Волчица

В редакции одной газеты, чупа-чупсоголовая, очень коротко стриженая, почти лысая, журналистка Наташа с жирной блямбой мази «Зовиракс» на силиконовой верхней губе отчитывала Журавлёва.

— Ты что… ты шоколадку без орешков мне купил? — с недоумением глядя то на плитку, купленную Журавлёвым, то на самого фотокорреспондента Журавлёва, возмущалась Свиридова, с утра раздосадованная атакой герпеса, бомбардирующего губу едко больными пузырьками. — Беги меняй!

То ли гель в губах, то ли проблема с прикусом, то ли искусственно придуманная и внедрённая речевая «изюминка» добавляли в очень уверенную интонацию Наташи приятно ощутимую тёплую шепелявинку. Этот дефект сглаживал речевой напор хозяйки, придавая её голосу чертовскую манкость.

А иначе как объяснить притягательность её манеры изъясняться?

Стоило Наташе заговорить, даже о самом пустом, окружающие её люди гипнотизировались ею, как змеи факиром: слушали, вникали, исполняли. Вот и редакционный фотограф Серёга Журавлёв, давно и безвозмездно влюблённый в Наташу, ринулся было с места, чтобы бежать, куда послали.

Но вовремя подоспевшая Марина Фролова (ещё одна журналистка) влюблённого остановила.

— Не гоняй его, — из простой человеческой жалости, успев схватить сиганувшего было Журавлева за рукав, попросила Марина сердитую Наташу. — Я дам тебе шоколадку. С орешками. У меня есть.

— Ладно, — безразлично пожала плечами Наташа. И уткнулась в компьютер.

А Марина положила на редакционный стол коллеги купленную для себя ореховую плитку.

                * * *

— Как гонки прошли? — спросила Марина Свиридову. Зная, что та накануне как зритель и журналист участвовала в осенних гонках на внедорожниках. — Круто было?

— Замёрзла, простыла, — не переставая стучать на клавиатуре, отчиталась Наташа. Высунув язык, его острым кончиком она указала на герпес, замаскированный «Зовираксом», — лечусь теперь.

— А ещё чего там было? — имея в виду соревнования, не унималась Марина.

— Уймись, Чевостик! — резко отрезвила собеседницу Наташа.

Та осеклась. И даже хотела обидеться на резкий выпад коллеги, тем более что минуту назад она ей пожертвовала шоколадку. Однако Марина тотчас нашла Наташиной грубости оправдание. Свиридова пишет статью для ежедневной газеты, никто не имеет морального права отвлекать её от работы. Получается, что Марина это право за шоколадку купила.

Марине стало неловко.

И чтобы замять неловкость, она обратилась к Борис Борисычу, который в этот момент сидел без дела и с любопытством наблюдал сценку, разыгранную девушками.

— А вам посчастливилось в концертный зал вчера сходить? — спросила Марина.

— Не посчастливилось, — буркнул Борис Борисыч. В компании фотографов-журналистов этот всегда простецки, но очень опрятно одетый мужчина лет пятидесяти был старшим, поэтому к нему всегда обращались по имени-отчеству.

— Вернее, я взял билеты. Они ж бесплатные, от спонсора. Чего не взять? — как будто оправдывался Борисыч. — Нкто не брал, а я взял. Для себя и для супруги.

— А в чём несчастье? — не поняв логики собеседника, допытывалась Марина.

— Несчастье в неоправдании надежд. Думал, отдохну от земной суеты на концерте, жаждал облегчения. А получил головную боль, концерт этот — сущая какофония, едва высидел. Теперь, как Свиридова, лечусь. Только я — анальгином.

— Может, вам чаю принести? — с сочувствием отнеслась к страданиям старшего коллеги сердобольная Фролова.

— Ага, — охотно кивнул Борисыч. Видимо, забыв, что он хоть и больной, но всё-таки мужчина, а Марина — женщина.

Ну, а Фролова кинулась за чаем.

                * * *

— Две шоколадки, пожалуйста, — Марина ткнула пальцем в витрину, под которой томились молочного цвета квадратные плитки, — вот эти.

Час был уже обеденный, а Фролова ещё ничего не ела. От большой кружки растворимого кофе, выпитого на голодный желудок, от езды в троллейбусе, от сигаретного дыма в прокуренном киоске, где Марина купила шоколад, девушку затошнило.

Выйдя с покупкой на улицу, она поглубже вдохнула в себя ноябрьский воздух, успокоилась и пошагала по нужному адресу.

В школе, куда привела Фролову работа, бурлила перемена. Марина по стеночке, чтоб не столкнуться лоб в лоб с каким-нибудь «лосем», прокралась к учительскую.

— Вот мальчик, о котором вы говорите, — директриса выложила перед Фроловой фотографию класса, где лица восьмиклассников были обведены в овал, а под фамилией разветвлялась надвое веточка типа лавровой. — Вот он, в верхнем ряду, Олег Степанов… Подойдёт вам это фото?

Марине не понравился снимок. Да так сильно, что к горлу снова подкатила дурнота.

— Не хочу, чтобы в овале… как на памятник похоронный, — поморщилась журналистка, — а другое фото есть?

— А вы у мамы Олега спросите, — посоветовала директриса, — она всё для вас сделает.

Тут педагог поймала Маринин взгляд и, понизив голос до шёпота, уточнила: «Она всё-всё для вас сделает».

                * * *

Олег Степанов, вытянув по струнке все четыре конечности, белый, как простыня, с «хомутом» на шее, неподвижно лежал на больничной койке в тесной четырёхместной палате центра травматологии.

Казалось, что подросток спит.

Но как только мать прикоснулась к его руке, он тут же открыл глаза.

— Олежек, познакомься, — ласково пропела родительница восьмиклассника, тепло взглянув на Фролову. — Это Мариночка, она обещала помочь, она поможет.

— Да, конечно, — как можно жизнерадостнее подтвердила Марина. — Я помогу.

В этот момент дверь палаты распахнулась.

— А ну, расступись, — в палату ввалилась крупная женщина в возрасте, похоже, санитарочка, — как «кильки в бочке» тут понабивались! Дышать же нечем! У парня шея сломана. Ему кислород необходим. А вы стоите, дышите!

— Да, конечно, — попятилась к двери журналистка.

Родительница Олега поспешила за ней. А санитарка демонстративно громко хлопнула дверью.

— С карусели выпал, — гладя в окно в тупике больничного коридора, промокала глаза обрывком туалетной бумаги, вынутым из кармана, мать Олега. — Дружки карусель раскрутили, дурачились, а мой ребёнок взял да выпал. Почему мой?

Марина замялась, она не знала ответа на этот вопрос.

— Скажите, что Олегу нужно? — съехав со скользкой стези философских рассуждений, перешла к практицизму Марина. — Лекарство, еду, инвалидное кресло? Может быть, в отдельную палату его поселить? Хотите, я сама у доктора узнаю?

Женщина, всхлипнув, кивнула.

— И вот ещё что, — голос Марины стал жёстче, — я вам говорила, что нужно будет отблагодарить человека, который вам помогает.

— Конечно-конечно. Я понимаю, — раболепно залебезила горюющая мать. — А как отблагодарить?

— Да пустяки. В нужный момент спасибо скажете, — уверила её Фролова.

                * * *

Выйдя из травматологии и шагая вдоль больничного сквера по направлению к автобусной остановке, Марина снова вспомнила, что хочет есть. Она развернула шоколадку, купленную в киоске, положила кусочек в рот, хрустнула цельным лесным орехом.

Тотчас ей аукнулась Наташа. Коллегу Марина, мягко говоря, недолюбливала. Но та, как будто дразня, притягивала.

Вот и сейчас, ёжась под крупными хлопьями ноябрьского снега, Фролова старалась понять природу магии, которой, без сомнения, обладала Наташа.

«Журавлёва вон, околдовала, — спеша в редакцию, размышляла Марина, — Серёга, как маленький, в рот ей смотрит… А чё смотреть, на что смотреть? Ни кожи, блин, ни рожи».

В этот момент, почти задев девушку плечом, слегка подпрыгивающей походкой мимо прошагал длинноногий мужчина. С сильно кудрявой полуседой головой, на которую небрежно был нахлобучен вязаный колпак. С трусящим вприскочку белым пуделем на поводке. И Марина в очередной раз подивилась тому, как хозяин и его питомец могут быть похожи друг на друга.

А вот если бы журналистку спросили о том, на кого похожа Наташа Свиридова, то та бы ответила: «На головастика!» Ведь почти лысая, но крупная голова Наташи крепилась на тонкую шею, нисходящую в тощее тщедушное безгрудое тельце.

Однако такую, казалось бы, неэффектную телесную конструкцию Свиридова успешно драпировала модной, тщательно подобранной одеждой.

И подавала себя дорого. Марина припомнила, как выглядела утром Наташа.

Та была в пиджаке зелёного цвета с широченными плечами, вернувшимися к нам из 80-х; в белую майку под ним; в узкие джинсы и в ультра-салатовые туфли-лодочки.

«Раздень её, — зло думала Марина, — а там головастик!»

А потом, положив на язык ещё кусочек шоколада, подумав и совсем раздухарившись, мысленно добавила: «Нет, не головастик… Сперматозоид!»

                * * *

А знакомство девушек случилось так.

Марина пришла в редакцию газеты устраиваться на должность корреспондентки. Вообще-то, Фролова представляла себе ознакомительную беседу с редакторшей в её кабинете. Однако, поднявшись по коридорной лестнице и войдя в комнату журналистов, Марина «нос к носу» столкнулась с Катериной прямо там, среди её подчинённых.

Узрев редакторшу, девушка стушевалась. В джинсах, в балахонистом сером свитере, с покрасневшим от холода носом, она стояла перед редактором Катериной как смущённая скромная зайка. Ведь, по рассказам очевидцев, однажды на редакционном тренинге личностного роста по требованию коуча, поставившего задачу добыть и презентовать за пять минут удивительную вещь, Катерина за пять секунд вытянула из-под рубашки свой лифчик и, словно флагом, победоносно помахала им у себя над головой.

Так вот эта Катерина, ничуть не церемонясь, в присутствии журналистов смотрела на зайчиху Фролову и чеканила слова: «Мне в редакцию нужна волчица! Волчица! Чтоб побежала и выгрызла новости! А вот вы, девушка, волчица?»

«Волчица», — кисло кивнув, невнятно пробурчала Фролова и, понимая, что выглядит нелепо, судорожно начала в голове шарить факты, которые подтвердила бы, что она — волчица.

Повисла пауза. По Марининой шее поползли алые пятна.

— Да волчица она! — уверенно выкрикнула лысая журналистка. — Волчица!

— Ладно, волчица, — слегка смягчилась, глядя на Марину, Катерина, — статья, которую ты выслала вчера, мне понравилась… добро пожаловать в волчью стаю.

И Фролова, вскинув наконец-таки голову, с благодарностью посмотрела в сторону спасительницы, признавшей в ней волчицу.

