Никита

Представляю текст повести "Никита". О чём она? О судьбах людей, об истории нашей страны, о проблемах русского мира а возможно и о его будущем.
 
Огромная благодарность моему другу Игорю Соболеву, за его помощь в редактировании текста.

Расскажу вам одну историю, произошедшую с моим другом Никитой. Никита - мастер спорта по греко-римской борьбе, здоровущий такой тяжеловес с медальным, «жестким» лицом прирождённого воина. Это произошло в середине 80-х, год сейчас точно не вспомню. Никита, совсем тогда ещё молодой парень, был нацелен на занятия спортом, но в сборную не попал (классическая борьба в те годы была невероятно конкурентным видом), и его отец (высокопоставленный МВДшник) устроил Никиту в одну из многочисленных в те годы шарашкиных контор. Сейчас уже, пожалуй, не важно, чем они там занимались, контролировали качество чего-то, чего именно - вспомнить трудновато, поэтому не буду засорять наш достоверный рассказ придуманными подробностями. Должность моего друга называлась “инспектор”, он сидел в небольшом, но уютном кабинетике, а напротив него заседал старший инспектор, его начальник. Он был старший не только по положению, он вообще был стареньким таким дядькой пенсионного возраста, упорно не желающим уходить на покой. К своей синекурной по сути должности он относился с комичной серьёзностью, искренне веря, что без них – инспекторов, без их контроля, всё, если и не рухнет, то уж точно пойдёт наперекосяк. Приняв дозу, он любил пофилософствовать на предмет человеческого разгильдяйства и, в связи с распространённостью оного, важности контроля как такового, а их инспекторского контроля особенно. Да, был у старичка такой грех, несмотря на высокие принципы, всё же любил выпить на рабочем месте. Первое время, стесняясь Никиты, он таился, но потом, поняв, что перед ним «свой в доску» парень, стесняться перестал. Сбоку от Семён Иваныча (так звали старичка) стоял шкафчик, в котором всегда была бутылка и стакан. Открываемая дверь шкафчика служила для Семёна Иваныча прикрытием на тот случай, если в кабинет кто-то внезапно войдёт, и под сенью этой двери он время от времени вкушал рюмашку-другую. Несмотря на подобную конспирацию, начальство учреждения, конечно, обо всём догадывалось, но Семён Иваныч был работник старого закала, пить начинал только после обеда и, зная «свою меру», был всегда бодр, подтянут, начальство, учитывая это, смотрело на всё сквозь пальцы. Привык к этой особенности своего непосредственного руководителя и мой не терпящий алкоголя друг, а вот привыкнуть к запаху табака он уже не мог. На его осторожные попытки поговорить об этом Семён Иваныч резонно заметил, что курит в этом кабинете уже 24 года, и не Никите его учить. Форточку открывать он тоже отказывался: «потому что радикулит, продуть может, да уж и здоровье пора беречь в его-то возрасте», завершал он обсуждение этой темы. У Никиты о том, что такое «беречь здоровье», были свои представления, но спорить с начальством сложно.

В общем, почти идиллические вначале отношения, постепенно стали накаляться. Мой друг любил носить хорошие костюмы, стильные рубашки, галстуки, шляпы. Эта номенклатурная по тем временам одежда очень ему шла, придавая ещё большую внушительность его вылитой из бронзы фигуре борца-тяжеловеса. Чувствуя себя в ней абсолютно комфортно, он сохранял на лице привычное внушительное выражение, но сейчас любимые им «доспехи», тяжко провоняв табачищем, вызывали лишь тяжелое раздражение. Отношения зашли в тупик. Мой друг постоянно находился «на взводе», результаты тренировок сильно упали. Семён Иваныч же
безмятежно смолил свои вонючие папиросы, периодически смачивая их рюмкой выуживаемого из шкафа шмурдяка. Шмурдяк этот был неясного происхождения жидкостью кирпичного цвета с сивушным запахом, покупаемой по сходной цене у соседа по даче. Прозвал так напиток сам Семён Иванович, это уничижительное, по своей сути слово, он произносил с теплыми, почти любовными интонациями, считая главным достоинством сего пойла - дешевизну, позволяющую быть в неком постоянном благостном алкогольном тонусе без значимого ущерба для семейного бюджета. Дома старшему инспектору не разрешала пить жена, и он, оборудовав у себя возле стола шкаф, в котором всегда стояла бутылка со стаканом, отрывался на работе. Как уже было упомянуто выше, шкаф был так хитро установлен, что его открываемая дверца заслоняла Семёна Иваныча от взоров случайно забредшего в кабинет посетителя. Под сенью этой дверцы старший инспектор в течении дня мог безбоязненно предаваться Бахусу, не опасаясь, что внезапно вошедший сотрудник или даже (чего в этой жизни не бывает) начальство, застукает его за этим приятным, но не совсем уместным в рабочее время занятием. Курил же он совершенно открыто, в те теперь уж далёкие годы никому ещё в голову не приходило ограничивать сотрудников, предпочитающих курить на рабочем месте.

В общем, это был маленький островок комфорта и благодушия, за который можно было только порадоваться. Никита, будучи человеком незлобливым, так бы, наверное, и сделал, если бы не был вынужден целый день сидеть в клубах дыма. Те, кто сталкивался с серьёзными физическими нагрузками, поймут, что просидев весь день в этом мареве, тренироваться вечером с полной отдачей очень непросто.

Ожесточившись, Никита решил сурово потроллить своего непосредственного начальника. Слова, правда, такого тогда ещё не было, а вот самого троллинга было сколько угодно, причём друг мой в этом деле был мастером, приведу лишь пару типичных тогда для него выходок. Идём мы, к примеру, по улице, и вдруг Никита громким визгливым голосом (он обладал немалыми имитаторскими способностями) издаёт несколько диких, совершенно непристойных воплей. Народ, разумеется, оборачивается на нас. И что же он видит? Одетого с иголочки, в элегантном строгом костюме при галстуке и шляпе Никиту и меня, в типичном для того времени синем и, увы, уже полинявшем и застиранном спортивном костюме. Учитывая его корпулентность борца-тяжеловеса, медальное, как будто отлитое из бронзы лицо и мою субтильную фигуру 17 летнего подростка (товарищ мой был заметно старше), а также мой невзрачный экипир, ни у кого не возникало сомнений в авторстве этих возгласов.

Тем более что Никита, осуждающе глядя на меня с грустной серьёзностью, укоризненно покачивал головой. Я же, начиная смущённо и глупо улыбаться, ещё больше закреплял за собой в их сознании происхождение диковатых хулиганских выкриков. Никита порой даже извинялся перед прохожими за моё поведение, его мягкий интеллигентный баритон действовал на них успокаивающе.

Или вот ещё одна из его характерных выходок того времени: едем в автобусе, ему скоро выходить, и он вдруг начинает зычным шепотом инструктировать меня: “Ствол у тебя конечно с собой?” - и, не дожидаясь моего ответа, продолжает: “Патрон в патронник, с предохранителя сними и при малейших подозрениях стреляй первым без предупреждения! Актируем потом, если что! Потерь нашему отделу уже хватит, лучше ошибиться в ту сторону, чем в другую. И помни, - внушительно продолжает он, - генерал нас всегда поддержит, ты, главное, лишних свидетелей не оставляй!” Завершив свой инструктаж, он величественно выплывал из автобуса, оставляя меня с крайне озабоченными всем услышанным попутчиками. Здесь, опять же, срабатывали его голос и внушительная манера держаться, которую он перенял у своего отца – высокого милицейского чина. А также, конечно, дорогой костюм с галстуком фасона, который в те годы носило партийное начальство. Я же, оставшись один и беспомощно ёжась под косыми взглядами не знающих что и подумать граждан, пытаюсь имитировать спокойствие и уверенность, но, перехватив взглядом бодрого ещё старичка, выскочившего из автобуса вслед за Никитой и торопливо зарысившего к ближайшему телефону-автомату, не выдерживаю и, тоже выпрыгнув от греха подальше, добираюсь до дома уже пешком, петляя через самые глухие районы.

В общем, Никита решил разделаться с бескомпромиссным курильщиком, Семёном Иванычем, в своей испытанной манере. В пятницу, в конце рабочей недели, начальство, как и обычно перед выходными, ушло пораньше. Семён Иванович же, будущая жертва его дикой выходки, всегда сидел до последнего.

Нужно заметить, что шарашкина контора эта располагалась на отшибе в довольно ветхом одноэтажном деревянном домике. А поскольку особых материальных ценностей там не было, сторожа не полагалось, обходились лишь простенькой сигнализацией, которой в те годы было вполне достаточно. И вот, дождавшись, когда весь немногочисленный штат учреждения разошёлся по домам, а физиономия выпившего по случаю грядущих выходных усиленную дозу своего шмурдяка Семёна Иваныча приобрела кирпичный цвет, Никита, сидевший напротив старшего инспектора, принялся, пристально глядя ему в глаза, раскачиваться на стуле. Слегка удивлённый Семён Иванович встревожено спросил: “Ты это чего?” В ответ, не переставая раскачиваться, мой друг вдруг истошно завыл на такой высокой ноте, возможность которой совсем уж никак не заподозришь, глядя на его могучую фигуру. Подскочивший от удивления старший инспектор рванул было к выходу, но не тут-то было! Нужно заметить, что в их небольшом кабинете был всего один, правда, довольно обширный стол, за которым они оба и размещались. Только старший инспектор сидел возле окна лицом к входной двери, окружённый с одной стороны сейфом, а с другой - заветным шкафом с волшебной бутылкой. Просто инспектор, Никита, размещался по другую сторону стола, спиной к входной двери, и его непосредственный руководитель никак не мог выйти из кабинета, не столкнувшись со своим подчинённым. Поэтому, когда в ответ на его попытку выйти ста десяти килограммовый атлетически сложенный Никита, бешено вращая глазами и подвывая дурным голосом, преградил ему дверь, Семён Иваныч,

взвизгнув от неожиданности и испуга, с неестественной для его возраста быстротой вернулся на место. Дико озираясь вокруг, он далеко не сразу сумел оценить своё положение: напротив, через широкий стол, бешено вращая глазами, раскачиваясь и тихонько подвывая, сидел здоровущий тяжеловес, мастер спорта по греко-римской борьбе; сзади была стена, сбоку - сейф, а с другого бока - заветный шкаф и забранное решеткой окно на улицу. Сжавшись на своём стуле, совершенно подавленный случившимся, Семён Иваныч довольно долго просидел без движения. Затем принялся выглядывать в окно, в надежде на кого-нибудь из прохожих, но, как я уже упомянул, учреждение стояло на отшибе, плюс тротуар, на котором, в принципе, кто-то мог появиться, пролегал довольно далеко. Чтобы тебя заметили, нужно было бы, пожалуй, не просто крикнуть, а разбить стекло, на что Семён Иванович вряд ли бы решился.

Оправившись от первого шока, старший инспектор принялся терпеливо уговаривать Никиту. В ответ на что мой друг, заметно оживившись, начал с истеричными взвывами выкрикивать что-то вроде: ” - Бабахус, забрадон, аблуком, нефтырстых!” - распаляя себя, вопил он. Тут ещё, пожалуй, сработали возрастные стереотипы. Если бы Никита начал выламываться со своими «бабахусами» перед кем-нибудь из наших тогдашних ровесников, его бы, конечно, просто на смех подняли. А тут был осколок былой эпохи, не привыкший в официальном учреждении ни к каким «бабахусам», тем более, к тому же, от своего подчинённого.

Телефон стоял на общем столе, как раз между ними, и Семён Иванович решился далеко не сразу. Несколько томительных минут он оценивающе смотрел на раскачивающегося, подвывающего и «бабахусничающего» Никиту, потом, наконец, осмелев, осторожно потянулся за аппаратом. Никита, пристально глядя на начальника и скорчив совершенно немыслимую физиономию, вдруг затих. Потихоньку притянув к себе телефон, Семён Иванович мучительно размышлял - кому позвонить, и, главное, что при этом сказать. Происходящее не укладывалось ни в какие рамки, и, совершенно растерявшись, он не знал, как выразить это по телефону, тем более в присутствии пристально сверлящего его глазами Никиты. Осторожно подняв трубку, он для начала зачем-то позвонил домой. Никто не откликнулся, и, нажав на отбой, Семён Иванович облегчённо вздохнул. «Чего это я! - подумал он, - туда-то сейчас зачем?» Следующим он набрал начальника учреждения, но, услышав в трубке его елейное «аллё», передумал и положил трубку. Интонация шефа мгновенно освежила в памяти его иезуитскую манеру уходить от ответственности в решении любых сколь-нибудь сложных вопросов, его мастерское умение ничего по сути не решив, переложить всю ответственность на других, прежде всего, конечно, на него, Семёна Ивановича. Думая, куда можно позвонить, он бессмысленно рассматривал список придавленных стеклом служебных номеров на столе.

Административный отдел-

Бухгалтерия-

Министерство-

Все это было сейчас не то. Наконец, точно готовясь прыгнуть в холодную воду, он нерешительно начал набирать именно тот номер, по которому и нужно было звонить с самого начала.

- Скорая? - негромко спросил он, – У нас сотруднику плохо! - не дожидаясь вопроса, назвал он учреждение.

- Сердце? - поинтересовалась дама на другом конце провода.

- Нет, не сердце.

- Что вы там мямлите, - построжела дама, - говорите конкретно, что с ним?

Под пристальным взглядом Никиты Семён Иваныч съёжился, пытаясь найти обтекаемое выражение.

- Понимаете, он не выпускает меня из кабинета!

- Что, издеваетесь? - вскипела собеседница, - звоните в милицию!

- Нет, нет, не бросайте трубку, пожалуйста, тут не милиция, тут… санитары нужны, - наконец, нужное слово было найдено.

- Буянит? - строго спросила мадам.

- Немножко, - жалобно выдавил из себя Семён Иванович.

- В чём это проявляется, конкретно?

- Понимаете, он сейчас сидит напротив, и я боюсь, мне трудно, приезжайте быстрее, сами всё увидите.

- Пили?

- Нет, нет, это не от алкоголя, - промямлил старший инспектор.

- Ругались?

- Ну, в общем, нет, это не так было, приезжайте, прошу вас!

- Фамилия! Ваша! - быстро спросила дама.

Сёмен Иваныч, торопливо назвал свои данные и должность в учреждении.

- Фамилия больного!

Старший инспектор ответил и на это, ещё раз униженно повторив свою просьбу приехать.

- Высылаю машину, ждите! - строго объявила диспетчер.

- Подождите! - пролепетал старший инспектор. - Он не выпускает меня из кабинета. У нас там ещё не заперто, поэтому, как зайдёте, сразу налево по коридору, кабинет номер три с правой стороны. Мы там. Быстрее пожалуйста! - почти прорыдал Семён Иваныч.

Потянулось томительное ожидание, медицина в те годы не спешила. Начиная немного отходить от пережитого, Семён Иваныч машинально посмотрел на часы. «Однако, - подумал он, - провозились». Рефлекторно засосало под ложечкой. Дома была жена, которая очень хорошо готовила, пить, правда, при этом совершенно не позволяла. Вспомнив об этом, он привычно покосился на шкаф. «А ведь ещё и в больницу ехать, - подумал он, - сопровождать». Стояла тишина. Никита вроде тоже как-то подуспокоился, и, немного помедлив, старший инспектор решился: открыв шкаф и по привычке прячась за его широкой дверцей, приготовился было нацедить себе стакан. Но притихший Никита вдруг снова зашевелился, и, испуганно отпрянув, Семён Иваныч поспешно захлопнул дверцу. «Нападёт ещё, пока я его не вижу», - с вновь пробуждающимся страхом подумал он. Глядя перед собой бессмысленными глазами и тихонько подвывая, Никита раскачивался на стуле. «Господи, кого я стесняюсь? Он же совсем ничего не понимает!» - подумал старший инспектор и, уже не таясь, решительно вытащил бутылку, поставил её на стол и торопливо налил себе полный стакан. Привычно отпив сначала половину, он, чуть помедлив, осушил его до конца и, ощущая, как напряжение вечера начинает спадать, потянулся, чтобы нацедить второй. Когда он уже подносил его ко рту, Никита внезапно с громким воплем бросился через стол на старшего инспектора. Взвизгнув от ужаса, Семён Иванович отпрянул к стене, опрокинув на себя большую часть содержимого стакана. Дёргаясь в конвульсиях, Никита перевернул на него ещё и стоявшую на столе бутылку. По кабинету разошёлся тяжелый сивушный дух сомнительного пойла.

«Господи, - возопил про себя атеист с детства Семён Иваныч, - как бы он меня тут не прирезал!» С отвращением обнюхивая свою мигом пропахшую шмурдяком одежду, он с ожесточением думал, что, может, ему и не нужно сопровождать Никиту в больницу, сами довезут. Домой, скорее домой, переодеться, привести себя в порядок, нормально поесть, наконец. Он успел ещё раз позвонить, и его заверили, что «они едут», но обещанные санитары, однако, не торопились. Когда от напряжения у Семёна Ивановича начали сдавать нервы, в коридоре послышались шаги. Но тут всё пошло совершенно не так, как виделось старшему инспектору. Никита величественно приосанился, пригладил причёску, поправил невидимые складки на костюме и, слегка прокашлявшись, представительный и ухоженный, вышел навстречу медицине.

- Наконец-то, - мягко пророкотал его интеллигентный баритон, - а мы вас тут совсем заждались. Проходите, - посторонился он, - не знаю, может, и зря вас вызвал, но сами посмотрите. Я беспокоюсь, как бы не было хуже, - жестом показал он на не совсем трезвого, залитого шмурдяком и выглядевшего довольно диковато Семёна Ивановича.

- Это он, он, сумасшедший, - брыжжа слюной завопил старший инспектор, - он же кретин и

подонок!

- Вы видите, - кротко развёл руками Никита. Два санитара и врач начали осторожно, бочком приближаться.

- Не подходите ко мне! - взвизгнул Семён Иванович, - Это всё вон, вон, - разразился он грязными ругательствами, тыча рукой в сторону Никиты.

- Давно это началось? - тихо поинтересовался доктор.

- Мне, конечно, не до времени было, но где-то в начале пятого, - в тон ему ответил Никита.

- Никита Владимирович, - обратился доктор к старшему товароведу, – успокойтесь, мы ничего плохого вам не сделаем!

- Это он, - вспыхнул выдохшийся было старший инспектор, - это он Никита Владимирович, вы за ним пришли! - торжествующе показал он на Никиту, - а я Семён Иванович! - Разволновавшись, он задрожал крупной дрожью. Врач вопросительно посмотрел на Никиту.

- Да, - грустно улыбнулся Никита, - что-то там у вас напутали, действительно, я Никита Владимирович, а это мой начальник, старший инспектор, Семён Иванович. Вы же видите, в каком он состоянии!

- Отпустите меня! - вырывался старик, - Вы слышите, это не я!

- Не вы, конечно, не вы, - мягко успокоил его врач, - поехали к нам, там во всём разберёмся.

Никита потянулся было вслед за ними, но Семён Иванович разразился жуткими ругательствами в его адрес, пытаясь при этом доплюнуть до своего инспектора.

- У вас ссора что ли была? - поинтересовался доктор.

- Да в том-то и дело, что нет. Понимаете, он выл, говорил что-то несуразное, бутылку вон разлил, вещи разбросал. Рабочий день-то давно кончился, но не оставлять же его, - развёл руками Никита, - ну и потом, учреждение всё-таки...

- А опечатывать кто должен? - кивнул на входную дверь доктор.

- Да он же и опечатывает обычно, - посмотрел в сторону заталкиваемого санитарами в машину начальника Никита, - но я тоже могу, у нас кто последний уходит, тот и опечатывает, имеем право.

- Понятно, - протянул врач, - знаете что, вам не надо с нами ехать, он на вас как-то слишком уж реагирует. Мы ему сейчас укол сделаем успокоительный, пускай выходные у нас полежит, а в понедельник главврач придёт, разберётся. Он может и вас вызовет, для уточнения истории болезни.

- Да я всегда пожалуйста, - с готовностью согласился Никита, провожая доктора до машины.

*********************************


Сложно сказать, испытывал ли Никита угрызения по поводу своей выходки, но после выходных он сам помог начальнику благополучно вернуться на работу. Пришибленный, после трёх дней проведённых в психушке, Семён Иванович пошел на компромисс и согласился выходить курить во двор. С дальнейшим продвижением в спорте у Никиты не заладилось, и он, помыкавшись в своей шарашке, устроился по стопам отца в правоохранительные органы, где со временем сделал довольно неплохую карьеру.

Так же горячо, как когда-то спортом, увлёкся он своей новой работой. Первые несколько лет Никита буквально не мог говорить и думать о чём-либо другом. При этом, несмотря на свою общительность и внешнюю открытость, мой друг всегда очень чётко контролировал: что можно говорить, а чего нельзя. Поэтому предметом наших бесед были либо вещи, так сказать, общего, обзорного характера либо, если речь шла о чём-то конкретном, то, как правило, обсуждались дела давно минувших дней. Кстати, я как-то забыл упомянуть, что, занимаясь спортом, а впоследствии работая в своей конторе, Никита ухитрился попутно заочно отучиться на историческом. Я так до конца и не понял, действительно ли его в какой-то момент увлекла история или просто конкурс туда был поменьше. И хотя, если не считать милицейских сюжетов, я редко слышал от него разговоры на «исторические» темы, тем не менее, образование, как мне кажется, заметно повлияло на характер его мышления. Стоило Никите усесться на своего любимого конька, как он начинал с горящими глазами вещать: «Ты хоть понимаешь, что такое следственно–оперативная работа?! Из огромного множества казалось бы не относящихся к делу штрихов, из кучи вранья, недомолвок, глупости ты должен реконструировать события и понять, что же там произошло на самом деле. Настоящий следак - это совершенно особый взгляд на мир, невероятно реалистичный, ясный и пронзительный». В такие моменты я уже переставал понимать, серьёзно он или опять, как когда-то в юности, троллит, поэтому, как правило, осторожно отмалчивался.

Никита же с искренним увлечением продолжал свою линию: «На следователя нельзя выучиться, это совершенно особый вид мышления, способность к синтезу и невероятно целостное восприятие реальности. Настоящий следак, следственно-оперативная группа, - поправился он, -опасней динамита. При любой власти это такой взрывоопасный человеческий материал, что… , -он пошуршал пальцами по лежащей на столе газете, – вот смотри, новое правительственное постановление. Ну что там может увидеть обычный гражданин? А следак, читая, уже прикидывает, кто продавил, в чьих интересах, какие группы влияния, какие категории граждан смогут поживиться (если, конечно, не будут жевать как коровы), - едко добавлял он, - и, наконец, самое важное: кто будет потерпевшим, чьи интересы прищемят эти безликие буквы. – Прихлопнув ладонью газету, он испытывающее посмотрел на меня. - Ты хоть немного понимаешь, о чём я? Единственное, что выручает этих, – воздетые ввысь глаза Никиты, по-видимому, должны были означать нашу власть, – то, что настоящих следаков очень мало. Настоящий следак - такая же редкость, как настоящий музыкант, – триумфально посмотрел он на меня, - а пользы от него неизмеримо больше. Он увеличивает количество правды на земле! И справедливости.» – уже спокойнее прибавил он.

Многолетний опыт общения с Никитой удержал меня от вертевшегося на языке ехидного вопроса: а ты сам-то настоящий следак? Я прекрасно предвидел его реакцию:
укоризненно сочувственный взгляд, затем грустное замечание вроде «не ожидал от тебя, друг мой, такой приземлённости. Жизнь сложна, многогранна, и ожидание от кого-то однозначного «да» или «нет» на подобный вопрос - увы, приходится это признать - откровенное плебейство. Плебейство духа, конечно. Плебейство мышления! Кто может знать - настоящий, не настоящий? Есть много нюансов, оттенков, мы все проходим какой-то путь. И если ты не способен увидеть хотя бы часть моего пути на этом поприще, понять и ощутить место, где я в этот момент нахожусь, то что тебе могут дать эти пустые «да» или «нет»? Как могут передать они всю сложность происходящего?»

