Реквием по Сашбашу

Галерея Русской Культуры

Реквием по Сашбашу

Александра Башлачева, Сашбаша (1960-1988), нет с Нами уже 35 лет. Своим великоруским творческим Духом, Даром и Талантом он изначально абсолютно чужд дегенеративному подражательному духу всей господствующей в Русском Мiре советско-демократической попсовой масскультуры. Именно поэтому его великоруский расовый культурологический феномен фактически замолчан этой дегенеративной политической серой антикультурной средой, как и естественно пока не оценен Нами с Вами по достоинству. А Наш с Вами сегодняшний разговор о творческом наследии поэта и исполнителя своих песен и баллад Александра Башлачева возможен лишь с культурологических позиций оценки социальной расовой роли лингвистики и семантики Великоруского Языка в историческом Бытие Русского Народа и Русского Мiра. 

Здесь краеугольная веха культурологической расовой роли Великоруского Языка это Великий Культурологический Раскол Мироощущения Русского Народа, Русской Веры, с инорасовым мировоззрением иудохазарского «малого народа» пришедшего к власти на Руси через интриги, отравления, политические убийства околовластной касты Семибоярщины конца XVI-го и начала XVII-го веков. Семибоярщина наследие иудохазарского Ига, кое Мы с Вами знаем как «татаро-монгольское» Иго. Эта Великая Смута, в ее конечном итоге, превратила Русь, Русский Мiръ в сегодняшнюю псевдо «многонациональную» Россию.

 Великий Раскол изначально руководствовался и подпитывался колониальным духом дегенеративной либералистики, насаждаемой тогдашними политическими иудаистами иудохристианской системной интернационалистики. В ее Основу государственной системности подобной России в первоначальной форме была положена государственная системность космополитической теократии иудохристианства.

Тот Великоруский Культурологический Язык, который через уложения Стоглава установил нравственные границы Бытия Русского Народа, лингвистики и семантики Русского Языка был чужд головке властной иудохазарщины «малого народа». И его радикальная реформа незамедлительно последовала в правление Царя Петра Первого. Она была произведена в дегенеративной колониальной форме «упрощения» Алфавита Русского Языка, которое по эффекту «домино» исторически выхолостила саму Великорускую Культурологию. Из Азбуки Русского Языка, его природной культурологической матрицы было выброшено порядка десяти букв, то есть произведено его лингвистическое культурологическое оскопление. Еще один антикультурный русофобский политический удар был нанесен отменой всех подстрочных и надстрочных знаков в русских текстах, то есть была оскопительно, дегенеративно дезавуирована сама культурологическая ритмика Русского Языка.

Но Культурология Русского Языка продолжал держаться на его богатейшей семантике и природной образности, а ее «реформировать» было просто невозможно. Творческое наследие Великоруской Мысли в форме «Слова о Законе и Благодати» святителя Илариона, творений протопопа Аввакума и прочих великоруских деятелей не дали возможности инорасовым инсургентам полностью дискредитировать культурологическое значение Русского Языка. Это не позволило его природное семантическое словообразное богатство великоруского культурологического расового самовыражения. И живой Русский Язык семантически, культурологически «выстрелил» в XVIII-м и XIX-м веках великоруским духом творчества Ломоносова, Татищева, Хомякова Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Данилевского, Даля, Леонтьева и Крестовского, расовой музыкой Мусоргского, Бородина и Балакирева.

Но далее последовал очередной колониальный накат на Великорускую Культурологию в XIX-м и XX-м веках. И здесь Русский язык в очередной раз семантически «выстрелил» творчеством великоруских духовных лидеров: - Клюева, Есенина, Михаила Булгакова, Рубцова, Кузнецова, Солоухина, Куваева, расовой музыкой Рахманинова и Свиридова и т. д.

