Гюго. Отверженные

Роман В. Гюго -- это гигантская эпопея, наподобие "Войны и мира"? о жизни Франции и Парижа начиная с крушения Наполеона до сер 30-х гг XIX в, намотанная вокруг судьбы беглого каторжника Ж. Вальжана. В романе, практически как независимые эссе, представлены узловые события эпохи: битва при Ватерлоо, Парижское восстание 1832 и др.

О РАБОТЕ НАД РОМАНОМ. ПРОТОТИПЫ

Гюго почти сразу после "Собора Парижской богоматери", где, как ему казалось, он показал жизнь и дух средневекового общества, принялся писать книгу о современном обществе. Роман назывался "Нищета", и все основные фигуры этого романа: Жан Вальжан, Жавер, Козетта, епископ Мириэль, -- хотя и под другими именами уже мельтешили в художественной голове писателя.

Был в общем готов и план: "Нищета". История одного святого. История мужчины. История женщины. История куклы..." Однако там революция, там борьба в театре, там любовный треугольник жена -- друг (критик Сент-Бев) -- муж, там поэтический сквозняк все забирали да и забирали у него время. И только оказавшись на Гернсее в полной изоляции, он стал разбирать свои рукописи.

Там-то он и наткнулся на рукопись "Нищеты".

"Я потратил семь месяцев на то, чтобы постигнуть в целостном виде представшее моему воображению произведение, чтобы создать единство между частями, написанными двенадцать лет тому назад, и теми главами, которые мне предстоит написать. Впрочем, все было сделано основательно. "Provisa res" [заранее изучив предмет (лат.)] сегодня я вновь начинаю (чтоб уж больше, как я надеюсь, не отрываться от него) труд над книгой, прерванный 21 февраля 1848 года", -- писал он в письме к другу.

Основу романа, как и у любого романиста, составляют реальные факты. Реальны и прототипы. Под именем епископа Мириэля, чей святой персонаж задает весь тон повествованию, выведен монсеньер Мьолис. Такой же бедный, такой же бескорыстный, такой же милосердный и где-то наивный, как и Мириэль, он вызывал восхищение всех жителей небольшого городка, где пас католическую паству.

Часто говоря о прототипах, пытаются найти только реальных лиц, так или иначе воплощенных в художественные персонажи. Однако ни один персонаж, за исключением, может быть, дон Кихота не рождается на пустом литературном месте. Реальные лица и события лишь тогда обретают стройность и выпуклость, когда строятся на мощном литфундаменте. Такой фундамент для Мириэля нетрудно обнаружить во всей французской литературе, начиная со св Мартина, который разорвал свой плащ ради нищего.

Но более близким и непосредственным все же следует считать "Исповедь савойского викария" Руссо. Женевский мыслитель совершенно по-новому осмыслил в ней роль религии и церкви. Не собираясь критиковать ту гадость, которую собрал на себя этот человеческий институт, Руссо показывает, как простая и наивная вера, подпитываемая непосредственной верой в Христа, способна сделать человека глубоко добродетельным даже в реальном порочном человеческом обществе.

Как нельзя более кстати подошла к этому персонажу и история с его секретарем, бывшим каторжником. Он, правда не крал никаких серебряных ложек, а просто обратился за помощью, и епископ устроил его на работу к своему брату.

При описании тюремной жизни и персонажей преступного мира наряду с реальными прототипами нетрудно усмотреть очевидную связь с "Блеском и нищетой куртизанок", хотя, конечно, Ж. Вальжан по силе художественного воплощения далеко не Вотрен, хотя Гюго и явно полемизировал им с бальзаковской постановкой вопроса о преступлении и наказании.

О жизни Козетты в монастыре рассказала любовница Гюго и она же "соавторша" романа (она переписывала книгу, а часто и писала сама, правда, под диктовку) -- Жюльтта. От нее осталась тетрадь под названием "Подлинная рукопись бывшей пансионерки монастыря св. Магдалины", которая в слегка измененном виде вошла в роман, но к чести Гюго была переплетена вместе с рукописью романа и в первое время даже издавалась как приложение к нему. Разногласий по поводу авторских прав между любящими сердцами история не зафиксировала.

ИЗДАНИЕ РОМАНА

Роман вышел в свет в 1862 году. Виктор Гюго всегда трепетно относился к изданию своих произведений ли, постановкам своих пьес в театре ли, и никогда не пускал дела на самотек. Но появление "Отверженных" сопровождала беспрецедентная по тем временам рекламная кампания.