В общем, в то время я был уже достаточно тёртый калач, чтобы не задавать такие вопросы, но при этом я задал другой, с точки зрения моего друга, пожалуй, не менее наивный:

- Ты говоришь, следователи, допустим, такого уровня, их мало, но сколько-то есть! Почему бы их не бросить на наркотики? Ладно всё остальное, но это, это ведь!!!

Я захлебнулся эмоциями. Было уже начало 90-х, и я видел, во что за короткое время превратились несколько моих подсевших на наркоту знакомых. И уж от Никиты, который всегда старательно избегал даже алкоголя и табака, я ожидал полного понимания в этом вопросе.

- Ты же сам говорил, что «оперативно-розыскная система - это мощнейший механизм, обойти который крайне сложно, почти невозможно». Ты же сам убеждал меня, что «государство - это отстроенный и мощный аппарат контроля, и если власти реально что-то решили, то шансов почти нет?»

В ответ он лишь с сожалением покачал головой.

– Что такое власть? Один человек, два, десять...? Это несколько десятков тысяч людей, прорвавшихся к контролю над аппаратом. Если они все как один решат, то, конечно, торговли не будет! Но когда они были столь единодушны? Не забывай, это ведь связанно с большими и дурными деньгами. Ты только подумай: огромное количество людей на разных должностях, точно даже сложно представить сколько, имеют очень приличный приработок. Представь, ты сидишь на некой должности, и тебе предлагают, ну, например, тысячу долларов в месяц (почти фантастическая по тем временам сумма). За что? Да, собственно, сначала вроде и ни за что, просто, чтобы ты, сидя на своей должности, чего-то не заметил. И предлагает не какая-нибудь бандитская рожа, а милейший человек, твой знакомый, предлагает не взятку, а…, - Никита помолчал, пошевелил пальцами, подыскивая подходящее выражение. - В общем, способов культурно дать денег немало, не зря же существует косметика человеческих отношений. – С улыбкой произнёс он одно из любимых выражений. - Но это начало... - продолжил он, вставая, и, бросив на ходу, прошёл на кухню, - Давай чаю выпьем, в горле пересохло.

Разглядывая сквозь прозрачное стекло любимого стакана густой чёрный чай, Никита продолжил: «Одно нарушение, другое, и постепенно человек втягивается. Это уже не одна конкретная операция по продаже контрабандной партии, это целая система отношений. Человек становится частью команды, он отвечает теперь и за других, и они, в свою очередь, чувствуют свою ответственность за него. В какой-то момент тысячи становится мало, степень вовлечённости усиливается. А потом, это же только на низовом уровне выглядит так, что ты крышуешь поганого торговца дурью. Рангом повыше ты уже просто помогаешь хорошим людям, которые в свою очередь помогают тебе. Внешне ничего некрасивого здесь нет, - кисло улыбается Никита, - а вокруг них, их денег, связей, административного и организационного ресурса складывается
вторичное, третичное и далее окружение. Чья-то жена – заслуженный деятель культуры, чей-то брат - видный учёный, несколько известных журналистов. Все они, связаны взаимными услугами (ведь заметным деятелем культуры мог стать и кто-то другой), - не без ехидства вставил он. - А потом нити тянутся зарубеж (ведь не в Рязанской же области всё это выращивают!). То есть, в случае чего - давление будет и оттуда, - широкий взмах руки, по-видимому, должен был означать наших заокеанских друзей. - И все вышеперечисленные граждане, - перешёл он на подражательные Жеглову в известной сцене в Большом театре интонации, - будут всячески клеймить и преследовать любого, кто покусится на данную систему. Это я ещё про молодёжную субкультуру не сказал, ту систему вовлечения в образ жизни, который сам по себе предполагает наркотики. Там тоже огромное количество заинтересованных лиц».

Ранее мы с Никитой горячо спорили по поводу музыкальных направлений и связанных с этим субкультурных планов. Я тогда, как сейчас говорят, «встречался» со студенткой-пианисткой, общался со многими её друзьями и даже некоторыми педагогами, и в разговоре с Никитой, помню, как-то презрительно отозвался о рок-музыке и сопутствующей ей субкультуре, назвав это направление «дегенеративным». Никита, который к музыке вообще -то относился довольно равнодушно, причём к любой, к моему удивлению совершенно не согласился с моим столь категоричным утверждением. “Это в любом случае инструмент вовлечения, - спокойно возразил он. - Классическая музыка в России изначально служила вовлечению в определённые европейские сферы, причём вовлечению правящих классов прежде всего. Субкультура рока, опять же, вовлечение, но уже масс. Каждый выбирает своё, дегенеративность здесь не причём".

Помнится я тогда возмутился: “Подожди, ты как-то сводишь всё это к примитиву какому-то, что значит вовлечение, объясни? Как искусство может быть вовлечением?” Никита в ответ лишь равнодушно махнул рукой: “Да не цепляйся ты к словам, они здесь ничего не решают. Важно другое - если ты сам активно не участвуешь в процессе, хотя бы на уровне чёткого понимания качества тех или иных интерпретаций, не развил способности осознанно оценивать и сравнивать их друг с другом, как минимум интуитивно не понимаешь логику музыкальной композиции - то для тебя это просто секта, в которую ты вовлечён. Вот сидишь ты и слушаешь, допустим, какого-нибудь условного Рихтера или ещё кого-нибудь, по сути не важно. Но ты не сам его выбрал, не осознанно пришёл к пониманию и выбору именно его интерпретаций. А просто принял чужое, принял как готовое имя, статус. Убери имена, являющиеся для тебя просто ярлыками - и ты запутаешься. Если это так, то ты можешь всю жизнь вариться в этой среде, слушать сколь угодно гениального Баха, и так и остаться при этом таким же ограниченным, каким когда-то пришёл. Вот это я и называю вовлечением. И мы ещё не говорим, – назидательно поднял он палец, – о том, что каждое направление обрастает какими-то сопутствующими взглядами на жизнь, устоявшимися представлениями и прочим хламом, который ты некритично впускаешь в себя, как один из неотъемлемых элементов вовлечения,” – уже откровенно издевательски закончил он.

Воспоминания о том давнишним разговоре о музыке отвлёкли меня, и я не сразу услышал обращённый ко мне вопрос. “И ты действительно думаешь, что это зависит от следственных органов, что какой-то там мент, или отделение милиции, да даже всё УВД в целом, способно противостоять наркотикам?” – участливо, как к больному, обратился ко мне Никита. Я сидел притихший, поражённо переваривая услышанное. Это было настолько ново, что не укладывалось в голове. С другой стороны, не доверять осведомлённости Никиты, его умению делать точные выводы, имея уже немалый опыт общения, я не мог.

Помедлив, я попытался найти брешь в его рассуждениях.
- Подожди, но ведь периодически кого-то арестовывают за торговлю наркотиками?

- Арестовывают, и что? Это не борьба с наркоторговлей, это борьба разных группировок за контроль над ней. Ну, или прижучивают порой «диких» внесистемных торговцев, чтобы высвободить поляну для «своих», а простому гражданину, вроде тебя, представляют это как…

Никита сделал большой глоток чая и, выразительно посмотрев на меня, прибавил:

- Ну, ты понял.

- Получается, сделать ничего нельзя. Почему же тогда в СССР этого не было? - пытаясь переварить услышанное, спросил я.

- Торговля дрянью, это не просто огромная прибыль, это часть политики, – медленно и раздельно проговорил он. - Когда её нет, нет как системы, – поправился он, – её сравнительно несложно держать в узде. Но если она уже разрослась, как опухоль на теле общества, то убрать её можно только большой кровью, очень большой, – устало прибавил он.

- Но ведь в советское время…

- Что ты заладил, как попугай! – раздражённо перебил Никита, – Да, не было, за это заплатили кровью. И за это, и за отсутствие коррупции, и за многое другое. Знаешь, как в милиции после гражданской боролись? Пошёл работник в ресторан, покушал бесплатно за счёт ресторатора, затем послабление тому сделал, небольшое, мелкое нарушение законности «не заметил». А агента того потом к стенке!

- Ничего себе, - удивился я, - неужели даже за такое расстреливали?

- Ну не всегда конечно, но порой доходило и до этого,- ответил Никита. - Понимаешь, - продолжил он, - царская полиция была просто пропитана взяточничеством, а такие вещи заразные до ужаса. И сколько ты циркуляров ни пиши, если люди уже привыкли брать, то будут брать. Подобная практика складывается быстро, а вот выкорчевать её потом ой как сложно! И чтобы сломать эту «традицию», - криво усмехнулся он, - понадобились колоссальные усилия и немалая кровь. Большинство людей, увы, не понимают, - медленно повторил он, - что бумажные инструкции - это одно, а живая практика, сложившаяся традиция работы - это совсем другое.

Никита говорил об этом с каким-то особым раздражением, даже ожесточением. У меня было стойкое ощущение, что речь идёт о вещах сегодняшних (дело было в первой половине 90-х), но служебная дисциплина не позволяла ему обсуждать текущие проблемы. А может, просто уставал от них на работе.

Запомнился мне ещё один интересный разговор: речь зашла о сопоставлении уровня коррупции в КГБ и МВД в советские годы, и я поделился с Никитой усиленно проталкиваемой тогда в СМИ байкой, что МВД чуть ли не сплошь состояло из взяточников, а КГБ в этом отношении было более «чистым». Никита, сделав кислую мину, неохотно выдавил:

– Серёжа, включи логику, кто кого контролирует? В милиции тогда чуть ли не в каждой дырке «смотрящий» из госбезопасности сидел, как, впрочем, и везде. Они сами вагонами крали, иностранные валютные счета имели, кто их мог проконтролировать? А система МВД всегда была под плотным колпаком: и КГБ, и прокуратура, и партийный надзор - все за ними присматривали. А в госбезопасности даже при Сталине воровали, он, конечно, периодически их осаживал, но всех
не проконтролируешь, да и начнёшь очень уж контролировать - сам знаешь, чем это может кончиться, – усмехнулся он, - а милиция всегда под стеклом, под присмотром.

- А почему же..? - начал было я.

- Ты хочешь спросить, почему тебе отовсюду говорят иначе? - перебил он. - Ну это же старо как мир: украли три копейки, каждая собака тычет, а если страну продали, миллиарды «подняв» то…, - он помолчал, подыскивая выражение, – то против рожна не попрёшь! Вспомни Исика, который, украв ручку, сам же целый класс в этом обвинил, и ведь смолчали же, потому что боялись!

Это была давняя история произошедшая с Никитой ещё в школе. Поскольку он очень любил использовать её для иллюстрации различных жизненных ситуаций, думаю, имеет смысл привести её полностью.

Эффект Исика.

История эта произошла с Никитой в шестом или седьмом классе. Поскольку он на семь лет старше меня, в те годы мы ещё не были знакомы. Но для меня, выросшего практически в соседнем дворе, реалии происходящего были достаточно отчётливы. Для тех, кто родился значительно позже, стоит упомянуть, что в Советском Союзе улица, двор и, соответственно, подростковая среда, в этом дворе обитающая, были довольно сильно инфицированы уголовщиной. Это проявлялось в определённых традициях, правилах, понятиях, регламентирующих наши отношения друг с другом. Существовало как бы две параллельных реальности: одна – советская, пионерская, возможно, для кого-то и комсомольская и, наряду с ней, эдакая полууголовная, настолько широко захлестнувшая многие сферы нашей жизни, что даже подпольной её в общем-то назвать сложно.

Итак, в школе, в которой учился Никита, периодически появлялся некий Исик, приблатнённый, как тогда говорили, тип, года на два старше. Разница уже сама по себе в этом возрасте существенная усугублялась тем, что Исик был связан с взрослыми, законченными уголовниками. Мальчики в классе побаивались его, побаивался и Никита. Умеющий мгновенно нащупать слабину и настойчиво надавить на неё, совершенно лишенный чувства меры и даже малейшей тактичности Исик постоянно рыскал в поисках очередных жертв, у которых можно было выдавить мелочь или какие-нибудь подростковые «ништяки». Если же этого не находилось, то он удовлетворялся моральным давлением, унижением, от которого получал заметное удовольствие.

В тот день на заднем дворе школы один из мальчиков хвастался перед одноклассниками диковинной заграничной авторучкой. Вряд ли сегодняшние избалованные разнообразием дети могут себе представить торжество подобного момента. В самый разгар «смотрин», как всегда некстати, появился Исик и, заприметив ручку, тоже захотел её «посмотреть». Мальчику, у которого она в этот момент была - однокласснику Вите, потребовалось немало усилий, чтобы, набравшись смелости, ослушаться вымогателя и отдать авторучку владельцу, другому однокласснику, которого звали Володей. “У него из рук взял, ему же в руки отдаю,” – ёжась под гневным взглядом «приблатнённого», извиняющимся голосом выдавил он. Исик, гневно сверкнув глазами, повернулся к Владимиру и потребовал ручку уже у него. Тот, жалобно залепетав в ответ, что ему её подарил отец, попытался спрятать авторучку в карман.

- Что, за крысу меня держишь? - недобро прищурился Исик и, не обращая внимания на протесты, бесцеремонно выхватив заветную авторучку, принялся её разглядывать. Парни напряженно следили за его манипуляциями. Исик же, уверенно расхаживая от одного к другому, подносил её
к лицу каждого из них со словами: “Видел? Видел, видел, видел?” Ребята, сгрудившись вокруг него, заворожённо разглядывали редкую в те годы диковину. Завладев всеобщим вниманием, Исик внезапно патетически воскликнув: “А-а-а, что это?” - ткнул пальцем куда-то в сторону. Машинально повернув головы, пацаны, конечно, не увидели там ничего особенного. “Да не, не туда смотрите, вон!” - указывая несколько правее, чем вначале, поправился Исик. И, сдобрив несколькими смачными ругательствами, возбуждённо проговорил: “Что творят, э-э-х, что творят, ведь среди бела дня, ни стыда уже не осталось, ни совести!!!” Когда ребята, безуспешно оглядываясь туда, куда он им показывал и ещё в самые разные стороны, так ничего не обнаружив, снова повернулись к Исику, он, уже несколько успокоившись, принялся прощаться.

- А ручка? - еле слышно пролепетал поникший Володя.

- В смысле, ручка? – с подчёркнутым удивлением спросил Исик.

- Моя ручка! - почти плача воскликнул Вова, делая несколько несмелых шажков в сторону приблатненного.

- А-а-а, ручка, – как бы вспоминая, потянул Исик. – Блин, подожди, разве я её тебе не отдал? -Лицо наблатыканного выражало удивление.

- Нет, не отдавал – повысил голос Вовчик.

- Мы не видели, – вступился Саша Баринов, самый смелый в классе.

- Подождите, пацаны, надо разобраться, – примирительным голосом сказал Исик. - Когда я вам показывал этих, - он неопределённо махнул рукой в сторону, - отвлёкся, и в этот момент кто-то взял у меня ручку. Я просто даже не посмотрел, потому что все свои, пацаны, думал, это Вовчик забрал. А оказывается? - как бы всё ещё сомневаясь, он повернувшись к Володе переспросил его, – так это не ты был?

- Нет, я ничего у тебя не брал! - уже с какой-то новой силой повторил Володя, явно принявший непростое решение отстаивать свою собственность до конца.

- Так кто же взял? - задумчиво протянул Исик, - все же свои, пацаны, неужели среди нас завелась крыса (крысой на жаргоне назывался тот, кто ворует у своих же товарищей)? Да нет, все здесь нормальные пацаны, крысы не должно быть, – нерешительно, как бы сомневаясь, произнёс он. -Постойте, может я её просто выронил, а мы сразу подумали..? Давайте посмотрим, где я был в тот момент?

- Вот здесь, я точно помню – услужливо подсказал Лёша Кирсанов.

Класс разделился, большая часть принялась нарочито внимательно оглядывать всё вокруг, и лишь несколько ребят, как бы дистанцируясь от происходящего, пристально смотрели на Исика. Ничего, конечно, не найдя, приблатнённый, картинно посокрушавшись “да, пацаны, нашлась таки какая-то крыса”, снова засобирался. «Вы уж сами разберитесь, кто это, в своём кругу» – с понимающим сочувствием вздохнул он.

Исик успел уже сделать несколько шагов, когда раздался голос: “Постой, так не пойдёт! Из рук в руки взял - в руки и верни!”
Это был Саша Баринов, смелый парень, рвущийся в лидеры класса. «Из рук в руки» - типичная для дворов того времени неформальная нормативная формула - подразумевала возможность предъявить претензию за взятую у кого-то вещь.

Исик неохотно вернулся:

- Хотел по-хорошему, чтобы вы сами среди своих пацанов выяснили, кто это, – посокрушался он, -или, может быть, вы думаете, что это я крысанул ручку? - грозно нахмурившись, он посмотрел на стоящего рядом тихого отличника Ромку, – ну, может, ты думаешь, что я крыса?

- Нет, - после некоторых колебаний неуверенно выдавил Роман.

- Не слышу, что ты там бормочешь? – наехал приблатнённый.

- Нет, я ни на кого не думаю – громко ответил Роман.

- Или ты? - обратился он к другому мальчику. Опросив таким образом большую часть класса и добившись в каждом случае неохотного, но твёрдого “нет”, Исик, картинно разведя руками произнёс:

– Хорошо хоть так, ну что же нам теперь делать? Будем искать! - решительно ответил он на свой вопрос и уверенно подошел к Лёше Кирсанову, уже довольно зашуганному старшими претендующими на уголовный «авторитет» ребятами, но, как водится, при этом ещё и довольно гонористому. Никита как-то признался мне, что всегда считал, что если бы не плюгавый рост и какая-то совсем уж неказистая внешность, то Лёша, по его мнению, вполне годился бы на ту роль, которую тогда играл Исик.

- Ну что, - приблатнённый, подойдя к Алексею, решительно приказал, – покажи, что у тебя в портфеле?

- Шмонать собрался? На каком основании? – проявил Лёша знакомство с понятиями.

- Шмонать?!! - картинно «удивился» Исик, - что я, мусор, тебя шмонать? Я просто прошу, -подчеркнул он последнее слово, - показать, что у тебя в портфеле. Крысу выявить надо? Надо! А как? Если каждый будет понты колотить. Или ты крысу хочешь прикрыть? – жестко бросил он обвинение.

- Ну, отвечай, крысу прикрываешь?!! - своими бесцветными, немигающими глазками впился он в подростка.

- Н-е-т, - жалко пробормотал Лёша.

- Тогда открывай портфель! - безапелляционно приказал Исик. Алексей неохотно показал содержимое портфеля, затем были осмотрены карманы, и в конце досмотра приблатнёный решительно велел поднять штанины, чтобы посмотреть, не спрятано ли чего у него в носках. Сломленный парнишка с явной неохотой, машинально, как манекен, подчинился всем требованиям вымогателя. Обыскав вначале трёх-четырёх, наиболее слабых и нерешительных, дальше Исик продолжил уже по накатанной. Класс дрогнул и подчинился, включился стадный рефлекс. Отыскивая при этом попутно у ребят монетки в 15-20 копеек, (стоимость стакана мороженного в те годы) Исик тут же брал их «взаймы». Натыкаясь порой на вялое сопротивление,
он лишь небрежно бросал: “Ну что ты жопишся, я же отдам потом.” В числе последних очередь дошла и до Саши Баринова.

- Обыскивать не дам, – напряженно сказал он.

- Подожди, а кто вас обыскивает? - оглядываясь на ребят, картинно удивился Исик, - вы же сами показываете, что у вас, и не мне показываете, а друг другу, своим пацанам! Это же не шмон, нам просто очень важно выявить, кто крысанул ручку!

- Не дам, – тихо повторил Баринов.

- Так ты что? – удивлённо, как бы впервые увидев, уставился на него Исик, - считаешь что ребята балбесы? – махнул он рукой на уже обысканных, – а ты один путёвый? Ну, - зловеще наступал он на Александра, – так получается? (балбес - на дворовом жаргоне того времени, это ещё не чмо, но уже сделавший первый шаг в ту сторону. Подросток, которого морально подавили, запугали, в общем обалбесили).

Саша обречённо молчал.

- Действительно, Баринов, выше всех себя считаешь? – неожиданно подключился Кирсанов. -Ребята, значит, балбесы, а ты один, выходит, путёвый? Ведь как раз так и получается! - Лёша, видимо, решил выслужиться.

Уже обысканные сочувственно загудели:

- А верно, ты что, лучше других?

- Обыскивать не дам, – ещё тише проговорил Сашка, – я сам покажу.

Негнущимися, неуклюжими руками под ехидные замечания Исика он неловко вытаскивал из портфеля свои вещи. Затем вывернул карманы и, как апофеоз позора, поднял брючины, демонстрируя, что у него в носках ничего не спрятано. Было заметно, как гордый и амбициозный Баринов тяжело переживает происходящее: из красного вначале экзекуции лицо его постепенно сделалось бледно-землистого цвета.

В числе последних дошла очередь и до Никиты. Не ожидающий от него никаких проблем Исик «дежурным» голосом потребовал:

- Ну, теперь ты.

- Пойдём выйдем, приколемся, – неожиданно ответил Никита.

- Ты чего, - растерялся опешивший Исик, - у меня от своих пацанов секретов нет.

- Ты что, боишься? - спокойно парировал Никита.

- Ну, смотри, - угрожающе насупился приблатнённый, - пошли.

Под удивлёнными взглядами класса они, отойдя на несколько сот метров, зашли за угол ближайшего дома. Никита, глядя прямо в глаза противнику, твёрдо произнёс:

- Ну что, петух, давай ручку.

Глаза Исика внезапно расширились:
- Откуда? Откуда ты? - он осёкся, поняв, что выдал себя с головой.

- Авторучку гони, петушара, – уже уверенно потребовал Никита.

- Братишка, – жалобно заканючил изменившийся до неузнаваемости Исик.

- Я тебе не братишка, - жестко отрезал мой друг. - Ручку, б…, гони, я чо, повторять должен? – нажал на него Никита.

Тот, торопливо и неуклюже зашарил в своих карманах, и наконец, выудив откуда-то из глубин и, услужливо заглядывая в глаза ещё недавно презираемому им противнику, дрожащей рукой протянул авторучку. Кончиками пальцев, стараясь не дотрагиваться до Исика, Никита с демонстративным отвращением забрал ручку и уже было повернулся, чтобы вернуться к ребятам...

- Братиш…, - осёкся Исик под гневным взглядом мгновенно отреагировавшего противника, -Никита, пожалуйста, никому ничего не говори. Я что хочешь для тебя, – он съёжился, буквально в минуту утратив недавние уверенность и апломб.

- Чтобы возле нашего класса я тебя больше не видел, - жестко отрезал Никита.

- Хорошо, - у Исика дрожала его пухлая, мерзко отвисающая губа, - я к вам вообще больше не подойду. Только поклянись, что никому не скажешь!

- Посмотрим, - неопределённо протянул Никита и, уже не обращая внимания на трусливо канючившего подонка, уверенно зашагал к классу.

Чувствуя себя триумфатором, он, подходя к пацанам, небрежно вытащил авторучку из кармана и шутливо воскликнул:

- Ну что, балбесы, держите!

Но тут произошло неожиданное: едва только владелец авторучки успел поспешно спрятать её в портфель, как класс угрожающе сгрудился вокруг Никиты.

- Повтори, что ты сказал, - недобро произнёс кто-то из стоящих сзади.

