Нет силы сильнее божьей!

Нет силы сильнее божьей!
(Повести и рассказы)

Где жизни-смерти грань?
Кто сотворил её?
Хотя… создатель ве;дом!
Порой и грань видна!
Она для всех одна!
Всего лишь миг,
И вечное забвенье,
Пустота!
Виктор Вассбар

От автора

"Нет силы сильнее божьей!" – рассказы и повести о русских людях несущих в сердце своём любовь к России и веру в неё, как государства справедливости и мира. Мира, который порой приходится отстаивать с оружием в руках. Мира, к которому с крестом в руках в одном строю с российскими воинами идут православные священники.
"Нет силы сильнее божьей!" – художественное произведение, в котором мир показан в борьбе добра со злом. Вся летопись человечества – это войны, от которых, к сожалению, вряд ли когда оно избавится, ибо человек порочен и будет таковым до конца своего. Но если это так, нужно ли противостоять злу. Да, нужно, ибо без борьбы со злом человечество погрязнет во лжи, чем уничтожит себя прежде, чем положил на то Всевышний. И на острие этой борьбы всегда находилась и находится Россия, – её православный народ. Поэтому я, как писатель, всю мою литературную деятельность ставлю именно в это русло, берега которого – добро и зло.
К сожалению и в самой России не всё так просто, есть в ней место и злу и добру. В этой книге рассказы и о боли внутри России.
Эта книга – краткая летопись (в художественной форме) военных лет Великой войны (1-й Мировой), сложных лет становления советской власти и Великой Отечественной войны 1941-1945 годов.

Глава 1. Жизнь за право жить
Они не праздно жили
(Повесть)

Москва – Брест.
Прапорщик Сокуров Кирилл Мефодьевич писал письмо домой.
– …и вот я еду на запад, туда, где сейчас свистят пули и взрываются бомбы, стонет земля и русская душа. Каких-то четыре месяца назад я был студентом второго курса политехнического университета и вот на мне уже офицерские погоны. Мечтал ли я когда-нибудь о них… Вряд ли! Я люблю жизнь, а война это смерть, но кому-то же надо защищать родину от врага. В военное время нужны и инженеры, а коли так повернулась судьба, противиться ей не стал и не буду. Надеюсь, мама, вы понимаете меня. 4 месяца… всего 4 месяца ускоренных офицерских курсов и вот я уже прапорщик. Прапорщик Сокуров Кирилл Мефодьевич. Звучит. Прапорщик! Но, что в этом звуке? Вот-вот, именно, это просто красивый звук, а знаний во мне очень мало. Мне двадцать лет. Я еду на войну. Мне страшно? Нет, мама! Сейчас не страшно, потому что я не знаю что такое война, а потом… там… на фронте… Но это будет потом. Сейчас я не знаю, как всё сложится в скором будущем. Это, вероятно, от того, что я ещё не в полной мере осознаю, что ждёт меня. Я не видел врага, не стрелял в него и не видел смерть в бою. Разумом я понимаю, что могу быть ранен, могу стать инвалидом – лишится рук и ног или даже самой жизни. Всё это я прекрасно понимаю, но не верю, что это может произойти со мной. С кем угодно, только не со мной! Как это так, и с чего бы это вдруг я  – именно я… я, который ещё не познал женской ласки. Как это я могу быть убит… Я, лично Я, Я с большой буквы… Нет! Этого не может быть никогда! Меня невозможно убить! Глубоко внутри моей души я осознаю – человек смертен, но только не я! Я вечен! И вы, мама, верьте в мою вечность!
Я еду на фронт. Со мной такие же, как я выпускники ускоренных курсов – прапорщики Яков Сучек, Тит Умрихин, Николай Лошнов,  Григорий Малышев, Лев Коновал, Пахом Чахов, Максим Баньков, Захарий Головец, Стефан Скряга, Максим Жидок, Василий Лимор, и братья близнецы Феодосий и Фёдор Волокита. Они возбуждены, как и я. И они тоже не верят в возможную реальность своей смерти.
Скоро будет Минск. Отправлю письмо. Следующее напишу, как приеду в часть.
До свидания, дорогие мои! Ваш Кирилл. 11 марта. 1915 год. Станция Минск.
Прапорщик Сокуров ехал по Александровской железной дороге на войну с Германией – на восточно-прусский фронт. Задумчиво посматривая на пролетающие за окном вагона поля и перелески, сёла и железнодорожные полустанки, пересекая по мостам реки и овраги, вспоминал свою жизнь волею судьбы разделённую на две части. Первая была неисчислимо давно, так давно, как день сотворения мира, – это детство, отрочество и юность.  Вторая – военное училище, где всего неделю назад, получая погоны прапорщика, прощался со знаменем училища и клялся в верности царю и Отечеству. Вспоминая первые шаги по своей второй жизни, Кирилл гордился собой, – он с честью прошёл весь курс обучения в военном училище, не хныкал и не падал духом от вдруг резко навалившихся на него тягот военной службы, он познал новое для себя ремесло, жестокое по сути и делу своему, но истинно мужское – убивать во имя жизни. Он понимал, зло невозможно искоренить злом, его можно победить только любовью, но он не мог полюбить того, кто дал его родине пощёчину. Поэтому он ехал убивать, убивать врага, посягнувшего на самое дорогое для него, – на жизнь и любовь.   Если первая жизнь Кирилла была где-то очень далеко и как бы даже не его, она забылась, то вторую жизнь он помнил до мельчайших подробностей. Классные занятия – изучение устава и оружия, полевые – марш-броски, рытьё окопов и стрельба изо всех видов стрелкового оружия. Но особенно памятна была ему речь полкового священника, седого иеромонаха Кирилла, произнесённая им в храме училища во время отправки выпускников на фронт, после которой он прочёл молитву за Россию:
– На Отчизну нашу, Россию излей благодать, Твою Боже! Да соединятся все народы, её населяющие, в одну семью, Тебя Небесного Отца, единомышленно исповедующую, всю жизнь свою единодушно по вере устоявшую, да будет едино стадо и Единый Пастырь. Да будет хлеб насущный и духовный для всех без изъятия. Господи Владыка Мира! Да будет мир и любовь между всеми нами и да будут бессильны козни ворогов внутренних и внешних, злых сеятелей плевел на ниве Твоёй, писанием, словом или делом вносящих шаткость в умы, горечь в сердца, соблазны, раздор и всякую скверну в жизнь. Пошли, Господи, делателей добрых на русскую ниву  Твою; да огласят они её глаголами правды Твоей, да просветят её примером жизни по вере.
Пошли Господи, народу Русскому чуткость сердца, да разумеет он святую волю Твою и не измена и с радостью творит, да будет Русь воистину свята, да соединится она единомышленно и единодушно в одно великое Братство Христово, мыслию, словом и делом верное Богу и Христу Его. Да будет Русь наша подлинно церковной державой, во всех делах своих руководствующейся учением Православной Церкви. Господи Владыка мира! Посети Отчизну нашу благодатию Своею, да облечется она святостью, как ризою, и да будут сны её в смирении своем достойны одежды брачной, в ней же в нити надлежит в чертог Царствия Твоего! Аминь.
Поезд неспешно, но неуклонно бежит на запад, к тому краю, к которому были прикованы помыслы молодых прапорщиков. Сотни вёрст осталось позади, и чем ближе он к конечному пути, тем ближе молодые офицеры оказываются к таинственному театру военных действий, тем спокойнее и радостнее становится ни душе каждого из них.
Из мимолётных наблюдений, из случайных встреч и вагонных разговоров выносят они твёрдое убеждение, что то настроение бодрости и веры в себя, которое в Москве можно было объяснить сравнительной отдалённостью от совершающихся событий, есть настроение всей России.
Видят и слушают выпускники военного училища людей, случайно собравшихся в общем вагоне из самых отдалённых одна от другой губерний и из разных городов, – и ни одной ноты не проскальзывает в разговорах, которая нарушила бы всеобщую уверенность в конечном успехе России.
Александровская железная дорога многим молодым офицерам знакома с детства. Кто-то ездил по ней к родственникам, кто-то путешествовал вместе с родителями, и каждый раз она вызывала в их душе сказочный трепет, особенно когда за окном мелькали лес и перелески, сёла и деревни, дороги и мосты, облака и отражение их в реках и озёрах. Но сегодня она видится им несколько изменившейся по отношению к тому довоенному времени, – не сказочно простой, а собранной, вызывающей гордость за Россию, сумевшей не растеряться в сложных условиях военного времени, – перевела её на чёткий усиленный режим работы. Перевозя военные грузы и пассажиров, большая часть из которых военные, железная дорога организовала круглосуточное снабжение кипятком, в буфетах торговлю квасом, лимонной водой, хлебом, консервами, колбасой и даже сладостями. На всех станциях расклеены объявления, относящиеся к событиям военных дней, продаются газеты и журналы, из которых пассажиры узнают последние новости.
Сбавляя ход, поезд приближался к станции Минск. Пройдено более двух третей пути от Москвы до Бреста. И вот, подав сигнал, поезд полностью остановился на втором пути станции. К служебному тамбуру вагона третьего класса торопливо поползла многоцветная лента из гражданских одежд и военных мундиров, – все спешили на выход из вагона – на перрон, с которого нёсся хаос голосов и шумов. Этот хаос, сотканный из сотен говоров и наречий, из русского, польского, еврейского и других языков, охватил всё существо Кирилла и внёс в шумную волну тотчас, лишь только он ступил на перрон. И он ясно ощутил, что из людей, зданий, шпал и металла, существующих независимо друг от друга, и одновременно сплотившихся в единый организм, вылетел какой-то могущественный дух, и стал втискивать его в эту разнородную массу, но с какой целью это пока Кирилл не мог понять. Для него эта шумная, плотная масса людей была всего лишь неуправляемой толпой, беспрестанно двигающейся в разных направлениях. В этой толпе была жизнь, Кирилл чувствовал её, но она виделась ему неестественной, как движущиеся картинки синематографа, привезённые из заморских стран, в которые, помимо воли его, был внесён летающим над перроном духом, от чего сам себе казался куклой-марионеткой, которой совместно с духом управлял ещё какой-то умелый актёр.  Кукловод бросал его то вправо, то влево, разрывал мозг минорными звуками и терпкими запахами, настоянными на слезах; мешках с немудрённым крестьянским скарбом; офицерских сапогах, обильно смазанных гуталином; солдатских онучах; на ароматной косметике дам, пропитанных по;том их тел; на боли, тревоге и на страхе смерти, пока без крови. От несмолкаемого шума, бессмысленности, как казалось Кириллу, движения толпы, и полёта в ней, его голова пошла кругом. Как долго продолжался это безумие, Кирилл не мог осознать, очнулся лишь от паровозного гудка, донёсшегося со стороны головы поезда, в котором приехал в Минск. 
– Как, уже отправление, – удивился он, и увидел приближающийся к перрону пассажирский поезд.
 Поезд с крупными красными крестами на боках вагонов шёл по первому пути.
– Санитарный поезд, – шевельнув губами, проговорил Кирилл и, забыв о цели выхода из вагона, сопротивляясь напору толпы, устремился к поезду, в желании узнать новости с фронта из первых уст, – непосредственно от солдат и офицеров, принимавших участие в боевых действиях. Пробившись к первому пути, с любопытным напряжением воззрился на замедляющий ход состав.
Выбросив последнюю струю пара, санитарный поезд остановился, и тотчас распахнулись все двери его вагонов.
– Посторонитесь, посторонитесь! – понеслось в воздухе, и со стороны вагонов с красными крестами потёк, расширяясь, ручей из носилок. Их куда-то несли санитары, и на них лежало что-то объёмное, полностью укрытое белыми простынями.
К Кириллу приближались два крепких санитара с носилками. Белая простынь скатилось с того, что они несли, и Кирилл увидел лицо человека цвета мрамора.
Вмиг слетала с Сокурова возбуждённо-приподнятое настроение. Он увидел смерть и осознал её, как свою возможную реальность. Увидел себя под белой простынёй, а не тело погибшего героя. Увидел своё мертвенно-белое лицо, отличающееся от цвета простыни лишь матовой синевой. Увидел и понял, что не бессмертен, понял, что может быть убит. Понял, что на фронте его ждут не победные фанфары и безобидная прогулка с ружьём, как на полигоне во время занятий в училище, а враг, несущий смерть. И ему стало болезненно жалко себя, так жалко, что внутри что-то сжалось, потом с болью разорвалось, и из глаз непроизвольно выступили слёзы.
Он осознал ценность жизни, и почувствовал крыло смерти, пусть не своё, чужое, но оно, источая запах гноя, медикаментов, бинтов и крови, остро ощущалось им и как бы говорило ему: "Это всё может быть и твоим".
Кирилл стоял, из его глаз лились слёзы, но он не замечал их.
– Молоденький, какие они все молоденькие, – услышал Кирилл рядом с собой скорбный женский голос и вышел из оцепенения. – А ты поплачь, поплачь, касатик. Может быть, по нему и плакать некому, а так душе его легче будет… на чужбине-то.
Остаток дороги до Бреста Кирилл ехал в задумчивости. С ним разговаривали, что-то ему говорили, он отвечал, как на автомате и видел носилки, на которых, прикрытый белой простынёй лежал неизвестный ему герой.
Пройдут дни, за первым погибшим героем пойдёт череда других воинов, отдавших свою жизнь отчизне. Кирилл уже не будет оплакивать их, он будет просто скорбеть, ибо сольётся с войной, но того убитого солдата, первого увиденного в войне, увиденного на перроне станции Минск он запомнит на всю свою короткую жизнь.
Первый бой.
Прибыв в Брест, молодые прапорщики на прощание пожали друг другу руки и, согласно предписаниям, направились в свои воинские части. Сокуров Кирилл Мефодьевич, Кудрихин Тимофей Ильич, Пучков Яков Александрович,  Баньков Максим Петрович и Лошнов Николай Иванович направились в штаб 21-го пехотного Муромского полка, 6-й пехотной дивизии, 15-й армейского корпуса, 2-й армии.
По прибытии в Муромский полк, находящийся во втором эшелоне, прапорщики были распределены по батальонам, где им подчинили взвода. Начались военные будни. Но уже через три недели 6-й пехотной дивизии было приказано выдвинуться на юго-западную окраину Плоцка. В конце апреля 21-й пехотный Муромский полк занял оборону на правом берегу Вислы и приступил к ведению боевых действий, но для успешного ведения боя полк не имел точных сведений о противнике.
В штаб полка был вызван командир разведывательного взвода прапорщик Баньков. Начальником разведки полка ему было приказано разведать позиции врага на занимаемом им левом берегу Вислы. Прапорщиком Баньковым в разведку был отправлен опытный разведчик Червяткин.
Переплыв в темноте на противоположный берег, разведчик наткнулся на труп русского солдата-знамёнщика. Тут же лежало знамя полка.
Отрезав знамя от древка, Червяткин обмотал им себя, сверху надел свою амуницию и отправился далее. Продвигаясь вперёд, был освещён прожектором со стороны немецких позиций и взят в плен. До утра русский разведчик был помещён в небольшом блиндаже под охраной одного часового. В середине ночи часовой уснул, этим воспользовался Червяткин и бежал.
Пробираясь между спавшими немецкими солдатами, увидел среди них знаменщика, около него лежало знамя. Отрезав вражеское знамя от древка, Червяткин выбрался из траншеи и тихо пополз к реке. Проползая мимо рощи, обнаружил замаскированную в ней артиллерийскую батарею противника.
– Теперь я не имею права погибнуть. Я обязан доставить эти важные сведения в полк, –  сказал себе разведчик и резким рывком устремился к реке, но, достигнув вражеский берег, снова был освещён немецким прожектором. Посыпался град пуль, одной из которых Червяткин был ранен в бок, но ему всё-таки удалось преодолеть реку, выйти к своим позициям и вручить прапорщику Банькову два знамени – русское и немецкое, и донести разведывательные сведения. За этот подвиг рядовой Червяткин был награждён Георгиевским крестом 4-й степени. 
Разведданные, добытые Червяткиным, очень пригодились артиллерии полка в ночь следующих суток, когда немецкие войска предприняли форсирование Вислы под прикрытием своей артиллерии.
В эту ночь – с 1-го на 2-е мая  на позиции 21-го пехотного Муромского полка обрушился ураганный артиллерийский огонь немецких батарей. Тотчас на него ответила батарея 76-мм полевых орудий капитана Кучерова. Через двадцать минут артиллерия противника была подавлена. Вот как об этом бое 5-го мая рассказывал сам командир батареи. 
– Ночь с 1-го на 2-е мая была для меня величайшим праздником. В 23.30  я первый из бригады открыл огонь по двум немецким батареям на дистанции 1,600 саж. Другие батареи нашей бригады не стреляли; только одна 1-я, час спустя стала стрелять по пехоте на переправе. Эти две батареи выследил наш разведчик ещё сутки назад, я заранее подготовил данные для стрельбы, и как только немецкая батарея открыла огонь – уничтожил её. Это был великий для меня праздник. Я видел разрывы моих снарядов и панику среди немецкой артиллерийской прислуги. По сведениям от лиц, близко наблюдавших стрельбу, потери немецких батарей огромные, они полностью разгромлены. Меня обнимали, целовали, жали руки, кричали «ура». Думаю, что своими действиями я уберег от расстрела наш полк. У меня потерь не было. По показаниям пленных немцев, огонь мой был убийственный. Немцы в паническом ужасе бежали от орудий, бросались на колени, плакали, молились. С рассветом 2-го мая с позиций немецких батарей выехал целый обоз с ранеными и убитыми. Говорят, тяжело ранен один батарейный командир. На месте их бывшей стоянки полный разгром: разбитые повозки, убитые лошади.
Наступление немецких войск продолжалось 10 дней. Не продвинувшись ни на шаг, немцы были вынуждены отступить. 6-я пехотная дивизия заняла левый берег Вислы.
Уходя, немцы загоняли жителей в дома и сжигали их. Сжигали также и русских раненых. Кроме того, привязывали к деревьям даже стариков, женщин и детей, сжигали их и расстреливали. Такую картину зверств увидели солдаты и офицеры русской армии, переправившись на левый берег Вислы.
Итог битвы на Висле.
В течение первых трёх суток Муромский полк нанёс жестокое поражение немецким войскам, пытавшимся переправиться через Вислу.
В первую ночь были почти полностью уничтожены семь батальонов врага. В следующую ночь подобная участь постигла две роты противника, пытавшиеся переправиться через реку на подручных средствах.
На третий день немцы подтянули новые артиллерийские орудия и при их поддержке успели накопить на своём берегу около двух батальонов против роты, в которой 1-м взводом командовал прапорщик Сокуров. В этом бою двум немецким ротам удалось форсировать Вислу, но встреченные взводом Сокурова и другими двумя взводами роты в штыки, немцы были сброшены в реку и уничтожены.
Потери немцев оказались огромны. За одну только последнюю ночь ими оставлено на месте свыше 1200 трупов.
Взятые в плен германские офицеры высказались:
– Мы даже не представляли себе, что можно контратаковать вдвое меньшими силами и так стремительно.
Через месяц 6-я пехотная дивизия была отправлена на переформирование.
Информация.
В мае – середине июля 1915 года 2-я армия под командованием генерала от инфантерии Смирнова Владимира Васильевича заняла полосу обороны Плоцк – Лодзь для отражения наступления врага на Варшаву, но уже в конце ноября была вынуждена оставить крупный населённый пункт Лодзь.
Газеты того времени писали: "Лодзь нами оставлена без боя, так вопрос о его защите потерял всякую остроту. Оборона этого огромного города, навлекая на него неприятельскую бомбардировку, представляет в военном отношении большие неудобства, давая неестественные очертания фронту и затрудняя связь тылом.
От автора.
Бездарность генералитета русской армии свела на нет все ранние её победы. С этого момента начался постоянный отход наших войск на всех фронтах. Но это не принижает героизм русского солдата, а ещё более возвеличивает его.
К 19-го июля 1915 года Северо-Западный фронт отступил и занял рубеж обороны, – с юга на север: Пинск – Андреевцы – западная окраина Гродно – восточная окраина Ковно (образовался выступ в сторону противника), – восточная окраина Шавли – северная окраина Любавы (Курляндия) на Балтийском море.
В начале августа 1915 года Ставкой Верховного главнокомандующего Северо-Западный фронт был разделён на Западный и Северный фронты.
К концу кампании 1915 года Северный фронт, в состав которого входила 2-я армия, сдал позиции, занимаемые в июле, и остановился на рубеже обороны – с юга на север: Свенцяны – западная окраина Двинска – левый берег Западной Двины до Якобштадта – правый берег Западной Двины до Рижского залива.
В ходе оборонительно-отступательных боёв 2-я армия понесла большие потери.
В августе – октябре 1915 войска Западного фронта вели тяжёлые оборонительные бои за Вильну (ныне Вильнюс), ликвидировали прорыв 1-го и 6-го кавалерийских корпусов германских войск в районе города Свенцяны. Весной 1916 года войска Западного фронта провели наступательную операцию в районе Двинска и озера Нарочь.
Покрошили, как капусту.
– Слышал, Кирилл, разведчики взвода Максима Банькова майора немецкого в плен взяли. Визжит, как резаный поросёнок.
– От радости что ли? – не вникая в слова товарища, задумчиво проговорил Сокуров.
– От какой радости?! В плен говорю, немецкий майор попался… Баньков его взял со своим взводом. Какая тут радость у него?
– Так в плен же взял, вот и радуется.
– Кирилл, ты меня слышал, о чём я сказал?
– О майоре немецком взятом в плен. Вот Пучков и радовался.
– Пучков-то может быть и радовался, только немцу тому не до радости сейчас. Визжит, как поросёнок недорезанный.
– Что так? – вникнув в слова Тимофея Кудрихина, спросил Сокуров. – Бьют сильно?
– Кто бы его бил… и кому это нужно, пленного бить?
– Что ж тогда визжит?
– Вот и визжит, что, мол, нечестно его взяли, – не в бою, а из избы вытащили. День рождения, – кричал, – праздновал, а вы честь не имеете. Ну, и тому подобное. Оторвали, видите ли, от праздничного стола, от коньяка и русской икры… вот сволочь… морда немецкая.
– Во-о-он оно что… – мотнув головой, протянул Кирилл, – не по нраву, видите ли, ему наше "гостеприимство". Что ж тогда войной пошёл на нас? Не спрашивали его?
– Может быть, спрашивали. Мне откуда знать. Только вот, что я думаю, Кирилл, гадкий народ эти немцы. С исстари на нашу землю нападают, деды и отцы наши их били, а им всё неймётся. Хитрость за хитростью выдумывают. Не понравилось ему, видите ли, что из-за стола его взяли… праздничного. А сами-то честно войну ведут… а? То-то же! Слышал, как казаков надысь побили?
– Так вроде в нашем полку нет казаков.
– В нашем-то нету, а в дивизии нашей есть.
– И как их… того… побили-то?
– Толком не знаю, но слышал, что шибко. Да тебе лучше об этом расскажет Николай Лошнов. У него брат родной – начальник штаба дивизии, – полковник Лошнов. 
– Вон оно что… И молчал, никому ни слова, что брат полковник.
– А что ему выпячиваться? Полковник не он, и вообще у них в княжеском роду это не принято… Скромности ему не занимать, сам знаешь, каким он был в училище, всегда на помощь приходил, толково объяснял всё, что в военном деле нам не ясно было. Парень хоть куда! Ну, так как, идём?
– Пойдём, что не пойти. Проведаем. Дней пять уж как не встречались.
Прапорщика Ложного в избе, занимаемой офицерами 3-й роты, 3-го батальона, не было. Кудрихин и Сокуров нашли его среди солдат своего 3-го взвода. Николай вёл занятие по тактической подготовке. Он как раз рассказывал о встрече казаков соседнего полка с германской кавалерией. 
Кивнув друг другу в знак приветствия, Кирилл и Тимофей присели рядом с Николаем и стали с интересом слушать его рассказ.
– …у немцев это самый дорогой род оружия, так как с лошадьми у них тяжело. Пушек, пулемётов, ружей, говорят их пленные, у них вдоволь имеется, и в любое время они могут ещё наготовить их сколько угодно.
Этого добра, – говорят они, – у нас, что у вас, у русских дров. А конные отряды не создашь так скоро и легко, как батареи, или как даже пехотные полки. Кавалерист не просто солдат. Это солдат, плюс лошадь. Обучить их, срастить – дело сложное и тяжёлое.
Поэтому немцы и берегут свою конницу. Вот мы с вами пехота и вроде бы, какой вам резон обучаться кавалерийскому делу. А резон есть и очень большой, но всё по-порядку. Слушайте внимательно и вы всё поймёте.
Немцы свою конницу вместо пехоты, – в спешенном строю, в бой не посылают, и не гонятся с лихостью конных атак на батареи и пехоту противника. Они скорее конницу склонны прикрывать пехотою. По крайней мере, конные отряды у немцев почти никогда не ходят одни, без пехоты. Вначале войны, не зная ещё этой немецкой тактики, наши конные части иногда сильно платили за это незнание большой кровью. Встретят, бывало, немецкую конницу и лихо помчатся на неё. А та никогда не принимала боя в шашки, разве уж столкнутся нос с носом. Если же можно было уйти, немецкие конники поворачивали коней и рысью отходили. Наши за ними. Мчатся во всю прыть, вот-вот настигнут, а драгуны, вместо того, чтобы обернуться и защищаться, неожиданно раздваиваются, – забирают круто вправо и влево, и тут-то вот перед нашими казаками вырастает пехота с пулемётами. Что получается, кто ответит?
– Что тут не ясно, ваше благородие. Драгуны, сами не принимали боя. Наводили наших на замаскированную немецкую пехоту, а те, ясное дело, и крошили наших казаков – донеслось из солдатских рядов.
– Правильно рассуждаете, ребятушки. Вот такие они хитрецы, немцы, – враги наши исконные.
Впрочем, наши скоро поняли эту немецкую тактику и научились даже выгодно пользоваться ею. Нужно вообще заметить, что по своей сообразительности, личной находчивости, по сметке, вы – русские солдаты выше немца, хотя, что скрывать, немец в массе своей много грамотнее. А всё ж таки ему далеко до вас, с вашей русской смекалкой. Немец мыслит, может быть, и глубоко, но медленно. Наши же казаки, после десятка атак на немецкую конницу с их неожиданным отворотом в стороны и появлением немецкой пехоты сами стали ловить их на собственной хитрости и добывать сведения о пехоте, как говорится, делать разведку боем.
Бывало едет наш разъезд в три, пять, максимум семь человек. Встречает немцев. А те, большею частью, ездят отрядами от десяти до тридцати и даже 50-ти человек. Наши казаки, несмотря на численное превосходство немцев, бросаются на них. Драгуны тотчас поворачивают к своим позициям и начинают отходить. А наши хитрее стали, скопом уже не пускаются за ними, поскачут только два-три казака, проскачут версту другую и как почуют, что немцы врассыпную, – сразу назад. Всё ясно: направление отходящей немецкой конницы ясно показывает нашим, где находится немецкая пехота. Тут уже наша артиллерия и начинает их утюжить.
 – Так пошто, ваше благородие, тогда наша конница надысь полегла вся?
– Это кто же вам сказал такое?
– Так слухи ходят, будто целый эскадрон немцы побили.
– Не правильно вы поняли, братцы. Побили, эскадрон… только германский… разнесли его в пух и прах артиллеристы нашего соседнего полка. Наскочили драгуны на запрятанные пушки соседей, вот всех их и покрошили наши доблестные артиллеристы, как капусту в корыте.
Среди солдат раздался радостный смех, – гордость за наших артиллеристов.
Немецкие зверства.
– Здорово он это выдумал. Вот, что значит военная династия, проговорил Сокуров.
– Да-а-а! – качнув головой в знак подтверждения, протянул Кудрихин. – Немец он хоть и враг, а поучиться у него есть чему. Вот смотри, Кирилл, как он хитро воюет. Словно хамелеон подстраивается под местность, – ежели снег, надевает белые балахоны, ежели лето, обвешает себя сучками, ветками, словно лесовик какой становится, –  весь мохнатый и зелёный. А к осени жёлто-ржавый. Поди, высмотри его в лесу, вот наши и напарываются на такие засады, когда в разъездах или в разведке.
– Если бы только это… у них каждый офицер лучше нас снабжён. У каждого карты местности, подзорные трубы… усовершенствованные, – вздохнув, ответил Кирилл.
– Это, конечно, так. Только тут надо учитывать то, что они к войне готовились… и втихушку, вот и сладили всё до;бре,  а всё ж таки мы их бьём и бить будем.
– За счёт смекалки солдатской и стойкости его.
– И веры российского народа в справедливость войны, – добавил Тимофей, – а учиться у врага нужно. Приду в свой взвод, буду, как Николай Лошнов обучать своих солдат всем премудростям военным.
– Вот об этом я и начал разговор. Только кроме премудростей надо в наших солдатах злобу к немцу развивать.
– То-то можно подумать наш солдат не злой на него. Из-за него все мы оторваны от дома, от семьи, от дела любимого.
– Так-то оно так, только всё равно солдату надо разъяснять зловредную сущность врага, – настаивал на своём Кирилл.
– И как же ты её будешь разъяснять? Сам-то много ли о ней знаешь.
– А тут, Тимофей, особых знаний не надо. У нас солдат в массе своей грамоте не обучен, вот я и буду своему взводу зачитывать газеты… в них много о зверствах немцев. Взять хотя бы последний номер "Русских ведомостей", там об этом хорошо написано.
– Ну-ку, ну-ка, поведай, – заинтересовался Кудрихин. – У меня последнего номера нет.
– Так его ни у кого ещё нет… В штабе дивизии вчера был, вот и разжился… свежим номером. Сегодня своему взводу почитаю, завтра приходи, тебе передам.
– Завтра не могу, взвод в караул идёт… вот если бы сегодня...
– Дал бы я тебе её на сегодня, только и мой взвод завтра весь день занят, – с сочувствием другу, ответил Кирилл, и вдруг порывисто. – Мысль есть. Вот тут, – указав на приваленное к забору дерево, – давай присядем, прочитаешь газету и по памяти перескажешь своему взводу.
– Хорошая мысль! – откликнулся Тимофей.
Вечером этого дня прапорщики Сокуров и Кудрихин  знакомили своих солдат со свежим номером газеты "Русские ведомости".
 – Особоуполномоченный российского общества "Красного Креста" князь Куракин, – читал прапорщик Сокуров, – препроводил в главное управление "Красного Креста" бумагу следующего содержания:
"К многочисленным немецким зверствам можно добавить ещё одно, выходящее из ряда вон по своей бесцельной жестокости и бесчеловечности. В гродненском районе театра военных действий, при отступлении немцев и при нашем наступлении из деревни Новосёлок на фольварк Рогожин были обнаружены наши пленные. Из рассказов оставшихся в живых стало известно, что они попали в плен у деревни Хильмоны и были помещены в халупе фольварка.
Фольварк – хутор, мыза, усадьба, обособленное поселение, – помещичье хозяйство, принадлежащее одному владельцу.
Халупа состояла из двух комнат. В одной, – лучшей и более просторной, – помещены были немецкие раненые и при них находился врач с санитаром, тогда как наши валялись в страшной тесноте, голодные, неперевязанные, без всякой помощи. Среди раненых находилось двое, знавших несколько слов по-немецки. На их просьбу сделать им перевязку врач-немец грубо и насмешливо заявил, что у них нет для русских перевязочного материала.
Не довольствуясь этим, немцы пошли дальше в жестокости: они поснимали с несчастных сапоги, отняли сахар, консервы, чай, табак. Некому было бы подать напиться воды, если бы не случайно попавший в плен здоровый наш солдат, взявший на себя роль санитара при наших раненых.
Вечером наши раненые, находившиеся в халупе, увидели, что раненых немцев эвакуируют, и на вопрос наших, когда же их отправят, получили грубый ответ: "Завтра". Наступило утро следующего дня, но они продолжали лежать всё в той же халупе, голодные, измученные, неперевязанные.
Ближе к полудню немцы стали уходить совсем из фольварка. На просьбу нашего здорового солдата оставить его со своими товарищами для оказания необходимой помощи, немцы грубо закричали на него и потащили с собою.
Через некоторое непродолжительное время раненые, продолжавшие лежать без помощи, услышали запах гари, который увеличивался всё больше и больше. Не было никакого сомнения в том, что халупа горит. К этому ужасу прибавился новый: тут же, в халупе раздались выстрелы. Некоторые из раненых с трудом доползли до окна и разбили его, но спастись через окно не было возможности, вследствие их слабости. Пламя с шумом ворвалось внутрь, и раненые стали задыхаться.
Забыв о боли, все, кто мог, подползли к дверям и, помогая своим товарищам, выбрались из этого, объятого пламенем, помещения. Спаслось человек 30; остальные тяжелораненые, которые не имели возможности двигаться, погибли в огне. Их было десять человек.
Явно, немцы, уходя из фольварка, подожгли халупу с ранеными; выстрелы же произошли от взрыва патронов, заложенных немцами в печь и во все углы и щели халупы. Всё вышеизложенное запротоколировано".
В глубокой тишине чувствовалось всеобщее сострадание – сочувствие страданию русских героев погибавших в огне. Каждый солдат, услышавший эту историю, думал, что на месте погибшего в огне раненого русского солдата мог быть и он, и возрастала в его душе ненависть к врагу и с большей силой вскипала в нём ярость к нему.
Герои-мученики.
6 сентября Муромский полк получил приказ завладеть стратегически важной высотой занимаемой немцами. Для разведки подступов к ней полку была придана сотня казаков. За сутки до наступления сотня вышла в разведку, выслав впереди себя дозор – казаков Кариндина Ивана Павловича и Никонова Тимофея Михайловича.
На пути следования казаков лежала деревня. Осмотрев её издалека и не обнаружив в ней немцев, казаки решили войти в неё, и попали в плен.
Оказывается, немцы увидели казаков задолго до их подхода к деревне. Затаившись, они позволили дозору войти в деревню и открыли по нему огонь. Первым был ранен Кариндин. Ему, упавшему с лошади, поспешил на помощь Никонов. Соскочив со своей лошади, он поднял товарища и стал помогать сесть на коня, но в это время сам был ранен и повалился на землю. В это время на казаков навалилось до десятка немцев. Борьба была неравной.
Казаков доставили в деревню, где их ждала мученическая смерть.
После занятия деревни Муромским полком местные жители обрисовали картину смерти героев.
Казаков доставили в дом Марии Семёновой, где в это время обедали немецкие офицеры. Стали обыскивать. При обыске у одного из казаков нашли немецкие галеты, которые доро;гой дал ему немец-конвоир, очевидно, с провокационной целью.
– Ви убиль наш сольдат и взять у ньего галета! – закричал на казака офицер и ударил его по лицу. Затем приказал связать казаков, увести за огород и расстрелять.
Немцы скрутили казаков и стали прикладами подталкивать их на выход из дома.
Кариндин попросил перед смертью дать ему воды. Эта просьба вызвала в офицерах бурю негодования. Один из них куда-то удалился. Пришёл через пять минут, в его руках была консервная банка, в ней была какая-то жидкость. Плеснув часть её в лицо Кариндину, остаток в лицо Никонова, злорадно улыбнулся, достал из кармана сигарету, прикурил её от спички и бросил всё ещё горящую в лицо Кариндина. Так же поступил немец-изверг и с Никоновым.
Стон вырвался из груди героев-казаков. Они горели, но не молили о пощаде. А изверги хохотали.
Хозяйка дома стала просить немцев сжалиться над пленными, но офицеров это развеселило ещё больше, но всё же они плеснули в лица казаков водой и затушили огонь. Потом повели казаков во двор, где продолжили издевательства, – жгли тела восковой свечой, выжгли глаза, отрезали часть носа, до костей срезали щёки и подбородок, кололи штыками. Душераздирающие крики мучеников неслись по всей деревне, а пьяные немцы веселились. Мучения продолжались около двух часов, затем раздались выстрелы и всё смолкло.
На следующий день деревня и высота за ней были заняты полком. Герои-казаки были похоронены с воинскими почестями в ограде местной церкви. 
За воинскую доблесть.
Потерялось в военных буднях жаркое лето 1915 года, за ним ушёл дождливый сентябрь. Октябрь. За полгода войны, выпавших на долю молодых прапорщиков Муромского полка, погибли почти все товарищи Сокурова. Кроме него Бог сберёг лишь Пучкова и  Банькова.
Гибель товарищей глубоко ранила душу Кирилла, но он не озлобился на всех и вся, кроме врага, не зачерствел душой. Он стал более осторожен, хитёр и благоразумен.
В одном из октябрьских боёв, находясь в непосредственном соприкосновении с врагом, прапорщик Сокуров так умело организовал оборону, что захватил своим маленьким подразделением наступающий на него стрелковый немецкий батальон.
Дело обстояла таким образом.
День выдался спокойный, ничто не предвещало, что немцы к чему-то готовятся. Вдруг находящийся рядом с прапорщиком Сокуровым солдат Храмцов закричал:
– Вашблагрод, смотри, что-то льётся на нас!
В первый момент никто не мог понять, в чём дело. Солдатские сапоги, обмундирование и шинели пропитывались какой-то ядовитой жидкость с запахом керосина, которой очень ловко два раза была облита траншея взвода. Немцы поливали русскую траншею при помощи особой кишки, вероятно, специально для этого изготовленной.
Прапорщик Сокуров скомандовал:
– Тушите цигарки, спички не зажигать! Все вон из траншеи, бежать назад.
Всё было исполнено почти молниеносно. Через две-три минуты в траншею стали падать зажигательные бомбы. Огонь быстро охватил всю её площадь. Дым и огонь скрыли от немцев передвижение взвода прапорщика Сокурова вглубь опорного пункта роты. Немцы, предположив, что русское подразделение сгорело в огне, кинулись на оставленную траншею и стали бросать в неё зажжённые факелы. Увидев эти действия немцев, прапорщик Сокуров приказал взводу остановиться, развернуться лицом в сторону врага и открыть по нему огонь, затем с криком "ура" бросился на него в штыковую атаку. Взвод в полном составе последовал за своим командиром. Ошеломлённый враг, бросив оружие, поднял руки вверх. В этом бою взвод Сокурова уничтожил одну роту врага, а две взял в плен, при этом не потерял ни одного человека из своего состава. 
За этот бой прапорщику Сокурову было присвоено очередное воинское звание подпоручик. Он был награждён орденом св. Анны 3-й степени и назначен на должность командира роты, а свою первую награду орден св. Станислава 3-й степени он получил за взятого в плен немецкого полковника. Дело обстояло следующим образом.
Полк, в котором служил Кирилл, получил приказ сменить находящуюся на передовой позиции соседнюю часть. В дозор авангарда был направлен взвод Сокурова. Подразделение без происшествий прошло небольшой перелесок, вышло из него на поляну, остановилось для осмотра простирающейся впереди местности и заметило  на расстоянии 400 шагов цепь из залегших на земле солдат. В сентябрьских вечерних сумерках нельзя было различить, кто это был. Для проверки пошёл сам командир дозора. Приблизившись к залёгшим в цепи солдатам, Сокуров ясно различил немецкие каски и понял, что перед ним враг. Времени для раздумий не было. Выстрелом из револьвера Сокуров предупредил своих солдат, что перед ним враг. Ответного выстрела не было, произошло нечто неожиданное. Противник бросил оружие и поднял руки. Через минуту от цепи немецких солдат отделился человек и пошёл в сторону прапорщика. В его руках было ружьё, на нём развивался белый лоскут. Подойдя вплотную к русскому офицеру, он улыбнулся, затем неожиданно замахнулся на него прикладом, но Сокуров, увернувшись, своим ногами подсёк ноги врага, быстро навалился на него всем своим телом, оглушил ударом кулака и поволок к своему подразделению. Лишившись командира, немцы опешили. Далее всё произошло буквально в считанные минуты. Враг, не успев опомниться, был уничтожен ружейно-пулемётным огнем, подошедшим к дозору авангардом полка. Пленным оказался командир немецкого батальона полковник фон Шварцвальд.
Бой под городом Брезины.
В первой декаде ноября Муромский полк вступил в бой с немецкой  дивизией под городом Брезины. (В настоящее время город Бжезины (Brzeziny) – Польша. Находится в 20 км на восток от города Лодзь). Ведя бой с превосходящими силами противника, полк был вынужден отступить, город Брезины был сдан крупным пехотным и кавалерийским частям врага. 14 ноября русский полк предпринял контратаку, придвинулся к передовой полосе обороны противника на 500 метров, но под сильным огнём врага был вынужден остановиться и залечь. Весь день и всю ночь батальоны окапывались под огнём противника. На следующий день в 5 часов утра русская артиллерия открыла сильный огонь по неприятельским окопам, и под его прикрытием батальоны пошли в атаку. Надежду на отражение русской атаки немцы возложили на ружейный огонь, применять артиллерию не представлялось возможности виду близости противоборствующих сторон друг к другу. Достигнув первой линии немецких окопов, муромчане штыками и пулями уничтожили в них врага, затем поднялись в атаку на вторую линию, заняли и её, но под ружейно-пулемётным огнём противника были вынуждены остановить наступление на его третью линию обороны.
Беспрерывная стрельба в упор разгневала русских воинов, роты пошли в штыки и перекололи врага оказавшего сопротивление, уцелели лишь те, кто бросил оружие и поднял руки вверх, но таких было не более десяти, что говорит о том, что немцы, хоть и жестокий, но храбрый народ.
За третьей линий немецкой обороны пошла четвёртая. Русские солдаты, увлечённые боем, уже ничего не слышали, – ни свиста пуль, ни даже своего голоса, они были в таком состоянии самозабвения, когда человека можно остановить лишь пулей.
Видя перед собой только врага, зная, что если его не уничтожить, то тот убьёт его, Сокуров своим взводом первым ворвался во вражескую траншею и приказал открыть из неё огонь по последней, пятой немецкой линии обороны, направив на неё пулемёты, брошенные противником. Этими действиями он дал возможность остальным ротам полка почти без  потерь овладеть флангами этой четвёртой линий и без остановки продолжить наступление на пятую, которую выкашивал пулемётами взвод Сокурова.
К 12 часам пополудни немцы были полностью разгромлены, потери их были ужасны, раненых было меньше, чем убитых, а пленных и того меньше.  Из всего немецкого полка были взяты в плен всего около ста человек.
И хотя враг был разбит, его артиллерия оставалась в целости.
Не успела закончиться русская штыковая атака на пятую немецкую линию обороны, заговорили пушки второго германского эшелона. Артиллерия 6-й пехотной дивизии ответила на их вызов, началась непрерывная канонада, длившаяся два дня.
В Рождество Христово.
– Сегодня, 25 декабря христианский мир празднует 1915-ю годовщину пришествия Мира и Любви на обагрённую кровью землю.
Солнце правды, любви и счастья человечества взошло над несчастной и грешной землёй в кровавом зареве злодейств Ирода, истребившего 14 тысяч младенцев в Вифлееме, в желании, в том числе, погубить и явившуюся на землю Правду и Любовь.
Извечная божественная Правда и Любовь явилась на землю, чтобы пролить свою невинную кровь за грехи мира и тем утвердить вечное царство Его на земле.
"Я не мир, а меч принёс вам", сказал Христос ученикам своим, чтобы они не думали, что царствие Божие даётся легко и праздно.
"Если кто хочет идти за Мною, отвергнись от себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною".
Наша отчизна, верная призыву Христа, несёт тяжкий крест борьбы за утверждение на земле мира народов. На эту борьбу она была вызвана вторжением врага, который грозит всему миру господством силы своего оружия. Это германский император, своей угрозой держащий все народы в страхе своего оружия и тем заставивший и мирные народы содержать постоянные войска под оружием.
Кровавые дни переживаем мы, но зато у нас есть вера на скорую победу, которая принесёт миру мир.
С нами Бог! – таков девиз на знамени нашем.
За веру, царя и Отечество, идёте вы в бой!
С Богом, сыны мои! – закончил проповедь отец Митрофан и перекрестил воинство русское.
Игумен Митрофан – высокий стройный полковой священник нёс Божью службу в пехотном полку двенадцать лет, до этого был епархиальным священником. По велению сердца пришёл в православное военное ведомство и попросил, чтобы его направили в полк. Просьба была выполнена.
Сан игумена священник Митрофан получил на третьем месяце войны после вручения ему ордена святого Владимира 4-й степени с мечами.
В решительную минуту боя, когда был убит командир батальона, с крестом в поднятой руке он воодушевил солдат продолжать сражение. Рискуя жизнью, повел за собой нижние чины, был ранен, но остался жив. После лечения возвратился в свой полк.
Сегодня, проповедью в честь Рождества Христова игумен Митрофан благословлял солдат и офицеров, отправлявшихся на передовые позиции для замены находящихся там подразделений полка.
 Информация.
12 июня 1890 года Высочайше утверждено «Положение об управлении церквами и духовенством военного и морского ведомств». Учреждалось звание протопресвитера военного и морского духовенства, в ведении которого находились все церкви полков, крепостей, военных госпиталей и учебных заведений. Власть над военным духовенством была сосредоточена в лице одного человека. По закону протопресвитер военного и морского духовенства, как и епархиальные архиереи, назначался Святейшим Синодом, после чего утверждался в должности Императором. Протопресвитер стал единственным духовным лицом, свободно перемещавшимся по всей территории Российской Империи. Главными помощниками протопресвитера Положением были определены дивизионные благочинные (для посредства между высшей военной духовной властью и подчинённым ей духовенством). На благочинных возлагалась обязанность наблюдения за подведомственными им церквами и духовенством.
В начале ХIХ столетия сложилась довольно четкая иерархия военного духовенства в Русской армии. Возглавлял его Протопресвитер военного и морского духовенства, за ним следовали Главные священники военных округов, затем Главные священники армий, и дивизионные, бригадные, гарнизонные благочинные. Завершали иерархию полковые, госпитальные и тюремные священники. Полковые священники приравнивались к офицерам в звании капитана. Чину поручика соответствовал диакон, а псаломщик – подпрапорщику.
Смертельное братание.
2-й пехотный батальон, в котором служил прапорщик Пучков – командир 2 взвода 1 роты, сменил находящийся на передовой позиции 2-й батальон соседнего полка в вечерних сумерках. Утром 26 декабря со стороны немецких позиций донёслось:
– Руський сльюшай. Выхадьи! Рука жять друга бьюдьем. Водка, коньяк пьить! Плясьять бьюдбем! Мюзик кароший ест! Прьяник Христос…
Солдаты 2-го батальона поняли, немцы на ломанном русском языке предлагали провести братание в честь праздника – Рождества Христова.
Офицеры батальона посовещались и ответили.
– Выходи один солдат ваш, один наш выйдет. Потом два ваших и два с нашей стороны. Снова ваши – пятеро и пять наших выйдут. Потом выходи офицер и наш офицер выйдет. Так и поступили, а когда на немецкой стороне заиграл граммофон, пошло братание и пляска, из русских окопов выбежали безоружные солдаты и пошло веселье.
В какой-то момент, никто даже и не понял когда, нейтральная полоса полностью очистилась от немцев, и в гуще русских солдат разорвался артиллерийский снаряд, прилетевший с немецкой стороны, затем из немецких окопов застрочил пулемёт.
Тела погибших русских воинов и убитого осколком в сердце прапорщика Пучкова вынесли с нейтральной полосы поздней ночью, в это время шёл мокрый снег с дождём.
Спустя неделю без вести пропал прапорщик Баньков – командир полкового разведвзвода. Пошёл в разведку и не вернулся.
Побег из плена.
Прапорщик Баньков бежал из плена в августе 1916 года. Бежал из городка Растенбург, что в Восточной Пруссии. Находиться в плену и осознавать, что война для него закончилась, что где-то за его жизнь платят своими жизнями другие русские люди, – это он не мог себе позволить. Да, в том немецком городке, где он содержался в относительной безопасности с другими пленными русскими офицерами, были более-менее сносные условия – казарменное, но тёплое жильё, двухразовое питание, свобода перемещения, не принуждение к физическому труду. Да, спокойная жизнь без дум о завтрашнем дне, но всё это было не его, и он бежал. Бежал не один, а с зауряд-прапорщиком, принятым немцами младшим офицером за одну звёздочку на его погоне, донским казаком Хлыщенко Панасом Тарасовичем.
К побегу подготовились тщательно, – запаслись сухарями и консервами, картой и компасом, раздобыли даже револьверы.
Из Растенбурга вышли в пасмурную, но не дождливую ночь. Пробираться решили озёрами к городку Лётцен, что тоже в Восточной Пруссии и далее к польским городам Сувалки и Августов по берегам болот. По юго-восточной окраине города Августов протекала река Бебжа, но в летнее время, как они предполагали, она могла быть маловодна и не представлять особой трудности при переправе. Далее, опять-таки по территории занятой немцами, идти ночной переправой через Неман к Гродно. Далее на город Мосты, от него вдоль наезженной дорогой на Молодечно, отдыхая в лесу и далее к Минску. Весь путь пролегал по захваченной немцами территории. Путь опасный и трудный, но молодая кровь Максима и Панаса кипела, требовала от каждого действий на поле боя, а не отсиживаться в плену, ожидая освобождения.
Первая ночь шла относительно спокойно, если не считать, что на исходе её зауряд-прапорщик полностью промок, – провалился по пояс в болото. Остановились лишь на десять минут, чтобы отжать одежду, благо было лето, и продолжили путь к городу Лётцен. Но на этом неудачи казака не закончились.
К полному рассвету прошли более 30-ти километров, определили по карте, и вошли в перешеек  между озёрами Даргин – с севера и Снярвы – с юга. Впереди был город Лётцен. Решили остановиться на отдых, укрывшись в лощине, заросшей густым кустарником и низкорослыми деревьями. Костёр не разводили, не только ввиду близости оживлённых дорог и немецких населённых пунктов, что естественно, но и в связи с отсутствием спичек. Позавтракали одной банкой мясных консервов и одним сухарём на двоих, запили водой из фляжки.
После короткого  и очень бедного завтрака Максим вынул из кармана карту и, разложив её на траве, стал что-то высчитывать.
– По прямой 400 вёрст, – проговорил прапорщик, высчитав по карте полное расстояние от Растенбурга до Минска,– но настраиваться надо… – с минуту подумал, – как минимум вёрст на семьсот.
–  Понятно, не каждая прямая короче объездной, тем более во время войны… Не беда, как-нибудь осилим с Божьей помощью, – ответил Панас и с наслаждением развалился на прогреваемой солнцем земле.
Спали по очереди, – по два часа. Когда стемнело, отправились в путь.
Подошли к западной окраине Лётцена. Здесь Баньков решил зайти в ближайший дом, наполнить фляжку чистой водой и купить спички. Панас отговаривал:
– Опасно, немецкая территория. Мы для них, даже для детей и стариков, – враги. Обойдёмся как-нибудь без спичек, не сыро, лето, найдём родник, наберём воду, а продуктами разживёмся на польской земле.
– Оставайся здесь, за изгородью. Я пойду один, – подойдя к добротному дому крытому черепицей, проговорил Максим и сделал шаг вперёд.
– Ну, уж нет! Вместе идём, вместе и подойдём, – ответил Хлыщенко, улыбнувшись составившейся рифме.
На лёгкий стук в дверь послышались шаги и спокойный приятный женский голос
–  Bist du, Friedrich? (Ты, Фридрих?), – спросила, женщина.
– Nein, Frau. Brauchen Sie Ihre Hilfe. (Нет, фрау. Нужна ваша помощь), – ответил Максим.
Открылась дверь. В тусклом свете  идущим из-за спины, стояла высокая молодая женщина-немка, чем-то неуловимо знакомым и родным похожая на мать Максима.
Пахнуло домашним очагом.
– Frau, wir brauchen Ihre Hilfe. Geben Sie, bitte, Wasser und Streichh;lzer.  (Фрау, нам нужна ваша помощь. Дайте, пожалуйста, воды и спичек), – прямо глядя в глаза немке, проговорил Баньков.
 – Eine Minute! (Одну минуту!), – ответила женщина и, повернувшись налево, вошла в какую-то комнату зашторенную плотной портьерой.
Через некоторое время за шторой раздались шорохи, и минуты через две перед "гостями" показалась улыбающаяся немка.
– Bitte! (Пожалуйста!), – сказала она, протягивая Банькову коробок спичек и большую стеклянную кружку, доверху наполненную водой.
Взяв спички и перелив воду во фляжку, Максим поблагодарил женщину и подал ей деньги.
– Nein, nein! (Нет, нет!), – отстраняясь как от прокажённого, ответила немка. – Nein!
– Danke, Frau! (Спасибо, фрау!), – ответил Максим, поклонился женщине и, повернувшись к ней спиной, пошёл в ночь. Следом за ним следовал Хлыщенко.
Неожиданно тихую ночь разорвал резкий звук выстрела.
Обернувшись, мужчины увидели поспешно закрывающуюся дверь и поняли, что стреляла немка.
– Вот бестия, – подумал Максим и, прокричав, – бежим! – устремился в сторону озёр.
Удивительно, но погони не было. Либо преследователи пошли в другую сторону, либо не поняли, откуда был произведён выстрел, поэтому были безучастны к нему. Но вероятнее всего, никто из жителей этого населённого пункта  не хотел умирать, мало ли что могло произойти в ночи.
– Может быть, это набег русских казаков, – подумали они, мысленно проговорив, –  всё выясним утром, а ночью не следует лезть, куда не следует. Не к чему зря рисковать своей жизнью. Пусть этим занимаются власти.
Немка же побоялась выйти из своего дома. Забившись в угол комнаты за спинкой кровати, она ждала ударов в дверь и звона стёкол окон. Она была уверенна, что русские обязательно ворвутся в её дом, схватят её и зарежут своими большими ножами, а потом повесить на дереве. Послать за помощью было некого, муж Фридрих отлучился по семейным делам к своим сёстрам, жившим в этом же городе, только на  восточной его окраине, а сын, который мог быть хорошим помощником, месяц назад погиб на восточном русском фронте. Так и сидела немка до утра, проклиная всех русских и войну "затеянную ими".
Добежав до перешейка меж озёр, мужчины прислушались, ни единого постороннего звука, – лёгкий ветер ласкал листья деревьев и в ветвях их глухо перешёптывались какие-то ночные птицы. Полная луна, застыв на глади озёр, тянула по ней свою серебряную ленту и светом, ниспадающим из небесной бездны, освещала жирные луга, поляны и путь, по которому шли два путника, пережившие несколько тревожных минут в ожидании  погони.
Шли вдоль западного берега озера Снярдвы, обошли его и направились по новому маршруту – к прусскому городу Лык, оттуда решили идти не на Сувалки, как предполагали первоначально, а через болота на Августов, – путь сложный, более протяжённый, но менее опасный. Случай в немецком доме на окраине Лётцена заставил их быть более осторожными.
Выйдя на трассу Лётцен – Лык, пошли уверенно, так как знали, что немцы боятся ночи и не передвигаются в тёмное время суток. С рассветом сошли с дороги, и пошли просёлками параллельно трассы. Шли с короткими остановками до небольшого озера, что на северной окраине населённого пункта Лык. За ночь прошли около 50 вёрст, устали и  решили остановиться на отдых до полудня, затем лесом идти до болот у Августова – уездного города на территории Польши, входящей в состав российской империи.
От автора.
Растенбург (прусск. Rastenburg)  – город Восточной Пруссии, в настоящее время город Кентшин (K;trzyn) – Польша. 
Лётцен (прусск. L;tzen)  –  город Восточной Пруссии, в настоящее время город Гижицко (Gi;ycko) – Польша.
Лык (прусск. Luks) – город Восточной Пруссии, в настоящее время город Элк (E;k) – Польша.
Сувалки (Suwa;ki) –  губернский город на территории Польши, входящей в состав Российской империи.
Августов (August;w) – уездный город на территории Польши, входящей в состав Российской империи.
Августовский лес встретил беглецов кристально чистым воздухом, пением птиц, ароматом трав и цветов. Всюду – на полянах, у деревьев, на пнях и рядом с ними росли грибы, а ягодные кустики стлались по лесу ковром. Максим, не разбирающийся в дарах природы, чуть было не съел красивую сочную красную ягоду, которую Панас, лишь только увидел у него в руке, тотчас выбил резким ударом. Максим опешил, а Панас, глядя в его глаза, спокойно проговорил:
– Никак жизнь надоела, Максим Петрович? Ягода эта ядовита, с десяток съешь, упадёшь и больше не встанешь. Давай-ка мы лучше с тобой грибочков посбираем, поджарим их на костерке, вот и пища нам добрая будет.
Собирал грибы Панас, он же их и жарил на костре. К лесной жизни Баньков был не приспособлен. На десерт поели ягоды, опять же собранные донским казаком, которые Панас уложил горками на чистой тряпице разостланной на травяном импровизированном столе.
– Царский стол, Панас. С тобой, друг, не пропадёшь.
– Ясно дело, Максим Петрович, деревенские мы. Нам всё лесное хозяйство ведомо, что можно в пищу, а что для лечения употреблять. Без этого никак нельзя.
Отдохнули, сменяя друг друга, и тронулись в путь. К вечерней заре случайно набрели на лесную избушку. Постучали в неё с особой предосторожностью, – держа наготове оружие.
На стук вышел пожилой мужчина, спокойно оглядел потревоживших его покой людей, и, не обращая внимания на наставленные на него револьверы, проговорил:
– Что панам требуется?
– Помоги, отец, из плена бежим, из самой Пруссии, – ответил Баньков.
– Один я, никого кроме меня в доме нет, – давая понять русским, что можно убрать оружие, ответил мужчина.
– Извини, отец, – проговорил Максим, пряча револьвер за полу кителя. – Было… вот так же постучались, а потом нас чуть было не убили.
– Время такое… не спокойное, только у меня вам нечего опасаться. Проходите, паны, в дом. До утра можете отдыхать спокойно, да… и после тоже. Обходят мой дом стороной и немцы и свои.
– Что так? – спросил Хлыщенко.
– За ведьмака принимают.
– Не похож ты на него, пан. Ни усов, ни бороды на лице нет, и волосы коротко острижены, – улыбнулся Максим.
Поляк собрал на стол, познакомились.
Пан Зденек сказал:
– Сколько помню себя, всё в этом доме живу. Жена есть – Агнешка и дочь – Божена… в город с утра ушли… у жены сестра там родная… не оставляем в беде друг друга. Мы им даров лесных и с огорода, они муку, соль, сахар… вот так и живём. А сами-то куда сейчас направляетесь.
– К своим… Куда же нам ещё, пан Зденек?
– Далеко же вам по этим временам идти… вёрст пятьсот, а то и все шестьсот… фронт далеко на восток откатился. Немцы, будь они прокляты, верх над вашими берут. Сказывали, что уже близко к городу Минску подобрались.
– Ну-у-у, Минска им не видать, как своих ушей. Временно это, возможно линию фронта выравнивают, чтобы, значит, в окружение не угодить. Нет… не сдюжить немцам с нами, будь спокоен, пан Зденек, скоро погонят немцев наши войска, – ответил Хлыщенко.
– Да, я спокоен, только всё ж таки скорее бы немца прогнали, житья от них нет. Сюда… в избу мою не суются, болото кругом… удивляюсь, как это вы прошли его? а в городе беда… грабят.
Хозяйка с дочерью пришли в полдень следующего дня. Максим и Панас были удивлены. Агнешка – молодая, красивая стройная женщина явно не подходила по возрасту седому старику Зденеку, которому Максим дал лет девяносто, а Божена тем более не могла быть его дочерью, на вид ей было не более десяти лет.
Увидев удивлённый взгляд русского офицера, Зденек почесал за ухом, помял подбородок, вероятно, прокручивал в голове какую-то мысль, потом спокойно проговорил:
– К вечеру выйдем, укажу дорогу через болото. Как раз и стемнеет. По темну безопаснее будет пройти Августов, проведу вас окраиной, а там дорогой до Гродно вёрст сто… молодые… осилите.
– Выпроваживает, значит, есть, что скрывать, – подумал Максим. – Ну, да, Бог с ним! И на том спасибо.
Рассвет встретили на дороге. Ничто не указывало на резкий поворот событий в опасную для них сторону.
Спокойный ход времени оборвался неожиданным появлением трёх немецких солдат велосипедистов, выкатившихся из-за поворота дороги скрытого густой рощей.
– Halt! – крикнул Максим.
От неожиданности все три велосипедиста упали со своего колёсного транспорта. Обезоружили их быстро, связали, допросили в лесной чаще.
Немцы ехали в город Августов на недельный отдых, предоставленный им за какие-то подвиги. Оставлять их в живых было опасно, но и убить не на поле боя Максим не мог. Вопрос решился просто. С криком: "Ich will keine Qualen erleben!" (Не хочу испытывать мучений!), – один из немцев выхватил из-за голенища сапога нож и буквально в одну секунду вонзил его в своих товарищей, затем убил себя.
Переодевшись в немецкую военную форму, Максим и Панас покатили по дороге к Гродно. В гродненском лесу налетели на засаду русского кавалерийского разведывательного разъезда. И быть бы беде, ели бы не казак, узнавший в Панасе своего однополчанина.
Так славно закончились приключения двух русских беглецов из немецкого плена.
В штабе армии прапорщик Баньков показал на карте расположение немецких войск, что видел на своём пути из Растенбурга до дня встречи с казаками, был награждён орденом святого Станислава 3-й степени, получил очередное воинское звание подпоручик и был представлен к отпуску на две недели.
В свою часть Максим прибыл в сентябре 1916 года. Там уже знали, что без вести пропавший подпоручик Баньков жив. Из первого выпуска ускоренных офицерских курсов он обнял только Сокурова, остальные его друзья и товарищи к тому времени уже сложили голову за Веру, Царя и Отечество.
Броневики.
– Ваше благородие, радость-то нынче какая. Ах, какая мощь! Какая силища-то! – восторженно восклицали солдаты роты подпоручика Сокурова, осматривая издалека, – близко не подпускали, – бронированные машины, прибывшие в полк на усиление.
На следующий день отряд боевых машин показал всю свою мощь. Командиру отряда штабс-капитану Кубасову было приказано прорвать оборону противника в районе города Лодзь, где было замечено скопление крупных сил противника. В образовавшуюся брешь командование  дивизии планировало пустить ударную группу, расширить прорыв и этим самым дать возможность бригаде, а затем и дивизии пойти в наступление.
Бронированные автомобили, вооружённые пулемётами и пушками, войдя в непосредственное соприкосновение с противником, с ходу прорвали первую линию опорного пункт обороны батальона противника, уничтожили его живую силу и, не останавливаясь, продолжили движение вперёд.
Пулемётным огнём и картечью, отряд боевых машин рассеял силы противника в глубине обороны германского полка, но при этом и сам потерял две машины, в одной из которых находился командир отряда.
Раненый в голову штабс-капитан Кубасов покинул свою повреждённую машину, пересел во время боя в другой автомобиль, сменил в нём раненого наводчика орудия и продолжил лично расстреливать врага и руководить боем.
В разрыв в немецкой обороне стремительно вошёл Муромский полк.  Расширяя его, он дал возможность отряду штабс-капитана выйти из боя; дальнейшее продвижение боевых машин вглубь обороны противника вело к их уничтожению артиллерией врага. 
В этом бою рота подпоручика Сокурова проявила чудеса храбрости, уничтожила бетонированную немецкую огневую точку, создав условия для продвижения полка на всю глубину обороны немецкого полка, но дальнейшее продвижение муромчан и дивизии в целом было остановлено сильным артиллерийским огнём противника.
Отряд штабс-капитана был сохранён, но наступление 6-й дивизии захлебнулось. Прорыв в глубину обороны немецкой дивизии не удался.
На следующий день, в отместку за блестяще проведённую операцию по уничтожению врага в первой полосе его обороны русским отрядом боевых машин, германская автомобильная батарея предприняла наступление на засевший в захваченных немецких окопах Муромский полк. Русские артиллеристы метким огнём 76-ти миллиметровых орудий уничтожили два немецких автомобиля, остальные броневики были вынуждены повернуть назад. И всё же около полуночи 23 ноября русские войска оставили город Лодзь.
Русское командование объяснило сдачу города без боя тем, что решило сохранить его от разрушения немецкой артиллерией. В ходе всей Лодзенской операции русскими войсками захвачено 23 орудия и много другой техники, а так же взята в плен одна тысяча немцев.
Письмо.
Кирилл лежал на правом боку, казалось, что он крепко спал, но это был не сон. Кирилл был убит.
В этот день мать Кирилла получила от него письмо, в котором сын её уверял, что ничего с ним не случится. Он писал:
– Здравствуйте, дорогая, мама, я жив и здоров, чего и вам желаю. Мои искренние пожелания здравствовать папеньке –  Мефодию Ильичу и сёстрам моим Верочке и Любочке.
Людмила Петровна смахнула навернувшуюся слезу и, перекрестившись, произнесла: "Слава тебе Господи, что бережёшь сына моего от напастей смертельных! Затем вновь склонилась над письмом и продолжила чтение.
– Ровно один год, как я окончил училище и нахожусь на фронте. Командование обещает дать отпуск. Вероятно, приеду в мае, самое позднее в июле, но это как Бог даст…
Читая и перечитывая дважды и трижды строки письма, Людмила Петровна утирала слёзы, но это были слёзы радости, отчего её лицо светилось, а на губах играла улыбка. Закончив чтение, Людмила Петровна поднесла письмо к лицу и, вдыхая его запах, прильнула к нему губами. Она всегда целовала все письма от сына, мысленно представляя, что целует своего любимого Кириллушку. Целовала и видела его то ребёнком, то студентом, но никогда офицером, представшим перед ней за несколько дней до отправления на войну. Она целовала это письмо, не зная, что оно последнее, что больше никогда не получит от сына ни одного письма.  Не знала, что скоро из её глаз хлынут слёзы горести. Не знала, что сын уже никогда не обнимет её, и она не прижмёт его к своей груди. Но сегодня она была счастлива! Счастлива последний раз в своей жизни.
Через неделю Людмила Петровна получила на сына похоронку, слегла и через пять дней умерла.

