Круг третий

                СТРАТЕГ

   По мановению руки Царя вывели трех его дочерей – одна другой краше – к стене, увитой древним плющом. Напротив выстроились в ряд трое суженых – три Принца из окрестных земель. Необыкновенно красивы были Принцессы, и нельзя было в них не  влюбиться; не уступали им в красоте и совершенстве женихи. Долго ждали Принцессы совершеннолетия и гадали о своем счастье. Долго и трудно добивались женихи права встать напротив милых: сколько славных воинов они положили в турнирах!.. Но – свершилось!
   По мановению руки Царя достали суженые из колчанов стрелы и выпустили их из инкрустированных богато арбалетов – каждый в свою невесту. А когда царский Лекарь засвидетельствовал смерть трех девушек, сели Принцы на коней и разъехались по своим владениям.
   Год ли прошел, или три. Стал стрелявший в старшую царскую дочь философом. Стал стрелявший среднюю – художником. А стрелявший в младшую, красавицу из красавиц, стал поэтом. Все из-за любви. Презрели они власть и богатство, и их земли отошли Царю. Он изначально был Политиком…

                *     *     *

                НА ЗАБОРЕ

   Сижу я однажды на заборе и наблюдаю за мимотекущей жизнью.
   Мальчишка гонит палкой обруч бочки – мы тоже так в детстве гоняли. Вслед за трюизмом: ничто не ново под Луной, во мне появляется легкая ностальгия.
   Два велосипеда, прислоненные друг к другу, стоят близ кустов. Кусты ходуном ходят. Верно, влюбленные там. Ягоду собирают.
   Священник с паникадилом ведет паству к реке. Хоругвь полощет на ветру. Сейчас всем скопом в воду повалят. Поют, что – не слышно с такого расстояния.
   Зато слышно с другой стороны. Там на крыльце сельского клуба самодеятельная рок-группа, упражняется перед отсутствующей аудиторией. Перед пустующим выгоном, то есть. И какой-то хрипатый на мотив Уэбберовского «Иисус Христос – Суперзвезда» орет на дурном украинском: «Иуда-подлюка громады сбрехав. Сбрехав, сбрехав, Христа вин продав…» И жующие коровы пританцовывают в такт неподалеку. А может, их ветром качает.
   Лес тянется. Но тут же кончается.
   Жизнь течет, и все вокруг меняется неумолимо.
   Прикорнул я немного. Как был на заборе. Глаза открываю – ночь. Звезды. Месяц режет высокие, чуть серебрящиеся облака. Волны кругом. Пена летит. Дельту Волги миновал – не заметил. Оглянулся – Каспий кругом и турецкий берег недалеко. Или другой какой. Морская болезнь начинается. Знал бы, что все так кончится, - не просыпался бы.

                *     *     *


                ЛОШАДКА ДЛЯ МАЛЕНЬКИХ

   Лошадиное счастье – быть первым.
   Пони знала об этом. Ее не устраивало обывательское: где есть первый, есть и второй, и третий. Лошадиное счастье - быть первым. Она верила в это всегда, природой своей лошадиной верила.
   Каждое утро она выходила на круг, ощущая, как дрожит и трепещет в ней каждый нерв в предвкушении обыкновенного лошадиного счастья. Как она любила эти мгновения! Почти так же, как вечернюю усталость и каждодневную награду – торбу с ячменем. Она любила зрителей, и своего возницу, и богато вышитую упряжь, и деревья, и гаревую дорожку, и временами подкатывающую грусть.
   Она бежала и бежала по кругу. И всегда была первой. Потому что единственной.


                *     *     *

               

                ПЕРВЫЙ СНЕГ

   О чем думает белая, чистая, пушистая снежинка, падая мне на ладонь?
   О том, как внезапно появилась на свет?
   Или о том, что могла бы упасть мимо и пролежать до весны? И во что превратилась бы она тогда…

                *     *     *

                НУ ЧТО ЗА МИР?!

