниз — до самых лакомых локаций и, разобщивши ягодицы, ушла в край похоти и блажи уже не мельком, а всерьёз.
И вот, телесно утолившись всем спектром склонных к ласкам мест, она уселась средь дивана и, дотянувшись до комода, включила маленький приёмник, дав волю песенным этюдам, навзрыд звенящим томной грудой сквозящих грустью гулких нот:
«Ещё горит в тебе огонь
Ещё и дышишь, и мечтаешь
И прогоняешь в тайне боль
Что в сердце ворвалась
Но уж доигранная роль
Всё ж без конца напоминает
Что стыть отпущенный путь твой
Не место для тепла...»
«И вновь печаль меня нашла. Как на недолго отстранилась. И вот опять к тоске в приют. Хоть в снах, быть может, всё ж да спрячусь — пускай опять лишь на чуть-чуть, лишь на отдельные моменты — от дум и тягостей вдали.
Ирина Павловна зевнула и, потерявшись в одеяле, запропастилась в кущах дрём.

VIII
Средь тесной комнатной тюрьмы, в стенах, хранящих безнадёгу, два едко хмурых силуэта - Семён Кириллович левее, Андрей Ефимович правей. Цель встречи цепко неизменна — вить мысль и строить тропы в смысл.
«Как крепко врос в нас бедных страх, как всё ж надёжно укрепился — что ни стереть, ни отозвать.» - Андрей Ефимович вздохнул и с некой тяжестью в словах не без уныния продолжил: «Ведь столь всё шатко, столь непрочно — и мы, и участь, всё на раз, чуть лишний риск себе позволишь — и всё, погибель, пустота. Ведь оступившихся толкают, а поднадтреснувшихся — бьют.»
«Сие типичнейшая данность, сюжет, замученный до дыр. Чем выше право на ошибку, тем страшнее им не воспользоваться. И чем усердней ты боишься, тем наиболее плачевно произойдёт тот мрак и ужас, что этот страх и породил. И не спастись, не удержаться, не убежать от дна и бед. Чем жарче пламя у удачи, тем гуще шансы на ожог. Сие почти что аксиома. И не узнать — за что держаться, на чём стоять, чему служить. Умение отличать поводок от хозяина во впрямь изрядно должной мере, увы, отпущено не всем.  И слишком просто проиграть — взять одурачиться, сглупиться. Много что может лишить ума, но мало что может лишить его отсутствия. А мир бездумен, хаотичен и логик правильных лишён. И тот, кто с клячей, тот и кучер. И нет — ни близких, ни друзей, лишь твари, ироды и гниды, при чём практически повсюду — везде, где есть лишь только жизнь. И в незнакомом вовсе блюде родной найтись сумеет яд. И не исправить, жаль, не скрасить — ни явь, ни принципы, ни люд. Ведь мух избыток, как ни грустно, слонов достатка не гарант. И всё, что есть — увы, одни лишь полумеры, объедки, мелочи, клочки. И те за счастье, за отраду. За не скромней чем идеал. И это в общем то не диво, как и совсем не парадокс. Не смогший вырастить бутонов, пожнет со счастьем и шипы.»
«И столь всё зыбко, столь обманно. Всяк шанс не более чем дым, всяк век не крепче, чем пушинка — вот был вчера ещё живым ты, а вот отвлёкся на секунду, и трупом вздувшимся гниёшь. И все мечты твои, все планы, весь мир твой внутренний — всё прочь...»
«Всё так. Здесь риск увы, что воздух — везде, повсюду и во всём. Но с ним порой и интересней, искусней, красочней, острей, разнообразней, изощрённей. Ведь всё ж, чем призрачнее ставка, тем осязаемей игра. Не бойтесь двигаться по краю иль жить сугубо на разрыв. Учтите, самые сильные ноты всегда играются на самых слабых струнах. Чем затёртей клавиши, тем свежее ноты. И, жаль, но ужас лишь подмога, катализатор дум и дел. Увы, чем меньше обожженных, тем хуже вера во костры. Но не страшитесь, не теряйтесь и пребывайте лишь собой — ни на всех оных не взирая, ни груз сомнений не держа. Как будто вовсе ни души нет на всей поверхности земли. Если вы взаправду хотите стать яблоком, самое главное, не начинать брать уроки у червей.»
«Но сколь всё ж гадко всё и мерзко — от самых древних из устоев до самых юных из затей. Всё неестественно, двулико, фальшиво, деланно, мертво.»