Мир покоя и любви
(Рассказ)

Он шёл в солдатской колонне по родной земле, два дня назад освобождённой от  захватчиков – австро-венгров. Густые клубы едкой пыли окутывали его. Пыль везде, – справа и слева, впереди и сзади, под ногами и над головой. 
Пыль, выбитая сотнями, тысячами пар солдатских ног из прожаренной летним солнцем земли густой многокилометровой пеленой висела по-над фронтовой дорогой, жгла горло и невыносимо щекотала его нос. Он теребил нос свободной левой рукой, правой придерживал за ремень винтовку, пытался вытряхнуть из него занудливую Щекотуху, но лишь наносил ему боль, – раздирал крылья его и переносицу до крови. Изредка этой же свободной рукой он утирал лицо от горького пота, – его концентрированную солёную горечь он чувствовал губами, и это ещё более досаждало ему. Пот беспрерывным потоком катил со лба, смешиваясь с пылью, прилепившейся к лицу, проникал в глаза и жёг их, и у солдата не было никакой возможности утереть их тряпицей, у него её просто не было.
Теребил нос, утирал лоб и лицо, но это не только не приводило к облегчению, но ещё больше мучило его, – пот, смешанный с пылью слепить его и как скрабом раздирал лоб, брови, глаза, щёки, губы. Поняв бесполезность своих действий, солдат стал трясти головой, – сбрасывать крупные капли пота с лица, это несло ему некоторое облегчения, но от частых сотрясений воспламенился мозг. Он стал разрывать голову, увеличивать её в объёме, и солдату вдруг показалось, что он сам весь только одна голова, без рук, ног и тела. И катится он в липком солёном месиве прямо в ад.   
Земля под ним и пыль фронтовой дороги, зной охвативший тело и плавящийся в голове мозг, липкий щекотный пот и горький воздух, жжение в глазах и отвисшие от тяжести плечи, – полная давящая и разрывающая душу и тело усталость. Душе хотелось покоя и свободы, а телу отдыха, немного, всего лишь чуть-чуть, хотя бы на минуту, но этого ему не мог дать даже Господь, господином всего его, – тела и души, был прапорщик, он был для него и Бог, и мать, и отец!
И солдат, понимая это, шёл туда, куда вёл его командир, шёл крепко сцепив зубы за впередиидущим, таким же как и сам, солдатом, и остановиться не имел права, но никто не мог запретить ему мечтать. И он мечтал, мечтал о малом, – скорей бы прийти туда, куда ведёт его прапорщик, и ополоснуть лицо водой, – любой, хоть горячей, а если воды не будет, то хотя бы сесть в тени дерева, утереть лоб и промокнуть глаза рукавом гимнастёрки, высморкаться, отхаркаться и откашляться. Но он был в солдатском строю. Откашляться и плюнуть, значит,попасть своим липким тягучим сморчком в спину идущего впереди товарища. И солдат откашливался, но не сплёвывал свою липкую слизь, а глотал её, отчего его горло пылало в огне. Вдобавок ко всему этому пот, вбирая в себя пыль, катил с лица и с затылка на шею, а по ней за воротник гимнастёрки – на спину и грудь, с груди на живот, со спины в ложбинку меж ягодиц, и этому докучливому потоку, завершающему своё движение на ногах, замотанных в серые онучи, не было конца. Все эти муки тела и души терпел молодой солдат новобранец – Алексей Вострухин.  Терпел, и это терпение требовала от него родная русская земля, которую необходимо было защитить от злобного враг.
Голова колонны втянулась в перелесок, ещё минута, максимум две и она вся вольётся в этот райский уголок, готовый обнять его – Алексея своей прохладной тенью и дать его уставшему телу если не полный отдых, то хотя бы новые силы для движения вперёд. 
Алексей не понял, почему вдруг взорвалась земля, почему кто-то неведомый с силой подбросил его вверх и плотным серым покрывалом закрыл от него свет. 
Алексей был в липкой серой области, но не осознавал её, как и не понимал, куда вдруг пропала колонна солдат, лес, солнце и где он сам. Он не осознавал, что завис в сером пространстве, – на узкой грани между жизнью и смертью, на границе света и мрака. Не осознавал течения времени, того его движения вперёд, в котором был от рождения своего до взлёта в черноту. Не осознавал, что вырвать его из этой серой неопределённости и влить в свет или в черноту мог лишь тот, в чьей власти был весь этот хаос. Но Алексею давался шанс, и он должен был определиться с ним, – либо в неизвестность, либо в реальность, из которой был вырван неведомой силой, а срок для принятия решения – всего лишь миг. И в этот миг его сознание проснулось, – Алексей увидел себя со стороны.
Он лежал на вспаханной взрывом снаряда земле, широко в стороны раскинув руки. Из ушей, безвольно склонённой вправо головы, сочилась кровь, ноги, потерявшие ботинки, бились в ритме движения, как бы стремясь унести тело в иную реальность – многомерный мир покоя и тёплого света, мир без боли, желаний и страданий. 
Алексей видел себя со стороны, ему было уютно и тепло, он не чувствовал боли и слабости, он был вне всех забот и материальных желаний, была лишь некоторая жалость того его, кто стонал от боли и бился в конвульсиях на политой людской кровью земле. Он смотрел из нейтральной субстанции на себя в трёхмерности и это его завораживало и одновременно отгораживало от того себя, кто был беспомощен, жалок и одинок. Но в нём ещё было то, что есть в человеке – жажда жизни и любви, которую он питал к матери и Леночке, – девочке из мирной жизни. И он определился со стороной. Он решил идти в мир света, в котором родился и жил, в котором радость и невзгоды, боль и нежность, лишения и удачи. Он выбрал мир света с его тайной и страданиями. Он возвратился в боль и в войну за право любить.
Алексей вздрогнул и почувствовал резкую боль в сердце, как будто кто-то вонзил в него кинжал.
– Ишь, как разворотило-то его! – кто-то чётко проговорил из мрака. 
– Аж кишки выпотрошило! – ответил другой.
– И этот дохлый. Дохлый! Дох-лый! До-о-о-хлы-ы-ый! – слабым эхом дохнул на Алексея мрак, и тишина.
– Я жив! – прокричал Алексей.
– Погодь, кажись, стонет.
– Кто?
– Кажись тот… а может быть… а… хто их тут разберёт… с кишками развороченными.  Померещилось верно.
– Могильщики придут, захоронят. Айда других осматривать, можь кто живой.
Тишина.
– Я жив! – попытался разорвать тишину Алексей, но лишь слегка шевельнул губами.
Безмолвие.
Солдат Вострухин, шевельнул веками, разлепил их от загустевающей крови, узкой щёлочкой приоткрыл глаза. В трепещущих радужных бликах плавно колыхалось что-то плотное и величественное, но не тревожное, не стремящееся задавить Алексея своей безмерной массой, а доброе и белоснежное. И Алексей, отдавшись этому нежному окружению, почувствовал, как что-то тяжёлое скатывается с его тела и вносит в мир покоя и любви.

Подарок императору
(Рассказ)

Газета "Русское Слово", июль, 1914 года.
"Вставай же, великий русский народ! История зовёт тебя совершить великий подвиг, перед которым побледнеет всё, что когда-либо видел мир. Мы должны бороться не только за свою честь, попранное право и справедливость, но и за самоё своё существование, как государства и народа. Мы будем бороться за светлое будущее всего человечества, за уничтожение чудовищного гнезда милитаризма и за освобождение великого немецкого народа от ига тупого юнкерства. И кому суждено пережить эту величайшую эру всемирной истории, тот увидит осуществление самых пылких мечтаний о братстве народов и о царстве мира, правды и любви. Если когда-либо свет воссияет миру с востока; то теперь или никогда. Не будем же останавливаться на полдороге. Святое дело освобождения человечества от бремени насилия и вечных угроз должно быть доведено до конца. Страшны жертвы, труден путь, но велика награда".

Приказ о мобилизации в селе Верх-Марушка, Бийского уезда был получен в 23 часа 40 минут 18 июля. Люди мирно спали у себя дома или в поле. Никто из них не знал о приказе, о том, что надвигается страшная война. Утром 19 июля запасным объявили, что 20 июля они должны отправиться в Бийск. Село замерло в ожидании пьяного разгула, но день и ночь прошли спокойно. Спрос на водку появился лишь утром 20-го июля 1914 года. В селе не было казённой лавки, а у шинкарей её запас был быстро разобран. Запасные помчался за нею в соседние села – Марушенское и Воеводское, но к их огорчению казённые лавки там оказались закрытыми. Таким образом, они отправились в Бийск совсем трезвые, отчего настроение у всех было отвратительное, что нельзя было сказать о ехавших за ними запасных из соседней деревни Бочкари. В Бочкарях 20 июля был съезжий праздник – Ильин день; водки было запасено много, а потому все призывники были пьяны, их лежачих везли в телегах родственники.
А ратникам ополчения был отдан приказ прибыть в Бийск 28 июля. Они, как и запасные из села Верх-Марушка тоже отправились в город абсолютно трезвые, так как к тому времени ни водки, ни пива достать было негде. Их отправка прошла спокойно, нежели запасных из деревни Бочкари. Раздавались только вопли и плач матерей, жён и других родственников, но сами ратники держали себя сдержанно, не бранились и не хулиганили.
В начале августа некоторые запасные и ратники стали возвращаться домой, были забракованы по состоянию здоровья или освобождены от воинской службы на других законных основаниях, остальные были погружены в теплушки и отправлены на фронт. Из села Верх-Марушка отправились на фронт Бородин Прохор, Кривобоков Емельян, Семенухин Егор и Подгорный Силантий. 23 августа эшелон с сибиряками прибыл на Казанский вокзал Москвы, откуда с пересадкой на другом вокзале сибиряки отправились через города Орёл и Курск в Киев и далее через станцию Казатин до конечного пункта Здолбунов, – 15 километров  южнее города Ровно. Здесь воины сибиряки влились в 8-ю армию Брусилова и уже 4 сентября 1914 года приняли бой под Городком, что в 30 километрах западнее Львова.
Значительные силы австрийской армии обрушились на авангард генерала Брусилова, состоящий из пехоты, казаков и лёгкой артиллерии. План неприятеля был ясен, – стремительной атакой смять передовые части Брусиловской армии, затем броситься в центр и уничтожить её.
Русской пехоте и артиллерии пришлось окопаться, в резерве армии были только несколько казачьих отрядов.
– Всё, братцы, держитесь, идут, – проговорил Прохор, увидев выходящую из леса австрийскую пехоту, и крепче сжал в руках винтовку.
– Сейчас бы за пышное и мягкое подержаться, – решил пошутить Кривобоков, но никто не принял и не поддержал его неуместную в данное время шутку, ибо время располагало не к ней, а вело к двум противоположностям – жизни и смерти. Какую из них примет судьба каждого русского солдата уже через несколько минут, то не было дано знать никому. Оттого и шутка Емельяна в ожидании первых выстрелов и взрывов была воспринята каждым, как насмешка над самим собой и над каждым из них. То, что Кривобоков видел, как утеху, никак не вязалось с тем, о чём думали многие в это время, а думали они о матерях и своих любимых подругах, о том, удастся ли ещё когда-либо увидеть их и обнять. Но Емельяна можно было понять, своими словами он хотел отвлечь себя и своих товарищей от тягостных дум, пытался вселить в своих товарищей веру в жизнь, веру в то, что сегодня смерть не настигнет никого.
На выходе из леса, расползшегося впереди густой тёмной полосой, австрийскую пехоту встретил мощный огонь орудий и пулемётов со стороны русских позиций.
– Бежите! То-то же! Получите изверг... – разорвавшийся снаряд, прилетевший со стороны врага, остановил на полуслове радостное восклицание Семенухина.
Убитое тело Егора, взлетев вверх, распалось на две большие и несколько маленьких частей. Падая, они описывали замысловатые кульбиты и орошали землю кровяной пыльцой, которая достигла лица Бородина. Утерев лицо рукавом шинели, Прохор передёрнул затвор винтовки и послал во врага очередную пулю. В пылу боя он не понял, что оросило его лицо, он даже не понял, что в соседнем окопе разорвался снаряд, разнёсший на куски тело его односельчанина – Семенухина. Прохор полностью отдался бою, через прицел винтовки видел только врага и слышал только выстрел из неё. Он стрелял, поражал врага своими меткими выстрелами и считал:
– Один, два, три, четыре…
Считал, как в далёкой юности, в которой отец учил стрелять из ружья. Но тогда он стрелял по камням, а сейчас по людям, и это тяжело ранило его душу, но иначе он не мог поступить, или враг или он должен быть убит, другого не дано, а умирать Прохор не хотел, поэтому стрелял и считал:
– Пять,– передёрнул затвор, – шесть…
Пехота врага дрогнула и отступила, но бой продолжался. Из леса выскочила кавалерия. В бой была брошена лучшая кавалерийская часть, цвет австро-венгерской армии, будапештская гвардейская дивизия, сплошь состоящая и мадьяр.
Одетые в яркие жупаны, сомкнутыми рядами с пиками наперевес они неслись в бешеном галопе на русские окопы.
Казалось, ничто не могло остановить стремительного натиска гвардейцев, – ни шрапнельный огонь русской артиллерии, косивший ряды венгров, ни шквальный огонь пулемётов, валивший лошадей и сбивавший из сёдел людей. Мадьяры приближались к русским окопам. Ещё миг и от русской пехоты не останется и следа. Но солдаты сибиряки не дрогнули, а вскоре из окопов понеслось радостное "ура". Этот воинский клич вылетел из сотен глоток тотчас, как пехотинцы услышали грозное гиканье. Они поняли, в бой идут казаки. Через минуту навстречу мадьярам лихо вылетела русская конница.
Два часа продолжалась кровавая сеча, за которой с замиранием сердца следили и австрийцы и русские.
После боя от будапештской гвардейской дивизии в живых не осталось ни одного человека. Всё поле было усеяно телами неприятелей, отрубленными руками, ногами, снесёнными головами, трупами лошадей. Немало погибло и казаков. Но этот первый день битвы под Городком  принёс победу русскому оружию.
Начальник будапештской дивизии генерал Фрорейх не перенёс позора поражения и застрелился тут же, на поле битвы.
О победе Юго-Западного фронта в шестидневном Городокском сражении писали все газеты Российской империи. Из них весь мир узнал, что генерал Фрорейх обещал императору Францу-Иосифу преподнести подарок в день его рождения – уничтоженную русскую армию.
Бросив свою дивизию на русских, австрийский генерал был уверен, что победит, но…
Перед боем мадьярам было приказано надеть парадную форму, так как после победы предполагалось устроить парад. Парадная форма мадьярам очень даже пригодилась, они легли в ней в землю. Император остался без радостного известия, а генерал за свою самонадеянность заплатил собственной жизнью. 
План разгрома армии Брусилова не удался, австрийцы поспешно отступили.
 В шестидневном Городокском сражении погибли все четыре запасные из села Верх-Марушка, Бийского уезда.