Но Александр Башлачев стоит в этом культурологическом великоруском ряду особняком своего великоруского расового творчества. Ему предшествовал своим уникальным феноменом поэтического и исполнительского творчества Владимир Высоцкий. Он первым в свою исполнительскую образную поэтику добавил исключительно свое собственное музыкальное авторское сопровождение, воссоздав образцы расовых поэтических Традиций Цельности творчества руского романса. Здесь в расовом культурологическом смысле произошел фактический возврат великоруского «образного» творчества в свои природные культурологические Основы. Возврат в его творческий язык условной «подстрочно-надстрочной» дирижерской ритмики великоруского исполнительского сопровождения.

Что могло противопоставить этому «великорускому повороту» дегенеративное либеристическое «общечеловеческое» песенно-поэтическое инорасовое псевдотворчество?

В противовес ему подражательское инорасовое либеральное «творческое болото» псевдокультурной массовки сразу взяло курс на усиление звукового эффекта исполнения. Появилась в массовом употребление электрогитара. Заметим, что Сашбаш  принципиально никогда не пользовался электрогитарой.  В обиход была пущена массовая для «своих социально близких» студийная уравнительная «фанеровка» исполнительской трансляции. На эстраде «зацвели» всевозможные  серые «кобзоны», «лещенки», «пугачихи», «газмановы», «шевчуки», «расторгуевы» и т. д. Подобное «творчество» в своих примитивных антикультурных, политических тенденциях естественно скатилось к примитивному плебейскому «реперству». Как и в ход пошли политические исполнительские массовки типа сегодняшнего, «я русский», «shamana» с пошлыми кордебалетами.

Александр Башлачев в культурологическом плане уникальный великоруский феномен. Он принципиально никогда не пользовался электрогитарой в своей исполнительской поэтике. Свою поэтику Сашбаш предельно насытил и творчески обогатил уникальной великоруской семантикой «великого и могучего», и в этом ему нет равных. Это был пока не ощущенный Нами и всем самим Русским Мiром процесс возврата Великоруской Культурологии в ходе начавшихся событий Русского Воскресения. Огромный вклад Александра Башлачева в возврат и популяризацию языкового богатства великоруской культурологии неоценим и качественно культурологически Нами не оценен по сей день.

Но плоды Русского Воскресения наглядны!

Мы с Вами не сели в «голубой вагон», из коего, выглядывая в его окошки, туда звали Нас с собой либералы, политические иудаисты. Мы с Вами не погрузились культурологически в советско-демократический мир «чуковщино-михалковщины», политическую яму «дядей степов миллиционеров» и больной кривой мир «по улицам ходила большая крокодила»; как никак смогли отмытся от той советской грязи; как и не соблазнились «очарованием» мультимира «чебурашек» с «крокодилами генами». Нам чужды «карлсоны которые живут на крыше», «шреки», как и мультиподсчеты Нашего с Вами Бытия в «попугаях». И это вселяет, во все более многочисленные Наши русские души, неугасимые искорки Нашей с Вами надежды на Русское Воскресение.       

А зарождалась Великоруская расовая Поэтика в молитвенном стоянии ее расовых творцов в Русской Вере, как мироощущения Божественности Нашей с Вами Вселенной и алкания Со-Вести с Духом ее Творца, воплотившегося в Наш с Вами Мiръ Народов. Пушкин и Лермонтов, Тютчев, Клюев и Есенин, Рубцов, Кузнецов и Башлачев прокладывали ее великоруские расовые пути.

Нас с Вами закономерно волнует вопрос Судьбы Нашей с Вами природной социальности Русского Мiра, как императива Русского расового Имперского Духа.

Михаил Лермонтов в 16-ти летнем возрасте, почти за сто лет до ее событий, поэтически, пророчески предсказал страшную политическую революционную катастрофу Нашей с Вами тогдашней российской теократической, интернационалистской псевдо государственности в стихотворении «Предсказание» (1830): -

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь ...»

Как показал он и свою горькую Судьбу Пророка в той либерально-интернационалистической России: -

Пророк

С тех пор как вечный Судия
Мне дал всеведенье Пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока;
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;

Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
 
«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»

Это послание Лермонтовым было оставлено, для Нас с Вами грядущих,в 1841 году. Году  упокоения Поэта Пророка. Года его убийства в свои неполные 27 лет.