Никита, ещё до конца не поняв, ехидным тоном парировал:

- А кто тут карманы выворачивал наперегонки?

В ответ раздался нестройный хор самых отборных ругательств, ребята придвигались всё ближе.

- Мочи его! – раздался чей-то пронзительный вопль.

Никита, осознав что происходит что-то серьёзное и оставив издевательский тон, завопил:

- Пацаны, что случилось, я не понимаю?

- Что случилось? - взвизгнул Леша, – это же ты крысанул ручку! Исик тебя простил просто!!!

- Ах ты, падаль! – Никита с ожесточением бросился на Кирсанова. Грубо схватив за руки, сгрудившиеся вокруг него одноклассники довольно бесцеремонно оттащили его от Алексея.
- Крыса! – истошно вопил Кирсанов, - пацаны, мочи его, он крыса!!!

Но тут неожиданно вмешался Саша Баринов. Подойдя к совершенно не ждавшему от него нападения Кирсанову, он отвалил ему полноценную затрещину, от которой щуплый Лёха покатился на землю

- Заткнись, чёрт, – с омерзением выплюнул Баринов.

Затем, подойдя к Никите, которого всё ещё держали за руки, негромко, со сдержанной неприязнью выдавил:

- Забродин, пацаны тебя не обвиняют, что ты взял ручку, но…, - внушительно продолжил он, – никто здесь не давал себя шмонать! Мы должны были найти крысу, которая увела у Вовчика вещь, поэтому мы сами, - подчеркнул он, - показали своим пацанам, что у нас в карманах.

- Но ведь ясно было, что ручка у Исика, – сдавленно выдавил совершенно ошарашенный Никита. После такого резкого поворота событий он вдруг совершенно перестал понимать происходящее.

- Тебе это было ясно? - неожиданно вступил в разговор тихий обычно отличник Ромка.

- Да, ясно! - опрометчиво ответил Никита.

- А если ясно, то почему тогда ты стоял, засунув язык в задницу, и смотрел, как своих пацанов шмонали? - агрессивно наехал Баринов. - Кто ты после этого?

- Так никто же вас не шмонал, – промелькнула у Никиты мысль, но, наткнувшись на угрюмые, жесткие лица одноклассников, почувствовал вдруг такую страшную усталость, что ему захотелось спрятаться куда-то, где никто его не увидит и разрыдаться.

**************************

Несмотря на то, что Никита вышел из ситуации, что называется, не совсем «на коне», он, тем не менее, считал, что она ярко иллюстрирует многие социальные явления, и очень любил приводить её в пример. Зайдёт, например, речь о разнице задач МВД и КГБ (которое он, как и многие менты, на дух не переносил), Никита тут же:

- А вот на примере Исика - кражей, вернее, фактически, грабежом ручки занимается милиция. А вот то, что можно назвать идейным вредом от него и от таких, как он (ручка, в общем, так, мелкий эпизод, и деньги он «стрелял» не шибко большие), то, проводником чего он являлся - это криминализация мышления, фактически моральное разложение детей и подростков. То есть, главное, к чему Исик имеет прямое отношение - милиции совершенно неподсудно. У нас нет инструмента влияния, фактически, он может разлагать наших детей сколько угодно. Пока он не украл условную ручку - ни его, ни тех, кто за ним стоит, милиция не тронет, нет у нас такого права. По сути, это как раз в ведении госбезопасности, у них и правовая база, и прочий инструментарий. А для меня, мента, пока ручку не украл - вообще не преступник, - усмехался он. - При этом Исик ходит по школе, разговоры разговаривает, а вреда сколько? Приучение с детства к трусливой покорности, криминализация мышления, да там ещё много чего из этого вытекает, – раздражённо махнул рукой Никита.

- А что они должны были сделать? Расстрелять Исика? - встрял я.
Никиту при этих словах передёрнуло, и он, с трудом проглотив готовое сорваться ругательство, раздражённо ответил:

- Это же стандартная реакция обывателя! Вот уж от тебя не ожидал, Сергей. Идейное противостояние, вот что требовалось. Пионерия, комсомол, ведь всё выхолощено было к тому времени. Нужно было что-то живое! И не надо сразу думать о чём-то невероятном, - усмехнулся он, - криминальная романтика, которую несли подобные Исики - это “романтика” в кавычках, она насквозь лжива, подла и отвратна. Буквально вся состоит из двойных стандартов, пошлости и прочих кривизн, и мы, подростки, это прекрасно видели, так что не марксизму ведь противостояли! Для того, чтобы идейно противопоставить что-то, не много тогда было нужно, достаточно хоть что-то живое делать в этом направлении. А главное, убрать из школы этих тупых куриц, - уже с неприкрытым ожесточением продолжил Никита. - Этих долбанных Мариванн, заполонивших всё и вся. В школе должны быть нормальные, крепкие мужики. Ведь не математика или химия главное, что они там получают, а схемы мышления, модели поведения в жизни. А какие модели от этих вечно скулящих «это не метод» чистоплюек? Если бы детям сызмальства не загаживали голову подобные классные курицы, мальчики и сами в принципе способны были бы справиться с такими, как Исик. Ты не представляешь, как они меня задолбали своим ханжеством, просто тошнит от них! Настоящее добро должно быть с кулаками! – ожесточённо воскликнул он.

- Ну это же самоуправство, – удивился я, – и это ты, милиционер, говоришь?

- А что, милиционер не человек, что ли? - обиделся Никита. - Как ты не понимаешь? Вопрос глубже, – увлечённо продолжил он, – все эти апелляции к третьим лицам – замаскированная трусость и рабство! Из серии “вот приедет барин - барин нас рассудит”, – ядовито процитировал он классика. - Здоровые человеческие сообщества обладают способностью к саморегуляции. Да класс сам бы Исика этого приструнил, если бы мальчикам с детства не вбивали комплекс кастрата: драться, видите ли, нельзя, “это не метод”, – с ожесточением процитировал он стандартную мантру школьных педагогов.

- Метод - это побежать тут же к этой классной курице и всё рассказать, уж она решит что делать, посоветует, – всё больше заводился Никита, – ведь у неё же богатый жизненный опыт маменькиной дочки.

- Понесло тебя, – мне редко доводилось видеть своего друга в таком взведённом состоянии, и я пытался понять, что случилось.

- Да как вы не поймёте! – проигнорировав моё замечание, продолжил он, – Справедливости извне не существует, справедливость извне - это справедливость пастуха к овцам. Кто и когда снаружи может разобраться во всех хитросплетениях отношений между людьми? Да и кому это нужно? «Разберутся» в свою пользу, – ухмыльнулся он. - Ты обращал внимание, в здоровом коллективе всегда есть некое врождённое чувство справедливости, зачастую они сами одёргивают зарвавшихся?

- Бывает, что и не одёргивают, – вставил я.

- Бывает, - согласился Никита, - но ещё раз повторюсь, это достаточно редкий эксцесс, в большинстве случаев здоровый коллектив сам даёт отпор.
- Подожди, ведь правоохранительные органы, в которых ты работаешь, и есть та самая “справедливость извне”, некая “третья сила”? - ехидно процитировал его я.

- Не притворяйся, всё ты прекрасно понял, мы занимаемся преступлениями, то есть, в нормальном обществе относительно редким эксцессом. Этим же крысам дай волю - они каждую разбитую физиономию сделают предметом судебного разбирательства.

- Ага, к примеру ваш класс дал отпор Исику, – снова не выдержал я.

- Но это же не показатель, он старше нас был на два-три года, а в том возрасте это много. А потом, мы все с загаженным мозгом “драться нельзя, это не метод”, – снова подчёркнуто ёрнически передразнивая, процитировал Никита свою учительницу.

- Достали тебя, вижу… Это ты про Мариванну вашу?

- Ну да, Марию Константиновну, классную нашу. А потом, - встрепенулся Никита, - Исику-то мы, в конечном итоге, сами дали отпор. И не надо, - остановил он готовое сорваться у меня возражение, - это зрело уже, не я - так другой. Сашка Баринов, кстати, после этого случая как с цепи сорвался, такие вызовы стал принимать! Не просто без боязни, с остервенением даже каким-то.

- А ты? - спросил я. Никита заметно поскучнел.

- У меня как-то странно с этим,- неохотно признался он, - я ведь борьбой уже тогда занимался, хотя в классе никто не знал. Не то чтобы скрывал, но... Я же был добродушным, миролюбивым, рыхлым каким-то, даже внешне. Алке Черновой, красавице нашей первой, попробовал про борьбу рассказать, она лишь фыркнула презрительно «нашёл, что соврать, какой с тебя борец? Винни-Пух...».

- Винин-Пух? – удивился я.

- Ну да, меня так иногда называли, класса до восьмого где-то, – грустно признался Никита. - В общем, про борьбу узнали много позже, Ромка прочитал в газете список победителей детско-юношеского турнира и спросил: «не родственник ли?». То есть они настолько от меня не ждали, что даже тогда не сразу поверили, хотя фамилия, инициалы, всё сходилось.

- Это не из скромности, нет – задумчиво продолжил он, - просто я всегда чувствовал себя чужим классу, ко мне были равнодушны, что бы я ни сделал. Вот с Исиком даже, я почему такой смелый? Там Алка Чернова крутилась, она всегда около мальчиков. ..

- Точно, конечно, не знаю, но, думаю, она видела всё и понимала, что происходит. Ну, нравилась, в общем, для неё это… А в итоге получилось, что там Сашка Баринов преуспел, вернее, даже и не он. - Никита своими здоровыми ручищами нервно скомкал лежащий на столе журнал.

- А на отношение именно ко мне эта история не повлияла, как-то как был, так и остался, не пришёлся я там, – задумчиво проговорил он.



*****************************
Почему люди не любят ментов?

Как-то, уже ближе к середине 90-х, мы сидели с Никитой в его квартире, и у нас зашёл большой и интересный разговор, начавшийся с моего риторического, в общем-то, вопроса – почему люди не любят ментов? Ведь, казалось бы, не дети, прекрасно понимают, что без правоохранительных органов общество задохнётся?

- Н-у-у, - потянул Никита, - сейчас-то ментов есть за что не любить.

- Нет, я не про сейчас говорю, сейчас я их и сам не люблю. А вот в советское время?

- В советское время было несколько иначе, такой уж массовой нелюбви не было.

- Массовой не было, но какая-то “фоновая”, так сказать - была!

Никита помолчал несколько минут, размышляя, что ответить, потом встал, походил по комнате и, снова сев в кресло, произнёс:

- Знаешь, а ты очень интересный вопрос поднял, ведь отсюда многое вытекает…

- Давай сразу, - вставил я, - случаи, когда кого-то там прижучили в отделении, мы не рассматриваем. Эксцессы, как ты любишь выражаться, бывают! Сейчас там у вас один сплошной «эксцесс» и любить действительно не за что, но многие ведь и в относительно благополучные времена вас, народных защитничков, не любили, – слегка съязвил я. - Ладно, когда дети боятся и не любят врача, а вот когда взрослые, далёкие от инфантильности люди? Можно не любить отдельных зарвавшихся работников, это как раз понятно, а ведь…

Оборвав себя, я посмотрел на Никиту, с интересом ожидая, что он ответит.

- Ну боятся, конечно же, прежде всего боятся, ведь власть дана менту.

- Не все же прям действительно всерьёз боятся, – перебил я, – тут есть что-то и другое?

- Хорошо, я понял, - задумчиво потянул мой друг и, поймав, наконец, мысль, уже с обычной для него уверенностью продолжил, – помнишь, я говорил тебе, что следак, настоящий, обладающий определённым типом мышления, опасен, ну, или, – поправился он, – неудобен для власти?

- Помню, – откликнулся я, - ты ещё говорил, что следак крутой, несмотря ни на какую агитацию, всегда отчётливо видит все разводки затеваемые…, - подражая Никите, я картинно возвёл очи вверх.

- Да, верно, – подтвердил он, – это про власть, но ведь и обычному гражданину тоже есть что скрывать! Вспомни, как ты порой бесишься, услышав что-нибудь о себе…, – с деланно невинным видом усмехнулся мой друг.

Никита порой действительно (особенно в первые годы своей работы в органах) бывал дико бестактен. Я с раздражением вспомнил хамский, по моему мнению, эпизод, когда, поделившись с ним, что “очень люблю свою тогдашнюю пассию, но не хочу посягать на её свободу, поэтому, встречаясь время от времени, жить нам всё же лучше всего отдельно”, услышал в ответ его спокойно-циничное “себе-то хоть не ври, не любишь ты её, а разгружаешься, и не её независимость тебя заботит, а просто ответственность на себя брать не хочешь”. Усугублялись подобные выходки тем, что почти всегда он попадал если и не совсем в точку, но уж во всяком
случае очень близко. Первое время меня это жутко раздражало, потом я попривык или, возможно, Никита научился сдерживать подобные вещи, но, так или иначе, общаться стало заметно проще.

- Ну и что ты этим хочешь сказать? Далеко не все же вот так с ментами общаются! – продолжил я начатую тему.

- Это я так, к слову, можно сказать, отвлёкся. Вообще, нам нужно сначала понять, что такое криминальное мышление? Узкое определение мы сейчас брать не будем, возьмём широко. Итак, криминальное мышление: предположим, несколько человек строят дом, кто-то из них думает только о том, какой он будет, как его сделать потеплей да посветлей, – улыбнулся Никита. - У другого немного иначе: о доме он, конечно, думает тоже, но думает также, как комнаты делить будут, кому подвал достанется, чердак, ну и так далее… Это уже первый звоночек. Но пока ещё не криминальное мышление, пока что это соображения взрослого, умудрённого жизненным опытом человека. Но звоночек, повторю, уже прозвенел. А третий, дом строит в кавычках, для вида, только чтобы в пайщиках остаться. Главная его забота потом, при завершении, отжать от этого дома как можно больше. В идеале вообще завладеть. Вот это и есть криминальное мышление! Он и на общество смотрит как на этот «дом», это способ его отношения к миру, а реализация такого отношения часто зависит от обстоятельств.

- От каких обстоятельств? - вставил я.

- Ну, если в «хорошей» семье родился - устроят его, к примеру, на должность, он сидит на ней, «строительство дома» имитирует. Получает свою долю коврижек. Если же в «простой», то может и в откровенный криминал пойти. То есть, по сути, криминальность мышления шире конкретных противоправных действий. Это скорее эдакий настрой на паразитическое отношение к обществу, да и к отдельным людям тоже, – криво усмехнувшись, добавил он. - А мент, – повысил голос мой друг, – он же видит их насквозь, не только откровенного ворюгу, а, скажем, и такого «строителя» мифических домов. Они же как голые перед ним! Допрашиваешь, бывает, банального уголовника, считываешь его отношение к миру, вникаешь в него, понимаешь его мотивации. А потом у внешне законопослушного гражданина находишь практически то же самое. А гражданин тот даже и домов этих мифических порой не «строит», ну, не пустили его туда, – оживился Никита, – понимаешь, украсть он боится, к домам этим условным его не подпускают, рылом не вышел. А ему очень хочется! Ну и прозябает всю жизнь, озлобляется, пороху не хватило! Знаешь, ей-Богу, бывает порой, иной уголовник масштабнее, чем такой законопослушный гражданин. А мент, он же видит их всех насквозь, и тех, и этих, они же как голые перед ним! - Никита торжествующе улыбался. – Вот скажи, – с увлечением продолжил он, – тебе было бы приятно, если у кого-то появились бы очки, надел он их - и все голые! Стоишь ты перед человеком, разговариваешь, и понимаешь, каким он тебя видит!

- Ну-у, не все же такие, – вставил я.

- Не все, – подтвердил Никита. - Но вот, как я и сказал: один созидатель, другой туда-сюда, а третий – откровенный паразит. Примерно такой расклад получается. Они, конечно, побаиваются, но главное даже не в этом. Неприятно им, что кто-то их понять способен, нутро их почувствовать. Они же все хорошие, порядочные, нужные для общества, порой даже незаменимые прям!

- Однако, нарисовал ты картину!
- Это я относительно спокойные времена имею в виду, – уточнил Никита, – нынешних ментов я и сам боюсь, – оба мы невесело рассмеялись.

- Пожалуй, есть ведь и ещё момент, - подхватил я, - мы же всегда присматриваемся друг к другу: “А этому можно доверить? А что он из себя представляет?” Совместные дела, дружба, любовь -всегда нас мучит один и тот же вопрос! Мент имеет тут несомненное преимущество. А когда людям нравилось чужое преимущество?

- Знаешь, - подхватил Никита, – а я вот действительно часто настраиваюсь на человека, пытаюсь понять. Вот пришли бы сейчас опять фашисты - гауляйтер там, губернатор - и принялись бы снова сортировать: этих на работу в Германию, эти нам здесь пригодятся, а этих в газенваген! Стал бы данный конкретный гражданин им помогать или нет? У меня же старшие все войну прошли, для меня этот вопрос не пустой. Ведь откуда-то брались эти, - он скривился, сдерживая готовое вырваться ругательство, - сейчас он с тобой беседует, милый человек. А обернись всё иначе?

- И как определяешь? – заинтересовался я.

- Ну, точно определить, наверное, нельзя, а так, приблизительно, как вероятность - семьдесят на тридцать, например.

Я засомневался - в обычной жизни, я думаю, это сложнее, не зря даже песня есть:

Если друг оказался вдруг

И не друг, и не враг, а – так;

Если сразу не разберёшь,

Плох он или хорош,

Парня в горы тяни – рискни!

Не бросай одного его:

Пусть он в связке с тобой –

Там поймёшь, кто такой.



- Вон пока я с Машей встречался…

- Ааа, пианистка, - вспомнил Никита.

- Да, с музыкантами этими... Насмотрелся на них досыта. Жрут кого-нибудь поедом, от заработка отсекают, профессионально развиваться мешают, где это только возможно, но все при этом внешне милейшие люди, интеллигентные.

- Ага, интеллигентные, глянцевые какие-то, – вставил мой друг.

- Но сами себя убедят, что делают только хорошее, – продолжил я. - Газенваген - там очевидно всё, а где себя убедить можно, что ты хороший, там они почти на любую пакость готовы.
- Они знают… - задумчиво возразил Никита. – У меня немало таких было, не прямо что музыкантов, а такого же типа, как ты описал. В глубине души они всегда понимают, что делают. Себя обмануть сложно!

Я лишь скептически хмыкнул, но спорить с ним в таком вопросе не рискнул.

- Знают, знают, не сомневайся! - взглянул на меня мой друг. - Просто если есть возможность сохранить лицо, некую внешнюю корректность, люди на многое могут решиться. Знаешь, -задумчиво продолжил он, - смотря на происходящее, я часто думаю: не действуй фашисты тогда так плоско и прямолинейно, применяй они, как сегодняшние, побольше обмана, называй вещи не своими именами - возможно, всё могло быть по-другому.

- Скажешь тоже, тогда война была, как её ни называй.

- А сейчас что, не война? Пошли! - коротко бросил он и провёл меня на балкон. - Смотри, - с ожесточением махнул он рукой. Справа, возле мусорных баков, рылось несколько пенсионеров, парочка лиц неопределённого возраста и совсем юная девчушка в коротком замызганном платье. - Туда смотри, - показал он теперь и в другую сторону: у площади в ожидании клиентов крутилась стайка малолетних проституток.

- Это, по-твоему, не война? – глухо бросил он и, с ожесточением закрыв дверь на балкон, прошёл в комнату. - Я вот думаю, - медленно заговорил он, - если бы фашисты действовали психологически изощрённей? Вот какая мысль в голову пришла: допустим, они предложили бы всем сделать инъекцию, повально всем.

- Что за инъекцию? - не понял я.

- Инъекцию бодрости и здоровья, - ухмыльнулся Никита, - но чтоб обязательно всем, поголовно!

- Какое здоровье, что ты несёшь, - не мог понять я, - это же фашисты!

- В-о-т, - многозначительно поднял палец Никита, - так все и подумают, сопротивляться, конечно, начнут. Сначала можно «своих», полицаев там, власовцев переколоть, тех, кто с гестапо сотрудничает, и давить, давить на остальных! Пускай все колятся! Первую волну вообще можно водой, или физраствором.

- Для чего?! – я вообще перестал понимать, о чём он.

- Ввести сам факт инъекции в регулярную практику, - с нажимом ответил он. - Для начала, скажем, раз в полгода, потом можно раз в квартал сделать.

- Но зачем, зачем? – всё ещё не мог понять я.

- Как зачем? Это же великолепное средство контроля! – эмоционально воскликнул Никита. -Ненужных можно усыплять (укольчиком, как собачку), неугодных стерилизовать, эксперименты ставить, и в бараки при этом загонять не надо (к чему лишняя суета?).

- Так точно так же взбунтуются, в леса уйдут партизанить, – всё ещё никак не мог уловить я его мысль.

- Не уйдут! Это если сразу десятками тысяч начать усыплять - тогда конечно, а так будут говорить: «вон скольким сделали укол, и ничего».
- Бред какой-то, - уже раздражённо воскликнул я.

- Ничего не бред. Ещё и друг друга примутся уговаривать уколоться, а потом и силой загонять начнут. Сами себя! Понимаешь, эффект будет как с Исиком! Все ведь знали, что это он ручку увёл и что он просто шмонает нас в поисках мелочи, но вслух сказать - это совсем другое. Это страшно! Потому что тогда лично тебе придётся противопоставить себя Исику! А так и лицо вроде бы сохраняешь, и шансы есть.

Я нервно заходил по комнате. Моему другу удалось в очередной раз поставить меня в тупик. В голове мелькали обрывки каких-то воспоминаний: «постой, постой, где-то я это уже слышал!». В памяти всплыло неброское советское издание в желтовато-коричневом переплёте. -Ефремов! – закричал я. - Иван Ефремов, укол – блаженная смерть, в его Часе Быка! Тоже мне, фантазёр, – рассмеялся я.

- Так-так, – Никита сосредоточенно наморщился, - это на другую планету когда? Ага, вспомнил! - возбуждённо воскликнул он, - всё, вспомнил, читал, конечно читал!

Он тоже вскочил, энергично прошёлся по комнате, порывисто подошёл к книжному шкафу.

- Где-то она у меня была...

- Оставь, что ты, её сейчас перечитывать будешь?

- Да я её и так уже всю вспомнил, – Никита, неохотно отойдя от шкафа, взволновано продолжил, – надо же, как подсознание работает, вроде не думаешь об этом, а… А ведь Ефремов-то фрукт! -Мой друг стоял посреди комнаты, сжимая и разжимая свои огромные кулачищи. - Какие проекты писал!

- Проекты? - удивился я. – Это же вроде предостережения?

- Предостережения кому? – нетерпеливо бросил он. - Простые граждане, вроде нас с тобой, прочтут, как сказку на ночь, и тут же забудут. Это именно проект!

- Чушь! – раздражённо воскликнул я. Никиту совершенно явно занесло. – Ты вспомни, у него добро всегда побеждает!