Письмо маме
(Рассказ)

"Дорогая моя мама, пишет Вам сын Ваш Елисей из района боевых действий. Сегодня мы первый день как после боя. Письмо моё пишу в радости, что жив и в надежде, ещё долго жить буду, а может, когда и приеду повидаться, в отпуск. Солдат иногда отпускают домой, это называется отпуск, но не всех, а особо отличившихся в боях. Мне ничем особым похвастать нечем, служу как все, хожу в бой, вот и всё.
А неделю назад  над нашими позициями показался австрийский аэроплан, я его тогда первый раз увидел… краси-и-ивый, аж жуть, но страшный… говорят, губит шибко, а я даже вовсе и не испугался. А чего его бояться, коли он как стрекоза… малюсенький совсем. Сказывают, что бомбы с него падают, и кто бы мог подумать?!.. Такой маленький, вроде букашки, а бомбы большие кидает. Как они в нём помещаются? диву даюсь. Обманывают, верно, стращают, думают, что я совсем ничего не понимаю. Не могут с него бомбы большие падать. Негде им в букашке помещаться. Ежели бы она как сарай была, тогда конечно, поместились бы, а так… нет... не верю. Мы, когда аэроплан жужжал, колонной шли. Командир сказал, что неприятель близко. Откуда только он всё знает? Ума не приложу! Командир у нас грамотный, хороший, всё знает и догадливый ужас как. А и правда, буквально через полчаса подошли к деревне, не могу писать к какой – военная тайна. В деревне с одной стороны костел, так церковь у них называется, с другой  каланча… высоченная… я, когда наверх смотрел, шапка с головы скатилась. Это, правда, уже на следующий день, а сначала, как вошли в деревню, нас с каланчи и с макушки костёла встретил град пуль из пулеметов. Мы все пали… кто куда. Я спрятался за стенкой дома, а кто не успел спрятаться, те остались лежать, некоторые дрыгались, – ранены были, а подойти к ним не было никакой возможности, сильно стреляли сверху. Совсем плохо нам было, побили бы нас всех если бы не наш командир. Уж как он там по своему – по-командирски всё делает, то мне не ведомо, только наши пушки поддали немчуре жару. Первым выстрелом подожгли костел, он моментально запылал, после чего остановилась пальба одного пулемета. Затем снаряды попали в каланчу, после чего остановилась пальба второго пулемета. Когда стихли пулеметы, мы открыли стрельбу по окопам, что рядом с костёлом и каланчой были. Очень сильная завязалась перестрелка. Бой длился с утра до самого вечера, а потом мы бросились в атаку, и сковырнули их из окопов. Ох и шибко же они побежали. Дело к ночи было, мы за ними не стали гнаться, устали. До утра отдыхали, а утром деревню польскую смотрели, своих и немцев убитых хоронили.
Перед деревней и вся деревня были усеяны осколками гранат, трупами, неприятельским оружием, амуницией. И окопы были завалены неприятельскими трупами. 
Весь день простояли в деревне, потом снова колонной пошли на запад. Были  небольшие стычки с отступающими немцами, но такого боя как в деревне уже не было, не было у нас и убитых, ранены были только пятеро.
А потом снова было большое сражение. Где это было, не имею права писать, военный секрет, только бились мы под высотами со страшно тяжело выговариваемым названием. На горах сплошь был лес, а из немецких окопов в нас строчили пулемёты, стреляли ружья и били пушки. Страшно было наступать, окопы все были из дикого камня, перед ними волчьи ямы и проволока колючая, как ежи, только не маленькие, а прям во весь мой рост. Много было всяких препятствий для наступления, но мы все их преодолели, правда, не за раз. Три дня бились на тех высотах, не прерываясь ни днем, ни ночью.
В первый день пушки били беспрерывно, как с той, так и с нашей стороны. Бомбы сыпались, как град с неба, наполняя воздух грохотом и производя ужасные разрушения. Нас сильно много побило. Легли и так копали окопы. Я сначала для головы ямку выкопал, потом для всего тела, так и зарылся в целый рост. На второй день немецкие пушки стали слабо стрелять, видно, наша артиллерия сильно их побила. Ох и крепко же наши артиллеристы всыпали им в заднее число. Снаряды наши так и ложились на них, так и давали им жару. На третий день неприятельская артиллерия замолчала совсем. Вот тогда мы встали, и дали им прикурить, за всё им дали, – за наших погибших братьев сильно с ними поквитались, всех побили сначала пулями, потом  в штыковой атаке.
Вот уже 3 дня не раздеваюсь. Сплю по 2 – 3 часа в сутки, ем, как попало, но, странное дело, чувствую себя бодро и вполне здоровым. Дни здесь стоят теплые, иногда жаркие, а ночи холодные. Сегодня в полдень пришел на позицию дезертир немец, стал на колени, поднял руки кверху и сдался.
– Что хотите, делайте со мной, – сказал, – а воевать сил больше нет.
Отправили его к нам в тыл, а там, знамо куда, в Россию".
На следующий день прилетели немецкие аэропланы и сбросили на русские позиции бомбы. Двадцати трехлетний солдат Смирный был смертельно ранен, через час, не приходя в сознание, умер.

Глава 2. За Веру и Отечество

Записки корреспондента
(Повесть)

Глава 1. Дух русского человека

У командующего.
Корреспонденту губернской газеты «Энские вести» Семёну Васильевичу Звонарёву по заданию редактора было поручено отправиться на N-ский фронт Великой войны.
– Из Генерального штаба нашей армии получено добро. Отправляйтесь немедленно, войдите в сношения с командованием армии, познакомьтесь с солдатами и офицерами, найдите среди них героев и напишите о них цикл статей и рассказов, – сказал редактор Звонарёву. – Целью, надеюсь, ясна. Необходимо поднять патриотизм в губернии, которая, как мне мыслится, слабо откликается на патриотический порыв, охвативший российский народ в Петрограде и в Москве. И в этом, – редактор помял подбородок, тяжело вздохнул, затем резко, как ударом сабли, произнёс, – наша вина, уважаемый Семён Васильевич!
Утром следующего дня, собрав необходимые для выполнения задания редактора предметы, – карандаши, перья, бумагу, блокноты и уложив всё это в саквояж, Звонарёв отправился в путь, – к месту расположения штаба армии. На место приехал уже затемно, никто его не встречал и ещё вдобавок моросил занудливый осенний мелкий дождь. У двух встречных солдат, представившись корреспондентом газеты, спросил, где располагается штаб армии. Указали на невзрачный, стоящий отдельно от других домов слабоосвещённый двухэтажный особняк, тонувший в серой стене облезлых осенних деревьев. Хлюпая ботинками в галошах по раскисшей от дождя земле, пошёл в указанном направлении, ступил в приусадебный сад и без озлобления, которое обычно бывает в такую мерзкую погоду, направился к дому, в котором, предположил, до войны жил либо уездный учитель, либо банковский чиновник, а в настоящее время, как сказали солдаты, располагался штаб N-ской армии N-ского фронта.
– Дождь, что он по сравнению с тем, что приходится терпеть солдатам? Вот даже генерал и тот расположился со своим штабом в каком-то захудалом домишке. А я… нет… я не имею права хныкать и обижаться на свою судьбу, она милостива ко мне. Нечего Бога гневить! – мысленно говорил себе Семён Васильевич, подходя к дому, у входной двери которого стоял часовой.
Вскоре Звонарёв представлялся адъютанту командующего. Тот извинился, что не встретил его и сказал, что командующий ждёт.
– Беседа будет непродолжительной, у генерала важные дела, – предупредил Звонарёва адъютант.
– Я очень признателен командующему, что он нашёл время для беседы со мной, – ответил Звонарёв и, поблагодарив капитана, вошёл через указанную им дверь в рабочий кабинет генерала.
Из-за стола навстречу корреспонденту вышел довольно-таки молодо выглядевший генерал. Весь вид его, – русые коротко остриженные волосы, пышные усы, бритый подбородок и чистые от волос щёки с короткими бакенбардами на висках, серые, утомлённые, но мягкие и добродушные, с зоркостью глаза сразу расположили к душевной беседе.
Командующий, увидев корреспондента промокшим, приказал принести горячий чай. 
Поблагодарив генерала за участливое отношение, Звонарёв попросил его кратко рассказать о положении дел в полосе действия его армии.
Командующий откликнулся на его просьбу и стал неспешно приводить некоторые эпизоды из жизни армии и фронта в целом.
– …привезли орудия и снаряды, – поблескивал глазами генерал, – между прочим, нужно было опробовать их. Орудия новой системы, снаряды ранее не применялись нашей артиллерией. А что, решил, даром снаряды тратить. Опробуем их на деле. Отлично вышло. Великолепные снаряды.
Ну, хватили по ним, закопошились, растерялись. Наши видят такое дело, пошли в атаку, а оттуда ни единого выстрела. Подошли к проволочному заграждению и стали резать проволоку. А с той стороны выскочили австрийцы и тоже стали резать её.
Их спрашивают: "Чего это вы?"
А они в ответ: "Напугали вы нас сильно! Не хотим больше под такой обстрел. В плен желаем. Заберите нас, а то, ежели германцы подойдут, не пустят нас. А нам жить хочется".
– Да, – махнул рукой генерал, – австрийцам и германцам никогда не выдержать такого огня, какой мы выдерживаем. Бегут!
Беседовали с генералом недолго, но по существу. Командующий с гордостью за своих подчинённых говорил о их стойкости и героизме.  Упомянул воинов, побывавших в плену и бежавших из него через леса и болота по тропинкам, ве;домым лишь местным жителям.
– Несладко врагу в этих болотных капканах, – говорил командующий. – Вязнут и гибнут орудия; плутают, сбиваясь с дороги и попадая к нам в плен или под выстрелы партизанов вражеские разъезды и отряды; затруднена вся техника передвижений, маневрирования, обходов и наскоков.
В конце беседы генерал с искренней бодростью заключил:
– Только бы не отступили! Задержать бы их тут на некоторое время!..
Перед Звонарёвым на секунду блеснула, как он предположил, военная истина, – суть не в отступлениях и наступлениях, а в создании выгодной обстановки, а более всего в умении сплотить войска и руководить ими.
Семён Васильевич уходил из кабинета генерала с искрящимся взглядом, который тотчас потух, лишь только понял, что так и не смог составить представление об армии, – о её ближайшем будущем.
– Вроде бы и беседа была, и генерал с пониманием отнёсся ко мне, а вот, что-то не вышло. Не вынес я из разговора с ним ничего полезного, говорил себе Звонарёв. – А может быть я не прав. Всё-таки я сугубо гражданский человек. Командующий не имеет права раскрывать передо мной свой стратегический план. Да, конечно, я не прав!
Утвердившись в этой мысли, Семён Васильевич прилёг на топчан, любезно представленной ему адъютантом для ночного отдыха в одной из комнат второго этажа, но не спалось. Он вновь и вновь перебирал в памяти разговор с генералом, но оставался в неведении, – что, как и о чём писать.
– Будущее, конечно, в тумане. И неизвестность пугает… война! Но несомненно одно, в армии, начиная с командующего, сохранилась, а может быть, и возросла драгоценная бодрость, и это я видел во всём облике генерала. Дух русского человека твёрд, а это самое главное в борьбе с врагом. – С такой благостной мыслью Семён Васильевич вскоре вошёл в крепкий сон.

Глава 2. Авиация.

Лесная тайна.
– В первый раз этот аппарат прислали к нам в отряд в мае. Слажен, видим, великолепно, конструкция замечательная. Мотор работает, как часы, а испробовать, всё же нужно. Не летали никогда на таком, – слушал рассказ лётчика Семён Васильевич.
Проба, нужно сказать, не так, чтобы очень пустячная. Верстах в 15-ти от нас немецкий авиационный отряд стоял. Чуть завидят, наш лётчик вылетел, три "таубе" уж обязательно встречать его поднимутся.
При таких соседях пробовать незнакомый аппарат всё же затруднительно.
Вызвались, признаться, мы все, но начальник отряда решил лететь сам.
Помню, замечательное утро было, как сейчас. Лист на дереве не шелохнётся. Аппарат сверкает, как новенькая детская игрушка, только не игрушка он, конечно, а боевая машина. Сел капитан в самолёт, мотор запустил, работает – душа радуется. Тронул с места и через миг скрылся из глаз. Ско-ро-о-ость бешеная!
Прошёл час. Пора бы появиться нашему начальнику. Не идёт на посадку самолёт. Не видать его. Ждали ещё час и два. Ждали до вечера. Ничего и ниоткуда! Не знали, что и думать.
Если бы он попал в плен или разбился на неприятельской территории, немцы уж обязательно бросили нам записку. В этих случаях мы всегда друг друга уведомляем, специально посылаем лётчика с запиской, привязанной к камешку.
Опустись самолёт на нашей территории, тем более узнали бы. Коротко говоря, капитана Легостаева мы больше не видели.
Прошло два месяца.
Шли мы через Беловежскую пущу и вдруг видим на макушке большого дерева огромнейшее гнездо.
Полезли туда. Батюшки, Господи Иисуси, наш аппарат, целёхонький, без единого повреждения. Мотор лишь чуть-чуть сверху ржавчиной взялся.
Сняли мы аппарат с большой осторожностью. И по сей день вон, – рассказчик кивнул головой в сторону красивого самолёта, стоящего на лётном поле, – едва ли не лучше всех работает.
Загадка исчезновения капитана стала ещё мучительнее.
Как ни спешили мы, задержались на том месте на целые сутки. Обшарили кругом каждый кустик, каждую мышиную норку. Ни следа.
Тронулись дальше.
Проходим с версту, и вот этак в сторонке ложбинка небольшая, вся кустами заросла. Кто-то из нас внимательно вгляделся в неё и заинтересовался торчащим из неё  куском ткани.
Подошли. Среди распавшихся лохмотьев одежды, почти совершенно очищенный от мяса скелет с переломанной ногой. Рядом кожаный бумажник в целости. Открыли и ахнули. В нём документы капитана. Захоронили нашего начальника подобающим христианским способом, крест поставили.
Всё исполнили по-христиански, только загадка смерти капитана осталась при нём. Одно понятно, посадил он самолёт самым аккуратным способом, но с какой целью – не ясно, толи с мотором что приключилось, толи решил испробовать самолёт на низкой высоте, да ошибся в расчётах, а может быть и по какой иной причине. А вот ногу сломал, вероятно, при спуске с дерева. А дальше ясное дело. Стал ползти, прополз больше версты и забился в ложбинку, где и умер.
Кто-то из наших предположил, что капитан мог погибнуть от волчьих зубов, только я так не думаю. Скелет-то весь цел, не покусаны, не разгрызены и не разбросаны кости, все ровнёхонько лежали, когда мы нашли нашего славного начальника. Думаю, подстрелили капитана с земли, только не пожелал он, чтобы машина врагу досталась, посадил её на макушку крупного развесистого дерева, спустился с него, а вот сил добраться до своих не хватило. 
Прилетел...
Два дня пробыл в авиационном отряде Семён Васильевич, услышал много интересного, но рассказ одного из офицеров этой лётной части, услышанный им в последний день пребывания среди лётчиков, особо запечатлелся в памяти.
Звонарёв стоял на лётном поле и смотрел на возвращающиеся с задания аэропланы.
– Красивые, не правда ли? – услышал он голос за своей спиной.
Обернувшись, Семён Васильевич увидел молодого поручика, на его лётной куртке красиво белел новенький офицерский Георгий.
– Смотрю и удивляюсь, как всё-таки далеко шагнуло человечество за какие-то неполные сто лет. От ядра до воздушного аэроплана. Не чудеса ли? Чудеса! А то, что красивые… это бесспорно!
– Моторы бы им ещё получше… цены бы им тогда не было, – ответил поручик.
– Что так? – удивился Семён Васильевич.
– Был случай… и непосредственно со мной. В одном из полётов забарахлил мотор, что вынудило меня опуститься в районе неприятельского расположения, – без какого-либо вступления начал рассказ поручик. – Ругался, как чёрт, пулю в лоб готов был пустить из-за чёртова мотора. Хожу возле аппарата, мотор смотрю, всё в порядке, а не работает.
Не заметил за хлопотами, как меня четыре немца, как птенца, взяли.
Привезли в свой отряд. Попался-то я немцам из авиационной части. Отобрали у меня снимки, которые я, летая над их территорией, сделал, допрашивать не стали, сказали, что сами как в плену.
– Нет у нас сухопутного сообщения с нашей армией, – сказали. – Дожди прошли, кругом болота образовались. Провиант доставляют воздухом, а в непогоду и голодать приходится. Вас, – говорят мне, – как пленного, держать здесь не можем. Вам гораздо лучше будет в Германии. А отсюда, если вам угодно, мы вас на аппарате доставим в штаб.
– Вы вправе делать со мной, что вам угодно, – ответил.
Продержали меня день. На другой, вижу, выводят аппарат. Садится в него лейтенант. Предлагает мне лететь пассажиром.
Сажусь. Поднимаемся. Погода чудесная. Прямо обидно слушать, как великолепно работает его мотор.
 И вдруг точно что-то ужалило меня в сердце. Гляжу, предо мною из кармана куртки лейтенанта торчит рукоятка револьвера. Я почти машинально цап револьвер. Взвожу курок и приставляю немцу в затылок.
Задрожал он весь. Обернулся. Бледный, лицо просьбу выражает. Не убивай, мол.
Я ему и говорю: "Лети к нашим позициям, иначе пристрелю. Расшибусь, а в Германию вашу не поеду".
Немец закивал головой, речь от страха отнялась, и повернул в нашу сторону.
Летели минут двадцать. Рука занемела револьвер взведённый держать. И вдруг, замечаю, немец начинает снижаться. Прежде, чем я сообразил, он "стоп мотор" и планирует.
Тут, сам не помню, как вдарил ему по затылку рукояткой револьвера, выхватил у него из рук рычаг управления, дал контакт и успел выпрямить аппарат.
Пролетел я немного, пули засвистели. А это из наших окопов по мне стрелять стали.
Спланировал я на нашей территории весьма удачно. Аппарат целёхонький. Ни малейшей поломки.  А немец потом пришёл в себя и теперь уже он в плену.
Авиационная разведка.
Продолжив путь по фронтам армии, Семён Васильевич вновь оказался в авиационной части, где ему довелось услышать историю авиационной разведки, непосредственно от её участников.
– В один из дней наибольшего напряжения боевых схваток немцам удалось сгруппировать на правом фланге нашей армии большие силы и в самый разгар боёв один из наших корпусов был отрезан от главной группировки, – начал рассказ поручик Ясаев. – При дальнейшем продвижении неприятеля корпус оказался у него в тылу, и потерял всякую связь с главными силами, положение его стало отчаянным.
– Разыскать отрезанный от армии корпус приказали нашему авиационному отряду, – дополнил рассказ товарища подпоручик Рогов. – Выполнить приказ командования армии командир отряда поручил нашему экипажу, Сергею Фёдоровичу, – поручик положил руку на плечо Ясаева, – и мне. Старшим командир отряда назначил Сергея Фёдоровича.
– Перед вылетом мы долго испытывали мотор, выверяли отчётливость работы каждого цилиндра, каждой мельчайшей детали, отказ которой мог сыграть роковую роль в общем исходе серьёзнейшего поручения, – в судьбе нескольких десятков тысяч людей, – сказал Ясаев. – Наконец я дал знак запустить мотор.
– Как грозная птица ринулся наш аэроплан на поиск окруженного немцами корпуса, – торжественно проговорил подпоручик и стал живо описывать местность, расстилающуюся под крылом самолёта. – Мы пролетали над выжженными и ещё пылающими селениями, над окутанными сизым сумраком участками лесов, над подёрнутыми клубящейся пеленой тумана вечно топкими болотами. 
Видели скопления неприятельских войск, заносили эти данные на карту, а нам навстречу неслись ружейные залпы, слишком отдалённые, чтобы быть опасными.
– Да, пули нам были не страшны, но шрапнели несли некоторую опасность, – проговорил поручик. – Несколько раз в стороне от аппарата вспыхивало облачко шрапнели. Мы продолжали полёт, несмотря на опасность и сравнительно скоро нашли наш потерявшийся корпус, почти там, где и предполагал штаб армии. Оставалось выбрать площадку для приземления, посадить самолёт без риска разбить его, отдать секретные пакеты и тотчас отправиться в обратный путь.
– Но мотор, так тщательно осмотренный, внимательно проверенный вдруг остановился. Пришлось спланировать в сторону от корпуса, к тому же отделённого полосою леса и  длинной цепью болот, – тяжело вздохнул Рогов.
– Приземлились, осмотрели мотор и выяснили, что пробит бензопровод. Вероятно, шрапнель задела его. Нового бензопровода у нас не было. Поняли, что на месте его не исправить. Положение, как говорится, аховское, – развёл руками поручик.
– Посовещавшись, решили, что я пойду к корпусу, – проговорил Ясаев, – а Виктор Александрович будет сторожить самолёт. В случае опасности уничтожит его и тоже будет пробираться в сторону корпуса. Обнялись, поцеловались, и я скрылся в кустарниках.
– Весь день я думал, как починить мотор, но ничто не приходило на ум. Наползала ночь, а ещё задолго до неё над болотом поднялись и заклубились седые туманы. Становилось зябко и сыро, – поёжился Рогов. – В такой сырости я особо дорожил коробком спичек. Укутывал его в сухое бельё на моей груди, чтобы в случае подхода врага поджечь остатки бензина в баке.
Мучал голод. Красные ягоды, росшие на болоте, оказались горькими. От них жгло во рту, возможно, они были даже ядовитые. Когда стало совсем темно, рассудил, что до утра аэроплан никто не сыщет. Почему же не попытаться найти какой-нибудь выход, который был бы получше плена или голодной смерти?
Побрёл. По пути обламывал ветки кустарников, ставил "вехи" своего обратного пути. Шёл по-звериному, чутко, неслышно. Часа через три сквозь туманную чёрную мглу рассмотрел остов чего-то дымившегося.
Лёг и стал подползать. Вскоре услышал чьи-то тихие голоса. Подполз ещё ближе, – русский торопливый и строгий говор мешался с молящими голосами каких-то литвинов.
Решился окликнуть, и через несколько минут был найден казачьим разъездом.
От казаков узнал, что местность ещё далеко не свободна от немцев. Казаки меня накормили и уехали, а литвины-погорельцы вызвались проводить до схоронившихся в лесу полещуков.
– Там пану будут добры кони, – сказали они.
– Полещуки под моим руководством разобрали аэроплан, погрузили его в телеги и через шесть дней, известным только им путём, доставили его в совершенно неповреждённом виде в авиационный отряд. В отряде я встретил благополучно возвратившегося Сергея Фёдоровича Мой товарищ доставил в штаб отрезанного корпуса секретные пакеты, возвратился в отряд и собирал группу для моего вызволения из плена болот.
Вот так, благодаря героизму двух бесстрашных офицеров корпус восстановил связь с армией и при её поддержке вышел из окружения. За свой героизм поручик Ясаев и подпоручик Рогов были награждены орденами святого Станислава 3-й степени.
Немецкие лётчики в плену.
На одном из участков нашего N-ского фронта шрапнелью был подбит германский "альбатрос". Лётчики опустились в черте расположения наших войск, где были взяты в плен и подвергнуты допросу. Командиром части Семёну Васильевичу было разрешено присутствовать на допросе пленных.
Оба они были из резерва своей немецкой армии, оба в звании лейтенант. Один пилот по образованию был инженер. Ещё задолго до войны заинтересовался авиацией и с началом военных действий, будучи призван из запаса, поступил в одну из германских авиационных школ и окончил её вполне успешно.
Второй лейтенант, летевший в качестве наблюдателя, по образованию юрист, до войны занимал место юрисконсульта в одной из крупных берлинских фирм.
Интеллигентные, вполне корректные, они охотно и оживлённо вели беседу с нашими офицерами, дали ряд ценных сведений и общих характеристик, но заявили, что по долгу службы не могут касаться вопросов, представляющих безусловную тайну германской армии.
– Император Вильгельм, – заявили они, – пользуется огромной популярностью не только в армии, но и среди широких кругов населения. Ему ставят в заслугу его неутомимость и главным образом за подготовленность Германии к войне, в виду того, что его, а в целом и всю нашу страну ненавидит остальная Европа.
–А почему его ненавидит вся Европа, вы над этим не задумывались, господа? – спросил допрашивающий их офицер.
Игнорируя вопрос русского офицера, немецкий пилот стал расхваливать мирового сатрапа.
– Популярность кайзера останется за ним и в случае печального для нас исхода. Кайзер сделал всё, что мог, тем более при нынешних трудных условиях жизни в Германии. Трудностей мы не скрываем. Более того, можем откровенно сказать, что уже со времени неудавшегося окружения вашей армии у Вильны в счастливый исход войны перестали верить. При создавшемся положении кайзер осознаёт свой долг перед народом Германии привести страну к почётному миру, и долг этот он выполнит, во что мы свято верим. Поэтому народ Германии терпеливо сносит все лишения. Скрывать случаи беспорядков, вспыхивающих периодически в разных местностях империи, мы не стремимся, ибо это простые вспышки недовольства, – вспышки острого, но скоропреходящего напряжения.
На вопрос одного из наших офицеров, весь ли состав германской армии одинаково одобряет применение отравляющих газов, как способ ведения войны, пленные в один голос ответили:
– Далеко нет. Категорически можем заявить, что не только среди интеллигентной части армии, но и среди воспитанных, в известном направлении, кадровых сил, газы вызывают резкое осуждение.
В заключение пленники сообщили, что Германия сильно страдает от недостатка бензина и смазочного материала.
– Авиации же, – понурив голову, продолжали они, – требующей высшего качества бензина и лучшего качества касторового масла для смазки моторов, приходится переживать поистине "чёрные дни".
На допросе военнопленных присутствовал командир полка, в полосе которого были захвачены немецкие лётчики. Он сидел за столом и, казалось, не вслушивался в их ответы, – всё время молчал, но когда они стали восхвалять своего императора, не сдержался, ударил кулаком по столу и резко проговорил:
– И вы смеете нам, русскому народу, говорить, что ваш император начал войну лишь потому, что его не понимает весь мир. А задумывались ли вы, почему его не понимают? Он что один на весь свет праведник, а все остальные грешники? Да, как вы смеете так говорить! – возвысил голос полковник. – А ваши разглагольствования по поводу отравляющих газов, это ли не снятие с себя ответственности за столь мерзкое ведение войны? А избиение, расстрел пленных, как это вы назовёте? Опять недоразумение и несогласие с вашей военной доктриной? Всё это ложь! Вы безжалостный, вредный для Европы народ! Вас нужно давить как клопов! – Я расстреляю вас к чёртовой матери за такие слова. Не желаете, видите ли, касаться вопросов, представляющих тайну германской армии. Какая в чёрту у вас тайна! Злость с пеной у рта и жадность. С исстари заритесь на наши земли, ну, уж нет! Не видать вам ни пяти нашей земли. Сотрём вас в порошок. Замирение вам нужно, да ещё на ваших условиях… Ну, сейчас вы у меня совсем замрёте. Увести  их к чёртовой матери и четвертовать, – гневно воскликнул полковник, – и так, чтобы мучились сутки.
Услышав столь страшные слова, лейтенанты упали на колени и стали молить полковника о милости:
– Господин полковник, смилостивитесь. Не казните, всё расскажем, что знаем.
– То-то же. Говорите, с какой части, кто ваш командир, численность части, последние приказы. Всё говорите, иначе мой приказ будет приведён в исполнение.
Всё рассказали немцы и их признания помогли нашим войскам провести успешную наступательную операцию на всём N-ском фронте.

Глава 3. Во время боя

– Ещё один день позади. Небесная мгла опустилась на землю – ночь. Тревожным сном уснули в окопах наши солдаты, погасли огни в деревне Млодзышин, расположенной на противоположном, занятом немцами берегу Бзуры. Ни бивуачных огней, ни выстрелов. Таинственная тишина, коварная тишина войны. Как-то пройдёт эта ночь? Это неведомо никому, хотя… неведомо мне, а нашему командованию всё положено знать, ему всё ведомо. – Записав эти строки в блокноте, Семён Васильевич потянулся, широко зевнул и направился к лавке, застеленной овчинным тулупом. – Устал нынче, надо отдохнуть. Материала собрал достаточно, ещё дня два-три и пора в обратный путь.
Бой на реке Бзуре.
– В полночь за рекой послышался тягучий глухой звук и тотчас во многих домах деревни Млодзышин зажглись огни, – крестьяне вышли во двор, узнать, кто потревожил и без того неспокойный их сон, – писал Семён Васильевич. – Дело разъяснилось быстро. С той стороны чётко донеслось:
"Немец идёт!"
– Германские солдаты распорядились немедленно потушить огни.
По улицам деревни медленно, с величайшими предосторожностями немцы провозили понтоны. Копыта у всех лошадей, во избежание шума, были обвязаны тряпками.
Вскоре всех мужчин деревни выгнали из домов и погнали вслед за солдатской колонной.
Сначала пруссаки шли по направлению на Сохачёв, затем подались несколько в сторону и часа через два подошли к берегу Бзуры, в пяти верстах ниже Сохачёва. Болотистая Бзура здесь наиболее узка, берега сухи и слегка приподняты.
Мужиков загнали в воду и приказали устанавливать понтоны. Руководили работою сапёры.
Через четверть часа мост был готов, а на берегу сосредоточились воинские части с пулемётами и орудиями.
На правом – нашем русском берегу была мёртвая тишина.
Последние приготовления закончены, началась переправа. Первой на нашу правую сторону переправилась пулемётная команда, затем пошла пехота. Переправа шла всю ночь. В четвёртом часу, когда забрезжил рассвет, на нашем берегу Бзуры развернулись значительные силы германских воинских подразделений и частей.
Вдруг грохнул орудийный залп. За ним другой, третий и… пошло… затрещали пулемёты. И вскоре весь правый русский берег был охвачен огнём. Немцы падали рядами, колоннами, группами; рвавшаяся над их головами шрапнель косила десятки, сотни солдат.
Несколько метких выстрелов русских батарей, – и от понтонного немецкого моста остались лишь осколки.
Отрезанные от своего левого берега, поливаемые шрапнелью сверху и ружейно-пулемётным огнём спереди, пруссаки ошалело метались из стороны в сторону, но их везде настигало русское возмездие. Паника охватило всё немецкое воинство. Бросив оружие, враг устремился к реке, но и там был огонь и смерть. Свою погибель он находил всюду, – на русском берегу и в водах реки Бзура.
К девяти часам всё было кончено. На незначительном пятачке русской земли остались лежать тысячи трупов немецких солдат, "счастливчики" были захвачены в плен, раненым оказана помощь.
Немецкий кашевар.
Шёл вечерний бой. Опустившиеся на поле боя сумерки разрывали взрывы артиллерийских снарядов. Окопы переходила из рук в руки. Наши солдаты то занимали их, то теряли под напором превосходящих сил противника.
Работали штыки. Люди в полумгле вспарывали друг другу животы, пронзали плечи и грудь, в смертельной агонии сплетались в единый комок, рвали уши и носы зубами, впивались ими в шею и падали, увлечённые общим потоком дерущихся. Никто не хотел уступать, а главное – умирать.
Затишье наступило лишь в позднюю полночь. В это время к позиции подъехала солдатская кухня. Тыловое начальство решило обрадовать солдат горячей едой. Кашевар, подкатив к кухне, громко закричал:
– Komm hier! Mittagessen! (Подходи! Обедать!).
Темно. Из окопов вышли солдаты с чашками. Кашевар наливал им горячий сытный бульон и весело хохотал, рассказывая что-то о "русских свиньях" и иронизируя над солдатской прожорливость. Едоки были молчаливы. Никто не проронил ни слова.
Когда солдаты поели, кашевар весело сел на передок и ударил лошадь. Но она не сдвинулась с места.
– Was ist das? (Что такое?), – удивился кашевар.
Лошадь держали под уздцы.
– Nicht unartig! (Не шалите!) – возмутился кашевар.
К нему подошли два солдата, и он, к ужасу своему, увидел русских и понял, что попал на русские позиции. Кормил русских, думая, что кормит своих.
– Поезжай в штаб дивизии. Покорми и там наших. У тебя ещё много осталось! – приказали ему и дали двух конвойных. Немецкий кашевар уныло потянул свою лошадь в русский лагерь.
А получилось всё…
Когда кашевар варил бульон, позиция принадлежала немцам, когда же ужин был готов, она перешла в наши руки. В темноте кашевар и не разобрался в сложившейся ситуации.
Наши русские воины отдыхали, когда немецкий кашевар подъехал к ним и обрадовал криком: "Komm hier! Mittagessen!".
Русский солдат смекалистый, мигом сообразил, в чём дело.
– Ребята! Молчите и ешьте!
Молчали и ели.
Родные братья – враги.
– Вот вы, Семён Васильевич, насколько мне известно, записываете случаи проявления героизма нашими солдатами в боях, – посмотрев на корреспондента, проговорил командир роты капитан Лигостаев.
– И вы знаете зачем, любезный Анатолий Петрович, – ответил Звонарёв. – О стойкости и героизме наших солдат и офицеров должна знать вся Россия.
– Непременно, – ответил капитан. – А потому хочу рассказать вам о необычном случае, произошедшем в боях под Краковом.
– С удовольствием послушаю.
– В одном из русских окопов была чешская дружина, – начал рассказ капитан. – Она долго стреляла в противника из укрытия, но в какой-то момент решила сойтись с ним в рукопашный бой. То же самое сделал и их противник. Образовались две толпы, идущие друг на друга.
Когда противники сошлись, все увидели, что шедший в первом ряду солдат чешской дружины вдруг громко вскрикнул, бросил винтовку на землю и с распростёртыми объятьями кинулся к противнику. То же сделал и австриец, шедший в первом ряду.
Оба закричали:
– Брат! Брат!
– Шёл бой, а два врага, сжимали друг друга в объятьях и радостно восклицали: "Брат! Родной мой! Брат!"
– Столь бурный порыв радостных восклицаний привлёк внимание обе противоборствующие стороны. Наступила минута недоумения. У всех повисли ружья и опустились кулаки. Этой минутой воспользовались задние ряды русской колонны. Они зашли с флангов и окружили противника. Австрийцы вынуждены были сдаться без боя.
Русский "чех" встретил своего родного брата в австрийском войске.
Когда пленных уводили, "чех" долго не мог расстаться с братом. Он шёл с ним, обнявшись, целовал, гладил по голове и со слезами, растроганным голосом говорил всем:
– Это мой брат! Я чуть было не убил его! О, Господи, Господи!..
Болото.
– В Полесье нет ни снега, ни морозов, – писал в блокноте Семён Васильевич. – Здесь ещё осень, поздняя сырая осень и всё кругом серо и уныло. Над болотами стелется густой туман, и жалобно, со скрипучей хрипотцой,  плачет утонувший в воде лес. Холодно, вязко и страшно.
Немцу здесь могила, – такого мнения держатся коренные жители.
И действительно, Полесье на германцев производит удручающее впечатление. Пишут они своим матерям: "Приведёт ли Бог вернуться из этих дебрей?" Такие их мысли известны нам от самих немцев, недавно явившихся к нам и сдавшихся в плен.
Пришли они и сказали:

– Голодуем. Провиант не подвозят.
Были тропы и пути, а потом пошли дожди,
И болото схоронило все дороги.
А в окопах жить нельзя,
Вода, грязь и холода.
Умереть, так по-людски,
Не по-скотски, рус, прости!

– Стишок, конечно, я сочинил, а не они, но суть верна. Примерно так они и говорили, умоляли нас сохранить им жизнь. Мы, – русские не злорадствуем. Просто говорим: "Поделом вам!" Ясно дело, пленных не вешаем и не расстреливаем, но допросили, это само собой, но, опять-таки без пыток и издевательств. Правда тех, которые упрямились, пришлось постращать, быстро всё выложили, – кто, где, сколько и зачем.
Господином положения в болотах может быть тот, кто знает лесные тропинки, а их знают только лесные жители. Немцам они не выдают свои тайны, гибнут от их рук, но не подчиняются насилию. Оттого  здешние болота, это наше оружие в борьбе с врагом.
Известное невельское дело, когда партизанами был взят в плен штаб немецкой дивизии, обязано своим успехом местным жителям, сообщившим нужные сведения.
Деревня Невель, где был расположен штаб тот неприятельской дивизии, отстояла от окопов в 30-ти верстах. Это пространство надо было пройти частью по воде. Наступила ночь, отряд подошёл к деревне. Всё было тихо.
Разделился отряд на несколько частей и окружил господский дом, стоящий на краю деревни. Караулы были мигом сняты, телефонные провода оборваны, и партизаны с бомбами в руках бросились в дом. Службы господского дома были полны австрийскими солдатами. Взрывы произвели страшный переполох. Дом загорелся. В выбегающих из горящего дома врагов, партизаны стреляли из винтовок. Никого не жалели, мстили за поруганную врагами честь жён, матерей, дочерей и за смерть отцов и сыновей. Некоторые погибли в огне или были задавлены обвалившимися перекрытиями и балками крыши. Взяли в плен лишь высокое начальство, – двух немецких генералов, – начальника дивизии и начальника корпуса, приехавшего к первому по служебным делам.
– Наши мужики большие патриоты, – сказали мне офицеры, воюющие в этих местах. – Они дикари, но за родину костями лягут, будьте покойны! Болотные люди. Чего ж хотеть от них? Пугаются начальства. Нужно подойти к ним, поговорить спокойно, ласково, угостить табаком, они и откроются.