Добавлю, что глупо сожалеть о возрасте и жизненном пути Пророка, он уходит от Нас с Вами, когда выскажет все то, что ему в Со-Вести с Творцом передано Заветами для Нас с Вами, и уйдет от Нас с Вами в срок, сужденный ему жизненной Судьбой. Вспомним Заболоцкого и его главный поэтический цикл: - «очарована, околдована…», он «выстрелил у Поэта после 50-ти незадолго до упокоения и т. д.

Вот как выразил Владимир Высоцкий ощущение Судьбы, для коей несущественны Пространство и Время: -

Я
Немногого прошу взамен бессмертия, —
Широкий тракт, холст, друга да коня
Прошу покорно, голову склоня,
Побойтесь Бога, если не меня, —
Не плачьте вслед, во имя Милосердия!

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,
Но чтобы душу — дьяволу — ни-ни!
Зачем цыганки мне гадать затеяли?
День смерти уточнили мне они…

Ты эту дату, Боже, сохрани, —
Не отмечай в своем календаре, или
В последний миг возьми да измени,

Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли
И чтобы агнцы жалобно не блеяли.
Чтоб люди не хихикали в тени.
От них от всех, о Боже, сохрани
Скорее, ибо душу мне они
Сомненьями и страхами засеяли.

Николай Клюев поэтически пророчил своей эпикой: -

К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки ковыли,

И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!

Нам тучи вести занесли,
Что Волга синяя мелеет,
И жгут по Керженцу злодеи
3еленохвойные кремли,

Что нивы суздальские, тлея,
Родят лишайник да комли!

Есть у Клюева пророчество о революционных событиях на Украине в начале XX и в начале XXI веков: -

Вот Киев, по усладным тропам
К нему не тянут богомольцы,
Чтобы в печерские оконца
Взглянуть на песноцветный рай,

Увы, жемчужный каравай
Похитил бес с хвостом коровьим,
Чтобы похлебкою из крови
Царьградские удобрить зерна!

Нам вести душу обожгли,
Что больше нет родной земли,
Что зыбь Арала в мёртвой тине,
Замолк Грицько на Украине,

И Север — лебедь ледяной
Истёк бездомною волной.
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли!

Это Клюев пророчески смотря в Вечность во время своего допроса отвечал на вопрос следователя, коминтерновца, «болгарина», Широварова: –

«Как вы относитесь к советской власти!»

Клюев пророчески сказал вещее: –

«Считаю ее и «колхозное движение» бесовским наваждением, павшим на голову Русского Народа»

А вот и его предсказание и о спусковом крючке всех Наших с Вами сегодняшних бед, периодической вспышке кровавой междоусобной войны в Карабахе в 1988 году: -

Под саваном песков, что бесы намели,
Уснула русских рек колдующая пряха, —
Ей вести чёрные принес скакун из Карабаха,
……

Пророческая тема характерна для некоторых поэтических сновидений Клюева. Так, тексту стихотворения «Поэту Сергею Есенину», написанного Клюевым в 1916-1917 гг., предпослан такой пророческий эпиграф из «Бориса Годунова» Пушкина: - «У тебя, Государь, новое ожерельице... - слова убийц святого Димитрия-Царевича».

Так Поэт передаёт своё сонное видение, в котором он предвидит и собственную смерть «в глуши еловой»:

Сон живой, павлиний.
Где перловый иней
Запушил окно,
Где в углу за печью,
Чародейной речью
Шепчется Оно.

Дух ли это Славы.
Город златоглавый,
Савана ли плеск?
Только шире, шире,
Белизна псалтири -
Нестерпимый блеск.

Тяжко, светик, тяжко!
Вся в крови рубашка...
Где ты, Углич мой?..
Жертва Годунова,
Я в глуши еловой
Восприму покой.

