Последний карнавал

Представляю вашему вниманию рассказ, повествующий о жизни, творчестве и любви питерского художника Сергея Поршнева. Хочу обратить внимание на то, что рассказ содержит интимные сцены и ненормативную лексику и рассчитан на читателя старше 18 лет.

Написание художественных текстов  в наше время стоит перед серьёзным кризисом. Имеет ли смысл, к примеру, писать о любви после всего того, что уже было написано? Да и вообще, кажется, почти все сюжеты, связанные с отношениями между людьми, разработаны до дна, ну, или почти до дна. Писать имеет смысл только в том случае, если способен сказать что-либо выходящее за привычные рамки…
Развивая эти мысли перед знакомым, находящимся в том градусе подпития, когда так и тянет «высказать всю правду в лицо», я натолкнулся на довольно грубоватый ответ: «да про любовь ты и не сможешь написать, у тебя либо казённо-статейный стиль, либо едко-фельетонный».
Меня это, конечно, задело, и я предложил пари: если за несколько дней я напишу и выложу рассказ о любви, с него бутылка французского fussigny ХО, если не справлюсь - с меня. Через несколько дней на моей странице в «контакте» появился рассказ живописующий внезапно вспыхнувшую любовь к неизвестно откуда появившейся девушке, которая, впрочем, в конце повествования так же внезапно исчезает. Собственно, вот этот рассказ:

Муза.
Друзья не раз спрашивали меня:   а почему бы мне не написать что-то большее, чем заметки в соцсетях? Живо представляя себе объём работы, я лишь лениво отшучивался…
Проходя однажды по общему коридору, увидел возле своей мастерской симпатичную девушку, одиноко стоящую возле запертой двери:
- Вы, кого-то ждёте? – удивлённо спросил я. Она неуверенно кивнула.
- А хотите настоящего кофе на песке? – неожиданно для себя, предложил я.
- Лучше чаю, если можно, - несмело, после паузы ответила она.
Пригласив её к себе и усадив в кресло, я принялся поить девушку чаем со счастливо оказавшейся у меня шоколадкой. Чем больше разглядывал её, тем больше она мне нравилась: великолепные, чуть волнистые волосы, редкие сейчас голубые глаза, "точёная" фигура. Чем-то она напомнила мне героиню из прочитанной в детстве сказки. Разговор, между тем, не клеился. Не зная, что ещё можно сделать, скорее, от отчаянья, чем с надеждой, я принялся читать ей свою очередную зарисовку, которую с некоторой претензией назвал «рассказом». К моему немалому удивлению она была в восторге: искрящиеся глаза, живые, непосредственные замечания. Ей действительно было интересно! Мечтая продолжить знакомство я признался, что это лишь начало большого, задуманного мной рассказа. С неожиданной для меня горячностью она попросила пригласить её на чтение, когда продолжение будет готово, конечно. Договорившись встретиться через неделю и обменявшись телефонами, я проводил её к выходу.
Лишь позже я отметил для себя две странности – она не спросила кто я, и почему пишу какие-то рассказы, и, просидев у меня несколько часов так и не вспомнила про того, кого ждала в коридоре, где я её встретил. Но увязнув в её ярких, ещё по детски живых и доверчивых глазах, я, отбросив сомнения, засел писать вторую часть моего рассказа.

   Чем ближе подходило назначенное время, тем больше мной овладевали сомнения - наша встреча и договорённость были слишком необычными. Но она пришла точно, минута в минуту, это, пожалуй, удивило меня больше всего.
Плотно засев за писательство во время наших ставших регулярными встреч, я читал ей продолжение своего рассказа. Хотя сюжет был явно не для молодой девушки, тем не менее, она живо обсуждала со мной детали, проявляя при этом немалую проницательность и понимание жизни. Попутно мы много общались и на другие темы. Сказать, что она оказалась интересной - значит не сказать ничего. Даже если бы моя Муза не была красивой девушкой, она в любом случае представляла ценность как яркий и умный собеседник. Шутя, обсуждая сложные мировоззренческие вопросы из тех, которые редко способны «поднять» взрослые, умудрённые опытом люди, она в ответ на моё удивление лишь округляла глаза: «а что здесь такого, это же очевидно?». Глядя на её милое, почти детское лицо, голубые глаза, задорно смотревшие на меня из-под трогательной русоволосой чёлки, я, чтобы убедиться, что это не сон, украдкой щипал себя за запястье и, обалдев от счастья, тихонько повторял: «так не бывает». В розовом тумане, всё больше и больше влюбляясь, несколько недель я жил лишь мечтой о ближайшей встрече. Платой за это счастье было всего лишь восемь или десять очередных страниц, которые следовало написать к её следующему визиту. Читая попутно что-то из своих старых текстов и слушая её непринуждённые замечания по поводу подтекстов и вторых планов, я не без юмора вспоминал беспомощно-эмоциональные попытки некоторых моих, считающих себя интеллектуалами, знакомых. На память также пришла лекция одного эзотерика, рассказывающего о том, что бывает такой уровень духовной связи, когда мысли просто перепасовываются друг другу, и люди совместно рождают что-то общее, новое, то, что ни один из них не сделал бы самостоятельно.

Посреди этой идиллии, когда я наконец уже поверил, что это не сон, и дописав раньше договорённого с нею времени последнюю часть своего рассказа, окрылённый предвкушением скорой встречи, радостно набрал её номер. В ответ равнодушный голос оператора сообщил мне, что «абонент. ..» Снова и снова нажимал я безликие цифры. Она пропала. Наверное, как и положено настоящей Музе, исчезла, выполнив свою роль. Несколько дней я бесплодно ждал, что внезапно появившись в мастерской и мило улыбнувшись, она мягко укорит меня за моё нетерпение. Чувствуя себя совершенно нелепо, бессмысленно расспрашивал коллег по этажу, я ничего не знал о ней кроме имени, которым она назвалась при первой встрече, и в котором теперь я уже не был уверен. Впустую разглядывая фотографии своих «друзей» в контакте (никого похожего среди них не нашлось), я почувствовал, что потерял ставшего уже близким и родным человека, на сердце надолго поселилась холодная липкая лягушка. Равнодушно смотрел я на написанный для неё «рассказ», мавр сделал (вернее не сделал) своё дело, больше он мне был не интересен.

Тем временем, в гости ко мне зашёл старый друг, я должен был срочно закончить работу, и чтобы хоть как-то его занять, вручил ему этот рассказ. Часа через полтора с удивлением увидел, что взрослый, умудрённый жизненным опытом человек, сидит весь красный, на глазах у него выступили слёзы.
- Это, - запнулся он, подбирая слова, – это сильно!
- А вот здесь я бы смягчил, - продолжил он, показывая мне части текста, – а это и вовсе пока придержал бы. Рано. Время ещё не пришло, - деликатно указал на несколько абзацев.
- Скорее, поздно, – парировал я.
- Ну, так или иначе, не нужно...
- Но остальное - сильно! - ещё раз повторил он. - Нужно обнародовать!

Не находя на это энергии, я надолго отложил писанину, предпочтя заняться другими делами. Через несколько дней у дверей мастерской вдруг снова увидел Её. Жестом пригласил зайти, усадил в кресло и, налив чаю, исподволь принялся разглядывать. После её исчезновения прошло почти два месяца, выглядела она точно также, как и прежде, но что-то разительно поменялось внутренне. В ответ на мой вопросительный взгляд, она принялась рассказывать какую-то насквозь фальшивую чепуху, якобы объясняющую её внезапное исчезновение.

- Да? - еле слышно спросил я. Она колебалась, ей явно хотелось искренне рассказать о том, что произошло за эти два месяца, но так и не решившись, в конце концов спросила: - Как твой рассказ?