Шутки
(Рассказ)

Добрая шутка русских офицеров.
– Что-то зябко стало в последние три дни и ветер аж до костей пронимает. Оно, конечно, в землянке, куда ни шло, лучше, нежели в сыром окопе, а всё ж таки…
– Здесь конечно не Крым, дорогой мой Алексей Авдеевич, и не лето нынче, не бомбят… вот и ладно, – откликнулся подпоручик Кубасов. – На прошлой-то неделе сильно поразбирались меж собой артиллеристы, а мы про меж них были. Им хоть бы что, а нам досталось крепко. Так что по мне лучше в землянке серой, нежели в земле… сырой.
– Так скучно, Николай Дорофеич, – вздохнул прапорщик Токмин. – Ни тебе музыки, ни дел каких-никаких. Карты опостылели, напиться бы, так ни коньяку, ни спирту.
Скучно офицерам и солдатам без дела сидеть. Месяц уже на передовой, и три дня под моросящим дождём. Прояснится небо на час-другой и опять всё обложит. Сыро, промозгло и муторно на душе.
– А не придумать ли нам какую-нибудь шутку, господа офицеры, – донёсся из серой глубины землянки голос поручика Чирикова.
– Позабавиться, Николай Демидович, конечно можно, только голова пустая, ничего-то в неё не идёт хитрого, пустая как котелок, – тоскливым голосом ответил Кубасов.
Тишина. Офицеры задумались, какую бы шутку сыграть и над кем.
– Над солдатом шутить нельзя, ему сейчас не до шуток, не поймёт, – почёсывая затылок, проговорил прапорщик Токмин.
– Зачем над солдатом? О нём и разговора нет. Над австрияком сам Бог велит. Только вот какую шутку-то? – приподнявшись с лежанки, проговорил поручик Чириков.
– А не создать ли нам, господа офицеры змея воздушного? Запустим его в сторону австрийцев… оно как раз нынче третий день ветер в их сторону, и напишем на нём какую-нибудь шутку, – предложил прапорщик Токмин.
– И нарисовать на нём Фердинанда с ослиными ушами и бараньими рогами, – проговорил подпоручик Кубасов и засмеялся своей выдумке.
– Интересная мысль, господа, – наливая в кружку кипяток, проговорил молчавший до этого командир пехотного батальона капитан Мельник Егор Тимофеевич. – Только змея нужно делать в виде аэроплана. Пусть они по нему снаряды, да пули порастреляют, глядишь, нам меньше достанется.
– А что… это мысль, господа! – бойко воскликнул Токмин. И остальные офицеры согласились с ним.
Умельцы среди рядового состава батальона нашлись быстро, и на другой день воздушный змей в виде аэроплана был готов.
Соорудили махину с размахом крыльев четыре метра, достали прочной верёвки и, пользуясь крепким ветром, запустили своё произведение высоко в небо.
Получилась полная иллюзия парящего аэроплана.
Ветер тянул в сторону австрияков, стоявших за широкой рекой, и импровизированный змей, приближаясь к их позициям, вызвал переполох в их войсках.
Взрыв орудийного и пулемётного огня встретил невинную игрушку.  Шрапнели, долженствовавшие поразить русского лётчика (австрийцы были убеждены, что над ними завис настоящий аэроплан под управлением человека), рвались около самого змея, а он шёл всё выше и выше и, казалось, высматривал расположение неприятеля.
К следующему дню офицеры-забавники придумали новый трюк. К обладающему большой подъёмной силой змею прикрепили на бечёвке порядочный камень, а к бечёвке режущий предмет, который мог освободить камень в любой момент, – по желанию человека управляющего змеем. Появившись в таком виде над позициями австрийцев, змей-аэроплан вновь устроил в их рядах переполох, заставив истратить немало снарядов, и, в конце концов, торжественно сбросил к ним в окопы полуторакилограммовый булыжник, к которому была привязана записка:
– Не прикасаться! Сия бомба обладает огромной разрушительной силой.
Паника среди австрийцев была неимоверная, за ней в бинокли наблюдали все офицеры батальона и весело подсмеивались над наивными австрияками.
Злые шутки немцев.
Длина октябрьская ночь. Много разных рассказов сказывается в солдатских окопах. Вот и сейчас, – к полночи ближе, сидят, запахнувшись в тонкие солдатские шинели, два русских солдата и ведут меж собой тихую беседу.
– Попробуй, попади под наш кулак немец, как жерновом раскатаем его. Против нашего кулака ни ему, никому другому не устоять. Хотя вот тут у него, – Семён Галех указал на свой лоб – большая работа. Дисциплина строгая, у-у-у! И всё приноровлено, обдумано, по своим местам разложено.
Собирается наступать, самолёты запускает, а они кружат, так и кружат над нами, всё-то вынюхивают и высматривают, а потом по нам из орудий и пулемётов бьют. А ежели мы в лесу, и нас не видать, то и здесь всё хитро делают. Нарочно  начинают, стервецы этакие, опускаться и кружить над лесом: на де, постреляй в меня, покажи, кто в лесу, – пехота, пулемёты или артиллерия. Если молчим, бомбами начинает в лес швыряться, задирает. Смотрит с высоты, не откликнется ли кто из леса.
А как отступает хитро, – только ночью, да скрытно. Начнём наступать, а он, стервец, оставит на какой-нибудь крыше пулемёт и батарею с прикрытием в человек десять да на самоходах и начинает пулять по нам. Палят-палят, – думаешь, вот атака будет. Прошло полдня, – самоходки укатили, пулемёт снялся, немцем и не пахнет. Ищи ветра в поле. Вот я и думаю, разведку нашу надо делать хитрую, – точно и аккуратно. Иначе накроет нас немец, до праздников будем чесаться.   
– Немец он того… хитёр, – подтвердил слова товарища Григорий Лещенко. – Воевать с ним сложно, надо тактику его знать. А то поначалу немало дурил он нам голову. Мы думаем, его нужно так взять, ан нет, не получается как хотим, у него всё рассчитано и предвидено. Нашу думку он себе в пользу берёт, и нашей же думкой нас лупит. Вот привыкли мы жопы показывать им из окопов, так они что удумали… Выскочат несколько человек из окопов, кричат, как оголтелые. Мы по ним изо всех окопов, аж встаём во весь рост, а тем паршивцам, только это и надо. Самих-то их десяток, мы только начнём стрелять, они юрк в ложементики, заранее припасённые, и нет их. Схоронились там, не видать, а по нам их пулемёты, уже наведённые, тотчас начинают прыскать огнём. А то ночью ни с того, ни с сего пальбу зачнут. Жарят, как очумелые. У нас переполох: что, почему, где, откуда? Ждём. Темно. Вдруг у него по всему фронту:
– Ура-а-а! А-а-а-а!
– Атака, что ли? Спервоначалу, было, мы вылезали из окопов навстречу ему, а он, скотина, оказывалось, и не ворошился, – у себя в окопах всё это время сидел и оттуда орал своё: "Ура-а-а! А-а-а-а!". – Шутки шутит.
Закричат, нас выманят из окопов наружу, а сами пулемётами с дневной ещё пристрелкой угощать начинают. Зловредное животное, – эти немцы! Злые у них шутки.

В плену
(Рассказ)

Русский поручик в плену у немцев.
– Построили нас, – рассказывает поручик, побывавший в плену, – и повели. Рядом со мной шёл немецкий лейтенант, – студент ганноверского университета. Должен был окончить его в этом году, хорошо говорил по-французски, вот мы и понимали друг друга. Утешал меня:
– Вас во втором классе отправят в Германию. У нас вам будет хорошо. Мы офицеров работать не заставляем. Каждый день до девяти вечера вы свободны… с провожатым!
– Как там у них в Германии с нами – офицерами, не довелось узнать, только с солдатами по-зверски поступают. Видел, срывали с них шинели, штаны и гимнастёрки, стаскивали сапоги, заставляли переобуваться в их опорки, и это в лучшем случае, а то и идти босиком.
Завели нас в костёл, офицеров отделили от нижних чинов. Ни подстилки, ни соломы, даже для раненых. Истекают кровью, молят воды, – не дают. Офицеров, кто ранен был, перевязали насухо, а солдатам вообще никакого внимания. Повели кормить, опять-таки только офицеров. Дали каждому по три ложки ячменной болтушки… без мяса, а позади стоны раненых и голодных солдат:
– Воды, воды… Умираем!
Вместо воды новые побои. Сопротивляющихся колют штыками. Я к моему лейтенанту:
– Знаете ли, это позор для вашей армии!
Покраснел. Крикнул на унтер-офицера. Оставили. А с другой стороны, смотрю, подходит солдат к нашему поручику и срезает с него погоны.
– Послушайте, господин лейтенант, что это у вас творится? – вновь возмущаюсь я.
Извинился и ушёл. Смотрю, другой немец, уже не стесняясь, силой рвёт с капитана погоны, а солдат наших так тех вообще обшаривают, отнимают у них деньги и всё, что считают мал-мальски ценным. Сдёргивали с шеи кресты, медные возвращали, серебряные оставляли у себя. Не брезговали и табаком.
На второй день наши освободили всех нас.
Русский унтер-офицер в плену у немцев.
Унтер-офицер Кот ночью случайно попал в ту часть деревни, где стояли немцы. В другой половине стояли русские. На огонёк сунулся. Забрали Кота, приставили к нему поляка – солдата из ландвера. Разговорился с ним Кот по  душам. Можно сказать, почти подружились.
– Глупые же у вас винтовки, – говорит Кот.
– Почему? – спрашивает немецкий поляк.
– А так, несуразные и всё тут. Как обходитесь с ними, – непонятно?! Толи дело наши!
Обиделся поляк. Показал свою винтовку.
– Вот, смотри, какая хорошая у германцев винтовка. Гораздо лучше, чем у вас, москалей.
Тут унтер-офицер как гаркнет:
– Казаки!
Немцы, кто куда!
Унтер-офицер хвать винтовку у поляка, припёр его к стене.
– То ты меня вёл, теперь мой черёд. Я тебя поведу. – И доставил его к своему дозору. – Получайте пленного.
Русский богатырь.
– Смотрю на тебя, Иван Петрович, и удивляюсь, откуда в тебе столько силы? Я, будь на твоём месте, не сдюжил бы, – с восхищением разглядывая соседа по палате, проговорил раненый в грудь молодой солдат.
– Не наговаривай на себя, Семён. Сдюжил, да ещё как бы сдюжил. Сила в тебе огромная есть, только ты сам о том ещё не знаешь. Хотя… вижу, и тебе довелось, не приведи Господи каждому, на краю могилы стоять. Грудь-то вон, – кивнув на бинты Семёна, – видать крепко посечена осколками. Так, или как оно?
– Осколками, Иван Петрович, только всё ж таки по сравнению с твоими ранами моя царапина. Вот потому смотрю на тебя и удивляюсь, откуда ты такой богатырь родом?
– А все мы, братец ты мой, с одного края – русского, а потому, значит, все богатыри!
– Может быть, так оно и есть, – задумчиво ответил Семён, – только всё ж таки…
– Так, так, поверь мне. Весь русский народ – богатыри.
– Иван Петрович, а ты расскажи, как оно всё с тобой было. Мы все послушаем. Про меж себя уже всё знаем, один ты у нас теперь вроде как инкогни;тэ.
– Инко;гнито, Семён, инко;гнито, – донеслось  из дальнего угла справа от входа в палату.
– Слово красивое, прям, какое-то загадочное, где ж его применить, дядь Коль, как не здесь, – ответил Семён на голос из глубины палаты. – Можь больше не придётся, али забуду, как его звать-величать. А инко;гнито, или инкогни;тэ не это важно, суть в нём таинственная, а всё таинственное и загадочное есть тайна, а тайны я страсть как люблю. С детства приучен к сказкам волшебным, уж больно они красивые и всё в них хорошо кончается, значит, и всё, что инкогни;то, тоже будет хорошо кончаться. Так я понимаю, али неверно сужу, как… дядь Коль?
– Верно, Сёмён! Всё ты верно судишь. Главное, чтобы всё хорошо кончалось, – тяжело вздохнув, ответил дядя Коля, – солдат лет пятидесяти с ампутированной правой ногой.
В наступившей тишине слышались вздохи. Солдаты вспоминали свой дом, родных и конечно погибших друзей и товарищей, к которым судьба отнеслась более немилостиво, нежели к ним.
– А и правда… что это я? –  разорвал тягучую тишину Иван Петрович. – Расскажу, всё как было. Прав ты, Семён, всё в конечном итоге должно хорошо кончиться. Говорить буду более не о себе, а в память моих погибших товарищей. 
Дело было под Лодзью. Мы, это, значит, – волнуясь, начал рассказ Манин, – стояли в окопе. Стреляли, значит. Ну, а тут патроны вышли. Один наш товарищ пошёл, это, туда, назад, значит, за патронами. А оттуда-то понёс их, патроны-то взад, значит, и не дошёл. Шагов двадцать не дошёл. Погиб. Стоим мы в окопе. Нас мало уже осталось. Я и говорю: "Чего же, братцы? – говорю. – Надо отойти взад, значит, к батальону. Патроны там".
– А как ты, – говорят, – пойдёшь? Убьют!
– И здесь, – говорю, смерть, и там смерть. Чего тут без патронов-то? Пойду, там батальонный. Он распорядок укажет.
Вылез я и пошёл. Тут всё мокрый снег падал, а этот выпал хороший снежок, укрыл этак землю в четвертинку. Иду я по белому, винтовку на правой руке держу. А немцы подлезли близко. Шагов на пятьдесят уже подлезли, значит. Щёлкают. Ну, попало сначала в правую руку. А я и не заметил. Проскочила. И винтовку даже несу. А тут в другой раз, сразу в руку и в бок. Винтовка выскочила, и я упал. Лежу на снегу, а потом вижу, значит, вблизи наш пустой окоп. Я в него скатился. В прикрытии-то ничего, совсем почти безопасно. Кабы ещё патроны… так вот, осмотрелся по сторонам, глядь, наспроть меня наш пункт перевязавочный. Домишко беленький, каменный. А из двери, распахнётся этак, наши синотары смотрют. Я кричу:
– Нельзя ли как! Подберите, братцы!
А они кричат: "Да как же, Манин, – из нашей роты синотары, в лицо меня знают, – не выйти никак, убьют!".
– Эх, беда-то какая, – думаю, – боязно им.
А тут и немцы приползли, подкрались совсем близко. Из винтовок ошпаривают бесперечь.
– Поползу уж как-нибудь к синотарам. Какую-никакую, а помощь окажут, – подумал и пополз бочком по снежку через полянку, да на одной руке, вторая совсем отвисла. Немчура стрелять зачала, но ничего, обошлось всё, не попали более. А как близко подполз к перевязавочной, на крылечко синотары выскочили, втащили. Ну, перевязали, значит, как след.
– Раны, – говорят, – это что, лёгкие. Пролётом проскочили.
–Опосля уложили меня на койку. Вроде как день был, а темно. Неужто слепну, – подумал. Спросил, – Пошто так?
– Из предосторожностев досками окна заколотили, чтобы, значит, ни пули какие, ни осколки в избу не влетели, – ответили.
Свет еле проникал в избу, как потом выяснил, через щели, а громыхание и крики хорошо были слышны. Ночью возня и грохот усилились. Утром, как только, значит, слегка свет стал пробиваться в избу, глянул, а вокруг только раненые, синотаров ни одного нет, сбёгли. Стихло уже к этому времени. А потом вдруг как затрещало всё, как доски вдруг посрывались и стёкла здребежали. Осколки и обломки на нас посыпались. Я в окно глянул, а оттуда морды немецкие глядят, разъярённые все и что-то по-своему кричат.  Потом загромыхала дверь и в избу ворвалась толпа немцев. Так мы оказались у них в плену.
Сперва они не трогали. Много их было. Разные. Входили, уходили, другие заходили. По улице, видать, шли и верхами скакали. Любопытствовали, значит, как бы.
– И как оно, кормили вас, Иван Петрович? – осведомился Семён.
– Кого там? Как бы оно ни так! Испить у них просили, только они нашего языка не разумеют, да, у них самих воды тоже не было. Ротный наш лежал с нами вместе. Просил он их дать воды, палец в рот свой сувал, чтобы понятно было. Один из немцев флягу свою перевернул: пустая, дескать. А другой подскочил, закричал и на ротного тесаком замахнулся. Должно быть кричал:
– Голову сейчас отрублю! Самим, мол, не сладко!
– Так без пищи и питья лежали день, лежали ночь, лежали ещё день. В разбитые окна дул холодный ноябрьский холод. Постоянно слышались крики на чужом языке, вбегали и выбегали немцы, все вооружённые, дико смотрели на нас, как на зверей, потом выходили. И всё время стрельба, то орудийная, то пулемётная. Орудийная иногда замолкала, а из ружей и пулемётов постоянно стреляли. Ясно было, что бой шёл вокруг нашего пункта. Понятно было, что немцы прорвались здесь, а дальше ни в какую.
Во вторую ночь всё вокруг переменилось. Стрельба стала отдаляться. Мы поняли, что немцы стали отступать. Мы слышали, как и в первый день, топот копыт, грохот повозок и рёв автомобилей, только уже всё это катилось взад. Понятно стало, немцы бежали. По тому, какие они были злые, мы судили по их ругательствам и ударам прикладов по остаткам рам. Холодно было. Лежали в холодной темноте, неизвестности, сжавшись на койках в томлении и напряжённом ожидании. За окнами была злая ночь и поток разъярённых, свирепых врагов. Мы лежали и молили Господа, чтобы они скорее прошли и забыли нас. Боялись, вспомнят, не сдобровать. Это были самые жуткие и томительные минуты ожидания неизвестности.
Я лежал, этак, в сторонке, у стены. Там, спроть окнов, немножко меречит, видно, что там на улке, да как. Смотрю, мне кой-что видно, а меня, думал, в темноте не примечают. Прилепился к стене и лёг нарочно на правый бок. Правая рука и правый бок простреленные, я на них лёг, – прикрою, мол, значит, как. Пускай уж, в случае чего, по здоровому месту… не так больно будет.
Лежу, прислушиваюсь и тут как поналетят немцы к нам. Вижу, хоть и темно, а всё ж таки видно людёв-то, прикладами взмахивают, ногами топают, страх, как много их было… немцев-то.
– И что же, начали бить? – донеслось со стороны двери. Там лежал усатый раненый в голову солдат. – Прикладами-то?
Манин молчал. Лицо его дёргалось, язык не мог выговорить ни слова.
Через минуту, с трудом, заикаясь, продолжил свой рассказ:
– Не видал… не приметил… не успел… Тут оно… по этому вот месту, – указал на левую перевязанную часть головы, – кто-то шипко ударил. А опосля уже ничего и не помню.
– Иван Петрович, тебя верно первого оглушили, ты и не  видел, что потом творилось, – предположил Семён. – А когда очнулся-то, что потом-то было?
– Ничего не помню. Видно здо;рово мне память отбили, или без сознания всё время был. Не помню. Таки вот дела, Семён. Очнулся в лазарете нашем. Как довезли туда не знаю. Что и как со мной делали тож не помню. Доктор, когда я в память вошёл, сказал, что на четвёртые сутки очнулся.
Исть совсем не мог. Всё распухло, – губы, голова… водой поили. Ножом зубы раздвигали и лили. Солдат, который меня вёз, тут рядом был. Так он говорил: "Когда увидел всех вас, смотреть страшно было. Головы разбиты, кровь кругом, как будто специально из кишки поливали, – на полу, на стенах… везде и все мертвы, конечно. Тебя тоже по-первости за мёртвого почли, – не дышал. А я руку приложил, чую, щека тёплая, и жила под рукой трепыхалась".
Вот такие дела, Семён. А ты говоришь, что я герой. Какой я герой, если лежал и трясся, в комочек сжавшись? А чего боялся, того сам не пойму. Верно, ожидания её, смерти-то. Сама смерть не страшна. Не ведома она человеку. Живёшь до самой смерти, значит, жив, а это жизнь. А умер… нет тебя, ничего нет. А ничто, оно и есть ничто, это, значит, ни боли, ни свету светлого. Нет, Семён, не страшно.
В палате наступила полная тишина.
Случайно спасшийся Манин четвёртый месяц залечивал искалеченную голову и разбитое тело, которое измолотили немецкие приклады. И на всю жизнь останутся у него, как напоминание о кратком немецком плене, гул и боли в голове, изувеченный глаз, тяжёлый язык и частое жжение в груди. Но он всё-таки считал себя счастливчиком, один он из одиннадцати раненных своих товарищей остался жив. Для остальных десяти его товарищей-братьев чёрная ночь истязаний была последней в их жизни.
Пленный немецкий драгун.
Ведёт Алексей пленённого немецкого офицера в штаб своей кавалерийской бригады, а тот весь в комочек сжался, взгляд в землю потупил. По всему видно, страшно ему, мысли какие-то жуткие в его голове витают, возможно, думает, что на расстрел ведёт его казак или на повешение, а может быть и на четвертование с выкалыванием глаз. Идёт немец, пошатываясь, ноги, как с крепкой попойки  волочит и не мил ему свет белый, а более всего казак, пленивший его.
Привёл Алексей немца в штаб, сдал куда следует, а у того голова трясётся, ноги подкашиваются, руки плетьми висят, и зубы дробь выбивают.
Смотрят на него русские офицеры и переговариваются между собой:
– Ишь, как околел немец, аж зубами чечётку выбивает.
– Не мудрено… в его-то одёжке… на рыбьем меху.
– Всяких видывал, а такого дохлого впервые вижу. Видно совсем обессилела неметчина, коли таких хилых вояк на фронт посылают.
Верно, говоришь, Евдоким Кузьмич. Какой из него драгун, смотреть жалко, хоть и враг он нам, – проговорил есаул Карпухин.
Стоит немец с потерянным видом, ничего понять из разговора русских офицеров не может. И видится ему виселица, и он на ней весь синий висит и ногами дёргает. Вдруг слышит знакомое.
– Вахтмейстер Кох! Вахтмейстер Кох!
Вздрогнул немец, голову приподнял и с удивлением обвёл помещение взглядом. Подумал:
– Откуда этим русским известно моё имя? – И вдруг вспомнил слова одного из своих сослуживцев:
– Русские не люди, они демоны. Они всё про нас знают. В плен к ним попадать нельзя, лучше сразу застрелиться. Иначе, захотят живьём под землю утащат, захотят на поверхности земли оставят, только всё едино – погубят. Жизни лишать будут долго и мучительно, – варить в смоле, травить, глаза выкалывать, руки и ноги топором отрубать.
– Вахтмейстер Кох! Эй, Вахтмейстер Кох!
Вновь услышал к себе обращение немец, и, вытянувшись по стойке "Смирно", по-своему, по-немецки произнёс: "Jawohl!" – "Так точно!", значит.
– Sie Sind verletzt? – спрашивает немца есаул Карпухин.
– Nein, Nein! Nicht verletzt! – Ответил немец, что по-русски "Никак нет! Не ранен".
Немец после этого вопроса совсем сник. Подумал:
– Сейчас спрашивают. Как бы заботу проявляют, а потом чик по горлу или хороший заряд в спину, или в петлю, – деревьев кругом много. Всякое годится.
Вахтмейстер Кох совсем потемнел лицом, и вспомнилась ему далёкая Германия, а в ней Амалия с детьми, каменный домик с цветником посреди картофельного поля, несколько вишнёвых деревьев и чистое безоблачное небо над всем этим. И так сильно ему захотелось жить, что, казалось бы, перестал он видеть и слышать, что происходит вокруг. 
– Можь чайку ему с коньячком? А то, глядишь, тут и помрёт, – предложил подъесаул Фонов. – Вид какой-то у него убитый.
– Пожалуй! Нечего грех на душу брать… Не в бою… Пленный он, а с пленным следует поступать как подобает, – по человечески, – с жалостью рассматривая неказистого, щуплого немца, проговорил войсковой старшина Радченко, и обратился с просьбой к хорунжему Лихотченко. – Сделайте милость, голубчик, подайте ему чай… и погорячее, пожалуйста.
– Исполню ваше высокоблагородие, – ответил Лихотченко и через минуту подавал немцу чай с коньяком, но тот, казалось, был полностью отрешён от реального мира, окружавшего его. Немец думал:
– Всё, пришла моя смерть! Этот офицер протягивает мне отраву в стакане. Пусть режут, пусть мучают, а сам я – своими руками смерть принимать не буду. Грех это! Не примет меня Господь в обитель свою после греха такого, а к дьяволу я не пойду.
А хорунжий Лихотченко, удивлённый отрешённым видом немца, непрерывно повторял, – Вахтмейстер! Вахтмейстер Кох! Примите чай! Примите!
Немец мотает головой.
Войсковой старшина Радченко понял, в чём дело. Взял стакан из рук хорунжего, взял ложку и попробовал чай.
Вахтмейстер Кох увидев это, изумился, постоял в раздумье несколько секунд, потом протянул руку к стакану в подстаканнике, получил его из рук русского офицера, и с жадностью опростал его. Ещё попросил. Дали… С наслаждением выпил чай и заплакал.
– Что с вами? – спросили офицеры Коха по-немецки.
– Как нас обманывали! Генералы говорили, русские с пленными жестоко обращаются, казнят страшно. А у вас чай дают, – успокоившись, ответил пленный немецкий офицер. – Потом жалобным взглядом обвёл всех офицеров и тихо проговорил. – А вы меня не больно казнить будете?
– Побойтесь Бога, что вы?! За что вас казнить? Вы никого не убили.
– Нам так говорили… – И опять заплакал, как ребёнок, – навзрыд, и сквозь плач. – Дайте мне бумаги. Надо написать домой, чтобы там знали, русские не такие, как нам вас представляют. И в полк написать надо.
На второй день полковник Ковилин вручил казаку Конопелько второй Георгиевский крест – третьей степени. Первый – четвёртой степени Алексей получил ровно месяц назад, за спасение сотника Закопко.
Под сотником Закопко убили коня и быть бы русскому обер-офицеру зарубленным немцами, если бы не Конопелько. Казак отбивал все атаки немцев на своего офицера, пока тот не запрыгнул на коня из-под зарубленного Алексеем немецкого драгуна. 
Пленный майор-пруссак.
Майора фон Пуля казаки пленили с постели. Подняли спокойно, без суеты и без криков. Потом повели его в одном белье, сконфуженного, растерянного, тайной тропой в сторону своей передовой. Майор шёл покорно, молодецки отдавал честь направо и налево неведомо кому. Видно за каждым деревом мерещились ему русские. Одно его стесняло в этом действии – толстый живот, который мог стянуть только широкий кожаный пояс, но он остался на спинке уютной кровати, в которой беззаботно почивал майор и не думал, что так бесславно закончит свою жизнь. Именно закончит, так как всем своим сознанием понимал, что его ведут на казнь. А коли так случилось, то майор не противился своей судьбе и покорно шёл навстречу своей смерти.
Майор относительно хорошо знал русский язык и когда его доставили в русский штаб, решил осведомиться, какой казни его подвергнут, и одновременно просить о пощаде, – не подвергать мукам, а казнить быстро и безболезненно.
– Господа офицеры, прошу вас, не подвергайте меня азиатской казни, ибо она очень мучительна, – обратился он сразу, как ввели его в русский штаб.
Майора прикрыли, чем нашлось под руками, и уложили спать, ибо была середина ночи и допрашивать его в такое позднее время никто не желал.
А он, укладываясь на лежанку, всё повторял и повторял:
– Какой в России закон? Когда меня убьют, утром или потом?
Едва убедили, что драгоценной жизни майора фон Пуля ничто не грозит. Уверившись в этом, он немедленно захрапел, а утром, проснувшись, повелительно произнёс:
– Kafe mit Cognak! (Кофе и коньяку!).
И вновь растерянное выражение на лице, когда услышал громкий смех русских офицеров.
– В русской армии пленным коньяк не подают, – сказал офицер с четырьмя звёздочками на погонах.
– Aber… mit Wodky! (Ну, водки!), – попросил он более сдержанно.
– А водку в русской армии не пьют, – ответил ему всё тот офицер с четырьмя звёздочками на погонах. – Спирт, но вы от него умрёте. Что русскому хорошо, немцу смерть, а потому сидите спокойно и ждите, когда вас начнут допрашивать. Пьяные, а тем более мёртвые языки нам не нужны.
– В русской армии скучно! Ни коньяку, ни вина, ни водки. Так сражаться нельзя… – перешёл на русский язык майор и погрузился в глубокие раздумья, из которых его вывел повелительный голос:
– Господа офицеры!
В штаб вошёл командир полка полковник Арбатов.
– Так-так… значит, этого господина, – посмотрев на тучного немца, подняли ночью с постели наши доблестные казаки. – Что ж, похвально, похвально. И что он говорит, какой части, численность…
– Пока не допрашивали, вас дожидались Андрей Александрович, – бойко ответил его адъютант – прапорщик Старков.
Стали допрашивать, а немец смотрит на всех отрешённым взглядом и только-то и твердит:
– Ви есть сами официр. Вы официр! Попади ви в мой положенье, ви не отвечьять ни сльёва. Давать мьнье бумаг, я писать завещание. У менья есть жена и детьи.
– Вы ранены спрашивает его полковник.
– Неть, – отвечает немец.
– Зачем же вам завещание?
– Но вьеть у вьяс закон… Ви в плен не брать…
– Что же мы по-вашему делаем?
Смешался:
– Я знать. В каждая страна есть свой закон. Ви иметь свой закон, ви нас вешать или расстрелять.
Его успокоили.
– Мы пленных не вешаем и не расстреливаем. Мы с ними спокойно разговариваем, а потом отправляем к нам в тыл. Война закончится, все пленные поедут домой…
С лица майора долго не могло сбежать изумление, а когда его накормили и дали возможность написать письмо жене, он разговорился и всё  выложил о своей воинской части, – кто командир, какая численность и какой боевой дух в подразделениях.
Когда его отправляли в тыл, попросил к себе офицера.
– Позвольтье сказьять вьям, что мьнье стыдно за Германия. Стыдно за обман и ложь, которая говорьят нам о вас. Ми не есть трус, нас не надо подхльёстьявать такой дурацкой выдумка, чтобы драться, как это делать Вильгельм.
– Вот и прекрасно, что вы это поняли. Плохо, что не хотите жить в мире. Всё-то у вас Россия как чирей на заднице, не даёт вам сидеть спокойно и заниматься мирными делами. Даже сейчас, находясь в плену, вы не поняли главного, не воевать надо, а в мире жить. Вы сказали, что не надо, мол, вас подхлёстывать в войне, сами, мол, с усами.  А я вот, что вам скажу, били мы вас в хвост и гриву и бить будем, пока не выбьем из вашей головы эту дурь. Хотя, – войсковой старшина помедлил, потом, рубанув рукой как саблей, договорил, – хотя вряд ли вас это проймёт. Сказать, что глупый вы народ – не скажу, однако, учишь вас, учишь, –  в чужой огород не суйтесь, всё бестолку, неймётся вам.  Плохо, что не можете понять, чужого нам не нужно, а своего не отдадим!
Немецкий врач в плену у русских.
В Пабианицах, в лазарет графини Шуваловой, привели пленного врача-немца, пятидесяти лет. Удручённый, мрачный, молчаливый и даже испуганный. Не досмотрели за ним, – перерезал себе горло. Хорошо, что не успел глубоко. Вовремя захватили. Спасли.
– Зачем вы это? – спросили его.
– Лучше я сам, – отвечает, – чем вы меня вешать будете.
В лазарете лежали другие немецкие пленные. Подвели его к ним.
– Расспросите их, как с ними обращаются у нас, – обратились к нему.
Расспросил, поговорил, удивился и проговорил:
– Помилуйте, у нас все думают, что вы не берёт в плен, – расстреливаете и вешаете.
Потом ему, в силу правил Красного Креста, объявили, что он свободен и может возвращаться домой. Сначала ушам не поверил. Обрадовался, а потом вдруг одумался.
– Нет, я уж лучше у вас останусь. Буду помогать вам с ранеными.
Драгунский офицер в плену у русских.
Немец пришёл немного в себя, отвечать стал. А когда его взяли, дрожал и озирался, всё что-то выискивал. Потом не выдержал и разрыдался.
– Успокойтесь! Что вы! Вы же офицер! –  стали успокаивать его.
А он в ответ:
– Скоро ли меня повесят?
– Бог с вами! – отвечают ему. – Кто вас вешать станет? Ведь вы не шпион, а военнопленный. А с пленным мы не воюем и не вешаем.
Посадили драгуна на лошадь и отправили с нижним чином в русский тыл. Едет драгун, голову повесил, молча проехали минут пять, не выдержал молчания, говорит:
– У вас на дереве вешают?
– Кого? – спрашивает его конвоир.
– Пленных?
Сопровождающий замялся.
– А, может быть, прикалывают штыками?
– Зачем? – удивился русский воин.
– Такой закон у вас.
Промолчал русский солдат, подумал:
– Вдалбливали ему, вдалбливали, что с пленными у нас хорошо обращаются, ничего не понял. Какой-то тупой немец! А ещё офицер!
Повстречался им обозный офицер, и его спросил немец:
– Когда у вас последний раз немецких пленных вешали?
– Никогда этого не бывало! У нас пленных на житьё в Россию отправляют. Там хорошо. Живи себе и радуйся. Работу дают, и деньги за это платят. На постой в дома определяют. По нраву будет какая русская женщина, заводите семью, ежели она не против.
Успокоился. Ночь. Видит, – идут роты за ротами.
– Куда они, – интересуется.
– Поход, известно!
Изумился:
– У нас по ночам никогда не ходят, отдыхают… Мы двигаемся только днём.
На другой день, по прибытии на пересыльный пункт, попросил немец бумагу и карандаш. Написал письмо в Германию:
"Дорогая мама, война для меня закончилась. Радуйся, мама, я жив и здоров. Тебе интересно, что у меня происходит. Я попал в плен и благодарю Бога, что именно так всё получилось. Нам говорили, что русские вешают и колют штыками всех пленных. Не верь этому. Со мной обращаются очень хорошо, кормят и поят. Был легко ранен, вылечили русские врачи. Скоро меня отправят вглубь России. Сказали, как кончится война, домой отпустят. Уверен, скоро свидимся, так как русские нас победят.
Твой сын, Людвиг. 7 мая 1915 год".
Немец и его конь в плену у казака.
– Что пригорюнился, казак?
– Я ваше высокоблагородие, о коне ту;жу, – встав по стойке смирно, с тоской в глазах ответил полковнику Ковилину казак Конопелько.
Полковник, знавший всех своих подчинённых по именам, удивлённо посмотрел на казака.
– Добрый конь у тебя, Алексей. Не пойму, отчего горюешь о нём?
– Совсем обезножил мой Степнячок, заморился, никуда не гож. Дозвольте ночью к немцу в гости сходить? Коня нового привесть.
– Пропадёшь там.
– Это я-то? Да нешто я не казак!
– Будь, по-твоему, Алексей. Ступай, только уж будь, друг мой боевой, осторожен.
– Не беспокойтесь, ваше высокоблагородие. Тихо всё сделаю, – ответил казак и, дождавшись сумерек, пошёл за конём в сторону врага.
И, ведь, привёл, да не одного, а двух коней. На одном сам ехал, другого в поводу вёл.
– Зачем же двух взял? – спрашивают его встречные казаки.
– Другой товарищу нужен. Кони хоть и тонконогие, да, авось, казачью службу справят. Пока обойдёмся этими, а там, глядишь, других справим.
– И как же ты прошёл сквозь цепи да мимо секретов? – удивлялись казаки.
– Куда им дуракам толстым услышать!.. Да и ночь была способная, – дождь. Ну, а назад я не опасался, гнал. Лови ветра в поле, – за хвост не поймаешь.
А о том, что в вылазке за конём оставил несколько немцев распластанными на сырой земле, – ни-гу-гу.
– Чем тут хвастать, – думал, – сонных прикончил. Кабы коней не надо было, не стал бы мараться. А как же казаку без коня? Казак без коня, кругом сирота!
– А этого, что впереди себя посадил, куда везёшь? – с любопытством рассматривая германского офицера, спрашивали Алексея другие казаки.
– А он меня поймал.
– Как это он тебя, коли ты не у них, а со своими? – удивлялись казаки.
– Так первого-то коня подо мной убили. Ну, я бегу, а он, – этот немчура, за мной. Я под брюхо лошади нырнул да с другой стороны вскочил к нему в гости, да как взвою ему в ухо, он саблю свою и уронил.
– Разве так воюют? – негодовал пленный. – Какие же это правила, орать, как дикари. И потом, что это за манера сразу кидаться?! По нашему регламенту: мы сначала шагом, рысью, после рыси галоп, а потом во весь карьер. А тут – точно пыль взвилась на дороге!..
Казаки смеялись, качали головой, удивлялись и даже завидовали ловкости и смелости казака Конопелько, хотя и сами были не менее ловки и храбры.

Оборотни
(Рассказ)

Сидят в окопе на передовой два русских солдата, курят махорку и беседуют.
– Притихли… немчуры, будь они неладны, басурманы!
– Видать обедают.
– По всему видать… кашей пахнет… на сале, – сглотнув слюну, подтвердил слова товарища старый вояка Козьма Хоромский.
– Сало они любят, что хохлы, хотя и немчура. Пфу на них окаянных, – выругался Захарий Тулиголовец – молодой двадцати двухлетний солдат.
– Так-то оно так, а мы нынче уже третий день без горячего.
– Без горячего оно, конечно, плохо, только и никакого холодного со вчерашнего вечера не едал. Утром сухарь сгрыз последний. Ежели к вечеру еду не принесут, пойду ночью войной на ихнюю кухню. Заприметил я справа ложбиночку, по ней прямиком к ихней кухне подобраться можно… незаметно.
– Не дури, Захарий. Сгинешь не за понюх табака. Али жизнь молодая надоела? Терпи, – упрекнул молодого солдата Козьма.
– Да… это я так… для поднятия духа. Что ж я не понимаю што ли. Одному нельзя, вот если б с тобой… тогда бы другое дело.
– А по мне так я ни с тобой, ни с кем другим не пойду, и тебе не советую. Убьют, – это полбеды, в плен попадёшь, – это, я тебе скажу, беда большая.
– Что-то я тебя не пойму Козьма Иванович. Смерть в полбеды определил.
– А тут много ума не надо, чтобы понять, зверь он – немец-то, а не человек. Обличье людское принял и изгаляется над всеми, кто в лапы его звериные попадает, в плен, значит. Вот послушай, что я тебе расскажу, да намотай на ус свой безусый. Как-то шёл я с фельдфебелем Тугоплёвым, был такой… убило его, прости, Господи, мою душу грешную, не к месту будь сказано – к ночи, – перекрестился Хоромский, –  до тебя ещё. Идём, значит, по перелеску, вечереет. Тихо, ночь звёздная, хорошо всё видно. Вдруг, как затрещат кусты, ветер подует, филин ухнет и  снова тишина, даже листик на дереве не шелохнётся. По сердцу, конечно, полосонуло, потом ничего, отпустило. Порыв ветра, подумали, али завихрение какое… природное. Идём дальше.
– Шли-то куда, Козьма Иванович? – поинтересовался Тулиголовец.
– Ясно дело куда, по делам военным. Так вот. Идём, подходим уже к поляне, что на выходе из леса, вдруг как завертит всё, закружит, деревья юлой пошли и мы вместе с ними. Потом раз и всё, снова тихо, только мы уже не на выходе из леса, а в глубине его оказались. И светло, как днём, хотя знаем, вечер уже был. Глазами по сторонам туда-сюда. Видим, а вокруг нас немцы голые стоят, в шерсти все серой, в касках рогатых, что-то лопочут по-своему и в руках у них наши солдаты. Мы хорошо всё видим, а они нас не чуют. Мы с фельдфебелем бежать пытаемся, ногами перебираем, только как стояли на месте, так и стоим. И тут такая вдруг вакханалия началась, не приведи Господи ещё раз увидеть такое. Все немцы, у которых в руках были наши солдаты, рты свои разявали и впились клыками в шеи своих пленников. Те бьются в конвульсиях, высвободиться стараются, куда там, крепко их немцы держат и кровь пьют, а когда всю выпили стали тела на куски рвать и поглощать их сырыми. Всё поглотили, даже костей не осталось. А как последнюю косточку сгрызли, всё снова юлой пошло, и оказались мы, как и до первой коловерти, вблизи поляны, – на выходе из леса. Фельдфебель утром этого дня был убит, а я никому эту историю не сказывал. Ты первый, чтобы, значит, поостерёгся, в плен к немцам не попадал.
– Страсти, прям, Козьма Иванович. Я теперь лучше ещё три дня без еды буду, лишь бы к немцам в плен не угодить. Уж больно страшно.
– То-то и оно, друг ты мой любезный! Лучше с сухарём в руке, нежели у оборотня в животе.

