Чайка. Из цикла Возвращаясь к Чехову

                Чеховская «Чайка».
                * * *
Один из главных героев пьесы – сын знаменитой актрисы Треплев Константин Гаврилович.
Не так уж и юн (25 лет в начале, в конце 27) , а ведёт себя скорее как вьюноша, чем как мужчина. Женщину того времени в этом возрасте сочли бы достаточно зрелой, а девушку – старой девой. Затянувшаяся ревность к матери, отторжение любого дела, разве что писательского, но и тут тяга довольно вялая. Злой язык и затаившаяся, а то и выплёскивающаяся, обида на мир. На то, что в среде интересных, что-то значащих людей, он никто. Его замечают вскользь.
 Спорят, кто из двух «литераторов» талантлив, кто нет. Треплев? Тригорин? Можно подумать, ответ на этот вопрос делает кого-то из них обвиняемым.  Ну, а если никто не одарён поцелуем божества в темечко? Или оба отмечены писательским даром ?
Что ещё можно сказать о Треплеве? – Пьесу он написал и поставил скорее чтобы досадить матери, и она это сразу почувствовала и на это повелась, словно Клавдий в «Мышеловке.»
Монопьеса, монотонно-экзальтированная пьеса – отстранённый монолог  с нескончаемым текстом о умирающем, вернее, уже умершем мире. Выспренная и заёмная. Символизм невесть какого разлива. И если, по словам Константина, Тригорин не Толстой и не Золя, то ведь и сам он не Меттерлинк и не Андреев.
Но это ничего нам не может сказать о силе его таланта. Абсолютно ничего. Дар может вызревать долго и проявиться поздно. Зато срыв, обида на всех и вся за собственную, всего скорее кажущуюся, несостоятельность налицо. Огромнейший нарыв, зреющий, в любой миг готовый прорваться. После домашнего провала своего детища, он пытается писать не по жажде своей, а как бы насилуя себя, в итоге уходит не в творчество, а в критику, но и там себя не находит.
   Главное в Треплеве — острое ощущение собственной ненужности в этим мире, ненахождения себя в нём.

Параллели с «Гамлетом» в «Чайке», особенно в самом начале, подчёркиваются не единожды: Прямые и скрытые («Мой милый сын, когда же начало?» ) цитаты, которыми мать и сын перекидываются, сцена в сцене, поставленная сыном для матери. Ведь и в шекспировском «Гамлете» она, фактически, адресована Гертруде. Не Клавдию, но Гертруде! Сыну важно понять, что есть его мать, которую он любит, ненавидит, презирает и превозносит.
То, что спектакль прерван и вышел скандал ожидалось автором изначально.
И ещё – он уверил мать, что это – только шутка. Как Гамлет уверял Гертруду.

                * * *
   Косте Треплеву, разумному, развитому, двадцати пятилетнему молодому человеку, здоровому, грамотному всё ещё хочется за что-то спросить с матери  – она жадная, она не даёт денег, её друзья не уважают его, считают за пустое место, он записан киевским мещанином, он не смог доучиться.  И в голову не приходит, что пора что-то делать самому. Искать себя, бороться, пробиваться. Осознать себя мужчиной. Как бы это его ни раздражало, он всё ещё мальчик Котя.

Его любовь к матери так ревнива и приправлена такой острой обидой, что близка ненависти.
               
Немного арифметики: в начале пьесы Константину 25, матери его 43, т.е. родила она сына совсем юной, 18 лет. Как же она, по какой горячке, девочка из хорошей дворянской семьи подалась в артистки? Где нашла мужа своего – известного артиста, но всего лишь киевского мещанина?  Её упрекают в скупости. – Видимо, хорошо хлебнула жизни, раз боится расстаться с деньгами. А была, возможно, когда-то так же романтически настроена, как Нина Заречная.
               
   Тригорину сорок будет ещё нескоро, несмотря на популярность, большим писателем себя не сознаёт, для него писательство – труд, порой выматывающий.  Он не обличает и не ведёт за собой. Ему даже неловко, без всякого кокетства, искренне неловко, что кто-то возносит его на пьедестал. Он работает честно, не халтурит, большего он за собой не признаёт. И что-то ему устало… Именно так  – не он устал, а ему устало. Всё, кроме рыбной ловли.
  И вдруг в его довольно рутинное существование врывается восторженная, влюблённая девочка. И  ему на какой-то миг почудилось, что эта чужая энергия способна вдохнуть в него жизнь.
Он ощущает эту чужую влюблённость, сам не умея любить, не любящий никого, ощущает её как свой последний шанс. Он хочет заразиться, зарядиться молодым восторгом, но, увы, для поступка нужна энергия, а он давно потерял внутренний свой огонь.
Он не к привычному и удобному возвращается, он сдаётся, ему тяжело соответствовать чужим наивным ожиданиям. Ему трудно быть кумиром.

Иногда рассуждают, кто из героев «Чайки» – автопортрет самого Чехова. Мне же видится, что оба. Это дополняющие друг-друга в крайности своей фигуры.

