Круг восьмой

          32 КГ

   Гирю, вот, написал. Не какие-нибудь там лютики-букетики, мажики-пейзажики. Настоящую мужскую 32-килограммовую гирю.
   Маслом. В натуральную величину. Даже холст сам грунтовал. И написал. Друзей-художников пригласил: не сразу же в музей нести свое творение... Или стоило сразу?! Приходили, морщились, смотрели ввысь, смотрели в окно, но вино пили исправно. Вино хвалили...
   И несли всякую ахинею. Фактически, одни советы и междометия, из которых безусловным лидером было: «Нууууу...» Последнего, уже не-друга, занесло в супрематизм и черный квадрат Малевича, а после второго фужера — в черные дыры мироздания, куда я его и отправил угрозой использовать  гирю, как прикладной инструмент. К его высокому, но уже пропитому лбу.
   И чем им гиря плоха? Шагал, вон, нашагал в мастерской летающих по небу Витебска евреев. И что? И ничего! Висят себе те евреи и там, и тут по всему миру, летают дальше. Тот же Малевич семь красногвардейских конниц замазал черной краской, а експерты вокруг замазанных красногвардейцев философствуют на темы супрематизма-идеализма. Ну пусть не семь конниц, пусть три, но сути это не меняет. Замазал! Возможно, перед этим накатил.
   А в кватроченто не хотите ли заглянуть? Дама с горностаем, мадонна с лаской, мадонна с младенцем, ах-ах-ах!!! Для чего им все эти атрибуты знаете? Думаете, они прямо такие из себя зеленые, природолюбцы, активисты гринписа Средневековья? Да ни в жизнь! Вшами они были покрыты, эти милые дамы-мадамы. Волосяными, нательными, постельными и прочих разновидностей. Присмотритесь к картинам, к проборам на головах этих «красавиц», раздвиньте складки их одеяний, и вам предстанут полчища вшей, ведущих свои средневековые междоусобные войны! Потому-то и ласки — куницы на их руках такие упитанные и лоснящиеся. Для этих зверушек вши то же, что бизоны для северо-американских индейцев. Скорее всего, младенцы с рук мадонн вшей не ели, но это уже в сфере теологии лежит. Так что, вшивая какая-то красота в этом самом кватроченто, не находите?
   Вот висит моя гиря на стене. 32 кг чистого веса — так и написано на борту. Никуда не летит, как те евреи, никуда не скачет, как замазанные буденновцы.
   Думаю теперь полено написать. Глубину мысли улавливаете? Это будет гимн огню, костру и печи, поэма истопникам и кочегарам, песнь бьющим баклуши и резцам Буратин с Пиноккиоми. Ода прометеям! Помяните мое слово: придет момент и на всей Земле не останется ни одного приличного полена! Вот тогда и вспомните обо мне.

                *     *     *

          АНЕКДОТ

   Было время сочинял анекдоты. Точнее, доводил до логического завершения то, что видел и слышал. Сочинял и отправлял в мир. Сколько отправил — не помню, может, двадцать, может, двести. А они возвращались потом ко мне, отточенные, отшлифованные, выверенные до полуслова. Резкие, как выстрел гаубицы в ночи. Точнее, два выстрела, один — недоуменно тревожит, другой — валит наповал. Даже теорию двойного поворота сюжета разработал: первый поворот — предсказуемый и ожидаемый, а второй — ни в какие ворота...
   А потом перестал сочинять и рассказывать друзьям. То ли друзья такие вывелись, то ли стал относиться к жизни серьезней и смирился с ее алогичностью, то ли сам стал ходячим анекдотом — длинным, скучным, плоским. Как меч Карла Великого...
   Теперь стал говорить людям правду. Только правду. И ничего кроме правды. А она возвращается ко мне. Грязная, лохматая, оборванная, дышащая перегаром, с зажатым в ладони клинком по мою душу...

                *     *     *

          БЫВШИЕ

   Никогда не интересовался соц сетями. А тут подперло. Знать бы еще отчего. Казалось мне, равнины прошлых контактов выполоты мною до последнего сорняка. Не тут-то было. Где-то что-то щелкнуло, откуда-то что-то брызнуло и корешки воспоминаний ожили, пробились сквозь грубую, высохшую кору забвения и нежно зазеленели.
   И отправилась моя страждущая память по просторам Интернета в поисках прошлых друзей и одноклассников. Тут-то вдруг и понял я, что за эти годы упустил нечто очень важное, для чего-то нужное.
   Один, как оказалось, живет в Бразилии (и чего Сереге делать среди бразильянцев?). Другая, моя первая школьная любовь, в Германии, третья в Нью-Йорке, и только я в очаровательном нигде.
   И грустно стало от того, что когда-то, давным-давно, я не сказал этим людям, до чего они мне дороги, до чего я их люблю...

                *     *     *

          МАНКАЯ

   Как идеально вписываются эти глупые ноги в такие ничейные бедра...

                *     *     *

          РОЖДЕНИЕ НЕНАВИСТИ

   Некто Z устроил пир, ну не пир — вечеринку для друзей. Созвал множество гостей, среди которых был и его друг Х. Кстати сказать, Х в те поры изрядно пообнищал, утонув в банковских кредитах и долгах. Перебивался с кваса на воду, оттого и обрадовался предложению.
   Отобедав, Х взялся благодарить Z за угощение, восхваляя хозяина и его домочадцев, и его худобу, и даже его собак и кошек.
   - Ты ведь славословишь меня за то, что я тебя покормил... - сказал Z.
   Спустя некоторое время Z вновь устроил пирушку, и вновь пригласил своего друга Х.
   Тот наелся вдосталь, набил полные сумки снедью — сколько мог унести — и ушел, не проронив ни слова.
   - Странно, что он даже не сказал спасибо, -  заметил Z оставшимся гостям; и эти слова была потом переданы Х.
   И в третий раз созвал Z друзей на пирушку-вечеринку, но Х уже не приглашал. И затаил Х злобу, которая крепчала день ото дня, пока не переросла в ненависть...