В гостях
(Рассказ)

Бой был в полном разгаре. Жужжали, как шмели, пули. Трещали пулемёты. Рвалась над головами шрапнель. Где-то кричали "ура!". Всё огромное предгорье было застлано орудийным дымом. Лишь около одной горы было сравнительно спокойно. Тут шло сапёрное сражение. Русские и австрийцы докопались до того, что стрелять стало невозможно. Расстояние всего тридцать шагов. Нельзя высунуть даже палец. Сначала русские кидали в австрийцев ручные гранаты, а потом и это занятие почему-то бросили. Стояли тихо и копали вдоль и поперёк, подбираясь ещё ближе к противнику. И вот уже стали слышны голоса австрийцев. Больше копать было некуда и незачем.
В один из таких спокойных дней из неприятельских окопов донеслось:
– Эй, русские! Идите к нам в гости!
– Стрелять будете? – спросили русские солдаты.
– Даём слово не стрелять, – ответили австрийцы.
– Хорошо, придём!..
– Ребята, кто хочет к австрийцам в гости идти? У них водка есть.
Отозвались пятеро. Крикнули австрийцам:
– Идём!
Те посоветовали:
– Ползите тихо, чтобы наша артиллерия не заметила.
Поползли. Проползли тридцать метров  и свалились к австрийцам в окопы. Те встретили их радостно. Познакомились, пожали руки, австрийцы стали русских гостей угощать. А в стороне идёт бой, – жужжат пули, рвётся шрапнель. Посидели русские солдаты в гостях у австрийцев, напились, наелись и встали:
– Покорно благодарим. Теперь вы впятером к нам в гости, – сказали.
Австрийцы согласились, но поставили условие:
– Один из вас должен остаться заложником.
– Значит, вы нам не верите?
– Вам верим, а своим нет, – уйдут и не придут обратно.
Никому не хотелось оставаться. Бросили жребий. Остаться выпало Потапову.
Поползли пятеро австрийцев к русским в гости. Встретили их хорошо. Посидели, поговорили, чай попили, табачок покурили. Прошло полчаса. Надо австрийцам домой уходить, а они и не думают. Сидят и разговаривают, каждый из них уже по полпачки сигарет выкурил. Надоели уже русским.
Наконец объявили:
– Мы назад не пойдём!
– Как так? А заложник?
– Заложник один, а нас пятеро, – ответили.
– Он один дороже всех вас пятерых, – сказали им.
Повздорили и поссорились.
– Никаких прав не имеете, – говорили наши солдаты. – Пришли в гости, а хотите остаться совсем! Где ж это видано? Хороши гости!
У австрийцев свои резоны:
– Нечего нам там делать. Мы славяне, ваши братья. Наконец, в окопах мы всё равно не удержимся, а коли так, берите нас в плен!
Кто-то предложил гнать бесцеремонных гостей. Но исполнить это не было никакой возможности. Как прогнать, если они упираются? Борьбой и криком привлечёшь артиллерию с той стороны, быть беде.
– Чёрт с вами, оставайтесь!
Крикнули заложнику:
– Прощай, брат Потапов! Жалко нам тебя, но ничего сделать не можем.
– Почему так?
– Австрияки подвели, не хотят идти назад!
– А вы их прикладами.
– Нельзя! Они в плен сдались! А пленных не бьют!
К утру русские бросились в атаку и ходившие друг к другу в гости люди дрались, как звери. Жить-то все хотели. Потапов оказался жив, возвратился к своим радостный.

Прощайте, и прощены будете
(Рассказ)

– Как думаешь, Фёдор Ильич, чем всё это кончится?
– Трудно сказать, Леонид Самойлович, но думается, не добром.
– Не добром это ясно, как божий день. Я о другом спрашиваю, как нижние чины приняли отречение Николая и что думают по этому поводу?
– Разно, Леонид Самойлович. Кто говорит, что замирение будет и домой всех отпустят, а есть такие, которые сказывают, что ещё пуще война начнётся.
– Отчего же пуще?
– Так любая власть, хошь старая, хошь новая, хошь с царём, хошь без него, одним словом какая-никакая, свою землю за так просто никому не отдаст. Без земли, какая ж власть? – Ромашов развёл руками. – Нет земли, нет страны, значит, нет и власти. Вот потому и я думаю, война будет до победного конца, правда, ныне, – поручик потёр левую бровь, – должно быть конец её отодвинется ещё на несколько лет.
– Значит, пока власть не окрепнет, будем отступать?
– Мыслю, что так. Может и будет, какое замирение, только временное, чтобы с силами собраться и вдарить напоследок так, чтобы и пыли от немцев не осталось. Не зря же нас сняли с фронта для переформирования и пополнения личным составом. В ротах-то и половины от штатной численности не наберётся. Побило народу православного, не дай Бог сколько! И всё эти изверги германские, всё-то им неймётся, всё-то испокон века на нашу землю зарятся!
– Слушаю тебя, Фёдор Ильич, и удивляюсь. Откуда в тебе такое глубокое мышление? Тебе бы военным министром быть, навёл бы порядок в армии. А насчёт того, что побило народу много, так куда ж без этого… война, будь она неладна, за землю свою стоим. Одно ныне плохо, – Парфёнов тяжело вздохнул, – пополнение "на воде вилами писано". Предполагали в штабе армии, что поставят людей из добровольцев и запасных, только и десяти процентов от нужного количества вряд ли получат. Нет людских резервов в стране, всё израсходовали. Хорошо если по отделению в роту дадут, а то и того меньше.
– С кем воевать будем… коли людей нет? Ума не приложу! И о чём они в штабах думают? Фронт оголяют, целые полки, и дивизии в тыл выводят, прямое вредительство. Нижние чины, конечно, рады этому, однако ж не дело это. Германец без боя завладевает землёй нашей. И войска наши расхолаживаются. В окопе у солдата мысли о жизни, как врага бить, да самому в живых остаться, а как в тылу окажется, иначе размышляет, мысли у него здесь набекрень. Совсем о другом мыслят, как к какой бы вдовушке под бок пристроиться, сладко поспать, да вкусно поесть. Да кабы ещё это, сами знаете, Леонид Самойлович, смуту наводят митингами. А военным, – Ромашов махнул рукой, – я никогда не желал быть, так что министр из меня никудышный вышел бы. Моё дело землю пахать. Война это не моё, не обучен я этому делу… да… – Ромашов вновь махнул рукой, – какой из меня министр, лапотник я, крестьянин. 
– Не скажи, друг, за три года из рядовых до поручика, это тебе скажу, что-то значит. Ну, да Бог с ней, – войной. Меня сейчас иное тревожит. Что с Россией станется?
– Стояла, и стоять будет до скончания века, в этом я уверен! А войну давно бы выиграли, если бы не предатели среди своих.
– Предатели? – Удивился Парфёнов. – Кто именно?
– Полковник Мясоедов, так писали все газеты.
– Сергей Николаевич?.. – вздёрнув брови, задумчиво проговорил Парфёнов.  – Знал я его… и очень хорошо. Порядочный, честный человек, начальник разведки нашей армии… Нет, не мог он быть предателем, в этом я уверен. Его оговорил какой-то подпоручик, бывший в немецком плену. Наговорил на него невесть что, немцы сказали ему обратиться к отставному жандармскому подполковнику по фамилии Мясоедов, через которого можно получать ценную разведывательную информацию. И ведь что удивительно, вспомнил он об этом лишь на третьем допросе. Как ты думаешь, Фёдор Ильич, о чём это говорит?
Ромашов потёр лоб и произнёс:
– Кто-то хитро отвёл от себя подозрения, свалил на Мясоедова вину за поражения нашей армии в январе 1915 года.
– Вот и меня посещают такие же мысли, друг ты мой дорогой, – покачивая головй, проговорил полковник.
– Господа офицеры, позвольте присоединиться к вашему разговору, а то, что-то совсем поговорить даже не с кем. В штабе все какие-то очень занятые. К кому подойдёшь, молчат и смотрят как на чумного. Ну, нет царя Николая, что ж теперь… помирать? По мне так всё едино, царь ли, временное ли правительство, лишь бы дисциплина была в армии, – присев рядом с Парфёновым и Ромашовым на бревно, бойко проговорил прапорщик-артиллерист Герасимов, – а её… дисциплины военной – офицер развёл руками, – тпфу, и след простыл. Или у вас секреты, господа-товарищи? – артиллерист брезгливо поморщился от каламбура обращения, и тяжело вздохнул, явно показывая этим несогласие с новым и неприемлемым ему положением, установившимся в армии между нижними чинами и офицерами. – Мы ныне мальчики на побегушках у всяких там комитетов, – прапорщик вскинул руку и раскрытой ладонью повертел  на уровне своих глаз, – которыми управляет безграмотная, не смыслящая в военном деле солдатня. 
– Боже вас упаси, Николай Николаевич! Какие секреты? Толкуем о будущем России, – ответил Парфёнов.
– А что о нём толковать? Россия была и будет… разве малость сожмётся, что уже и так явно, – махнув всё ещё приподнятой рукой, ответил Герасимов. – Зачем нам, скажите на милость, Польша? Пусть сами по себе живут и сами о себе заботятся. Или вот та же Финляндия? На кой ляд она нам? У нас, что… своих земель мало? Дай Бог, что имеем освоить бы. Хотя бы север. Колонии испокон века дорого России обходятся. Толку от них один пшик, а кормить надо!
– А всё-таки без твёрдой руки, которая была у Государя Императора Николая, Россия перевернётся. Начнутся внутренние войны. Вы как хотите, а я монархист до корней волос, – ответил Парфёнов.
– Перестраиваться надо, полковник. Новое веяние нынче. Я, конечно, не поддерживаю комитеты и революцию, а временному правительству симпатизирую. Николай для России и народа много неугодных дел натворил. Как правитель он был слаб! Это лично моё мнение. И к монархии, поверьте, возврата уже не будет.
– А что будет? – спросил Ромашов.
– Демократия, Фёдор Ильич, демократия!
– И что это такое, демократия?
– Власть народа, Фёдор Ильич, но не в понимании вседозволенности, что хочу, то и ворочу, а в ответственности каждого перед всеми и перед теми законами и решениями, которые приняли коллегиально.
– Власть народа, – задумчиво проговорил Парфёнов. – Но народ в России малограмотный. Много он нарулит?
– Научится! – ответил Герасимов.
 – Пока научится, страну-то и похерит, – с горечью проговорил Парфёнов. – А потом спохватится и волей неволей обратится к тем, кто умеет управлять государством, а умеют политики, а они, извините, не из крестьян и рабочих. Возьмите того же Ленина, – чистейший дворянин. И вся его революционная клика тоже состоит из дворян, решивших поиграть в демократию путём подъёма солдатских, крестьянских и рабочих масс на противление законной власти, – на революцию. Вот объясни ты мне, Николай Николаевич, как донести до сознания нижних чинов, что всякие революции во время войны во вред государству? Разве ж можно сейчас бунтовать? Сейчас, когда война становится все ожесточеннее и все ужаснее. Удушливые газы, огнеметатели, горны, минные галереи, бесчисленные аэропланы – всего этого в 15-м году мы не знали, а теперь у нас прямо-таки французский фронт. Техника и организация нам никогда не давались, а некоторые усовершенствования, которых мы на третьем году войны с грехом пополам добились, решительно ничего не значат по сравнению с тем, что за это время сделали немцы. Что же мы всему этому противопоставим? Каратаевский дух "серых героев" и беззаветную храбрость "суворовских орлов!". Но ведь это фраза – факты же говорят о другом.
В полку недавно получен приказ стрелять по своим, если кто бежать будет. В соседней дивизии опять беспорядки и опять расстрелы. Отношения между артиллерией и пехотой с каждым днем ухудшаются. За день до выхода на переформирование пехотинцы забросали ручными гранатами наш наблюдательный пункт, а разведчика 5-й батареи нашли мертвым в пехотных окопах со штыковой раной, немецкой атаки в то время не было. Сама же пехота сейчас никуда не годится; необученная, неспаянная и трусливая, она все меньше и меньше выдерживает натиск первоклассных немецких ударных батальонов. Как-никак, все это свидетельствует о такой степени падения пресловутого духа русской армии, при которой продолжение войны становится почти что невозможным. Нет, без дисциплины, точного выполнения приказов никак нельзя! Любая армия без точного исполнения воинских уставов, поставленных и проверенных столетиями, потерпит поражение. Имеем мы на это прав? Нет, друг вы мой! Не имеем! А потому стоял за точное исполнение приказов и строгую воинскую дисциплину, и стоять буду, чтобы не случилось, хоть переворот земной поверхности.
– Полностью с вами солидарен, Леонид Самойлович, – согласился с Парфёновым – Ромашов. – Бунтовать никак нельзя. Иначе, что ж это за армия такая?! Вот хотя бы такой пример. Солдаты, с которыми я прошёл всю войну, нередко принимают мои приказы в штыки. Понятно, всем война очертенела, никому не хочется умирать. Но как же в таком случае наша родина, отдать её без боя врагу? Я им говорю о необходимости полного разгрома врага, молчат, головой кивают, а делают всё по-своему. С неохотой подчиняются, приказы исполняют абы как, оттого нередко гибнут по своей вине, а потом обвиняют во всём командиров, якобы мы отдаём неверные, необдуманные и губительные для них приказы. Мы, видите ли, виноваты в их бедах, а не их распущенность, разгильдяйство и непослушание. Благо, что пока не выдвигают свои требования, но, думается, это до поры до времени. Создали какие-то солдатские комитеты из полуграмотных нижних чинов, которые развращают армию. Приказы командира полка теперь утверждаются ими. Это, прям, бред какой-то, сплошная анархия. Порой думаю, не бросить ли всё к чёртовой матери, и бежать, куда глаза глядят, ан нет, понимаю, оставь всё это, – Фёдор Ильич окинул взглядом пространство возле себя, – как тут же найдутся те, кто за ломаный грош продадут Россию хоть немцу, хоть самому дьяволу. 
Было, получил я приказ закрепиться на окраине деревни и сжечь несколько крестьянских хат, расположенных на расстоянии прямого выстрела от окопов и стеснявших обстрел.
Мне пришлось трижды повторить свое распоряжение. Командиры взводов, – молодые прапорщики уныло повторяли "слушаюсь", а хаты все не горели.
Я стоял у окопа роты, когда вернулся дозор с унтер-офицером, посланный сжечь хату. Так он со слезами на глазах докладывал, что в хате  три женщины и пятеро детей. Уступая их просьбам, вернулся доложить мне об этом.
Я постарался объяснить ему и солдатам те выгоды, которые немцы смогут извлечь в бою из наличия этих хат. Командиры взводов, и солдаты хором меня заверяли, что за нами остается преимущество хорошо устроенного окопа, ручаются, что своего окопа немцам не отдадут, лишь бы я помиловал хаты или хотя бы отсрочил их сожжение.
Вот так слишком часто в последнее время между офицерами и солдатами пролегает настоящая пропасть, преодолеть которую порой не могут ни те, ни другие.
В результате, сдали мы деревню и окопы не помогли, четверть роты полегло.
– Да, господа офицеры! Всё верно, – слушая Парфёнова и Ромашова, проговорил  прапорщик Герасимов, – добавлю лишь то, что пехоты у нас нет. Пополнение с каждым разом хуже некуда, да… – махнул рукой, – можно сказать, что и нет его. Шестинедельной выпечки прапорщики никуда не годятся. Как офицеры они безграмотны, – юнцы, у которых молоко на губах не обсохло. Они, скажу я вам, не авторитетны они для нижних чинов. Конечно, они могут героически гибнуть, но не могут разумно воевать, а это уже беда для всей нашей армии. А продовольствие, а фураж?.. Как у нас с этим?  Ведь, в сущности, ни того, ни другого не доставляют, все это надо промышлять, за всем надо охотиться, как за дичью, и, ей-Богу, я, батарейный командир, чувствую себя более помещиком в неурожайный год, чем строевым офицером. Нечего удивляться, что при таких условиях у нас, – у кадровых офицеров, начинают иной раз опускаться руки и появляться мысли, как вы правильно выразились, Фёдор Ильич, плюнуть на всё и податься куда-нибудь поглубже в тыл. А солдат?.. У него мысли вернее наших, он глубже всё видит. Вот вы говорите – дисциплина, порядок, согласен, без этого в армии нельзя. А разве ж можно нам, коли мы такие поборники дисциплины и порядка, оставлять солдата без горячего обеда, без бани и чистого белья?.. Почему мы об этом забываем?.. Скажете, не забываем, что такие ныне условия, а солдату наплевать на все условия, ему вынь да положь, что требуется по уставу, а потом и требуй с него по уставу. Так-то вот, господа офицеры! Царя нет, армией управляют безграмотные генералы и немцы… Э-хе-хе! – тяжело вздохнул Герасимов. – То-то ещё будет… Попомните!..
– Положение, конечно, тяжёлое, но, уверен, солдат во всём разберётся и примет правильное решение, – распустит комитеты и порядок в армии восстановится, – бодро проговорил Ромашов.
– Не разделяю вашего оптимизма, Фёдор Ильич. Если массы взбунтовались, утихомирить их могут только армия, а армия, как видите, и есть гнездо беспорядка и бунта! – высказался артиллерист.
– Не могу утверждать, что в генералитете сидят безграмотные генералы, тем более предатели-немцы, но то, что кто-то из них с определённой целью подвигнул Государя оставить престол, согласен. А цель, как мне думается, одна, та, которую лелеяли декабристы, – свержение монархии и установление власти буржуазии. Они этого добились, но момент выбран неверный. Во время войны, как уже сказал, всякая революция во вред государству, а в итоге для всего народа беда, – проговорил Парфёнов.
– Поддерживаю вас, Леонид Самойлович. А временное правительство, к сожалению, пошло на поводу расплодившихся партий… социал-революционеров, социал-демократов, кадетов и ещё неведомо каких, что явно видно по нашему полку. Допустило создание армейских комитетов из разношерстных партий, а это не только первейшее средство развращения армии, но и неминуемая борьба внутри самих комитетов за власть. А это неповиновение и самоуправство! Результат, уверяю, не заставит себя ждать долго – заключил Ромашов.
***
На другом конце деревни шёл стихийный солдатский митинг.
– …кого слушаете, братцы? Большевиков? Да это ж самые что ни на есть первейшие враги государства и народа. Вот послушайте, что пишут о них, – вынув из кармана газету, ефрейтор Деревянко потряс ею над головой, потом раскрыл её и начал читать:
 "Россия переживает в эти дни роковой момент своей истории. Перед ней стоит вопрос её бытия и её чести. Мы должны определить и знать, кто наш враг. Это большевики, ставящие свои демагогические цели выше интересов России. Это представители правых партий, кто ещё не отказался от надежды спасти хотя бы частицу старой власти – монархию. Это немецкие агенты и их шпионы. Они забрались в самую глубь России и хозяйничают у нас как у себя дома. Но о немцах мы и так всё знаем, знаем и о тех, кто желает возврата старой власти. А кто ж такие большевики, откуда они выползли? А выползли они из самой Германии. Когда вся страна воевала с немцами, они вели в Германии подрывную деятельность против России, против нас с вами, товарищи. Кто те лица, которые работали над разрушением России? Это Ленин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Коллонтай, Рязанов, Козловский, Луначарский, Рошалль, Раковский, Горький-Пешков и другие враги народа русского. В большинстве своём они евреи и уже, исходя из этого, нам понятна и видна их цель, – уничтожение русского народа и захват нашей земли, порабощение наших матерей, жён и детей.
Все вышеперечисленные лица и им подобные являются провокаторами и вольно или невольно являются агентами Вильгельма II. В эти сложные для России дни Ленин с товарищами обошёлся нам не меньше холеры. В виду всего этого мы можем сказать, в русском народе нет большего зла и большей беды, чем большевизм Ленина и его товарищей. Мы имеем право требовать от временного правительства свободной республики исчерпывающего расследования деятельности Ленина и дать полное удовлетворение народному чувству".
На деревенской площади поднялся шум и гвалд. Кто-то готов был броситься на ефрейтора и затоптать его, кто-то уже тряс за грудки сочувствующих большевикам, третьи, находясь между первыми и вторыми, размахивали руками, в результате чего синяки и ссадины появлялись и у первых, и у вторых, и у третьих.
Громкий свист остановил поднявшуюся бучу.
– Братцы, а я вот, что хочу сказать вам, – крикнул в толпу, поднявшийся на импровизированную трибуну – металлическую бочку – Ефим Глещенко. – Послухайте меня за ради Христа.
– Слухаем!
– Гутарь!
– Что уж тут, говори, коли взобрался на верхотуру, – пронеслось по затихающей толпе солдат.
– Вот я и говорю, все вы меня знаете, за спины ваши не прятался. В бой вместе с вами с первого дня войны хожу. Врать не буду и напраслину наводить ни на кого не собираюсь, а только давеча, проходя по улице, я встретил генерала, который в полк к нам прибыл по какой-то неведомой нам надобности. Думается мне, что-то против нас замышляют командиры наши. Так вот, повстречался он мне на улице, я как положено по новому закону, не становясь во фронт, приложил руку к головному убору и прошел дальше. Генерал грубым криком остановил меня. Назвал мерзавцем, стал грозить арестом и, в конце концов, отдал в приказе арестовать меня строгим арестом на 20 суток, с заменой по 19-й статье дисциплинарной постановкой под ружье. Вот я и говорю, по какому это такому закону он самоуправствует? Нам всем известно, в газете прописывали, что новым правительством по Петроградскому округу отдавание чести и ставание во фронт вне службы отменено. Вот я и говорю, что всякий гражданин, а сейчас мы все граждане, должен беспрекословно подчиниться закону, изданному в столице. Это что же выходит, братцы, новые законы им, – Глещенко кивнул головой в сторону, – не указ?! Я подчинился ему, приложил руку к голове, а генерал меня за это под ружьё! А ещё он, скотина, назвал меня мерзавцем, сам он и есть после всего этого мерзавец! Верно, говорю, братцы!
– Всё правильно говоришь! И со мной такое было! Офицерьё нижних чинов за людей не считает! Забыли, когда в бане были, завшивели уже все! И голодом морят, а сами колбасу жрут, морды этакие! – понеслись возмущённые выкрики по возбуждённой толпе солдат.
– Вот и я об этом, братцы, – продолжал ораторствовать Глещенко. – Нижние чины для офицеров, что букашки, копошащиеся где-то возле их подмёток. Довольно уже терпеть насилие, которое существовало при старых правителях-деспотах, пора всем чинам принять новые порядки, достойные человека. А кто не примет, кто пойдёт против народа, того мы живо приведём в порядок, того мы к стенке и будь здоров!  Правильно я говорю, братцы!
– Правильно! Пора их в распыл! Айда, братва! Наведём наш порядок, солдатский! – зашумела толпа и грозной лавиной устремилась к штабу полка.
– Давай нам генерала! Где генерал? Пущай ответ держит перед народом! Ныне наш закон, народный! – неслись выкрики из надвинувшейся на штаб полка разъярённой солдатской массы.
Тихо скрипнула дверь дома, в котором располагался штаб полка, и на крыльцо вышел полковник Пенегин. Следом за ним из штаба вышел  капитан Свиридов.
Толпа, остановившаяся у штаба, шумела. Офицеры молча смотрели на солдат. Вот в толпе кто-то выкрикнул:
– Давай генерала! Пущай ответ держит!
Протяжный гул одобрения пронёсся по толпе.
– Граждане солдаты! Вот я, ваш командир, с которым вы шли дорогами войны с первого её дня, стою пред вами и говорю всем вам, давайте спокойно разберёмся в ваших проблемах и решим их сообща. Обещаю, всё, что будет в моих силах, будет исполнено!
– Генерала нам давай! Пошто мы сполняем новые законы, а он называет нас мерзавцами и незаконно ставит под ружьё? – продвинувшись в первые ряды, выкрикнул Глещенко.
– Уехал генерал. Нет его в штабе, – выдвинувшись вперёд, ответил капитан Свиридов.
– А это мы сейчас проверим, куда он уехал. Может быть за печку, как увидел нас, – махнув рукой за плечо, – в сторону толпы, ухмыльнулся Глещенко, и двинулся к крыльцу.
– Гражданин солдат, его действительно нет в штабе, – прикрыв Олега Николаевича своим телом, проговорил князь Пенегин.
– Ты ещё туда же! – гневно воскликнул Глещенко. – Не посмотрю, что князь… того самого… вот…
– Как вы смеете!? – возмутился Свиридов, вплотную придвинувшись к Глещенко. – Григорий Максимович уважаемый в полку офицер.
– Ныне нет офицеров, – ухмыльнулся Глещенко. – Ныне мы власть… народ… а вы пережитки прошлого, которых нужно уничтожать, как вошь.
– Что ты с ним валандаешься? – кто-то крикнул из-за спины Глещенко. – Погодь, щас я их обоих в распыл пущу!
Перед Олегом Николаевичем, оттолкнув Глещенко, возникла пьяная "рожа" и со всего размаха ударила офицера по лицу. Рядом с первой пьяной "рожей" проявилась другая пьяная "рожа", которая с силой вонзила в Свиридова штык.
Падая, Олег Николаевич пытался закрыть своим телом князя Пенегина Григория Максимовича, но убийца, вынув штык из тела капитана, вонзил своё холодное оружие в грудь полковника. Звон орденов, покрывавших грудь князя – последнее, что услышал боевой офицер капитан Свиридов в своей короткой жизни, наполненной мыслями о счастливом будущем России и о любимой жене – Ларисе.
***
Положение российской армии, начиная с зимы 1916 года до революционных событий 1917 года, со стратегической точки зрения, не было трудным, – летняя кампания была довольно благоприятной, и неудачи на фронте в 1917 году стали следствием разброда в армии, а не его причиной. Однако война, длившаяся к тому моменту три с половиной года, была тяжелейшим испытанием для всех, кто непосредственно в ней участвовал, и это действовало на них угнетающе.
1 марта 1917 года Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов выпустил знаменитый "Приказ №1", которым создавались выборные комитеты представителей нижних чинов во всех воинских частях. Отныне воинские части подчинялись не офицерам, а своим комитетам и Совету. Это сильно разрушало дисциплину в войсках, сказывалось на боеспособности армии и еще больше ухудшало её положение.
Разговор в окопе.
– …нельзя так, братва! Своих же офицеров порешили! Мы что… немцы какие… Да? Спрашиваю я вас, – смотря прямо в глаза своих товарищей, говорил рядовой Пётр Яцкин. – И кого?.. Полковника Пенегина, который для нас родным отцом был с первого дня войны! Вы как хотите, а с  Глещенко, заварившим всю эту бузу, и с  Хорохориным, порешившим двух настоящих, уважаемых в полку офицеров, даже рядом не встану.
– Глещенко… он хуже Хорохорина, – дуболома без мозгов, Глещенко с умыслом всё затеял. Припомнил, как его сиятельство Пенегин перед строем сорвал с него погоны зауряд-прапорщика за невыполнение приказа… Злопамятный он человек, этот Глещенко. Народ взбаламутил, а сам как бы в сторонке… я не я… – высказался в пользу Петра рядовой Чурило.
– Правильно говорите, братцы. Комитет их оправдал, а мы, ежели душа у нас есть, должны с народом поговорить и решить, как с ними быть по правде солдатской и по совести человеческой, – поддержал Яцкина и Чурило –  Порфирий Иващенко. – На кой ляд нам нужны всякие бузотёры, которые готовы с позиций удрать, лишь бы шкуру свою не попортить, которым наплевать на Россию матушку. Это что ж скажут матери наши и жёны… что мы, мол, трусы, не смогли защитить родных своих от немчуры проклятой, землю нашу задарма врагу отдали. Да, я её и за мильён никому не отдам, никакому варвару! Может ещё и матерей и жён с детьми нашими в полон отдать? Не бывать этому! Вот мой сказ! Вы как хотите, а я знаю, что делать…
– Тут особо и думать не надо. За ноги их к двум берёзам, и все дела! – махнув рукой, предложил Николай Ушинкин, самый молодой из беседующих солдат.
– Нет, так нельзя, люди всё ж таки мы, – остановил "вскипятившегося" Ушинкина самый влиятельный в роте и самый пожилой в батальоне солдат-пулемётчик Андрей Филиппович Широков. – Ежели они по-скотски, то и мы должны по ихнему… так что ли? Нет, братцы, нельзя нам творить звериную сущность. Если мы душу православную имеем, зверям уподобляться не след.  Это волки своего больного загрызают, а мы люди. Хошь и больны Глещенко и Хорохорин умом своим, а грызть мы их не будем… по совести судить надо.
– Но в книге притчей Соломоновых сказано: "Гневливый пусть терпит наказание, потому что, если пощадишь его, придется тебе еще больше наказывать его", – настаивал на своём Ушинкин.
– Всё правильно, Николай! Преступник должен понести наказание, и в библии есть слова об этом, но нет ни слова о бессердечном отношении к злоумышленнику. Надо понять главное, жестокость порождает не столько жестокость, сколько рождает в душе равнодушие к подобному себе. Вроде того, ну и Бог с ним, – махнул рукой Широков, – не я на его месте, вот и ладно. А такие мысли это ничто иное, как предпосылки к преступлению. От равнодушия и безучастности рождаются все преступления в мире. Такое отношение человека к судьбе другого человека, пусть даже и преступника,  чернит душу и покрывает её зловонной гнилью. Порой мы говорим, что у того или иного человека гнилая душонка, а всё оттого, что мы чувствуем её зловоние. Вот и спрашивается. Как жить с такой гнилой душой? Пойми, друг ты мой Николай, в человеческой душе не должно быть места зверству, человеки мы и в нас должно быть всё человеческое, а не звериное. От души человеческой должно тепло идти.
– Должно, да не обязано! Видно Господу нужно, чтобы и чёрные души были, коль живут среди нас такие, как Глещенко и  Хорохорин.
– Пути Господни нам не ведомы, однако, думаю, что давая человеку чистую душу при его рождении, Он даёт ему выбор, каким содержимым её наполнить. Если бы мы были не вольны распоряжаться своей душой, то и не осознавали бы себя, были бы зверьми, а не людьми. 
– Ох и складно же ты говоришь, Андрей Филиппович. Ты случаем попом не был?
– Не довелось, сын мой! – басовито ответил Широков и добролюбиво засмеялся, по-отцовски наставительно вглядываясь в глаза Николая. – А сейчас послушайте, братцы, притчу, слышанную мной ещё до войны.
– Ежели притча с умом, что ж не послушать, – проговорил Пётр Яцкин. – Верно, говорю, братцы?
– Пущай сказывает, – за всех ответил рядовой Чурило.
– Два человека совершили грех, – повёл притчу Широков. – Увидел это Господь и сказал архангелу Гавриилу: "Через три года созреют плоды тех поступков, тебе надлежит отдать им их".   
Люди, совершившие грех, узнали, что их ожидает, и, надеясь избежать воздаяния, сбежали в дальние страны.
Прошло три года. Архангел Гавриил отправился в путь, чтобы отдать этим людям то, что они взрастили. Прилетел он в страну, где они раньше жили и не нашёл их. Вернулся к Господу и сказал, что нет их в той стране, где жили три года назад. Господь ему ответил:
– Поднимись повыше и ищи не по имени и роду деятельности, а по содеянным грехам, так найдёшь согрешившую душу, и отдашь заслуженный  ею плод.
Поднялся Гавриил высоко над землёй и посмотрел на души людей. В одной из душ увидел прежний грех. Спустился Гавриил на землю и отдал той душе заслуженный ею плод. Вторую душу, как ни старался, не смог найти. Искал её и на дне морском, и в горах, и в пустынях, и даже к смерти наведывался, но её как будто и след простыл. Вернулся грустный к Господу и рассказал о своей неудаче. Улыбнулся Господь и мягко сказал:
– Не печалиться тебе надо, а радоваться.
– Радоваться? Чему? Тому, что я не выполнил твоего наказа? – спросил архангел.
– Тому, что не нашёл ты того греха. Значит, человек изменился и изжил его, – ответил Господь.
– Да как же так, – удивился Гавриил, – это же несправедливо! Если первый получил по заслугам, значит, и другой должен пожать то, что сам и посеял, не оставаться же ему без плода его.
– Не карать мы должны, а учить и воспитывать. То, что люди считают наказанием, не является таковым, оно лишь следствие нарушения естественного закона. Но когда люди не усваивают урока через радость и счастье, то приходится применить другой метод обучения – через боль и страдание, которые воспринимаются наказанием. А когда они усваивают свой урок, то и наказание как средство обучения уже не нужно. Пойми, не он совершил грех, а зло, живущее в нём, а раз ты не видишь его прежнего греха, значит, душа его омылась любовью и очистилась, поэтому некому получать воздаяние, зло ушло из его души. Пойди, брось эти плоды в мой огонь, и пусть они сгорят в нём.
– Господи, ты хочешь, чтобы я бросил эти нечистоты в твой священный огонь и тем самым осквернил его? – оторопел Гавриил.
Ничего не ответил на это Господь, а только улыбнулся. Архангел решил не спорить и бросил греховные плоды в огонь. Огонь от этого ярче засветился.
– Хорошая притча, Андрей Филиппович. Уразумел я, что души грешников надо "врачевать". Но как быть с телом? – спросил Широкова – Николай Ушинкин. – Об этом в притче не сказано ни слова. Значит, тело надо крепко бить. Если через голову не доходит, пусть через задницу и физическую боль проймёт.
– Кто же против этого?.. Только с самого начала я сказал, что наказывать надо без жестокости и не самосудом, а по закону и без зверства.
Утром следующего дня Глещенко и  Хорохорина нашли в нужнике. Из дыр его торчали ноги связанные верёвкой, продетой через балку в потолке нужника, а голова каждого убийцы была погружена в экскременты до плеч.
– Всё было по-человечески, – говорили, смеясь, некоторые солдаты. – Утонули в человеческих испражнениях.
Сочувствующих не было, были те, кто осудил самосуд, считая его беззаконием, а само наказание убийством – бессердечной жестокой казнью.
На вечерней проповеди отец Ксенофонт произнёс следующие слова:
– Братья, много раз я говорил о добре и зле. Добро воспринимается нами как естественное явление, зло – как нечто противоестественное. Насколько добро облагораживает человека, настолько зло его калечит. Оно помрачает его ум, ослабляет волю, извращает душу. Война ныне, – зло, но это зло не должно питать нашу душу, оно должно учить, как победить его на благо добра и любви. Много в войне погибло православного народа, к кому-то смерть ещё придёт. Но Христос говорит: "И Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки Моей" (Ин.10:28). Как понимать слова Его? А понимать их надо так, что Христос не оставит и сохранит верующих в Него. Он утверждает, что вечная жизнь дана всем верующим в Него, потому как после ухода из этой жизни в небеса, там новая жизнь начинается, ибо на небесах нет смерти. Никто не может лишить нас – православных людей вечной жизни, потому что крещение не смывается ничем. Этими словами Христос предостерегает верующих от страха смерти, говорит, что бояться потерять Бога, потерять веру усилиями каких-то внешних сил невозможно. Нет силы сильнее божьей! Одновременно Он говорит, свой жизненный путь каждый выбирает самостоятельно, но пребывая с Ним через веру, надежду, любовь, молитву, покорность и в добродетели, мы будем оставаться с Ним даже в самые сложные моменты своей жизни на этой земле. Устанем мы, упадём на своём жизненном пути, Он подымет нас и понесёт на своих руках. Ещё Господь говорил нам:
"А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный". (от Мат. 5: 44-48).
Если любовь стала состоянием, то гневаться и враждовать будет трудно. Противоположностью любви является не ненависть, а равнодушие. "Око за око и зуб за зуб" сеют новые раздоры, которые не способны привнести в нашу жизнь порядок и мир. Вот почему сквозь века повторяется одна и та же картина – воздавая за зло злом, люди превращают жизнь в сплошной ад.
Православие говорит, наказание преступника должно заключаться не в возмездии, а во  врачевании болезненных состояний души самих грешников. Покаяние так и именуется в канонах – "врачевание". Никто не имеет права судить, если он не поставлен законом, а все законы от Господа Бога нашего. Тот, кто свершает варварское насилие над телом и душой преступников, сам убийца. А тот, кому не по нраву будет этот самосуд возьмёт и убьёт таких судей, а их убьёт другой, других третий, третьего четвёртый, так мы друг друга и лишим жизни, и в мир придёт ад. Опуститься до этого, значит, снизойти до сатанизма.
Братья, прислушайтесь к своему сердцу, и вы услышите, что оно наполнено любовью к ближнему, а не ненавистью, ибо Господь создал нас в любви к нам. Он вложил это великое чувство в душу каждого человека. Так имеем ли мы право, если носим Господа в душе, отрицать любовь? Отрицание её есть отрицание Самого Бога, изгнание Его из души. Те, кто восстаёт против Бога, кто вершит революции под благовидными лозунгами "свободы, равенства, братства", несут кровь, жертвы, гражданские и мировые войны, голод и страдания миллионов людей. России ли не знать это?
Вспомним Христа, братья. Он исповедовал любовь и покаяние. Свою первую проповедь он начал словами о покаянии. До него об этом говорил Иоанн Креститель. Покаяние – это признание своих ошибок. Так покайтесь же, братья в грехах своих и не допускайте более отступлений от заповедей Господних! Если кто-то говорит, что не имеет греха, обманывает самого себя, и истины нет в нём. Если исповедует грехи свои, то Он, будучи верен и праведен, простит ему грехи его и очистит от всякой скверны. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши. Аминь!
А сейчас, братья, я хочу поговорить с вами по душам, без проповеди и назиданий. Садитесь вокруг меня и слушайте.
Довелось мне нынче прочитать газету. Капитан, бежавший из немецкого плена, рассказал в ней о зверской расправе с казаком.
В беспамятстве попал он в плен, очнулся в сарае от крика и смеха, несущегося со двора. Подполз к стене, посмотрел через щель в ней во двор и увидел ужасную картину.
Группа немецких солдат держала связанного по рукам и ногам казака.
По лицу казака ручьём лилась кровь, у него был отрезан нос. Но он держался молодцом и вовсю пушил по-русски обступивших его врагов.
– Ну, что ж, черти! – кричал казак, – отрезали нос, режьте и уши.
Кто-то из немцев, видимо, знал наш язык, что-то сказал другим немцам и те со смехом отсекли у казака сначала одно, затем другое ухо. После выкололи глаза, развязали и, толкнув, отошли в сторону. Казак кричал от боли, но не переставал говорить, что Господь видит всё и воздаст им по заслугам их. После он упал и помер от боли и потери крови.
Вот и подумайте, братья, кому вы уподобились, зверски расправившись с людьми. Даже Сам Христос говорил: "…кто поставил Меня судить или делить вас?". (Лк 12:14) "Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете". (Лк 6:37).