Муза исчезла растворилась, передо мной сидела самая обычная девушка, каких немало гуляет по улицам нашего города. Из тех, что можно легко и непринуждённо пригласить в кафе, на дачу к друзьям, но странно было бы читать ей что-либо, и ещё более странно обсуждать темы, которые всего два месяца назад служили предметом наших оживлённых бесед. Тем не менее она ждала, и, неохотно достав ноутбук, вспоминая рекомендации, которые сам когда-то давал знакомым музыкантам, я попытался настроиться на «артистическое состояние». Бесцветным напряжённым голосом прочитав пару страниц, и, выслушав её сделанные невпопад комментарии, я вспомнил как ещё совсем недавно; своими живыми непосредственными замечаниями она разворачивала вторые и третьи планы моего рассказа, и как после её ухода, я, в страхе забыть, торопливо вносил правки, придающие тексту объём и яркость.
Оборвав чтение я тихо произнёс – знаешь, давай лучше потом, просто пришлю тебе его на «мыло».

- Но это же авторское чтение? – прошептала она. ..

Проводив её до дверей я с облегчением захлопнул ноутбук, доверие, которое мы когда-то почувствовали друг к другу безвозвратно ушло, растворилось так же бесследно, как и, увы, слишком многое в нашей жизни.
Лишь через несколько дней, вспомнив о рассказе, я нашёл там пустоту…
- Флешка отформатирована подчистую, - пояснил знакомый компьютерщик, - наверное глюк какой-нибудь.
Увы, мой первый «настоящий» большой рассказ в 27 страниц, написанный в «соавторстве» с Музой безнадёжно пропал, и мне оставалось лишь, вспомнив старую комедию, высоко поднять правую руку и, резко взмахнув ею, громко воскликнуть – да и хер с ними!
Конец рассказа.
***********************
Сразу после публикации позвонил старый друг и сходу огорошил: «я примерно представляю круг тем, которые ты обычно обсуждаешь. Молодой девушке это не может быть интересным. Она «зеркалит», ловит твою мысль и тебе же отпасовывает. У тебя возникает иллюзия, что она с тобой общается! Вопрос: зачем она это делает?». Далее последовал подробный инструктаж, как, избежав «разводилова», сохранить свои деньги и имущество.
 
Вскоре раздался ещё один звонок. Высоко оценив сам рассказ, собеседник почему-то проявил повышенный интерес к интимной стороне отношений с Музой. Подивившись столь странному любопытству, я, тем не менее, не стал упрямиться и тут же нафантазировал ему несколько пикантных эпизодов с выдуманной мною в одноимённом рассказе героиней.

- Ну, конечно! Тогда всё понятно! Для молодой девушки это слишком экстравагантно. Ты её напугал! – сделал вывод мой собеседник и, поделившись со мной, как, по его мнению, «надо было», благополучно распрощался.

Ещё один товарищ обсуждая этот рассказ, сочувственно поинтересовался: «а ты уже, наверное, планы выстроил, рассчитывал на что-то?» Я не стал его разочаровывать и грустно признался, что в мечтах уже успел жениться на Музе, счастливо прожить с ней до глубокой старости и умереть в своей постели держа её за руку, шепча последнее прости.

В общем, вариантов много...

Единственный, кто не спешил обсудить со мной «Музу», был спорщик, с которым мы «зарубились» на fussingy. Лишь через несколько дней с большим трудом дозвонившись до него, я напомнил про наше пари. Изрядно поупиравшись, в итоге он всё же неохотно признал: «что рассказ о несостоявшейся любви выглядит вполне достоверно и вызывает живую эмоцию». После долгих препирательств, отчаянно сетуя на безденежье, он таки пообещал принести заветный напиток.
 
Через пару недель ко мне в мастерскую, как всегда внезапно, нагрянула старая знакомая - Алла Кугельман. Девушка бурной и необычной судьбы, приехав когда-то из глухой провинции, начинала официанткой, позднее даже имела свой ресторан, который в конце концов благополучно просрала. У Аллы всё всегда бурлит и кипит, она способна неожиданно приехать на Порше и, скажем, через полгода после этого, притащившись в драных джинсах с голодным энтузиазмом схомячив без спросу единственную лежащую на столе булочку, попроситься пожить на несколько дней. Как-то под большой стакан её подружка поведала мне о том, как Алка, зацепив в клубе «жирного хахаля», проснулась на следующий день в шикарной квартире от воплей Ксюши Собчак, оказавшейся близкой подругой новоприобретённого Алкиного приятеля. Не растерявшаяся Алка, обложив Собчачиху матом, предложила ей отправится в популярное в народе «пешее путешествие». После чего, разругавшиеся было в хлам дамы, неожиданно разговорившись, выпили мировую. В конце концов Алла конечно всё же оказалась на улице, что, впрочем, на непотопляемую Кугельман не произвело особого впечатления.

- Прочитала я твою «Музу», до ванильных рассказиков уже докатился, – ехидно начала Алла.
- А что такое, плохо написал? – удивился я.
- Написано-то прилично.
- А что не так?
- Ты правда не понимаешь, Серёжа?
Моё лицо выражало самое искреннее недоумение.
- Нормальный человек, когда хочет отыметь девушку, не занимается ерундой, а просто приглашает её в приличный ресторан!
Я искренне рассмеялся, Алла была неисправима. Долго она не могла поверить рассказу о моём пари, и лишь когда я торжественно вытащил плоскую дизайнерскую бутылку FUSSIGNY ХО, радостно выдохнула: «наливай». Вдумчиво продегустировав коньяк, она в очередной раз недоверчиво переспросила: «что, действительно всё выдумал? Надо же, молодец!» И лишь после второго бокала, заметно повеселев, выдавила:
- А знаешь, всё таки это фуфло!»
- Что фуфло? – напрягся я.
- Написано нормально, а сюжет фуфло, - не унималась Алка.
- Но почему?
- Такое в ХIХ веке прокатило бы с умильным всхлипом. Ну в ХХ–ом, ладно, могли ещё скушать, но сейчас это выглядит смешно!

Я набрал в грудь воздуха чтобы как следует осадить эту хамку, но Алла вдруг негромко предложила: «Серёжа, а поехали смотреть кота?» Мы дружно взахлёб засмеялись, это был наш старый прикол, когда, только познакомившись с нею, я, вещая обо всём на свете, старательно очаровывал её красноречием, и вдруг неожиданно для себя выпалил: «а поехали ко мне?!!».
- Блин, ты бы ещё прямо сказал – поехали трахаться!!! - взорвалась тогда Алка. - Я же девушка всё-таки! Нельзя так по-дебильному! – неистовствовала Кугельман. - Пригласил бы меня, например, к себе, посмотреть коллекцию старинных икон! Что, нету икон? – ехидно глянув на меня, заключила она. - Ну хорошо, коллекцию марок? И марок нету? – уже откровенно издевалась Кугельман. - Тяжело быть нищебродом! А хоть что-нибудь у тебя есть?
- Да пошла ты …! – развернулся я чтобы уйти.
- Куда ты из своей собственной мастерской? Утопиться что ли решил, как Муму? Весь вечер пылил, убалтывал, и всё насмарку! Терпение надо иметь! Могу я немного повыпендриваться, перед тем как упасть в твои объятия? - Алка издевательски смотрела на меня.
- Так всё-таки, упасть?
- Я ещё ничего не решила!
- Решай быстрее, а то падать будешь одна, у себя дома! – взбеленившись я уже поставил на ней крест и ни на что не рассчитывал.
- Кот у тебя есть? – неожиданно спросила она.
- Есть.
- Так вот и пригласи меня, посмотреть редкого породистого кота!
- Я не уверен, что он породистый.
Алла раздражённо выплюнув ругательство, заорала: – Я уверена! Он породистый!! Поехали смотреть кота!!!