                * * *

Оказалось, что спасительницу зовут Наташа.

И Марина, сидя в кафе, очарованная любезностью теперь уже коллеги, разморённая горячим чаем, неожиданно для самой себя, как перед попутчицей в поезде, вывалила перед Свиридовой всю свою подноготную.

— Мне ведь работа эта позарез как нужна! — заторможенность перед Катериной теперь компенсировалась вдвойне, и Марина блестела глазами, полыхала щеками. — Я ведь год не работала!

— Что так? — по-лисьи тихо интересовалась Наташа.

— Я роман писала.

— Ром-а-а-н?! О чём?

— О феях.

— Чего?

— Ну, а чего? Я сочинила волшебную история для девочек-подростков.

— А феечки-то где живут? Случайно, не в лесу?

— В лесу.

— Так я и знала.

— Почему?

— Потому что у волчиц и у фей один ореол обитания. Ты ж у нас волчица?

Наташа разговаривала с Мариной таким тоном, как будто подтрунивала над ней. И в то же время она тотчас так сглаживала интонации, что Фролова думала, что, наверное, она ошибается, заслышав в голосе собеседницы обидные нотки, что журналистка просто шутит.

Словом, Наташа её запутала.

— Так твой роман успешен? — на этот раз как будто бесцветно поинтересовалась Свиридова.

— Пока не знаю.

— Почему?

— Его никто ещё не читал. Даже мама.

— Дай мне почитать.

— Ну, если хочешь…

На следующий день Марина, и правда, принесла Свиридовой рукопись. А та, вернув её неделю спустя, взялась расхваливать саму Фролову и её роман про фей.

                * * *

Марина — безотцовщина. До недавнего времени она проживала в квартире со своей молодящейся и вечно ищущей мужа мамой с красивым именем Любовь.

Любовь, хоть и циклилась на мужчинах, однако девочку любила.

Окрылённая писательница, придя вечером к матери, поделилась с родительницей фееричным настроением, дескать, есть такая-сякая журналистка Наташа, которая её роман, историю про фей для девочек-подростков, прочитала и преисполнилась восторгом.

Мать Марины, сидя за столом, под лампой красила ногти. В красный цвет.

— Дрянь роман, — выслушав щебетанье счастливой дочки, подняла голову на стоящую напротив дочь невозмутимая мамаша. — Точно, дрянь.

— Что? — осеклась Марина. — Ты ж его не читала. Откуда ты знаешь?

— Я людей, дочка, знаю… — окунула кисточку в лак бесцеремонная женщина. — Я тридцать лет людей стригу! Я столько рассказов слышала, что мне любой психолог позавидует! И Наташу эту, по твоему описанию, как орешек раскусила. Будь роман хорошим, она б его расхваливать не стала… а так… «лапшу на уши» навесила, а ты и рада.

— Зачем? — щёлкнула выключателем настольной лампы Марина, для того чтобы мать отвлеклась, наконец, от ногтей и посмотрела на неё, поскольку разговор посчитала серьёзным.

— Чтобы душой твоей владеть, — действительно подняла голову Маринина родительница.

— Какой душой? — брезгливо сморщилась её дочь. — Зачем ты душу приплела? Эзотерическая чушь.

— Не чушь, а жизнь, — настаивала мать.

— Неправда! — дрожа губами, взбеленилась Марина.

— Правда, — подула на ногти Маринина родительница, — уж лучше горькая правда, чем сладкая ложь.

Марина, поражённая жестокостью человека, который воспроизвёл её на Божий свет, в тот вечер сильно расстроилась.

Однако, придя домой, немедля разослала свою рукопись по издательствам, чтобы всем вокруг доказать: она дорогого стоит.

И стала ждать.

                * * *

Наташа Свиридова и впрямь начала вести себя «витиевато».

Взять хоть последний случай.

— Мариш… У меня к тебе дело серьёзное есть, — Свиридова подсела к Фроловой за стол, чего никогда ни делала. Журавлёв маячил тут же.

— Что за дело? — насторожилась Марина.

— Давай в кафешке по салатику съедим, поговорим, — предложила Наташа, — ты ж голодная, небось… Шоколадку-то свою ты мне скормила… Святая Марина.

— Теперь жалею, что скормила, — обидевшись на «святую Марину», буркнула Фролова. — Завтра верни… Точно такую. С лесными орехами.

— Да не дуйся ты, — имитируя дружественность, пихнула локтем Наташу приятельница. — Я пошутила… Просто ты всегда такая добрая… всегда готова поделиться… всех готова пожалеть… Так что, придёшь в кафе? Ну, правда… дело есть… Поговорим?

Фролова не хотела поддаваться. С чего бы ей идти в кафе с вечно подзуживающей её Наташей?

Но любопытство взяло верх.

— Ладно… Через час, — согласилась-таки журналистка, — статью закончить надо.

— А я свою давно закончила, — опять с неприятной для Фроловой еле ощутимой интонацией превосходства сообщила Наташа, — так что жду.

Свиридова встала со стула и удалилась восвояси.

За ней поплёлся Журавлёв. Видя его покорность, Фролова осуждающе хмыкнула.

                * * *

В редакции у Фроловой и у Свиридовой были разные миссии.

Наташа, как заводная, любопытная, лёгкая на подъём журналистка, всегда пребывала в движении, делая срочные репортажи, требующие в большей степени скорости подачи, нежели глубокого осмысления.

То она поднималась в небо на воздушном шаре; то бегала по Красной площади (в их городе своя Красная площадь) за бабкой в красном платке, чтоб Журавлёв подснял удачный кадр; то строчила статейку о том, как МЧСовцы снимали с дерева орущего кота.

Однако Свиридова писала не только об этом.

Когда в бассейне спортивного комплекса обрушился потолок, погребя под собой живых и мёртвых, редактор отправил снимать репортаж, конечно, Наташу.

Свиридова кинулась на место трагедии.

И, видимо, с такой бессмысленной силой рванула к эпицентру разрушений, что МЧСник, знакомый ей по операции спасения кота, грубо пресёк журналистку.

«Котов здесь нет! — вцепившись ей в плечо, перекрывая вопли, крики, вой сирен, ворал ей в ухо трезвомыслящий спасатель. — Остынь, Наташа!

Марину их редактор Катерина на экстремальные задания никогда не отправляла.

Зато Фролова была талантлива.

Её талант купил богатый человек. Купил за деньги. То и дело в газете на правах рекламы выходили статьи о благотворителе Дергунове, которые писала Марина.

— А где Наташа? — застав пустое место ровно час спустя, вспыхнув от неприятного предчувствия, осведомилась у коллег Фролова. — Мы пообедать с ней хотели.

— Так на заданье убежала… — нехотя буркнул Борисыч, оторванный от работы.

— Вот гадина… — еле слышно сквозь зубы прошипела Марина, — даже не предупредила.

— Что? — снова недовольно оторвал нос от листочка бумаги журналист.

Но Марина, ничего не ответив, пошла прочь.

«Бабы», — пожав плечами, умозаключил Борисыч.

                * * *

В девять часов утра Марина находилась в вестибюле отдела травматологии.

Свой пуховик она уже сдала в раздевалку и теперь сидела на жёстком стуле, соединённом с собратьями на манер кинозальных.

Вместо экрана смотреть можно было в аквариум.

Однако он требовал чистки. Поэтому Марине казалось, что рыб пытают тухлой водой и теснотой, поэтому она обратила свой взор в окно.

Там, за стеклом, ещё не рассвело.

Фары подъезжающей машины, чиркнув тёмное пространство, погасли. Марина узнала чёрный дорогой автомобиль. Из него аккуратно, чтобы не промочить ботинки в ноябрьской жиже, вышел депутат Дергунов.

Это был Маринин начальник.

Фролова встала со стула и пошла навстречу вошедшему в больницу депутату. За ним, обвешанный кульками и коробками, спешил его начальник.

— Мальчик уже лежит в отдельной палате, — едва поздоровавшись, доложила Марина, — ещё вчера разместили… Есть диванчик для мамы. Она ночевать в палате остаётся… Медикаменты и питанье тоже есть.

— Как зовут больного? — уже взлетая по лестнице, на ходу уточнял Дергунов.

— Влад, — едва успевая за ним, подсказала Марина. — А его маму — Любовь Андреевна.

Минуту спустя Дергунов уже стоял у кровати пациента.

Говоря слова поддержки обездвиженному парню, он утешающе-тепло жал руку плачущей Любови Андреевне и даже по-отечески (хоть мать Влада и была ему почти ровесницей) порывисто пару раз приобнял её за плечики.

Помощник депутата шуршал пакетами, извлекая из них балык, сыры, гранаты, чёрную икру. Потом, противно скрежеща, освободил от пенопласта продвинутый, блеснувший плоским серым телом ноутбук.

Влад смотрел на всё это молча.

Его растроганная необходимой денежной поддержкой мать, с благоговеньем глядя на дарителя, беспрерывно его благодарила.

Ну а Марина всё щёлкала и щёлкала фотоаппаратом.

Завтра в газете на правах рекламы выйдет статья. О городском благотворителе Дергунове.

                * * *

Свиридова поставила на редакционный стол Марины чашечку кофе, положила обещанную накануне шоколадку.

— Мариш… угощайся, — певуче предложила она.

— Почему вчера меня проигнорила? — вместо спасибо буркнула Марина. — Сама в кафе на разговор меня тянула, сама же кинула.

— Так я сегодня с той же просьбой… Давай в обед поговорим, — ничуть не пристыдившись, предложила Свиридова, — пожалуйста, Мариш.

И снова Фролова сдалась.

В середине дня она сидела вместе со Свиридовой в столовой. Наташа, как всегда, взяла три блюда, в которых хаотично ковырялась вилкой.

Глядя на неё, Марина пыталась угадать, во что вонзится вилка на сей раз: в салатик, в жареный минтай, а может, в медовик?

После такой сумбурной трапезы на тарелках Наташи всегда оставалась недоеденная, иногда почти не тронутая пища.

Сама Марина всегда брала одно блюдо и съедала его без остатка, даже если оно казалась ей не очень вкусным. Но сегодня мясные фрикадельки с гарниром из тушёных овощей были по-домашнему приятны, поэтому Марина увлеклась едой.

Где-то за стеной позвякивала столовыми приборами женщина-посудомойка. Запах свежей выпечки умиротворял. Тем более поразило её начало беседы.

— Мариша, я школу хочу открыть, — с аппетитным хрустом жуя капустный салат, сообщила Свиридова.

Фролова многое ждала от разговора. Но не до такой же степени.

— Какую школу? — недоумённо переспросила Фролова.

— Частную, — уточнила Наташа, — ты знаешь, у меня какие гены? Педагогические! Моя мать — директор школы, моя бабушка — директор школы, и я директором школы буду!

— Зачем? — забыв о фрикадельках, непроизвольно опустила вилку Марина.

— А… надоело по городу носиться. Хочу как уважаемая женщина в своём кабинете сидеть, умами править. Да и деньги мне нужны. А не «кошачьи слёзки».