Виктор Гюго всегда был падок на деньги, и отлично сознавая, что держит читателя на крючке, решил заломить за книгу невиданный гонорар, который навсегда обеспечил бы его семью. Обычно книги писателя, как и многих других французских классиков издавал Этцель. Это был типичный французский провинциальный буржуа (он происходил из семьи эльзасских протестантов): хваткий, прижимистый, энергичный, но честный, никогда не бравшийся за то, что бы шло бы вразрез с его принципами. Ясно, что больших бабок, о которых мечтал писатель, с таким не срубишь.

И тогда он обратился к молодой бельгийскому издателю Альберу Лакруа, "хилому, низенькому, бойкому, влюбленному в литературу, весьма образованному, чрезвычайно энергичному, с подвижным лицом, густыми рыжими бакенбардами и лукавыми глазами, глядевшими сквозь пенсне, которое он поминутно поправлял на своем горбатом и длинном носу". Добавим к этому портрету, человеку не щепетильному, ради денег готовому на многое, если не на все. Этот Лакруа уже не раз закидывал удочки к Гюго, но каждый раз писатель, верный своей дружбе и многолетнему деловому партнерству с Этцелем, отклонял предложения бельгийца.

Но на этот раз Гюго сам пришел к нему на поклон. Для издательского дома, возглавляемого Лакруа, роман именитого писателя был первой серьезной публикацией, и потому тот принял полностью условия Гюго: триста тысяч франков за исключительное право издания романа в течение двенадцати лет. Лакруа надеялся в случае даже относительного неуспеха, завоевать себе этой операцией место под издательским солнцем и пошел на очень большой риск, заняв деньги для гонорара у брюссельского филиала банка Оппенгеймов.

Заняты деньги были под весьма умеренные проценты, и это очень примечательный факт: Оппенгеймы тогда поддерживали окопавшихся в Париже французских эмигрантов (внутренних) и особенно интеллектуальное их крыло: Луи Блана, Кинэ, Жоли (Joly), Прудона. Гюго, хотя и жил тогда в Англии, но также принадлежал к этой когорте, выступая с резкой критикой правящего Францией Наполеона Малого (так Гюго в своем памфлете окрестил Наполеона III).

То есть в издании "Отверженных" доминирующую роль играли окололитературные мотивы. Поскольку император тогда катастрофически терял популярность, то всякая фронда в его адрес получала шумные аплодисменты. И если Лакруа наварил на издании хорошие бабки (17 000 франков чистого дохода за первые 6 лет) и втерся во французский издательский мир (через несколько лет, объединившись с Этцелем, он стал одним из главным издателей Золя), то Оппенгеймы на своем щедром жесте, далеко не единственном, нажили хороший политический капитал, став после свержения Наполеона III твердой стопой на французской финансовой арене.

Кроме Лакруа права, печатать роман добивались газеты, но по частям, "фельетонами". Гюго отказал им, желая предоставить всю выгоду издателю, к тому же он считал, что произведение искусства разрезать на куски не следует. Впрочем, успех романа и желание наварить еще больше вскоре подкорректировали эстетические принципы писателя.

Верный друг Поль Мерис занял, по обыкновению, командный пост в подготовке общественного мнения в Париже. В этом деле ему помогали госпожа Гюго, Огюст Вакери и Шарль Гюго.

Обеспечив издательскую часть, Гюго очень много внимания уделил и паблисити, или, как мы это сегодня называем, раскрутке. Всякий большой или популярный писатель -- это целый институт, вокруг которого кормится масса мелких сошек. То же было и у Гюго.

Для продвижения своих книг у него была целая команда: Поль Мерис, Огюст Вакери, и родственники -- мадам Гюго и сын Шарль. Сам писатель не стоял в стороне. Почти одновременно с работой своего штаба он написал целый ворох писем, где попросил высказаться по мере выхода книги практически всех тогдашних знаменитых писателей. С Ламартином, не столько популярным, сколько очень влиятельным поэтом он затеял целую переписку.

"Мой дорогой, прославленный друг, -- писал он Виктору Гюго в ответ на его настойчивые просьбы о публичном отзыве сразу после выхода книги, -- я был поражен и изумлен талантом, ставшим более великим, нежели сама природа. Это побуждало меня написать о вас и о вашей книге. Но затем я стал колебаться, -- из-за различия наших взглядов, но отнюдь не наших сердец. Опасаюсь обидеть вас, сурово осудив эгалитарный социализм, детище противоестественных систем. Итак, я не решаюсь говорить и сообщаю вам: я не буду писать о вас в моих "Литературных беседах", пока вы определенно не скажете мне: 'За исключением сердца, отдаю на растерзание Ламартину мою систему'. Не требую никакой учтивости в вашем ответе... Думайте лишь о себе..."

Скрепя сердце, Гюго предоставил Ламартину полную свободу действия: любой отзыв, даже неблагожелательный был ему полезнее молчания. Вот так делаются книги.

