Еще все вместе

Мы сидели в аудитории Московского института повышения квалификации работников печати, и Оля, молодая девочка-куратор группы, не знала, что с нами делать. Все взрослые, старше тридцати, вырвавшись в столицу на учёбу, хотели оборвать поводья и поскакать по холмам. Гулять, ходить на выставки, в  кафе, заводить новые знакомства – и никто не желал быть старостой. Кому оно надо – возиться с бумажками, следить за дисциплиной буйных архаровцев, когда на улице золотая-презолотая осень?
Открылась дверь, и на пороге возникло нечто. Маленькое, квадратно-гнездовое, в малиновой болоньевой куртке, каких уже сто лет никто не носит. Под кепкой-аэродромом грустные черные глаза со слезами, орлиный нос, трехдневная синяя щетина и горло, обмотанное несвежим вафельным полотенцем.
- Вы Гилаури? – обрадовалась Оля. – Почему опоздали ?
- Патамушна ангина, -  прохрипел человек. – На поезде ехал.

Вот оно, наше спасение. И я возопила:
- Это же наш староста! Ура, товарищи!
Грянуло дружное ура, и  счастливая Оля записала в журнал напротив фамилии
нового студиоза – староста.
А этот бедолага ничего не понял:
- Пачиму староста? Я не умею... Я не знаю.
- Научим, - сказал здоровый сибиряк, из томского журнала,  усаживая несчастного рядом с собой. – Ты не бойся, мы смирные. Будут обижать, мне скажи. - И показал пудовый кулак в качестве контраргумента. Шустрая белоруска Лена сбегала к кофе-автомату и принесла старосте попить горяченького.

А мы с кураторшей утрясали культурные мероприятия. Я просила сводить нас на выставку Шагала в Русском музее и на «Таганку». Оля грустно улыбнулась – это невозможно, вы не представляете, какой ажиотаж. Но она постарается.
Начались занятия. Стилистику вел молодой бородач с фамилией, знакомой мне по дивной песне, которую на его стихи пела моя племянница Анечка:

Скорее, скорее проедем
Сквозь этот заснеженный лес...

На информатике посадили за допотопные российские компьютеры, предварительно продиктовав названия и функции клавиш. Набирали тексты, редактировали.
Не учёба, сплошное удовольствие.

Ольга сказала, что Шагала и «Таганки» нам не будет. Предложила что-то. Мы вежливо согласились, поняв, что поднимать культурный уровень каждый будет самостоятельно.
Я послала грузина с армянским именем Грант отпрашиваться у куратора на Международную книжную ярмарку.
Рассказывает:
- Я  пришёл к Оля, она пишет. Подошел, потрогал по плечу, Оля как закричит! Испугалась. Я же не виноват, что я такой страшный.

- Почему ты Грант? Фамилия грузинская.
- Патамушна мама армянка, папа грузин. Я Грант Гилаури. Тебе не нравится?
- Очень красиво, нравится. Успокойся.
Лишь бы пропустили его, плохо одетого (четверо детей), в старой сыновой куртке, с густой щетиной на щеках.

На входе показываем секьюрити свои удостоверения «Пресса»– он из Баку, я из Фрунзе. Без проблем.
Книжная ярмарка огромная, сотни издательств разных стран показывают товар лицом. Бродим, глаза разбегаются. Я зашла в венгерский отсек – венгры традиционно любят и издают Чингиза Айтматова. Красиво издают, подарочные тома.
Врывается Грант  со зверским оскалом:
-  Ти где? Зарэжу!
Два бледных венгерских интеллигента сливаются со стеной, девушка начинает хохотать: Синяя Борода, этот зарежет!

Вечером принес  нам  с девушками половину банки чёрной икры

Двое прибалтов поняли, что они в Москве сами  ничего не найдут, взвыли, узнав, где мы были с Грантом, и приклеились ко мне, как два мозольных пластыря.
Я заранее обошла Русский музей по периметру, обмотанному многослойной очередью. Нет, здесь стоять до Святого Пришествия. Увидела с тыльной стороны пристройку, рабочий вход, заглянула. Ага, нам сюда.

Пришли втроём, осматриваемся. Девушка из «Комсомольской правды» требует оставленный для неё пропуск. Нету. Скандалит. Добивается, проходит. Еще и еще ломятся блатные или законные любители искусства. Нам не светит.
О, вот он, шанс: две ухоженные дамы из Минкультуры получают свои пропуска. Я велю прибалтам стоять рядом и умильно улыбаться. Перекрываю вход:
- Добрый день, уважаемые работники культуры! Простите, ради Бога! Мы с отсталых  окраин России – эти  из Литвы, я из Киргизии, здесь на учёбе. Мы никогда не увидим Шагала, если вы не возьмете нас под свое крыло. Не допустите пропасть в темноте... помогите! Дамы оглядывают моих представительных спутников, нежно засматривающих им в глаза, и проводят нас в заветную дверь. Я отсылаю мужчин в буфет – да, немедленно, бегом - пусть купят самые дорогие плитки шоколада для благодетельниц. Хорошо, что не эстонцы – быстро принесли, вручили. Арнас обеим поцеловал ручки.

Позже в Вене я дважды была на выставках Шагала. Но в первый раз это было нечто особенное. Девы под облаками под ручку с торжественными женихами, старики со скрипками, козы какие-то, коровы, деревянные домики.
А в залах московские знаменитости – Стеблов...  Костолевский.

После Русского музея белокурые парни из Прибалтики  только ахали:
- Ну  Рина, ну Азия!
- Вы поосторожнее на поворотах, недоевропа. Толку с вас. Ни украсть, ни покараулить.

Привела на Таганку. Сунула в кассу их удостоверения: помогите мне их провести на любой спектакль. Плачут, хотят дома рассказать, где были. А я, как понимает кассирша, их культурный куратор. Сочувствует, дает контрамарки. Я сажусь на боковое сиденье, эта пара на ступеньки – да, вот так, сидите и радуйтесь! Спектакль был проходной, главное – это «Таганка»! Метод сработал еще в двух театрах. Халявщики счастливы: экономия, Арнас купит жене сапоги, Вилкас купит  сыну  красотки. Сыну 16. Не рано ли красотки?
Нет, говорит, в Москве хорошие спортивные магазины, там купит.
Ну да, кроссовки...

Не позже семи вечера  звоню домой дочке. Однажды она не отвечает.
Звоню в восемь. Молчание. Там уже одиннадцать, сердце не на месте. Через час отвечает: И.Ф. вышел вечером из шахматного клуба, упал. «Скорая» привезла
домой, опять упал. Гипертонический криз. В больницу согласен ехать только с Сашей. Соседи звонят моей дочери, и она, позвав соседского парнишку, на той же «скорой» отвозит моего свекра в больницу. Его сын недосягаем, он в горах на базе
у друзей.

Я срочно дописываю работу. Наутро сдаю, получаю корочку об окончании учебы и лечу домой. В ад двухлетнего ухода за тяжелобольным, потерявшим способность ходить, здраво мыслить и говорить. Девять лет ухода за мамой, до конца сохранившей
память и речь,  теперь казались мне тихим праздником на лужайке. Свекра подняла, стал понемногу ходить, держась за стенки, что-то бормотать. Легче не стало. Через год еще криз. И самая жуткая ночь в моей жизни – последняя ночь в жизни этого измученного и измучившего всех человека. Но об этом даже писать невозможно.
Начала во здравие, кончила за упокой. Ничего не поделаешь -
так все накрепко сцеплено. Не разъять.