— Как ты умами будешь править? — распалялась и распалялась Марина. — У тебя ж образованья нет.

— Как это нет? — Наташа прекратила ковыряться вилкой и вроде бы даже слегка обиделась. — Есть. Высшее. Педагогическое. Согласно генам. … Это в редакции я так… залётная птичка.

— Наташа, школа — это дети. Это серьёзно… — вразумляла Свиридову Фролова, хотя понимала, что все её доводы «об стену горох». — Это тебе не на воздушном шаре в облаках витать и не за котами бегать… Зачем тебе школа? Открой салон красоты! У тебя получится… у тебя и вид вон какой товарный!

— Хочу школу.

— Но почему?

— По кочану… Мариш, я уже объяснила… у меня гены, амбиции и всё такое…

— Ладно… Хорошо… Тебе нужна школа, но где ты деньги на её открытие возьмёшь?

— А… Журавлёв квартиру продал, — как бы между прочим сообщила Наташа, — деньги мне на бизнес дал.

Марина онемела.

— А где он жить будет? — оправившись от новости, осведомилась-таки о судьбе Серёги потрясённая девушка.

— Пока со мной, — по-житейски легко, как будто бы речь шла о котёнке, отмахнулась Свиридова, — а там посмотрим.

— Но как ты это сделала? Как ты его уговорила продать квартиру?

— Любовь… Любовь творит чудеса.

— Его любовь.

— Так я не спорю.

                * * *

Марине резко захотелось пить.

Ей пришлось встать и пойти к холодильнику, взять пластиковую бутылку с водой, долго возиться, отсчитывая продавщице мелочь, а потом возвращаться за стол.

Ведь она не спросила о главном.

— А я здесь при чём? — глотнув прямо из горлышка, спросила Наташу Марина. — Ты ведь неспроста мне об этом рассказываешь.

— Хочу твоей поддержкой заручиться, — издалека начала Свиридова, но затем решила не мелочиться, — и поддержкой депутата Дергунова… Николаши твоего… Ну ты же знаешь, нужно много бумажек разных собрать, помещенье в аренду оформить… да кучу дел переделать.

— Ты серьёзно? — Марина разволновалась так, что выронила из рук бутылку. Та грохнулась об стол. Вода расплескалась по тарелкам с остатками еды. — Ты серьёзно считаешь, что я ввяжусь в твою аферу?

— Это в твоих интересах.

— Вот как? Интересно, почему?

— А я смотрю, ты за котами-то не бегаешь… А с Дергуновым быть предпочитаешь… Почти что «правая рука» у Николаши, «серый кардинал» в юбке… К власти и могуществу стремишься… Что не так? — агрессивно «свернула с колеи» Наташа.

— Бред какой-то… — как от боли поморщилась Марина. — Но даже если так… допустим… ладно… А школа здесь при чём?

— Я создам толерантную школу… Ну, со всякими там детками, типа твоего со сломанной шеей… как там его?

— Влад Степанов.

— Вот именно… В моей школе здоровые дети будут учиться вместе с больными Владами Степановыми. Получится красивая картинка для рекламной раскрутки твоего депутата. Возьмёт над нами шефство… Ты будешь статейки про него строчить… Да такую рекламу за деньги не купишь!

— Купишь!.. Школ таких полно. Зачем Дергунову твоя школа?

— В моей школе будешь ты. Я тебя в долю возьму. А «своя рубашка ближе к телу».

— А не имею влияния на Дергунова!

— Имеешь!.. Пойми, Мариша… Ты получишь власть над Николашей, — глядя в упор на Фролову, резко выпалила Наташа. — Ты девочка умная. Сама хорошенько подумай! Общее дело сближает… настоящее дело! Ты вон… у Николаши «на посылках» фотиком щёлкаешь — и то доступ к телу имеешь… А школа — настоящее дело. Как совладелица бизнеса ты будешь с ним на равных… Как партнёр с партнёром. Он по-другому на тебя посмотрит. «Влезешь под кожу», влюбишь в себя. Поженитесь. Детей родите… Как тебе мой план?

— Ты меня используешь? — поднявшись, вопросом на вопрос прямо спросила Марина.

— Все мы друг друга используем… Все люди так делают, — хотела было увильнуть Наташа. Но передумала. — Да, я хочу тебя использовать… Но тебе же во благо!

— Не благодействуй, не надо, — мягко попросила Марина и, развернувшись, ушла.

                * * *

После разговора со Свиридовой Марина покинула редакцию в состоянии «бурлящий чайник».

Хорошо, что ноябрь её охладил.

Небо, пуская по ветру снег, мокрыми вязкими ошмётками плевалось прямо в глаза, в лицо.

Люди изворачивались, сутулились, приопускали головы.

И всё же в одной из спин, мелькающих впереди, Марина рассмотрела знакомую.

— Журавлёв! — рискуя поскользнуться и рухнуть в асфальтовую жижу, кинулась вперёд Фролова. — Постой, Журавлёв!

Серёга услышал её.

Стоял, обернувшись к ней, слегка растерянный от непредвиденной встречи; невысокий, худенький, с покрасневшим от холода носом.

— Опять без шапки ходишь? — по-родительски строго вопросила Серёгу журналистка и натянула на его голову капюшон. — У тебя же снежные лепёхи в волосах!

— Привет, Мариша, — не сопротивляясь стараниям девушки, запоздало поздоровался Серёга и даже потянулся к Фроловой, чтобы чмокнуть её в щёчку.

— Эй! — резко отстранилась та. — Какая я тебе Мариша?

— Не понял, — действительно не понимая выпада Фроловой, окстился Серёга.

— С каких это пор я тебе Мариша?

— А кто ты?

— Марина.

— Почему?

— Потому что Маришей меня Свиридова называет. И ты туда же?.. Чё ты как попугай, всё за ней повторяешь? Кстати… я как раз о Наташе хочу с тобой поговорить.

И Марина, подцепив под ручку ничего не ответившего Журавлёва, подалась с ним вперёд.

— Зачем ты продал квартиру и отдал деньги Наташе? — «взяла быка за рога» накрученная Марина.

— Кто тебе сказал? — вспыхнул Серёга и встал как вкопанный.

— Наташа.

— Она не могла.

— Могла. Не сомневайся.

— А тебе какое дело? Давай, иди, куда шла, — Серёга отодрал Марину от рукава и широко зашагал вперёд.

Фролова хотела обидеться. Но передумала. «Человека нужно спасать», — решила она и кинулась вдогонку за Серёгой.

— Я понимаю… ты её любишь, — поравнявшись с фотографом, доверительно продолжила Марина, — но Наташа — аферистка… чистой воды интриганка… ты думаешь, что она тебя любит, но это не так… она тебя использует… «поматросит и бросит».

— Мариша! — приостановившись, глядя Фроловой прямо в глаза и нарочно произнося её имя на такой манер, злобно прошипел Журавлёв. — Отстань, Мариша!

И Серёга, мелькая спиной, слился с толпой прохожих.

«Зомби… — подумав, вздохнула Марина. — Ей-богу, зомби».

И Фролова пошла по своим делам.

                * * *

Домой Марина возвращалась в час пик, в автобусной вечерней толкотне она проводила минут по сорок.

Её съёмная квартира находилась на окраине города, до которой «пилить и пилить», тормозя на светофорах, остановках; ещё нужно слушать трёп незнакомых людей, склоки контролёрши, уворачиваться от пивного чужого дыхания.

И эти ощущения бурлили в Марининой голове, как каша в котелке, висящем над костром последних новостей.

«Да как Серёга мог продать своё жильё? — взывала к ответу небеса потрясённая Марина. — Так вляпался! Молодой, холостой, бездетный…»

«Кстати…» — в этом месте своих рассуждений в памяти Фроловой всплыл ещё один факт из биографии Свиридовой, который в своё время также изрядно её впечатлил.

Однажды, придя утром в редакцию, она застала Наташу в весьма растрёпанных чувствах.

— Мариш… у меня сегодня встреча намечена. Сходи за меня, возьми интервью у человечка, — жалобно попросила та.

— Ладно, — сразу согласилась выручить коллегу Фролова, — у тебя опять завал?

— Нет, мне к сыну съездить нужно, — замялась Наташа, — мне сон дурной приснился. Хочу убедиться, что всё в порядке.

— К сыну? — удивилась Марина. — У тебя сын есть?

— Есть, — как-то уклончиво ответила Свиридова. — Но он с моей мамой в другом месте живёт… Так возьмёшь за меня интервью?

«Интриганка», — вспомнив тот случай, умозаключила уже привычным за сегодня словом свои домыслы журналистка.

                * * *

Прошла пара дней после «обеда с фрикадельками».

Тщательно обдумав ситуацию, сложившуюся в редакции, Марина решила выдерживать нейтралитет.

Наташе она не судья. Серёге — не нянька.

И уж тем более она не попутчица этой чокнутой парочке.

«Буду вести себя как ни в чём не бывало», — умозаключила Фролова. Однако в тот же день Марина зарок не сдержала.

Фролова застала Наташу в холле редакции, которая напоминала вестибюль городской поликлиники: те же огромные фикусы в кадушках; то же лакированное трюмо, которому в обед сто лет; то же деревянное панно со стариком и рыбкой.

Наташа, глядя в зеркало, рукой взбивала на макушке короткую щетину.

— Привет, Мариша, — окликнула она Фролову, вошедшую в дверь, — у тебя пуховик, что ли, новый? Или старый? Я не пойму…

— А… забей… неважно, — стягивая с себя одежду, отмахнулась Фролова. — Старый… новый… какая разница?

— Ну, не скажи! — продолжала по-нехорошему подзадоривать Марину Наташа. — С тобой красивый мужчина рядом, ты должна ему соответствовать.

— Уточни, пожалуйста, какого мужчину ты имеешь в виду? — подчёркнуто вежливо потребовала Фролова.

— Николая Дергунова, разумеется, — ответила Наташа.

А Марина подумала о том, что ещё никогда её так ненавистно не раздражала шепелявость Свиридовой.

— Я ему не жена, — вслух сказала она.

— Пока не жена. Кстати, о жене… я твою работу за тебя, Марина, сделала… Почву, так сказать, прощупала, интервью у супруги Дергунова взяла.

— Зачем? — Марина ожесточённо впихнула скрученный шарф в рукав пуховика.

— Как зачем? — Свиридова, резко отвернувшись от зеркала, оказалась стоять лицом к лицу с Фроловой. — Я ж говорю… почву нужно было прощупать.

— Послушай… — резко одёрнула Свиридову Марина. — Я не понимаю, попробуй объяснить. Зачем ты это сделала.

— Я хотела увидеть жену Дергунова… Хотела понять, что она за баба! — лицо Свиридовой исказилось в усмешке. — Потому что тебе с ней бороться! Я хотела понять, сильна ли соперница.

— Поняла? — Марина со всех сих сил продолжала оставаться спокойной. Но Свиридову это не устраивало. И она продолжала «ковыряться в ранке».