В отместку я заставил её проехаться в тормознуто–дебильном питерском автобусе, медленно, как похоронные дроги, тащившимся через центр города.
- Есть пробка или нет, они всё равно телепаются как коровы, – бесилась Алла. – Эй, водила, у нас не обзорная экскурсия по городу! – громко, на весь автобус проорала она. – Мы домой хотим, – чуть тише добавила Кугельман.
- Слушай, если ты жлоб, то давай я сама за тачку заплачу? Поехали? – повернулась она ко мне.

Но за короткое (на тот момент), время знакомства, Алла уже успела обозначить себя как фанатка Кастанеды, правда, полный текст этого автора она так и не осилила, что предоставляло мне широкое и благодатное поле для свободного цитирования. Я немедленно вспомнил эпизод, когда находившийся в гостях у дона Хуана, Карлос, захотев пить, направился было в свою машину за «колой», на что дон Хуан заявив: «ты пришел ко мне, а я пью воду, значит и ты будешь пить воду», - заставил его отнести колу обратно, после чего Карлос, находясь у него, послушно пил только воду. Торжественно поведав об этом, я легко убедил Аллу, что мы должны ехать именно в этом идиотском автобусе. Вообще, Кастанедовский дон Хуан был для Алки некой территорией высшего знания, приобщением к чему-то сакральному, но прочитать больше двух-трёх страниц, не задремав при этом, она не могла, чем я цинично пользовался. Ну, например, нужно мне чтобы она с утра сгоняла за сигаретами, я тут же «вспоминал» соответствующий эпизод из Кастанеды, и нечесаная, не выспавшаяся, загипнотизированная авторитетом классика, Алка тащилась в ближайший магазин. Причём, в конечном итоге, даже начав догадываться, что её развели, самолюбивой Кугельман было проще, «согласно единственно верному учению дона Хуана», в очередной раз сбегать мне за сигаретами, чем признать, что до этого ею просто пользовались как последней лохушкой.

В общем, и в этот раз мы поехали ко мне «смотреть кота», Алла прихватила с собой бутылку выигранного мною fussingy и, прямо из горла делая украдкой по несколько торопливых глотков, поучала меня: «Ты, Серёжа, зря пить бросил. Тебе не идёт. Когда ты пил, рассказы писать не нужно было, для тебя тогда буквально каждая «музой» была. По пьяному делу убалтывать ты умел, а щас чего?».

Добравшись до дома, мы долго и разносторонне «рассматривали кота», после чего Алка положив голову мне на грудь, спросила: – А признайся, Сергей, ведь Муза эта - твоя мечта. Ты ведь писал и хотел, чтоб именно такая появилась? 
- Давай не будем об этом, – тихо ответил я.

- А-а-а, - с пол-оборота начала заводиться она, – конечно, Муза это святое, это наш идеал! А Алла - обычная ****ь, она таких тонких вещей понимать не может. 
Для абсолютно безбашенной Кугельман, подобные рефлексии были чем-то совершенно новым...

- Ну что ты, Алла, - примирительно сказал я, – просто не всегда же хочется об этом говорить.
- Со мной, хочешь сказать?
- Почему с тобой? Вообще!
- Нет, ну понятно же, что ты её просто намечтал, ну признайся?!
- Намечтал, – согласился я.
- И спор ваш, с мудаком этим, это же только случайное совпадение, повод. Ты всё равно бы написал такой рассказ?
-Э-э-э, не знаю может и не написал бы.
- Но тебе хотелось, чтобы такая Муза появилась?
- Ну что ты пристаёшь? Понятно же, что хотелось!
- Слушай, а почему тогда она у тебя пропала?
- Ну, это очевидно, я пишу, пишу, смотрю, какая-то идеальная картинка получается, нереалистичная, в жизни так не бывает...
- Идеальная? – взревела Кугельман. - Она у тебя - обычная мелкая сучка, что в начале рассказа, что в конце.
- Что?!! – я вскочил, накинув халат прошелся по комнате, и уже спокойней спросил, – Это почему она сучка?
- Вот, смотрим, - Алка с ехидным выражением достала планшет, – она внезапно появилась возле дверей мастерской и несколько часов там у тебя просидела.
- Не у меня! – раздраженно перебил я.
- Ну да, понимаю, это рассказ, фантазия просто, – согласилась Алка, – не у тебя. Но, допустим, это реальная девушка, ты не задумывался, зачем она пришла, и что ей нужно?

- Ну, это каждый сам может домыслить, – я всё ещё не понимал, куда она клонит.
- Чё тут домысливать, я тебе и так скажу! – презрительно скривилась она. – У неё с парнем какие-то непонятки, и она решила ему отомстить. Рога наставить! Вот и пошла куда глаза глядят, попала в этот ваш звездюшник. Её надо было сразу сходу вести «кота смотреть», а не рассказы свои долбанные читать…

- Допустим, а потом она зачем приходила, в следующие разы?
- Ну это же очевидно, - Алка презрительно выдавила несколько ругательств в мой адрес, которые я, заинтригованный её неожиданной фантазией, пропустил мимо ушей. – Непоятки у неё с парнем продолжались, а ты - кекес гладкий, ухоженный, – Алка, издевательски посмотрев на меня, продолжила – для запасного варианта прокатишь…
- Не я – автоматически поправил её.
- Не ты, хорошо, не ты, герой твой. – успокоила она меня. И ехидно продолжила: – Староват ты стал, герой твой, в смысле!
Я всколыхнулся, но разогнавшуюся Кугельман было не остановить.
- Ещё недавно ты на неё и не посмотрел бы!
- Это почему?!! - удивился я.
- Я прям вижу её, как живую, – саркастически продолжила она, – спирохетно бледный еблет, жиденькие волосёнки, желтые, торчащие в разные стороны зубёшки! Подростковые титьки, которые в лупу нужно разглядывать, – откровенно издевавшаяся Алка, внимательно отслеживала мою реакцию.

Понимая, что возражать бессмысленно, я с напускным равнодушием спросил: - Это с чего ты такое взяла?
- Ну а что? Яркая красивая девушка, как я, например! Будет часами слушать твои долбанные рассказы?
- Ну ты же? – я неопределённо махнул рукой на диван.
- Э, нет, не надо! – Алла погрозила мне пальцем. - Никаких рассказов я не слушала, мы сразу «кота смотреть» поехали.
- Я тебе больше скажу, – продолжила она, – у меня прям щас, племянница - мокрощёлка двадцатилетняя, развели её, овцу эту, на Кундеру!

- На чего? – не понял я.

- Ну это хрень такая есть, книжонка сраненькая, мудака одного. Там затирают – живёшь один раз, нужно ко всему легко относиться, перепихнулись, например, и что? Никаких обязательств! Туда, сюда, обратно, о боже, как приятно! – ёрнически процитировала Алка пошлую детскую песенку. – В общем, пашешь девушку во все отверстия, отвечать за неё не надо, вкладываться в неё тоже не надо, лафа! И вот племяннице моей, Тане (ты может её даже видел?) ухарь один засрал мозг этой хренью, у него их несколько куриц таких безмозглых, хорошо устроился кундерятник! Попросила я Каренчика, он поговорил с ним. Теперь этот кундеровец от Таньки шарахается, Каренчик он ведь парень простой, обещал этому ушлёпку оторвать кой-чего, если ещё с Танюшкой увидит!

- Какие у вас страсти-то! – с интересом сказал я. – А племянница-то как?

- Танюшку одну не оставим, Каренчик найдёт ей кого-нибудь из нормальных пацанов, зачем ей крыса эта?
- А ты не боишься, что Каренчик сам и будет…  нормальным?