«Сие старо, как сам наш мир. И столь же, кстати, неизменно. Чем громче хвалятся бутоны, тем глубже прячутся шипы. Чем активнее демонстрируются листья, тем сильней маскируются корни. Иной реальности не быть. Но всё ищите, не сдавайтесь. Стремитесь, бейтесь — всем назло. Увы, не заданный вопрос грозит не сказанным ответом. Да, всё возможно исказить. И нет на свете тех проблем, которые нельзя было бы преподнести как собственное решение. Но, не найдя саму пропажу, самое главное, суметь найти хотя бы поиск. Да, ложка голоду не пара и молот чашке не партнёр, но жить то как-то всё же надо — ползти, пытаться, рисковать. Иначе вовсе безнадёга — хоть в гроб прижизненно ложись. Ведь, коль чуть чуть хотя б качнёшься — незамедлительно ж толкнут, а упадёшь — в момент зароют. И по-другому тут не быть.»
«И столь банально всё на свете, столь примитивно — хоть завой. А всё равно не разгадаешь — ни тайн, ни троп, ни векторов...»
«Так дней вмененных простота и есть догадок усложнитель. Весьма, так к слову, эффективный и до трагизма роковой. Ко всем свой ключ, увы, найдётся — и к дуракам, и к мудрецам. С одними справляются наличием яда, с другими - отсутствием еды. И даже выводы все сделав, иных раскладов не пожнёшь. Увы, исправленность ошибок не то, что правильность растит. А мир — притон, кошмар, болото. Где воспеваются уродства и хором хвалится порок. Чем выше скромность у побед, тем ярче лоск у поражений. Но всё же выжить бы, спастись. Иначе тщетно всё, что было. Всё, что горело и пылало, что вдохновляло и влекло. При жизни надобно сбываться. Уметь вершить свой план во срок. Не важно, насколько громко будет играть на ваших похоронах музыка, вы всё равно её не услышите. И пусть сие развяжет руки и даст и смелости и сил. Ведь важен только результат лишь, а путь и методы не в счёт. Чем выше значимость товара, тем ниже значимость цены. Лишь возлюбивши данный принцип и есть возможность победить.»
Тут, впав синхронно в бессловестность и потерявшись в путах дум, час где-то с четвертью спустя, так молчаливо и расстались — до новых будущих бесед, всё в той же степени и мере и удручающе тревожных, и безысходно беспросветных, и нестерпимо апатичных, и безутешно роковых.

IX
Средь беспризорной бездны улиц, в боль нагоняющих сетях сплошь распростёртого тумана, брёл вдаль без всяких поводов и целей тайком оставивший склеп стен немой, сквозящий грустью образ - Андрей Ефимович, что вновь, ища шанс спрятаться хоть где-то от ум опутавшей тоски, плетёт предельно произвольный и неприкаянный вояж — вдоль сном объятых мест округи, само собой, как всяк раз прежде, из неоткуда в никуда.
«Всё тот же мир, всё та же слякоть. И вот опять, как и всегда, лишь только вакуум и горечь. Хоть разрыдайся тут вот прямо — ни явь, ни путь не преломить. Вновь тщетность — доли спутник вечный, вновь дум мучительных ярмо. Ни перемен, ни оптимизма. Ни кривь отринувших дорог. И не сокрыться, не спастись. Ни от невзгод, ни от устоев. Лап дней, как рьяно ты ни пробуй, ни на момент, хоть краткий самый, увы и ах, не разомкнуть. И стороной не обойдёшь — ну суету, ни предрешённость. Да и потребно ль обходить... Коль лишь спускаемым нам свыше и есть хоть сколько-то разумный и осязаемый резон быть в самом деле одержимым как чем-то подлинно способным дать шанс на истинность и смысл. Ведь троп судьбы, вся в том и боль, на лад иной не переправишь. Уж что отмерено, что есть. И как же хочется поверить, что есть чуть больше, чем ничто...»
Андрей Ефимович вздохнул и, увязая в гуще мыслей, без страсти, прыти и охоты и вне азарта и огня до упований иль стремлений, побрёл, грусть черпая, и дальше — вглубь хмурой серости квартала, туда, где непогодь и глушь.

X
В привычно щедрой на толпу, разгул лелеющей таверне весь сброд к безделью склонных лиц — и неприкаянных юнцов, и лет преклонных толстосумов, и пьяных похотью девиц, и музыкантов-попрошаек, и всех сортов и форм шпаны. На отдалении от прочих — немой усталый силуэт: Ирина Павловна Беспрудных, ждёт посетительских запросов и озирает пришлый люд. Труд до предельного банальный — быть наблюдающей за залом, передавать суть треб на кухню да объявлять с помоста сцены тех, кто на твердь его взойдёт. Вот и сейчас, во всю скучая, она, грустя, смотрела вдаль и утопала в безнадёге. У своры публики аншлаг — от морд и фраков нет отбоя, все пляшут, крутятся, язвят. Близ полукруглого окна две рыбу кушающих дамы, близ входа в кухню лысый жлоб с гигантской порцией тефтелей, в углу три тощих лоботряса в цветасто пёстрых сюртуках. Не утомляя долготой, подобралась и событийность — сквозь двери входа внутрь прокрался модный франт и подобрался к дамам с рыбой: «Я тот, кто Игорем зовётся — игрок, кутёжник, балагур. Я в вас, гляжу, осталась совесть, мораль, стыдливоть, тормоза. Всё это надобно извлечь. Необратимо и под корень.»