- А ты хотел бы, чтобы он это как рационализаторское предложение оформил по переустройству мира? – съехидничал Никита. - Вспомни, – с напором продолжил он, – зло у него всегда конкретно, организованно! Оно страшное и очень реалистичное! Его видишь как чёткую недвусмысленную реальность. А добро какое-то бесхребетное, невнятное, наивное даже. В принципе, у него там вообще непонятно, почему в итоге вдруг стало хорошо? Кстати, и не стало. Это ведь где-то там, в абстрактном “далёко” хорошо. Как в высшем мире. А вот его основной сюжет: прилетели они на некую планету и, несмотря на огромное технологическое превосходство, их там всех уничтожили, ну или почти всех, неважно. А почему им каюк приключился? Потому что на базе той сусальной овечьей этики, которую автор оставил за своими героями, можно быть только терпилой. Это ведь та же самая декларация школьных Марьиванн «драться - это не метод». Они не могли не потерпеть фиаско на этой планете! Чтобы было иначе, нужно разработать иную этику, а у Ефремова даже вопрос так не ставится. А там, где он показывает «совершенное» общество будущего, то вообще непонятно, почему оно таким стало. Как они к этому пришли, каким путём? Оно у него такое и всё.
- Знаешь, - включился я, - а у меня и то, что он там рисовал, как «идеальное», всегда вызывало какое-то отторжение! Читаю, помню, (ну там где они на «совершенной» планете будущего, ещё до полёта), и меня прям раздражает их, как ты верно заметил, овечья кротость, нежизнеспособная «школьная» какая-то правильность. Они же как роботы у него, декларации, а не живые люди. Это что надо с человеком сделать, чтобы он стал таким?

- Вот и я тебе говорю, с автором там далеко не всё ладно, непонятно, для кого он такие жутковатые сценарные проекты рисовал, с уколами «блаженная смерть» и прочей…, - Никита с ехидцей вопросительно уставился на меня.

- Ну тебя, опять не в ту степь понесло, - меня раздражало его ментовское стремление обязательно найти некий «состав преступления». – Ефремову-то какой смысл такие модели создавать?

- Так создал же!

- Ну, я имею в виду, как сознательный вариант подобного будущего. Ты же сейчас пытаешься доказать мне, что «хеппи энд» у него для маскировки, а то, что он реально в своём произведении выстраивал – модель тоталитарного общества, и это и есть его послание кому-то?

- Ты уж слишком прямолинейно трактуешь, но, в принципе, да, я действительно считаю его творения, как и других фантастов такого же плана, далеко не гуманистическими произведениями.

- А нахрена!? Какой смысл, что он этим добивался? – я окончательно вышел из себя, сказалось, видимо, моё советское ещё сусальное отношение к таланту.

- А ядерное оружие какой смысл было создавать? – тоже повысил голос Никита, – а боевые отравляющие вещества, гильотину, в конце концов? Запаришься перечислять!!!

- А что уж такого нового он кому-то там сверху подсказать мог? Уровень людей там наверняка такой, что…

- Ты сферы власти имеешь в виду? – уточнил Никита.

- Да, конечно.

- Не скажи, - с сомнением протянул мой друг, - я думаю, что люди власти безусловно неглупые, но интеллект их направлен в некое определённое русло. Помнишь, мы с тобой как-то обсуждали рассказ про Менделя-букиниста? Там был показан человек с совершенно особой специализацией. Назови любую тему - и он тут же выдаст тебе обширный список литературы, этой темы касающейся. А также подскажет, у кого это всё можно купить. Любую тему! - подчеркнул Никита. -Абсолютно любую, ты только представь себе, какая великолепная память! Умение концентрироваться! Но ничего другого он в жизни не видит. Думаю, что люди власти во многом похожи на этого букиниста, сферы власти ведь тоже довольно узко специализированы, и по-своему сужают кругозор, в этом смысле там всегда нуждаются в умных помощниках, тех, кто готов работать на них.

- Ладно, мы отвлеклись, - остановил его я. – Ты, кажется, про укол свой не всё рассказал, во всяком случае, мне всё ещё не до конца понятно, зачем он нужен. Ведь у тебя, насколько я понял, не умирают все, по крайней мере, не сразу.
- Когда на тебя смотрит девушка, ты же совсем иначе себя ведёшь, - неожиданно начал Никита. – Или, допустим, вспомни школу: видит нас учительница или нет, поведение меняется. При маме, опять же, ты ведёшь себя иначе. А тут не мама и не девочка - ежеквартальная инъекция! Конечно, её делают в твоих интересах, для твоего здоровья и энергии, – голос Никиты был полон издёвки, – но как изменится поведение, сколько лояльности, готовности услужить! А всего-то нужно, ещё раз тебе повторяю, ввести ежеквартальный укол в практику. Сопротивляться не будут, во всяком случае, не массово. Если бы точно знать, что после укола умрёшь, тогда конечно, а так - надежда есть. Сопротивление же требует усилий, да и опасно.

Никиту, похоже, опять понесло. То, что он говорил дальше, выглядело ещё более фантастичным – вслед за инъекцией нужно ввести идентификационный номер.

- Вместо имён и фамилий, - пояснил он. - Фашисты делали так в концлагерях, но это же явная полумера, нужно чтобы везде.

- Это-то зачем? – я уже перестал всерьёз принимать его болтовню и поддерживал разговор лишь для вида.

- Как зачем? – удивился Никита. – Ну, предположим, ты врач, который эту инъекцию делает, или, например, чиновник, мент, который следит, чтобы все укололись, никто не увильнул. И вот ты видишь перед собой Петра Ивановича Сергеева, а у тебя друг детства - Петя, дедушка был -Иванович, а первая любовь как раз Сергеева. К чему мучить людей подобными аллюзиями, они хоть и пособники фашистов, но их ведь тоже ведь мама когда-то родила. А так приходит к тебе RWsf68904421, и ты безмятежно вкалываешь ему предписанную инъекцию RQ540917. Твоя совесть чиста, ты просто выполняешь свою работу! Вот так-то!!! - Никита победно посмотрел на меня. - Вот они, фантазии гуманиста и человеколюбца.

- Опять болтовню устроили, инъекции уже какие-то, Господи, хоть бы пили! А то сидят трезвёхонькие, а разговоры такие - психушкой ведь попахивает!

Увлёкшись, мы не заметили пришедшую с работы супругу Никиты, невысокую симпатичную шатенку Алёну, в общем-то, довольно милую, но ужасно разговорчивую любительницу покомандовать.

- Борька вон уже час как со школы пришёл, а отцу наплевать, голодный ребёнок или нет!

Неспешно поднявшись, Никита чмокнул жену в носик и примирительно возразил:

– Мне не наплевать, я приучаю ребёнка к самостоятельности, - и, видя, что Алёна рвётся поспорить, тихонько спросил, – как там Ерохин?

Алёна принялась очень эмоционально тарахтеть о своём начальнике – старом, доперестроечного ещё пошиба, бюрократе, который, «если бы не она, давно уже пустил бы всё под откос». Мы услышали о том, сколько ума, такта, энергии приходится проявлять жене моего друга, чтобы спасти положение дел.

- А вы тут сидите два часа и чепуху какую-то обсуждаете, инъекции какие-то дурацкие! Надо будет - и вколят, уж вас-то точно не спросят! – победно закончила она. Но смутить Никиту было не просто. Лукаво ухмыльнувшись, он негромко возразил:
– Не два часа, а только что, перед твоим приходом разговор зашёл. А до этого Серёжа как раз говорил о том, что скучно так сидеть болтать, всё тебя ждал, пообщаться хотел, кстати, блинчики твои вспоминал, восхищался.

- Так ведь борщ есть, если голодные! – воскликнула Алёна.

- Борщ - это проза, а душа рвётся к поэзии, – кротко возразил Никита.

- Вот это и есть инфантилизм! Сидят, какие-то мировые проблемы обсуждают, где их не спросят, а блинов себе пожарить не могут, – ядовито заключила Алёна и решительно двинулась на кухню. После её ухода воцарилась неловкая пауза.

– Она гораздо умней,, чем кажется, - тихо произнёс Никита, – тоже ведь подстёбывает нас, как ты понимаешь.

На моём лице отразилось полное понимание, в меру разбавленное интересом к действительно очень вкусным Алёниным блинчикам. Никита, с подозрением посмотрев на меня в поисках возможной иронии и, по-видимому, удовлетворившись своими наблюдениями, перевёл разговор на другую тему.

Его отношения с супругой были для меня загадкой. Жёсткий, ироничный Никита Забродин, которого на работе побаивалось даже начальство, позволял жене (по моему мнению) невероятно много. Ей одной позволено было безнаказанно перебивать его, говорить колкости, ехидничать. Правда, об этом мало кто знал - в свою солидную оставшуюся от деда квартиру он почти никого не пускал. Ещё более странно было то, что ничего «конфетно-букетного» при этом, в его отношении
к супруге никогда не было. Не было выраженного этапа, когда не видишь ничего вокруг, кроме своего «предмета», не было гуляний в парке до утра, дорогих подарков. Я вообще не помню, чтобы он когда-нибудь «ухаживал» за ней в общепринятом смысле этого слова.

Алёна была внучкой Семёна Ивановича, его бывшего начальника во времена работы в некой классической бюрократической конторе. С некоторым опозданием (месяца через два) узнав о злой выходке Никиты по отношению к её деду, в результате которой несчастный Семён Иванович почти на три дня угодил в психушку, Алёна, тогда ещё отвязный, худой и немного нескладный подросток, пришла ругаться. Терпеливо переждав шквал самых тяжких обвинений и угроз, дождавшись, когда она, наконец, иссякнет, Никита грустно вздохнул и принялся объяснять ей ситуацию. После многословных препирательств Алёна всё же неохотно признала, что сидеть целый день в душном, накуренном помещении, да ещё и действующему спортсмену - никуда не годится. Возразив, что «всё равно это не метод», она тут же пожелала лицезреть, так сказать, «казус белли» в действии. Никита, конечно, пригласил её на ближайшие соревнования. После чего Алёна зачастила к деду, попутно обсуждая с работавшим в одном с Семёном Ивановичем кабинете Никитой методики подготовки к очередному турниру, его шансы на победу, сильные и слабые стороны потенциальных соперников. При этом она уже тогда не скупилась на ценные советы, которые мой друг принимал с исключительным и странным для меня терпеливым вниманием. Её хождения по соревнованиям, в которых принимал участие Никита, обсуждение методик тренировки, правильного спортивного питания длилось довольно долго. Кстати, как раз необходимость лично проверить правильность его питания и привела впервые Алёну к нему домой. Но там оказались родители Никиты, и ей пришлось, как она сама позже выразилась «сократиться». Правда, постепенно она так у них примелькалась, что когда, наконец, «чтобы лучше за всем присмотреть», она вынуждена была остаться на ночь - родители почти ничего не
заметили. Позже, когда умер дед Никиты и мой друг переехал в освободившуюся шикарную квартиру в старом дореволюционной постройки доме, Алёна, естественно, не смогла бросить его в такой момент.

В общем, если излагать голые факты - выглядит все довольно прозаично, возможно, даже несколько двусмысленно. Но, зная, или даже скорее, внутренне ощущая их отношения, я был уверен в них гораздо больше, чем в отношениях многих своих знакомых с их страстными ухаживаниями, безумствами и заверениями в вечной любви. Как-то после очередного Алёниного представления в духе театра гротеска он, отвечая скорее на мои мысли, чем слова, произнёс:

- Знаешь, она меня выбрала и это главное.

Ничего тогда не поняв, я промолчал. Лишь много позже он пояснил свою мысль – у отца была тётка (она умерла лет десять назад). Так вот, узнав как-то об очередном скандале его родителей (а они ругались всю жизнь), она сказала: «Мужчины не понимают, что выбирает на самом деле «она». Ведь «она», посмотрев на «него», сразу знает – да или нет. А дальше просто делает «ему» намёки. Если «он» их не понимает, то сам дурак… А если дурак, то заслуженно потом живёт всю жизнь с другой, которую он добился, уходил своей настойчивостью, ну и что? Она приняла его как компромисс. Охота дурачку быть чьим-то компромиссом...»

- Но ведь и «она» тоже обречена на компромисс?

- Ну да, всю жизнь ему потом будет мстить за свой компромисс.

Тётка явно что-то знала об отношениях родителей Никиты.

Как-то под настроение Никита рассказал мне их историю: в юности мать была красавица, дочь учёного, кандидата наук. Отец тоже видный собой, атлетического сложения, но из провинции, к тому же сирота - родитель его погиб на фронте, а мама при бомбёжке. Вырос в детдоме, московская тетка нашлась уже после. Владимир Забродин был волевым целеустремлённым парнем, мечтал о педагогике. Школьник военных лет, он как никто понимал важность путёвки в жизнь, которую получают именно в эти годы. Нелегко ему было поступить в столичный ВУЗ, но его выдернули со второго курса и по комсомольской путёвке отправили в милицию. Волна уголовщины в те годы захлестнула страну, для охраны порядка нужны были крепкие молодые кадры. Пошёл туда Забродин-старший без особой охоты, но постепенно привык, притёрся, полюбил свою работу.

Будучи уже работником органов, встретил свою любовь, долго и сумбурно ухаживал, добивался. Её родители были категорически против, что им там милиционер какой-то. Тесть (будущий дед Никиты) постоянно пенял ему на это - диссидентствующий такой тип, всю жизнь проживший с фигой в кармане, шибко не любил милицию. Смело ходивший на вооруженных бандитов Забродин-старший, прекрасно понимая, что жена за ним не поедет, всю жизнь страшно боялся, что его переведут куда-нибудь из Москвы. Страх этот очень ему мешал, лишал уверенности, ограничивал.

Узнав об этом, я вспомнил как году в 90-м или 91-м Никиту, совсем ещё начинающего работника, после какого-то непонятного мне косяка отправили отрядным в одну из исправительно-трудовых колоний нашей тогда ещё необъятной Родины. Узнав о новом назначении, Алёна лишь ехидно выдавила: «Ты, наверное, обо мне думал, проветрить захотел, а то чего мы тут действительно зачахли в городе…». И уже на следующий день, написав заявление
об увольнении, укладывала вещи. Никита, кстати, исхитрившийся за без малого два года дорасти от отрядного, до замнача оперчасти, вспоминал время работы в ИТК хоть и без энтузиазма, но с благодарностью, говоря как об уникальном опыте.

С Владимиром Васильевичем, отцом Никиты, было совсем не так - рядом с женой, её родственниками он всегда чувствовал себя виноватым за свою профессию, сравнительно небольшой заработок, постоянные отлучки из дома. Усугублялось это тем, что хорошо разбирающийся в людях, обладавший великолепным оперативным мышлением Забродин-старший прекрасно видел и понимал своего тестя. Николай Иванович Семёнов был довольно неглупым практичным человеком, обладавшим огромной энергией и очень активной жизненной позицией. Но, будучи при этом по натуре скорее административным деятелем, в науке он питался обрывками чужих идей, так сказать, «крохами со стола», и, как водится, был ещё и ярым заполошным диссидентом, которым в качестве ширмы пользовалась группа прикрывающихся диссидентством зоологических русофобов. Их привлекла его подчёркнуто русская фамилия в сочетании с простоватой внешностью рязанского мужика, которую было не скрыть ни за каким партикулярным костюмом.

Позволив ему защитить диссертацию и усадив на руководящую должность, предполагающую в перспективе дальнейшее научное продвижение, они уверенно и безопасно орудовали за его спиной. Покладистого и всегда послушного хозяевам Николая Ивановича важно было лишь вовремя и точно сориентировать, он умел очень чутко реагировать на все новые веянья, с лёту понимая даже лёгкие, призрачные намёки. Как хорошо выдрессированная собачка, он возмущённо и дико выл по поводу Бродского, но тут же, не моргнув глазом, принимал активное участие в клевете и травле Шолохова. Заполошно скулил по поводу «несчастного Мандельштама», сохраняя при этом гробовое молчание об убийстве Шукшина и Есенина. Подобное двоемыслие было вознаграждено почётом, уважением и огромной профессорской квартирой в центре Москвы.

Но с приходом очередного генсека повеяло иным ветром, русофобия уже перестала быть опасной, и ненужного теперь Семёнова стали постепенно задвигать. Долго ещё, вышагивая по своей огромной квартире, он тщетно надеялся, что его вновь призовут. На какое-то время, пока Никита учился на историка, дед воспрял – можно, ой можно было, используя оставшиеся ещё связи, продвинуть его по научной линии. Николай Иванович уже честолюбиво представил, как его внук разрабатывает новый виток исторической науки, где прошлое нашей страны предстаёт ещё более чёрным и позорным, чем у его маститых предшественников. Неизбежно следующие за этим почёт и мировое признание живо рисовались в его воображении.

Но Никита вдруг пошёл в милицию… Николай Иванович, побоявшись говорить с внуком (Никита в такие моменты, отключаясь, смотрел сквозь своего деда), бросился к зятю. Напрочь забыв про свою интеллигентность, Николай Иванович, брызжа слюной и размахивая руками, кричал на Забродина-старшего. Вспомнилось ему всё: и презираемая всеми «нормальными людьми» профессия, и неумение «по-настоящему» обеспечить семью, частые командировки, которые, по мнению Николая Ивановича, означали только одно – адюльтер и наплевательское отношение к жене. Припомнил Николай Иванович и эпизод, когда в самом начале перестройки его, кандидата наук, ограбили на улице. Конечно же, подполковник Забродин нёс личную ответственность и за это, и за всё остальное, что творилось в «этой» стране. Владимир Васильевич, который и сам был против того, чтобы сын шел работать в органы правопорядка (уж слишком
хорошо знакома была ему эта кухня) и который, боясь потерять жену, всю жизнь с молчаливой покорностью выслушивал все попрёки от тестя и его родственников, на этот раз вдруг взорвался:

- Пошёл ты знаешь куда, подонок старый! Думаешь, я не знаю, за что отца твоего шлёпнули?

Николая Ивановича затрясло. Отец его сотрудничал с фашистами, всплыло это только в 47-м году. После ХХ съезда прежде затаившийся Николай Иванович, как и многие такие, как он, для начала осторожно, в узком кругу, заговорил о своём родителе как о «жертве сталинских репрессий». А в годы перестройки, используя связи, сумел даже добиться реабилитации. Он, как и миллионы подобных ему, дико выл, услышав само имя Сталина, и в глубине души был уверен, что всё забыто и быльём поросло.

- Откуда ты..? – осёкся он, поняв, что выдал себя. - Нет, не было этого, это репрессии, это каток, миллионы невинных! – истошно, по-кликушески, завыл Николай Иванович.

В комнату ворвалась жена:

- Что ты сделал с папой, мерзавец? – взорвалась она.

Увидев её перекошенное от злобы жуткое лицо фурии, Владимир Васильевич вдруг отключился. Совсем не к месту полезли воспоминания далёкого прошлого, ощущение невероятной лёгкости и свободы, которое было в детдоме: голодно, тяжело, но впереди большая и интересная жизнь! Долго не оставляла и холодными серыми буднями грела надежда, что кто-нибудь найдётся - погибший на фронте отец, мать, заваленная при бомбёжке. Он никогда не видел их мёртвыми и так до конца и не мог, вернее, не хотел поверить. Потом почти три года учёбы, жизнь в Москве у весёлой жизнерадостной тётки. Лишь по редким тогда праздникам он иногда видел, как, выпив несколько рюмок водки, она, спрятавшись у себя в углу, беззвучно выла. Выла о сгинувших в годы войны близких, о своей неустроенной одинокой судьбе. Но праздник заканчивался, и тётка вновь становилась весёлой, жизнерадостной, всегда готовой подбодрить и помочь. Ощущение лёгкости и свободы не оставляло его и позже - ведь война давно кончилась, впереди ещё целая жизнь. Первые годы в милиции были трудными: многодневные, нередко бесплодные засады, муторные допросы, сгустки животной ненависти, волнами исходившие от страшных, утративших человеческий облик уголовников. Но при этом всегда было ощущение важности, нужности того, что он делал. Это была его страна, город, который он защищал.

Наташу он встретил случайно, оказавшись в редкие минуты отдыха в парке. Понравилась крепкая, сбитая фигура, здоровый румянец во всю щёку. До боли вдруг захотелось спокойствия, домашнего уюта, благополучия, семьи. Привыкший свободно находить общий язык с людьми, он легко и непринуждённо познакомился, сумев сразу найти интересную ей тему. Встречи были мимолётными и весёлыми. Лишь через пару месяцев, узнав, где он работает, Наташа не колеблясь, как-то слишком уж легко и уверенно заявила: «Ничего, это мы поправим». Осторожно промолчав тогда, он вдруг отчётливо понял, что она так же легко и непринуждённо расстанется с ним, а он уже успел прикипеть. Последовало знакомство с её родными, дом - полная чаша, оба родителя живы, не погибли на войне, не пропали без вести, не сгинули под бомбёжкой. Впервые он узнал, что такое вообще возможно.

Первые ссоры, первый разлад - и всё по поводу его работы. Унизительные объяснения и, наконец, свадьба, которой Владимир Васильевич долго и настойчиво добивался. И первый настоящий страх, страх потерять её. Своей интуицией опера он прекрасно знал, случись что -серьёзная рана, тяжелое увечье, перевод в другой город - никто с ним возиться не будет. То есть,
в общем-то, они люди не злые, с кем-то, может, и возились бы, но не с ним. Идя на задержание, бросаясь на вооружённого преступника, Владимир Васильевич впервые почувствовал на сердце холодную липкую «лягушку». Боялся не смерти, смерть - это то, чего нельзя представить и понять. Боялся остаться никому не нужным. Вспоминались одинокие тоскливые тёткины праздники в шумной коммуналке. Заходя порой к ней в гости, он старательно играл роль жизнерадостного, уверенного в себе офицера милиции, но, натыкаясь на её умный всё понимающий взгляд, сникал, и лишь нелепо, невпопад спрашивал: «Как у тебя?». «Так же, как у тебя - хорошо», - с горькой иронией неизменно отвечала она.

Вечно недовольный, способный буквально несколькими фразами обесценить и обескрылить человека, тесть. Жена, всегда знающая, кто из знакомых уже защитил диссертацию, а кто только собирается её защищать, кого отправили за границу, а кого скоро представят к государственной премии. Далеко не сразу за броским фасадом этой новой тогда для него жизни разглядел он её подлинные лики. А разглядев, предпочёл по большей части осторожно отмалчиваться и они его, блестящего оперативника, легко прочитывающего любые «комбинации», с обидной поспешностью записали в тугодумы.

В 65-ом родился поздний ребёнок – Никита. Родители Наташи были категорически против, они ещё не утратили надежды, что она найдёт себе «нормального» мужа.

Постепенно его ощущение полноты жизни и уверенность в себе куда-то ушли, пошатнулась также вера в важность и нужность своего дела. Вечное ощущение какой-то вины перед ними, что он что-то им должен, обманул их надежды, и тайный страх, страх, что она его бросит и он останется один, в пустой гулкой квартире…

Очнувшись на миг, разглядев сквозь мутную пелену злобствующую маску любимой когда-то женщины, её беззвучно шевелящиеся в очередной попытке что-то ему доказать губы, он впервые за долгие годы почувствовал себя свободным.

- Как всё просто, - промелькнула последняя мысль…

Похороны Забродина.

Речам, казалось не будет конца. Выступила уже пара генералов, которым Владимир Васильевич в качестве наставника когда-то дал «путёвку в жизнь». Выходили полковники и офицеры рангом пониже. Совершенно незнакомые люди говорили слова, которых никто из близких Забродина-старшего о нём не ждал. До конца ещё не осознавшая произошедшее мать Никиты с отсутствующим видом стояла около гроба. Владимир Васильевич Забродин, огромный, непривычно торжественный, лежал в казённом гробу, подготовленный к последнему, теперь уже короткому путешествию. Нелепый, как она привыкла считать человек, неудачник, которого домашние всегда стремилась переделать, подогнав под свои представления, оказалось, прожил ещё какую-то иную, совсем незнакомую им жизнь, в которой сделал немало важного.

Николай Иванович смотрел на своего зятя с удивлением: ему и в голову не приходило, что кончина совершенно никчёмного по его мнению человека, банального милиционера, могла вызвать отклик среди стольких людей. Наконец, когда откуда-то неожиданно появился известный в его кругах академик и негромким голосом просто и буднично рассказал, как почти четверть века назад Владимир Васильевич, тогда ещё капитан, его, молодого научного сотрудника вытащил из некрасивой истории, которая вполне могла закончиться отсидкой, Семёнов, вдруг осознав, что
никакие его связи внуку не понадобятся и никогда уже, ни по какому поводу Никита к нему не обратится, закаменел.