Буду в хвойной митре,
Убиенный Митрий,
Почивать, забыт...

В 1937 году Поэт разстрелян в Сибири – «в глуши еловой», под Томском, и до сих пор точно неизвестно место, где он упокоен.

Связь Великоруской Ведической Культуры  до Великого Раскола и нарушение этой связи Великим Расколом явственно показывает Нам с Вами столбовой Путь нашего Русского Воскресения феноменом творчества Николая Клюева.

Не скудному мирскому слову
 Узоритъ отчие гроба,
 Пока архангела труба
 Не воззовет их к веси новой,
 Где кедром в роще бирюзовой
 Доспеет - Русская Судьба.

Ближе всех подошел к подобному великорускому расовому мироощущению Юрий Кузнецов, когда сказал: -

«Поэзия, конечно же, связана с Богом. Сама по себе религия, и особенно религия воцерковленная, может существовать без поэзии, в то время как поэзия без религиозного начала невозможна»; и на вопрос, «возможно ли понятие «православный поэт» Кузнецов ответил: - «Это бессмыслица. Но поэзия связана с Богом, в лучших своих образцах Поэзия очень похожа на Молитву».

(на очередную попытку Посвященного в Таинства алкания непосредственной связи, его Со-Вести, с Творцом Сущего В.М.)

Кузнецов, в начале 2000-х, откликаясь на споры вокруг его трилогии о Христе (поэмы «Детство Христа», «Юность Христа» и «Путь Христа»), в частности - на разговоры, будто Церковь, РПЦ, эти поэмы отвергает, в беседе с Исхаком Машбашем сказал: «Это искажённые слухи. Да, читал и возмущался лишь настоятель одного храма (Сретенского монастыря о. Тихон (Шевкунов) В.М.) - бывший актёр. Увы, не все священники знакомы со святоотеческой литературой, они не чувствуют внутренний (расовый, Культурологический) Дух Поэзии и не ощущают ее Поэтику(ее расовый типологический дух В.М.), как и ее Сущую религиозную Русскую Мистику, видимо, читают Псалмы как прозу. Не дано».

Казалось бы семантическое богатство Поэтики Клюева непревзойденно своей великоруской семантической полнотой, но Гений Александра Башлачева не отвергает Поэтику Клюева, а высвечивает у себя еще одни неведомые прежде семантические грани «великого и могучего» Русского Языка. Башлачев: -

ЛИХО


   Если б не терпели - по сей день бы пели.
   А сидели тихо - разбудили Лихо.
   Вьюга продувает белые палаты.
   Головой кивает хвост из-под заплаты.

   Клевер да березы. Полевое племя.
   Север да морозы. Золотое стремя.
   Серебро и слезы в азиатской вазе.
   Потом - юродивые-князи нашей всепогодной грязи.

   Босиком гуляли по алмазной жиле.
   Многих постреляли. Прочих сторожили.
   Траурные ленты. Бархатные шторы.
   Брань, аплодисменты да сталинские шпоры.

   Корчились от боли без огня и хлеба.
   Вытоптали поле, засевая небо.
   Хоровод приказов. Петли на осинах.
   А поверх алмазов - зыбкая трясина.

   Позабыв откуда, скачем кто куда.
   Ставили на чудо - выпала беда.
 
  По оврагу рыщет бедовая шайка -
   Батька-топорище да мать моя нагайка.

   Ставили артелью - замело метелью.
   Водки на неделю, да на год похмелья.
   Штопали на теле. К ребрам пришивали.
   Ровно год потели да ровно час жевали.

   Пососали лапу - поскрипим лаптями.
   К свету - по этапу. К счастью - под плетями.
   Веселей, вагоны! Пляс да перезвоны.
   Кто услышит стоны краденой иконы?

   Вдоль стены бетонной - ветерки степные.
   Мы тоске зеленой - племяши родные.
   Нищие гурманы. Лживые сироты.
   Да горе-атаманы из сопливой роты.