«И даже мужа не боишься?» - с издёвкой в голосе и с блеском в паре глаз, полюбопытствовала первая из дам. Вторая просто засмеялась.
«А что нам муж — приказ, устав? Нам сей козёл, и дубу ясно, ни впрямь, ни вкривь не ко двору.»
«Ах, ты ж мой пряничный, какой, столь бесшабашный, столь бедовый и, как гляжу, совсем один...»
«И ведь не только лишь глядишь, а посмотрю — всё всё то видишь. Я тут присяду, стул поймёт, ты тоже вряд ли сильно против. Бери пожитки собирай, я подожду тут, повздыхаю и, спору нету, подсоблю — дообглодаю кости рыбы и чай твой хлипенький допью. Я чай покрепче уважаю. Но уж, увы, какой налит. Я дом гостинный взял на сутки. Не весь, лишь комнату с окном. Но нам её взахлёб ведь хватит. Штор ткань сомкнём и за процесс — что размножаться помогает. Поторопись, я не эстет. Скучать подолгу не приучен.»
Мадам замешкалась, смутилась, но после, выказав азарт, взяла борсетку и накидку и, вместе с дерзким кавалером, улепетала птицей прочь.
Её ж подруга приуныла, но после, с духом подсобрашись, взяла три порции вина и погрузилась в чад дурмана. Чуть позже, вяло ковыляя, к ней подошёл слегка седой и основательно помятый лет средних щуплый мужичишка и пресным голосом спросил: «Где Катька? Здесь быть обещалась и, коль не путаю, с тобой.»
Сим любопытным гражданином, как оказалось, был супруг той самой блудной Катерины, что удалилась с незнакомцем во стены комнаты с окном.
«Да так... Пропала, подевалась, что и не факт аж, что найдёшь...» - с непроизвольною ухмылкой отозвалась хмелеть пустившаяся дама.
Герой в миг стих и растерялся, не в полной мере понимая суть навестивших уши слов, но ступор паузы, лишь только та повисла, был тут же ловко разрешён самой вернувшейся к дискуссии особой: «Да и логично ль это вовсе — до данных сысков снисходить... Ведь, как известно, мир большой. И дам бесхозных в нём навалом. Лишь шаг единственный один из всех сторон в любую сделай, и, ставлю злато всех карьеров, в раз аж с три короба найдёшь дев, хоть чем-либо обделённых — иль утешений плотских пылом, иль хваткой крепких властных рук, иль лестью грязных комплиментов. Вот и меня бери хоть здесь — я лишь, от счастья заскулив, благодарить надсадно буду, как за подарок иноземный иль за вниз спущенную с неба наиредчайшую звезду. С чуть оных ракурсов взгляни, и в миг, как миленький, расхочешь - и горевать, и столбенеть. Да и кем вовсе нужно быть, чтоб в самом деле не заметить столь недвусмысленных призывов, перерастающих в мольбу...»
Порозовевшая всем ликом от в горло влитого спиртного, раскрепостившая толк помыслов кокетка, подосвежив вальяжность позы, разъединила прежде сомкнутые бёдра и, представая пред обзором в без слов понятном всем ключе, неторопливо протянула: «Ну что ж, любуйся, лицезрей — всё то, что правильных и скромных так рьяно просят показать, а те столь тщательно скрывают — аж за печатями семью.»
Герой, вняв сущность сих посылов без искажений и помех, незамедлительно смекнул, что за причудливый досуг по воле взбалмошной фортуны в сей до предела славный день им вскоре будет разделён, и, живописно предвкушая весь нескончаемый порок, взахлёб обещанный блудницей, припал пред нею на колено и, взяв под локоть, вышел вон.
«Что за немыслимый абсурд! Что за болезнь с людьми и миром... Что ж с нашим обществом стряслось, что то всерьёз так проказилось... До столь плачевных степеней. И ведь взгляни со стороны — вполне пристойные персоны. Коль основательно не вникнешь, ни в чём плохом не уличишь. А поглубиннее копни — сброд из уродцев и мерзавцев, шутов, скотов и потаскух. И ведь, что самое смешное, и на первейших мудрецах, и на последних идиотах с единой яркостью красуется румянец, со схожим темпом появляется загар и с общей скоростью растёт покров щетины. И те, и те — как будто люди, как впрямь один и тот же вид. Ну а на деле самом — пропасть, неутраняемый разрыв. И как же хочется минуть всех этих нелюдей, весь смрад — смахнуть, что крошки со стола да позабыть, как сон кошмарный -  без даже памяти клочков, хоть самых мизерных и скромных, но всё ж губительно тлетворных и рьяно сорных, как пырей. Мне доли оной бы, инакой — без ум грызущей вечной спешки и ядовитой суеты, без второсортности, без грязи, без вовлечённости в пир лжи, без показательных ухмылок и обесцененных речей, без неестественности чувств, без угнетающих сомнений в любом, с кем вместе делишь кров и без презрения к себе.» - Ирина Павловна вздохнула и, погружаясь вглубь раздумий, перенаправила взгляд в окна и удалилась в склеп тоски.