Впереди у Семёнова было ещё несколько лет пустого старческого одиночества в заставленной дорогой мебелью и книгами (которых он почти не читал) квартире. Отчуждение единственного внука, уже много лет смотревшего «сквозь» деда. Неприязнь дочери, которая после смерти супруга, внезапно и нелепо сделав вдруг из него икону, стала стыдливо избегать отца. Те, кому Николай Иванович когда-то преданно служил, почти все уехали в Израиль или Америку. Оставшимся старый Иуда был уже не интересен, пришли новые времена и люди. И даже единственную для него возможность сесть в последний поезд истории, породнившись с кем-нибудь из своих тогдашних хозяев, когда-то неумолимо отобрал у него лежащий сейчас в гробу человек. Его внук, Никита, выбрал совсем иной путь, пытаясь хоть что-то сделать в «этой», как подчёркивая свою чуждость, брезгливо произносили в привычных Николаю Ивановичу кругах, стране. Той самой стране, которую духовные продолжатели старого Иуды буквально через несколько лет станут с презрительной миной именовать «рашка». Стране, в которой Николай Иванович родился и вырос, которая вскормила его, выучила, дала путёвку в жизнь, и которую он своим каждодневным предательством сделал чужой и враждебной.



Отбыв последние три года бесцветного и никчёмного существования, он был чужими равнодушными руками брезгливо и поспешно засунут в пакет и отправлен навстречу забвению.

************************************



Не имея в виду ничего конкретного, глядя куда-то в окно, Никита отчуждённо произнёс:

– Гражданская война не кончилась и не кончится, она просто перешла в иные формы, хотя при этом также, как прежде, проходит сквозь семьи, сквозь друзей, родственников. Но когда она, наконец, закончится, на свалку выкинут обе стороны.

- Как? – не удержался я от удивлённого возгласа.

Никита отошёл от окна. Пройдясь по комнате, задумчиво постоял возле шкафа с книгами. И, наконец, с напором выдохнул

– Потому что тем, кто стоит над схваткой, нужны прежде всего территории. Есть Охранители, которые создают, созидают тот мир, в котором мы существуем. И Разрушители – все эти нигилисты, диссиденты, либералы, эта искусственно выращенная раковая опухоль на теле общества. Когда территории окончательно поменяют своего хозяина, то Охранители, если сумеют перестроиться, возможно ещё и впишутся в Новый Мировой Порядок, – по слогам произнёс он незнакомый ещё тогда для меня термин, - а вот раковая опухоль - она уже будет не нужна, её выжгут калёным железом, разнесут в пыль, – жестко закончил он.

- Так получается… – начал было я, но он, остановив меня жестом своей могучей руки, энергично бросил:

- Вспомни, чему нас учили: тезис-антитезис рождают синтез. Синтез - это нечто иное. Совсем иное, - задумчиво добавил он и просительно сказал:
– Знаешь, Серёжа, не будем об этом. Неприятная, даже страшная тема, особенно для меня. Давай лучше я тебе про науку расскажу, ты как-то спрашивал. У отца был приятель, коллега по работе, так он увлекался этой темой, много рассказывал, я тебе выжимку, схему просто, чтобы ты понимал. Его, кстати, потом из партии исключили, не прям чтоб за это, но слишком уж неудобные были взгляды у человека. Так вот, наша наука… - он вдруг, оборвав себя, снова встал и прошелся по комнате.

- А-а-а,- раздражённо махнул он рукой, – наша наука вплоть до конца ХIХ века вела документацию на немецком языке, патентование всё шло на этом же языке. Понимаешь!?? – он требовательно посмотрел на меня.

- Чтобы им не париться лишний раз, чтобы не переводить! Это же очевидно!

- Ну и результат: Циолковский, например, ходил по инстанциям со своим дирижаблем, ходил, ну, говоря современным языком, отфутболивали его. Сомневались в целесообразности, а потом этот дирижабль построили, и полетел, голубчик, – сделав театральную паузу, Никита хлёстко, как ругательство, выплюнул, – в Германии!

- С конца 70-х девятнадцатого века вплоть до первой мировой производство синтетических красителей - одна из основ немецкой экономики. Ты понимаешь? Краски-то тогда дорогие были, натуральные! А тут массовое производство значительно более дешёвых, синтетических! В Германии, то есть, – поправился он. - В патентном архиве российской империи нашли предложение об этих красках русского химика, методика схожая. И тоже под сукно, нецелесообразно. И даты более ранние, чем в Германии начали… - голос моего друга сделался непривычно тусклым. - Понимаешь это? – повысил он голос. - Я вот «Германия» говорю, а ты уже наверняка меня неправильно понял. Европа, европейская цивилизация, – поправился он, – паразит комплексный, они не только золото инков, они и идеи тоже... - взволнованно задышал он. – Россия - это же огромное количество умнющих голов, это же ого-го что такое, а не… – он проглотил ругательство. - В общем, это не только два ярких примера, это система целая. А на рубеже веков наука становиться очень серьёзным фактором. Германия просто территориально ближе, вот она какое-то время и была на острие вопроса, но в принципе сам подход, система. После революции немцев сменили другие, но, по сути, ничего не поменялось. Ещё заметь, если сформулировать как «крали идеи», значит, упростить вопрос. Они определённые темы у нас просто замораживали. Доходит тема до некой стадии - её под сукно, как бесперспективную, копии документации за рубеж - и всё. У нас пусто, у них приоритет. Подчеркну, я несколько упрощаю ситуацию, здесь тоже были противоборствующие силы, была борьба. Не всегда всё гладко по схеме проходило, но сама суть вопроса передана верно. В первое десятилетие советской власти тенденция эта ещё усилилась, там везде засели интернационалисты, рулили процессом. Я тебе сейчас одну вещь скажу, которая тебя шокирует: большая часть из тех, кого ты знаешь, как выдающихся учёных того периода - это не ученые. Вернее, не совсем учёные. Правильнее назвать их «смотрящими» за советской наукой, «смотрящими» от неких международных структур. Безусловно, они были людьми незаурядными, в науке разбирались, но то, что мы знаем как «их открытия» - это, как правило, «состригалось» с огромного количества аборигенов. Там мулы такие научные были, если человек талантлив, но плохо (с их точки зрения) управляем - его держали в безвестности, на среднем уровне, а идеи его просто «заимствовались» этими мастодонтами, которых ты сейчас знаешь как великих учёных. Потом других таких же мулов засаживали идеи дорабатывать под руководством мэтров, под их чётким неусыпным контролем.

Я ошарашено молчал, несколько придавленный услышанным.
- В какой-то момент, когда был взят политический курс на самостоятельное развитие, - продолжил Никита, – потребовалась своя, обслуживающая внутренние нужды, а не какие-то внешние запросы, наука. Но как это было сделать, как отсечь от управления извне? Вот и загнали в шарашки! То есть, научные учреждения закрытого типа. Выхода другого не было! И этих же самых «смотрящих» силой просто заставили работать на себя. Некоторых, кто упирался, пришлось… – Никита сделал энергичный жест рукой.

- Подожди, - возразил я, – конечно, я всего лишь технарь по образованию, на многое не претендую, но там же целый ряд настоящих учёных погибло в то время!

- Я тебе голую схему нарисовал, – скривился Никита, – а ты представь себе, как это было практически: принято политическое решение, а дальше, даже среди политической массовки, не все его разделяли, а уж среди научной братии! И ещё, как, не будучи самому серьёзным учёным, разобраться, кто из них науку двигает, а кто «смотрящий», зачастую сознательно подтормаживающий определённые темы? То есть, борьба была, война была, по сути та же самая гражданская война, - горько усмехнулся он, – о которой мы уже говорили. А учёный, ты пойми, настоящий если, он же способен менять расклады: политические, экономические, военные, силовые в общем. Своими открытиями! Поэтому их всегда… – Никита сделал неопределённый жест, - и везде, кстати, не только у нас, – добавил он. - За прессой внимательнее следи, думаю, многое поймёшь. Часто выглядит как несчастный случай, стечение обстоятельств, но это сейчас оформление такое, декорум, а тогда руками госбезопасности действовали, были у них там рычаги. Хотя ещё раз напомню, не все, о ком сейчас воют дурными голосами, действительно были учёными, зачастую это строптивого «смотрящего» прижучивали.

- Но ведь и учёные тоже гибли? – я всё ещё не мог осознать услышанное.

- Там сложная картина, далеко выходящая за рамки схемы, которую я нарисовал, но сам подумай: руководство нацеленной на развитие страны мочит своих же учёных, логично? Логично! Если представить, что в большинстве случаев это были не учёные, а «смотрящие», причём строптивые, категорически не привыкшие и не желающие работать на нужды народа. А в иных случаях, порой, когда это были действительно учёные, то заказчиком выступало не руководство страны, а кто-то другой. Кто-то вне страны! Тогда вся картина складывается!

Мой друг в очередной раз меня шокировал, я сидел прибитый, уже и сам не понимая, нужно было мне об этом знать или нет. Никита, понимая моё состояние, грустно усмехнулся.

- Теперь-то ты представляешь, что такое оперативное мышление?

Вопрос был риторический, и я, не сделав даже попытки ответить на него, ждал продолжения.

- Удивительно нелогичный вы народ, - медленно протянул мой друг, - сами же постоянно говорите о «расхожем мнении», как о чём-то банальном, неумном, и сами же потом начинаете переживать, цепляясь за эти самые общепринятые мнения. Я тебе больше скажу, - продолжил он, – те, кто сейчас воет дурным голосом о «несчастных учёных» тех лет - это те самые люди, которые их тогда в землю вгоняли.

- Ну это уже ты!!! – я нервно вскочил, – ты хочешь сказать??? – испугался я возникшей у меня догадки.
- Так-то уж не надо оглуплять! – раздраженно перебил Никита. – Конечно, те, кто непосредственно вопит об этом - это массовка на стадионе. С флажками такая. Посадили, к примеру, в пятый сектор, вручили синий флажок – маши! Хочешь зелёным – пожалуй в другой сектор. Не хочешь махать - вон со стадиона!!! - тон Никиты сделался предельно издевательским. - Рядовые выкриканты - это сплав трусости, подлости и глупости. Я говорю о заказчиках, они и сегодня рвутся контролировать нашу науку. И что мы спорим? – жестом отмёл он мои так и не высказанные возражения. - Практика, вот критерий истины! Когда наша наука была на подъёме? Сравнительно короткий период: где-то от перед войной до начала 60-х. Чтобы отстроить систему, отрезать их от зарубежных связей, прижучить «смотрящих» или перевербовать их, приучить людей работать по-новому - потребовалось время, социальные процессы имеют свою инерцию. То есть, реально только где-то в конце тридцатых заработали в полную мощь. Ну, война, конечно, сильно повлияла, по-разному повлияла, – задумчиво повторил он. - А потом, после 53 года - всё! Сворачивать начали потихоньку систему эту. Но тут тоже своя инерция, отстроено же, люди привыкли работать, воспитание, опять-таки. А ведь им ещё нужно было и политическую массовку перетрясти, открытым текстом ведь не скажешь: «Мы предатели и подонки, пришли всех вас сдать». Новый курс нужно было как-то упаковать, приемлемо для широких масс. Так что, в общем, до середины 60-х ещё хватило, а то и чуть позже. А скулители эти «о несчастных учёных» - это либо собачки дрессированные, либо, если гражданин осознанный, то фактически такой скулёж означает, что с его точки зрения не должно быть у нас своей большой науки, не положено нам, не по чину! Вот так надо понимать!!!

Он задумчиво смотрел на меня, словно пытаясь понять, дошло до меня или нет, а если дошло, то как я к этому отношусь. Но мне в те годы сложно было относиться к таким вещам иначе, чем как к страшной, рассказанной на ночь сказке, не имеющей отношения к нашей реальности. Такая оценка происходящего была настолько не из моего тогдашнего мира, что я просто не знал, как на это реагировать. Но, чтобы уж не сидеть совсем как истукан, хоть как-то продемонстрировать интерес, я всё же спросил.

- А какая роль МВД в этих процессах?

Никита долго молчал, глядя по своей привычке в окно, потом подошёл, сел в кресло напротив и тихо сказал:

- Следственно-розыскные органы, которые в принципе способны, м-м-м, даже не противостоять… Чтобы противостоять, для начала нужно осознавать, что происходит. Они способны осознать происходящее, способны также этим осознанием аргументированно поделиться, ну и в идеале и противостоять, конечно. Именно поэтому их целенаправленно понижали, – неожиданно сказал он.

- Это как? – удивился я.

- В 20-е годы даже при малейшем намёке на непорядочность от работника безжалостно избавлялись. Да, дерьмо туда особо и не шло, условия были тяжелейшие. Преступность, бандитизм захлёстывали страну, работать приходилось в невероятных условиях. Сложился самоотверженный, жертвенный даже тип людей. Они потом ещё и через горнило войны прошли! Тогда начальники отделов гибли чуть ли не пачками, – голос Никиты дрогнул. - Это не сейчас: разработают операцию в кабинете и молодых ребят шлют на убой, а сами с «матюгальником» командуют. С безопасного расстояния, - криво усмехнулся он.
- Может, не всегда и правильно, чтобы начальство жизнью рисковало, это же мозг, другое понимание ситуации? – вставил я.

- Ну, в идеале таком, недостижимом, – раздражённо отмахнулся Никита, – а реально - это расслоение и озлобление людей. Они там напланировали, а мы головы подставляй! А когда начальник тоже рискует со всеми, то уровень доверия и товарищества другой. Знаешь, это уже с конца 50-х началось, и как сволочи всё обставляли, с образования всё началось. Борьба за образовательный уровень в милиции. А оперативная работа - это талант, искусство! Этому нельзя научиться, либо есть врождённое, либо нет. Если есть - то можно развить, а если нет - то куда его, работничка этого?

- Как в музыке? – спросил я.

- В принципе, похоже. Если человек музыкально одарён, способен играть на инструменте - это можно развить, а если нет - то он сумеет лишь получить музыкальное образование, – подчеркнул он последнюю фразу. - Что, до появления учебных заведений музыкантов, что ли, не было? Были, ещё какие! Формализация учебного процесса порождает огромное количество посредственности! До этого учился ты у конкретных людей-наставников, играешь хорошо? Отлично, годишься! Играешь плохо? Свободен! А сейчас - окончил консерваторию? Это же ого-го что такое! Образование! Обязаны куда-то взять, даже если ничего не умеешь, дипломированный специалист ведь! Но если в музыке это не страшно, ну, наплодится некоторое количество паразитов, особой беды нет, то в органах! Представь себе дипломированных никчемушников в погонах? Какая социальная опасность!

- А в чём проявляется оперативный талант?

- Много в чём, оперативно-следственный талант - это особый вид способностей.

- А всё же, хоть какие-то конкретные примеры?

- Я часто бываю у тебя в гостях? – спросил Никита.

- Да не так чтоб очень, – ответил я, недоумевая к чему этот вопрос.

- Соседей твоих сейчас начнём перебирать, кто с кем близок, враждует, дружит, общается, работает. Не поручусь, что я знаю об этом много, но точно больше, чем ты.

- Но у тебя же данные! Конечно, ты знаешь лучше.

- Это не мой район, я в этом случае не пользовался служебными возможностями, – ответил мой друг, – у меня в принципе не было каких-то профессиональных мотивов, это просто живой интерес к людям, их жизни, делам. И, кстати, заметь, никогда не ходил, специально не выспрашивал. Там парой слов перекинешься, здесь выслушаешь человека, нужно лишь внимание к чужой жизни.

Прочитав на моём лице огорчение, Никита поправился:

– Это не значит, что ты плохой, просто ты живёшь в другом режиме. И у нас, к счастью, не работаешь, это явно не твоё. Потом, важно, как ты слушаешь, – продолжил Никита, – вот тебе рассказали что-нибудь. Ты, конечно, учитываешь- что утверждение может быть либо верным, либо нет. Правильно?
- Ну, это очевидно - кивнул я.

- А это всего лишь первый план, – внимательно глядя на меня, продолжил мой друг, - важно понять, для чего он тебе это говорит? Какую цель при этом преследует?

- В большинстве случаев люди просто болтают, без особой цели.

- Это не совсем так, - медленно возразил Никита – то есть да, в большинстве случаев человек сознательно не думает: «а скажу-ка я ему так, чтобы он, допустим, сделал эдак». Но подсознательно какая-то цель всё же есть. Правда, тут действительно нужно учитывать, насколько собеседник вообще владеет своей речью. Собственно, эти контексты тоже несут информацию. Потом, откуда он это взял? Большинство людей говорят не своё, цитируют что-то. Если это не конкретные события, к которым сам причастен, конечно. Кого он в данном случае процитировал? Это уже показывает к какой группе принадлежит, чьи взгляды разделяет, а значит, мы уже можем понять, каким образом он будет искажать информацию. Ту самую, которую мы хотим от него получить! Кстати, помнишь, ты у меня спрашивал про отношение начальства ко мне? – с лёгкой ехидцей уставился на меня Никита.

Я кивнул. Во время одной ментовской пьянки, на которую мне удалось затесаться, подчинённый моего друга, старший лейтенант Мятиев, обращаясь ко мне, льстиво сказал: «Нашего Никиту даже начальство побаивается». Никита, который на этот раз вместо обычного для себя в таких случаях чая пил томатный сок, довольно тактично, но, тем не менее, твёрдо, остановил разговор на эту тему. Даже потом, оставшись с глазу на глаз, мне так и не удалось тогда ничего об этом узнать.

- Так вот, - продолжил он, - когда тебе известен характер отношений внутри коллектива, рабочая ситуация, внешние факторы влияния, то ты в принципе способен даже по малейшим намёкам достроить произошедшее. Тебе, например, говорят: «Произошло такое-то и такое-то», а ты видишь, что это не вяжется с характером фигурантов. Или с логикой ситуации. Начинаешь моделировать наиболее вероятные варианты, и тут уж малейшей зацепки достаточно…

Никита испытующе смотрел на меня как бы пытаясь понять, дошло или не дошло?

- И опять же, интересно, в какую сторону они тебя обманули, что за цель при этом могли преследовать?

- Опасно иметь такого подчинённого, – вставил я.

- Ну-у, опасно конечно, но когда ты в команде, и отношения в общем партнёрские, они же эту твою способность и использовать могут. Так что здесь скорее вопрос тактичности, – улыбнулся Никита.

- Всё равно опасно, – не сдавался я, – и для тебя тоже…

- Ещё более опасно не иметь в команде таких людей, – откровенно рассмеялся мой друг, – поэтому вынуждены терпеть!

- Ты там про образование что-то говорил, – напомнил я.
- Ну что, всё же и так понятно: до середины 50-х ты шел в оперативку, если работа клеилась, способности были, рос. Если нет… - он сокрушенно развёл руками и, сделав энергичный жест, как будто выбрасывая что-то, напористо продолжил:

- Конечно, отправляли кого-то на учёбу периодически, но ты же сам понимаешь, лучшего не отправят.

-Почему? – удивился я.

- Потому что рутина заедает, работать нужно постоянно, лучшие тебе здесь нужны! Не оторвать их от себя. А отправишь - где гарантия, что этого работника после учёбы не переведут ещё куда-нибудь? Поэтому в хорошего работника вцепляются и держат, а на учёбу что поплоше, от чего избавиться нужно. Это жизнь! А если сразу на учёбу, ещё до какой-либо практической работы, то вообще непонятно, получится там нормальный работник или нет. А образование он уже получил, никуда его потом не денешь, кушайте, дорогие!

Обладавший незаурядными актёрскими данными Никита патетически закончил фразу и заглянул мне в глаза, словно проверяя - дошло до меня или нет.

- То есть, по-твоему, образование шло во вред, это ты хочешь сказать? – удивился я.

- Не образование, – медленно, как глухому, объяснил мой друг, – не само образование, а отношение к нему. Работает человек хорошо без образования, задачи свои выполняет - отлично! Пускай работает, пускай растёт! А ведь что тогда сделали, образовательный уровень отделения стал важен… Для отчётности! – с раздражением выплюнул он. - На руководящие должности стали только образованных пропускать, а это напрямую с деловыми качествами не связанно. Часто даже наоборот! Заметное понижение общего уровня, не только рабочего, но и человеческого. Вспомни, кстати, - продолжил он, - человек может хорошо играть на скрипке, но, к примеру музыкальную литературу при этом знать не блестяще. И его срежут люди, которые сами ни на чём не играют. Ну, или дадут пройти из милости, а может и не дадут, и это, ещё раз подчеркну – люди, которые зачастую сами играют средне или вообще не играют. А цель-то какая? Нужно, чтоб играл, нужен специалист!

- Ну хорошо, тут ты меня убедил, но почему ты думаешь, что это специально было сделано, вредительски? Ты ведь к этому клонишь? Может, дурость просто, непонимание?

- «Дурость» ретиво внедряла это на местах, а само решение принимали и продавливали осознанно.

- Почему ты так в этом уверен?

- Потому что это было не одно такое решение. Целая серия административных решений, приводящих к понижению уровня сотрудников.

- Хорошо, ещё примеры?

- Кампания по предотвращению преступлений. Звучит тоже гладко, как с образованием! Но вот конкретный случай, год сейчас точно не помню, конец 50-х-начало 60-х. От информатора в уголовной среде поступил сигнал: «Матёрый рецидивист такой-то собирается ограбить магазин, ночью». Оставили засаду, под утро те действительно явились, замок открыли и в магазин влезли.
Когда их «брали», оказалось, что рецидивист вооружён, в перестрелке тяжело ранен подросток, которого тот с собой привёл магазин брать.

Потом, как водится, партсобрание собрали, мудаков этих образованных набилось: «Вам известно, что есть постановление о предотвращении и профилактике преступлений?». «Известно, и что?» «Как что? Что в данном случае сделано, чтобы предотвратить это преступление?». «А что я мог сделать?». «Нужно было вызвать этого рецидивиста и поговорить с ним!» «Что вы несёте? У него уже три отсидки, он конченный, о чём вы собираетесь с ним говорить? Затаится просто, уйдёт в другой район, или этот же магазин хлопнет, но в другое время, когда нас там уже не будет. Ищи его потом, а найдёшь - так попробуй ещё доказать, что это именно он! А так с поличным взяли, сколько лет он теперь в лагере будет, ничего не украдёт, вот вам и профилактика!». Те взвились: «Как ты с партийным собранием разговариваешь?» А как с ними говорить, если они уроды тупые? Тут кто-то из них поумнее, видимо, нашелся, спрашивает: «Вы знали, что в ограблении будет участвовать несовершеннолетний?» Тот отвечает: «Прямо чтоб знать - нет, не знал, конечно. Но предполагал. Была информация: «Рецидивист такой-то пытается привлечь к ограблению несовершеннолетних». «Хорошо, вы об этом узнали. И какие меры были приняты, чтобы предотвратить вовлечение несовершеннолетних?» Набралось уж тогда этих образованных! – брезгливо скорчился Никита, – их же в то время почти сразу в руководство определяли, опыта реальной практической оперативный работы никакого. Ну как вот таким объяснить, что поступила оперативная информация: «сегодня ночью рецидивистом таким-то готовится ограбление магазина, предположительно с ним будет 16 летний сякой-то». Что ты там можешь сделать, кроме засады? Вызвать паренька? Дак он тут же своему наставнику расскажет, затаятся. Задержать его? На сутки. Так старший его насторожится, а то и вовсе сорвётся, в другом месте потом преступление совершит. Только ты уже не будешь знать, где и когда. И информатора своего подставишь, они же сразу начнут кумекать - откуда известно? Человек доверился тебе, а тут ведь и на ножи могут поставить. Чуть из партии мужика не исключили, еле отстояли его тогда, нормальные люди ещё были, ну и фронтовик он, тоже учли. Но это ещё цветочки, а уж позже, когда потом игры с раскрываемостью начались, то уже всё, каждый работник под колпаком.