— Поняла. Она пустая баба. Нафаршированная курица! — Свиридова торжествующе улыбнулась. — От скуки на гончарном круге тарелки фигачит. На кувшины толку не хватает. Ремесленница, блин… Вот такая жена у Николаши Дергунова… Бери его и пользуйся. Спишь с ним. А толку?

— Хочешь, чтобы толк был? — прошипела в лицо Свиридовой Марина, готовая вонзить когти в её лысую голову.

— Хочу… И толк от Николаши будет… — ничуть не струхнув, заявила Наташа. — Сама увидишь!

И, резко развернувшись, Свиридова торжествующе зацокала новыми нашпиленными сапожками по выщербленному полу.

                * * *

Марина плюхнулась на редакционный стул.

Зазвонил рабочий телефон.

— Фролова, зайди ко мне, — пригласила её редактор Катерина.

Фролова, порадовавшись случаю развеяться от токсичного облака в голове, навеянного Наташей, пошла, куда позвали.

Катерина, стильно стриженная, по-мужски одетая в широкие джинсы и кожаный пиджак, стоя у окна в своём кабинете, курила в форточку.

— Чаю хочешь? — с силой вдавив сигарету в пепельницу, стоящую на подоконнике, спросила Катя.

— Не, я от чая уже как лягушка. Скоро забулькаю, — отказалась журналистка, хоть чай пока что не пила.

— Поняла. Садись, — предложила Катерина, — Марина, надо в школу съездить. Школа эта для особенных детей. Там дети с нарушением слуха учатся… с тугоухостью, совсем глухие… в общем, с разными такими диагнозами. Так школу эту расформировывать хотят… Директриса только что звонила, в панике… Детишек жалко.

Фролова, раздёрганная разговором с Натальей, всё же заметила, что Катерина, рассказывая новость, всё же волнуется. «Не толстокожая бегемотиха. Ещё чувствует», — подумала Марина.

— Я съезжу. Всё узнаю, — сказала она.

— Да, прямо сейчас поезжай, — велела Катерина, — и Серёгу Журавлёва с собой возьми. Он в этой школе всех знает.

— А что, уже писали про эту школу? — собираясь уходить, мимоходом спросила Марина.

— Нет, Журавлёв в этой школе учился, — уже с телефоном в руках уточнила Катя.

— Учился? — всё же вклинилась в действия редактора Фролова.

— Ну да… он же глухой, аппарат за ухом носит. Что, не знала?

Марина опешила.

И на вопрос Катерины отвечать не стала, потому что та уже болтала и хихикала по телефону.

                * * *

Марина, впечатлённая информацией о Журавлёве, отправилась искать его по редакции, чтобы по совету Катерины взять с собой в школу для глухих детей.

Однако фотограф нигде не находился. А это значило только одно — он на задании.

«А вот и хорошо, — с облегчением подумала Марина, вспоминая некрасивые сценки из их вчерашней беседы. — Сегодня Журавлёв — плохой сообщник».

И Марина поехала одна.

У входа в типовое кирпичное здание Фролову встретил охранник и проводил в кабинет директрисы.

Тучная женщина в янтарных бусах поверх синего платья долго рассказывала Марине про то, какая у них прекрасная школа, как учителя любят детей, как весело проходят здесь праздники и что никак нельзя взять да и закрыть их школу, а детей расформировать по другим учреждениям, даже если так обучение ребятишек обойдётся городской казне дешевле.

Марина слушала педагогиню, которую беда, как пуля, ранила куда-то в область сердца, и очень ей сочувствовала.

Однако один вопрос так и подначивал Фролову.

Так и подмывал спросить.

«А в вашей школе учился Сергей Журавлёв? — наконец, не выдержала журналистка. — Помните такого парня?»

И Марина показала директрисе фото в телефоне.

— Серёжу помню, — ничуть не напрягая память, сразу ответила женщина. — Хороший мальчик… С лёгкой степенью тугоухости… Отличник. В педагогический институт поступать собирался, но потом передумал.

Педагогиня мысленно хотела поднабрать ещё каких-то фактов. Но, вспомнив, что уходит от главной темы разговора, осеклась.

— Да, очень добрый мальчик.

Потом директриса слегка задумалась. И всё же спросила:

— А какой он теперь? — понизив голос, поинтересовалась она. — Я знаю, он в вашей газете фотографом работает… Так какой он теперь?

— Хороший! — уверенно ответила Марина. — Очень добрый.

А потом, пообещав разобраться в школьной проблеме, Фролова попрощалась с женщиной.

«Кажется, я поняла, на какой крючок подцепила Наташа Серёгу, — вдыхая осенний воздух, думала Марина, — скорее всего, идея об открытии школы была именно его. Возможно, он мечтал создать подобную той, в которой учился… Возможно, напротив, не похожую на ту, в которую когда-то сам ходил… Ну, а Свиридова его окрутила, охмурила… И дело в кармане! Вернее, деньги в кармане… Серёгины деньги в Наташином кармане».

Думая о Серёге, Марина думала и о себе. Она чувствовала бессознательный страх перед Наташей.

«Взяла видеоинтервью у жены Дергунова, — вспомнила она слова Свиридовой, — надо это интервью скорее глянуть».

                * * *

Таких женщин называют уютными.

Полноватое тело, не измождённое ни фитнесом, ни голоданьем, ни диетой; пшеничные волосы; пышная грудь, которой щедро вскармливались дети — такой увидела Марина супругу Дергунова в пару дней назад снятом Свиридовой домашнем интервью.

Супруга рассказывала Свиридовой о том, что любит книги.

Но Марина ей не верила.

Казалось, что супруга Николая любит дом, пропахший плюшками, ванилью и корицей; любит накрахмаленные салфеточки; тюль; любит фиалки, обильным фиолетово-бордовым маревом на подоконнике цветущие, и любит толстого кота.

Ну а супруга — обожает.

И также она обожает их детей, которых двое.

Ещё супруга демонстрировала журналистке Свиридовой мастерскую с гончарным кругом у окна. Показывала чашки, как из сказки «Три медведя», глиняные, расписные.

А Марина смотрела и думала, что она — Машенька, которая в чужой дом влезла и в чужую кровать с чужим мужем легла.

А поднимется буча, Дергунов сам, как хозяин семейства, Машеньку за шкирку из уютного тёплого дома выкинет.

Как самозванку. Как непрошеную гостью.

Ну, а Марина в Медведя была влюблена. И была его любовницей.

Поздним вечером, лёжа в кровати, бултыхаясь на грани сна и яви, Марина, воскрешая в памяти сюжет интервью, волей-неволей вспомнила Наташины слова о том, что общее дело сплачивает, скрепляет. Понимала, что у Дергунова есть общее дело с супругой — их семья.

«Но и у меня с Николаем есть общее дело, — по-девичьи амбициозно, в полудрёме, как в открытом космосе, плавала Марина. — Наше общее дело — укрепление позиций Николая в городе и даже в области!

А вдруг и у меня на Николая шансы есть? А может, их не меньше, чем у его жены?

Может быть, нужно внять совету Наташи и «потянуть одеяло на себя?»

«А мы ещё посмотрим, кто с Николаем рядом будет, — подытожив ночные размышления, подумала Марина, — посмотрим, кто кого».

И Фролова погрузилась в сон.

                * * *

Машина депутата была доставлена за Мариной в шесть утра.

Наспех глотая растворимый кофе из большой подарочной кружки, Фролова думала о водителе Эдуарде.

Она всегда о нём думала, когда выезд случался ни свет ни заря.

Марина в поспешных сборах с неловкостью представляла себе, как Эдуарду пришлось расплетать на себе руки запутавшейся в длинных волосах изгибистой красавицы (рядом с Эдуардом представлялась только такая женщина), чтобы ехать на лакированном чёрном дорого пахнущем внутри автомобиле «к чёрту на кулички», к ней, неказистой Марине, лишившей его часа самого сладкого сна.

— Привет! — как можно беззаботнее пискнула Марина, хлопнув за собою заднюю дверь.

— Здравствуйте, — откликнулся Эдуард и с готовностью положил отманикюренные руки на руль, — за Дергуновым?

— Да, — коротко ответила Марина и украдкой посмотрела на свои, ножницами стриженные, ногти.

А час спустя в машину подсел Дергунов.

Марина не любила его этим утром. Ей казалось, он пахнет женой, её безупречными сырниками, её керамической глиной.

— Ну что, Марина, как дела? — развернувшись с переднего сиденья к Фроловой, официально спросил Николай.

— Отлично, — соврала Марина, ведь волна тёплого воздуха, запущенного разворотом торса её любовника, взволновала в ней тошноту, — сегодня за город едем?

— Да, — Дергунов уже снова смотрел в лобовое стекло, — посмотрим, как люди в колхозе живут.

— В колхозе? А что, в городе люди закончились? — с несвойственной грубостью спросила Марина.

Такой выпад удивил Николая. И он стал искать глаза журналистки в зеркале заднего вида.

— Каких людей ты имеешь в виду? — нервозно всколыхнулся Дергунов.

— Из образования людей, к примеру, — сама себя не узнавая, Фролова продолжала брать нахрапом начальника, — я вчера была в школе для глухих и слабослышащих детей… Так вот, эту школу собрались расформировывать, дескать, содержать её не выгодно. А дети с нарушением слуха якобы могут быть либо на домашнем обучении, либо могут в обычную школу ходить… А это плохо. По многим причинам плохо.

Марину несло.

А Дергунов, ошарашенный её неожиданной словоохотливостью, молчал и слушал.

— Да взять хоть Влада Степанова, — продолжала Марина, — того парнишку со сломанной шеей, к которому ты приезжал два дня назад в больницу… что его ждёт? Жизнь в четырёх стенах? В школе ему теперь не место.

— Не понимаю, — вклинился-таки в поток Марининой речи Дергунов, — что ты предлагаешь?

— Я предлагаю открыть школу нового образца, — выпалила Марина, — толерантную школу… В этой школе будут учиться обычные дети. И дети, которым в обычной школе нет места.

Потом Марина, выдохнув, сказала о главном.

— Идея есть, деньги есть, — добавила она.

Дергунов ничего не сказал. Он не привык Марину видеть такой резкой.

                * * *

Никаких деревенских бабушек, дедушек у Фроловой сроду не было.

Она слыла коренным городским человеком и фермы видела лишь издалека, только тогда, когда они тянули длинные белые хребты вдоль шоссе, по которому журналистке приходилось держать свой путь.

Так что приезд в колхоз был для неё в новинку.

— Я так и знал! — смешно и бойко шевеля всеми четырьмя конечностями, бежал навстречу распахнутым дверцам депутатского авто довольно молодой низкорослый пузатенький мужчина с очень короткими ножками и ручками, (как впоследствии выяснилось) прозванный селянами колобком. — Я так и знал, что вы в туфельках приедете! А к нам так нельзя. У нас, прошу прощения, навоз, грязь и сырость!

Откуда ни возьмись материализовалась дородная тётушка с раскрасневшимися от волнения щеками. Приволокла в охапке три пары новеньких форменных чёрных резиновых сапог.