Глава 3. Прости их, Господи!
Долина Истины
(Рассказ)

На исходе августа 1918 года нежданно-негаданно встретились две вражеские силы одной русской крови, – белые и красные.
Войско белых сильно было в местах открытых, обжитых, где можно было грабить, насиловать, казнить безоружных, где было чем поживиться, но близ горной речушки Иша они оказались перед сплошной стеной неизвестности, – непроходимостью тайги, крутизны гор и топкостью болот.
Полсотни чехов, десяток китайцев и сотня казаков, что в степях да на равнинах вояки отчаянные, здесь оказались слепы, немощны, потому как не имели опыта воевать в таёжном краю.
У красных за спиной открытая, топкая и пологая низина реки Иша, отступи на шаг на виду у врага, и не будет времени перебраться на противоположный берег, все полягут под градом пуль и снарядов белой армии. 
Позади белых таёжные дебри, переплетенные паутиной низкорослого кустарника, укрыться там можно, но передвигаться на конях и при пушках невероятно трудно. Остаётся одно, идти налегке к границе с Китаем или с Монголией, но это более двухсот верст по прямой, без троп и сёл, где стаи волков, медведи и ядовитые змеи.
Поняли командиры обеих сторон, что в капкан своих бойцов завели, на равных оказались не только по силе, но и безысходности. Отходить некуда, только вперёд. Значит, бой, кому-то на жизнь, а кому-то на смерть. 
Обе стороны сверх всякой меры посеяли вражды между одним народом, ненависти родили во многих сердцах, как у местных жителей, так и меж собой, что разойтись по-хорошему, не выместив зла накопившегося, уже не могли.
Так уж получилось, первый бой на равных был. Подмогу ни одна из сторон не ожидала, надеялись только на себя, поэтому бились жестоко, отчаянно, с надеждой на победу. Страшная сеча была, зубы крепко сжаты, ни звука с плотно сомкнутых губ, лишь звон сабель и предсмертные хрипы. Лоб в лоб шли, глядели в глаза друг другу веры единой православной русские люди. Сабли, шашки, штыки, а не пули смерть несли, бились чисто по-русски, по-честному, один на один, раненых не добивали, победивший с соперником новым в схватку вступал.
Весь день бились, ни побеждённых, ни победителей. Лишь с закатом дневного светила за горный хребет, занавес из наступивших сумерек наконец-то успокоил воинственный пыл двух непримиримых сторон. После боя поникшая, утоптанная сотнями ног, словно скошенная косой смерти луговая трава, была красна от крови, пролитой на неё из молодых русских тел. С восходом луны капли крови заблестели рубиновыми искрами, отчего поле боя приобрело почти фантастическую, но реальную страшную красоту.
Нет, не должно этого быть, это противоестественно жизни, ненормально для русской природы, она не должна взращиваться на русской крови!
Всплывшая на небосвод луна дала воинам передышку.
Огляделись те, кто в живых остался, увидели порубанных и израненных Ванек, Петек, Мишек, друзей и товарищей своих, ещё недавно впитывавших летний аромат таёжного воздуха и поняли безысходность будущего дня. Вроде бы нужно остудиться, так нет! Ещё большей злобой и ненавистью налились глаза Семёнов, Александров, Василиев, жажда мести наполнила их душу, да только погибших нужно захоронить и раненых вынести и перевязать, позволили друг другу унести с поля боя и тех и других. А когда искали своих, когда увидели их порубанные тела,  когда уносили, то не смотрели в глаза друг другу, что-то поняли, что-то человеческое шевельнулось в груди каждого. Злоба и ненависть как-то приутихли, не было проклятий в сторону противника, в глазах была тоска и понимание того, что эта ночь, возможно, последняя в их короткой жизни, в которой у многих молодых ребят ещё не было полной любви, – любви возможной жены.
Живых после первой сечи поровну осталось. Белые не прорвались, и красные позиции не сдали.
Замер каждый на своих позициях, сознанием замер на одной лишь мысли, – с первым утренним лучом солнца на погибель свою осознано пойдёт. А жить… ах… как жить хочется! Но не имеет значения, познал ты радость жизни, есть ли у тебя жена или невеста, или нет ни того ни другого и жизни ещё не видел, всё одно – вряд ли жив останешься. Останешься жив после боя, считай, повезло. Если твоя сторона победителем выйдет, долго жить будешь, проиграет, до ночи поживёшь, а потом расстреляют, – знать судьба твоя такая и не ропщи на неё. Остаётся одно, забыться во сне, а в нём насладиться картинами из прошлой счастливой жизни, встретится с теми, о ком думаешь, побывать там, где родные и любимые, где радость испытывал.
Уснули воины обеих сторон. Усталость всех уравняла, избавила от страха, и ни те, ни другие даже часовых не выставили. Полное безразличие к тому, что будет через минуту, через час и к жизни в целом, главное выспаться.
Тихо вокруг, уснула тайга, лишь полная луна, окутав своим серебряным покрывалом православных воинов, наполняла долину каким-то зловещим звоном.
В этом звоне, под полным и сочным караваем свинцовой луны, – предвестницей беды, в ожидании горя невиданного в этих краях, в неведении того, что сыны их родные в предстоящем бою врагами должны сойтись, Михаил Долгов, Гаврила Молодых и Семён Гапанович решали, как остановить братоубийство. Избавить это место от проказы вредной, где прежде из жизни уходили, только в возрасте преклонном, свершив дела земные, тихо, достойно, оставив потомство, достаток и память о себе добрую.
Притихли деревни Карагайка и Тайна в предчувствии необычного для этих мест кровопролития, притихли по обе стороны реки Иша. Ни огонька, ни голоса собак, только где-то в таёжном распадке ухает филин, и шелестят летучие мыши, и тишина под огромным зеркалом неба засеянном звездами, словно поминальными свечами о погибших воинах. Завтра, нет, уже сегодня на рассвете, на молодую траву, взращённую за ночь на людской крови, польются свежие рубиновые струи молодой мужицкой крови. Вечером новый урожай из жизней людских придут собирать бабы из соседних сёл, а пока на эту благодатную, полную жизни и любви землю ниспадала бесконечность мироздания. Великий Творец создал, наполнил жизнью этот райский уголок для радости людям: "Вкушайте благодать мою!"
На что надеялись эти три славянина не имеющие оружия, силы богатырской и особых навыков убеждения?
Одним  лишь наделены были – Верой в Единого Спасителя, любовью к детям, что врагами стали, и одну лишь надежду имели на Слово Божие.
Вышли мужики из тумана предрассветного, встали спина к спине, грудью открытой к служивым, посреди полоски ржи колосистой, промеж воителей красных и белых. Подняли над головами своими открытыми символы убеждений истинных, – кресты и иконы.
Светило, новый день народившее, скользнуло по вершинам гольцов Сибирских и зарядом блеска осенило кресты наперсные, что Михаил, Семён и Гаврила к небесам обратили. Стрелы солнечные, отразившись от святынь рукотворных, пали на ратников непримиримых.
И вдруг, тишину нарушив, голос бубна шаманского раздался с сопки ближайшей. Раскатом звука необычного, бьющего по крови и сознанию, проник в тела противников. Аккорд тугой, густой и плотный, всепроникающий, издающий непривычную дробь и гудение, шорох, похожий на далёкий раскат грома опустил руку сжимающую саблю. Этот неведомый звук, наполненный космической тайной, остановил порыв врагов броситься в кровавую схватку.
И видение, – белобородые отцы стоят на линии огня с возгорающимися в руках крестами, к небу вознесёнными. Столь необычное явление сковало воинов враждующих сторон, и холодный пот, словно отрезвляющий душ, окатил их воспламенившиеся тела. Волны рокота, не слышанного ранее, прокатились от одной стороны к другой.
Перестал бить алтайский шаман в тюнгур (бубен). Всё – природа и воины, замерло в ожидании чего-то неведомого, а чего никто не мог понять. Природа впитывала в себя таинственные звуки бубна, а люди, влившись в тишину, наполненную запахом тайги, светом нового дня, ароматом золотистого колоса ржи, трав и цветов луговых, зелени берез, смолы кедра, устремили свои взоры к тем, кто жил в гармонии с природой и стоял, не будучи препятствием для противоборствующих сторон, на линии войны и мира.   
– Сыны, дети, братья! Дозвольте слово молвить!? – не громко, но чётко, внятно, проникновенно пронёс по-над долиной первые слова к воюющим сторонам Гаврила Молодых. – Послушайте сердце своё, внемлите разуму,  дайте время ему, а не сабле, что вчера оросила это поле кровью, срубила хлеб насущный, а сегодня погубит не только вас, но и потомство ваше будущее. Подарите жизнь тем, кто ещё совсем молод и любовь не познал, тем, кто детей своих сиротами оставит, кто матерей, отцов и дедов помощи лишит и страдать заставит! Подумайте, братья, кто сирот воспитывать будет?! Кто любовь подарит вашим жёнам и девицам, матерям будущим?! Кто хозяином земли русской станет?!
– Все мы человеки, от единого рождены, а потому Господу нашему одинаково все любы, – продолжил Михаил Долгов. – Вы, стоящие по разные стороны, спросите себя, за что, ради чего погубить другого хотите и погибель самому себе собираетесь принести!? Отриньте кумиров вам навязанных лжепророками! Призыв для воинов веков прошлых "За Веру, Царя, Отечество!" ранее объединял воюющих, но царь сегодня от власти отрекся, так за кого головы кладёте? Вера порушена вождями нынешними, остаётся одно отечество – Россия, оно одно на всех нас – русичей! За него биться надо от врагов закордонных, а не от своего брата! Поймите, не может быть у нас отчизны другой, берегите её от врагов внешних, не лейте кровь того, кто будет защищать её от басурманов! Оглянитесь, и вы увидите, кто окружает вас. Не за вашу свободу они бьются, а поработить вас хотят, землю нашу отобрать и нас рабами на ней сделать! Сохраните отчизну для детей своих! Гоните прочь иноземцев, как с Европы, так и с Азии на нашу русскую землю устремившихся, за богатствами её!
Семён Гапанович тоже слово своё сказал:
– Мы, сыны русские, видим войско ваше со стороны. Равны вы по силе и стойкости, а потому не будет в битве предстоящей победителя. Сегодня вы не воины, вы просто убийцы. Не слушайте голоса дьявола, склоняющего вас к смерти, а поступите, как Бог поступает с нами грешными – проявите милосердие к врагу вашему. Идите с миром по домам вашим, к детям, жёнам и матерям! Об убитых не волнуйтесь, похороним с почестью, как подобает русским воинам славным в последний путь отправиться! Крест на братскую могилу поставим. Раненых выходим и сбережём от рук вражеских.
После слов старцев на какой-то миг мир остановился, жаворонок и тот завис на высоте небесной, и вдруг среди этой тишины благовест, трехголосый.

Благовест прикажи, донимает хмарь
От лукавого зверства, то гой еси.
На костях у паломников, государь,
Да веригами спутай вся на Руси.

А ногайская погань посады жжёт
Да поплечников дело скаредное,
А ще лиха беда от тебя нейдёт подколодная,
Кольм есть вредная!

Крест на криве целовали, руки лживили,
То дергач кричал, да плакун-трава,
Сыроядцев привечали, сонм как вывели,
За огурство с плеч панет голова.

Благовест прикажи, донимает хмарь
От лукавого зверства, то гой еси.
На костях у паломников, государь,
От лукавого зверства, то гой еси.
На костях у паломников, государь,
От лукавого зверства, то гой еси.

Поют молитву отцы-миротворцы, голоса мягкие, проникновенные, каждую секунду созвучия, на тон, повышая, заставили воинов молитве предаться.
Без переговоров и условий отряд красных дал проход белогвардейцам.

Последняя молитва православных
(Рассказ)

Закончилась гражданская война – кровавая резня, где брат убивал брата, отец сына, сын отца. Красный сатана победил в ней и приступил к завершающей фазе своего творчества. Создал "Черные Троицы", так в народе назывались группы "Красного террора". 
Эти группы были созданы в стране под видом установления правопорядка, но главная их цель заключалась в том, чтобы поставить на колени российский народ, превратить его в раба и управлять им по усмотрению главного сатаны, утвердившегося в столице России.
С воодушевлением приняли все хоть сколько-нибудь стоящие у власти люди этот сатанинский закон, ибо он позволял им безнаказанно глумиться над народом, обворовывать его и уничтожать неугодных.
***
В один из теплых сентябрьских вечеров 1923 года в село Карагайка из Бийска прибыла такая вот чёрная тройка и без объяснений, слёту приказала выбранному народом председателю колхоза Николаю Петровичу Косареву срочно вызвать в сельский совет Вараксина Афанасия.
Чтобы представители террора действовали более смело, нагло и решительно, как правило, набирали туда исполнителей из тех слоёв населения, кто когда-то, по каким-то причинам прибыл в Сибирь из губерний европейской части России. Делалось это для того, чтобы не было никаких родственных связей у этих представителей новой власти с местным населением. Были среди них и отъявленные уголовники, которые в ходе революционных преобразований оказались на свободе. Поняли отщепенцы, что народ можно грабить и унижать на законном основании, по правилам, по мандату от высшей власти. К тому же паёк приличный, зарплата выше, чем у рабочего, и бесплатно кожаная тужурка, придающая воинственный и грозный вид даже тщедушному телу. Руководили такими отделениями интернационалисты, – чехи, венгры, поляки, немцы и даже китайцы. Так что при необходимости законный террор, превращался в чисто бандитский грабеж и насилие. А жертва, ну, какую защиту и объяснения могла она получить от неруся, который в русском языке ни бельмеса? Никакую! Плохо знал русский язык такой представитель власти, злился, что его не понимают, поэтому нередко применял самые жестокие меры – расстрел.
Обычно, подобный наезд заканчивался арестом двух-трех местных жителей и воровством продуктов. Увозили возами мед, муку, кедровые орехи, копчёности и прочую снедь. Это был своего рода откуп "виноватых" перед властью, иначе всё могло кончиться расстрелом, но появление "Чёрной Троицы" с двумя вооруженными верховыми, ничего хорошего деревне не сулило, тем более под руководством Франческо. Кто он по национальности, где родился и откуда пришёл, никто не знал, но по-русски говорил четко, внятно, мог изъясняться по-французски и немецки и, говорят, был "друг самого Троцкого". Так вот, Франческо с ликом "ангела" был изрядный изверг и очень падким на женский пол. Правда, молодиц не трогал, обходился вдовицами, разведенными и гулящими. Как мужик, сильный был, за вечер мог выпить четверть самогона, а потом и с бабами потешиться. За время, что в деревне гулял, кое-кто успевал в тайге скрыться, а те, у кого деньги и золото были, открывали свои тайники и этим откупались. Всё отдавали, лишь бы избежать сурового наказания и семью спасти.
Вот такая публика на двух тарантасах и с двумя вооруженными верховыми, всего с Франческо шесть человек, прибыла в селение, дабы вывести на "чистую воду" вредителя и врага народа Афанасия Вараксина, не только исконного хлебороба, но одного из самых грамотных во всей округе людей.
Этот огромного роста, семидесятишестилетний мужик не уступал по силе и сорокалетнему мужчине.
Имел Афанасий добротный дом, амбары, заполненные всегда хлебом, а так же две лавки, где по низким ценам поселковый люд мог купить нужную вещь, а при необходимости и взять в долг без каких либо процентов любой товар. (У старообрядцев дача денег, либо предметов под проценты не принята). Вот это состояние, кому-то из новой большевистской власти не давало покоя. Три его сына, – Пётр, Василий, Игнатий тоже в достатке жили.
И вот надо же, самые что ни на есть деловые мужики вдруг стали врагами народа, того народа, что вокруг них находил себе работу, заботу и поддержку. Без таких мужиков и деревень бы не было. Без опоры со стороны подобных селян, не имея деловой мужицкой смекалки, умения организовываться в сообщество, деревня исчезла бы как административная единица через пару месяцев. Разбрёлся бы народ, куда глаза глядят. А во главе с купцами Курановым и Вараксиным село развивалось и росло, принося пользу государству. Была у этих людей задумка построить маслодельный завод, новую кузню, плотину на реке Иша, чтобы свет в домах появился, и связь по проводам установить с городом. Уже и кое-какой строительный материал завезли.
В чем дело? Какова причина ареста? В этот год из-за не привычно влажной погоды, в рже и пшенице гриб убийца появился, по-сибирски спорынья. Облепили маточные рожки уже окрепшие побеги урожая и стали поражать их. Афанасий зная, какую опасность эта зараза несет, начал бить тревогу.
Чтобы урожай сохранить, надо три-четыре раза его отбивать от гриба, чтобы колос оставался чистым, но тогда будет потеря почти половины урожая. Другой выход – зерно после уборки не сдавать на продажу, а засыпать в хорошо проветриваемое хранилище на два года, за это время спорынья полностью потеряет свои ядовитые свойства, и зерно будет безвредно для человека.
Зная все способы и приёмы избавления зерновых культур от поразившей их болезни, Вараксин стал убеждать сельчан, что этот новый урожай сдавать нельзя, так как могут погибнуть люди. Посоветовал ссыпать новый урожай на пару лет в отдельные хранилища, а вместо пораженного зерна выдать хоть и меньше, но зерновой запас прошлого года. Естественно, нашелся "доброжелатель", который доложил кому надо о вредителе Вараксине, настроившем народ на сокрытие зерна нового урожая от государства, о выдуманной им спорынье. Далее всё закрутилось по установленному специальными органами сценарию. Забыли они, а вероятнее всего не хотели помнить, что подобный случай был в Томской области. Дали съесть несколько грамм ядовитого грибка человеку, предупредившему о болезни зерна, и что же… через несколько часов он весь покрылся страшной проказой (был воочию увиден "Антониев огонь"), начались у несчастного страшные судороги и даже глаза вытекли. А ведь тот хлеб Томские власти уже готовили к отправке в столицу, а то, что один человек умер, пусть даже и грамотный, да, и Бог с ним, мало ли на Руси умных.
Франческо оказался далек от доводов пожилого авторитетного хлебопашца. Решил без разбирательства исполнить известный только ему приказ: "За попытку срыва хлебопоставок, организаторов провокационных слухов, а так же тех, кто еще повинен в сокрытии и не допоставок зерна – расстрелять". В приказе кроме самого Вараксина были указаны все три его сына. Была в нём и приписка от руки заместителя начальника Бийского ЧК: "Дабы не вызывать отрицательных проявлений со стороны граждан поселка, распустить слух, что прибывшие сотрудники, арестовывают указанных вредителей только для дальнейшего разбирательства в суде. Для успокоения осужденных и их родственников, объявить, что самое большее наказание это трудовые работы на предприятиях городов Бийска или Барнаула. – Там же написано, – расстрел произвести в месте потаенном, в удалении от посёлка".
Для большей правдивости, арестованным разрешили одеться во все чистое, взять несколько пар сменного белья, так же чистого, и еды на пару недель. Но еще более успокоили тем, что разрешили Василию – старшему внуку Афанасия сопроводить для продажи в городе Бийске восемь ульев с пчелиными семьями. Вот так всё было представлено, но чего не должны были знать уже приговоренные к смертной казни, узнала Клашка Судейкина – очередная краля Франческо.
Когда Франческо, изрядно натешившись с Клашкой, уснул в бане, сумела она за пять минут прочитать не только сам приказ, но и приписку, о том, как скрыть убийство людей без суда и следствия. Рассказала женщина о готовящемся злодеянии Михаилу Ефтеевичу Долгову. Собрал старцев общины Долгов и стали они предлагать всевозможные варианты спасения Вараксиных, вплоть до побега, – тайга матушка укроет, обогреет и напоит сибиряков. Выслушал единоверцев Долгов и сказал:
– Забыли вы, братья, как из соседней деревни тайно, арестованные свершили побег, так власти вместо тех беглецов, расстреляли их семьи, а хозяйства увезли с собой.
Повздыхали мужики, да делать нечего, сообщили Афанасию Николаевичу Вараксину о приказе Бийского ЧК и попросили принять смерть, во имя спасения своих родственников и сельчан. Сказали: "Прости нас Афанасий Николаевич, не можем идти против власти согласно вере нашей древлеправославной. Прими смерть достойно. Будь это в годы гражданская война, когда властвовало беззаконие, тогда община имела бы право жить по своим законам".
Ранним утром, Вараксин и его сыновья сходили в баню, одели самое лучшее, чистое бельё и, не проявив сопротивления, когда их связывали, тронулись в последний путь.
Афанасий, зная, что их расстреляют, незаметно от всех наказал старшему внуку Василию взять припрятанные золотые червонцы и одну часть укрыть на видном месте, где, как предположил, должен быть расстрелян вместе с сыновьями, вторую часть золота велел держать при себе.
– Это местечко в двух верстах от деревни, там ещё протекает ключик, а далее непроходимое болото – согра. Самое, что ни на есть удобное место, чтобы свершить убийство. Пень там замшелый есть, под ним и схорони часть золота, – распорядился дед.
Спокойно и деловито выслушал Василий деда, сказал, что всё исполнит как надо и, утирая слёзы тыльной стороной ладони, пошёл выполнять его наказ. С помощью друзей погрузил домики с пчёлами на две брички, закрепил их и закрыл мешковиной, затем сказал Франческо: "Пчёлы растревоженные, ишь как жужжат, чтобы совсем не обозлились везти их нужно осторожно. Не дай Бог вырвутся, покусают всех… и вас и лошадей ваших. Потому ехать должен позади всего конвоя.".
– Будь по твоему, – ответил Франческо, – но смотри мне ежели что, – и погрозил пальцем.
Выполнил Василий всю нужную работу по перевозке ульев, а после – до того как выехать, добежал до предполагаемого места казни и исполнил всё, что наказал дед, – спрятал кожаный мешочек с золотыми червонцами под трухлявым пнем.
Кроме подвод, на котором сидели связанные Вараксины, на двух бричках были уложены так называемые подарки от сельчан, две бочки солонины, свежая туша забитого марала и шесть бутылей первоклассного самогона. Собрала всё это старообрядческая община в надежде, что жизни Вараксиных и продукты отведут беду от села.
Когда обоз подошел к заболоченной низине, поняли сыновья Афанасия Николаевича, что здесь должно произойти что-то страшное. Подтверждением их мыслей были громкие разговоры конвоиров.
– Стрелять надо так, чтобы не попортить новую одежду.
– Ясно дело, в голову надо, так меньше крови и одежда целой останется.
– А может быть лучше раздеть их, и нагишом пристрелить, вот и весь сказ.
– Эт… да! Как-никак, а на каждом добрые зипуны и совершенно новое холщовое белье.
– А сапоги, сапоги-то на всех добротные хромовые.
Вот тогда-то обратился Афанасий прямо к Франческо:
– Мы прекрасно знаем, что вы сейчас нас кончать будете, об одном прошу перед смертью нашей, освободите от веревок руки и ноги, позвольте проститься нам по-христиански и исполнить молитву "живые в помощи". Ежели разрешите исполнить молитву, получите расчет золотыми монетами. За это доброе дело, мы расплатимся щедро, видите пень замшелый, под ним в кожаном кошеле сотня царских золотых червонцев, на всех хватит с лихвой. А если вы нас ещё и в живых оставите, то обещаем исчезнуть из этих мест навсегда. Рядом болото и у вас есть возможность доказать, что здесь расстреляли нас, а тела утопли в трясине. Наша одежда, которую мы вам отдадим, будет доказательством, что службу свою вы справили верно. Коль согласитесь на это, мой внук Василий, что на взгорке, отдаст вам еще столько же золота, но это золото хранится в одном из ульев, так что вам нет резона убивать мальца. Он вам сам отдаст богатства, когда мы скроемся. Я вам все сказал, теперь решайте вы.
Конвоиры долго меж собой говорили, спорили. Потом один, самый молодой добежал до бугорка, перевернул корягу вместе с пнем и обнаружил самодельный кожаный кошель. Всё, что было внутри мешочка, Франческо высыпал поверх чьей-то гимнастерки.
– Боже ж ты мой! Вот действительно богатства! – удивились палачи.
Несколько сотен новеньких, золотых николаевских червонцев, словно солнечная вспышка, опалили сердца и души извергов.
– Это ведь каждый из нас, если поделить поровну, новый дом построить может, и всего-то, чтобы дать этим ни в чем не повинным людям исполнить долг православного христианина. А ведь и вторая половина золотишка не меньше будет, на всю жизнь хватит… безбедную! – мечтал каждый палач.
Всеобщее возбуждение, от неожиданного богатства, что появится в их карманах, разделило этих людей, каждый увлекся своими расчетами от возможной выгоды. В результате все дали согласие на такой исход дела, кроме старшего, который решил сделать всё иначе. Дал приказ освободить от уз всё семейство Вараксиных, позволил им раздеться до исподнего, оставив только кальсоны, и разрешил свершить молитву. Всем этим действием начальник показал своё благое расположение к обречённым на смерть.
Раздеваясь, Афанасий незаметно погладывал на Франческо, знал старый опытный казак-вояка, что в таком деле доверять нельзя никому, тем более нерусям. Усмотрел то, как "Франческо" скрытно достал из обоза еще один наган, незаметно от своей команды зарядил его и спрятал на груди. А еще старый человек узрел, как глаза этого начальника ещё минуту назад вроде бы добрые, вдруг озлобились и налились кровью. Насторожило Афанасия Николаевича и щедрое разрешение начальника выпить своим подчинённым спиртного столько, сколько каждому захочется. Всё это утвердило деда в том, что после исполнения молитвы палач обязательно расстреляет всех приговорённых к смерти. Жалко только внука стало, понял Афанасий, что и его Франческо убьёт.
Понял глава семейства, что партийная совесть и преданность идеалам большевизма у их губителя превыше всяких обещаний, что нет у него жалости к людям, лишь одно не осознал, душегуб ни с кем не хотел делиться золотом.
Да, для Франческо на первом месте это ликвидировать врагов народа, но вот эта золотая куча… она давила его, и нутро его вскипало от жадности.
– Как доложить? – думал он. – Собственно, что тут решать. Товарищи по партии мне доверяют, а рапорт о проведении мероприятия я подаю только в Алтайское губернское ЧК, а там… сейчас не до меня! У них в губернии и без этого дел хватает. Всё происшедшее представлю, как пьяную ссору меж охранниками, которая могла привести к побегу арестованных, потому не лишним будет в том рапорте указать, что ради лучшего исхода, собственноручно вынужден был застрелить одного из своих помощников.
Вот такая была задумка, у польстившегося на золото коммуниста, у которого при виде его утихли и куда-то исчезли высокие идеалы большевизма. Весь этот коварный план, конечно, разгадал старший Вараксин, а потому пока раздевался, поведал сынам о трагической их участи, но вера дала им силы спокойно отнестись к своей смерти.
Каждый шаг просчитал начальник расстрельной команды, но всё пошло не так как замышлял.
Когда эти четыре истинно православных христианина с великой верностью Богу воспели свою последнюю молитву, поднялось над предгорьем солнце и осветило их, да так, что извергам показалось, что эти люди вовсе и не жертвы, а божьи посланцы, опустившиеся на землю для очищения её от скверны. Палачам показалось, что своей молитвой, похожей на гимн миру, они открывают врата рая для заблудших душ, и  в первую очередь для них. Им показалось, что не о спасении своих душ молятся четыре приговорённых на смерть человека, а о спасении их грешных душ, погубивших немало человеческих жизней. Это было странное созвучие четырёх сильных мужских голосов не в храме, а в чистом поле, насыщенном чистотой природы, сапфиром небес, изумрудом тайги и бриллиантом снежных вершин алтайских гор.
Эти голоса, поддержанные кристальной чистотой природы, словно великий божественный хор призывали к сбережению жизни всего живущего на земле, – от маленькой букашки до человека, и  провозглашали восход светлого будущего без войн и в любви. Голоса необыкновенной красоты несли покой и умиротворение. В пении людей, приговорённых к смерти, не было даже нотки беспокойства о своей будущности, тревоги и жалости к самим себе, безвременно теряющим жизнь, боли о последней минуте жизни и о конце земного пути. В голосах была твёрдость, а в словах вещание могущества жизни перед смертью и вера в Россию, в её православный народ, который, придёт время, сбросит со своих плеч сатанинский груз лжи и порока.
Слово Божье, воспетое на лесной поляне, где в ближайшие минуты должно свершиться злодейство, протрезвило палачей, заставило склониться в поклоне земле матушке и креститься. Не ожидал этого главный палач, осознал, что его подчинённые такие же русские люди, как и приговорённые к смерти староверы, понял, что могут отказаться от исполнения приказа и применить силу против него самого. 
Ярой партиец интернационалист, ненавидящий всё русское, зарубивший шашкой, заколовший штыком, застреливший из револьвера десятки мужиков и баб, понял, что глубоко ошибался, считая староверов фанатиками, а в целом русский народ грубым, невежественным, безграмотным низким сбродом недостойным жизни.  Понял, что фанатизм и вера, разные по сути фактуры. Понял и испугался мыслей своих. Испугался того, что смалодушничает, поддастся голосу совести и помилует эту никчемную каплю из грязного моря тёмного народа. Понял, те, кого он вознамерился уничтожить, едины в своей преданности Богу. Понял, не безрассудно они принимают мученичество, а с великой благостью и ясным пониманием торжества своей веры. Понял, вольно уходят они в бессмертие, и это больше всего злило Франческо. Злило, что обреченные знают истину, а он, окончивший два университета, не знает её. И стало ему как-то не по себе и неожиданно показалось, что всё, что он делает противоестественно, против сущности жизни. И стал он противен сам себе, и показалось ему, что он ничтожество, по сравнению с этими бородатыми, необразованными мужиками, которые не только материально, но и духовно богаче его. Он слабак, увидел кучку золота, и готов был продать свою совесть большевицкую за презренный металл, а они не дорожат им и отдают его врагу лишь за то, чтобы отдать Господу последнюю молитву, хотя могли сокрыть наличие золота от него, их убийцы. Но это был всего лишь миг, проскользнувший в его сознании.
Злость, обида, ненависть, неудовлетворенность жизнью ожгли сознание, замутили рассудок главного палача, из двух наганов и в упор, со спины застрелил православных людей. Далее со звериным оскалом на лице, одуревший от вида крови, бьющей фонтаном из тел жертв, хотел было сразу же расстрелять и своих сослуживцев, но вспомнил, что на бугорке меж ульев есть свидетель его зверства – внук Афанасия. Встряхнулся, прогнал прочь муть из своего разума, привел в чувство и повиновение своих подчиненных. Приказал поймать мальчика. Поймали палачи ребёнка, связали и задумались, как скрыть следы преступления. Самый опытный из убийц, некто Кондратий, одно время подрабатывавший в Ново-Николаевской тюрьме палачом, объяснил, как надо прятать "концы в воду". Сказал:
– Всем застреленным надо вспороть животы и рассечь мочевые пузыри. Утопить в болоте, так не всплывут. 
Сказано, сделано.
Место расправы закидали травой, валежником, осокой и стали решать, каким способом заставить малыша отдать спрятанное в ульях золото, а так же, как потом с ним поступить. Решили, как получат золото – задушить его.
Перед тем как приступить к выполнению плана, выпили, расслабились, закурили.
Малышу Ваське всего-то десять лет, но понимал, какая участь ждёт его после того, как отдаст золото. Решил схитрить. Попросил мужиков все улья столкнуть с повозки, сказал, чтобы дали ему саблю для вскрытия поддонов, где якобы хранятся золотые монеты.
Один из конвоиров бросил небрежно к Васькиным ногам своё личное оружие – палаш образца 1870 года. Не знал, изверг, что староверы обучали мальчиков приёмами владения саблей с семи лет. Понятия не имели, что их пленник "от горшка два вершка" может ловко работать настоящей тяжелой, острой саблей, с которой управляется не всякий взрослый.
Обида за смерть своего деда, отца и дядек настолько возбудила мальчонку, что тот, как бы удесятерился в своих силах.
Выдернув саблю из ножен, с необычной ловкостью и злостью начал рубить пчелиные домики. Взбудораженные семьи пчел, обретя свободу и поднятые раньше времени, почуяв едкий запах табака, с примесью самогона, неистово накинулись на изуверов.
Васька, порубив ульи, в бричку впрыгнул и понужнул лошадь, та тотчас галопом кинулась на взгорок. Главный палач и его помощники, гонимые роем насекомых, получая укусы, бросились в болото и начали топить друг друга. Место, где они скучились, было самое глубокое и вязкое, и всего одна кочка на нём. За это место жизни преступники стали биться изо всех сил. Применив оружие, поубивали друг друга и утопили. Кони разбежались, пчелы, утолив свою злобу, сбились в рой и улетели на свое старое зимовье.
Васька, прибежав в деревню, всё поведал старосте общины, тот внимательно выслушал его, подумал и посоветовал никому ничего не рассказывать. О том, что произошло у болота, на поселке даже слуха не прошло. Васька, видевший, как погибли его дед, отец и родные дядьки, обо всем рассказал ещё священнику общины, и тот сказал ему, чтобы о происшедшем молчал. Были люди, и нет людей. Деревня замерла.
День прошёл, другой, на третьи сутки специально посланный из районного ЧК верховой военнослужащий, посланный узнать о причине задержки большого конвоя, подъезжая к ключику, где произошла трагедия, услышал писклявую мольбу о помощи. Ринулся на зов и увидел сидящее на болотной кочке существо, обличьем похожее и на человека и на лешего, и сам чуть не лишился рассудка от страха. А когда очухался, осознал, что перед ним человек, бросил ему верёвку и помог выбраться на сушу.
Волею судьбы остался жив самый молодой упырь, каким-то образом оказался на той спасительной кочке, но тронулся умом. Когда его сняли с кочки, постоянно повторял одно: "Страдания мои безнадежны на загробное воздаяние и спасение души". Кроме того постоянно твердил Исусову молитву.
В случившемся разбирались две комиссии. Оставшийся в живых конвоир, лишившийся рассудка, ничего не мог сказать о том, как оказался на кочке и как погиб отряд. Представители власти решили дело закрыть и представить трагедию геройским подвигом сотрудников группы "Красного террора". Всем хорошо – родственникам погибших пособие, в газетах патриотическая статья о жестоких буднях сотрудников, ведущих борьбу против кулачества. Было написано, что группа Франческо, возвращаясь с заключенными, сбилась с дороги и угодила в топь, где все и погибли, за исключением одного сотрудника, который направлен для излечения в одну из психиатрических больниц города Ново-Николаевска.
(Ключик тот и поныне бьёт чистой водой, которая истекает в низину, где навечно упокоены православные люди.
"Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы" (Лук. 8:17)
Всех нас ожидает суд Божий, справедливый. Для тех, кто принял Исуса Христа, своим Господином и Спасителем, Страшный Суд будет радостным событием. Для тех, кто отверг жертвенную любовь Бога в лике Христа, Страшный Суд будет беспристрастный. Помните об этом, творящие беззаконие. Есть одна справедливость – Справедливость Высшего Разума).