Не сразу въехав, Алла вопросительно уставилась на меня, - Ты хоть сам то понял чё сказал? – громко в голос заржала она. Вспомнив в общем-то симпатичную, но какую-то блеклую, как-будто потухшую, чуть сутуловатую племянницу Алки, и глядя на большие миндалевидные глаза Кугельман, её слегка крупноватый, но при этом не лишенный своеобразной изящности породистый нос, навевающие всякие фривольные мысли - пухлые губы, наливные груди и крепкую, рвущуюся из джинсов задницу, я понял, что сморозил глупость. В свои 29 лет, тщательно следящая за собой Алла, выглядела гораздо ярче и интереснее своей двадцатилетней племянницы. И дело было даже не в её внешности, она была яркой внутренне, что называется, харизматичной. Всегда весёлая, шумная, полная жизни, и при этом ужасно ехидная. Почему-то вдруг вспомнился рассказ её подружбайки Стелки о том, как несколько лет назад на одном из полу-светских «пати» подвыпившая Алка принялась обходить присутствующих, задавая всем один и тот же идиотский вопрос: «а что у вас рожи такие? Как опоссаные? Случилось чё? Попугайчик умер?». Долго я хохотал, живо представляя питерский «бомонд» с их отчуждённой надменностью, постными, отталкивающими даже мысль о малейшем амикошонстве лицами, натужным, маскирующим равнодушие к людям чувством дистанции, и живую непосредственную Кугельман с её совершенно идиотским провокационным вопросом. Там то её и заприметил Карен – мутный деляга, связанный по слухам с Газпромом. По словам Аллы, он был там чуть ли не единственным, у кого было живое человеческое «не опоссаное» лицо.
 
- Нормальную девушку на Кундеру не поймать, - словно прочитав мои мысли, изрекла Кугельман, - это ж комплекс неполноценности!
- Почему? – не понял я

Алка, подчёркнуто ехидно уставясь на меня, приподнялась на диване и картинно выставив свои живописные, дивной формы груди, зычным шепотом занозисто спросила: – Ну а что, вот такая, как я, согласится на кундеровщину эту сраную? Отсутствие обязательств, невыносимая лёгкость бытия! Это же для убогих совсем!!! Да если я трачу на человека своё время, дарю ему праздник жизни, он уже, сука, мне по гроб обязан! Это же позиция прислуги, блять, когда ты сама официантка по жизни (даже если менеджером работаешь), и прекрасно знаешь, что не ты, так другая его обслужит. Всё равно! А ещё вдобавок, мама у тебя уборщица! Это их блеклые рожи, на которых отпечатано три поколения непрерывного промискуитета ничего не стоят, это там никаких обязательств, а не у нормальных людей!

Вновь завернувшись в одеяло, Алла потянулась за лежащей на столике грушей.

- Промискуитета? Ого, это ты в нете выудила? Занозистое выражение!
Победно посмотрев на меня, она самодовольно выпалила:  – А чо, не так что ли? Тож понимаем кой чего!

Алка понимала о себе очень много, она почти два года проучилась на психолога и уже, бросив учёбу, умудрилась несколько лет прожить в студенческой общаге. Конечно, ей, приехавшей после школы из маленького южного городишки с трудно запоминаемым названием, и едва обустроившейся в течении пары-тройки лет в Питере, сумевшей почти сразу перетащить из своих дремучих долбеней маму, и ещё через несколько лет умудрившейся купить для неё хоть и маленькую, но уютную однушку, а позже, переехав на несколько лет в Москву, выдернувшей туда и устроившей учиться своего младшего брата, после чего, уже с помощью Карена пристроившей его на хорошую работу, у неё, быстро находящей общий язык, умеющей помогать людям и пользоваться их помощью, рассуждения о «лёгкости бытия», о том, что «никто никому ничего не должен», вызывали дикое раздражение.
 
- Твоя Танюша это одно, а моя Муза - совсем другое! - слегка уязвлённо проговорил я.

- Да ладно, они щас все как инкубаторские! – безапелляционно выпалила Кугельман.
- Хорошо, а почему Муза исчезла? Исходя из твоего знания психологии.
- Так это же вообще очевидно! – Алка вновь раздражённо ругнулась. – Помирилась с парнем. А через два месяца снова поссорились с ним, уже окончательно, вот она там у тебя такая пришибленная назад и приползла. Ну как помирилась? У них же, блять, у кундеровцев этих долбанных, ни любви, ни ненависти настоящей нету, надо быть человеком нормальным для этого! У них всё как-то около, ни рыба, ни мясо, долбануло в голову, провели время вместе, долбануло ещё что-нибудь, то порознь! Это-то всё прочитывается легко, сам же любишь всё время планы вторые искать. – Алка победно взглянула на меня. – Ну вот, что она пришла, взяла и всё искренне рассказала? Нет, начала что-то маловразумительное затирать. Да и вообще это гнило всё выглядит, чего, спрашивается, изначально сидела часами? Там же всё читаемо! У уродов этих, в «кундерятниках» ихних как? Сунул, высунул, налево, направо, легко без обязательств! А она девушка всё таки, ей внимание нужно, тепло, вот она и приходила эмоционально подзаряжаться!

Я молчал, Алка же начала заводиться.

- Вот меня, знаешь, что бесит, ты же сам её выдумал, нафантазировал кучу всего, а появись такая сука, сядь вот так напротив тебя, начни слушать этот бред, который ты там понаписал, ты действительно размякнешь и влюбишься. Ты уже влюбился, в фантазию! А чем она лучше меня? Да ничем… хуже гораздо! Наше отличие в том, что я искренна, а она нет, я живая, настоящая, а она как зомби, блять! Давай представим на минуту, что она существует, и ты описал реальные события. Что она такого хорошего сделала? Нервы помотала? А я? Сколько радости приношу! Тебе что плохо со мной? А ведь появись эта твоя Муза в реальности, ты же побежишь за ней, как собачонка!

- Ну не утрируй, Алла, это же просто образ, целиком и полностью выдуманный.
- Даже выдумать по-человечески не мог!
 - Всё же зря ты так на неё, как это, ничего хорошего не сделала?! А эмоциональная близость, духовная, это по-твоему ничто?
- А что же она тогда исчезла, и этому твоему герою потом ничего внятно не сказала, если они так близки? Да и какая с кундеровкой «духовная близость»? – ехидно передразнила она мою интонацию - Это же кролики в вольере, шавки подзаборные, у которых ни прошлого нет, они от него отказались, им за него стыдно, и будущего не будет, в него вкладываться нужно, а им лёгкость подавай!!!
- Да брось ты, ну предположим попался подонок такой, засрал девчонке моск кундерой, и что? Со временем поумнеет! Это я в гипотетическом ключе, конечно! – перехватив её вспыхнувший взгляд, уточнил я.
- Н-е-е-т, - протянула она, - ты совсем ничего не понял. Если бы она не была пустышкой, на эту хрень не развелась бы! Либо ты человек, который принимает на себя ответственность, и тогда никакой урод тебя на эту муть не разведёт…! – Алла смачно со вкусом выругалась. - Либо шавка инкубаторская в вольере! Вцепляешься тогда в философийку эту сраную, как в ширму, чтоб пустышность свою прикрыть!

Я предпочёл промолчать, но Алла воинственно смотрела на меня ожидая возражений. В принципе, конечно, она права, кто-то наследует часть своего мира, для того чтобы его сохранить, обустроить и передать дальше, а кто-то самоустраняется, предпочитая оставаться былинкой на ветру, прислугой при чужом интересе. Но почему лёгкая в общении, внешне всегда беззаботная Алка, вдруг заговорила об этом, да ещё так агрессивно, вот это было не очень понятно.
 
- Ты, между прочим, тоже постоянно исчезаешь, иногда по полгода даже! – попробовал я перевести разговор.
- А я прям нужна тебе сильно? Да если бы я была действительно нужна, меня уж второй раз звать не пришлось!
- Подожди, но ты же живёшь с этим своим?
- А хочешь у тебя останусь, замуж возьмёшь? - она смотрела уже с откровенной злостью. – Да не пугайся ты так, я пошутила! Побледнел аж, нахрена ты мне нужен, нищеброд!
 