— Вот, переобувайтесь! — выхватив у женщины сапоги и втюхивая их приезжим, велел Колобок. — Меня Пётр Солонкин, кстати, зовут. Я бригадир.

Горожане, хоть и были, конечно, не в туфельках (в ноябре-то месяце), но обувь всё же решили поберечь, потому что за пределами машины стелилась дорога с пробуравленными трактором грязевыми колеями.

Эдуард надел сапоги.

Но внутрь фермы не пошёл.

Видимо, побоялся пропахнуть навозом.

                * * *

Марине очень хотелось поглазеть на коров, которые, не обращая внимания на чужаков, жуя сено, позванивали нашейными цепями.

«Как каторжане», — обречённо подумалось Марине.

Однако больше никаких наблюдений Фроловой произвести не удалось, потому что Пётр Солонкин увлёк процессию за собой, в комнату отдыха для доярок, которая именовалась им красным уголком.

— Вот наши труженицы! Наши девочки! — обвёл рукой собравшихся вокруг накрытого стола разновозрастных женщин бригадир. — Вот кто вас, горожан, свежим молочком снабжает, кормит творожком и сыром.

Доярки, одетые в белые халаты, с любопытством уставились на гостей.

Вообще-то Фролова представляла себе работниц фермы унылыми, косноязычными, полуграмотными Некрасовскими бабами.

Однако доярки блестели серёжками, хлопали накрашенными тушью ресничками, весело блестели глазками и в жалости к себе, казалось, не нуждались.

Тем более стол, у которого толпились работницы, был так богато уставлен едой, что у вечно голодной Марины слюнки потекли.

Маринованные грибочки, несколько видов пирогов, селёдка, сало — вот несколько закусок из меню, представленном селянами к приезду депутата.

«Прям скатерть-самобранка», — от удивления развела руками Марина.

И как будто споткнувшись за этот сказочный образ, дальнейшие события развивались с чудинкой.

— Прошу к столу, — провозгласил Колобок. — Чем богаты, тем и рады! Давайте-ка по коньячку!

Дергунов, держащий имидж простецкого «рубахи-парня», и тут хотел казаться «в доску своим» человеком, потому, азартно потерев ладонями в предвкушении закусок, он первым плюхнулся за самобранку.

— А вы что, девоньки, стоите? — по-хозяйски поторопил Николаша замешкавшихся доярочек. — А ну, не стесняйся, налетай.

Колобок откупорил коньяк.

Разлил по стопочкам. Собравшиеся дружно хлопнули спиртное, а Пётр Солонкин, разлив алкоголя, повторил.

Выпивал Колобок очень охотно. Почти не закусывал.

— Простите, волнуюсь, — как бы оправдывался он, залив в горло новую порцию коньяка, — думаете, так просто всё? Мы неделю к вашему приезду готовились, ферму белили, корма подвозили… селёдку вон эту да коньяк в городе покупали!

Дергунов, заметив скандальные нотки в голосе Колобка, насторожился.

Он даже перестал жевать маринованный рыжик, который так приятно побаловал его своей хрусткостью и почти забытым привкусом лаврового листа.

— Я понимаю… В деревне «забот полон рот», — немного виновато промолвил он, — я за этим и приехал, чтобы поговорить о ваших заботах.

— Да сдались тебе наши заботы! — единолично, никого не приглашая выпить, снова хлопнул рюмку коньяка уже изрядно пьяный Пётр Солонкин. — Ты морду свою привёз пофоткать! Типа народный депутат, на одной ноге с колхозом!

Дергунов взялся было парировать. Но Солонкин его перебил.

— Эй, Дарья, — гаркнул он, обращаясь к одной из женщин, сидящих за столом. — А ну жги! Давай, стих читай!

К изумлению депутата и его помощницы, из-за стола вспорхнула худенькая бойкая девица.

Дарья вышла на середину комнаты и принялась декламировать наизусть заученные самодельно срифмованные строчки.

Доярка с азартом неравнодушной комсомолки жаловалась на нехватку кормов, на дешевизну принимаемого молокозаводом коровьего удоя, на старый скотный двор, на низкую зарплату.

— Сама сочинила! — победоносно зыркнув на Николая, забил в ладони Колобок, когда Дарья закончила выступленье. — Молодец, Дашка! А ты, Дергунов, не молодец! Ты морда продажная, а не слуга народа!

Пять минут спустя Марина с Николаем уже покидали ферму под улюлюканье Петра Солонкина.

Эдуард, скучая, прохаживался в резиновых сапогах вдоль тракторной колеи.

«А я говорила, что в деревне тебе делать нечего, — стягивая с ног казённую обувку перед тем, как сесть в машину, торжествующе обмолвилась Марина, — займись образованьем. Больше толку будет».

                * * *

Из колхоза Дергунов возвращался домой в смешанных чувствах.

Конечно, ему было стыдно за то, что Солонкин якобы взял да и вскрыл его депутатскую суть, зло покуражился над ним, человеком, который приехал с добрыми намереньями и желанием помочь.

Ещё Дергунову было противно за то, что Колобок прогнал его взашей на смех деревенским бабам.

Однако даже эти гнетущие душу обстоятельства не действовали на него, как вот что.

Дергунова «подцепила на крючок» поэтесса Дашка.

«Да этой бойкой девкой Солонкин мне „по носу щёлкнул“! — разгорячённо думал Николай. — Козырнул! И правильно сделал! Девка — огонь!»

С этими мыслями Дергунов уставился в окно авто, за которым проплывали припудренные первым снегом колхозные поля.

Высечь искру — вот о чём мечтал депутат Дергунов!

Вспыхнуть бенгальским огнём, брызнуть вспышками, омолодиться!

Но как это сделать?

Где его спичка? Где его Дашка?

Точно не в доме, пропахшем шарлоткой. Жена — не свечка, не лучинка. А сам Дергунов уж пролитый осенними дождями подгнивший чурбан.

Короче, из деревни Николай прибыл в лоно семьи раздражённым.

Это раньше, когда он был помоложе, невзгоды лишь подзадоривали его. А теперь, когда Дергунову перевалило далеко за сорок, неудачи вгоняли его в уныние. Депутату казалось, что, совершая бессмысленные потуги, он сам крадёт у себя время, которого больше год от года не становится.

Ну а сегодня — бац, и снова обосрался!

Жена подала Николаю к столу томлёную утку с яблоками. Но он, припомнив обед с Петром Солонкиным, к досаде спутницы жизни, заерепенился, от ужина отказался, потребовав в кабинет лишь чай с лимоном.

А напившись чаю, Николай раньше времени тут же, на диване, среди книжных полок, бухнулся спать, напрочь проигнорировав супружеское ложе.

«Фролова тоже амёба. Вялая. Не живее жены! — закрыв глаза, с досадой подумал Дергунов. — Квёлая, сонная. Не звенит! А тягомотину нудит… Учит и учит, учит и учит… Вроде умная девчонка, а не искрится! Не омолаживает!»

Николаша перевернулся с боку на бок, натянул поудобней клетчатый плед.

«Зря я с Маринкой любовную интрижку закрутил, — решил депутат. — Эти шпили-вили до добра не доведут».

Потом Дергунов задремал. И ему приснился сон.

Воздушный шар устремляется в небо. Под его цветастым куполом он сам и почти лысая девушка…

Вот уже земля становится похожей на лоскутное одеяло, Дергунов с опаской смотрит вниз, а девушка заливисто хохочет.

«Хохочет, звенит и искрится! — глядя на спутницу, решает Дергунов. — Вот кто высечет искру! Эта лысая!»

                * * *

Николай бредил воздушными шарами.

До того как начать свою депутатскую деятельность, он даже собирался заделаться воздухоплавателем.

«А что? — думал Дергунов. — Куплю воздушный шар, куплю автофургончик для его перевозки и буду людей за деньги в полёт отправлять, как это делают в Турции, в Каппадокии… Чем не заработок?»

Но судьба распорядилась жизнью Дергунова иначе.

Дергунов — политик областного масштаба.

Но его мечта не испарилась. Свернулась под сердцем клубочком и нет-нет да жалобно поскуливала. Поэтому Дергунов не упускал возможности свою мечту «выгулять».

Ежегодно в окрестностях их города проводился фестиваль воздушных шаров. А последний такой праздник особенно запомнился Николаю.

Дергунов отчётливо помнил тот день.

Он приехал на условленное место заранее. Этим местом было огромное высушенное августом поле, заботливо обрамляющее изгибы маленькой речушки.

В одном из её округлых поворотов на заросшем камышом берегу был разбит походный лагерь для вип-персон с буфетом, с походной кухней, с раскладными удобными креслами.

Дергунов сидел с кружкой горячего чая в руках и с замиранием в сердце смотрел, как, предвкушая зрелище, вокруг него и горстки ему подобных, охраняемых полицейским отрядом и красными ленточками, собирается толпа.

Сначала на горизонте появились редкие размытие фигурки маленьких, как будто мультяшных человечков. К ним настырно лепились другие тёмные фигурки. Потом ещё и ещё.

И так, на глазах у Дергунова рыжее поле застелила собой живая человеческая плоть.

От увиденного у Николая мурашки бежали по коже, а тут уже и воздухоплаватели взялись раздувать свои шары и запускать их в небо.

Дергунов, впечатлённый полнотой картины, стоял в сторонке, словно околдованный, ближе подойти к участникам фестиваля как будто не решался.

Неожиданно для Николая кто-то подошедший со спины положил ему руку на плечо, заставив обернуться.

Дергунов сделал это намеренно резко, желая дать понять невидимому пока что человеку, что этот жест ему неприятен.

Он не любил людей, стоящих за спиной.

Дергунов опешил. На него смотрела лысая девушка.

«Идёмте, Николай, — нежно растянув пухлые губы в улыбке, еле слышно прошептала она. — Идёмте, Николай… За мной идёмте».

И он пошёл за ней.

Они погрузились в корзину воздушного шара, управляемого воздухоплавателем, и поднялись над землёй.

— Кто вы? — спросил у девушки Николай, когда речушка повела внизу вертлявым хвостиком. — Я вас не знаю.

— Зато я знаю вас, — глядя собеседнику прямо в глаза, призналась девушка, — вы депутат Николай Дергунов… А я журналистка Наташа Свиридова.

                * * *

Серёга Журавлёв ненавидел Новый год.

«Но этот январь снимет проклятье, — думал он. — Пора… Вот откроем с Наташкой школу, и тогда… так что пора… пора».

И правда, пора бы уж, ведь неприязнь к наряженным ёлкам случилась у Журавлёва, когда ему было десять.

Тогда его незамужняя мать Изабелла, обладая внешностью Моники Беллуччи, высокая статная «гитара», всегда изящно одетая, полыхала ярким цветком на фоне других ничуть не симпатичных (так казалось Серёге) безликих женщин.

К цветку слетались пчёлы.

Да и как им было на медок-то не слетаться? Ведь Белла была не только красива, она ещё отличалась умом и коммерческой хваткой.