XI
Средь краеведческой палаты, перетерпевшей акт ремонта и обновившей краску стен, средь вновь пустующего зала, в одном из дальних двух углов, вновь уж знакомые нам двое - Семён Кириллович Ерошин и любознательный малец, лишь в этот раз чуть повзрослевший, уж лет семнадцати, не меньше, но всё настолько ж неопрятный и отстранённый от манер, в сей день с разбитым кем-то глазом, поверх обвязанным бинтом.
«Я вновь за мудростью, за шибким, за чем-то большим, чем ничто.» - юнец застенчиво вздохнул и осторожно улыбнулся.
«А с глазом что? Чьих козней дело?»
«Да так... Побочности любви.»
«Любви?»
«Её, её, преокаянной, весь ум проевшей мне до дыр.»
«Что ж за любовь, что аж до драки?
«Увы, без драки не нашлось мне. Да и от драки толк не дюжий — как был никто я, так и есть.»
«Так не кулак от сердца ключ, а одинаковость, ответность. И то не факт ещё совсем, что некой близости добьёшься — хоть самой призрачной и хлипкой, как мокнуть брошенный средь лужи из разноцветного картона поспешно склеенный корабль. А ты сражаться — вздор и глупость. Без мер, пределов и краёв.»
«Вот и хочу на раз на этот и про влюблённость что прочесть — в счёт персональной подготовки насквозь бедового меня ко дням невиданных триумфов и оглушительных побед. А то пока что всё впустую — ни завоёванных сердец, ни помутившихся рассудков, ни сладострастных томных визгов, ни робких шёпотных речей, всклень полных тайн и откровений...»
«Мечт яд и мёда, друг мой, слаще, жаль, лишь на дёготь часто падок, и не на ложку лишь одну. И в том то вся ведь и досада, весь самый горестный подвох. Ну а книженцию отыщем, сих тут, что в банке шпротной шпрот.» - Семён Кириллович поднялся и, повозившись возле полок, дал пару полных текста книг: «Вот, для начала хватит этих — Воображаемый полёт и Заколдованные топи. Чтоб на душе шрам-два оставить вполне, я думаю, сойдёт...»
«Что ж, с нетерпеньем забираю и всем нутром благодарю. На дни ближайшие, как воздух, мне сих страниц немых набор. Заизлистаю аж до дыр.»
«Ты о себе заботься лучше — от передряг прочь сторонись, как от чумы иль от огня, за выстрел пушечный скрывайся.»
«Так всё равно ж опять найду — и передряг, и приключений. Без них и жизнь подчас не жизнь.»
«Коль нрав впрямь к буре прикипел, то хоть домкратом отрывай — не надоймётся, не отринет, не отречётся, так и знай.»
«Да я с ним гиблым и не спорю. Уж что имеемо, что есть...»
На том в сей раз и разошлись.
Семён Кириллович притих и обессиленно впал в думы и в им присущую тоску: «Ну вот, совсем младая жизнь, а и судьбой уж всласть наелся, и чувств осадком закусил. Стал, как и все, одной из жертв — рабом, заложником, паяцем, ничто не значащей песчинкой в пустых бессмысленных часах всё обнуляющей рутины, заполонившей от и до все нам отпущенные ниши. Да и был послан ли хоть шанс — на самобытный некий путь, не доведённый до изгойства, но и свободный от других. Сие вопрос, конфуз, делема — что в прошлом давнем, что теперь. Дни мчат, сменяются века. А безысходность остаётся. И у него, и у меня, и у любых живорождённых, как всё нативней мне сдаётся со продолженьем хода лет.» - герой растерянно вздохнул и окончательно померкнул.

XII
Средь стен музейного архива Андрей Ефимович Широков — вновь нескончаемо скучает и рассуждает о земном, молчит, теряется, тоскует, докоротовывая день и предаваясь безнадёге.
«Эх, мир — ни красок, ни отрад, ни перемен, ни упований. Хоть прямо здесь сейчас умри — ни хоть причины, чтоб всплакнуть. Всё тщетно, тленно, безысходно. И до мельчайших из деталей сто раз, увы, предрешено. Что дадут — то съем. И, чем отравят, от того лишь и подохну. Я в курсе — яви не сменить. Не переправить троп вменённых, лишь просто напросто пройти — принять, испить во всём объёме, а после просто умереть. Не факт, что нужным иль счастливым, но точно тем, кем нарекли.»
Герой дождался края дня и, второпях собравши вещи, посеменил к себе домой.