В общем с Алкой точно не соскучишься! Утром я проснулся от щёлканья мыши и, увидев горящий экран своего старенького компьютера, сразу всё понял. Она уже успела проверить переписку в контакте и, убедившись, что ничего похожего на Музу там действительно нет, значительно подобрела.
 
- Удалила рассказик твой, кстати, а то ты там жалко как-то выглядишь, – безмятежно призналась Кугельман. Спорить было бессмысленно, тем более что на флешке имелась сохранённая копия. Проведя у меня ещё и следующую ночь, утром Алка села в вызванное такси и, небрежно махнув на прощание рукой, умчалась по своим делам.

Хоть я и старался не подавать вида, но её замечания меня задели. Лиричная и, как мне казалось, трогательная история о неудавшейся любви, приобрела какой-то неприятный подтекст. Нужно сказать, что я, в принципе, никогда не любил фильмы и литературу о любви, всегда по мере возможности избегал этой темы, и если бы не провокативное замечание моего навязавшего мне пари знакомого, никогда бы за неё не взялся. Я глубоко задумался, пытаясь понять причину такого настороженного отношения к этой, в общем-то, глубоко человеческой теме? Может быть потому, что у меня самого в жизни было слишком мало любви? Продолжая размышлять, я вдруг понял: всё что мы обычно называем этим словом, всё что бросается в глаза, все эти эксцессы, безумные яркие, привлекающие внимание поступки, всё то, что мы обычно видим в фильмах и книгах про любовь, а порой и в жизни, это не от любви, а как раз от неуверенности в том, что ты нужен человеку, от желания привлечь его внимание. Настоящая взаимная любовь полна спокойствия и уверенности, она внешне неброска, но наполнена внутренне, и именно в силу этой своей особенности она не сценична, не литературна, и не кинематографична. Про неё сложно написать так, чтобы читалось взахлёб, настоящая любовь, это глубокое внутреннее переживание, которое плохо ложится на страницы книг и экраны фильмов. Парадокс в том, что ассоциируемый обычно с «большой любовью»  накал, эдакий, нередкий в таких случаях надрыв, говорит именно об отсутствии или, по крайней мере, недостатке любви. Если человек действительно дорог, его не будешь доводить до белого каления, отнесёшься к нему внимательно и бережно!

Решив доработать рассказ, я придумал ему концовку, объясняющую странное на первый взгляд поведение Музы и полностью опровергавшие клеветнические построения Кугельман. Итак, вот этот рассказ:

Муза (продолжение).
Где-то через полгода мне неожиданно позвонили, незнакомый женский голос предложил встретиться. Привыкший к тому, что люди интересуются моими работами, я не раздумывая пригласил её в мастерскую.
На пороге стояла не старая ещё женщина, черты лица которой были мне до странности знакомы.

- Я мама Музы, – просто сказала она.
Предложив ей кресло, я уже начал догадываться...
- Мы живём в Коммунаре, дочка плохо себя чувствовала, там нам поставили предварительный диагноз и отправили в Питер на обследование. Она каждую неделю приезжала на электричке одним днём. Попутно, конечно, ходила по городу, смотрела, чтобы не просто так ездить. К вам попала случайно, здесь у вас компьютеры кто-то чинит... Ей было интересно!
- Значит, всё таки «было»? – всё ещё не веря, спросил я.
Сглотнув ком, женщина тяжело кивнула.
Я всегда был уверен, что болезни имеют психосоматическое происхождение, а у меня очень сильная энергетика… но такое возможно, только если и у неё были какие-то чувства ко мне… А вот были ли они?
 – Она не хотела втягивать вас, – как будто прочитав мои мысли произнесла гостья. 
- Но ведь обычно от онкологии так быстро не умирают, – удивился я.
- Ей укол какой-то сделали, – одними губами, почти беззвучно прошептала она.
- А-а-а…

Повисло тягостное молчание, слова утратили смысл.
- Знаете, Муза просила передать, – открыв сумочку, женщина достала небольшую клеёнчатую тетрадь и бережно вытащила из неё фотографию. На невысоком, «советского» ещё образца диванчике сидела хрупкая девочка, почти подросток лет семнадцати на вид. Доверчивый и трогательно беспомощный взгляд голубых глаз удивлённо смотрел в объектив. Сдвинутые вместе круглые коленки, задорно торчали из стильно обтягивающего стройную фигурку платья. Машинально перевернув снимок, я наткнулся на старательно, по школьному выведенные буквы: «Серёже на добрую память», под которыми стояла неловкая раскорячистая подпись. Припомнив как сухо разговаривал с ней во время нашей последней встречи, с горьким раскаянием подумал – как легко мы судим друг друга и как мало способны понять.
Погруженный в размышления, совсем не заметил, как ушла мама Музы. Разглядывая фотографию, я горько задумался о том, как страшна бывает невозможность что-либо изменить.
**********************

Буквально через пару часов после публикации нового варианта «Музы» позвонила Алка Кугельман. 

- Ты из неё почти святую сделал,  – с уважением сказала она.
- Надо же, молодец! И я получилась как живая. Наконец и обо мне написал! Только вранья уж больно много, – оживилась Кугельман. – Про Ксюшу Собчак, например, это бред полный. Стелка наврала тебе! Не было этого. И в магазин я бегала не из-за Кастанеды, просто хотелось сделать человеку праздник, а ты ничего не понял! И чего ты там разнылся, не любит его никто? А я?

- Да это же рассказ!

- Рассказ, понимаю, - парировала Алка, - но всё равно, мог бы и поменьше наврать. А что, все, кто пишет, так врут?
- Все! – заверил я. – Если правду писать, никто читать не будет.
- А вообще, молодец! – ещё раз прочувственно похвалила Алка. – Знаешь, я даже плакала! Жалко девчонку, молодая ведь совсем, – всхлипнула она.
- Рассказ… – начал было я.
- Да понимаю, конечно рассказ, а всё равно жалко! Слушай, я приеду, у меня Макаллан тридцатилетний есть, отпразднуем? И ещё, - замялась она, - у тебя ведь найдётся что- нибудь неопубликованное? Почитаешь?
- Конечно! – с готовностью отозвался я.
- Ну вот, - умиротворённо подхватила она, - нет чтобы просто позвонить и сказать по человечески: «Аллочка, я тут рассказ новый написал, приезжай, послушаешь?» А он херню всякую городит! Ну, короче, жди! – заключила она.
 
Глянув на порядком запущенную квартиру, я принялся наводить порядок. Визит человека-праздника обязывает! Кинув взгляд на развешенные на стене картины, остановился на своём любимом  «Городе Солнца». Полное яркой праздничности полотно изображало идеальный город солнца, в котором люди живут в мире и счастье. Светлые чистые лица, полные блеска и здоровой энергии глаза. Город, где каждый дом создан по особому проекту, индивидуален, и совершенно непохож на другие! Где нет зависти, злобы, коварства потому, что каждый владеет тем, на что он имеет право, и точно знает, что меньше, чем он заслуживает в силу приносимой им людям пользы, не получит. Нет зависти также потому, что все люди этого города настолько полны, что им некому и незачем завидовать. Я очень долго работал над этой картиной, важно было изобразить не пассивное благостное смирение, а полную активной энергии, силу созидания! Для того чтобы этого добиться я подходил к ней только в минуты душевного подъёма, тогда, когда энергия и силы били через край, когда хочется обнять и полюбить весь мир. У каждого человека бывают минуты, в которые он становиться лучше, добрее, становиться способным на что-то настоящее, большое! Но в суете обыденности мы нередко расплёскиваем эти драгоценные моменты. Сделав огромное количество эскизов, сроднившись с темой, я научился внутренним усилием вызывать у себя нужное состояние! Картина помогла мне стать гораздо более счастливым человеком, и я очень дорожил этой работой и ни за что не хотел с ней расстаться. Алла же по непонятной причине ее нененавидела. Её буквально трясло при виде этой картины. Постоянно выдумывая какие-нибудь издевательские комментарии, она всячески изощрялась, стараясь выдвинуть такую интерпретацию, которая выворачивала бы наизнанку вложенные мною смыслы. То эти люди «такие просветлённые потому, что готовятся смотреть чью-то казнь, и им очень хочется насладиться мучениями жертвы». То, по её словам: «каждому из них пообещали тысячи рабов», и так далее, и тому подобное... Она несколько раз находила клиентов готовых заплатить за картину немалые деньги, но я оставался непреклонен. Порой, даже, чтобы её не раздражать, я в преддверии визита Кугельман завешивал «Город солнца» занавеской, но сегодня у неё явно было хорошее настроение, и я не стал утруждать себя.