   Гегель был дураком. Только дурак может говорить о вещах, в которых ничего не понимает. А он не только говорил, но и писал. Значит, был писаным дураком. Естественно, что его никто не понимает.
   Аристотель был за много до Гегеля, но умнее не был, хотя и дал толчок идиотизму второго… Для тех, кто его не читал, рассказываю: он предложил все-все разбирать на составные части. Идею он, конечно, спер у другого грека, но это не суть важно. И что получится, если следовать его методе? Возьмем лошадку. Разберем на составные части. Будет груда мяса и костей. Далеко вы на такой лошадке уедете?? То-то.
   А еще он прославился тем, что сказал: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не…» Ой, простите, это Киплинг ляпнул, а Аристотель даже до этого не дорос. Он заявил, что А это А, а Б это Б. И вы выбираете, либо А, либо Б. Вот эта глупость логикой называется. Кто не допер – поясню: это, значит, Вася, а это, следовательно, Петя. Вася Петей быть не может, - ну и так далее. Но мы-то с вами логике не обучены, и очень даже просто понимаем: это не Вася с Петей, а вовсе даже Арина Родионовна и Пушкин.
   Достоевский тоже был дураком. Сначала мучил проституток-подростков, потом спал с ними, потом плакал. Если бы не мучил, тогда бы не плакал. Если бы не плакал, тогда бы не мучил. Какой-нибудь купец-барыга был честнее: тот просто спал с девочками и платил деньги. И он не писал об этом! Не размахивал перед честным читающим народом своим исподним. И не мучался.
   Опять же Шопенгауэр был дураком. Его «Афоризмами житейской мудрости» я даже печь не смог натопить. Но даже всем им написанным я бы не смог натопить. Буржуйку, может быть, и натопил бы. А каменку – нет…
   Колумб тем еще был идиотом. С Америгой Веспуччи. Открыли Америку. А закрыть забыли. Теперь вот сиди, думай.
   Небольшое колено древних евреев написало Библию. Зачем написали?? Оно конечно, читать ее можно, но – только после глубокого похмелья. Ну, или если жена ушла к другому. Современные евреи ни за какие коврижки бы этого не сделали. Читаешь – бог того убил, того наказал, тут целые народы уничтожил… - и думаешь, глядя на допитую бутылку и забытый женой лифчик: а нужен он мне, такой Бог?? И идешь за следующей. Сначала бутылкой. Потом женой. В обратном порядке не получится. Потом опять же смотришь на выпитую жену и забытую бутылку… В обратном порядке не получится.
   Древние вавилоняне были и того хлеще. Они треугольничков в скалах навысекали – никто понять не может. Майя квадратики рисовали, а эти – треугольники, а итог один – ни фига не ясно.
   Короче, все идиоты!
   Про царей и императоров уж и не говорю. Все, как есть. Один поперся в Индию, другой ходил в Испанию. Один до Индии не добрел. Крякнул по дороге. Второй не крякал, вернулся, конечно, из Испании. Цезарем стал. Но не поумнел, пока ходил. И пока стал. А Наполеон! – ой, слезы наворачиваются! А Монтессума?! Такую цивилизацию коту под хвост пустить! Иван Грозный из того же ряда. И Петр Первый, и Мао Цзе Дун, и Ричард Львиное Сердце… Паноптикум какой-то!
   Самым умным дураком был Ницше. Он вовремя сошел с ума. От любви.
   Странный мир, однако, вырисовывается…