Средь безучастных хмурых улиц — немой застенчивый покой. День тих. Цвет неба монотонен. Ни лиц, ни шума, ни возни. Близ придорожной низкой ели — непримечательный ларёк с чуть блёклой вывеской в цвет моря: рай сувенирных безделушек и рукодельных мелочей. Андрей Ефимович, привычно не соизволив обойти, в миг посветлев, прокрался внутрь и, осторожно оглядевшись, стал изучать ассортимент, незамедлительно растаяв и впав в умильность и восторг. Ловцом внимания сей раз явилась маленькая кукла в нелепом пёстреньком берете и с лыжной палкою в руках. Герой, недолго повертевши сей плод народного труда, достал потёртый за эпоху, не шибко толстый кошелёк и, машинально расплатившись, светясь от счастья, вышел прочь.

XIII
Над гладью города туман. День хмур, уныл. Край рьяно сыр. По блёклым уличным просторам, всласть поглощённым пустотой, бредёт понурый силуэт — Ирина Павловна Беспрудных, скорбит, скучает, пьёт тоску.
«Ну вот, вновь тягостность, вновь боль — от дней, от мыслей, от рутины. От бесполезности судьбы. Ни полноты, ни впечатлений, ни убедительных надежд. Я вновь мучительно одна. И вновь лишь маюсь да старею. Как и совсем здесь не живу. Да жила ль, вопрос, я вовсе... Хоть день единственный, хоть миг...»
Мадам подавленно вздохнула и вдруг приметила сосну, а рядом с ней и контур лавки, с в цвет моря вывеской поверх. По любопытству заглянув и, всласть припав к ассортименту, она из прочих всех игрушек вдруг как-то выискала куклу с весьма не хилой лыжной палкой и во берете в пёстрый цвет.
«Какая милая игрушка. Как впрямь какая-то родная, весь век проведшая со мной. Возьму. Оставлю. Приголублю. Быть может, впрямь любовь найду. И станет общею игрушкой. Для нас двоих за раз одной. А может, так и пропылится... Уж как отпущено, как есть.»
Она оставила монетку, взяла игрушку, завернула и, попрощавшись, вышла вон — вновь в бездны города, в безлюдность, туда, где мгла, туман да грусть.

XIV
Во краеведческой палате, не поменявшейся ничуть, два тех же самых человека — Семён Кириллович Ерошин и вечный узник любопытства, сей раз уж лет так тридцати, всё столь же броско неопрятный и рьяно полный куража.
«Мне б про разврат что почитать — авось отыщется, найдётся... Что мне ответите на это, осуществится мой запрос?» - вздохнул бессменный посетитель и продолжительно зевнул.
«Ты с коих пор так вкус скривил свой? Кто сим причудам обучил?»
«Да так... Опять она — судьба. Я тут с бабёнкою одной по воле участи сошёлся. Так — с разведёнкой уж трёхкратной. Сто раз залюбленной до дыр. Но всё равно — хоть не с панели. И даже подлинно нежна — хотя б со мной и с мелким отпрыском еёшним. И самогонку варит славно. Что на ногах не устоять.»
«Я от такой как раз вот доли всяк раз тебя и отстранял, а ты в неё и провалился — при чём со всем энтузиазмом и без стремленья устоять. Как всё ж мучительно нелепа нам наречённая стезя... Как непростительно глупа. И как же жаль, что жизнь сильней...» - Семён Кириллович поднялся и потащился к стеллажам.
«А мне легко — как пням в полив: ни ожиданий, ни волнений, ни долгосрочных перспектив. Лишь перманентное сейчас во издержках и изъянах. Ни груза рисков, ни забот. Ни мозг гнетущих сверхзадач. Ни топкой фальши откровений.»
«Увы, мир, вижу, победил. Неумолимо и прискорбно. А ведь столь подлинно казалось, что есть взаправду верный шанс...»
«Всё иллюзорно — до безумства, до парадоксов, не мельчей. И всё вода, мираж, обманность. Игра, не стоящая свеч. Я лишь банально снизил ставку — чем ниже падать, тем целей...»
«Хоть редко редко, в вечность раз, есть наступление комфорта?»
Герой застенчиво кивнул: «Жаль, не в комфорте только счастье...И в том, увы, весь и трагизм. Из оных чувств любых нам данных, как те взахлёб ни компануй, не соберёшь его, не слепишь. Хоть все их разом обобщи.»
«Тут и утешить не сумею, лишь бессловесно помолчу...» - Семён Кириллович вернулся и протянул какой-то том: «Вот, самый пошлый экземпляр. Тут сей тематики не много. Мы ж не публичный всё же дом.»
«Всем грешным сердцем благодарен. Не обижайтесь, если что...»
И вновь, как с самого обеда, Семён Кириллович один:
«Как всё ж болезненен наш век... Как худших мыслимых из пыток одно сплошное ассорти. И даже тот же экзекутор у всех окажется здесь свой. Иль щедро ласковый, иль куцый. Иль даже вовсе никакой...»