Об этом я слышал, про это мне ещё отец Никиты рассказывал. Идея проста, как мычание – задрали планку, скажем, должно быть 80-90 процентов раскрытых преступлений. Если завалишь, то не только себя подведёшь - весь отдел, а в конечном итоге весь район. А как ты такой процент раскрываемости можешь гарантировать? Ведь заранее точно не знаешь, что вот эту конкретную кражу, например, раскроешь ты или нет? Единственный выход - официально регистрировать только то, что раскроется. Точнее, то, где вероятность раскрытия высока. Конечно, особо тяжкие, вроде убийства, скрыть не получится, а вот мелкие кражи, хулиганские нападения и прочее часто просто официально не регистрируют. И вот работник на распутье - регистрировать или не регистрировать? Если не скрывать от регистрации, то процент раскрываемости стремительно летит вниз, а ведь именно по нему судят о твоей работе. То есть, о карьере можно забыть, ещё и переведут тебя куда-нибудь, чтоб не мешал. А если скрываешь, то это уголовное преступление, и ты уже под колпаком. И получается, опасный для прогнившего насквозь КГБ и партийной верхушки слой людей, принципиально способных разглядеть, что происходит, и, возможно, как-то отреагировать на это, полностью деморализован. Потому что у них у самих «рыльце в пушку». А у кого не в пушку, те настолько на низких должностях, что их можно в расчёт не принимать. Простые незатейливые рычаги контроля.

Интересно, что в то время во всех фильмах и газетных публикациях клеймили продажных ментов, на фоне которых кгбшники выглядели намного интеллигентнее, умнее и порядочнее.
Никиту это всегда раздражало, он на этот счёт придерживался совершенно противоположного мнения. Всю его развёрнутую аргументацию можно было свести к простому тезису: госбезопасность несёт охранительную функцию и, если страна развалилась, значит, они либо продались, либо оказались неспособны. Как-то в ответ на это я сдуру задал вопрос, вызвавший глубокое раздражение моего друга:

- А надо ли было эту страну удерживать?

Никиту тогда передёрнуло и, брезгливо скривившись, обращаясь ко мне, как к слабоумному, он медленно процедил:

- Ты, Серёжа, как пойдёшь домой, мимо свалки проходя, посмотри, как в ней пенсионеры, всю жизнь проработавшие, роются. В лица бомжей вглядись, на трупы на улице обрати внимание. Слезь со своей тачки, в метро как-нибудь зайди, посмотри, как там менты шмонают. Безработных сколько, ты обращал внимание? Тебя это, по большей части, не коснулось, тебе как раз повезло, удачно вписался в настоящее, таракану не уподобляйся, который о себе только… И знаешь, не задавай мне больше таких вопросов, а то поссоримся!

- И как ты с такими взглядами на государственной должности, да ещё при погонах?

- Лицемерие, хочешь сказать? – он с интересом посмотрел на меня - А действительно, давай всё оставим как есть? А сами устранимся, будем только о текущем куске хлеба думать! Только долго так не получится, выдавят. Что тогда? В тайгу уйдём? Ведь и такие были, и сейчас есть. Совершенства-то в обществе нет! Только долго ли ты так в тайге высидишь? Да и продадут тебя эти, – он неопределённо махнул рукой, – вместе с тайгой и продадут. Ведь всё это уже было, я как историк по образованию тебе говорю. В двадцатые регионы целые под иностранные концессии отдавали, отрасли! Партийная братва расплачивалась. Они же до революции в Швейцариях годами сидели, на какие шиши? Об этом ты когда-нибудь думал? Предков наших газом травили в тамбовских лесах, заказ выполняли на сокращение населения. Тогда казалось, всё так и будет, нет против них силы! А откуда она потом взялась, об этом ты когда-нибудь задумывался? Миллионы людей в партию пошли, в органы, в армию, и говорили: «Все равны? Вот мы пришли, подавайте нам равенство!». Читай внимательно сейчас в публикациях о том времени: «в партию полезла серость, ленинскую гвардию подвинули!» Слышал, наверное? Это они на своём обезьяньем языке дедов наших обозвали, которые в партию пошли и не дали тогда страну превратить в концлагерь! Те зубами скрипели, а деваться некуда - одного можно не пустить, двоих, сотню, а миллионы не удержишь! И переломили!!! Ты никогда не задумывался, ведь мочилово сплошное шло с восемнадцатого года, это я как историк по образованию тебе говорю. Гражданская война-то в двадцатые не кончилась, она просто вглубь ушла. Коллективизация, по-твоему, что такое? Теракты сплошные, диверсии, саботаж, вспомни! Ну и власти отвечали соответственно. Так вот, мочилово с восемнадцатого, волнами, непрерывно почти, а вой только о 37-м? Никогда не задумывался, почему? Да потому, что в 37-м до них самих наконец добрались, до пламенных интернационалистов этих. Они же за двадцать лет до Гитлера то же самое, что и он, сделать пытались, а сейчас по 45-му году вроде как ещё пока неприлично плакаться, вот они и стенают по 37-му. В 20-е у большевиков-ленинцев не получилось, закончилось тридцать седьмым. Сорок первый - закончился сорок пятым. Так что никакого противоречия здесь нету, я знаю, кто сейчас у власти, знаю, что вокруг крысы, но пока в органах хоть сколько-то нормальных людей останется -ещё не всё потеряно. Иначе они и их полицаи вновь начнут загонять нас всех в концлагерь. И ты, Серёжа, со своей торговлишкой в уголке не отсидишься, вытащат за шкирку и тоже в лагерь, чуть позже, разве что, – с иронией закончил он.
********************************



Госбезопасность

Лишь через несколько месяцев, переварив услышанное, я задал моему другу вопрос:

- Вот ты говоришь, госбезопасность напрочь прогнила в позднем СССР. Ну а что тогда было делать, милиции отдать её функции?

Никита лишь усмехнулся:

- То же самое будет, может и хуже.

Я взорвался:

- Издеваешься, что ли? К чему тогда вообще разглагольствования эти? Там плохо, а здесь ещё хуже!

- Да не кипятись ты, Серёжа. Проблема в том, что госбезопасность у нас часто воспринимают узко. Ну, к примеру: секрет «дурамера» хотят украсть супостаты. Допустим, есть уникальный «дурамер», созданный гением наших учёных, а супостат злой его украсть хочет, – со сдерживаемым смехом проговорил Никита. - Или наоборот, «дурамер», разработанный Мериканьцами, украли и нашим привезли, – уже откровенно потешался мой друг.

- Ну вот, - продолжил он, - если так смотреть, то рано или поздно госбезопасность превратится в самоотрицание, что, собственно, и произошло!

- Но почему, - не понял я, - ведь, действительно, это их работа?

- Ну очевидно же! – начал заводиться Никита. - Потому что, если они просто не дают украсть или сами воруют для нас этот самый «дурамер», то рано или поздно встанет вопрос – а почему они это делают? За зарплату, за деньги? Но ведь и другая сторона тоже может денег дать. И не просто может, а даст! Предложит, то есть. А если они работают именно за деньги, то возьмут, никуда не денутся, как бы то ни было, а рано или поздно возьмут!

- Тогда где же выход?

- Развивать своё идейное поле, – сделав акцент на слове «своё», раздельно произнёс он. - Вот это и есть подлинная задача безопасности. Иначе она легко превращается в самоотрицание. Ну, либо в силу, крышующую сидящую на «прокорме» в энском регионе группировку. Как, собственно, это и стало при Андропове.

Жестом остановив готовое сорваться у меня замечание, он продолжил:

- Возьмём вот КГБ где-нибудь 60-х. Идейно чем они тогда жили? Атеизм, марксизм, дарвинизм - это же всё чужое, не наше. А главное даже не то, что не наше, важно, что пустышки всё «измы» эти. Те, кто нам их продвигал, сами же по-настоящему никогда ими не пользовались. Это всё для внешнего круга. Как помнишь, были чумные одеяла для индейцев? Их же готовили не для того, чтобы самим под ними спать!

- Чем же атеизм тебе плох?
- Это гиря, повешенная на твоё сознание! Атеист может быть только человеком-функцией. Изучаешь, например, химию - пожалуйста, вот они, химические законы, прекрасно! Но если нам нужно выйти за рамки, захочется иного масштаба, то уже придётся думать, что является причиной той упорядоченности, которую мы воспринимаем, как химические законы. То есть, мы должны признать существование некой сверхчеловеческой организующей силы, а это уже приводит к выходу за рамки собственно атеизма. А как мы эту силу назовём, это уже вопрос терминологии. Или, ладно, возьмём другой пример. А то я смотрю, заскучал, - с иронией посмотрел на меня мой друг, – давай на более приземлённом - марксизме, допустим. Вы его изучали?

- Нет, у меня же технический ВУЗ был.

- Ну а нас на историческом кормили, – усмехнулся он.

- Для начала, что это такое вообще? – воззрился он на меня.

- Экономическая теория? – неуверенно выдохнул я. Маркс, Ленин и прочие «основоположники» всегда вызывали у меня дикую скуку.

- Ну да, - равнодушно подтвердил мой друг, - это подают как экономическую теорию. Типа, экономическую жизнь общества он там изучает в своём «Капитале», вернее, сам капитал и изучает.

Я тоскливо смотрел в сторону.

- Серёжа, мы можем и о другом чём-нибудь, – чутко откликнулся Никита.

- Да нет, извини, я слушаю. Надеюсь только, сам «Капитал» ты сейчас не будешь цитировать?

- Не беспокойся, и не собирался его пересказывать, я немного с другой стороны зайду. Что он, собственно говоря, там рассматривает в своём опусе?

- Прибавочную стоимость, – брякнул я, тщетно роясь в своей памяти.

- Ну да, он там промышленный капитал рассматривает. Причём нудно, неудобочитаемо, многотомно. А капиталистическое общество из каких видов капитала состоит?

- Банки, – обречённо брякнул я. Всё даже отдалённо связанное с советской идеологией вызывало у меня унылую скуку.

- Правильно! Финансово-ростовщический капитал! Ещё, - потребовал мой друг.

Я обречённо молчал.

- Спекулятивный. Биржи, рынок ценных бумаг и прочее в том же роде, – продолжил Никита, – это мы сверху вниз перечисляем по степени влияния в капсистеме, - уточнил он. – И самый последний по значимости – промышленный.

- И вот, почти столетие воспеваемый у нас Маркс вцепился как клещ в этот самый промышленный капитал и на протяжении своего многотомья полощет его и полощет. Сейчас уже неважно, насколько верную картину он там даёт, важно иное. К примеру, требуется изучить автомобиль, а нам навязчиво подсовывают информацию о его колёсах. И мы читаем и читаем эти многостраничные тома о колёсах. Какая там резина? Рисунок протектора? Степень износа?
- Понятно, - подключился я, – нам впаривают изучение колёс, а говорят, что это и есть про автомобиль.

- Именно! - подхватил Никита. – Я тебе как следак говорю, у уголовников это один из классических приёмов! Прихватил ты его, а он, скажем, начинает активно каяться, причём гонит тебе фуфло. Правдоподобное, разбавленное даже правдой! А ведь ты должен всё проверить, причём досконально, чтобы подтвердить или опровергнуть. А это огромный труд, время! А у тебя сроки следствия ограничены. Погрязаешь во всём этом, а потом на суде рассыпается, мелочёвка остаётся в итоге, и он уходит. Здесь картина очень схожая. Экономика очень важна, от неё многое зависит в жизни общества, а мы вместо серьёзного изучения «колёсами» занимаемся. То есть, лишь одним из её аспектов.

- А для чего он это всё писал? Маркс, в смысле!

- А для чего они все пишут? – отозвался Никита. Лучше поинтересоваться, почему малозначимого по сути автора, занятого отдельно взятым (в рамках всей хозяйственной и экономической жизни) вопросом, раскрутили до поднебесья? Вот это интересно!

- Ну, здесь я и сам могу ответить, – оживился я, – внутри самой капсистемы существует серьёзная конкуренция между банкирами и промышленниками. Сейчас-то уже всё, сейчас банки везде рулят, а во времена Маркса это было ещё не так, промышленники тогда пытались бороться. Марксизм-то и послужил средством натравить на промышленников миллионы простых и не очень простых граждан, – улыбнулся я.

- Да, - откликнулся Никита, - но он и в СССР вполне сработал, марксизм их. Вместо нормального изучения всей «машины» мы «колёсами» занимались. Ни свою «машину» ни черта не поняли, ни чужие, и тут уж наплевать даже, правильно он там «колёса» эти изучает или нет.

- Как же такое могло произойти? – спросил я.

- Именно по той причине, о которой мы сейчас и говорим – госбезопасности, по сути у нас никогда не было! Вот хотя бы ещё пример, – разогнавшийся Никита досадливо отмахнулся от готового сорваться у меня замечания. – Достоевский когда там своих «Бесов» написал? Лет эдак за пятьдесят до революции? Разложил всё там как по нотам, вскрыл причины и сущность революционных движений. А толку?

- А что, по-твоему, нужно было делать?

- Как что? Активно использовать его взгляды для борьбы с этой заразой! Допустим, он сложновато писал, не для масс. Так нужно было выжимку делать, развивать более доступным языком. Или ещё более яркий пример: через сто лет, уже в советское время, в конце 60-х появилась книга Кочетова «Чего же ты хочешь?». Автор там совершенно чётко обрисовал истоки диссидентского движения, именно как инструмента влияния Запада. Причём иллюстративно так, даже плакатно сделал! Напечатай тогда эту книгу миллионными тиражами, и всё, увертки вражеской диссидентской агентуры у обывателя как на ладони! Фашисты эти уже ничего не смогли бы сделать, любой их поступок, любое движение узнаваемо. А Кочетова тогда убили, убийство выдали за самоубийство. Кто, по-твоему, в СССР начала 70-х мог убить человека и выдать это за самоубийство?
- Слушай, я о другом сейчас подумал. Когда лет в семнадцать я начал читать Ницше, меня всё время мучила мысль, что, в принципе, эти взгляды мне знакомы, я об этом уже думал, ничего нового там нет. Сначала даже подумал: «экий я умный!». И только потом понял, что идеи Ницше очень активно перепевались публицистикой. То есть, они во фрагментарном виде перекочевали во многие художественные произведения.

- Так и есть! Ницше - это такой по сути подростковый «философ», который очень легко ложится на цитаты, а у нас этому барахлу позволяют расходиться кругами.

- То есть, ты госбезопасность сводишь к идеологии?

- Идеология - звучит вульгарно, разве Достоевский был идеолог? Идейное, духовное поле, вот чем прежде всего они должны заниматься, всё остальное - производное!

- А почему именно они?

- А кто?

- Ну есть же философы, идеологи?

- Ты слишком прямолинейно меня понимаешь. Философы, конечно. А кто же ещё? А акценты кто при этом расставляет? Философов-то много, они сложны, всех не перечтёшь! Интеллектуалов у нас всегда хватало, создаётся много интересного. А вот в чьих руках прожектор общественного внимания? Что именно он высвечивает? Вот это и есть задача! К примеру, давний вопрос -противостояние: русская цивилизация или западничество? Интересных идей и интересных людей в рамках понимания России как отдельной цивилизации всегда хватало, хватало и «западников», правда, этих лично я не рискну назвать интересными.

- Почему?

- Ну как почему? Человек родился, вырос в рамках своей культуры, глубочайшей, имеющей тысячелетнюю историю, но при этом её не воспринял, не понял, не полюбил, живёт и мыслит в рамках чужих идеологий. Если взял при этом и честно уехал - это одно, а если живёт здесь и отравляет окружающих своим холуйским отношением к западу? Это, во-первых, ущербность духа. Холуйство всегда ущербно. Ущербность также в том, что не понял своей собственной культуры, не оценил её. Западничество - это же по сути феномен Эллочки-«людоедки»! Помнишь её?

- Это из «Двенадцати стульев» которая, Шанхайских барсов делала из кролика?

- Да, - отозвался Никита, – в этой небольшой сценке целый социальный феномен показан. Если убрать анекдотичную тупость, то Эллочка ведь по сути прекрасная девушка, красавица, энергичная! Живёт в интереснейшее время - время свершений! Замужем за инженером, а ведь инженеры тогда были в числе передовых, тех, кто создавал общество будущего! Но она этого не видит, ей всё крашенный кролик заслоняет. Выглядит он, наверное, эффектно, но - фальшивка. Вот это и есть западничество как феномен русской жизни – предпочтение крашенного кролика! И дело не только в этом, примыкание к «западничеству» в социальном смысле - это не нейтральное действие, начиная с Петра, оно всячески поощряется. Быть западником банально выгодно. Даже общественный патриотизм поощряется только имперско-западного образца. Так что, в конечном итоге, вопрос именно в распределении общественного внимания, расстановке акцентов. Наши, к примеру, уже в ХIХ веке заговорили о том, что Европе конец (европейской цивилизации, в смысле). Данилевский, Достоевский об этом говорили, да многие ещё. Искали альтернативный
путь, там же, в общем-то, немалое идейное поле разработано, много имён, но кто и когда пытался сделать это достоянием общественного сознания? А главное, оно же очень интересное, реально интересное! Но его нужно разрабатывать, излагать совершенно разным языком, разворачивать, чтобы сделать максимально доступным, внедрять в нашу повседневную жизнь. Кто и когда ставил так вопрос в публичном пространстве? В масштабах всей страны, конечно, в том масштабе, в котором нам навязывали марксистский мусор, к примеру? Почему мы до сих пор пережёвываем эту постпетровскую жвачку, возводящую запад на пьедестал? Именно потому, что нет и не было у нас госбезопасности! Всё, что было с подобным названием - это муляж.

- Мне кажется, ты слишком утрируешь, у них очень многому можно поучиться!

- У кого «у них?».

- У западной цивилизации!

- Перенимать что-то критично и осторожно - это одно. Все друг у друга перенимают, они в первую очередь, а позволить встроить себя в их систему социальных отношений в качестве второстепенного элемента - совсем другое. Ведь, если ты взялся подражать кому-то, ты всегда отстаёшь. От объекта подражания отстаёшь! Фактически это тот же эффект Эллочки Щукиной, которая сидит и ждёт журнальных публикаций о госпоже Вандербильт, чтобы потом пытаться подражать ей. Ведь если ещё в ХIХ веке передовым нашим интеллектуалам было ясно, что запад исчерпан, сдулся, если уже тогда чуткие умы говорили о «музее под открытым небом», то нужно было дистанцироваться от него, восстанавливать свою систему ценностей, взращивать своё идейное поле. А мы вокруг этого, по сути своей, трупа до сих пор прыгаем с восторженными погремушками, и он, кстати, отравляет нас своим разложением! Дистанцироваться от них в идейном, даже в эмоциональном плане - это вопрос выживания!!!

Вспомнив, как с подачи Никиты, с огромным трудом продравшись сквозь «Закат» Шпенглера, с удивлением обнаружил, что некоторые западные умы тоже считают свою цивилизацию исчерпанной, умирающей, я по-новому задумался над его словами.

- Госбезопасность – это, по сути, несколько неточный термин, - вернулся Никита к первоначальной теме, – правильнее: цивилизационная безопасность, то есть, фактически вопрос создания альтернативных путей развития общества. Государство, любое - здесь лишь инструмент. Мы все его так или иначе не любим, но другого инструмента у нас нет. И пока безопасность будет обслуживать чуждые нам смыслы, пока она не превратится в безопасность цивилизации, будет то, что есть.

- Знаешь, Никита, я - русский человек, и мне далеко не всё равно, что происходит, но, когда я слышу о русской цивилизации, меня одолевают сомнения. Об этом периодически говорят, говорят разные вещи, противоречивые... И каждый раз у меня возникает вопрос: почему ты думаешь, что там что-то было, а даже если было, почему ты возомнил, что сейчас ещё что-то сохранилось?

- Вопрос очень интересный, я тоже его себе периодически задаю. Но сам посуди: пришло христианство византийское это, несколько веков уничтожали любые проявления духа, бывшие до него. Уничтожали масштабно, с ненавистью. Причём так масштабно и с такой ненавистью, что, несмотря на все их последующие старания, полностью скрыть сам факт не удалось. Мы и сейчас об этом знаем. Ладно, за несколько столетий церковь наш народ почти ассимилировал, особенно когда Византия пала. Но потом выступил Петр, один из масштабнейших русофобов! Уничтожал всё русское, до чего он тогда мог дотянуться. После него значительная часть нашего общества уже
была заряжена на неприятие, искоренение всего своего, теперь уже в таком сравнительно вялотекущем режиме. Какие ещё крупные события можно назвать? Революцию, кстати, гражданскую войну, коллективизацию тоже, в общем-то, можно причислить к этому ряду. Это то, что навскидку! А теперь скажи, если у нас ничего не было, то что же они уничтожали на протяжении столетий? Что вызывало такую лютую ненависть?

- А что было, что ты предполагаешь?

- Я много чего предполагаю, но это разговор на годы. Если в двух словах: то цивилизация - это же, прежде всего, не камни и вещи, а мировоззрение, система мышления, отношение к миру, ощущение себя в нём. Вот только один пример, скажем так, «от противного» - дарвинизм этот их, - Никита скривился, как будто проглотил тухлый лимон, – с которым они уже полтора столетия носятся как с писанной торбой! Это же отнюдь не новость. Дарвин всего лишь сформулировал то, что для них уже давно витало в воздухе. И сама популярность теории, и то, как легко и с какой готовностью её спроецировали на общество, говорит о полной деградации.

Я снова попытался вставить и свои «пять копеек».

- Прекрати! – отмахнулся Никита, - борьба за выживание? В животном мире выживает сильнейший, приспособленный. Ах, какое великое открытие! Смешно! А проекция всего этого на человеческое общество и вовсе нелепа. Человек потому и стал человеком, потому и возвысился над животными, что отошёл от подобной вульгарной логики. Кто и что в человеческом мире является слабым, а кто и что сильным, приспособленным? Кто должен выжить, а кто нет? Кто ценен? Человеческое общество (если это не лагерный барак) устроено слишком сложно, чтобы можно было рассудить так однозначно. Само принятие подобной системы мышления говорит о глубоком внутреннем кризисе, о начале конца. Конца запада, но не нас, если мы сумеем вовремя дистанцироваться. Сохранить свой взгляд на мир, свою систему мышления…

********************************



В те годы Никита был очень занят по работе, и встречались мы не так часто. Когда после нескольких попыток мне всё же удалось вытащить его на дачу и мы, плотно поужинав собственноручно приготовленным шашлыком, благодушно сидели за столом, Никита вяло тянул обычный для него в таких случаях чай. Я же, налив себе маленькую рюмку ракии, решил вернуться к прерванному когда-то Алёной разговору.

- Конечно, - начал я, - по мне так даже близко вероятность каких-то там уколов принять нельзя. Но, допустим, гипотетически ты прав, и фашисты действительно применили такую методику. И что, действительно, опытный следак способен сейчас, в мирное время, пообщавшись с человеком, узнать, будет он помогать фашистам или нет?

Никита, который, похоже, ждал этого вопроса, отреагировал практически мгновенно:

– Легче лёгкого! Это гораздо проще, чем узнать, будет данный гражданин запихивать нас с тобой в крематорий или нет. Ты и сам вполне способен, – уверенно заключил он.