   Мертвякам припарки - как живым медали.
   Только и подарков - то, что не отняли.
   Нашим или вашим липкие стаканы?
   Вслед крестами машут сонные курганы.

«Абсолютный вахтёр»

Этот город скользит и меняет названья
Этот адрес давно кто-то тщательно стёр
Этой улицы нет а на ней нету зданья
Где всю ночь правит бал абсолютный вахтёр
Он отлит в ледяную нейтральную форму
Он тугая пружина он нем и суров
Генеральный хозяин тотального шторма
Гонит пыль по фарватеру красных ковров
Он печатает шаг как чеканят монеты
Он обходит дозором свой архипелаг
Эхо гипсовых горнов в пустых кабинетах
Вызывает волнение мёртвых бумаг
Алый факел мелодию белой темницы
Он несёт сквозь скупую гармонию стен
Он выкачивает звуки резиновым шприцем
Из колючей проволоки наших вен
В каждом гимне свой долг в каждом марше порядок
Механический волк на арене лучей
Безупречный танцор магаданских площадок
Часовой диск-жокей бухенвальдских печей
Лакированный спрут он приветлив и смазан
И сегодняшний бал он устроил для вас
Пожилой патефон подчиняясь приказу
Забирает иглой ностальгический вальс
Бал на все времена ах как сентиментально
И паук ржавый крест спит в золе наших звёзд
И мелодия вальса так документальна
Как обычный арест как банальный донос
Как бесплатные танцы на каждом допросе
Как татарин на вышке рванувший затвор
Абсолютный вахтер ни Адольф ни Иосиф
Дюссельдорфский мясник да псковской живодёр
Полосатые ритмы синкопой на пропуске
Блюзы газовых камер и свинги облав
Тихий плач толстой куклы разбитой при обыске
Бесконечная пауза выжженных глав
Как жестоки романсы патрульных уставов
И канцонов концлагерных нар звукоряд
Бьются в вальсе аккорды хрустящих суставов
И решётки чугунной струною звенят
Вой гобоев ГБ в саксофонах гестапо
И всё тот же калибр тех же нот на листах
Эта линия жизни цепь скорбных этапов
На незримых и призрачных жутких фронтах
Абсолютный вахтер лишь стерильная схема
Боевой механизм постовое звено
Хаос солнечных дней ночь приводит в систему
Под названьем …
Да впрочем не всё ли равно
Ведь этот город скользит и меняет названья
Этот адрес давно кто-то тщательно стёр
Этой улицы нет а на ней нету зданья
Где всю ночь правит бал …

«Время колокольчиков»: -

Долго шли зноем и морозами.
Все снесли и остались вольными.
Жрали снег с кашею березовой.
И росли вровень с колокольнями.

Если плач — не жалели соли мы.
Если пир — сахарного пряника.
Звонари черными мозолями
Рвали нерв медного динамика.

Но с каждым днем времена меняются.
Купола растеряли золото.
Звонари по миру слоняются.
Колокола сбиты и расколоты.

Что ж теперь ходим круг да около
На своем поле — как подпольщики?
Если нам не отлили колокол,
Значит, здесь — время колокольчиков.

Ты звени, звени, звени, сердце под рубашкою!
Второпях — врассыпную вороны.
Эй! Выводи коренных с пристяжкою,
И рванем на четыре стороны.

Но сколько лет лошади не кованы.
Ни одно колесо не мазано.
Плетки нет. Седла разворованы
И давно все узлы развязаны.

А на дожде — все дороги радугой!
Быть беде. Нынче нам до смеха ли?
Но если есть колокольчик под дугой,
Так, значит, все. Давай, заряжай — поехали!

Загремим, засвистим, защелкаем!
Проберет до костей, до кончиков.
Эй, Братва! Чуете печенками
Грозный смех русских колокольчиков?

Век жуем матюги с молитвами.
Век живем — хоть шары нам выколи.
Спим да пьем. Сутками и литрами.
Не поем. Петь уже отвыкли.

Долго ждем. Все ходили грязные.
Оттого сделались похожие,
А под дождем оказались разные.
Большинство — честные, хорошие.