В том городе, где проживала Белла с сыном, у неё был самый модный, самый дорогой лечебно-косметический салон.

У Изабель водились деньги. В достаточном количестве.

Достаточном для того, чтобы иметь добротный загородный дом, красивую машину, шубы, туфли и почти любых мужчин.

Однако до поры до времени главным мужчиной своей жизни Изабелла считала Серёжу. А сын, провозглашённый в этом звании, как на троне, восседал в их родовом гнезде и «в ус не дул», сидел и правил.

И вдруг переворот! Сыновний трон качнулся, Серёга был повержен.

В дом въехал стилист Артём.

                * * *

Стилиста Серёжа знал и раньше. Артём работал в салоне Беллы мастером по причёскам, попросту — парикмахером.

Однажды мать привела сына к Артёму с просьбой сделать из его невзрачных тусклых волос (мальчик, увы, унаследовал внешность отца) что-то симпатичное.

Был уже поздний вечер, конец рабочей смены, из посетителей — одна, давно своя, годами приручаемая дама.

Поэтому Артём чувствовал себя расслабленно, стрекотал ножницами и так и этак, подспудно хихикая с ярко накрашенной девицей, которая хлопотала над головой клиентки, сидящей в соседнем кресле.

Стилист действовал на расслабончике.

И Серёжа из-под его рук вышел как ощипанный. Вернее, возможно, мальчишке так показалось.

И он, чтобы не смущать впечатлительную мать, взялся перед зеркалом зло прилизывать ладонями склеенные лаком клочья.

— Что ты делаешь? — стараясь не сердиться, возмутился Артём и достаточно агрессивно отодрал руки парня от свеженькой причёски. — Сейчас так модно!

— Мне не нравится! — взъерепенился парень.

— Тебе не нравится, маме понравится! — швырнул в лицо парня «козырь» Артём. — Я для мамы старался!

Услышав перепалку, явилась Белла, встревоженно взглянула на сына.

— Как тебе? — имея в виду стрижку, напористо потребовал ответ у Изабеллы обиженный стилист. И пренебрежительно кивнул в сторону мальчишки. — Объясни ему, что это круто!

— Да, Ёжик… так модно, — подтвердила Белла, — тебе идёт такая стрижка!

Сергей залился краской. Ёжиком мать называла его только дома, только когда они были вдвоём!

Парень сорвался с места и кинулся к выходу. Мать нашла его в раздевалке. Долго успокаивала сына, а тот горько плакал и вытирал обильно льющиеся слёзы подолом её песцовой шубы, висящей на плечиках.

О, если б Ёжик знал, что нога чужака уже ступила в его лес.

                * * *

Ёжик навсегда запомнил эту пору. По дороге домой, за город, он видел из окна машины, как ноябрь уже запорошил окрестные поля свеженьким снежком.

Даже сейчас, спустя пятнадцать лет, первый снегопад был для Сергея Журавлёва предвестником беды.

Ну, а тогда… тогда парень и вовсе был в отчаянье, потому что стилист Артём лежал на их с мамой диване, отравляя собой Серёгину жизнь.

Белла юлила перед молодым сожителем (разница в возрасте — двенадцать лет) и так и этак.

А тот, чувствуя власть, смело ею пользовался.

— А чё твой парень фонит? — спросил однажды у Беллы Артём.

— Как фонит?

— Ну, шепелявит, что ли… как-то невнятно слова произносит, — капризно, оттого что Белла не сразу поняла, о чём тот говорит, некрасиво сморщил нос Артём.

— А… так он же плохо слышит, — как можно беззаботнее пояснила Белла, — родился таким. У него аппарат за ухом.

— А сделать ничего нельзя? А то слушать неприятно… Можно, чтобы парень чисто говорил?

— Ну, мы всё уже перепробовали, — неуверенно пожала плечами Белла, — сделали всё что могли.

В присутствии молодого сожителя эта смелая яркая женщина становилась безропотной овечкой, Изабелла любила Артёма.

                * * *

Сожитель сам подсуетился.

— Вот номер школы, — через неделю после судьбоносного для Серёги разговора сказал Артём, протянув Изабелле бумажку с написанным на ней телефоном, — там с глухими детьми занимаются.

— Где эта школа? — пока не предчувствуя подвоха, заинтересовалась Изабель.

— В другом городе, — тоном человека, уверенного в своей правоте, уточнил Артём, — это школа-интернат. Там дети живут на постоянке, только на каникулы домой приезжают.

— Как интернат?.. Нет, ну что ты… нам такая школа не подходит, — решительно опровергла предложение любовника Серёжина мать, — Ёжик слишком мал.

— Мал да удал! — вспыхнул Артём. — Сел тебе на шею и ножки свесил! Балуешь его, мамочкиного сыночка воспитала!

— Артём, Серёже — десять!

— Самое время заняться развитием. Потом поздно будет!

— Ну, нет… я не готова.

— А я не тороплю… До Нового года время есть… И ты, и он всё успеете!

Белла «сплясала-таки под чужую дудку».

Подумав с месяц, она объявила о своём решении Ёжику. О том, что в январе у него в новой школе начнётся новая жизнь.

«Это в твоих интересах, — сказала Белла сыну, — подрастёшь, поймёшь».

С тех пор прошло пятнадцать лет, но Ёжик так и не понял мать.

Зато понял другое.

«Красивые женщины — зло, — решил Журавлёв, — а к новогодним ёлкам жди беду».

                * * *

В утешенье Серёге Изабелла купила дорогой фотоаппарат.

Но всё равно новая школа парнишке не нравилась, хотя там работали добрые люди, которые как могли скрашивали его жизнь.

Ёжик хотел домой.

Он не верил в предательство матери, ждал, что Белла вернётся за ним.

Но этого не случалось. Пришлось смириться.

Шли годы.

Под каждый Новый год Сергей загадывал желанье: остаться дома, с мамой. Но каждый январь Изабель возвращала его в интернат.

Когда Сергей закончил школу, Белла купила сыну квартиру. Снова подальше от отчего дома, в городе, где получил образование в десять классов её повзрослевший ребёнок.

К слову сказать, блестяще отточивший речь.

Ведь в интернате трудились отличные дефектологи.

                * * *

Наташу Сергей встретил случайно, в парке.

Там она гуляла с маленьким сыном, а Журавлёв — с фотоаппаратом.

Ещё благоухала разноцветьем золотая осень (до Нового года далеко). Невзрачная, почти лысая, худышка (ничуть не Изабель) тянула за руку пацана лет трёх и зачем-то улыбнулась Журавлёву. Некрасивость незнакомки, нескорая встреча с концом декабря — эти два обстоятельства настроили Серёгу на добрый лад.

— Скажи, а ты фотограф? — поравнявшись на выложенной булыжниками дорожке, спросила Сергея девушка.

— Нет, — Серёга неожиданно для себя ощутил приятность, по причине того, что его приняли за человека свободной независимой профессии. И без энтузиазма добавил: — Я в педагогическом учусь.

— Как не фотограф? У тебя же вон… фотоаппарат есть, — кивнула девушка, — так ты фотографируешь?

— Фотографирую.

— Значит, фотограф.

— Ну ладно… Фотограф.

— Просто погода такая классная, — девушка разжала ладонь, и её мальчишка, выпутавшись из материнской хватки, вцепившись руками в воображаемый руль, запохрюкивал, имитируя звук мотора, сиганул вперёд, завихлялся вдоль деревьев, — солнце, небо, листопад… Сколько ещё такая погода простоит? Ты прогноз погоды слышал?

— Слышал. Завтра дождь обещают, — понимая, куда клонит его случайно встреченная собеседница, соврал Серёга. Ему вдруг очень захотелось, чтобы она не уходила, а побыла бы с ним ещё.

— Ну вот!.. Так может, в листьях меня пофоткаешь? — чувствуя податливость парня, уверенно предложила девушка. — Завтра поздно будет!

— Да, пожалуйста, — стянув с плеча ремень, принялся за дело Серёга.

А пару дней спустя, когда снимки были готовы, Сергей и Наташа снова встретились.

— Ты крутой! — разглядывая фото, восторгалась Наташа. — А в редакцию газеты, где я работаю, фотограф нужен… Хочешь, я тебя порекомендую?

— Хочу, — ни секунды не раздумывая, решил Серёга.

А через три дня он уже шёл с Наташей на редакционное задание, пропуская занятия в педагогическом институте.

Про это Изабелла знать не знала.

Ну, а потом Наташа сделала так.

Сына оправила маме, а сама стала мамой Сергею.

Наташа поселилась в квартире Журавлёва, заботилась о нём и говорила о его таланте. Ну а Серёга, изголодавшийся по ласкам родительницы, по хозяйке в доме и по осознанию собственной ценности, беспрекословно Свиридовой верил.

Серёга её полюбил.

                * * *

К середине декабря уличные ёлки уже вовсю предъявляют себя народу, подогревая настроение бежать по магазинам.

Но у Марины Фроловой в тот вечер был другой план. Она решила встретиться с Наташей.

Прошло две недели с тех пор, как Свиридова скоропалительно уволилась с работы, оставив коллег и редакторшу Катерину в состоянии полного недоумения.

Борис Борисычу пришлось действовать на разрыв, взвалив на себя ношу Наташи, он дни напролёт бегал по голоду, собирая новости для газеты.

А вот Серёга Журавлёв, напротив, стал похожим на сухую полумёртвую моль. Его личико, прежде мелькавшее то там, то сям, выглядело бледным и болезненно спокойным, этот факт сильно беспокоил Марину. К ней пришло понимание того, что все её опасения по поводу мутной сути его возлюбленной Наташи имеют место быть.

Марина позвонила Наташе.

«Нашла для школы помещение, — не без гордости сообщила Свиридова. — Приезжай, посмотри… Заодно поболтаем».

И Свиридова продиктовала адрес.

Закончив телефонный разговор и вникнув в указанные координаты, Марина поняла, что школа Наташи находится в самом центре города, в старинном отреставрированном особняке местного именитого когда-то купца, и, конечно, его аренда начинающей бизнесменше «в копеечку встала».

Двухэтажный голубенький домик казался прехорошеньким и вполне гармонировал с избирательным вкусом новой хозяйки.

Свиридова провела Наташу в уютный полуосвещённый, по-современному обставленный кабинет.

— Садись, — предложила хозяйка гостье, кивнув на массивное кожаное кресло.

Сама Свиридова устроилась напротив.

«Вылитая педагогиня», — с желчным сарказмом подумала Марина, глядя на собеседницу.

Та сидела, вальяжно развалившись в услужливом кресле, положив ногу на ногу.

Короткие кожаные шорты, надетые поверх плотных чёрных колгот; высокие сапоги на приземистом каблуке; сиреневый свитер с рукавами «летучая мышь», с горловиной «хомут» — так в тот вечер выглядела Наташа.

И этот её взгляд, тот, каким смотрят на бедную родственницу, наверняка пришедшую просить, уничижил Марину.