                *     *     *

                ОПЯТЬ

   Ну вот, опять Новый год. Опять на «голубом глазу» - «С легким паром, Старики-Разбойники», «Королева бензоколонки с Собакой на Сене», и прочее, от чего ностальгия поднимается, а настроение и прочее падает. Ну как термометр за окном. Опять этот, кто правит нашей галерой, будет говорить, как хорошо мы живем. Будто мы этого сами не знаем. Очень даже знаем. Правда, не все. Дать бы чем-нибудь тяжелым по этому «голубому глазу» - будет фиолетовый. А что? – звучит неплохо. Телевизор с фингалом… Тоже сойдет.
   Новый год. Опять. Как заевшая пластинка. Все ходят и мучительно улыбаются друг другу. Странные. Дарят друг другу ценные подарки по принципу: на тебе, Боже, что мне подарили в прошлом году. Смешно. На будущий год подарят в обрат. Тоже будет смешно.
   Соседи-сквалыги приперлись. «Новый год!» «Новый год!» Чего орут?? Выглядываю в окно – нет нового года. Старого тоже нет. Никакого нет.
   Есть - дом напротив, утонувший в земле и скособочившийся от старости. По шиферной, в заплатах крыше идет кот. Черный. Старый. Прошлой зимой он тоже так ходил.
   Есть – прячущиеся в сугробах убогие заборы.
   Есть – какое-то застывшее небо. Какие-то застывшие фонари. Какие-то застывшие деревья. Какие-то застывшие люди. Вчера были такие же. И небо, и фонари, и деревья, и люди. Подозреваю, что будут и завтра.
   А из телека с фингалом несется: «Поздравляем! Поздравляем!» Мучительно думаю, зачем приперлись соседи-сквалыги – понятно: выпить хотят, а с чем меня поздравляет «теле-очко» - непонятно. «Желаем вам того, желаем вам сего!»  Ага! Как же! Если бы действительно желали – прислали бы бутылку коньяка. Хорошего. Армянского. Ну или тысячу рублей почтовым переводом. Можно, и банковским. Дешевле будет. А так – куда мне их пожелания повесить? 
   Взять и кинуть в кота на крыше рыбиной, что ли? Будет ему праздник. Правда, кот маленький, а соседские окна большие, а рыбина мороженная…
   Ладно. Пойду мучительно улыбнусь соседям. И налью. Пусть думают, что Новый год пришел. Хотя я еще недавно выглядывал в коридор – нет там никого! Только пьяный сосед со второго этажа шарахается. Но спутать его с Новым годом – это ж какую фантазию надо иметь!!
 
                *     *     *
                ПРАВИЛО

   Сергей Петрович Вышегородский придумал правило. Он не выпрыгивал голым из ванны с воплем «Эврика!», и яблоки, если и попадали ему в голову, то с прямо противоположным ньютоновскому результатом. Ну он на многое и не претендовал, все-таки Правило придумал, а не закон, по которому все друг к другу липнет, типа продавцов-китайцев на рынке.
   Придумав и записав на бумажке, чтобы не забыть, Сергей Петрович испытал гордость. Творчество, оно, как-никак, воодушевляет. Облагораживает, можно сказать.
   А можно и не говорить. Ну да это не суть важно. Дело в правиле.
   Сергей Петрович не был каким-нибудь там кандидатом наук, или хуже того -  академиком. Даже депутатом не был, несмотря на свою очень подходящую фамилию. А вот правило-таки придумал. Работал он смазчиком в вагонном депо – ходил с громадной лейкой и крючком, заливал масло в буксы вагонов. Работа не пыльная, потому что даже домой Сергей Петрович приходил весь в масле. К тому же, очень уставшим, поэтому за все предыдущие годы он так ничего и не придумал.
   А тут – хлоп-те-на! – заболел ангиной и взял больничный. И на второй день придумал правило. Вот пусть теперь говорят по телевизору, что болеть вредно. Болеть полезно. Особенно сильно болеть, решил про себя Сергей Петрович. Вот по телеку англичанина какого-то показывали, тот вообще болен, не приведи господь, одним только пальцем может шевелить. Так вот он этим одним пальцем черную дыру расковырял! Все прямо в шоке, хотя никто и не может сказать, что это за дырка такая, и для чего она нужна. Но ведь по телевизору англичанина с дырой показывают, значит, приспособят ее куда-нибудь. Может, не сразу.
   Ок. Теперь к самому правилу, и что из него вытекло.
   На второй день страдания ангиной Сергей Петрович закутался потеплее и вышел на балкон погулять. Там он плюнул со своего пятого этажа на лысину соседа с третьего – Кузьмина, который вышел на свой, естественно, балкон покурить. Сосед уже третий месяц был должен Вышегородскому триста рублей, занятые до получки на похмел, но так деньги и не вернул. Потому и плюнул Сергей Петрович.
   Правда, не попал. Ну да дело не в мелочах. А в том удовольствии, которое он испытал от плевка! И его осенило! Нет, он не бросился голышом на улицу с воплем «Нашел!», и не разворотил прилавок с китайскими яблоками в соседнем гастрономе. Он тихо вернулся в комнату и в школьной тетрадке записал:

           «С сегодняшнего дня никаких правил!»

   Отодвинулся. Посмотрел, прищурившись. И решил, что это Правило – всем правилам Правило. Правду сказать, он потом не мог вспомнить, какой именно день он назвал «сегодняшним», то ли 14 февраля, то ли 25 ноября. Точно, что не 26 июня, потому что 26 июня жарко и у него день рождения.
   Важно, что с этого дня он стал нарушать все правила, в соответствии со своим собственным. Тем же вечером напился вдрызг водкой из соседнего гастронома. Хотя и был на больничном. Отчего ангина странным образом прошла сама собой, и ему закрыли больничный. Потом назвал начальника педерастом, за что тот ударил его в скулу, а он начальника в глаз. Начальник, может, и не был «голубым», как экран телевизора, но самодуром был мама-родная. От самодурства и уволил Сергея Петровича.
   Вышегородский самодуром не был, потому ответил своему внутреннему позыву, и ударил начальнику в нос. Попал, правда, в целый глаз и в ментовку. Где побили уже его, и профессионально, надо сказать.
   Тогда-то его осенило во второй раз.
   Придя домой, он открыл тетрадку с правилом и написал два новых правила, продиктованные жизнью:

          «Не бей начальника в оба глаза»

          «Не дерись с ментами в ментовке».

   Потом была скорая помощь. То есть, она, конечно, была и до этого, но – сама по себе, к Вышегородскому отношения не имела. А  потом она наехала на него, когда он переходил дорогу к гастроному напрямки за водкой. Тогда-то появилась новая запись:

          «Не переходи улицу перед сумасшедшим водителем со скорой помощи».

   Потом было точное попадание слюной в лысину Кузьмина с балкона, хотя в этом уже не было необходимости, поскольку долг тот вернул. Еще было хватание друг друга за грудки, пересчитывание ступенек лестницы и немного воплей Дашки Кузьминой. Жены, значит, этого живоглота. Боксера, по совместительству. Это вылилось в конечном итоге в дважды обведенное:

          «Не плюй на лысину Кузьмина».

   Потом много чего было. Тетрадь пухла. И быстро пухла. Написать так много – это вам не пальцем какую-то там черную дыру проковырять!
   Точно! – потом была Она. То есть, не сразу, конечно, но как-то так незаметно проступила в жизни Вышегородского. Словно проявилась на фотобумаге в проявителе. Не могла не проявиться, не могла не появиться, потому что вся, казалось, состояла из писаных и неписанных. Звали ее Ольгой, что вполне соответствовало какому-то небесному правилу. С удивлением для себя Сергей Петрович обнаружил, что носки не обязательно искать по утрам по всей квартире от загажника до прихожки. И что ужинать удобнее за столом, а не за телевизором на табуретке… И что… И что…
   Он ведь накинулся на Ольгу потому, что хотел нарушить все ее правила. Если удастся – то с одного раза. В итоге, устроился водителем скорой помощи и забыл про пухлую тетрадь. Да и то сказать, он ведь не был каким-нибудь там депутатом. И академиком не был, не говоря уже про то, чтобы быть начальником вагонного депо. Тем более, что буксы на вагонах скоро отменили и заменили на шарикоподшипники…
   А в пухлой тетради на последней странице (а если перевернуть тетрадь – то на первой!) появилась ровная, округлая, даже несколько школьная надпись другим почерком «Первое правило по употреблению мужчин»… Однако, что было написано ниже – я не знаю…