И пусть разбит батюшка Царь-колокол
Мы пришли. Мы пришли с гитарами.
Ведь биг-бит, блюз и рок-н-ролл
Околдовали нас первыми ударами.

И в груди — искры электричества.
Шапки в снег — и рваните звонче
Свистопляс — славное язычество.
Я люблю время колокольчиков.

«Случай в Сибири»: -

Когда пою, когда дышу, любви меняю кольца,
Я на груди своей ношу три звонких колокольца.
Они ведут меня вперед и ведают дорожку.
Сработал их под Новый Год знакомый мастер Прошка.

Пока влюблен, пока пою и пачкаю бумагу,
Я слышу звон. На том стою. А там глядишь — и лягу.
Бог даст — на том и лягу.
К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел случай.
Я был в Сибири. Был в гостях. В одной веселой куче.
Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!
А он… Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими.
А он мне — пей! — и жег вином. — Кури! — и мы курили.
Потом на языке одном о разном говорили.
Потом на языке родном о разном говорили.
И он сказал: — Держу пари — похожи наши лица,
Но все же, что ни говори, я — здесь, а ты — в столице.
Он говорил, трещал по шву — мол, скучно жить в Сибири…
Вот в Ленинград или в Москву… Он показал бы большинству
И в том и в этом мире. — А здесь чего? Здесь только пьют.
Мечи для них бисеры. Здесь даже бабы не дают.
Сплошной духовный неуют, коты как кошки, серы.
Здесь нет седла, один хомут. Поговорить — да не с кем.
Ты зря приехал, не поймут. Не то, что там, на Невском…
Ну как тут станешь знаменит, — мечтал он сквозь отрыжку,
Да что там у тебя звенит, какая мелочишка?
Пока я все это терпел и не спускал ни слова,
Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.
Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.
Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.
Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.
Я встал и песне подвязал оборванные крылья.
И спел свою, сказав себе: — Держись! — играя кулаками.
А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.
Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной дате.
И начал вкручивать болты про то, что я — предатель.
Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел.
Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял.
Что смог дорисовать рога,
Что смог дорисовать рога он на моей иконе.
— Как трудно нам — тебе и мне, — шептал он, —
Жить в такой стране и при социализме.
Он истину топил в говне, за клизмой ставил клизму.
Тяжелым запахом дыша, меня кусала злая вша.
Чужая тыловая вша. Стучало в сердце. Звон в ушах.
— Да что там у тебя звенит?
И я сказал: — Душа звенит. Обычная душа.
— Ну ты даешь… Ну ты даешь!
Чем ей звенеть? Ну ты даешь —
Ведь там одна утроба.
С тобой тут сам звенеть начнешь.
И я сказал: — Попробуй!
Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело.
Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело.
Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая.
Да разве можно не любить?
Вот эту бабу не любить, когда она — такая!
Да разве ж можно не любить, да разве ж можно хаять?
Не говорил ему за строй — ведь сам я не в строю.
Да строй — не строй, ты только строй.
А не умеешь строить — пой. А не поешь — тогда не плюй.
Я — не герой. Ты — не слепой. Возьми страну свою.

Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.
Но я ловил открытым ртом родное молоко.
И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца.
Была дорожка впереди. Звенели колокольца.
Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,
В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?!
Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.
И у любви своей прошу хоть каплю молока.

Сашбаш настолько многообразен, что тиражировать его многие гениальные тексты и слушать записи можно безконечно. Он западает в душу всякому русскому человеку. Наш с Вами реквием для Сашбаша подошел к своему завершению. Клюев, Кузнецов, Рубцов и Башлачев это поэтика мощным русским набатом отразившая ритмы эпохи русского лихолетья. Тот кто понимает и ценит такую поэтику никогда не воспримет русскоязычное пение вприпрыжку SHAMAN и его почитателей «современных русских патриотов» интернационалистского разлива. А творчество Башлачева это мироощутительный реквием его эпохи.