Она смутилась.

Однако, поймав себя на мысли о собственной мягкотелости, Марина взяла себя в руки и приступила к беседе.

— Наташа, я вот зачем пришла, — начала-таки Фролова, — ты, конечно, помнишь, тот наш разговор в кафе… тот, когда ты хотела, чтоб я посодействовала открытию твоей школы… чтоб я вовлекла Дергунова… ты помнишь?

— Конечно. Я помню, — снисходительно кивнула Наташа. — А что?

— Ты говорила, что если подключится Дергунов, то ты возьмёшь меня в работу… что у нас будет общее дело… что мы будем командой…

— Нет! — резко оборвала просительницу Наташа. — Эта тема уже не актуальна, командой мы не будем!

— Почему? — обескураженная резким напором собеседницы, всё же уточнила Марина.

— Потому что Дергунов уже мой, — приподняв подбородок, сообщила Свиридова.

— Я не понимаю…

— Ты была нужна, чтоб «подогреть» Дергунова… чтобы укрепить его в мысли, что ему нужна школа… подать его мне тёпленьким… ты своё дело сделала… ты сыграла свою роль. Ты свободна.

Марина онемела.

— Послушай, — заполнила паузу Наташа, — ты ведь вообще ничего не сделала… Это я ему «под кожу влезла»! Я!.. Это мне пришлось с Николашей на воздушном шаре, блин, летать… потому что он их, видите ли, обожает!.. А я, между прочим, боюсь высоты!.. Это я в Николашином «грязном белье копалась», жену его изучала, её непропечённую шарлотку ела!.. Это я его заставила в себя влюбиться! Он мой. Всё. Точка!

Случается такой момент в жизни человека, который называют моментом аффекта.

Будь Марина в состоянии этого самого аффекта, она бы схватила со стола хрустальную пузатую вазу, объевшуюся леденцами, и много-много раз ударила бы ей по лысой голове.

До крови, до красной мешанины!

Алые брызги взвивались бы вверх вперемешку с цветными конфетами, как фейерверк, провозгласивший безумие.

Но с Мариной состояние аффекта не случилось.

А случилось какое-то другое состояние.

Она упала перед Наташей на колени. Обвила руками её ноги.

— Наташенька, Наташа, — обливаясь слезами, в голос взревела Марина, — верни его мне… Пожалуйста, верни.

— Поздно, — брезгливо отпихивая ногой придурошную гостью, сообщила Наташа.

— Я беременна, — как за соломинку, схватилась за злую правду Марина, — срок двенадцать недель… У меня ребёнок будет.

— Не будет… аборт сделаешь, — и Наташа, вывернувшись-таки из объятий надоевшей гости, выдернув из одёжного шкафа ещё не просохший от мокрого снега пуховик, швырнула им в Марину.

                * * *

На утро Марина написала заявление об увольнении с работы.

— Да сдурели вы все разом, что ли? — редактор Катерина аж подпрыгнула на стуле, швырнула карандаш бог весть куда, когда журналистка рассказала ей о своём намерении уйти из газеты. — Сначала Свиридова с бухты-барахты собрала свои манатки! Теперь ты! Фролова, что случилось?

— Не хочу с Дергуновым работать, — стоя столбом перед начальницей, буркнула Марина.

— Что так? — продолжала сердиться редактор.

— Ну, вот так… — пояснила Фролова.

— Ладно, — стараясь сгладить ситуацию, боле-менее ровно заговорила Катерина, — не хочешь быть с Дергуновым — не надо… Значит, другую нишу займёшь. Борисыча вон… уже загоняли… будешь вместо Свиридовой срочные новости добывать, зубами выгрызать.

— Я — не волчица, чтоб зубами новости выгрызать, не получится у меня.

Катерина демонстративно холодно чиркнула роспись на лежащей перед ней бумажке, и Фролова, взяв заявление, отправилась в бухгалтерию, чтобы получить расчёт.

                * * *

Однако истинная причина ухода Марины из редакции была не в её беззубости.

Совершая поспешные сборы, Марина очень боялась даже случайно столкнуться с Журавлёвым. Теперь у них был их тайный позор.

Их общий стыд. Их Наташа.

«Лисичка со скалочкой, — ожесточённо злопыхала Марина, имея в виду махинацию Свиридовой с жилищем Серёги, — выгнала зайчонка из избушки… и поминай как звали».

Честно говоря, теперь Марину утешала мысль о том, что и Серёга тоже влип.

«На Серёгу посмотри, — велела она сама себе, — человек Наташе квартиру отдал… а ты всего лишь мужика! Ещё и женатого… Подумаешь… А ребёнок от него, конечно, не родится».

Марина записалась к врачу.

А Николая в известность об его отцовстве не поставила.

                * * *

Марина пришла в женскую консультацию по месту жительства, отсидела очередь и, войдя в кабинет, доложила пожилой уставшей женщине-гинекологу, что хочет сделать аборт.

— Точно решила? — спросила Фролову врач.

— Абсолютно, — кивнула Фролова.

После осмотра доктор назначила дату. И Марина вышла из кабинета.

На крыльце поликлиники мялась какая-то бабка.

— Вот, возьми, дома почитаешь, — выудив из кошёлки несколько скреплённых между собой листочков, велела Фроловой старушка.

— Вы из сетевого маркетинга, что ли? — помня о вездесущих рекламщиках, подозрительно покосилась на бабку Марина.

— Я из церкви, — заявила та, — возьми, почитай. Интересно написано. Поучительно.

У Марины не было сил сопротивляться, и она сунула бумажки в карман.

Дома она их вынула. Из любопытства.

«Александра» — таким был заголовок текста, втюханного бабкой.

— Александра делала женщинам аборты, — улёгшись на диван и плотно укутавшись в плед, погрузилась в историю Марина, — дело было где-то в не успевшей очухаться от Второй мировой, похожей на обесчещенную старую деву, чопорной Европе.

Женщины навёрстывали упущенное: любили не взятых войною мужчин что было сил.

Им требовались аборты.

                * * *

Александра всё понимала.

Она слыла очень доброю тётушкой.

Женщинам, понёсшим ненужный плод, Александра очень сочувствовала.

Подпольные аборты делала почти что даром.

Брала, как святая, кто сколько может дать.

Деньги же зарабатывала иначе: на коленях усердно драила полы и чистила камины людям, способным оплатить её труд.

Адресок Александры женщины передавали из рук в руки.

Александра ни одной не отказала.

Она накидывала серенький невзрачный плащик на приземистую, крепкую, укреплённую усердным физическим трудом фигуру; надевала старомодную смешную шляпку; прихватывала чемоданчик и шла.

Шла, куда звали.

                * * *

В чемоданчике Александры хранились немудрёные «медицинские принадлежности», сложенные в овальную жестяную баночку из-под печенья с розовощёким Санта-Клаусом на крышке.

Для прерывания беременности Александре требовалось немного.

Ей нужна была пачка зачастую уже подержанного, вдоль надтреснутого хозяйственного мыла.

Ещё Александре требовалась овощная кухонная тёрка.

Ещё — резиновая тёмно-зелёная грелка с длинным катетером.

И, наконец, склянка с детоубийственной жидкостью.

Всё.

И никаких тебе скребков, иголок и щипцов!

Жгут из кручёного полотенца, чтоб адская боль легче терпелась, Александра пациенткам меж зубов также не вкладывала.

Боли не было.

Процедура освобождения от ненужного эмбриона была крайне проста.

Александра тёрла мыло, растворяла его в тёплой воде, туда же капала смертельный для младенца яд, вводила с помощью катетера приготовленный раствор в матку женщины — и делу конец.

                * * *

— Как? Уже всё? — отрешённо спрашивала Александру очередная покрывшаяся испариной от ужаса аборта клиентка.

— Все, милая, — уверяла пациентку Александра, — завтра пойдёшь в туалет писать, у тебя начнётся кровотечение, живот денёк поболит, и все твои мучения закончатся.

— Правда? — по-прежнему не веря в столь удачный исход дела, сидя с ногами на кровати и заправляя льняные коричневые чулки под широкие бельевые резинки, осторожно интересовалась молодая некрасивая девушка.

— Правда, милая, — уже направляясь к дверям, ласково уверяла девушку Александра.

                * * *

…У Александры, почти даром делающей аборты, была взрослая дочь.

Некрасивая кривоногая широкоплечая девушка «на выданье».

Александра дочку, понятное дело, очень любила. Несмотря на понятную субъективность, дочкину непрезентабельность вполне осознавала.

Александра чувствовала свою вину перед дочкой за то, что родила её некрасивой.

И потому, возможно, ещё сильнее, чем всякая другая мать, мечтала о том, чтобы у девушки всё сложилась. Чтоб и для неё сыскался какой-нибудь, пусть и слегка завалященький, принц.

Все деньги от абортов, копеечка к копеечке, Александра прятала под тряпками, глубоко в шкафу.

Собирала дочке приданое.

                * * *

И принц таки сыскался!

Такой же некрасивый, как дочь Александры, прыщеватый, костлявый, подающий надежды учёный. С цепким умом и твёрдыми принципами в науке.

Александра на пару влюблённых даже дышать боялась. Опасалась вспугнуть, ненароком встревожить!

Назначили свадьбу.

До торжества оставались считанные денёчки.

Однако в одно туманное утро Александру снова позвали.

Женщина не могла отказать очередной, мысленно уже ввязавшейся в греховное злодеяние, девице.

Александра взялась за дело.

Да только не всё пошло гладко. Ночью абортница истекла воспалённо-багровой кровью. Врачи её не спасли.

В дом подпольщицы Александры ввалилась полиция.

Александра вину признала сразу.

Не оправдывалась. Ни о чём не просила.

Молча сидела на жёсткой тюремной койке, думала о дочке.

Дочка в то время валялась на голом полу в пустой холодной квартире. Из распластанных вен густой бурой слизью стекали последние капли. Потому что жених от дочки детоубийцы отрёкся сразу.

Даже не думал.

                * * *

Марина дочитала историю.

В первый раз подумала о не рождённом ещё человечке. Он представился ей живым, осязаемым.

Ещё Марина подумала о том, что она — не писательница.

А её история о феях для девочек-подростков — розовый сладкий сироп, слишком приторный, чтобы пить его, не морщась.

И как подтверждение этой мысли под самый Новый год ей «под ёлочку» легло электронное сообщение из самого главного издательства страны о том, что её произведение издано не будет.

Вот так, будучи беременной, довольствуясь временной работой, с отказом от издательства на руках, Марина Фролова встречала Новый год.

— Не ссы, Маринка, — подняв бокал с шампанским, велела ей её цветущая, красногубая, весёлая мать, — я тебя подняла. И дитё твоё поднимем!

— Поднимем… ещё как поднимем! — хорохорился её несмелый сожитель, накрепко попавший «под каблук». — Чем смогу. Тем помогу!

Под начавшийся бой курантов компания чокнулась бокалами.

Марина лишь пригубила безалкогольный сироп.

Он был сладким… приторно сладким.