От неожиданности чуть не поперхнувшись своей ракией, с густо разбавленным сомнениями интересом я принялся сбивчиво забрасывать его вопросами. Театрально помедлив, Никита, назидательно подняв палец, спросил: – Ты хорошо помнишь историю с Исиком?
- Я её уже наизусть выучил, Исик-то причём? Не вижу никакой связи!

- Подумай! – торжествующе потребовал Никита.

Шашлык, похоже, подействовал на него расслабляющее, и, утратив свою обычную словоохотливость, мой друг сонно сидел в кресле. Лишь заставив себя немного поуговаривать, он обрёл наконец привычную энергию и, оседлав своего конька, заговорил: – Ну что тут непонятного? Если бы Исик просто отобрал ручку, а потом начал бы ещё и вытряхивать у ребят мелочь из кармана, то, как бы мы его не боялись, всё равно сопротивление было. Это, в конце концов, не просто неприятно, но ещё и позорно, класс взбунтовался бы, и ему явно не поздоровилось. Но он же упаковал всё для нас так... э-э-э..., вернее даже не он лично, это же обычные уголовные методы. Тебя не обыскивают, ты «сам» показываешь «своим пацанам» что у тебя в карманах, чтобы выявить крысу, – с назидательной ехидцей продекламировал Никита, - а ручку, взял, конечно, не Исик, а крыса какая-то, - ещё более ехидно продолжил он. - Все всё в глубине души прекрасно понимают, но, – перешёл он на серьёзный тон, – сказать иное - значит бросить вызов. Причём не только Исику, но и тем, кого уже успели обыскать! Ты же опускаешь их ниже плинтуса, – весело подмигнул он, - это в детстве можно было не понимать, как я тогда, а ты вспомни, когда Баринов попробовал рыпнуться? А? Свои же ведь подключились!

- Но у тебя-то получилось? – всё ещё сомневался я.

- Так Исика-то уже не было! Понимаешь!!! Исика уже в тот момент не было, и то они меня, по сути, в угол загнали. Сами уже загнали! А если бы этот блатной не слинял, то шансов вообще ноль: с одной стороны – Исик, с другой – они.

Разглядывая по старой привычке насыщенный, темно-янтарного цвета чай в прозрачном стакане, мой друг задумчиво продолжил: – А инъекция - это же гениально! Конечно, не укол - блаженная смерть, он не пройдёт, а именно инъекция! Инъекция бодрости и здоровья! И пускай попробуют отказаться! Это от нашего здоровья-то?!!

-Чего ты так веселишься? – удивился я.

- Веселюсь, потому что в то время им в голову не пришла эта мысль, уж слишком уверены в себе были. Ну, они, конечно, мямлили что-то там про «новый германский порядок, цивилизацию», но это же так, ерунда, слишком очевидно было, что это для нас означает. А инъекция! – он торжественно поднял палец. – Сначала, как я уже говорил, колят «своих», с оккупантами связанных. Эти-то не очень боятся, знают, что нужны, да им, собственно говоря, и деваться некуда. Кто-то, конечно, и умрёт, но это же всегда можно объяснить, это не страшно, массового падежа нет,– жестко выдохнул мой друг. – Постепенно втягивают всё новые и новые круги, пока, наконец, не свершилось – кольнули всех! Теперь объявляем, что бодрость эту нужно колоть раз в квартал, да, раз в три месяца, это оптимальный вариант! – продолжил он. - А потом всё!!! Каждый в глубине души всё понимает, и свои поступки, слова, вообще всё, соотносит с данной реальностью. Реальностью укола!

- А кто не соотнесёт? – вставил я.

-Глупых вопросов не задавай, – криво усмехнулся Никита, – конечно, такие будут вначале, потом всё меньше и меньше, затем и вовсе… И не спрашивай, куда они денутся, - патетически воскликнул он, – не задавай идиотских вопросов! У меня подследственный был – убивец, душегуб, так он в юности на бойне какое-то время поработал, деревенской такой, простой. Там
натурально всё. Не долго он в ней, но крыша поехала, хватило. Так вот, он рассказывал: «Бывает, когда барана уже загнали и тот видит что всё, конец - он сам голову подставляет, шею вытягивает, чтоб не мучиться, значит». Присмотрись к поведению граждан повнимательнее, в каждом борется кот, уличный такой, дикий котяра, пытающийся до последнего сохранить самостоятельность, и этот самый баран.

-Так всё же, кто будет помогать колоть? Ты говоришь, что это очевидно, а я пока не понял, кто конкретно?

-Ну кто? Это же ясно, – нахмурился мой друг, – карьеристы всех мастей, падкие до всяких новшеств граждане (обращал внимание, есть люди, которые очень чутко реагируют на любые нововведения властей, стараются «попасть в струю»), люди, зависимые от внешнего показного имиджа, любители успеха любой ценой. Ты не задумывался, почему на западе такой захлёбывающийся культ успеха?

- Не только там, – вставил я.

- Ну да, не только. Везде, где их активные сферы влияния. – подтвердил Никита. - Так ты не задумывался, почему они навязывают этот культ?

Я лишь вопросительно посмотрел на Никиту.

-Потому что социальный успех - это плата за подчинение неким общественным установкам. Это же не мы с тобой решаем - кто успешен. Это приходит извне. Ну вот общаемся мы, допустим. Насколько тебе важно, какие на мне погоны: майор я там ещё или уже подполковник? А, предположим, тебе вдолбили, что важно? И вот ты уже смотришь на меня через ту самую призму! А звания эти – внешние! Они приходят откуда-то, не от нас с тобой. То есть, получается, что наши с тобой отношения регулируются извне. Это я сейчас не только про милицию или, там, армию, подобные «звания» есть везде.

- Да, – подумал я, - вспоминая музыкантскую тусовку, в которой варился некоторое время. Стоило какому-нибудь профессору или лауреату брякнуть что-то, пусть даже пошленькую банальность, все сразу делали почтительную стойку.

- В русском мире таким вещам всегда огромная внутренняя оппозиция. Вспомни: «лишь бы человек был хорошим», «хоть горшком назови» - это же всё оттуда, - продолжал развивать свою мысль Никита.

- А твоя Алёна, между прочим, очень гордится, что ты мастер спорта, – с лёгкой иронией вставил я.

- Ну, «мастера» дают за конкретные достижения, – поморщился Никита. - А потом, ей важно, а мне не важно, будь она хоть олимпийской чемпионкой, хоть кандидатом наук, для меня важнее, как она ко мне относится.

- Кстати, - оживился Никита, – помнишь твою Машу, пианистку?

- Что, и она будет колоть?

- Она-то понятно, я не об этом. Вспомни тусовку её.

Несколько лет назад у меня был роман со студенткой-пианисткой. Я тогда как раз только начал заниматься торговлей компьютерами, дела пошли неплохо, были и деньги, и свободное время.
Нередко устраивались «творческие посиделки» на моей даче, причём участвовали не только студентки – подруги Маши, но порой и некоторые преподаватели не брезговали зайти на огонёк, и даже один молодой демократично настроенный профессор. Никита тоже несколько раз участвовал в этих сборищах, и даже как-то раз эффектно посадил их всех в лужу, о чём я, вплоть до нашего с ней расставания, любил с иронией напоминать тогдашней своей пассии.

В тот вечер подвыпившая компания с удовольствием перемывала косточки известным и малоизвестным музыкантам. В разговоре, разумеется, постоянно звучало: «творческий, творческие люди, творческое вдохновение, творческий настрой». Никита, который до поры сидел тихо, почти не участвуя в общем разговоре, вдруг неожиданно спросил: - А что, по-вашему, означает слово «творческий»?

На него удивлённо воззрились. Маша глянула на меня с укоризной. «Зачем ты его привёл?» -откровенно читалось в её глазах.

-Мне интересно, как вы к этому относитесь, – тихо, словно извиняясь, добавил Никита.

- Ну это же очевидно! – раздался голос Машиной подруги, тоже студентки, скрипачки Анечки.

Никита вопросительно посмотрел на неё.

-Ну это же очевидно, - уже гораздо менее уверенно повторила она, – сделать что-то трудное, что не все умеют.

- Да? Например, тридцать кубов угля за смену добыть, это очень трудно! – с совершенно невинным видом уставился на неё мой друг.

- Н-у-у, не надо оглуплять, - возразила Анечка, – вы прекрасно поняли, что я имела в виду!

- Главное, чтобы вы это поняли, – вздохнул Никита.

- Творчество - это победить на значимом конкурсе! - раздался голос чудесной «народницы», приглашённой мною тайком от Маши за её длинные стройные ножки.

- Вы тоже так считаете? – обратился Никита к молодящемуся профессору, который вне академических стен любил держаться со студентами (а особенно со студентками) накоротке. Профессор слегка замялся, но, заметив, что все на него смотрят в ожидании ответа, набрал в грудь воздуха и заговорил. Говорил он долго, красиво, широко осветив гуманизм и демократию, которые несёт с собой «подлинное искусство», перешёл к становлению и развитию человеческой личности, в которой оно (искусство) играет огромную роль. Закончил же он на высоко патетической ноте, поведав нам о цивилизационной роли творческой деятельности.

Почтительно внимая, все с придыханием смотрели на профессора, ловя буквально каждое его слово. Когда он, наконец, завершил своё эмоциональное выступление, на несколько секунд воцарилась тишина, внезапно нарушенная истеричными хлопками Нельки Звягиной, студентки выпускного курса, играющей на какой-то дуделке, название которой никак не держалось в моей памяти. Присутствующие немедленно подхватили, и слегка смущённый профессор, привстав, элегантно раскланялся перед глядевшей на него с обожанием «публикой». Народ уже порывался сменить оказавшуюся скользкой тему, но тут неожиданно для всех поднялся Никита и, церемонно поклонившись в сторону профессора, продолжил: – Я вполне оценил ваш спич, он - ярок, образен, внешне убедителен.
- Только внешне? – весело вставил профессор.

- То, что вы говорили – прекрасно! - словно не замечая реплики профессора, продолжил Никита. – Но вы не ответили на главный вопрос: собственно, что же такое творчество? То, что вы говорили прекрасно, - повторил он - но эти прекрасные слова можно применить к большому количеству других вещей, они не являются однозначным описанием творчества как феномена человеческой культуры.

«Ого, - гордо подумал я, - похоже, Никита им не по зубам».

Почувствовавший себя уязвлённым профессор бодро возразил:

– Вопросы м-м-м…, - он чуть запнулся, видимо хотел сказать «творчества», но быстро нашелся и продолжил, - культуры сложны, многогранны и далеко не всегда имеют однозначное выражение. Каждый вправе по своему ответить на этот вопрос.

- Безусловно, - любезно согласился Никита, - но, в любом случае, это «по-своему» должно облекаться в некие чёткие и недвусмысленно понимаемые формы. Иначе результаты нашей деятельности будут совершенно непонятны и недоступны другим. Вы ведь, наверное, не будете отрицать (он снова поклонился в сторону профессора), что творчество - это не просто личностный акт, его результаты направлены вовне, предполагается, что плоды нашего творчества воспримут и оценят другие люди?

После некоторых колебаний профессор сделал неопределённый жест, который можно было бы принять за согласие.

- В таком случае я настаиваю, что творчество как явление поддаётся определению, подразумевающему отсутствие расплывчатых и двусмысленных толкований!

Это уже походило на порку.

- А ты сам можешь дать определение? – склочным голосом спросила его Маша, которая явно изменила своё первоначально доброжелательное отношение к Никите.

- Ну, я не специалист, – неуверенно потянул он.

- Вот! Демагогию разводить все умеют! – мстительно воскликнула Анечка.

- Но я попробую,– словно не замечая всеобщего настроения, продолжил Никита. – Творчество - от слова творить, сотворить, создать что-то новое, то, чего не было.

И, не обращая внимания на попытки Маши вставить свои «пять копеек», продолжил:

- Возьмём для примера Гилельса. Его интерпретации показывают музыку, которую он играет, с новой, невероятно интересной для нас стороны. ..

Я оторопел от неожиданности, такого Никиту я ещё не знал. Он вообще редко и неохотно говорил об искусстве, переворачивая обычно разговор на его связь с социальными процессами. Тем не менее, думаю, что про Гилельса он где-то вычитал, но то, как он сумел к месту ввернуть этот пассаж, тоже говорит о многом. Никита тем временем продолжил:
-Подготовить несколько хороших музыкантов - также немалая творческая работа, создание новой эстетической реальности. Творческим актом может быть и идея, например, яркое описание нового стиля, нового способа прочтения. То есть, - Никита в очередной раз учтиво поклонился в сторону профессора, – творчество, как явление, всё же поддаётся некому определению.

Помню, как я тогда торжествовал. Мой друг эффектно положил на лопатки всю эту чванливую самодовольную братию!

- Ты понял, почему я сейчас об этом вспомнил? – спросил он.

- Думаю, тебе об этом всегда приятно вспоминать!

- Не поэтому, вернее не только поэтому, – скупо улыбнулся мой друг.

- А я, кстати, до этой истории и не подозревал, что ты в музыке разбираешься.

-Я в людях разбираюсь, – откровенно рассмеялся Никита, - во-первых, они друг друга не слушают. Когда играют, – пояснил он. - Вернее, не то чтобы не слушают, как-то, конечно, слушают, но им скучно. Это заметно! Во-вторых, - увлечённо продолжил он, - они о музыке почти не говорят: «кто где сыграл?»

- А это что, не о музыке? – удивился я.

- Понимаешь, не как, а где! – подчеркнул Никита, - они социальный аспект обсуждают. Разговоры о местах на конкурсе, кто куда съездил на гастроли, какую должность получил. Вот такие темы главные, и это если байки про девочек не брать,– усмехнулся он.

- Я, например, с трудом представляю себе Гилельса, который часами бы обсуждал место на конкурсе.

- Да они, в общем-то, на Гилельса и не претендуют, – примирительно вставил я.

- Хорошо, а на что они претендуют? Почему они вообще этим занимаются? Потому что кривая вынесла? В тепле, чистоте, безопасно, перетруждаться не нужно? Они же не просто не претендуют, они ещё очень недоброжелательны к тем, кто вдруг станет претендовать!

- Ну это ты уж хватил, вот это уже явное преувеличение!

- Это у них тонко проявляется, воспитанные люди, – подмигнул Никита, – ты разговоры их вспомни, детально.

- Например? – вопросительно посмотрел на него я.

-Стремление к абсолюту высмеивается? Высмеивается! Любая целеустремлённость в этом направлении навязчиво приклеивается к чему-то такому, формализованно-низменному: конкурсу, желанию карьеры и так далее. Кстати, их бесконечные панегирики чьей-то там «скромности», если вдуматься, собственно, и означают отказ признать за человеком право на величие, урезание его. А это вечное ковыряние в недостатках великих? Недаром про таких когда-то давно сказал поэт: «Он-то, может, конечно, и подлец, но не тешьте себя, не такой, как вы, иной». Да ты посмотри, кто в их кругах чувствует себя своим? Рубаха-парень, не задирающий нос высоко, но который и своего не упустит. Места на конкурсах, гранты, премии, кафедра, звания - это же всё по большому счёту сводится к желудочно-генитальным устремлениям. У людей отнят смысл, отнята
сверхзадача. Разговоры о творчестве выхолощены настолько, что сами они уже в них не верят и даже не могут внятно ответить, что же это собственно такое – творчество. И не нужно к музыкантам сводить, они лишь яркий пример, на виду. Потому что всё, что я говорю, по сути, сейчас везде, во всех областях. У людей утрачен смысл, потому что желудок и гениталии, на которые нас привыкли ориентировать, не могут дать именно человеческого смысла, это и у животных есть. Но тонкость здесь в том, что такой смысл человек может внутренне позволить, простить отсутствие стремления к горизонту только себе, в крайнем случае - ближайшему окружению, «своим», так сказать. Людей же вообще, других, далёких, живущих подобными интересами, он воспринимает уже в пониженном ключе. Как зверушек! – патетически воскликнул Никита.

- Ведь у всех сейчас основной вопрос не что человек сделал, а то, как он это подал! Какой карьеры он добился! Сколько денег заработал! А ведь всё это, по сути, отказ от самости, борьба за отношение к себе некого общественного Левиафана (Левиафан - здесь, обозначение деперсонифицированной, обезличенной власти «системы» над человеком). Борьба за то, чтобы ему понравиться. А если твоя главная жизненная задача - нравиться Левиафану, то, когда Левиафан скажет, что все должны уколоться, побежишь колоться и других потащишь!

- Вот ты куда вырулил! – засмеялся я.

- Понимаешь, - не слушая меня, взволновано продолжил Никита, - для того, чтобы противостоять такой неочевидной, отсроченной опасности, как инъекция, нужно быть готовым помимо себя защищать ещё и других, иначе постепенно переколят всех по одиночке. А люди так устроены, что отсутствие человеческого смысла, эдакое животное существование способны принять и простить только себе! Других, живущих подобным же образом, воспринимают в пониженном ключе. Человек сам по себе как индивид не несёт в себе смысла, это нужно принять. Его жизнь осмысливается тем, что он наследует созданный уже кем-то поток сознания, сохраняет его, в чём-то по-своему творчески преобразовывает и передаёт дальше. Это и придаёт смысл. Простое физическое самовоспроизводство не в счёт, просто потому, что оно есть и у животных, а у человека существует потенциал на большее, и отказ от него мы внутренне, подсознательно воспринимаем, как отказ от человеческого.

Я, наконец, начал понимать, куда он клонит. Воцарилось довольно долгое молчание, во время которого каждый думал о своём, в конце концов я неуверенно возразил: - Они прям сидят и измеряют наличие смысла у других?

- Нет, по большей части просто проецируют своё отсутствие смысла на окружающих, – тихо ответил Никита.

- То есть, по-твоему, изъятие смысла - это подготовка общества к насилию? Снижение его сопротивляемости к фашизму?

- Вот ты всё и понял, - развёл руками Никита.

Я вспомнил о сладкоголосых одах колбасе, да и вообще - жрачке, постепенно заполняющие информационное пространство, назойливые разговоры о сексе, который в этом аспекте, рассматривался в отрыве от любви и эмоциональной привязанности, вспомнил также устраиваемые мною на даче оргии. Проницательный Никита, прекрасно поняв, что творится у меня в душе, тихо произнёс: - Не тревожься, Серёжа, на твой век ещё хватит.
Глядя на него, я пытался переварить услышанное. Множество мыслей роилось у меня в голове. «Поток сознания, передаваемый дальше» - звучит красиво, но я силился понять, что же за этим стоит?

- Но ведь многим и передать нечего?

- Напрасно так-то уж, что-то всё же есть, – возразил Никита, – важно, что сейчас ещё и некому.

- А книга? – спросил я.

- Книга - это уже некая форма, цензура, даже если это самоцензура, поток живого сознания бесконечно сложнее, разнообразнее...

Мне почему-то вдруг вспомнился одинокий сосед фронтовик, красочно рассказывающий, «какая жизнь была до войны». Про саму войну нам, подросткам, приходилось из него буквально вытягивать, но его неохотные, корявые и нелитературные рассказы плохо вписывались в любые книги или фильмы, из которых мы тогда черпали наши знания о событиях.

- А почему некому? – удивился я.

- А кому? – вопросительно посмотрел мне в глаза Никита. – Система тебе талдычит что-то, набор ахинеи, дрессура откровенная, но за ней подкрепление – и кнут, и пряник. А у тебя какие возможности? Проблема также в том, что в России становится всё меньше и меньше женщин, мне вот с Алёной очень повезло, – взгляд его потеплел и затуманился.

-Это уж ты брось, Никита, их-то как раз полно!

- То, что ты возишь к себе на дачу, это не женщины, это… – мой друг пошевелил пальцами, подыскивая выражение. – Это тёлки! - Смягчил он, уже почти готовую сорваться грубость - Русская женщина - это та, с которой можно прожить жизнь, вырастить детей, передав им частицу своего мира. А эти…

Замолчав, он прошелся по комнате и, собравшись с мыслями, напористо продолжил:

-Главный парадокс в том, что, несмотря на набившие с перестройки оскомину мантры про свободу и ценность личности, нас делают всё более и более одинаковыми, безликими и безвольными. Враньё про свободу и ценность личности призвано освободить нас от моральных и идейных обязательств перед семьёй, друзьями, в конечном итоге даже и просто перед конкретными живыми людьми. Огромный, могучий, прячущийся за тысячами масок Левиафан всё, что ему с тебя надо, и так возьмёт, никуда не денешься.

Меня вдруг осенило. Разволновавшись, я начал сбивчиво вспоминать:

-Знаешь, когда я читал знаменитые парадоксы Оруэлла, то вообще не понимал, о чём это: «Свобода - это рабство», помнишь?

Никита кивнул.

- А сейчас вдруг понял: такая «свобода» избавляет от обязательств перед людьми, перед теми, которые здесь и сейчас. Индивидуализируя, свобода оставляет человека одиноким перед (как ты его назвал) Левиафаном. Ведь для того, чтобы сопротивляться Левиафану, нужно уметь объединяться с теми, кто рядом, научиться слышать их, понимать, а это уже ограничение!
Сознательное. Как только человек разучивается осознанно ограничивать свою свободу, он раб!!! Раб безликой системы. Оставшись один, он бессилен перед ней.

Никита, взволновано подскочив, энергично хлопнул меня по плечу:

– А ты - молодец, Сергей! Как интересно заострил! Ведь верно, потом с этим «свободным» делай, что хошь, хочешь, как у Оруэлла, а если не нужен больше, то и инъекцию ему!

- Опять ты про инъекцию свою, - рассмеялся я.

- А ты про что, тоже ведь, по сути, про неё? – засмеялся он в ответ.

********************************



Аделя.

Позже, пытаясь осмыслить случившееся, я снова и снова вспоминал произошедшее во второй половине 90-х. Началось всё с 16-летней красавицы Адели, с которой я познакомился на соревнованиях по боксу. Сам я тогда уже не выступал, но иногда захаживал на турниры как зритель. Сидевшая рядом юная болельщица, привлекла внимание выразительными зелёными глазами, волнистыми каштановыми волосами и точёной фигуркой изящной статуэтки. Вела себя она очень эмоционально: вскакивала с места, громко хлопала в ладоши, порой, даже кричала! Само собой как-то получилось, что мы «болели» за одних и тех же боксёров, также ни о чём не договариваясь вместе вышли из ДК, где проходил турнир. Правда, когда я предложил подвезти её, она, бросив короткий оценивающий взгляд на мой довольно приличный по тем временам «Мерс», немного поколебавшись и слегка покраснев, всё же ответила, что: поедет в метро.

Но твёрдо решив проводить девушку, я бросил машину и, как увлёкшийся мальчишка, спустился вместе с ней в метро. Оказалось, вдобавок, что направляемся мы в мой район, причём, как выяснилось, живёт она буквально на соседней улице. По дороге Аделя мило болтала, рассказывая о своих, оставшихся в Дагестане (откуда её семья переехала четыре года назад) подругах. Говорила, что очень скучает по ним, упомянула так же и про брата боксёра.