Напротив «Города солнца» висел контрастный ему по смыслу - «Последний карнавал». Эта картина, которую также можно было зачислить в число моих сильных работ, представляла динамическую сцену собравшихся вместе людей. Людей, совершенно очевидно, очень непростых. Шикарно, с большим блеском и вкусом одетые, явно на что-то уверено претендующие, но… исчерпавшие свой витальный ресурс, неспособные ни к чему, кроме того, чтобы втягивать в своё гнилостное поле живых, обладающих подлинной энергией и силой. Отчасти это была свободная иллюстрация к впечатлившим меня «Пляскам смерти» Блока. Мне удалось передать почти физическое ощущение живьём разлагающейся плоти. В чём-то эта работа также перекликалась и со знаменитым «Пиром королей» Филонова. Но у Филонова они были полны инфернальной мощи, неукротимого огня, мёртвые духовно, при этом источающие силу и энергию. «Мои» же в «Карнавале» почти трупы, призраки, тщетно пытающиеся сохранить иллюзию жизни. Эдакое воплощение антидуха, втаскивающего в своё поле всех оказавшихся неспособными устоять. Они напоминали древних старцев, полных жгучей ненависти ко всему здоровому, энергичному, тому, что будет жить и творить эту жизнь тогда, когда они уже канут в вечность. При этом лица у них были ещё сравнительно нестарые, но отсутствием четкой линии и игрой цвета мне удалось добиться нужного эффекта. При всей внешней хаотичности расположения фигур у них наличествовала очень строгая иерархия: «главные», чуть выше расположены и богаче одеты. Далее, по нисходящей, плавный спад, причём самые «простые» из них одеты тоже достаточно хорошо, но уже без помпезной роскоши «главных». Лица же написаны как раз «противоположно»: «главные» - почти трупы, разложение которых очевидно и для поверхностного наблюдателя. Те, что ниже всех рангом, лишь тронуты тлением, но несмотря на это, они с вожделением и завистью смотрят на «главных». Мягкий, едва заметный переход в роскоши одежды и лицах в зависимости от статуса персонажей составлял мою особенною гордость. Не меньшую гордость составляло и то, что в хаотично, на первый взгляд, расположенных фигурах вдумчивому наблюдателю вдруг неожиданно открывалась чёткая иерархия. Причём «высота» их расположения не была, строго говоря, высотой в её прямом геометрическом смысле. Ведь все фигуры были расположены в разной степени удалённости от зрителя на конфигурационно сложной поверхности, чем-то напоминающей фигуры Эшера, и лишь вдумчиво оценив всё это, он начинал понимать кто из них кто, их ранги.
Алла просто обожала эту картину и способна была её рассматривать часами. Я специально перевесил её таким образом, чтобы просыпаясь утром, она видела именно её. Вдоволь насмотревшись на полотно, она, прошептав: «вот это настоящее, это останется!» лезла ласкаться.
 
Нужно заметить, что у Кугельман, так и не закончившей музыкальную школу, с искусством были свои достаточно непростые отношения. Учитывая её характер, она, конечно, безапелляционно считала себя знатоком, но при этом в музыке не слышала ни качества интонации и голосоведения, ни способности или неспособности исполнителя выстроить форму. Техническая безупречность, умение максимально точно воспроизвести текст - вот на что она обращала внимание в первую очередь. А во вторую – сценичность, броскость исполнения, его зрелищность. Примерно также она судила и о живописи: картина должна быть яркой, пускай даже кричащей, запоминающейся, такой, которую можно «раскрутить». Как мне кажется, в душе она вообще не верила в существование объективной творческой ценности работы. Главным для неё был вызываемый тем или иным явлением общественный резонанс и потенциал его монетизации. Вот здесь она чутко улавливала малейшие тенденции или, как сейчас принято выражаться, «тренды». Причём, далеко не всегда понимая их логику, она, тем не менее, обладала удивительной способностью умело вписываясь очень чётко им следовать. Принимая же активное участие в «продвижении» чего-либо, она, в конечном итоге, и сама уверовала в его ценность.

Мои работы в целом ей нравились, её претензии на первых порах пролегали несколько в иной плоскости: «для художника важна фамилия, броская, запоминающаяся! Ну что такое – Поршнев для живописца? Рерих, Модильяни, даже Кандинский, вот это запоминается!». Как-то в самом начале нашего знакомства, ещё в «докареновскую» эпоху, она мне даже предложила: «а почему бы тебе не стать Кугельман? Вот это будет стильно!».  Аппелируя к своему «античному» носу, Алка, совершенно не краснея, утверждала, что происходит из немецкого аристократического рода, и что приставка «фон» отвалилась у её прадедушки лишь после революции году так в девятнадцатом. С данным историческим экскурсом я не спорил, даже если бы она заявила о своём происхождение от Александра Македонского, меня бы это никак не обеспокоило, каждый сходит с ума, как хочет. Но становиться Кугельман я тоже не торопился. В чём-то она была, пожалуй, права, но я слишком ценил свою самость, а находясь чересчур близко к ней, даже формально и оставаясь Поршневым, я слишком рисковал превратиться в Кугельмана. Именно это соображение прежде всего заставляло меня, невзирая на то, что она очень много сделала для продвижения меня как художника, всё же стремиться к сохранению некой дистанции.

Показателен наш совместный поход в русский музей. Равнодушно пройдя мимо гениального «Пира Королей» Филонова, она остановилась у какой-то гораздо более слабой работы и принялась деловито обсуждать то, как там написаны руки. Мягко вернув её к «Пиру королей», я прочитал небольшую лекцию об этом полотне. После чего, когда пройдя к другой картине, она вновь с увлечением принялась оценивать качество выполнения каких-то второстепенных деталей, я понял, что уловить саму идею полотна или, в некоторых случаях её (идеи) отсутствие, она не способна, ну, или выражаясь мягче, не готова. Правда, сама того не подозревая, своими простодушными замечаниями она натолкнула меня на размышления об одной важной для меня вещи: давно обратил внимание, что «ранний» и «средний» Филонов значительно интереснее и масштабнее «позднего», но не мог понять - почему? Только ли потому, что он, ждавший и желавший социальных преобразований, всё же внутренне не принял произошедшего потом? Не принял реальных, а не мечтаемых когда-то русской интеллигенцией социальных преобразований. Это, пожалуй, важный момент. Художник оторвался от актуального на тот момент потока реальности и по каким-то причинам оказался неспособен уйти во внутреннюю изоляцию, могущую в потенциале создать некое поле, опираясь на которое возможно было бы жить и творить. Но вопреки расхожим представлениям, ты не можешь уйти во «внутреннюю изоляцию» в одиночку, необходимо всё же некое количество единомышленников, обмен энергией с которыми, помогал бы поддерживать нужный тонус. Этого, по всей видимости, не произошло, и он оказался на обочине мощного потока, увлёкшего тогдашнюю культурную и социальную жизнь. Но главное, наверное, даже не в этом. Мне кажется, что никто так по настоящему и не понял, что Малевич и Кандинской, которых обычно «пристёгивают» к нему, это откровенный мусор. Некие «овеществлённые» ими паттерны глобализма со сменой политического курса на «построение социализма в отдельно взятой стране», естественно, стали тогда чужды. Но осмелившийся оживить глубинные, пожалуй, ещё дохристианские архетипы, Филонов никогда и не был по-настоящему «своим» ни для «тех», ни для «других». Чтобы приблизится к пониманию этого художника, необходимо осознать то, что христианство-антихристианство - это всего лишь рычаги, раскачивающие и двигающие колосс нашего мира в некую вполне определённую сторону. Филонов же оказался способен возродить, осмыслить и показать несравненно более глубокий, сложный и богатый пласт. За право публично говорить этим языком нужно было платить. Художник расплатился травлей, безвестностью, скудным полуголодным существованием и ранней смертью в блокадном Ленинграде. И не стоит всё сваливать на «время», точно также его травили  бы и сегодня, вчера, да, пожалуй, и завтра. То движение духа, проводником которого он осмелился стать, пробивающееся, порой, как свет давно погасшей, вернее погашенной звезды, и сейчас вызывает страх и злобное неприятие. 
Говорить на эту тему с Кугельман было совершенно бессмысленно…