Есть ли название у пьесы, которую ставит Константин Треплев?
Что это за эпатаж – спектакль играемый юной неумелой даже не актрисой, просто восторженной девочкой? Статичный спектакль с громоздким труднозапоминающимся текстом? Спектакль где впечатление от восхода луны над озером важнее игры?

Поток холодных слов о давно умершем мире – что это – поза или попытка показать пустоту, овладевающую его душой? Почему-то эта внутренняя пьеса для меня ассоциируется с автопортретом Мунка?
Может быть, это рассказ о пустоте, что заронила в нём семя, вызревает, отделяя от других, рождая взаимное непонимание и приводя к закономерному финалу? И никому не нужная его любовь тогда  – не основная причина? А причина –  пустота и бессмысленность жизни и тревога перед наступающим и непонятным временем? И то, что Нина, даже делясь с ним своими переживаниями, даже  выговариваясь перед ним словно в горячечном бреду, его самого  не замечает. То, что ничего он для неё не значит, было последней каплей. – Просто оборвалось всё, что ещё держало в этом мире. И нахлынул такой холод, такое одиночество, что справиться он не смог.

Время чеховских героев – перелом в искусстве, когда критически, разоблачающе, обличающе  ищущий своего читателя и зрителя, вызревший в борьбе с рафинированным классицизмом, реализм, столкнулся с вытесняющим его, завораживающе-непонятным символизмом. Символизмом, вслушивающимся в неясные для прочих глухие гулы, предостережения и пророчества, символизмом, вещающим о гибели и бессмысленности.
Появились, вернее, вернулись из глубин старого театра, парные фигуры Пьеро и Арлекина. Жертвенное, обречённое безволие того, кто получает пощёчины, и безжалостная грубая язвительность глумящегося беса.
И, сметая шиллеровский романтизм, тесня сострадающий и поучающий  реализм, на изломе времён, символизм хлынул на сцену. Имена Меттерлинка, Андреева стали чем-то вроде боевых штандартов.
Треплев же (о, как он должен был ненавидеть свою фамилию даже не за мещанское её звучание, а за то, что вязалась она в его глазах с тем, что так ненавидел он, выросший в закулисье, в театре – его антраша, позёрство), Треплев не мог не заразиться символизмом, проповедующим протест против театра матери. И вот на этом яростном чувстве он пишет свою многоречивую пьесу. Подражательную. Дерзкую. –  Он отлично понимает, как может среагировать на неё мать. Он отыгрывает сцену Мышеловки для Гертруды.

И возмущение матери, прервавшее пьесу, было заранее ожидаемо, срежиссировано автором.
Это пощёчина, которую Пьеро вернул тем, кто не видел в нём личности, Пьеро оказался язвительным, жёстким, даже более жестоким, чем  Арлекин. Жестоким до беспощадности – вы – (это относится к матери и её кругу) должны ощутить как я вас презираю.
И мать отлично, звериным, обострившимся чутьём, поняла всё правильно.
Доказательства? А вы можете придумать, что может дальше произойти или прозвучать в этой  пьесе? –  прекрасно продуманной, гениально обставленной – вот оно –  таинственное, живущее вне и помимо людских тревог и страстей озеро, полная в отстранённой, космической своей красоте, луна, рядом с которыми амбиции, желания, жизнь и смерть суетящихся на его берегах ничтожны.
Константин отлично знает все воздействующие на зрителя театральные приёмы. И свою аналогию с Гамлетом он подчёркивает. И если это Мышеловка, само возмущение Аркадиной становится горьким и ликующим финалом.

Но, зная реакцию матери, наш герой не учёл реакции своей собственной, ту жгучую обиду, которую не смог сдержать.
                * * *
Все видят в Нине Заречной ту самую чайку, прекрасную, белоснежную, опьянённую голубым простором, которую убили просто так, без смысла, чтобы выместить хоть на ней свою тоску и опустошенность.
Видят девочку, восторженную, готовую принести себя в жертву, заражённую жаждой сцены. Девочку, которую столкновение с реальной жизнью провело через боль и разочарование. Женщину, наперекор всему оставшейся верной жажде сцены и своей несбывшейся любви. Женщину, не сумевшую откликнуться на любовь нашего нескладного героя.
И мы отбрасываем её экзальтированный, жестокий по отношению к другим, поступок -- «Я хочу принести себя в жертву и ты примешь эту жертву». И отбрасываем то, как дерзко и нахраписто решается она поломать чужую сложившуюся жизнь. Маленький вопрос — будь Тригорин никому неизвестным писателем, а не знаменитым литератором, властителем дум, она бы его заметила? Нет, потому что для преклонения нужен идол на пьедестале.
И наивная, чистая, жаждущая самопожертвования, девочка, пишет записку человеку, который до этого о ней даже не думал: -- «Приди и возьми меня!» и ломает жизни своему кумиру, актрисе, перед которой преклоняется, другу детства, самой себе.

Почти во всех пьесах Чехова сквозной темой проходит страшная идея жертвенности.