Герой измученно вздохнул и, опустив свои глаза, впал в не стихающую горечь.

XV
Средь скуки комнатного склепа — два неприметных силуэта: Семён Кириллович один, Андрей Ефимович же оный. Вновь учиняют диалог, да помышляют об насущном.
«Как всё ж огромен мир наш бренный. Как дико сложен и нелеп. Как поразительно обманчив и непростительно кручён — что дни, что люди, что маршруты — всё мрак да таинства сплошные, взвесь из подвохов и интриг.» - Андрей Ефимович зевнул и до земли потупил взор: «С чего вопрос и приступиться, с какой из граней и сторон...»
«Сперва с себя, потом к иному. Так и до люда доберётесь и до плодимых им идей. Ведь, гавань вдоволь изучивши, есть смысл познать и корабли. Но мир действительно запутан, тернист, опасен и хитёр. И не понять, за что цепляться, во что играть, на что и с кем. Коль кнут болезненен - не горе; беда - коль пряник тоже черств. И не узнать, что уничтожит, а что подхватит и спасёт. Но всё ж упорствуйте, рискуйте. Не бойтесь неуклюже брошенного камушка, остерегайтесь неудачно сошедшей лавины. И не надейтесь на поддержку иль на желающих помочь. Ведь, что до люда, до толпы, так там, как встарь, одни уроды, со столь испорченной заботой, что та на вкус что геноцид.»
«Здесь в мере высшей солидарен — до самых тщательных из слёз. Увы, сочувствие ко спичке всегда и искренней и жарче, чем к тем, кто спичкой этой самой дотла был с легкостью сожжён.»
«Пора б уж знать, что жалость к пулям раз в сто сильней, чем к головам. Учтите, умение не верить слезам появляется примерно одновременно со способностью не удивляться их отсутствию. Но всё ж храним способность верить, сдавать секреты, уповать. Но то не диво, не сюрприз. Не так трудно довериться шторму, как сложно высказать недоверие штилю. Но всё ж умейте отрезать. И забывать — навек и в миг. Не совладавшему с огнём нельзя доверить даже пепла. И не ищите компромиссов. Они страшнейшее из зол. Учтите, плоды плохой любви всегда ужаснее плодов хорошей ненависти.»
«Но что избрать, во что поверить. Везде лишь топь, кругом обман...»
«Чем слаще ласковость хозяев, тем выше хрупкость поводков. Сие, увы, неисправимо, не изводимо и огнём. Но всё ж надейтесь — на благое, на нечто большее в себе и в том, что выбрать присягнули по обстоятельств череде. Быть может, мир весь лишь игрушка, лишь ваших прихотей слуга. Ведь для хорошей вправду пьесы не грех воздвигнуть и театр.»
На этой фразе и умолкли, впав в грусть и вытратив весь пыл — и до бесед, и до суждений, и до им вверенных себя.

XVI
Средь обезлюдевшей мглы парка — чуть различимый силуэт: Андрей Ефимович, вновь бродит. Вновь, как и ранее, один.
«Лишь тьма да я. Вот весь и мир. За тем ли шёл я, порождаясь... За сей ли бездной пустоты... В чём прок от миссии подобной? В чём был мой личный здешний путь? Его закаты и рассветы. Побыть, помаяться, пропасть. Я так мечтал о ноше цели, об ощутимости судьбы, о продиктованности роли и предначертанности дел, о в вечность метящей тропе, не застревающей на малом, о ежечасности игры. И что я в зряшной в ней нашёл, что смог суметь и совершить... Я жил по правилам судьбы, не нарушал и не перечил, не возражал и не просил. Я верил в большее, в рассудок, в какой-то общий высший смысл... Как жаль признаться, хоть себе, что всё минувшее — лишь мусор. Что я и сам — всего лишь тень, прах не случившихся иллюзий и не пришедшей полноты. Иль неудачник, иль глупец. Что не назвать и человеком. Лишь так живьём и закопать. От безысходности долой. Да от никчёмности кромешной. Ведь гроб, как водится, всё стерпит. Предположу, что и меня.» - герой поёжился, вздохнул и, посопев, подался дальше.

XVII
А в краеведческой палате вновь тот же самый круг людей — Семён Кириллович, бесстрастный и монотонный на лицо, и ещё более поникший и бесконечно хмурый гость — лет уж почти что сорока, изрядно пьяный и седой.
«Мне ту бы книжку перечесть... Ту, что любимою мне стала — про Корпырьяла разночинца, что луч погибели создал и род людской им уничтожил. Я с ним всё больше солидарен — с любым мной прожитым здесь днём.»