После столь волнующего знакомства у меня появилось важное занятие – сидя в машине возле её дома, ждать появления экзотической феи. Вначале она отказывалась садиться в моё авто и я, оставив свой Мерс, шёл рядом или, провожая её до школы, ехал вместе с ней в общественном транспорте. Со стороны, наверное, подобное ухаживание выглядело довольно комично, но мне в тот момент было всё равно, лишь бы иметь возможность быть рядом с нею, видеть её. В конце концов, узнав о моём знакомстве с её братом, она несколько осмелела и всё же решилась сесть в машину. Пользуясь открывшимися при этом возможностями, я возил её по городу, показывая исторические места и рассказывая о них то немногое, что мне было известно. Набрав целую кучу литературы и заранее подготовившись, я вёз её в какой-нибудь из старых районов, выкладывая попутно из прочитанного накануне то, что удалось запомнить. Выяснилось, что она очень мало знает Москву, её родители сами почти нигде не бывают, а одну её отпускают не часто. Думаю, Аделю и тогда никто не отпускал, для домашних она «гуляла во дворе с подругами». Хотя позднее наши с ней «экскурсии» стали одним из самых счастливых моих воспоминаний, длились они совсем недолго. Подъехав в очередной раз с Аделей к дому, мы увидели её брата – Баганда. Поспешно выскочив из машины, девушка заторопилась домой. Баганд широким решительным
шагом направился в мою сторону, но, узнав, от неожиданности смутился и, сухо поздоровавшись, выдавил: «поговорить нужно, Сергей». В ответ я гостеприимным жестом предложил ему сесть в машину. После некоторых колебаний он неохотно забрался на переднее сиденье, повисло напряженное молчание. Оба мы занимались боксом, оба были кандидаты в мастера, но я на несколько лет старше и на пару весовых категорий тяжелее, поэтому на ринге мы никогда не встречались. В период моих активных выступлений он ещё ходил в юниорах, а когда Баганд перешёл во взрослую категорию, то я уже ушёл из спорта. В общем, была дистанция, сокращать которую никто из нас не стремился.

Тщательно подбирая слова он медленно произнёс:

– Понимаешь, Сергей, я тебя уважаю, если кто другой был, то… - он красноречиво помолчал и, глядя исподлобья, насупившись, продолжил. - Но у нас не принято, чтобы с порядочной девушкой… у нас серьёзно относятся к таким вещам. Понимаешь?

- Баганд, братишка! А с чего ты взял, что я не понимаю? Я готов хоть завтра предложение сделать! Если Аделя согласится, то всё будет как положено, со всем уважением. В плане финансов ты меня знаешь, не сомневайся, твоя сестра ни в чём не будет нуждаться!

Баганд с удивлением поднял голову:

– Ты серьёзно? – вырвалось у него, но не успел я ответить, как он поспешно поправился, – да, да, понимаю, такими вещами шутить не станешь! Но у нас так дела не делаются, старших нужно спросить!

- Давай, я пойду поговорю с ними, скажи, когда удобно? – взял я быка за рога.

Его явно покоробила такая прямолинейность.

– Так не делается, я сам с ними сначала поговорю, а тебя прошу, - с нажимом произнёс он, - не подходи пока к моей сестре, время должно пройти!

- Вот этого я тебе не обещаю, – твёрдо ответил я, – если она сама мне скажет, чтобы не подходил, тогда другое дело, а так - извини!

- Ну, это просто неудобно, люди смотрят! – уже с раздражением повысил он голос.

- А что неудобного? Я со всем уважением, ничего лишнего себе не позволяю, ты лучше со старшими как можно быстрее поговори!

- Поговорю, - скривился Баганд, - но ты тоже не торопись, в таких делах спешить не нужно!

Остановившись на этом, мы расстались не слишком довольные друг другом.

На следующий день в обычное для себя время Аделя на улице не появилась, не появилась она и через день. Даже если бы я знал их домашний телефон, звонить было рискованно, можно нарваться на родителей. Лишь на третий день, заметив быстро двигающеюся стройную фигурку, я рванулся наперерез чтобы поговорить с ней, но с удивлением увидел её напряженное, сделавшееся совсем чужим лицо. Заспешив ещё больше, она старательно избегала смотреть в мою сторону. Растерянный, я безуспешно пытался расспросить о том, что случилось, в ответ она так и не произнесла ни слова.
- Ты не хочешь меня видеть, мне исчезнуть? – почти кричал я.

Ничего не ответив, она лишь беспомощно посмотрела на меня и поспешно отвернувшись ускорила шаг. Снова и снова я повторял свой вопрос, но так ничего и не услышал. Потянулись безрадостные дни, в течении которых я напрасно преследовал её, пытаясь понять, что произошло, и добиться хоть какого-то ответа. Порой, мне казалось, что в её глазах проскальзывало нечто подающее призрачную надежду, то, чего я напряженно ждал, но отчуждённо глядя перед собой, Аделя продолжала молчать. Между нами как бы выросла незримая стена. За это время я только раз встретил её брата. Увидев, что его заметили, Баганд смутился и, дождавшись, когда я поспешно подбежал к нему и вывалил кучу вопросов и упрёков, лишь неопределённо развёл руками – от меня здесь ничего не зависит, Сергей, у нас старшие всё решают. Не спеши!

- Чего ждать? Когда вы её замуж кому-нибудь отдадите?

- Она молодая, – возразил он.

- А-а-а, - обречённо махнув рукой, я двинулся к машине.

Несколько недель с тем же успехом я пытался поговорить то с Аделей, то с её братом. Сейчас задним числом я понимаю, что, учитывая темперамент Баганда, можно сказать, что он был со мной на удивление терпелив, но тогда его поведение представлялось мне верхом раздражающей бесчувственности. Не привыкший к отказам, я далеко не сразу понял, что здесь будет совсем не так просто. Когда, почти отчаявшись, скорее из упрямства, всё ещё пытаясь добиться хоть какой-то определённости, я продолжал периодически появляться на её горизонте, часов в семь утра раздался настойчивый звонок в дверь. Разбуженный внезапным вторжением, проклиная всё и вся, я потащился открывать. На пороге стояла Аделя, не поздоровавшись она энергично схватила меня за руку и вытащив на площадку драматически воскликнула:

– Его забрали! Прямо сейчас!!!

Из каких-то своих представлений о приличиях, девушка категорически отказалась войти в квартиру, и весь дальнейший разговор проходил на лестнице.

- Кого забрали? – спросонья не понял я.

- Баганда… милиция! Только что!

- За что?

- Они ничего не сказали. Его будут бить, я знаю, они при нас уже начали!!!

Пытаясь успокоить, я обнял её. Оставаясь безучастной, как манекен, она лишь испуганно повторяла: «они его будут бить!». Прижимая Аделю к груди и нежно гладя её волнистые волосы, я старался найти слова утешения и поддержки. Опрометчиво пообещав «решить вопрос», прибавив также к этому, что «мой друг работает в милиции, мы придумаем выход», я, пожалуй, слишком поторопился.

- Родители меня не отпускали, я выбежала вслед за Багандом, маме плохо, нужно идти…

Мягко высвободившись из моих объятий, Аделя отступила на шаг и я с удивлением обнаружил, что одета она совсем по домашнему. Машинально опустив голову и увидев надетые на босые ноги кроссовки, из которых трогательно белели нежные девичьи лодыжки я, обуреваемый
нахлынувшими чувствами, ещё раз категорически пообещал вызволить брата, и несмотря на протесты и требование «немедленно идти к другу», вышёл проводить её до дому. Разглядывая припухшие от слёз глаза и мятый домашний костюмчик, в котором она выскочила на улицу, я с умилением подумал: «а ведь она любит брата, у них совсем другая атмосфера в семье, искренняя привязанность к близким». Вспомнив своих всю жизнь лающихся между собой родителей, мне вдруг до боли захотелось иной жизни и иных отношений. «А ведь она и с мужем так же будет…», – глядя на Аделю, подумал я, и, наскоро попрощавшись, весь в мечтах об уютном семейном счастье, заспешил домой.

Придя к себе, сразу же позвонил Никите:

- Нету, - чётко отреагировала, мгновенно догадавшаяся, что что-то случилось Алёна.

- Уже уехал? – упавшим голосом спросил я.

- Сегодня и не было, попробуй в отдел позвонить.

В отделе его тоже не было. Решив для верности поехать лично, поспешно одевшись, не позавтракав и не умывшись, я отправился к Никите на службу. На проходной меня задержали, сказав, что «подполковника Забродина нет на месте». На вопрос «когда он будет?», звероватого вида служивый ничего не ответив, лишь подозрительно на меня покосился.

Через некоторое время появился капитан Мятиев - непосредственный подчинённый Никиты, и, проведя меня на второй этаж, принялся внимательно расспрашивать. Я упорно твердил, что мне нужен только Никита. Участливо взглянув на меня, он виновато ответил:

– Я действительно не могу сейчас с ним связаться, он сейчас не здесь. Но, как только появится возможность, он тебе позвонит.

- Хорошо, буду на работе, – поднялся я.

- Куда ты сейчас в таком состоянии? – забеспокоился капитан, – посиди у нас.

Но оставаться в их неуютном и неприглядном учреждении было немыслимо, и я поехал к себе в офис.

Никита позвонил через пару часов, поспешно пересказав ему произошедшее и вспомнив беспокойство Адели, я спросил также, можно ли сделать, чтобы Баганда не били. Пообещав, что всё узнает, он сразу же отключился.

Набирая его в течении дня, я получал лишь лаконичный ответ: «подожди, пока рано».

Ближе к вечеру наконец-то раздался долгожданный звонок Никиты:

- Сделать ничего нельзя, вляпался твой Баганд серьёзно, дело уже в производстве. Насчёт физического воздействия я проконтролирую, больше его никто бить не будет, - заверил меня он.

-Больше?!! – вспылил я. - Ты осознаёшь, что говоришь? У вас там что, гестапо?

- Понимаю твои эмоции, Сергей, - устало возразил мой друг, – но что, я это всё придумал?

Коротко бросив «сейчас приеду», я заспешил в отдел.
В этот раз звероватого вида служака на входе был приветливее, и, протянув мне заранее заготовленный пропуск, с натужной любезностью пробубнил: - Второй этаж, кабинет 34.

Рысью взбежав по лестнице и без стука ворвавшись в кабинет Никиты, я обрушил на него град вопросов и упрёков. В ответ с неприятно кольнувшим меня спокойствием он коротко кивнул на стул.

- Дело уже в производстве, – деловито пояснил Никита, – телесные повреждения - степень сейчас уточняют.

И обычным уже тоном добавил:

– Потерпевший - молодой парень, студент, сын профессора. Папа - довольно влиятельная персона, и сынуля - соответствующий, мажористый такой, балованный. Сделал твоему Баганду замечание в кафе, нахальное, впрочем, и.. . – Пытаясь видимо разрядить обстановку, Никита сжал свой огромный кулак и сделал шутливое движение. Но сейчас меня это завело ещё больше: - И из-за такой чепухи его держат там? – взорвался я.

- Так перелом челюсти, Серёжа, – тихо возразил мой друг.

- Да брось ты! – вспыхнул я. – И не такое замазывают! Сделай что-нибудь, я тебя об этом очень прошу! – нажал я.

- Это не моя епархия, – негромко пояснил Никита.

Последняя фраза вызвала ещё большее раздражение.

– Что ты несёшь? – уже откровенно закричал я. - Убийства даже отмазывают! Что, нет, скажешь? А здесь, по морде пару раз стукнул, и сидеть за это?

Лицо Никиты сделалось красным.

– Я к таким вещам отношения не имею, – жестко отрезал он, – и вообще, Сергей, возьми себя в руки! Что-то я не помню, чтобы вы с Багандом дружили, чего ты так всполошился то?

Испытующе посмотрев на меня, он отстранённо, как бы в сторону, произнёс: - Понимаю, сестра у него красавица, кажется?

Это был уже явный перебор, захлестнувшая волна бешенства подбросила меня и возбуждённо вскочив я заорал: – Давай мы это потом обсудим, когда он на свободе будет. Я вообще тебя никогда ни о чём не просил!

- Я очень ценю это, - начал было Никита. Но досадливо отмахнувшись я раздражённо продолжил:

– Мне не оценки твои нужны, сейчас мне очень важно, чтобы Баганд был на свободе! Просто отпустили и всё! Денег кому надо закину, сколько скажешь! С папой профессором тоже договорюсь!

- Я кто? – ещё тише спросил Никита – министр внутренних дел? Начальник московской милиции?

- Ты мой друг! – взорвался я. - Или уже нет? Связи твоего отца ничего не значат? А наша многолетняя дружба? Языком ты исторического масштаба проблемы обсуждаешь, а здесь простой, по сути, вопрос решить не хочешь! Ответственности боишься, карьеру испортить?
- Не ори! Здесь это не принято! – Никита потемнев лицом надолго замолчал уставившись в свой стол.

- Он кто тебе? – жестко выдохнул мой друг, брат, сват? Обыкновенный беспредельщик!

- Мне очень нужно, чтобы его отпустили!

- Это не моя епархия, – повторил он, – сломанными челюстями мы вообще не занимаемся, в любом случае, я мог бы только попытаться, – подчеркнул он, – именно попытаться что-то сделать! Но здесь не смогу и этого.

- Почему? – в бешенстве прокричал я.

- Потому, что ты плохо себе представляешь, как это происходит в наших кругах. Нельзя просто так взять и обратиться с таким вопросом!

- Почему? – ещё громче повторил я.

- Эмоции твои понять могу, но не кричи пожалуйста, Сергей, нас могут слышать. Потому что, – повторил Никита, – в наших кругах нельзя взять и просто попросить о подобных вещах.

- Но почему? – в третий раз спросил его я.

- Потому что это автоматически означает наличие ответных обязательств! Как минимум лояльности к ним и тому, что они делают! А, в принципе, нужно быть готовым, что и к тебе обратятся с аналогичной просьбой. Есть своя этика, – продолжил он, – ты потом уже не сможешь отказать этим людям.

- Да я заплачу им!

- Деньги, принципиально здесь ничего не решают, – устало возразил Никита.

Он встал со стула, подошёл к окну, и по своей давней привычке постоял несколько минут, глядя на улицу. Сейчас меня это завело ещё больше.

- Хорошо, - решился вдруг Никита, – не должен об этом, но тебе скажу! Ты даже не представляешь, чем они там занимаются! Там, куда попал твой..., – он помолчал, подбирая выражение, – ...протеже..., – нашелся наконец он, – Так вот, там, куда попал Баганд, сформирована целая система отношений. Система, включающая значительные злоупотребления. Они зашли слишком далеко, зарвались! Материала на них набрано выше крыши. Всё это в ближайшее время должно посыпаться, нужно только административное решение, чтобы те, кто за ними стоит, поняли…

Никита прошелся по кабинету, помолчал подыскивая выражение, сел за свой стол, продолжил, – поняли, что это предел, который компрометирует и их тоже, тот предел, который уже и не нужен. Им самим не нужен. Процесс, по сути, уже запущен, решение назрело, многие уйдут из своих кабинетов. Вопрос, как и куда уйдут, и будут ли потом менять сами методы работы.

- Да ладно, - отмахнулся я,– у вас что ли всё безупречно?

- Есть степени, небезупречности, – нахмурился Никита. – И... - продолжил он, – не пытайся сам туда влезть, что-то сделать. Сейчас они под пристальным вниманием, я ведь только один из
многих. Да и вообще, возьми себя в руки, если ты девушке нужен, примет она тебя и без подобной услуги.

Последнее было уже слишком. Почувствовав горячую волну бешенства, не в силах больше сдерживаться, я начал кричать так, как никогда на него не кричал: «подонок, подлец, гнида! Прикрываешься красивыми рассуждениями, увильнуть думаешь? А на самом деле просто не хочешь помочь, карьера тебе важнее дружбы вот и всё!!!»

В кабинет с шумом ворвался крепкого сложения оперативник и с ходу деловито рванулся ко мне, напружинившись я изготовился встретить его ударом в челюсть.

- Стоять!!! – рявкнул Никита – Старлей, ты чего здесь?

От неожиданности застыв как вкопанный, ворвавшийся бычара смущённо пробормотал: – Я думал...!??

- Думать будешь когда задание получишь, а сейчас - свободен! – жестким начальственным тоном бросил Никита.

Старлей всё ещё неуверенно топтался возле двери, с сомнением косясь на меня.

- Свободен! – с нажимом повторил Никита. – К Мятиеву обратись, он найдёт тебе занятие.

Когда неуверенно мявшийся «носорог» наконец вышел, Никита снова уселся за свой стол и скрывая волнение принялся тщательно расставлять предметы, я подойдя ближе негромко заговорил:

- Сейчас взял себя в руки, и скажу тебе то, что думаю: да, возможно, что ты правильно всё рассчитал, и не сегодня завтра посадите вы пару десятков уродов, вроде этого, – кивнул я на дверь, за которой только что скрылся недавний «носорог». – И что, справедливости станет больше? Ага, станет, на ноль целых хрен десятых в масштабах Москвы! В чём ты или кто там у вас измерять её будете, в каких единицах? И потом, справедливость к кому? Кого из них ты знаешь, из потерпевших этих? Это абсолютно чужие люди, и расклады твои, по большому счёту, абстрактны. А я твой друг, бывший друг! – уточнил я. – И вот здесь, сейчас решается моя будущая судьба, моё право на личное счастье, купленное пускай даже и такой ценой. Это мне решать, сколько я за него готов заплатить! А ты сидишь как жук навозный, Шерлок Холмс хренов, сплёл сеть, никто из них, – широко махнул я на виднеющийся из окна город, – спасибо тебе не скажет. Для них ты - мент поганый, ментом был, ментом и останешься! И они правы! Потому что срать всем на твою бухгалтерию справедливости, у каждого о своём голова болит!!!

Сидевший уставившись в стол и сцепивший свои огромные руки Никита, поднял на меня, ставшее багровым от нахлынувшей крови лицо, тихо, почти шепотом произнёс: «пшёл вон, болван!».

Выйдя из кабинета, ничего вокруг себя не видя, я как пьяный побрёл к выходу. Откуда-то сбоку с забытым мною пропуском всплыл Мятиев. Отказавшись от его предложения подвезти, сев за руль, я поехал прямо к Адели. Дальше всё было уже как в тумане, помню только, её сразу ставшее чужим и далёким лицо. Не знаю, что она там вообразила в свои 16 лет, но узнав, что я ничем не сумел помочь её брату, она просто развернулась и ушла, как выяснилось позднее, навсегда. Придя домой, я тяжело и одиноко напился. На следующее утро, не отойдя ещё толком от мутного похмелья, потащился к местному участковому и, выяснив (за долю малую) координаты
следователя, направился прямо к нему. Это была совсем уже идиотская идея, но подавленный всем случившимся, я в тот момент плохо соображал. В памяти смутно отпечаталось крысино-дегенеративное лицо следака, ведшего дело Баганда, его тонкие, как-будто выщипанные брови, поползшие вверх от предложенной мною суммы. Чтобы не размазывать и сейчас ещё неприятные мне воспоминания, дальнейшее перескажу коротко: меня повязали при даче взятки, начавшийся было в отделе прессинг остановил неизвестно откуда появившийся Мятиев, пробывший там рядом со мной несколько часов до появления Юрия Викторовича - начальника службы безопасности нашей фирмы, которого когда-то, несмотря на мои протесты, взял мой бизнес-партнёр Рома. Меня всегда раздражал наш, казавшийся мне дармоедом, лысоватый, с круглым пивным животиком начальник службы безопасности. Но к моему удивлению Юрий Викторович, отставной подполковник КГБ, чувствовал себя здесь как рыба в воде. Наскоро уточнив у дежурного: «тебе по нашему вопросу уже звонили? Не регистрировали ещё?», он направился прямо ко мне.

- Его с поличным взяли, на взятке, – выцедил один из стоявших рядом «носорогов».

- Тебя спрашивают? Смотри, как бы вас здесь самих не прихватили, за клевету! – жестко парировал Юрий Викторович, и, обращаясь уже ко мне, картинно, чтобы слышали окружающие, произнёс, – Сергей Игоревич, извините, что пришлось подождать, но сейчас уже вопрос решён. Думаю, что нам здесь больше делать нечего!

Удивлённый «носорог» дебиловато вытаращив глаза, вопросительно повернулся в сторону дежурного.

- Давай, давай, выпускаем быстрее, – раздраженно буркнул тот.

- А как же бумаги? – упорствовал «носорог».

- Какие бумаги? – удивился Юрий Викторович.

- Протоколы задержания, свидетельские показания. С поличным же взяли!

- А ты скрути их в трубочку и засунь себе, куда подальше, – посоветовал Юрий Викторович. – Да, и поглубже засунь, а то как бы вас тут за клевету не прихватили на встречке! – И уже не обращая внимания на «носорога», бросил мне, - пойдёмте, Сергей Игоревич, больше нам здесь нечего делать».

*************************

Первое время мне иногда звонила Алёна. В обычном своём стиле, энергично и напористо рассказав текущие новости, справлялась попутно и о моих делах. Я держался очень вежливо, но сухо, старательно выстраивая дистанцию. Наконец, через несколько месяцев, накануне дня рождения Никиты, она позвонила последний раз: «Серёжа приходи! Не знаю, что там у вас, не важно! Я же вижу, что он ждёт, ничего не говорит, а нервничает! Ты всегда без приглашения приходил, и сейчас давай?!!».

Увы, это был крайне неудачный момент. Буквально пару дней назад, узнав, что отыскав ей какого-то земляка с Кавказа, Аделю собираются выдавать замуж. Я впал в тяжелую депрессию и запил. Через силу выдавив Алёне несколько ни к чему не обязывающих слов вежливости, я поспешно положил трубку.
**************************



Эпилог

Долгие годы, вспоминая, порой, о своём друге, я размышлял и размышлял, пытаясь понять, что произошло? Из-за чего, почему мы, дружившие с середины 80-х годов, вдруг так навсегда и безвозвратно разошлись? Ведь не из-за тупого же беспредельщика, у которого кулаки работали быстрее мозгов?!

Лишь через много лет постепенно пришел к тому, чтобы заподозрить – возможно, я испугался его откровений. Рисуемые Никитой картины были правдивы, реалистичны, но я никак не мог отыскать себя в этой неприютной реальности. Наладив тогда свой бизнес – торговлю компьютерами, а чуть позже ещё и холодильными установками, я плотно увяз во внезапно наступившем комфорте, закручен потоком сиюминутных интересов. Мимо же постоянно проходило немалое количество узнаваемых в рамках рисуемых Никитой схем, ситуаций. И мне, вольно или невольно, приходилось определять своё отношение к ним. Знание, получаемое от моего друга, обязывало к действию. Сейчас, по прошествии десятилетий, размышляя о прошлом, приходится признать – я испугался. Слишком тревожной была та реальность, и слишком многого она от меня требовала. Никита понял это, и своею душой воина воспринял как предательство. Он исчез из моей жизни, как былинный богатырь, и даже через годы, когда, отойдя от детских обид, я попытался разузнать о нём, его не было, не было нигде. Вернее не было меня! Не было для Алёны, которой я неожиданно для себя позвонил через десять лет после ссоры. Не было для полковника Мятиева, бывшего подчинённого Никиты, случайную встречу с которым я попытался использовать, чтобы хоть что-то узнать о своём бывшем друге.

Вспоминая, порой, его тезис о незримой гражданской войне, проходящей сквозь семьи и людей, я мучительно размышлял, кто же я сам в этой невидимой битве, на чьей стороне? Нет, я так и не стал предателем, как старый Иуда – дед Никиты по матери. Не присоединился я и к другой стороне. Пытаясь примерить к себе систему ценностей, сформированную моим бывшим другом, я долго старался отыскать своё место в ней. Место в этом холодном мире людей, взваливающих на себя непомерную, а, порой, и страшную ношу, и пришёл к обидному для себя выводу – я таракан! Таракан, сидящий за печкой. Таракан, в поисках крошек со стола. Таракан, которому, по-большому счёту, всё равно, чья она и какая, вообще, избушка, в которой он живёт, главное, чтобы печка была тёплой, а падающие со стола крошки обильными. Таракан, добровольно выбравший тараканью судьбу, но при этом искренне возмущающийся, когда его, как обычного таракана, тапком!

Безвозвратно, как вода сквозь песок, уходят дни. Вокруг пустые, равнодушные лица, годы безвременья. Впереди - лишь пустота забвения. У таракана нет и не может быть истории…

Конец.