Глава 4. У каждого свой крест
(Повесть)

Богохранимая Россия

Алтай.
В начале тридцатых годов крестьянам стало тесно на земле от советских законов, обирающих землепашцев до нитки. Мужику воля нужна, а не свобода, что большевики предлагали. Да и слово свобода – больше казенное, неживое, к чему-то обязывающее, а воля – простор на душе, свет и дух благодати витает в ней для творенья и добра. Для людей, почитающих истинного Бога, нужна свобода от греха, свобода выбирать голос чистой совести.
И уезжали семьи из европейских губерний России в Сибирь за волей, и за свободой от греха, который могли совершить по отношению к властям, измывавшимся над ними – крестьянами.
Семья Кошелевых из Пензенской губернии в поисках лучшей доли тоже решила переселиться в Сибирь – на Алтай. Благо на Алтайских просторах жила их землячка – Судовская Евдокия, в прошлом купчиха, основательница Барнаульского Богородице Казанского женского монастыря. Там и монахини из их родни были. Родственники помогли выправить нужные документы на переезд и выехали Кошелевы с тремя другими семействами на Алтай в 1925 году, сразу, как только подсохли дороги после весенней распутицы.
Дед Кошелев Михайло до революции был купцом и имел хороших знакомых среди старообрядцев. Несколько раз посещал в Москве их церкви. Прибыв на Алтай, встретился по рекомендательным письмам с местными староверами и нашёл среди них поддержку при обустройстве. Большую помощь оказал Михаил Ефтеевич Долгов, имеющий большой авторитет, как в своей общине, так и в округе. Документ на жительство получили в районном селе Старая Барда (ныне Красногорское), а когда стали выделять семейству Кошелевых земельный надел, узрели писари у его внучки необычное имя – Россия.
Долго дивились местные бюрократы, вроде бы имя заверено печатью, но всё же негоже иметь такое в документе о предоставлении земли. Долго решали, одну или две буквы "с" в девичьем имени оставить в акте на получение земли. До самого начальника района дошли, тот по-своему определил:
– Раз в Сибирь из России приехала, пусть Россией Ивановной и останется.
Записали, как было в документе, с двумя буквами "с", после чего спросили, кто же такое имя дал.
– Родительница её, будучи на сносях, ранним утром понесла поесть мужикам в поле, да, видно, судьба была ей родить на мокрой от росы траве, – начал рассказ дед Михайло. – Матушка-мордовка, хоть и крещеная, возьми да и назови дитя Росиной, на росе родила. Потом всем семейством долго священника уговаривали, чтобы тот вопреки христианскому обычаю окрестил новорожденную этим именем. Сдался священник, но предсказал родителям: "Много горя вашей дочери придётся испытать, и вода ещё не раз её крестить и испытывать будет". После погрузил дитя трижды в теплую летнюю воду реки Чембар, что близ нашего села Кукарки протекает. В первый раз то пророчество в разгар Гражданской войны и сбылось. Белые, красные, банды разных мастей, а между них мы – крестьяне. И всем дай, всех ублажи.
Залетела в наше село такая вот бандитская вражья стая. Народ в панику, мать Росину свою и ещё троих ребятишек в хлев, там и спрятала. Ну, а как крик, свист сабель, плач да топот коней, как начали рубить шашками мужиков, кто новой власти сочувствовал, Росина с испугу и выбежала во двор. Хоть и двенадцать лет ей было, а на вид года на три больше, парни уже заглядывались. Бросились за девочкой бандиты, обезумев от крови, решили над ней поиздеваться, загнали в соседний двор, а там колодец. Поняли её намерение, да уж поздно, давай по ногам стрелять. Обожгло ногу внучке моей, но сгоряча всё-таки успела до сруба добежать и, не оглядываясь, кинулась в него. Озверели бандиты и стали стрелять в колодец, хотели гранату бросить, спасибо хозяину двора Степану, уговорил за бутыль самогона не осквернять источник.
Только утром, с подходом красных, бандиты покинули село. Родители уже не думали, что жива их Росина. Спустился сосед Степан в колодец, увидел девочку живой, от растерянности воды нахлебался. Спасло, что колодец уширился внизу от времени, подмыт был и воды по горло. Ни кричать, ни говорить не могла девочка, и потом ещё долго молчала.
Атаман той шайки ещё и сельскую управу сжег, так что сельчане оказались без документов.
Метрики выписывали новые, со слов сельчан. Пьяный да малограмотный ревкомовец, тот, что писарем при сельсовете числился, вместо Росины девочку Россией Ивановной записал, сразу и не заметили, что новым именем назвал, потом так и оставили.
Поудивлялись писари, поахали, документы выдали, и отправилось семейство Кошелевых на новое место жительства – близ села Карагайка.
Угодье в предгорье, что согласно выданным документам закрепилось за новыми людьми, в простонародье "чернью" называлось от близости к необитаемой тайге, но эти тридцать гектаров своей земли переселенцам сразу полюбились. Сказали: "Не зря говорят, Сибирь хребет всей России! Как-никак, неразведанная кладовая недр отчизны, родительница самых великих и красивейших рек и озер. Синь неба, зелень лугов, тайги и высоких гор, серебряные реки глаза радуют и душе просторно! Здесь воля человеку! Здесь будем жить и дома ставить!"
Народ, что рядом проживал, радушно принял появление нового семейства, хотя был смешанного происхождения, разных мировоззрений и религий, но культура давно уже была одна – русская и основной язык русский.
(Кто на Алтае побыл единожды, ему уже в другом месте тесно, скучно, неуютно. Земля сочная, благодатная. Тайга и реки полны рыбой, живностью и ягодами. Разнотравье лугов, полян таёжных пьянит, вливает сок природы в человека. А главное, сибиряки – народ особый, своеобразный, но дружелюбный. Сама природа этих мест не приемлет людей слабовольных, мрачных, жадных и лживых, у них два пути – искать иную сторонку для дальнейшей жизни, либо силы изыскивать в себе, чтобы от своих пороков избавиться. На Алтае добронравие в почете. Алтайцы, татары, поляки, русские не одно столетие живут в мире и согласии без оглядки на то, кто какому Богу молится, в каких национальных одеждах ходит, что в закромах и в доме имеется).   
Староверы, кержаки по-народному, несколько мешков семян пшеницы, овса и ячменя без всякой оплаты в помощь привезли и, увидев, что у переселенцев из общего числа подвод три телеги разбиты, свои оставили. По "божеской" цене, в обмен на ложки серебряные, дали двух стельных коров и жеребую кобылу. Обрусевшие поляки из деревни Тайна за обещания оказать помощь в постройке моста, выделили новым семьям два плуга с бороной. Алтайцы, самые доверчивые и добродушные, без утайки показали добычливые охотничьи места, научили, где и как лучше ловушки ставить на зверьё, поделились порохом и дробью. Татарин, случайно увидев на поле повзрослевшую Россию, привел молодого барана и стал свататься к ней. Дед Михайло приостановил сей торг, сказал: "Есть уже у внучки нареченный, а если по-доброму, то от подарка не откажусь". Барана татарин отдал, а через неделю его родственники из села Балыкса на расплод овечек привели. Иван, отец девушки в знак благодарности дал серебряные монеты, которые пошли на украшение одежды их женщинам. 
Мирно потекла жизнь новых семейств на Алтае. Удивительным было для них первое время жизни в гостеприимном крае среди людей, где все вроде бы разной веры и разноязычны, а праздники равноденствия и солнцестояния справляли вместе, дружно, мирно и весело. Пасха для Кошелевых была первым праздником, который они встретили на новом месте. В этот день они сидели за одним столом со староверами своего села и с гостями со всех окрестных сел – Ужлепа, Бубычака, Еронды, Сайдыпа, Тайны. Кумандинцы готовили в казанах сочную, душистую баранину, клали на общий стол по-своему высушенную рыбу, а брагу, хмельную, веселящую раскольники-староверы на стол выставили. С каждого по блюду, вот и стол накрыт.
Караваи и пироги с начинкой из грибов, брусники, малины и черемухи, поставленные на стол семейством Кошелевых, были признаны самыми аппетитными и вкусными на празднике.
Сказал дед Михаил: "Все хорошо! Одного нам, приезжим поселенцам, как воздуха не хватает, веры мы православной, а вот места, где с Богом общение иметь, не имеем". 
Помогло семейство староверов Думновых. Без нареканий, что не по их обряду новые люди почтение Всевышнему оказывают, и бескорыстно, в чем-то нанеся ущерб себе, отдали бревенчатый домик, где зимой хранили пчелосемьи и утварь с пасек. Женщины за пару дней тот домик, благоухающий мёдом, воском, кедром, в добрый вид привели, а мужики установили на крышу маковку с крестом. Первое время, пока свою церковь новосёлы не построили, их души в своём божьем доме пристанище обрели. Хорошо зажили. Мужчины работящими были, через пару лет раскорчевали делянки, срубили для себя и скотины кое-какое жилище. У женщин, кроме всего хозяйства, первое время ещё работа была – тянули сохи, коров жалко было, а коней не на что было купить. Заимку свою Кошелевы – Михайловкой назвали, по причине того, что мужики все Михаилы были, кроме Ивана отца России. Через пару лет разжились конями, плугами, купили шерстобитку, запустили маслобойню, стали мастерить жнейки. Ульи, логушки, чашки, ложки покупали в Карагайке. В Бийске приобретали гвозди и инструмент.
Все в семье Кошелевых умели читать и писать. Библия была для них и учебное пособие, и учебник нравственности, и священное писание. А для России она была ещё и учебником жизни, особенно Новый Завет, который знала почти наизусть. Понимание Бога для неё было на восприятии и исполнении Божьих заповедей. Все в семье старались жить по совести. Не считалось грехом, если нужно для дела, работать после обеда в христианские праздники. Не было в семье понятий жадность и зависть, не прижились они в их роду, ещё с давних времён повелось делиться даже последним с каждым испытывающим нужду в чём-либо. Позднее, когда рядом с ними селились новые переселенцы, михайловские оказывали и им помощь. Жизнь научила быть гибкими и покладистыми, дала понимание того, что плетью обуха не перешибёшь. Случались, конечно, неурядицы в отношениях с разными невысокими представителями власти, но они сглаживали маслом или мясом. Серьезная же стычка произошла из-за того, что михайловские наконец-то начали строить новую маленькую церковь. Властям эта стройка поперёк их горла встала. "Везде рушат, – сказали, – да закрывают храмы, а здесь новый открыть решили. Не позволим!". И через полмесяца, – в конце марта 1927 года направили в Михайловку пять агитаторов атеистов. Те собрали народ около церковного сруба, и повели что-то вроде диспута. В споре вознамерились показать вредность религии. 
Начал старший команды, только весьма неудачно обратился он к собравшимся:
– Уважаемые мужики-товарищи!
На что острая на язык Марья Дейкина, хмыкнув, съёрничала:
– Мужики-то сеют в поле, а товарищи сидят в райкоме.
Тот, поняв ошибку, хоть и смутился, но быстро сориентировался и спросил:
– Граждане, а кто у вас здесь за попа?
Вышел дед Михаил Кошелев. В империалистическую войну за знание Святого Писания при полковом священнике был помощником. Отвечает:
– У христиан такого сана нет.
И далее дал пояснение насчет званий служителей церкви. Однако всё тот же торопыга, видно решивший все-таки вверх взять, прервал деда на полуслове и заявил:
– Бог этот ваш, конечно же, хитрый, философ он, да только вот его никто не видел, и я вас всех здесь уверяю, никто никогда и не увидит.
Дед Михаил, не сдержавшись, прервал слово агитатора:
– Эва, куда ты загнул, человече! Спасибо, милок, – поклонился, – что ты своими словами глаголешь истину Евангелия, в которой Апостол Павел сказал: "Никто из человеков не видел Бога и видеть не может". И то, что ты нас в невидении Господа хочешь убедить, у нас каждый малец и старая бабка знает. Не видим, да ведаем его! И еще скажу, Бог – не философ, а Великий Всемогущий Творец, Созидатель Мира, нас окружающего. Это ты тут стоишь перед людьми, век пожившими, и философствуешь, вместо того, чтобы поучиться у них, да Бога принять. Мы, люди, капля крови в огромном теле, как же, по-твоему, частица может узреть целое? Мы людские мысли не видим, вот и силушку, что землю-матушку крутит да в небесах держит, тоже никто не видит.
Тут девица из прибывших активистов свой вроде бы сложный и каверзный вопрос задает:
– А что есть истина по-вашему? Мы вот в коммунизм верим, а вы в Бога какого-то.
Тут уж отец России, что напротив девушки стоял, спокойно и доходчиво стал доносить до неё истину:
– Вот ты, милая, лицом, вижу, красивая, но глаза-то блудливые. А вот сбоку брат мой, он видит, что нос твой с горбинкой, хищный. Сноха, что по другой бок от тебя, узрела, что кожанка не с твоего плеча, а внук, что позади тебя стоит заплату на спине не от пуль, а от клинка видит, и что косу ты свою девичью срезала. 
– Ты дед, давай ближе к истине! Нечего тут оскорблять нас в лице нашего товарища,  – с ноткой раздражения произнес грозный на лицо приезжий, стоящий справа от девушки.
Иван, нисколько не смутившись, продолжил:
– А истина – она одна, Божья, каким бы обликом ты ни была, какую бы одёжку ни носила, всё одно – женщина ты и человек. А поскольку люди все мы разные, потому и суждения по любой истине у каждого свои. Мы православные не просто в Бога верим, мы ему доверяем себя и свою жизнь.
Замолчали гости, о чем-то пошептались и дали слово самому  молодому своему товарищу, судя по пенсне на худощавом лице с тонкими чертами, опрятной и ладно скроенной одежде, вероятно, самому грамотному из них, так сказать, "козырю". Вышел он из круга своих товарищей, встал на импровизированную сцену – доски уложенные штабелем, и обратился к народу голосом твердым, уверенным с своей правоте:
– Ну, допустим, Бог есть, он истина, он един, значит, и всесилен. Так зачем, коль он такой умный, дюжину аль больше религий да верований разных на Земле допустил? За какую правду своего сына отправил на казнь? А вы все, значит, подневольные его, коль рабами Божьими зовётесь.
От таких вопросов, разом заданных, мужики притихли. Вот тут Россия не вытерпела нападок приезжих на Бога и веру православную, "поперек батьки в пекло", как говорится, в спор взрослых и встряла:
– Да, что же ты клевещешь на Господа нашего, всё Он разумно сделал. Да, рабы мы Божьи. Только это не унижение, а титул, звание любого оцерквлённого народа. Вот ты из города приехал, шляпа на тебе новая?
Тот ответ быстро нашел, хвастливо ответил:
– Не только новая, но и модная.
Россия, пока агитатор не усмотрел в её словах подвоха, без остановки продолжила:
– Поди с десяток подобных перемерил да фасоны разные пересмотрел, перед зеркалом полюбовался?
– А как же! – с некой гордостью и значимостью, даже шляпу рукой поправил.
– И подружке, аль своей невесте платок, поди, тоже на цвет да размер не первый попавший купил? – опять же тебя спрашиваю.
Агитатор, не ведая, к чему селянка ведёт разговор, со встречным вопросом к ней:
– Отец твой, верно, тоже, прежде чем купить хомут для лошади или инструмент для стройки, все магазины да лавки обходит, всё щупает да на прочность проверяет, и цену, подходящую для своего кошелька старается найти. Не так ли?
Вот тут-то Россия и прервала красноречие обличителя Господа.
– Вот ты сам и ответил, что есть выбор у человека не только в поиске нужной вещи, но и пути к Богу. Вот так и веру Всевышний позволил выбирать по доброй воле, без принуждения, по душе каждому человеку, и вы, безбожники, отрицающие сущность Творца, наделены Божьим правом не верить в Него, но не без наказания, нарекания, иной кары. А насчет распятия Христа; не за правду Иисус на крест взошел, а за истину. Правда – она у каждого своя, а Истина одна.
Уехали те атеисты ни с чем, а через неделю пришла из района бумага-распоряжение: "Заготовить двести пятьдесят кубов строительного леса". Видя неподъёмность требований для селян, мужики собрались на сход. Как не рядили, но хозяйских рук, лошадей да саней для заготовки и вывоза древесины хватало лишь наполовину. Тут на сход приехал, узнав об их беде, Данила Матвеев, староста староверов всей округи, – потомок Матвея Ивановича Платова, атамана Донского казачьего войска участника отечественной войны 1812 года. Поклонившись в пояс, Данила обратился к михайловским православным:
– Хоть и почитания веры Христовой у нас разнятся, да только Бог и Сын Его – едины для всех нас. Ваша задумка возвести церковь – Богоугодное дело, по сердцу братьям и сестрам нашей обители. Проведали мы, что начальство непомерный оброк вам навязало. В общем, есть у нас добрые лесины, мы заготовили их несколько лет назад на амбары под зерно, а здесь революция. Всё равно районные прознают, не сегодня, так завтра отнимут. Всё штабелями на скрытной заимке аккуратно сложено, там кубов сто с лишним будет, и для извоза лошадьми тоже окажем помощь. 
На следующий день все семейства села Михайловки вышли в тайгу на заготовку недостающего леса. Тех, кто помоложе, отправили на обрубку сучьев. Весна уже вовсю пригревала; в лощинах ручьи под снегом большие промоины образовали, но в тени ещё лежал толстый слой снега и река ото льда не освободилась. Лесины, что срубили, падали поперек речки Тайнинки и вывозить их намеревались с установлением полной весны.
В один из дней, обрубая пихтовые лапы, Россия сорвалась в промоину, ветки тотчас закрыли место провала, и течением метров на пять, как в тоннель в те ветви её затянуло. Близко никого не было. Вся мокрая ползёт вперед, водой захлебывается, а верх смерзшийся и в плотных ветвях. Только к вечеру спохватились, искали-искали, потом решили, что домой убежала. За ночь Россия все руки до крови сбила, немного продвинулась вперед к песчаной отмели, что в снегу ещё была, на большее уже сил не хватило. Молилась, как могла, может, это и помогло продержаться до утра в снежном плену промоины. На следующий день мужики снова обошли всё вокруг, след искали. Думали, что в тайге заблудилась, да ничего не нашли. Через сутки отец России привез свою собаку Борзика, тот под ветки полез и давай туда лаять. Достал отец дочь, домой привёз, а там женщины самогоном да медом оттёрли, правда, потом долго охворала. Вот это и было её вторым крещением водой.
Заготовили михайловские лес и даже в район свезли, только власти ещё злее стали, прислали уполномоченного по заготовкам сельхозпродуктов. Документ при нем с указанием; поселить, кормить и подводу, когда надобно, представлять. Уполномоченный приехал не один, а с семейством – женой и сыном, и сразу положил глаз на дом Ивана, только что отстроенный. Уж больно ему резные наличники на окнах понравились. В большую половину дома заселился, а всю семью Ивана – семь душ в малую выгнал. Вечером вызвал к себе Ивана и сказал, чтобы утром все поселенцы прибыли на собрание.
Собрались люди перед домом Кошелева. Стоят, с ноги на ногу переминаются, тихие разговоры меж собой ведут, гадают, по какой надобности вызваны, зачем от дел оторваны.
Вышел уполномоченный на крыльцо, кожанка ремнем перепоясана, в руке наган. Увидели мужики эту "картину", поняли, – одним самогоном да маслом такого не уговорить.
Посмотрел начальник строго на поселенцев и, ни слова не говоря, направился к часовне, мужики за ним. Подошёл к уже почти готовой церкви, замок, что с собой принес, на дверь повесил и сургучом опечатал. Потом достал тетрадку и на того, кто ближе стоял, как рявкнет:
– Ты кто такой? Фамилия? Имя? Отчество? Что на дворе имеешь, какую скотину и прочее?
В опросе дошел до дочери Ивана. 
– Кошелева Россия Ивановна, – ответила девушка.
– Что ещё за Россия? У нас до семнадцатого года Россия была, а сейчас – республика. Кто разрешил такое имя?
Ответила, что начальник района, уполномоченный и примолк, а выяснив, что девушка знает грамоту, записал учетчицей. Дал карандаш, тетрадку и распорядился, чтобы у всех в поселке живность на подворье переписала. В помощники своего сына приставил, дал на это два дня, а сам в район уехал.
Решили мужики часть скотины угнать на лето в тайгу, не понаслышке знали, что такое животину на учет ставить; ни молока, ни мяса на прокорм семье не останется. 
Уполномоченному за малый рост и тявкающий голос сразу дали кличку Моська, а сына за большие уши прозвали Лопухом, тот пьяницей оказался. Отец его за околицу, а он к России и со звериным оскалом:
– Давай пива! Пива давай! Пива найди, и живо!
Принесла ему Россия целый лагун браги, тот два дня и пьянствовал. К возращению Моськи большую часть коров и овечек перегнали на дальнюю пасеку, скрытую от районных властей.
На следующее утро уполномоченный как в армии построил всех михайловских мужчин с их сыновьями старше семи лет и провёл перекличку. Удивились люди такой невиданной его дурости, но промолчали, не роптали и не выказали неподчинение. Потом узнали про его "армейские" замашки. Оказалось, что Моська ни за красных, ни за белых не воевал, а, якобы, по болезни желудка вел в военкомате учет призывников. Брал за отсрочку от армии с кого деньгами, с кого продуктами, пока не попался. Судить не стали, как-никак партийный – опять же дал взятку, кому надо. Вот так и попал этот злыдень в Михайловку. Своему сыну он тоже белый билет справил. В хозяйстве Моська ничего не смыслил, а в выполнении районных указаний усердствовал жестко. На едока в семействе оставлял по литру молока, остальное – на сдачу. Сам спозаранку по дворам бегал, даже привез из Старой Барды ведро с меркой.
Вскоре мужики узнали о причине ретивости Моськи. Приехал в его отсутствие из районной заготконторы проверяющий. Россия ему бумаги показала, в которых было помечено, кто и сколько чего сдал. Тот оказался дотошным, заставил учётчицу на каждом листочке расписаться, с тем и уехал. Моська, когда об этом узнал, рассвирепел не на шутку, видно, большая недостача и разница была в отчетах, живо нагрузил без всяких бумаг воз солонины и в район. Вернулся ещё злее. Когда тот очередную партию продуктов повез, мужики возьми да проследи за ним. Возы он почему-то все ближе к вечеру снаряжал. Оказалось, что не в заготконтору, а прямиком с возом к свояченице, где и сгружал половину, а уж та неучтенными продуктами в Бийске торговала. Селяне решили никому не жаловаться. Поговорили с Моськой:
– Сколько тебе самому надо, бери, но и нас не обижай. 
Затаился уполномоченный, а его сын Лопух, хоть и пил почти каждый день, стал приставать к России. К тому времени она уже была сосватана за Николая Сибирцева. Любила своего суженого, а уж как Коля был счастлив, только сам он знал, хотя, и она, естественно, тоже! Летом ни одного дня не было, чтобы Николай цветы не принес своей любушке. На покосе она или на пасеке, за десять верст или более, а прибежит, найдет, и слов ему никаких не надо, лишь бы рядом была его милая, тепло и уютно им вместе. В мае следующего 1928 года забрали Николая в армию и отправили служить на Дальний Восток. Не думала она тогда, что придется встретиться с ним в том малообжитом суровом краю.
К осени сын Моськи вообще осмелел, стал подглядывать за девушкой и как только она в сарай зайдёт или на покос отправится, рядом объявлялся и со своими паскудными требованиями к ней приставать начинал, бывало и руками норовил под подол залезть. В последнее время даже силу применять стал. Видя такое дело, отец девушки в один из вечеров при пьяном Лопухе послал её на дальнюю пасеку, тот, конечно, за ней подался. Словили его мужики за поселком, содрали штаны да в муравьиную кочку посадили, связав прежде руки и ноги. Утром Моська, отправив Россию на пасеку улья пересчитать, заявился к Ивану и без всяких подходов приказным тоном заявил:
– Арон жениться хочет на вашей дочке, я не против, побыстрее насчет свадьбы.
Иван ответил:
– Просватана уже, жениха из армии ждет.   
Неделю-две спокойно было, да видно, от кого-то узнал уполномоченный о скотине, спрятанной в тайге. Решил найти ту тайную пасеку. Сказал сыну, чтобы проследил за девушкой. Когда пошла она в ночь на скрытную заимку дежурить и коров доить, как вор стал красться за ней, и хотя ночь была тёмная, запомнил, поганец, дорогу. С рассветом девушка из тайги к поскотине вышла, тут и Моська с милиционером из-за амбара прямо к ней вышел, а позади Лопух с карабином. Так под конвоем и привели Россию к избе. Оставив милиционера на улице, завел её Моська в дом, и с порога:
– Ну что, Иван, договоримся без властей? Либо через неделю свадьба, либо тебя с остальными под суд. России твоей за подделку документов и укрывательство, как вредителю, на полную катушку – десять лет с конфискацией.
Дал время на раздумье до следующего утра, а сам с участковым в село Тайна гулять уехал. Собрались тогда почти все михайловские у церкви на сход. Долго обсуждали, уже ближе к обеду позвали девушку.
– Ну, девонька, как скажешь, так и будет. Пойдешь за Арона или нет? – спросили.
Слезы давят девушку, но сказала, что надумала:
– Не быть этому, всю вину на себя возьму. Тятя, деда, дорогие мои, будь что будет. Но не заставляйте меня через совесть свою переступить.
На том и решили. Чтобы мужиков всех не пересадили, всю вину на себя семейство Кошелевых взяло. Понадеялись, что строго девушку не осудят, а членов её семьи откупят. Для этого приготовили две бадьи кедрового масла, собрали копченостей и меда со всех дворов. Отдали всё это Моське, только он никого из судей не стал одаривать, всё себе захапал. Семейство Кошелевское кулаками признали. Отца с дедом на рудники в Казахстан отправили, Россию на Дальний Восток на пять лет на исправительные работы. Дом их со всем хозяйством отошел Моське. До этапа девушке удалось с родными свидеться. Дедуля наказ дал:
– Что такое вера человека? Она сродни той капельки влаги, что внутри земли находится и хочет эта водица воли. А для этого она стремится покинуть тьму земли, чтобы увидеть свет. И вот это стремление выводит капельку через лабиринт ходов тёмных к заветной трещинке в тверди, к свету земному. Вот так и человек стремится к истине. Запомни, внучка, зло несут люди слабые духом. Нет в них искры божьей, что к любви ведет. На добро способен только сильный человек, и сила эта в доверии к нашему Творцу. Как бы трудно тебе ни было, не уподобляйся слабым, на жизнь не клевещи и не сетуй. И ещё – не твори даже в мыслях возмездие к тем, кто сделает тебе больно. Добро и зло – это чувство людское, земное, а возмездие – удел Всевышнего. Живи по совести.
Стало это напутствие для России, как молитва, дало ей силы на выживание среди тех, кто унижал, ломал и коверкал её судьбу.
Долгий путь на Восток шёл в зловонном, тёмном, душном, тесном, пропитанном невольничьим духом узилище под названием вагон. Почти ежедневно кто-то умирал, сходил с ума, резал вены, пытаясь покончить с собой. Остальные с нетерпением ожидали одного, когда же этому ужасному путешествию придет конец. Дождались. Ранним утром больше обычного суетились конвойные, и вдруг настежь открылись ворота тюрьмы на колесах. Затем громкое:
– Выходить всем!
Боже, какой радостью была эта команда для узников. Воровки, убийцы, враги народа прямо-таки вывалились на свет божий. Падали друг на друга визжа, крича, плача, обнимаясь, забыв о склоках, ссорах. Под ногами не скользкие от блевотины, мочи и слёз доски, а зеленая, мягкая трава. В высоте слепящее глаза и обволакивающее ласковым теплом огромное небесное светило, осияющее золотыми лучами гладь озера, манящее, влекущее заскорузлые тела женщин в свою гладь, отливающую небесной синью. А за ним не горы, а хоровод сопок с выступами рыжего грунта, украшенного малахитом деревьев и разнотравья. И всё это вольная жизнь дикой природы.
– О! Как хочется вспорхнуть и воспарить над всем этим естеством, резать его ломтями и глотать, не разжёвывая, насыщаться и бороться за дальнейшую жизнь, жизнь неведомую, но желанную даже в таких невыносимых условиях, – думал каждый выживший в передвижном аду, но последовала команда строиться и между тем видимым, но недосягаемым миром и этим реальным, где конвойные, тотчас выросла стена из колючей проволоки.
После построения и переклички, прежняя охрана в ожидании лагерного конвоя, подобрев и желая напоследок полюбоваться женской натурой, разрешило всем женщинам искупаться в озере, помыться и постираться. Водная нива теплая, прозрачная согрела всех узниц, отпарила, словно соком снежницы досыта напоила, сняла тяжесть грязи с тела, сгладила обиду на рабскую жизнь, усилила желание жизни. Не верилось, что в этом райском уголке есть место, огороженное венками из железных колючек. Зачем среди внешнего благолепия очаровательной мирной природы человек для себя же подобного выкопал яму, котлован смерти? Это символ новой власти, трубящей на весь мир, что лучше социализма ничего нет? Или это символ сатаны, разделивший народы одной страны стеной из колючей проволоки, по разные стороны которой только узники ада.
***
В лагере перекличка.
– Что это за Россия? Ну-ка, ко мне её!  – приказал начальник лагеря.
Любопытно посмотреть на человека с именем державы.
После смотрин, увидев красу девичью, начальник попытался девичество её испоганить. Но Россия обладала каким-то таинственным, проникающим в самую суть человека взглядом,  который без слов отбил у него желание близости.
Два полюса.
Каждый зверь, находясь в зоопарке, ограничен в свободе и зависим от своих содержателей, но защищен от соседей оградой. В этом состоянии он знает, что никто не перегрызёт ему горло, не отберёт у него положенную ему пищу. Человек не зверь, но если его лишили свободы, дали имя Зэк и заперли за колючей проволокой, то он становится зависим от всех, кто его окружает – от охраны и от такого же, как сам зэка. За колючкой сотни зэков в одной клетке, и в каждом от природы заложен инстинкт зверя. В этом пригодном только для скота загоне в постоянном контакте находится масса молодых, зрелых и пожилых людей, есть среди них и совсем немощные старики, но все они обладают разумом, оттого колючка давит на каждого из них более, чем на зверей решётка клетки. За колючкой люди разных национальностей, разной степени образованности, разного вероисповедания, у каждого свои семейные и национальные традиции, свой характер, но одинаковые для всех жесткие, скученные в два-три, а где и четыре этажа нары. Здесь страна Россия с её бескрайними просторами скукожилась для каждого арестанта до одного квадратного метра. Здесь холод, голод и узаконенное разными декретами и постановлениями унижение, бесправие и насилие. Здесь разум человека создал более жестокие, нежели звериные, законы, – здесь действуют неписаные, но поощряемые лагерным начальством законы преступного мира. Есть полюс Северный, суровый, холодный, только полюс лютости племени зэков пострашнее будет.
И в этом жестоком мире начался новый этап жизни восемнадцатилетней девушки с именем Россия. 
***
(Поколению, знающему о насилии государства над своим же народом лишь понаслышке, да и то в искаженном, выхолощенном в угоду власти виде, трудно понять, почему люди, оказавшись по разные стороны колючего забора, мгновенно становились непримиримыми врагами. Как жить, как выжить в этом хаосе бесправия? Чтобы это понять нужно самому пройти ГУЛАГ или послушать рассказ о жизни в лагерях от людей, переживших тот кошмар. Возблагодарим господа, что не довёл нас до тех лагерей и обратимся с волнующим вопросом к женщине прошедшей ГУЛАГ:   
– Россия Ивановна, почему такая злая ненависть сквозила меж зэками и лагерной охраной, и кого из невольников наиболее жестко травили в лагере? 
– Всё просто. Начальники и охранники лагерей, – обиженные на всех и вся, проштрафившиеся на большой земле неудачники по службе, жаждали перевестись из зоны в города, поэтому выслуживались и вымещали свою обиду и злость на беззащитных заключённых. Но более всего они издевались над священнослужителями – православными священниками, лютеранскими пасторами, ксендзами, еврейскими раввинами, – над всеми без разбора. Все они привлекались к самой унизительной работе, использовались в качестве ассенизаторов, при чистке параш и отхожих мест. Если среди таковых оказывался священник-старообрядец, то это, вообще, изгой в лагере. Людей старой веры сначала унижали уборкой нечистот, а потом отправляли в удаленные точки от лагеря, в штольни и шахты по добыче левой и неучтенной породы, содержащей драгоценные металлы. И эти узники уже никогда назад не возвращались, погибали там, где работали.
Теперь представьте, как несёт от человека, если он в нужнике работал. В барак его ещё пускали, а на нары путь был заказан. Кто же сможет в духотище барака ещё и смрад терпеть? Но мы, верующие, не оставляли тех святых людей в беде, помогали выживать в тех адских условиях.
И ещё спросим Россию Ивановну:
– Почему именно служителей церковного алтаря подвергали такому дикому унижению?
Россия Ивановна пояснила довольно-таки кратко, точно и понятно.
– Зависть и ревность снедала их истязателей, – гонителей Бога, но для духовенства и верующих Божье наказание страшнее любой земной несправедливости, поэтому земное наказание они принимали спокойно. Не дано было понять цепным псам главной тайны верующего человека. Верующие люди, принимая унижения, верили в Бога и знали, что каждая капля крови и слез мученика превращается в семя для церкви. Так что, бесовский порок, что завистью да гневом называется, присущ людям слабым духом.
Услышав ответ на свой вопрос, мы, естественно, задумаемся о жизни и вере, и с восхищением посмотрим на эту мудрую женщину).
***
В таком жестоком мире начался новый этап жизни восемнадцатилетней девушки с именем Россия, – лагерной жизни с множеством неразрешимых вопросов и проблем. Освоиться с лагерными порядками трудно. Нужно было научиться ходить строем, питаться не за столом, а где придется, а главное всегда быть начеку. Кто враг, кто друг – попробуй, разберись. Через желудок всё чистое, человеческое, что ещё было в заключенных, будто кислотой вытравливалось.
А что же местное население, что жило в сёлах близ лагерей? Может быть, те люди сочувствовали заключённым и подкармливали их? Этого не было. Сказать, что все в деревнях были дремучи, верили в то, что за колючкой действительно преступники и враги народа, не сказать ничего. Не делили они заключённых на преступников и безвинных. Для них новое пополнение лагеря – благость, ибо новенькие часто бежали, не выдержав жестокость жизни, а за поимку беглеца давали пуд зерна. Зная это, местные жители делали ловушки вокруг лагеря и дежурили возле них, ожидая очередного беглеца, значит материального поощрения.
Валила лес хрупкая девчоночка наравне с мужиками, тащила бревна на себе два-три километра. Лошадей лагерное начальство ценило больше, чем людей. Первое время Россия не могла давать норму, оставалась голодной, редко кто из вечно голодных зэчек делился частью своей пайки, жить хотели все, а жизнь в металлической банке с похлёбкой. Бывало, что за невыполнение дневного плана, расцениваемое начальством как саботаж, упекали в изолятор. Для женщин, это страшней всего было, ведь пока там находишься, срок наказания не засчитывается. У всех была надежда, что на волю выпустят день в день, как присудили, но не знали они, что сроки всем заочно уже удвоили.
Первый год неволи прошёл без нареканий и замечаний со стороны лагерного начальства. Накануне Пасхи предложила Россия отметить этот светлый весенний праздник по христианскому обычаю. Все женщины барака, в котором она проживала, поддержали её, а достать символ господнего воскрешения не составляло труда, – в паек руководства зоны входили и яйца. При каждом лагере было обычным делом вести подсобное хозяйство из коров, свиней, разной птицы, да и у местных селян всегда можно было достать за умеренную плату десяток-другой свежих яиц. 
Женщины, естественно, боялись, что найдутся доносчики, но всё же испекли пасхальные куличи, покрасили яйца в луковой шелухе, осталось главное – освятить пасхальную трапезу, хоть и не в церкви, но рукой священника. Для этого нужно было дождаться вечера, чтобы как стемнеет дойти до старца-богомольца, что бессрочно отбывал срок в зоне. До своего ареста отец Алексий был иереем старообрядческой общины в Томске. За убеждения, проповеди на бесчинства православной церкви, подвергся жестоким издевательствам и пыткам, от которых остался согнутым в пояснице на всю жизнь. Снаружи согнули, только веру, волю христианской личности не сломали.   
Начальство, как ни странно, благосклонно относилось к тому, что отец Алексий наперсный восьмиконечный крест носил поверх одежды. В случае смерти старообрядцев из числа вольнонаемных жителей поселка, что рядом с лагерем находился, проводил по просьбе родственников умершего заупокойную службу без всякой охраны. Жил словно отшельник – в землянке, что сам выкопал рядом с лагерным лазаретом. Работу богомолец самую трудную сам себе здесь же в зоне находил.
Как стемнело, Россия и ещё одна женщина, что в помощницы вызвалась, как-никак две сотни яиц да пара десятков выпечки разной, всё это взяв с собой, как бы под предлогом постирать белье в лагерной бане, отправились в рисковый путь.
Всё, что нужно, отец Алексий исполнил и благословил на обратную дорогу.
Идут женщины к бараку, глаза радостно блестят, улыбки счастливые на губах играют. Вдруг из-за угла навстречу лагерный охранник по кличке Упырь. Кличку не людскую этот кровопийца не зря получил. В отличие от других служивых, имевших человеческие прозвища, заслужил её тем, что всегда первым вызывался закапывать умерших зэков, которые от болезней, истощений, увечий на работе и издевательств умирали. По мнению лагерного руководства, чем могилу каждому копать, да еще зимой, проще с осени одну яму выкопать, куда до весны мертвых и сбрасывать. Вот Упырь и подрядился руководить похоронной командой. Вместо лошадей использовал арестантов, летом их в телегу запрягал, зимой в сани, и они своих умерших собратьев доставляли до места упокоения. Перед тем как покойника в яму сбросить, Упырь тщательно обыскивал труп. Оно и верно, человек, пока жив, надежду имеет, что-то дорогое для себя хранит ближе к телу. Но и этого мародеру мало, он в рот мертвеца заглядывал, нет ли коронок или золотых зубов. Для этого имел при себе щипцы. Как после этого нелюдя называть, если он у мертвого последнее отбирает? Упырь, он и есть Упырь.
Охранники, в большинстве своём, конечно, была злобны и к зэкам относились, как к отбросам общества, но где-то глубоко внутри себя всё же имели душу, понимали, что сами могут оказаться на месте заключённых, потому вопреки инструкциям и приказам иногда прощали мелкие незначительные нарушения. Кроме того, само начальство побаивалось бунта, – центр, откуда могла прийти помощь, находился далеко от лагеря, потому на некоторые вещи охрана смотрела сквозь пальцы, – на игру в карты, пронос спиртного в зону. Посылки не дербанили и одежду с воли разрешали носить, иногда даже разрешали священнику крестить и венчать заключённых. В одном лагере были бараки для женщин и мужчин.
Упырь же злость питал ко всем окружающим, у него было одно на уме, – любым способом выслужиться перед начальством, донести на арестанта или своего же товарища по службе. При этом любил в глаза своей жертве заглядывать, редкая была сволочь. Но, видимо, начальство нуждалось в таких помощниках. Вот на пути такой твари и оказались Россия с подругой. Попыталась Россия как-то уговорить Упыря, даже бутылку самогонки, взятую на подобный случай, отдала ему в руки, но для него выше всякого наслаждения было увидеть их наказание. Вот так, под конвоем, с освященными яйцами, он и привел женщин к самому начальнику лагеря. А там был свой праздник, кому-то из лагерных офицеров обмывали очередное воинское звание. Компания изрядно выпивших лагерных начальников и их жен веселилась. 
Заслушав доклад ретивого служаки о причине задержания зэчек, начальник отдал их судьбу в руки кума, – чекиста оперативника, что вёл агентурную работу среди всех категорий лагерной системы. Под благодушным настроением, а более из показа своей власти даже над офицерами и их женщинами кум не стал сразу наказывать Россию, а ухмыляясь в её лицо, проговорил: 
– Ты, как мне докладывают, девка с норовом, вообще-то давно стоило бы тебя обломать, да по своему опыту знаю, кто с попом Алексием общается, кроме Бога, никого не боится и только в нём защиту имеет. А вот мы сейчас и проверим, сумеет ли благодетель и спаситель помочь тебе избежать строгого наказания. Вот я тебе пару вопросов задам, коль мы будем удовлетворены все здесь присутствующие ответом коротким, понятным, бесспорным, так и быть, отпущу тебя и твою подругу без наказания, а коль замешкаешься или ответ будет невнятен – карцер увеличу на две недели и срок отсидки на год.
Не спросив согласия, сразу же выдал свой вопрос:
– Что означает крест в православном мире?
Хотела Россия вначале ответить, как отцы святые трактуют, так нет, длинно будет, не все поймут. По разумению и голосу, что внутри зазвучал, свой краткий ответ изложила:
– Крест – так же, как и звезда у тебя на погонах, Символ Веры, где человека распятым можно представить. В отличие от креста, звезда – фигура сложная. У креста же две линии: та, что вертикально стоит, это Бог, дорога к нему, а горизонтальная – это человек, его жизнь на пересечении пути Всевышнего. Крест для православного – сила, надежда, защита. Звезда, как ни крути, большевиками взята с образов Божией Матери или Преображения, это, наверно, и символ Вифлеемской звезды, когда Господь родился. И сей символ ваш не иное, как Христовы раны на кресте.
Выслушав это, как-то притихли все присутствующие. Молчание стало доказательством её суждения. Чекист в знак согласия лишь головой покачал. Уже в полнейшей тишине прозвучал другой вопрос сотрудника грозного ведомства:
– Что превыше всех земных благ?
Без особых раздумий Россия спокойно, уверенным голосом короткую, но убедительную речь о сути земной жизни повела:
– Любовь превыше всего на свете. Она людям жизнь дает, от любви двух сердец третье, новое, нарождается. Поначалу младенец мать любит. Повзрослев, любовью одаряет подобного себе. Потом детям, внукам эту силу любви передает, а, умирая, все равно помогает своей любовью, оставшимся на земле. Это благо Бог человеку подарил. И вы, здесь сидящие, службу несете не особо благодарную, для кого-то и не благородную, но опять же ради любви и заботы о ближних своих.
Видно, последние слова России, особенно тронули сидящих, одна из женщин даже всплакнула. Все ждали решения представителя госбезопасности. Тот же, с довольным видом, опрокинув чарку водки, привстав из-за стола, поправив ремень и, словно зачитывая приговор, сказал громко:
– Считай, Кошелева, что ты и подружка твоя избежали наказания, и, наоборот, заслуживаете поощрения. Но напоследок, если сможешь, но только кратко поясни, как это "Бог един в трех лицах"? А не сможешь ответить, так и скажи, я не в обиде, слово держать умею.
Услышав от уполномоченного слово надежды на добрый исход, казалось бы, из страшного тупика, Россия осмелела. Тихим уважительным голосом пояснила:
– Вы, гражданин начальник, звание, должность, права имеете, а кроме того, фамилию, имя и отчество. Все это по отдельности, а в едином вы – человек. Роза – она из лепестков, стебля, корня, а в единстве – цветок. Светило небесное – тепло, свет излучает, а в круге своем тоже единство – солнце.
Понравился ответ чекисту:
– Ну, ты, девка, молодец! Такой сложный философский вопрос за минуту по полочкам разложила. А мне тут некоторые мудрецы по два-три часа талдычили, ахинею какую-то несли, я так ничего и не понял.
Не знала Россия, что помогло ей и подруге избежать наказания, ответы ли её, благодушие ли начальства, благородство, человечность ли, может, заступничество свыше дано было, только с единодушного согласия всех сидящих за столом вернули женщинам пасхальные продукты, а в придачу кету копченную килограмма на три и три горбуши соленые дали. На Дальнем Востоке этой рыбы было в достатке. А чтобы не оставить в обиде бдительного доносчика – Упыря, за верную службу по приказу лагерного начальника снабженец выдал ему здесь же две бутылки водки. Подскочил после этого коротконогий Упырь к России и взглядом недовольным стал буравить. Она же, просто глядя в бесстыжие, наглые глаза всего-то и сказала:
– Бог тебе судья за дела богохульные.
Не ведала, что скорый и жестокий суд над ним свершится. На следующий день все, кто находился и служил в зоне, были поражены жуткой смертью Упыря. От злости ли, что женщины наказание избежали, или от радости, что дармовой выпивкой был одарен, то никто не узнал, но сразу, как только вышел из дома, где гуляли офицеры, одну бутылку осушил, выпил до капельки, а со второй домой в поселок побежал. Торопясь, решил путь укоротить, пошёл напрямик, не по дороге, где все ходят, а вдоль лагерной ограды – по тропке с зимы пробитой. Рядом с тропой был вырыт котлован, в него со всех туалетов, скотобойни и столовой шёл сток нечистот и отходов. На улице ранняя весна, тепло, появилась промоина в смердящей канаве под зимней тропкой, как раз на границе ограждения зоны из колючей проволоки. Вот в эту зловонную западню и провалился пьяный злодей. Перед кончиной, нахлебавшись человечьих испражнений, от жадности бутылку из рук так и не выпустил. Даже жидкое дерьмо не приняло грешное тело, не втянуло в свою утробу, наружу вытолкнуло. Вот тогда многие поняли, каждому воздаётся по справедливости за злодеяния против Бога и людей.
Зимой Россия получила весточку от Николая. Для дальнейшего прохождения службы перевели его в воинскую часть, что находилась рядом с лагерем, в котором она срок отбывала. Это как вторым солнцем для неё стало. Все трудности перестала замечать, мысли одна другую торопились перегнать, и все с ним, – с Колей связано.
Николаю ещё год служить оставалось, но твердо решил, что после службы найдет работу в лагере или поселке. Письма Россия получала через зэковскую почту, сама ему тоже писала на подставной адрес. Понятное дело, скрывали они свою переписку, но нашелся Иуда в облике женском из её барака. Выкрала из вещей России письмо Николая и передала в руки начальника лагеря, к тому времени нового. Хорошо, что письмецо то было без адреса, правда из текста понятно, что пишет заключённой военнослужащий, а кто он и откуда – неизвестно.
Новый начальник, по фамилии Фридин, был падкий до женщин. Какая против связи с ним была, та уже не жилец. Силой не брал, боялся, потому как начальника, что был до него, за насилие разжаловали и посадили на десять лет. Новый начальник всё это учел и поступал очень хитро, – приметит молодую женщину, тотчас всей бригаде снисхождение и поблажки всевозможные, а ещё легкую работу на делянке и объемы снизит. Деньги в зоне нельзя, взамен их боны с подписью начальника. Всем бригадам по сто бонов, а той, в которой женщина им примеченная находилась, двести-триста. Так всю бригаду и располагал к себе, попробуй после этого не приди к нему сама. Отказалась – презрение и бойкот всего барака. Бывало, на порог по неделе не пускали, били и пищу отбирали у непокорных женщин. Оставалось либо в постель к начальнику, либо в петлю. И то, и другое было. В общем, вызвал Фридин Россию к себе в кабинет, осмотрел оценивающе, потом показал письмо и проговорил:
– Побег замышляешь? Бойца Красной армии на это подбиваешь? Да знаешь ли ты, паскуда, чем это пахнет, если о вашей переписке станет известно кому надо?
Увидев молодость девушки, посчитал, что она запугана, забита и наивна, поэтому решил не церемониться с ней, а сразу приступить к своему похотливому делу. Откуда только сила в хрупком девичьем теле взялась? Здоровый был бугай, а ведь вырвалась, и лицо ему исцарапала. Так и выскочила – руки в крови, кофточка с юбкой разорваны. Вечером весь лагерь о происшедшем знал, даже до соседнего мужского донеслось. Чтобы начальству зоны кровь пустили – это впервые. В отряде за Россию большинство женщин стояли, те же, что по уголовным статьям, требовали силой её отвести на квартиру Фридина. Уже перед рассветом из мужской зоны передали, что поддерживают девушку. Это как-то охладило намерение Сазонихи, что верховодила блатными бабами. Все ждали утра с тревогой.
Развод проводили без начальника. 
– Видно, сильно Россия его поранила, – говорили заключённые, – коли стыдно на глаза нам показываться. Швы, видно, накладывают на рожу его, – со смехом.
Всё шло как обычно, только, когда конвой поставил Россию в последней рабочей группе с краю, все поняли – по приказу начальника сделают ей "паровозик".
Страшное по дикости и изуверству наказание, за которое никто не нёс ответственность. Обреченных женщин, подобных России, охранники при встрече с мужской колонной как бы случайно выталкивали в эту злую, дышащую звериной похотью толпу. Какая женщина после этого могла выжить и, вообще, дальше жить? Перед тем, как пойти в колонне, Россия впервые на людях перекрестилась. О чём думала, никто не знал, а думала она об отце и матушке, что с дедом рядом идут. Уверилась, не посмеют её тронуть, уберегут её родные люди, и Господь не даст издеваться над ней. Так оно и случилось. Зная, кого хотят охранники отдать на растерзание, все встречные мужские колонны отступали в ещё не растаявший глубокий снег, да так, что охранники не рискнули исполнить тот приказ. Как потом рассказывали, в одном месте блатные пытались заполучить девушку, да только мужики оттеснили их в середину колонны. Так и не подпустили к краю, пока женская бригада не прошла, а в следующие дни уже и охрана не посмела трогать.
В те тяжёлые дни одним дышала и жила Россия, знанием того, что близок от неё Коля.
По распоряжению начлага за симуляцию на работе Россию посадили в изолятор. А там уже полностью его власть, – уморить голодом, до смерти ли забить, всё ненаказуемо. В одну из ночей, словно предчувствуя скорую кончину в сыром каменном мешке, непрестанно молилась безгрешница Христу Спасителю, Матери Божьей, святым, и стало ей как-то безразлично, что сотворит с ней этот нелюдь. И когда уже совсем сердце холодило от окружающей мерзости, низости, появился фальшивый дьявольский свет, семафорящий:
– Что стоит тебе, девонька, сказать всего-то две буквы "д" и "а" жаждущему твоего тела мужику. Скажи и тотчас все переменится, и ты в тепле, накормлена, защищена от похотей и издевательств в этом логове волков и овец.
Вот здесь-то и спас от искуса дьявола рассказ деда о боярыне Морозовой, которая не несколько дней, а много лет провела в холодной яме.
Сказала себе измученная, истерзанная, согнутая, но не сломленная Россия:
– Эта хрупкая изнеженная женщина из рода царей переносила весь ужас узилища, а я за непонятные грехи мои всего-то лишена свободы передвижения, но живу среди людей хоть обреченных и злых, вижу солнце и небеса, и у меня есть Коля, моя надежда, моё спасение. Получается, что мучения мои – ничто, по сравнению с её страданиями!
И радость расцвела в душе России, и свет Христов наполнил её, и ночь прошла с Богом, а рано утром, еще по темному времени, сатана вновь набросился на неё с искушением, – привёл к ней в камеру пьяного Фридина.
 Россия заключена в подземелье, а он на воле, только узница смотрела на негодяя спокойно, без страха, а он глаза отводил. Заорал дико злыдень, с матом и руганью стал бить девушку куда попало, потом за волосы схватил и волоком до саней дотащил. Решил подлец увезти девушку в долину Белых Ключей, где даже в самые сильные морозы ручьи парили. Торопился свершить насилие в утреннем тумане, чтобы вохровец с вышки не рассмотрел жертву. Понимал негодяй, что в волчьей стае живёт и в ней есть волчата желающие загрызть его.
Предрассветная туманность, обычная в этих дальневосточных северных широтах, пару утренних часов белесой плотной пеленой солнце скрывает, но в то утро природа изменила своему правилу. Яркий свет, пронзив белую поволоку, окатил своим свечением всю округу, лучи ниспослали с небес такое тепло, что охладевшая к жизни кровь девушки, забилась, заструилась быстрее, вскипела и наполнила тело великой силой, и сказала себе Россия:
– Умру, но чистой останусь, не получит сволочь в погонах моё тело. Умру, но при божьем светиле, а это то же, что и на миру, – не страшно.
Привезла пьяная скотина истерзанную девушку на Белые Ключи и говорит:
– Ты в Бога веришь, так предал он тебя на смерть лютую. Я сейчас здесь за Бога и за дьявола.
Сорвал с ног узницы обмотки и в ключ загнал, связал руки над головой, конец веревки перекинул через сук сосны, что у ручья росла, натянул и завязал, да так, что ноги в воде, а до дна не достают. Сорвал одежду, что на девушке была и сказал: 
– Это доказательство того, что ты сбежала и в реке утопла.
Вспомнил, как залечивал отметины на своём лице от ногтей девушки, груди её попытался исцарапать, да не вышло ничего. Замерз или от злости обессилел, один раз всего скребнул, так и уехал. Попыталась освободиться Россия от пут, раскачиваться стала, опору для ног искала, только совсем ослабла, тело онемело и перестало чувствовать холод. А пичуги, снегири целой стаей облепили все деревья вокруг её виселицы, щебечут, свиристят, садятся девушке на плечи, словно уговаривают, ты не засыпай подружка, не засыпай. И Россия, как в сон провалилась, и казалось ей, что она на поляне, солнечно, люди идут, и всех она знает, – отцы её дедов, и отцы отцов, молодые и старые, и те, что из века в век по капельке крови рождали её. Каждый норовит её коснуться, только одному седовласому старцу удаётся это сделать. Гладит её по голове и говорит:
– Не бойся девонька, смерть твоя в другом месте.
И ещё она видит Колю, он ласкает её лицо и говорит:
– Чувствуешь тепло, родная моя, отдыхай и поправляйся, милая!
В сознание Россия пришла через неделю, но ещё сутки сном для неё были жар от печи, слова и руки старца, слова, руки и лицо Коли. 
За три дня до судилища над Россией, Николая с одним из его сослуживцев командир части отправил в тайгу. Нужно было рысьи шкуры добыть для каких-то московских чинов. Нашли зверя, выстрелили в него, но рысь проворной оказалась, убежала, оставив на снегу глубокий след.  Пошли по её следу и вывели они к долине Белых Ключей, где над незамерзающим ключом со связанными руками висела на суку девушка. Николай сразу узнал в обессилевшей, истощённой девушке свою невесту, но не показал вида, что знает её, товарищ мог проговориться, а она не могла проявить радость, – была в беспамятстве. Отнесли девушку в охотничью избушку. Из того, что, будучи в беспамятстве шептала, поняли, кто такое с ней сделал. Решили спасти девушку, – распустить слух о её смерти. Коля при своей любимой остался, а напарник, под видом сообщить своему воинскому начальству по телефону, где и что с ними, в поселок отправился. Там с мучителем девушки встретился, рассказал о погоне за рысью и якобы обнаруженном теле. Сказал, что опознать невозможно, зверье погрызло, а то, что осталось, закопали, но не глубоко, земля промёрзшая. 
– Верно выкопали уже звери, так, что и следов сейчас не найдёшь, – сказал напоследок.
Фридин такой новости был рад, как же, свидетели не лагерные, а красноармейцы. Тут же акт о побеге и гибели зэчки составил, заставил солдата для пущей важности и правдивости произошедшего поставить подпись на той бумаге. Так и списали Россию Ивановну в небытие. 
Хозяином таежного зимовья, где Николай нашел своей милой временное пристанище, оказался охотник-старовер, да к тому же уроженец Алтайского края. Вот он-то, пока Николай на службе находился, за два месяца и выходил Россию. О его связи с погибшей зэчкой в воинской части, где служил Николай, никто не знал. Коля к этому времени уже курсы младших командиров окончил. Начальство и подчиненные с уважением к нему относились. Доклад командиру о приезде невесты подозрений не вызвал, как и "липовые" документы невесты, изготовленные знакомыми Николая, вскоре и бракосочетание оформили, тут же в гарнизоне. С тех пор Россия Ивановна Кошелева стала Софьей Ивановной – по мужу Сибирцевой. 
Вскоре до Софьи Ивановны дошла весть о смерти её бывшего истязателя. Накануне ей привиделся сон, будто бы человек в яму падает, а там зверь. Так и вышло. Начальник лагеря был на охоте, за подранком-кабаном по следу шел, да и провалился в яму ловушку для тигра, где молодая, голодная тигрица уже сутки томилась. На истошный крик охотники сбежались, но поздно. Вот тогда-то бывшая узница ГУЛАГа убедилась вторично, что на все злодеяния есть суд божий.
P.S.
Через год Софья родила дочку, в начале тысяча девятьсот тридцать девятого года обрадовала Николая рождением сына, но недолгое их счастье прервалось войной с Финляндией, куда Николая отправили. В тех боях с белофиннами Николай был награжден за мужество и героизм орденом Красной Звезды. Уже в конце её при взрыве мины ноги лишился, и ранней весной тысяча девятьсот сорок первого года всё семейство Сибирцевых возвратилось на Алтай. Во взрослой женщине Софье Ивановне никто не узнал девчоночку Россию. Все решили, что, потеряв свою юношескую любовь, Николай нашёл новую в дальних местах. Михайловка к тому времени стала колхозом. Моська, распутничая, поймал дурную болезнь. Ослепшего и гниющего его в Бурятию к ламам свезли, где прокаженных лечили. Сын же его, будучи пьяным, в бане заживо сгорел. Опять же, это новостью для Софьи не было, но не радовалась она этому, в душе не было мести. Только с той ночи, когда онемевшая от боли, холода, унижения висела над ключом, видеть окружающих по-другому стала. Иной раз увидит человека, малознакомого даже, а на нем вроде тени что-то, потом узнаёт, умер. Позже поняла, на добрых лицах той тени нет, она у тех, кто зло несет. 
Началась война с фашистами. Николая, как инвалида на фронт не взяли, избрали председателем Михайловского колхоза, а Софью в числе других женщин на два месяца мобилизовали на угольную шахту в Кемерово, там назначили бригадиршей среди девчат. Женщин глубоко в шахту не пускали, было много разных аварий. Вспоминала:
– За неделю до конца срока отработки от предчувствия какой-то беды потеряла я сон и аппетит. В день трагедии девчата обедать штольне расположились, а я себе места не могла найти. И показалось мне, будто кто-то за руку меня взял и к вагонеткам привел. Потом не могла понять, для чего, почему, зачем тормозные башмаки под колеса поставила, помнила чётко в ушах шум от воды стоял. Никогда молитву в себе не оставляла, а тут встала, отвернулась от всех и давай про себя молиться святителю Николе. Вернулась сама не в себе, подружки мои в стороны, так им стало страшно от моего вида, так они сказали мне позднее. Сказали, что кайлу держала и с диким лицом, и не своим голосом кричала: "В тележки всем! Быстро!" Загнала всех подружек в тележки, тут-то вода и хлынула из соседнего забоя. Не окажись мы в ту минуту в коробах, да не будь на тормозах, всех бы под уклон в тупик смыло и водой накрыло. В несколько мгновений по горло в воде оказались, но остались живы. В темноте, не зная времени, двое суток сидели, пока вода в почву не ушла. Начальство уже и гробы заказало, родственникам сообщение о нашей гибели отправили. Когда всех нас наверх подняли, мы от пережитого впали в дикий хохот. Вот так меня вода третий раз окрестила. По окончании командировки, в начале сентября 1941 года я выехала домой. 
Мужа на пути в свою деревню встретила. Ему на полевом стане сообщили о моей гибели с большим опозданием. Он в чём был, на коня забрался и в район кинулся, чтобы потом любым транспортом на шахту за мной приехать и похоронить в родном краю. Мимо пронесся галопом, потом сообразил, повернул жеребца, да резко. Без седла был, упал наземь, ремень от протеза лопнул, я к нему, и он ползком ко мне. Тогда я впервые увидела его мужские слезы.
Жили трудно София и Николай, но в мире и согласии, и ещё двух сыновей родили. В пророчестве Софьи Ивановны: "Кто закон Божий попирает, того справедливая кара Всевышнего настигнет", – убедился автор этой повести. 
Его первая встреча с этой сильной женщиной произошла на кладбище. Софья Ивановна пришла навестить могилку своего мужа, умершего два года назад, а он могилку деда. Обе могилки и рядом с ними ещё три были разрушены, а на их месте какой-то новый русский захоронил своего умершего брата, установив оградку с островерхими пиками. Разговорились, оказалось, что родственники. Бабушка автора – Евдокия, по мужу Коновалова, была родной сестрой Кошелева Ивана – отца России. 
Ровно через год после первой встречи с Софьей Ивановной Кошелевой, он вновь оказался на этом месте. Возвращаясь с рыбалки, с взгорка, что спуском Чуйского тракта ведёт к мосту через Бию, напротив кладбища увидел необычное скопление автомобилей, – три милицейских "УАЗа", две ведомственные "Волги", две санитарные машины, пять или шесть "быкастых" джипов и рядом с ними дюжина молодчиков из "криминала".
Предыстория появления на кладбище большого количества машин и людей.
В прокуратуру города поступила жалоба от людей, чьи родственники были захоронены в разрушенных вандалами могилах. Только самый главный устроитель тех беспорядков, тот, что ограду из островерхих металлических кольев установил, купил "нечистых на руку" судей. На суде доказали, что ещё до захоронения брата криминального авторитета, то место было порушено неизвестными лицами. А за то, что землю отхватил сверх всякой нормы, да ещё и оградой высотой под два метра обнес, присудили ничтожный штраф, да и тот взыскать не смогли, потому что "крутой" оказался жадным до неимоверности.
Прошёл год после смерти брата "крутого" и решил бандит  с дружками отметить годовщину по своему убиенному родичу. Приехали с утра пораньше на кладбище, устроили не поминки, а попойку. Рядом с оградой, украшенной поверху остроконечными пиками, росла высокая рябина. От тяжести ягодных гроздьев, гибкости ствола, верхушка дала наклон над калиткой ограды. Дерево особо не мешало, наоборот, украшала могилу красной ягодой, но при входе за оградку и выходе приходилось поклон делать. Выпили "братки", закусили и стали куражиться.  Кто-то возьми да скажи:
– Рябину стоит укоротить, а то на следующий год вообще прохода не будет.
И тогда распорядитель поминального пира полез с ножом по сучьям рядом растущей сосны к верхушке склоненной рябины. То ли пьян очень был, то ли скользко было, а может, судьба такая, сорвался. Упал плашмя спиной на копья ограды, да так, что они пронзили его и выступили поверх одежды. Недолго корчился в муках, скончался быстро.
***
Вспомнились глаза Софьи Ивановны, её слова, что помимо суда мирского, есть суд неотвратимый, высший и справедливый – Божий суд. Он и свершился.    
(Младший сын Софии Ивановны известный в Барнауле юрист. Два других сына достойно служат в России. Один в МЧС, другой в Российской армии).