Пройдя дальше по залу, мы увидели убогие поделки Малевича, и я не удержался от парочки едких замечаний. Алка в ответ лишь презрительно фыркнула:
- Сначала добейся, чтобы твои картины столько стоили!

Я промолчал, спорить было бесполезно, увы, для ограниченной Кугельман. И убогий фриковый пиарщик Малевич, и в лучших своих работах, гениальный - Филонов, имели одну универсальную цену, выражающуюся в количестве общественного внимания, а в конечном итоге и просто в сумме, за которую та или иная картина могла быть продана.

Алла очень любила размеры, масштаб: «картина должна быть большой, чтоб её заметили!». Под «большой» она подразумевала буквальный физический размер полотна, и в свете этих соображений очень не любила мою маленькую, совершенно не приспособленную для создания «больших» полотен мастерскую. Помнится, как несколько лет назад я в подражание Гойе написал «Алку раздетую» и «Алку одетую». Конечно, это был откровенный стёб, но стёб что называется с серьёзной миной, сделанный на высочайшем профессиональном уровне. Большие (насколько позволяла моя мастерская) полотна, где возлежавшая на богатом ложе Алка излучала гордое самодовольство. Причём самодовольство прекрасно осознающей свои достоинства «Алки раздетой», выпирало из неё так, что, пожалуй, даже зашкаливало. В какой-то момент я засомневался, не переборщил ли? Но долго и восхищенно смотревшая на картины Кугельман, наконец выдохнула: «да-а-а, а всё таки какие они мрази! Даже нормальной мастерской тебя обеспечить не могут, вошкаешься тут в этом гадюшнике», – реакция её как всегда была неожиданной и весьма практической.
- Слушай, Серёж, а переезжай в Москву, там у Карена в мэрии есть «лапа», дадут тебе какую- нибудь площадь под мастерскую!

- Ага, а потом ты с Кареном поссоришься и меня выкинут на улицу, – буркнул я.
- Серый ты, как портянка, - презрительно выдавила она, - пускай хоть год-два, поработаешь в нормальном месте, так нет, будешь всю жизнь на помойке сидеть, из принципа! – издевательски закончила она.
- Кстати, и эти сможешь в нормальном размере сделать! – кивнула она на висящих Аллок раздетую и одетую.

В отличии от герцогини Альба, Алка не стала прятать раздетый вариант и повесила обе картины напротив друг друга у себя на Итальянской. 
Неожиданное появление у неё шикарной квартиры на Итальянской было связанно с волнующей и почти криминальной историей. К её сожителю  Карену как-то нагрянули земляки, имевшие с ним ещё и совместный бизнес. Обычные в таких случаях взаимные подарки, эпичное застолье, обильные возлияния, цветастые красноречивые тосты о настоящей дружбе, землячестве и прочее… Попутно подписали какие-то заранее подготовленные бумаги, которые уставший от мегаполисной отчуждённости, расчувствовавшийся и размякший Карен подмахнул не глядя. К концу вечеринки, когда оба гостя не отходя далеко от стола, крепко уснули в уютных креслах, а хозяин продолжал лениво ковырять собственноручно сотворённый Алкой салат, она, весь вечер изображавшая из себя примерную хозяйку, принеся с кухни полный ковш заранее приготовленной ледяной воды, неожиданно выплеснула его на Карена.

- Ты что творишь, сука?!! – завопил мгновенно протрезвевший хозяин.

Подскочив как ошпаренный, он не знал, что ему сейчас сделать, заехать Алке по её уверенной физиономии или сначала всё же переодеть ставший омерзительно неуютным любимый стильный пиджак.

- Не ори, - спокойно парировала невозмутимая Кугельман, – лучше в портфель им загляни!

Коротким движением сильной руки она подкинула ему дорогой кожаный портфель гостей. Мгновенно сориентировавшийся Карен, торопливо сбросив мокрый пиджак, тщательно вытерся поданным Аллой полотенцем и, накинув сухую футболку, потянулся было к портфелю, но с сомнением глянув на идиллически дремлющих в своих креслах гостей, замялся.

- Не бойся, они не проснутся! – уверенно подбодрила его Алла.
Удивлённо уставившись на неё начинающий прозревать Карен, отбросив колебания, достал документы. Беглого взгляда оказалось достаточно:
- ****ь, как они меня кинули гниды!
- Смотреть надо, что подписываешь, дебил! А то – «земляки, земляки»! – передразнила она его недавнюю интонацию.

В виду чрезвычайности положения, безропотно проглотивший «дебила» Карен, принялся стремительно прокручивать ситуацию.
- Они не могли сами, это кто-то из своих, московских поучаствовал!
- У тебя все «свои», земляки вот, тоже «свои»! – с ехидством парировала Алка.
Уже не слушая её Карен стремительно бросился к телефону: «они проснутся вообще?», отыскивая нужный контакт, походя спросил он.

- Надеюсь, я три раза их «угощала» а они всё никак угомониться не могли!

Нужно заметить, что Карен вынес из произошедшего не только опыт, но и немалые барыши. Слупив с земляков крупную «компенсацию», и выявив «доброжелателей» среди московских партнёров, он заметно укрепил свои позиции. После этой истории у Алки на счету появилась крупная сумма денег и шикарная двухкомнатная квартира на Итальянской.

- А как же «чистая бескорыстная любовь», - узнав о произошедшем ехидно подколол её я.
- А-а-а, брось ты, любовь! У него семья, дети, там серьёзно, а я т-а-к! И вообще, сидишь в своём гадюшнике и сиди, люби кого там… в шалаше этом. Умные все стали! – взорвалась она.

Вспыхнув в свою очередь в ответ, я выставил Аллу на улицу. И где-то с полгода мы с ней не виделись. Пока, не загремев с осложнённым воспалением лёгких в больницу, я, лёжа в тяжелом забытии, в один из моментов просветления увидев вдруг её, понял, что, хотя попасть в число Алкиных друзей совсем непросто, но и вылететь оттуда тоже не враз получится. Мигом организовав качественные фрукты и лекарства, Кугельман сумела внушить врачам «кто к ним попал, и какая на них лежит ответственность!». Лишь через несколько дней, слегка оклемавшись я наконец спросил:
- Как ты узнала?
- Ха, ха, - рассмеялась она, - у тебя же словесный понос, Серёжа! Прям по каждому поводу нужно высказать своё ценное мнение! Вот и смотрю, уже вторую неделю в ленте ничего нет, ну думаю, случилось что...

Я лишь вздохнул в ответ. Ну что делать? Придётся простить ей фантастическое хамство! 