ВОСПРИЯТИЕ РОМАНА СОВРЕМЕННИКАМИ

Во времена Гюго уже начала сказываться та самая тенденция расхождения в восприятии литературы читателем и критикой, которая в конце концов (наряду с прочими причинами) привела к современной деградации изящной словесности. Хотя, наверное, правильнее будет сказать, что безгласная тогда читательская масса начала обретать права голоса. Голосовала она самым доступным и доходчивым для издателя аргументом кошельком. 60-тысячный тираж романа -- цифра фантастическая для того времени -- был распродан за неделю.

Роман стал печататься, несмотря на слабое сопротивление автора (Гюго был тоже человеком, и деньги ему были нужны) в газетах, и их тираж тут же подскочил. "Вот уже шесть дней Париж лихорадочно читает 'Отверженных'", -- сообщал автору его по нашему литературный агент Поль Мерис.

Газеты были наполнены письмами и отзывами благодарных читателей: "Это целостное произведение поражает своим величием, идеями справедливости, высокого милосердия, оно возвышается над всем и непреодолимо захватывает читателей". Так писал безымянный критик, и это был далеко не самый хвалебный отзыв.

А вот критика была не столь благожелательной, а весьма противоречивой, что как раз в немалой степени и подогревало интерес публики к роману. Одни критики называли "Отверженных" величайшей эпопей. О, это великая эпопея, о, это вся наша современность в романной форме, о, это "сама история снизошла к нам в ее величии и неприкосновенности", вещали одни, правда, по большей части друзья и прихлебатели писателя. Другие критиковали роман за банальность сюжета и сентиментализм, за революционный дух книги.

Часто критики ругали книгу как раз за то, за что она нравилась читателям. Именно сентиментальные сцены: как каторжник благодетельствует несчастной сиротке, как священник, простив кражу, наставляет преступника на путь истины -- были наиболее популярны и разошлись по многочисленным лубочным изданиям. А конфедераты (это кто в Америки воевал за рабство) называли себя Lee's Miserables, переделав французский артикль les в имя собственное: Ли был командующим потерпевшей поражение армии.

Серьезные писатели и ругали их валили книгу часто одновременно, но ругань и превознесение шли по тем же самым параметрам. Барбе д'Орвельи пригвоздил роман к доске позора как нудное бульварное чтиво, называл Гюго "скучным, изуродованным Поль де Коком", а сравнение с этим кумиром гризеток и клерков было тогда высшим приговором писателю. Но и он же говорил, что главы, где описывается битва при Ватерлоо или подземный Париж, он прочел на этом дыхании, а потом перечитывал много раз.

Оценки современников редко и мало что дают для понимания эстетической ценности произведения, но они словно лакмусовая бумажка (не знаю, что это такое, но думаю правильно употребил слово) точно отражают состояние тогдашних умов. Роман Гюго вызывал шквал критики не только своими художественными достоинствами и недостатками, но и высказанными в нем идеями.

Ламартин почему-то посчитал, что Гюго призывает к ниспровержению существующего строя: "Это опасная книга... Самое убийственное и самое жестокое чувство, которое можно вселить в сердца широкой публики, -- это стремление к несбыточному". Под несбыточным Ламартин понимал социализм, следов которого современный читатель в "Отверженных" и с лупой не найдет.

Бодлер, похвалив роман в печати, обратил его в ничто в частной переписке, что более интересно, ибо в последнем случае он был искренен. И когда он получил от автора письмо, где говорилось: "Вперед! - в этом слове суть Прогресса, это также лозунг Искусства. В нем заключена вся сущность Поэзии", -- то до конца своей жизни (а прожил Бодлер после выхода "Отверженных" недолго), он, показывая это письмо друзьям, демонстрировал "смотря по настроению, то улыбку, то досаду". Ну что ж. Гюго верил в прогресс, Бодлер -- нет.

Совсем с другой стороны атаковал роман Флобер. Он обрушивался на писателя за жестокие однотипные характеры: "Все персонажи говорят очень хорошо, но говорят одинаково". Заметим, что современные французские литературоведы как раз отмечают не только богатство словаря Гюго, но и умелое введение в текст книги парижского арго, военной и научной терминологии. Вообще друзья-писатели и современники почти в один голос, кто публично, а кто втихомолку, в частной переписке, роман отвергли. Ведь у Гюго почти не было врагов, зато все друзья его люто не любили.

Сама грандиозность романа -- не столько по объему, сколько по количеству персонажей и отступлений -- пугала. Недаром по композиции роман ставят в один ряд с "Войной и миром" и практически хвалили эти две эпопеи и ругали почти одними и теми же словами.