Иисусов крест на раздавленной плоти
(Рассказ)

С началом войны Савелия Дмитриева определили в зенитчики. Одно дело ватагой на врага идти, другое, когда воздушная тревога, паника, когда все бегут в поисках защиты. В этом случае иное, нежели в атаке – плечом к плечу, мужество нужно иметь, – стойкость и презрение смерти. И право одно – умереть, когда на тебя со страшной скоростью пикирует фашистский самолёт, когда жуткий вой, огонь пулемётов и взрывы бомб, когда открыт со всех сторон, когда, истекая от пулевых и осколочных ран, обязан бить врага. За мгновение обязан, забыв животный страх, поймать вражеский самолёт в прицел и открыть огонь на поражение. Дуэль страшная, жестокая, нервы железные. Кое-кто из новичков не выдерживал, бежал с позиции и прятался в укрытиях, их понимали, не наказывали, они привыкали и в дальнейшем с честью выполняли свой воинский долг. Савелию было доверено несение службы при зенитной батарее в центре Москвы. 
В первых числах ноября ефрейтора Дмитриева и троих его подчинённых командир дивизиона направил в распоряжение какого-то высокого чина из городского совета, приехавшего в подразделение на шикарном американском авто. Пахнущий за версту одеколоном, в кожаном пальто на меху, чиновник тотчас начал командовать. Вместо пожилого опытного бойца взял в команду совсем юного, ещё не обстрелянного солдата. Заставил всех расписаться в бумаге о том, что в случае разглашения сведений о предстоящей работе предстанут перед судом военного трибунала. Час потратили на дорогу до секретного объекта – продовольственного спецсклада. Савелий и его солдаты, потребности которых ограничивались армейским пайком, впервые в жизни увидели изобилие съестных припасов, упакованных в тюки, пакеты, мешки, ящики и ещё в какую-то впервые виданную тару с разноцветными этикетками всевозможных размеров и форм с красочными надписями на русском и иностранных языках. Иностранщиной пестрили и этикетки бутылок со спиртным. Аромат пряностей пьянил и дразнил, сладости и фрукты притягивали взгляд и невольно открывали рот, в котором скапливалась густая жгучая слюна. Тушёнка американская и английская гордо смотрела на сиротливо прижавшиеся в мрачном углу ящики консервов с Алтая и Казахстана. На этом складе было всё, чего никогда не видели труженики фабрик, заводов и полей, и даже высокие офицеры на своём обеденном столе, а солдаты даже в фантазиях не могли представить, что такое существует. Савелий, прожив несколько лет в Москве, прекрасно осознавал, кто он и кто те, разъезжающие на дорогих автомобилях, но здесь, на этом складе его душу полосонуло словно ножом, – не богатство на трёхэтажных стеллажах, а прибывшая на склад дамочка при соболях, золотых украшениях на всех пальцах, ушах и запястьях рук. Получая продуктовые наборы, она отшвырнула с неким презрением сетку с сушеной воблой, кулёк узбекских сухофруктов и неказистые банки мясных консервов сибирского города. Икру красную поменяла на чёрную, долго копалась в коробе с колбасой, вынюхивала, мяла и выкручивала сыры и другие неведомые Савелию продукты, – спецпаёк для высоких персон.
За работу на складе Савелию и его подчинённым была выдана награда, фляжка спирта на всех, а на закусь выброшенные пресыщенной дамочкой продукты. Эти подарки начальник склада в отдельный мешок сложил. Боясь, как бы солдаты лишнего в него не прихватили, для надёжности опечатал сургучом, вручил охраннику базы и отправил на проходную.
Начальник караула, зная, что на складе работают солдаты, вызвал к себе рядового из своего караула и сказал ему:
– Слушай ты, Плешивый…
– Прешивый я, – поправил начальника караульный.
– Молчать, дерьмо собачье, морда твоя хохляцкая, – взревел начальник караула, – слушай и молчи, когда начальник говорит.
– Русский я, – возмутился рядовой.
– Русский?! Я тебе сейчас покажу, кто здесь русский, – ещё более взъярился старший сержант Предыбайло и, вплотную надвинувшись на рядового, вдарил его кулаком в грудь. – Пшёл отсюда, хохлятский выродок, недоносок сучки! Выполняй приказ!
– Есть! – ответил рядовой, поняв, что может быть крепко бит. – Только какой приказ, который сполнять надо?
– То-то же, Плешивая твоя морда. Спрячься за угол караульного помещения и как увидишь группу солдат, что работали на складе, брось на землю пачку чая и отправляйся на пост номер семь. Сменишь там рядового Корабейщикова, и скажи ему, чтобы бегом мчался в караульное помещение.
– Зачем на землю-то?
– Не твоё поганое дело, говнюк Плешивый! – вновь взъярился начальник и сунул в руку рядовому запечатанную пачку чая.
Когда рядовой Прешивый ушёл, начальник зацвёл ехидненькой улыбочкой и, потирая ладони, мысленно произнёс: "Вот и чудненько, благодарность обеспечена, а там, глядишь и в начальники охраны выйду".
На проходной каждого солдата группы Дмитриева, как, естественно, и его самого, снова подвергли обыску. У самого молодого солдатика за пазухой обнаружили пачку чая, всего-то тридцать граммов. Свидетелей, что рядовой не украл, а подобрал пакетик на улице, начальник караула слушать не стал. Не вняв объяснениям, прикладом карабина превратил лицо защитника родины всмятку, затем распростёртого "несуна" стали пинать сбежавшиеся охранники.
Голос избиваемого: "…дядя, …дядечка, …дяденьки, …я не вор, …я нашел, …не себе хотел, а мамке… она умирает… чаю просила…", – не нашёл сожаления.
Савелий и остальные члены его команды попытался вступиться за товарища, так от ударов кулаками кровью умылись, а Савелий ещё и "благодарность" за работу на складе получил – пинок в пах, да так, что согнулся в "три погибели" и зубами от боли заскрипел.
Худого, изможденного воина-добровольца – защитника отчизны, только вчера принявшего присягу на верность народу, дотошные сторожа в поисках еще чего-нибудь припрятанного оголили до пояса. Один из объятых злобой холеных охранников увидел на худенькой груди солдатика маленький нательный крестик и каблуком огромного сапожища, зная о безнаказанности, с хрустом вдавил эту малую Христову защиту в распростертое, беззащитное тело. Молодой воин, поверженный на пол своими же братьями славянами, еще не видевший фашиста, не пролив ни капли крови за родину, захлебнулся собственной жидкой плотью, хлынувшей к горлу из груди, раздавленной зверем в красноармейской, а не в немецкой форме.
Через полчаса к проходной базы подъехал "чёрный воронок", бросили охранники в его зев изуродованное тело молодого бойца, туда же кинули и мешок благодарности, что получила команда Савелия от кладовщика.

Отец Афанасий
(Рассказ)

– Уроженец Архангельска Афанасий Курбанов, в прошлом настоятель общины старообрядцев, возраста непризывного отбывал срок в штрафбате. Получив в начале войны известие, что сын пропал без вести на одной из погранзастав в Белоруссии, добился в военкомате направления на фронт и отправился с верой и надеждой найти отпрыска своего или его могилу.
Служить Афанасия направили в похоронную команду – подразделение, состоящее из солдат пожилого возраста или по каким-то причинам непригодных для строевой службы. Команда после боев занималась захоронением павших на поле брани как своих воинов, так и вражеских. Оружие, что Курбанову выдали, тот старался без надобности не применять. Чтил заветы старой веры, по мести или злобе сиюминутной силу креста и молитву в защиту брать, а если иначе приходилось – "постоять за други своя", то "живота" своего не жалел и оружием без жалости и сожаления отвечал.
Как ни странно, но с пониманием относились офицеры штаба дивизии, политотдела и даже контрразведки к красноармейцу Афанасию Курбанову, который поверх солдатской формы носил крест наперстный священнический, не только на обряде отпевания умерших бойцов, но постоянно.
В один из дней, так уж получилось, расположили похоронную команду близко к передовой, а здесь бой скоротечный начался. Вот тогда Афанасий впервые увидел, как молодые, красивые, хрупкие, физически слабые санитарки во время атаки, рискуя жизнью своей, чужие спасали. Бойцов, что в два раза тяжелее самих себя, обездвиженных, без сознания с поля боя выносили.
Не мог старый воин спокойно смотреть на это, скинул с плеч вещмешок, шинель снял, аккуратно  уложил её  на земле, рядом винтовку положил, быстро выскочил из окопа второго эшелона и ринулся в пекло бойни – на передовую. Впереди бой, пули свистят, гранаты и мины взрываются, солдаты, кто раненный, кто замертво падает и девочки-санитарки к ним ползком, а он в полный рост идёт и раненных воинов с поля боя выносит. Одного, другого, так с десяток на себе и вынес. Потом только дошло до всех видевших это, что на груди рядового Курбанова распятье восьмиконечное на солнце ярко сияло и как бы оберегало его.  Даже заклятые враги не посмели в крест стрелять, вести огонь по хорошо видимому, безоружному, беззащитному и не ищущему защиту священнику.
Не раз потом с крестом в душе и на груди отец Афанасий на виду у фрицев раненых бойцов с поля боя выносил. Не поднималась рука врага стрелять в священника, на груди которого крест сиял.
Как-то уже по полной темноте Афанасий возвращался в часть, после того, как захоронили павших солдат в общей братской могиле. Чтобы путь сократить, через рощицу пошел. Вдруг слышит голос приглушённый, прислушался, это были слова молитвы. Удивился, кто это в сумерках в березовом колке с Богом общается? Остановился, решил разобраться, вдруг кто-то из раненых? Опять же вроде всех покалеченных ещё засветло в лазарет отправили, он же сам и помогал, и голос-то не мужской, а девичий. Афанасий осторожненько к месту тому приблизился. Сквозь ветки и листву берез узрел диво необычное – девица в белом халатике, босая, светловолосая к Господу обращалась. Крестилась тремя перстами. Обеспокоился Афанасий, как бы не помешать, не нарушить покой, той, кто открывает себя перед творцом с надеждой, что услышит он её чаяния и надежды. Узнал Афанасий девчушку – Ася Магомедова из медсанбата, откуда-то с Алтая. Мать русская, по словам Аси христианка – дородная женщина, отец с Кавказа – азербайджанец, крепок и широк в плечах, а дочь хрупкая, росточком с подростка, но в бою бедовая, бойкая, смелая, сноровистая и шустрая. Ей бы юной и слабенькой где-нибудь в тылу в госпитальной палате за ранеными бойцами ухаживать, без натуги, опасности смертельной, а не на передовой быть, так нет, сама настояла после окончания медучилища, чтобы её направили в действующую армию. Туда, где по её мнению, больше пользы принесет.
И действительно, рослые и сильные подружки одного-двух раненых перевяжут, а Ася за это время успеет пять-шесть раненных бойцов в чувства привести и перевязать, но одно у неё на душе камнем лежало, не всегда могла вынести раненых с поля боя, сил не хватало. Девушки, кто посильнее, выносили с переднего края раненых, и получали ордена, медали, отпуска и почести разные, а она ничего. Что сделаешь?! Согласно приказу к награде представлялись лишь те, кто непосредственно на себе выносил раненых в безопасное место. За восемьдесят бойцов, вынесенных с поля боя, санитарам даже Героя давали. Асю же, эту скромницу, спасшую не один десяток подстреленных солдат, ждали лишь устные благодарности. Хотя все прекрасно знали, что во всем медсанбате, только она одна была способна незаметно под самым носом у фашистов оказывать медицинскую помощь нашим бойцам. Мужики её Ящеркой прозвали, потому как она, используя обрывок маскировочной ткани, юрко ползала вдоль вражеских позиций.
Но почему в такое сумеречное время, босоногая и одна-оденёшенька оказалась она в этом лесочке, Курбанов не мог понять. Как бы тяжко ни было, но женщины на войне особые трудности испытывали, особенно медсестры. Кровь, что в сражениях с раненых воинов истекала, запах особый имеет – терпкий, страхом пропитанный, и он впитывался в тела молодых девчонок и женщин. Потому, как только была возможность, эти спасительницы первым делом старались смыть эту чужую, страхом пахнущую сукровицу. В тот день Ася успела побывать в бане, а после уединилась в берёзовом колке.
Невольно вслушиваясь в слова молитвы, Афанасий понял, жених её, будучи летчиком, был сбит во время воздушного боя. От ранений в ногах началась гангрена, и их ампутировали до коленей. Сейчас находится в Барнаульском госпитале. Вот туда в своих молитвах и рвалась душа Аси. А как получить хотя бы кратковременный отпуск, увидеться с любимым, поддержать его? С её-то силами и ростом – никак! Значит, надо что-то героическое свершить.
Не в силах сдержаться от нахлынувших переживаний за несчастную девицу, Афанасий окликнул ее по имени. Та, узнала его, доверчиво прильнула к груди этого сильного мужчины, и заплакала.
– Не тужи, девонька, – гладя её русые волосы, произнёс Курбанов. – Не сегодня-завтра опять бои тяжелые за высотку, которую мы уже неделю взять не можем, а потому сделаем так, ты своим делом занимайся, перевязывай, я по близости постараюсь быть и твоих крестников перетащу поближе к нашим тылам, откуда тебе сил хватит уже самой до полевого лазарета их дотащить. Я тебе волокушку слажу. Греха или обмана какого-то здесь не вижу. Ты, насколько я знаю, наверное, уже более двух сотен ребят спасла, а почести никакой за подвиг твой не получила. Так что справедливо мы поступим. Не смущай душеньку свою. По сути, ты давным-давно награду достойную заслужила. Не зря ведь бойцы из госпиталей тебе пачками письма любовные пишут.
За пару суток штурма высотки Магомедова с помощью Курбанова более трех десятков раненых и изувеченных в лазарет доставила. Среди них несколько старших офицеров. Кто да как Асе в этом помогал, в дивизии догадывались, но все сочувствовали Ящерке. Сам начмед армии вручил перед строем Магомедовой заслуженную награду и, конечно же, дали ей отпуск на родину. Там она и свадьбу справила и обвенчалась со своим любимым.
(Мало кто знает, что  такое ратный труд военной медсестры. Тем более недостаточно у нас пишут о медсёстрах Великой Отечественной, об изуверствах фашистских выродков над женщинами военнослужащими, попавшим в плен. Один пример из многих подобных. Восемнадцатилетняя санитарный инструктор Ксения Семёновна Константинова, спасая группу тяжелораненых красноармейцев, вступила в бой с прорвавшими оборону фрицами. Стрельбой из автомата она отвлекла врагов от места укрытия раненных и безоружных бойцов. Спасая других, уничтожила более двадцати нацистов, но получила ранение в голову. Обессиленную девушку схватили гитлеровцы, выкололи ей глаза, отрезали нос, уши, груди и в довершение всего ещё живую, пригвоздили деревянным колом к земле. За проявленное мужество при схватке с врагом ей было присвоено высокое звание Героя Советского Союза – посмертно).
А в штрафбат отец Афанасий попал по законам военного времени на основании рапорта трусливого и склочного офицера.
В один из дней пошли наши бойцы в атаку, только неудачно, возвратились на свои позиции, после фрицы на нашу оборону попёрли, тоже безрезультатно, откатились от высотки. Бой прекратился, а посредине убитые, раненые, покалеченные, ползти неспособные, красноармейцы и солдаты Вермахта, все вперемешку.
Вышел на тот взгорок, не дождем, не росой, а кровью пропитанный, отец Афанасий, и с ним три бойца. Одновременно на ту возвышенность со стороны фашистов два капеллана с пятью санитарами на помощь своим раненым подошли.
На беду свою Курбанов, вынося убитых и раненых, стал свидетелем позорного поступка одного из наших воинов. Среди убитых приметил фигуру в нательной рубахе, но, судя по хромовым сапогам и галифе, это был офицер Красной армии, который зачем-то среди трупов пытался притаиться.
Сообразил Афанасий, что офицер тот трус и разделся, чтобы скрыть свою принадлежность к офицерскому корпусу. Так оно и было, когда атака захлебнулась, служака тот от страха в воронку спрятался, и так перепугался, что не заметил когда все отошли на прежние позиции, от этого ещё ближе к немецким окопам оказался.
Боясь вражеского плена, гимнастерку с документами и знаками отличия рядом прикопал, оружие личное выбросил и мертвыми телами прикрылся, а как увидел Афанасия, понял, что миновала его позорная учесть пленения и есть возможность к своим вернуться. А как?
Без документов, без воинской формы, без оружия, и без ранения – военный трибунал неизбежен. При таком раскладе расстрел. За трупами хоронясь и не высовываясь, гимнастерку с документами выкопал, на себя снова напялил, оружие, хоть и чужое, в руки взял, а доказательства причины, почему без единой царапины полдня пролежал, долго искал. Кроме того мешал известный всей части поп. Рядом крутился, и наверняка уже догадался обо всем, значит, может сообщить об увиденном особисту. Недолго думая, решил сам себе рану нанести, да так, чтобы никто не видел. Попробуй потом кто-то докажи, что измену узрел, а в воронке и попу не видно. Кому больше веры будет? Конечно офицеру, к тому же раненному в боевой обстановке, а не простому солдату.
Уловил момент для своего хитрого хода, когда отец Афанасий спиною к нему повернулся. Немецким штыком саданул себя в грудь. Хоть и неглубоко, но от боли громко закричал. На его неожиданный вскрик Курбанов обернулся, увидев, насколько страх животный человека в ничтожество превращает, взглядом презрительным окинул и продолжил своё дело. Тот же хоть и кровью исходил, но в сознании будучи, не покинул своего убежища. Выжидая подходящий момент, наблюдал за действиями отца Афанасия.
Отец Афанасий, невзирая на звание раненых, в первую очередь помощь оказывал тому бойцу, кому она нужнее была. С врагами своими, что тоже перевязками и эвакуацией мертвых и раненых занимались, бинтами поделился. Немцы в свою очередь йод и спирт дали. Когда же капеллан не в силах был вытащить из-под завала своего убитого солдата, Курбанов, хоть ростом не велик, но от природы кряжист, широк и силен в плечах, помог ему бревна блиндажа развороченного разобрать, и тело убитого высвободить.
Через некоторое время Афанасий и капеллан решили отдохнуть, и так получилось, что расположились рядом. Капеллан повернулся лицом к Афанасию и на чистом русском языке сказал:
– Выходец я из России, с Поволжья, сожалею, что поклоняясь Христу единому, по разные стороны воюем.
Вздохнул Афанасий и промолвил:
– Так-то оно так, все мы люди. Кому охота умирать?! Только вот не от нас это зависит нынче, кому жить, а кому умереть. Одно не возьму в толк, что вы ищете на чужой земле? Что потеряли у нас? Не мы на вашу землю смерть принесли, а вы русский народ, ни в чём невинный перед Германией уже второй раз в этом веку режете и свинцом сердца его начиняете. Как же вы понять не можете, что русский народ невозможно на колени поставить!
Стыдно стало фашистскому капеллану, глаза опустил к земле, сказать что-то пытался, да видно слов найти не смог. Сказал лишь напоследок, что на их стороне Афанасий как воин христианин известен бесстрашием и презрением к смерти, а потому даже снайперы немецкие, видя попа русского, не стреляют в него.
Через пару часов Афанасий в последнюю очередь подошел к офицеру "саморезу" с намерением всё-таки оказать тому помощь и как-то выручить из постыдного положения. Сказал тому по-мужски, грубо, но честно и правдиво, в глаза глядя:
– Ну что, человече, обосрался, не боись огласки поскудства твоего, не пристало мне человеку православному доносительством заниматься, и судить тебя не мне дано, авось, осознаешь пагубность падения своего, Бог тебе и ниспошлет прощение.
После этих слов, молча, помог ему до санчасти добраться.
Только тот злыдень, – не хочу называть его офицером, – подлее оказался, нежели Афанасий думал. Боясь, что солдат, видевший его позор, может проговориться, решил спасителя своего подлостью отблагодарить. Настрочил на  него донос. Зная, что его рапорт на дивизионном уровне особой роли не сыграет, имея высоких покровителей в штабе армии, направил туда свой гнусный пасквиль.
В доносе красочно, весьма грамотно с политической точки зрения, написал:
"Поп расстрига свободно и на виду у бойцов Красной армии общался с фашистами, делится с ними так необходимыми для наших раненых солдат бинтами, помогал выносить с поля боя фашистских недобитков. В первую очередь оказывал помощь простым солдатам, а не офицерам. Открыто носит церковно-поповский крест".
И тому подобное на трех листах.
Прочитав такое, армейские чины всполошились, не дай Бог, куда выше такая информация уйдет, а потому решили особо этот случай не раздувать, а притушить на дивизионном уровне.
Особая тройка из штаба армии ночью по-тихому арестовала и допросила красноармейца Курбанова. Тот, как христианин истинный, оправдываться не стал, но и обвинять писаку посчитал ниже своего достоинства. Через час комдиву, который ничего не знал о тайном судилище над его подчиненным, принесли на подпись решение:
"За недостойное, порочащее Красную армию поведение и непреднамеренное общение с немецко-фашистскими захватчиками отправить рядового Курбанова в штрафную роту".
Комдив мужик умный, организовал выполнение указания начальства, что свыше, но только так, что вместо штрафной роты, где солдаты гибли чаще и больше, осужденный попал в офицерский штрафной батальон, где комбатом служил хорошо знакомый ему офицер. Этому командиру сообщили всю правду о причине осуждения нового штрафника.
Доносчик, из-за которого отец Афанасий в штрафбат угодил, недолго жизнью хорошей наслаждался. Комдив, решив избавиться от склочного и пакостного служаки, добился его перевода на вышестоящую должность тылового назначения. Тот на радостях, чтобы скорее "смыться" с передовой части, не дожидаясь подходящего транспорта, с двумя чемоданами своих вещичек на трофейном мотоцикле выехал к месту нового назначения. Вечерело, торопясь, не приметил таблички "Мины". От взрыва мины контузило, да так, что разум потерял. В госпиталях полгода пролечился и всё бесполезно. Родственники майора, видя, как он под себя ходит и гадит по углам, а ночью и днем бормочет что-то несуразное, отказали ему в домашнем приюте, так в психушке где-то и сгинул.
 (Курбанов срок положенный трехмесячный отбыл в штрафбате, ни одной раны не получил. Не захотел потом в часть свою возвращаться, так и воевал в штрафном батальоне. Бога попросил жизни не лишать, пока сына живым либо в могиле не узреет.
Участвуя с батальоном в освобождении Белорусии, Афанасий встретился с сыном. Тот жив оказался, достойно воевал против фашистов в одном из партизанских отрядов. Оба после войны вернулись в Поморье. Не зря Афанасий Бога о милости просил).