                * * *

Серёга Журавлёв 31 декабря находился в таком месте, где новогодних ёлок было мало.

Зато пальм было много. И было много солнца.

На пустынном пляже, на лежаках, вытянувшись в полный рост, словно люди, дремали бездомные псы. А в обеденный час в кафе, под столиками туристов, шныряли толстые, будто «нафаршированные» коты.

Вечером хозяйка дешёвого, но опрятного отельчика, в котором поселился Серёга, тучная пожилая седовласая женщина, утомившись хлопотами, отправилась к себе в комнатку, которая находилась за стеклянной стеной ресепшена, занавешенной плотной тканью.

Сидя на диванчике в уютном холле с книжкой в руках сквозь щёлочку в тёмных занавесях Серёга видел, как хозяйка, пристроившись перед телевизором, безмятежно посапывает под душераздирающие треволнения героев сериала.

Близость некрасивой усатой толстой женщины и близость пальм подействовали на Серёгу исцеляюще.

Он поднялся к себе в номер. Взял в руки баранью котлету с хлебом, недоеденную за обедом, присел на стульчик.

Перед ним в сгущающейся полутьме лакированно блеснуло море.

Серёга жадно вгрызся в свой ужин и окончательно решил: «Жить. Надо жить!»

                * * *

А Водитель Дергунова, Эдуард, был очень недоволен утром 31 декабря.

Вообще-то это был его выходной.

И он хотел прогуляться по манящему Новогодней иллюминацией мегамоллу вместе со своей изгибистой девушкой, выбрать для неё в отделе женского белья что-нибудь кружевное, красное, страстное…

А вместо этого он везёт некрасивую подружку Дергунова в мухосрань за чем-то якобы важным.

Да, в последний день уходящего года ни свет ни заря Наташа Свиридова отправилась к матери.

Она, в коротенькой песцовой шубке нараспашку, с непокрытой головным убором, подкрашенной в синий цвет щетинкой, легко выпорхнула из особнячка в центре города, много лет назад принадлежавшему какому-то купцу, а теперь обнародованному табличкой «экспериментальная частная школа».

Ехали молча.

Сначала машина долго толкалась в пробках, собравшихся спозаранку, потом, шурша по замёрзшему асфальту, полулетела по международной трассе.

«Останови здесь», — на середине пути попросила Эдуарда Наташа.

Рядом с автобусной остановкой, закутанная в платок, стояла деревенская баба с корзинкой, накрытой полотенцем.

«Беляши есть? — не выходя из машины, а лишь приопустив стекло, спросила у тётушки пассажирка дорогого авто. — Дайте два».

Женщина услужливо закопошилась.

«Будешь?» — протянув беляш Эдуарду, спросила Наташа. Но тот отказался, ссылаясь на то, что хочет поскорее доставить её по нужному адресу, не тратя время на случайный перекус.

«Как хочешь, — равнодушно согласилась с волей водителя Наташа. И добавила: — Я из материнского дома в педагогический институт по этому маршруту на автобусе ездила… Автобус всегда в этом месте останавливался, чтоб люди в туалет сходили, развеялись, а я каждый раз у торговок беляш покупала… Вкусные были беляши… Вот так».

И Наташа надкусила беляш.

А Эдуард, почуяв мясной дух, брезгливо поморщился.

                * * *

И вот, когда очередной пролесок неожиданно быстро мелькнул хвостом, а вдоль дороги рассыпались неприхотливые сельские домики, фермы и амбар, Наташа скомандовала: «Поворачивай».

Эдуард въехал в улицу, в одну колею.

Под надрывный лай длинноногого тощего пса, мчавшегося за машиной, аккуратненько крался вдоль разномастных избушек.

«Тут останови, — велела пассажирка, когда машина сравнялась с домом, скрытым за высоким забором, — в машине подожди… Я недолго… максимум час».

В комнатке с богатым бордово-пёстрым ковром на стене, с высокой ёлкой, в потолок, на диване восседала женщина.

Тучная, с седыми, но крайне аккуратно зачёсанными назад волосами, доходящими до плеч, полыхая по-нездоровому румяными крупозными бульдожьими щеками, на Наташу смотрела мать.

— Мамочка, — не дав женщине возможности успеть подняться, зацокала по половицам тонкими каблучками Наташа. Обвила родительницу руками. — Мамочка! Мама… А Сержик где?

— Сынок твой спит ещё, — обменявшись с дочкой положенными при встрече объятиями, сообщила родительница, — дрыхнет!

— Ничего себе!.. Девять утра уже!.. Вот ты его балуешь… меня ты так не распускала, — скинув шубку с плеч, присела на диван Наташа.

— Куда ж я денусь? Ты ж одного Серёжу на другого поменяла. Сыночка мне подкинула… а мне приходится жалеть и баловать.

— Мам, а я с Серёжей больше не живу, — огорошила родительницу дочка.

— Как так?

— Вот так… Теперь живу с другим мужчиной.

И Наташа вспорхнула с дивана, оставив мать в состоянии лёгкого недоумения.

— Я чайник включу… посидим, чаёк попьём… поболтаем, — и Наташа занырнула за пёстрые занавесочки, отделяющие кухонный закуток.

                * * *

Потом две женщины долго пили чай.

— Мамочка, ты часто мне говорила, что я никчёмная… что ты директор школы, уважаемый человек… а я пустышка, побрякушка и лентяйка, — неосторожно отхлебнув кипяток, обварила нёбо Наташа, от боли поморщилась, — ты говорила, что я пшик… и от меня не будет толку.

Директорша поёрзала на стуле. Передёрнулась.

— Ты посраться приехала, что ли? — агрессивно включилась мать. — Давай срись… Праздник как-никак на пороге!

— Да не ругаться я приехала! — запротестовала Наташа. — Я приехала поговорить, рассказать и доказать тебе, что я не побрякушка!.. Считаю, что под Новый год — самое время!

— Рассказывай, раз приехала, — снизошла-таки мать.

— А я теперь тоже директор школы! — дрогнув голосом, сообщила Наташа. — Как ты!.. Ты говорила, что я как ты не стану… Никогда!.. А я стала! Я стала лучше тебя!

— Да кто ж тебя в директора-то записал? Что за неумный человек такой? — вмиг обесценив дочкину заслугу, охладила Наташин пыл родительница.

— Я сама себя директором назначила! — не сдавалась дочь. — Я свою школу открыла… частную… Что хочу, то и ворочу… Сижу, умами правлю…

— Частную школу открыть — ума не надо, — положив конфету в рот, уверенно буркнула женщина, — ты попробуй-ка на государство сорок лет покарячиться… Я работала, головы не успевала поднять… муж помер, я одна тебя растила… а ведь предлагали, сватались… из-за тебя замуж не вышла… Это ты не успеваешь мужиков считать. Со счёту сбилась.

— Да не сбилась я! Не сбилась, — перестав, наконец, всерьёз воспринимать беспощадную материнскую речь, рассмеялась Наташа, — я в первый раз официально замуж выхожу… За депутата… У нас и свадьба будет… В Турции, в Каппадокии… Мы на воздушном шаре в небе поднимемся, чтобы кольцами обменяться.

— Ну, а Сержик? Ну а сынок твой как? — забыв порадоваться за дочь, горячо взволновалась директорша.

— Сержик будет жить с тобой… Это твоя компенсация… за нанесённый мне моральный урон, за психологически травмированное детство… Денег я оставлю.

И Наташа выложила на стол толстенький конвертик.

Потом она встала, вышла из кухни, осторожно шагая, заглянула в спаленку.

Её сын всё ещё спал.

«Будить не буду, — прошептала она подошедшей матери, — а то расплачется, когда узнает, что мне уже в город пора».

И сухо «клюнув» мать в рыхлую щёку, Наташа, к безмерной радости Эдуарда, выскочила из дома.

                * * *

Прошёл почти год.

Календарь отсчитывал дни поздней осени. Ноябрь нахлобучил на самую высокую башню города туманную облачность.

Марина Фролова катила коляску вдоль небольшого скверика, думала о разном.

— Мариночка!.. Марина! — окликнула её идущая навстречу женщина. — Как же я рада вас видеть!

Фролова остановилась, пыталась понять, где она выдела это приятно-округлое лицо. Но вспомнить не могла.

— Я мама Влада Степанова, Люба, — подсказала Марине знакомая, — мой сын с карусели выпал, в травматологии лежал, а вы с депутатом Дергуновым к нам с подарками приезжали… Мариночка, можно я вас обниму?

И, не дожидаясь разрешения, Люба прижалась к журналистке. На этот радушный жест душа Марины тотчас откликнулась. На её глаза накатились слёзы. Объятия женщин сплотили. Наверное, поэтому Люба перешла на ты.

— Ты стала мамой? — спросила она, осторожно заглянув в коляску. — Девочка?

— Дочка… А как поживает ваш сыночек, как его здоровье?

— Слава Богу… слава Богу… — в такт шагам жарко залепетала Любовь, — реабилитацию с ним проходим… заново учимся ходить… Слава Богу, вы с Дергуновым тогда помогли… если бы не вы… если бы не вы…

— Влад учится?

— Он на домашнем обучении.

— Есть частная школа Натальи Свиридовой… для таких детей, как Влад… для детей с особенностями здоровья… Туда устроиться не пробовали?

— Что ты, Мариночка?.. Это дорого… нам не по карману… Да нам и дома не плохо… А вы как живёте? Про себя расскажите?

И тут Марину прорвало.

Она рассказала Любе о том, что ютится с мамой и отчимом в тесной квартире; что мама её ещё молодая, стрижёт людей в салоне красоты и помощь в воспитании внучки оказать пока не может.

— А мне бы поработать… Хоть внештатным корреспондентом… Но даже на пару часов дочку оставить не с кем, — пожаловалась Марина.

— Так на пару часов можешь со мной оставить, — уверенно предложила Любовь, — я ж с Владом дома сижу. А детишек я люблю. Особенно маленьких… оставляй мне дочку. Делов-то!

                * * *

Марина позвонила в редакцию, где работала когда-то волчицей.

Трубку взял Борис Борисыч.

— Как у вас дела с трудовыми кадрами? — спросила его Марина.

— Так есть тут… молодые зубастые, — пропыхтел журналист, — а ты с Катериной поговори… Она тебя любила. Подкинет работёнку.

— А Журавлёв до сих пор фотографирует?

— Может, и фотографирует… но не для нашей газеты. Он год назад в какую-то тёплую страну укатил, да так и не вернулся… С тех пор ничего про него не слышал.

Тем же днём Фролова получила работу внештатного корреспондента. Понемногу подрабатывала, подбрасывая дочку Любе.

А ещё Марина писала роман.

О любви и ненависти, о дружбе и предательстве, одним словом, о жизни.

А ещё год спустя, под самый Новый год, ей «под ёлочку» легло электронное сообщение из главное издательства страны о том, что её произведение будет опубликовано.

«Ну, кто добытчица? — прочитав письмо, торжествующе вопросила Марина небеса. — Кто волчица?»