Кстати, сам Л. Толстой прочел "Отверженных" в том же 1862 году: роман был сразу же переведен не только на главнейшие европейские языки, но и на такие как итальянский, греческий, португальский, тогда на литературной бирже котировавшиеся весьма низко. Впрочем перевод Льву Толстому был по барабану, поскольку в Петербурге тогда издавалась "Библиотека французской литературы", произведения французских авторов в которой появлялись практически одновременно с их выходом в Париже. Как раз в это время наш классик вплотную приступил к своей эпопее, и, думается, пример старшего французского собрата уверял его, что он на правильном пути.

А вот Чехову, мастеру короткого рассказа и врагу всякой патетики, Гюго претил. В одном из журнальчиков, где печатался юный Антоша Чехонте появилась его пародия "Тысяча одна страсть, или Страшная ночь. Роман в одной части с эпилогом". Ниже стояло: "Посвящено Виктору Гюго". Эта озорная рецензия пародировала стиль Гюго: гиперболизм изображаемых страстей, пышные сентенции и невероятные сюжетные перипетии:

"Вчера у меня родился второй сын: и сам я от радости повесился: Второй мой мальчишка протягивает ручки к читателям и просит их не верить его папаше, потому что у его папаши не было не только детей, но даже и жены. Папаша его боится женитьбы, как огня. Мальчишка мой не лжет. Он младенец. Ему верьте. Детский возраст -- святой возраст", -- так заканчивает свою пародию Чехов. Ну что сказать. Очень интересно изучать отзывы писателей о писателей, но чаще всего не для понимания того, о ком отзываются, а того, кто отзывается.

ПЕРЕДЕЛКИ РОМАНА ДЛЯ СЦЕНЫ, КИНО...

После того, как в 1907 году вышло 2 фильма по мотивам романа: "На баррикадах Парижа" Бляшэ (Alice Guy Blache) и "Рабочий", роман экранизировался практически через год. Правда, чаще всего не целиком, а отдельными эпизодами. И как раз те сентиментальные сцены, которые котировались на ура в лубочной литературе, чаще всего попадали в поле зрения продюсеров.

Чрезвычайно популярен сюжет оказался в странах третьего мира. Дорогу здесь проложили японцы, уже в 1923 задумавшие экранизацию романа, но остановившиеся после 2-х книг. Далее японцы неоднократно экранизировали роман. Наиболее интересна здесь идея передать мир романа средствами мультипликации. Первый фильм из этой серии "Козетта" (1977) довольно долго транслировался в советских кинотеатрах. Жители Барнаула постарше могли бы вспомнить, как необходимость пойти в кинотеатр наталкивалась одно время на жесткий выбор между производственной драмой и "Козеттой", при чем ни то ни другое энтузиазма не вызывало.

В 1943 году был поставлен мексиканский фильм, где страсти развернулись по полной программе. Никаких тебе баррикад, никаких социальных проблем: любовь, любовь и ничего кроме любви. В 1944 роман экранизировали египтяне, одна из первых и немногочисленных арабских экранизаций, ибо арабы не очень-то любят смотреть про чужие народы и нравы. В 1950 фильм поставил индийский режиссер Рамнот (K. Ramnoth) и эта была острая социальная драма, в то время как последующие индийские экранизации, зациклившиеся на любви Козетты и Мариуса замордовывали зрителя, но только не индийского, неограниченными песнями и танцами, при минимуме текста.

В 1958 году книгу экранизировали бразильцы, в 1961 -- корейцы, в 1967 -- турки... и т. д. История кино, кроме фактов экранизации что-либо путное об этих фильмах умалчивает.

В 1995 "Отверженные" прошли в концертном исполнении, одновременно на Бродвее, в Мельбурне, в Лондоне. Это было грандиозное, праздничное шоу, записанное в 1998 на DVD. От такого невероятного смешения стилей у литературного пуриста голова может пойти кругом. С одной стороны в концерте использованы симфонический оркестр, исполняющий в том числе высоколобую музыку Шенберга, хор, с речитативом романных размышлений Гюго и его стихами. С другой -- разнузданная попса. В финале Мариус и Тенардье -- этот классический негодяй романа -- дерутся на ножах, и, конечно же, кулаки у добра оказываются крепче.

И все-таки роман остается читаемым. На французском сайте, посвященном его обсуждению, сотни записей -- от развернутых статей до коротких заметок. Оказываются, Гюго читают не только старые, но и молодые. Удивительно замечание одного лицеиста, читай школьника, что ему непонятно, зачем герои полезли на баррикады: социальные проблемы нужно решать настойчивой деятельностью и сотрудничеством в соответствующих организациях.

Думается, этот совет не годится для большинства стран мира за пределами "золотого миллиарда", где нет никаких соответствующих организаций и где у отверженных наших дней, похоже, нет иного пути, кроме революционного.

МИНИАТЮРЫ О ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ. РОМАН
http://proza.ru/2023/09/11/320