                *     *     *

                ОБЫЧНОЕ ЖЕНСКОЕ СЧАСТЬЕ

   Обычное женское счастье грустно сидело на городской площади. И ничего не делало!
   Женщины города, по своему обыкновению, были очень несчастны. Они искали обычного женского счастья! Они мечтали о нем. Они выходили замуж за мужчин. Они выходили замуж за женщин. Некоторые женились на женщинах и на мужчинах, а счастье не приходило. Некоторые даже рожали, и оставались несчастными. Иные превращались в бизнес-акул, а иные забивали сваи… А потом все забивали на сваи, на счастье, и на себя несчастных. И ходили по городу толстые. Галсами. Как торговые каравеллы в Индию.
   Каждый день какая-нибудь из них вспоминала про обычное женское счастье и произносила сакральное: «Хочу! Хочу обычного женского счастья! У меня есть на это право!» Было у нее это право, или его не было, никто не проверял. Все верили на слово, и отводили несчастную на городскую площадь.
   Площадные женщины ходили туда. Ходили сюда. Из оттуда – сюда. Из отсюда – туда. А потом – взад. Заходили в бутики и магазинчики. Примеряли лифчики. Примеряли трусики. Иные судачили в скверике под фонарями о тяжкой женской доле. Иных даже в церковь заносило.
   Обычное женское счастье сидело перед церковью на площади. Оно было старое, как этот мир. Оно было грязное и оплеванное. Оно было смрадное. Оно было страшное. Оно протягивало изможденную коричневую руку к людям. За милостыней, как казалось женщинам. И нет-нет, да какая-нито бросала в эту ладошку-лодочкой мелочь… И отходила прочь брезгливо. Одни шли давиться в соседней кафешке шаурмой, другие неподалеку шашлыками. Одни – примерять лифчики. Другие – трусики.

                *     *     *



                ВЧЕРА ЗАХОДИЛ ЭЗОП

   Вчера заходил Эзоп.
   Ксанф опять неразбавленного вина нажрался и гонял по двору учеников-философов палкой и неприличной бранью. Его жена забавлялась на агоре с новым рабом-нубийцем. Сладко постанывая для проходящих мимо. Нубиец проходящим глупо улыбался, и сильно потел. А Эзоп пришел ко мне, поскольку жена Ксанфа гонялась за удовольствиями, а бегать по двору с учениками ему не хотелось.
   Перекусив, мы вернулись к старому спору о свободе.
   Эзоп выступал «за». Он говорил, что поскольку я не являюсь рабом, то и ощущения, которые выпадают на его долю, мне не доступны.
   «За» выступал я. Но парировал, что поскольку он является рабом, то гоняется за химерой. А химера – вот она, сидит перед ним.
   Мы оба были «за». И никак не могли придти к единому мнению.
   Мы обсуждали «свободу от…» и «свободу для…», «свободу по…» и «свободу до…», «относительную свободу» и «абсолютную»… «Свободу воли» и «Свободу безволия». Кант плакал. Булгаков плакал. Кропоткин плакал вкупе с Бердяевым, а Лосский скрипел зубами.
   Эзоп, по обыкновению, выпускал на волю побасенных животных и птиц, а я разил их остротами на лету. Свобода витала в воздухе над нами. Казалось, только руку протяни.
   Потом он ушел. Потому что не был свободным. Ушел искать Утес Для Свободных Людей.
   И я ушел. Надо был зайти на работу, узнать, когда будут выдавать зарплату. Потом надо было заплатить за свет, газ, телефон, Интернет и квартиру. Если останутся деньги, прикидывал я, можно будет купить подарок себе на день рождения. Например, носки.

                *     *     *