                *     *     *

          ДЕТЕРМИНИЗМ

   К. проживал на коммунальной жилплощади в 66,6 квадратных метров. Точнее, из этой чертовой площади на него приходилось только десять квадратов. Ну и общие, а фактически ничейные, коридор, кухня и санузел. И с коммуной связи у жилплощади никакой не было, поскольку в трехкомнатной квартире жили три человека — всяк сам себе.
   В большой комнате обитала бабуля-как-ее-там, времен Очаковых и покоренья Крыма. Которая с утра и допоздна охала и стонала, а проходя мимо К. бормотала: «Я вас всех переживу...»
   Еще в одной маленькой комнатенке проживал некто Н., коего К. на улицах и не узнавал. Не по вредности или там из-за обиды какой, просто Н. был таким человеком. Невзрачным. Незаметным. Невидимым. Даже ничем и никак не пахнущим. Впрочем, все это имеет к нашему рассказу опосредованное отношение, а к немецкой философии и вовсе никакого.
   К. приснился сон. Всплыла из ниоткуда давняя, еще армейская история. И приснилась. Он тогда был в «самоходе», по-другому  - самовольной отлучке с места службы. Направлялся к магазину за водкой, как вдруг на мусорной куче увидел петуха. Дело происходило поздней весной, почти летом. Да мало ли петухов можно увидеть в местах службы, - воскликнете вы, - если, конечно, фортуна за тебя не вытащила билет в полк Президентского Караула! Ан, нет. Стоя на куче мусора, кочет занимался тем, чем, вообще-то, нормальным петухам заниматься не след. Ну бегал бы за клушками, кукарекал невпопад, или затевал мордобой с соседскими Петьками... Нет, он стоял и старательно выщипывал с голой уже груди последние пушинки. И делал это так основательно, как будто хотел досадить тем, кто отправит его под нож.
   К. при виде сего полуголого кочета на мусорной куче расхохотался. Петух покосился на него мутным глазом и, сказав обиженное «Ко-ко-ко!», повернулся к нему богатым разноцветным хвостом. Не выщипанной стороной тела, так сказать.
   Вспомнил К. эту давнюю историю во сне и рассказал ее поутру некоему Н. - соседу по коммуналке. У того и тени улыбки не промелькнуло на лице. Покосился на К. мутным взглядом — и все. Такой уж человек. Невидный. Невеселый.
   На другое утро заходит К. в общую ванную комнату и видит — весь умывальник засыпан мелкими кудрявыми волосками. Да еще и кровью тут и там заляпан. Тут же и орудие коммунального преступления — пинцет, каковым бабуля-я-вас-всех-переживу выщипывала брови для красивости и удаляла с той же целью серую поросль из-под не пропеченной картофелины носа.
   Разозлился К. на соседа, поглядел в зеркало и злиться перестал: на трубе висел некто Н. Некогда волосатая грудь его была самым садистским образом выщипана и местами чернела от засохшей крови.
   На поминки некоего Н. никто не явился. К. с бабулей посидели в память о нем немного на общей кухне, но так ничего и не сказали друг другу. Бабуля первой, призывая святых угодников, поднялась и зашаркала в свою комнату, а проходя мимо не удержалась от «я вас всех переживу», отчего К. чуть не взорвался.
   На девятый день по смерти К. уже никого не ждал с поминанием и даже решил не сидеть со старой каргой на кухне: очень уж Н. был никакой! Даже вспомнить нечего.
   Так размышлял К., бреясь утром в общем санузле. Удостоверясь, что подбородок по гладкости соответствует евро стандарту, К. ни с того, ни с сего намылил себе помазком грудь, хоть на ней и не росли ровным счетом ничего, ровным счетом никогда.
   И думалось в нем:
   «Случай столкнул меня со странным петухом в армии, и потом воткнул в эту коммуналку. Пустяк — но я рассказал про петуха этому, как там его, Н., после чего он решил уйти из жизни... Гологрудый кочет стал спусковым крючком для последнего выдоха. И вполне возможно, внутри меня тоже таится комплекс, который только ждет удобного случая. Нажатия, чтобы — раз, и готово... Какое-то ничтожное происшествие, подслушанное слово, резкий звук или мрачный взгляд — вдруг! - подтолкнут и меня... Конечно, не сейчас, а в каком-то там будущем... Хотя это может произойти в любой момент, даже завтра, даже сегодня вечером... Или, скажем, через час. Да, и в такой вот момент я проведу кончиками пальцев по гладко выбритой груди и необыкновенно остро почувствую ее открытость, ранимость, собственную беззащитность. И осознание собственной хрупкости пред лицом этого огромного, жесткого и жестокого мира, населенного слепыми, а потому — злобными людьми, накатится на меня. Обрушится и обрушит... И что тогда? Тогда я снимаю бельевую веревку, завязываю на концах два узла — именно так и сделал невидимый Н. Один конец веревки цепляю за трубу, а на втором делаю петлю...»
    - А вот хрен вам! - пробормотал он злобно и вытер полотенцем грудь. - Не дождетесь! И Н. был хорошим человеком, пусть и нелюдимым, и бабка-божий-одуванчик - обычная старушенция. И весь мир, хоть и несовершенен, но...
     Он смотрел на свое отражение в зеркале и чувствовал, как непонятная сила поднимается откуда-то из живота и наполняет его жаждой жить...

                *     *     *