Семён Кириллович поднялся и протянул до дыр затёртый, уж наизусть знакомый том: «Бери. Уж родственник почти ты сим страницам пожелтелым. Я кое-что ещё отдам. Пусть у тебя отныне будет. Тут на неделе горе сталось — мой друг единственный усоп - Андрей Ефимович Широков. Уж, как и я, был тот немолод. И точно так же одинок. Он напоследок, будто знал, мне передал фигурку куклы — в забавном пёстреньком берете и с палкой лыжной — цирком цирк. Та для него всей жизнью стала — и талисманом, и отрадой, и соигрателем судьбы. И вот судьба оборвалась. И нет от ней уж и следа, лишь память с куклою с вот этой, что мне теперича досталась, чтоб спутешествовать к тебе. А у меня и куклы нету. Вся жизнь — лишь поиск всё один, всё за взаимностью погоня. Вот только, жалко, не догнал... А уж теперь нет и резона — лишь гроб единственный и ждёт, уж явно скорый и безвестный, как весь век мой холостой, за зря растраченный бесплодно без хоть малейших из побед...»
«Вы как меня прям описали — вплоть до мельчайшей ерунды. Всё тот же сгубленный маршрут, лишь только с меньшей верой в поиск. А в остальном точь в точь что вы — до самых мизерных моментов, микроскопических, как вошь и не всегда и вовсе зримых, со стороны коль посмотреть.»
«И все ко счастью ведь тянулись, к чему-то большему чем тлен. И им в итоге и наелись. Андрей Ефимович всё верил, что всё предписано — вся жизнь. Быть может, так оно и было, что лишь спектакль чужой плели да в сон играли наяву, ничуть того не замечая...»
«Я с сей позицией шальной, как то ни грустно, солидарен. В наитвердейшей из манер. Да не утешишься, жаль, этим. Тем, что подстроено тут всё. Живя по правилам судьбы, увы и ах, есть риск узнать, что та идёт совсем без правил. Да и нужны ль они и вовсе, чтоб человеком пребывать — не оболванившись, не сдавшись и во психоз не угодив. Взор в память с верой, что всё правда, ход лет из прошлого в ничто, груз фактов, правил и лимитов, общность принципов, суетность дел, бег дней, преемственность событий, вихрь рисков, путанность путей, пир бреда, бешенство ненастий, рой лиц, пляс тщетности, плен бед, коль быть с собой тут откровенным - сие не выглядит, как жизнь. Весь мир, вся выпавшая данность, по мне, не истинней, чем сон - невнятный, глупый и фальшивый, бессвязный, вздорный и пустой, давно заранее известный на годы долгие вперёд - при чём до плёвейших аспектов и до хилейших мелочей. Здесь нет ни выбора судьбы, ни права доступа к свободе, лишь рок сценария - сюжет. Но даже будь сие иначе и длись всё сущее всерьёз, едва ль прибавило б то смысла иль стёрло б бренность и надрыв, в хоть самой скудной зыбкой мере вселив в явь призрак волшебства и сняв столь тягостную ношу неизменяемости троп. Лишь та сама закономерность, что завтра спрятано в туман, что надо ждать, не знать и думать - уже страшней, чем приговор. Нужда быть попросту живым и уповать на продолженье - на то, чего сейчас здесь нет, и то, что вряд ли и зависит от сотен скрывшихся вчера - не пытка ль это, не проклятье ль, не жутью ль веющий кошмар. Мне странно спать и просыпаться, внимать тому, что всласть уж видел, делить взахлёб незавершенность и неустанно повторять статичный спектр привычных действий, сто раз приевшихся и сердцу, и с ним согласному уму. Не всяк решится и подумать, что жизнь в отпущенной нам форме есть в высшей степени обуза и непрестанный ворох мук. В чём корни подлинных надежд - в бездумной ставке на авось и на оставшееся время, в игре грядущего с минувшим и в полагании на быль. Увы, набор не из гарантий, скорей из мусора и лжи, из обольщений да досады, что там везде, где есть плоды иль вероятности, иль веры. При даже самой многогранной и отстранённой от потерь, всецело славной веской доле, вы не дойдёте до конца, не ощутите завершенность, где лишь изчерпанность всего и где не знать ни дополнений, ни не исхоженных дорог. Синоним счастья это финиш - билет во вне, в небытие. Где и расставлены все точки, и шансы собраны сполна. А так - лишь ветреность да зряшность, неоднозначность, белый лист. Не дорисованный портрет шедевром, знаете ль, не служит. И тут предписанность, так к слову, не есть, возможно, и порок. Ваш путь исходно предначертан и неподвластен быть иным. Всему хозяйка - предрешенность, а участь воли - созерцать. Вы вряд ли можете спастись иль хоть чего-то да испортить. Ваш век заведомо сочтен, а вы лишь временный актёр на непомерно хрупкой сцене лихих земных перипетий. Мечтать, бояться и спешить - сугубо глупо и абсурдно, трястись - нелепо и смешно. Есть, что есть - как и будет, что будет. Ни шагом больше и длинней. Щедрей не выпадет, не станет. Больней быть может, в том и шарм. Но что до вправду идеала - до высшей формы состояний, что есть нирвана или рай. Едва ли имеется там время иль факт наличия пути, задач, возможностей, трактовок и перманентной смены дней, там есть лишь вечное сейчас, одно на все вчера и завтра, где стрелки замерли, застыли и нет ни рисков, ни новья. Сие, наверное, пугает. Но жизнь пугает посильней. И, коль задуматься - завоешь. Есть ли самое всё - пусть хоть где-то: самый яркий луч, самый изящный портрет, самый правильный смысл. Возможно, где-то ведь и есть. Но вероятней всё же нету. Всяк яркий луч спокойно встретит тот, что ярче, и портрет ни один не предел, и смысл с лихвой родится новый, в сто раз прекрасней и умней. Есть ли высший над всем идеал, достижим ли он, дан ли, реален, есть ли рай - хоть в одном из миров. Увы, сдаётся мне, что нету. И не возникнет - никогда. Сам факт присутствия порочен: причинность - лестница в трагизм, незавершённость - ад и пытка, несовершенность - автор дней. Всё то, что хотя бы как-то технически сопряжено или с жизнью, иль хоть с какой-либо оной разновидностью существования априорно подразумевает невероятную неполноценность, всё то, где старт не знает финиш - есть бред, трагедия и фарс. Комфорт присущ, увы, лишь гробу, концу, отсутствию всего - и бесполезных продолжений, и мнимых временных побед, и хоть каких-то поражений — что дням, что людям, что себе.»
«А пьёшь ведь крепко — что аж страшно. А ум по-прежнему с тобой. И ведь насколько пунктуальный, бескомпромиссный и живой...»
«Да только пользы с треть гроша. Увы, ум нынче лишь обуза. Не принимаемый изъян. С ним злополучным лишь больней. Лишь, как ни тяжко, выше шансы, что дураком в конце помрёшь. Хотя по мне сама лишь смерть — уже приличная отрада. Хоть кем — подальше б лишь от всех. И от пугающе тупых, и от чарующе разумных, и от язвительно премудрых, и от бессовестно простых, и от ушедших обмануться, и от пришедших обмануть.»

XVIII
Средь полумрака переулка — неловко сгорбленный и шаткий, чуть глазу видный силуэт: Ирина Павловна Беспрудных, во всю поникшая и духом, давно утратившим страсть к яви, и обессиленно померкшим взахлёб стареющим лицом. Вновь неприкаянно гуляет. Вновь в одиночку и тайком.
«Ну неужели я одна? Ну неужели впрямь так сталось, что так одной мне и отбыть? Ну неужели так и будет? До дней мне вверенных конца. Ну неужели это правда, что я столь трепетно прося лишь беззаветного единства, так и сверстаю век одной — без понимания, без страсти, без чьей-то нежной робкой речи, без чар и благостей любви, и без оправданности факта, что я зачем-то родилась. Что я была, жила, дышала. Что непрестанно всё ждала. И никогда не дожидалась. Как всё нутро изъяли прочь — от сих калечащих раздумий, как прямо в душу кипятком. Чтоб боль покрепче настоялась, пред тем как выпитой ей быть. Как же тяжко то, как нестерпимо. И в то же время как забавно, что до сих пор я не сдалась. Что всё ж моргаю, существую. Не надседаюсь, не блажу. И даже верю ведь во что-то. И даже в зеркало смотрюсь...»
Ирина Павловна вздохнула и, оглядев безмолвность луж, посеменила восвояси.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В старинном маленьком дворе — дух рокового многолюдья: народ хоронит человека, да не простого, что всем лестно, а одинокого совсем, а значит, вещи шанс урвать есть — вдруг дорогие, шанс крутой. Средь шайки нищих и бездомных — плечистый тощий силуэт, с какой-то странной драной куклой и с медной флягою вина.
«Уж вон покойную выносят. Смотри, вот тащат — нам пора!» - в момент скомандовал один из оборванцев и стая ринулась в жильё.
Все стали рыться — кто в комоде, кто в паре древних сундуков, хватать охапками добро и защищать его от прочих. Бродяга с куклой заглянул почти последним, прошёл по комнатной глуши и встал у стана пианино, вдруг ненароком обомлев — близ папки с нотами, не сковывая взор, стояла маленькая кукла — точь в точь такая ж, как имелась у героя, в таком же пёстреньком берете и с тонкой палкою от лыж. Не удосужившись причиной для непредвиденной волны необъяснимой смеси чувств, нутро вдруг ёкнуло и сжалось, впав в неожиданную скорбь и разрывающую горечь, поработившую в кольцо невыносимости и боли, перерастающей во шторм из нескончаемой досады и не стихающей тоски, неутолимо монотонной и всеобъемлюще сквозной.
Герой растерянно затрясся, до самых пят окоченел, а после, будто бы очнувшись, взял обе куклы себе в руки, прижал к груди и зарыдал.