Продолжая свою уборку,  я упёрся в занимавший весь угол комнаты рояль, и мысль моя потекла в совсем другом направлении. Музыка всегда была моей любовью и болью. В детстве, учась в музыкальной школе, я страстно мечтал стать пианистом. Когда удавалось «поймать волну», то, сливаясь с инструментом, получал прямо-таки физическое наслаждение от красивого звучания. У меня было очень тонкое восприятие фортепиано, чутко ощущая границы возможностей именно этого конкретного инструмента, я никогда с ним не боролся, как многие, а стремился к возможно более полному слиянию. Пианино, а если мне везло, то и рояль, всегда отвечали взаимностью, любой инструмент, даже считающийся «плохим», пел, журчал в моих руках. И если бы мне тогда позволили, я бы проводил за ним всё возможное время. Но занятия музыкой очень сильно раздражали моего папу. Стоило мне усесться за наш домашний «Красный Октябрь», как он тут же начинал бухтеть: «всё равно пианистом ты никогда не станешь, всё это бессмысленная трата времени и его, вынужденного это слушать, нервов. И так в квартире места нету, а тут ещё и пианина эта стоит!» Если же я, выдержав первый натиск, продолжал заниматься, то в ход шло демонстративное хлопанье дверьми, включение телевизора на полную громкость и тому подобные «демонстрации». И, наконец, убойный по своей логике аргумент:  «Если музыкант «настоящий», то у него должно быть специальное помещение для репетиций, а раз его нет, то, значит, в музыке он никто, и, чем скорее это поймёт и перестанет терзать домашних, тем лучше», - прерывал мои занятия. Нередко мне также предлагалось пойти в ресторан и поиграть там, «чтобы проверить, есть у меня талант или нет».

Правда, нет худа без добра, эта особенность домашних занятий выработала у меня привычку к крайне острожному, экономному, я бы даже сказал, скупому использованию оттенков forte. В компенсацию чему, я много и разнообразно пользовался piano, pianissimo. Но это же, как ни странно, в конечном итоге и послужило моему уходу из музыки. Наш преподаватель постоянно требовал от меня начинающей входить в те годы в моду  «мощной концертной игры». «Такой, чтобы озвучить концертный зал Чайковского!» - неизменно прибавлял он. Досаждая мне подобными замечаниями, он наконец дождался, что в минуту раздражения я спросил его: «Владислав Романович, скажите, а сколько ваших учеников уже озвучили этот зал?». Разразился скандал. Правда, это был ещё не конец, всего лишь первый звонок перед концом. Повод к окончательному разрыву дал мой тогдашний приятель - скрипач Лёня, нередко дожидавшийся окончания моего урока в коридоре. Слушая нас в некотором отдалении, Леонид обратил внимание на то, что моё pianissimo разносится гораздо лучше, чем forte нашего педагога (в те моменты, когда он показывал мне «как надо»). Копируя в лицах моего препода, Лёня любил ехидно пройтись по этому поводу, и как-то раз, когда учитель окончательно достал меня своей «концертной игрой», я взял и честно рассказал ему об этом! В смысле, о том, чей звук как разносится. Товарища я впутывать не стал и, выразившись довольно обтекаемо, заявил, что «все это слышат». После чего мне пришлось уйти из музыкалки, но я тогда уже всерьёз увлёкся живописью, что и определило мою судьбу. Рисование, правда, папе тоже не понравилась: «баловство одно, вонь, грязь, всё равно художником ты не станешь». Но поскольку было тихо, то он в конце концов смирился.

Первые десять лет моей профессиональной жизни в живописи было не до музыки. Это были трудные и голодные годы. Но втайне я всё время мечтал о том, что когда-нибудь вернусь к фортепиано. Как верблюд свой горб, ты носишь с собой свою судьбу, перетащив от родителей свой старенький «Красный Октябрь» и начав понемногу заниматься, я столкнулся с непрошенным вниманием соседки, которая постучав для начала по батарее, звонила и очень вежливо заявляла, что «хочет спать» или что «у неё болит голова». Правда, поскольку время для сна она выбирала не самое подходящее, то, в принципе, можно было и не реагировать, но ведь в любом случае удовольствие от игры безнадёжно испорчено. Несмотря на недостаток места, я всё же перевёз пианино в студию и какое-то время играл там с немалым удовольствием, пока, погрузившись в очередной раз в Шопена, не наткнулся на бесцветный взгляд снимающего отделённую от меня гипсокартонной стенкой комнатушку старичка соседа.

- Почему вы всегда играете такую грустную музыку, Серёжа?
Первым побуждением было послать паяющего какую-то дребедень и по несколько часов в день досаждающего мне работающим на всю громкость телевизором дедушку подальше, но, глянув на редкие, убелённые возрастом патлы на слегка подрагивающей голове, я, проглотив готовое сорваться ругательство, спросил:

- А что же мне играть, Михаил Семёныч?
- Что-нибудь радостное, артист должен приносить радость! – с готовностью отозвался старик.
- В нашей жизни так мало радости, – добавил он после паузы.
После этого, стоило уже мне начать играть, как со своей неуёмной жаждой радости, потусторонним призраком появлялся сосед. Увы, выяснилось, что по его меркам почти весь мой репертуар был «грустным». Выручало одно - дедушка приходил на свою работу только во второй половине дня.

Я полюбил играть для нередких гостей своей мастерской, многие из которых слушали меня с явным интересом. Алка, правда, изначально к их числу не принадлежала. Когда я впервые заиграл при ней, на её лице появлялось вопросительно – озадаченное выражение, она явно пыталась понять – хорошо это, или нет? В конце концов, устав, видимо, от своих сомнений, она, организовав мне запись, отнесла её своим консерваторским знакомым. Наплетя им, что это «юношеская запись известного пианиста, которую тот стесняется показывать» в ответ услышала что-то вроде: «прекрасное чувство времени», «культура звучания», «голосоведение», «талант уже тогда был вполне очевиден!».

После чего каждый свой визит в мастерскую она уже в обязательном порядке просила меня поиграть. Но было, конечно, очевидным, что Кугельман ценит не моменты дружеского времяпровождения, включающие в том числе и моё, по сути, ни на что ни претендующее музицирование, увы, здесь другое! Набирающий известность художник – Сергей Поршнев, к тому же талантливый музыкант, которого похвалил не абы кто, а преподаватели консерватории, играет лично для неё Аллы Кугельман! В этом отношении существовал разительный контраст с литературной Музой из моего одноимённого рассказа, которой было решительно всё равно, «настоящий» автор писатель или нет. Напечатался он уже или пока ещё не успел, ей просто нравилось сидеть и уютно слушать его рассказы.

Мою мастерскую, которую она иначе как «гадюшник» или «помойка» не называла, Алла не любила, а в квартире у меня пианино в тот момент уже не было, и как-то раз, появившись как всегда неожиданно, она коротко бросила:
- Поехали!
На мой вопрос «куда» был такой же короткий ответ:
- Увидишь!
Привезя в музыкальное училище и усадив за небольшой рояль, Алла молча с ожиданием посмотрела на меня.
- Ну как он тебе? – поинтересовалась она, когда, увлёкшись, я успел уже сыграть немалую часть своего репертуара.
- Отлично звучит! – с готовностью отозвался я.
- Расчисти место в квартире, туда его привезём!
- Рояль? – удивился я.
- Ну он же совсем маленький, – возразила она, – если выкинуть твой старый шкаф, то как раз поместится, я уже прикинула.
- Но кто его отдаст?
Он списанный…
- Списанный? Не может быть, он в отличном состоянии!
- Ну да, его недавно отреставрировали.
- И тут же списали? – попробовал сыронизировать я.
- Как дитя малое! – с удивлением посмотрела она на меня. – Да, отреставрировали, а потом списали. Даты разные поставили. Что неясно?
- И сколько за него, нужно?
- Нисколько, напишешь для меня картину, и рояль твой!

Действительно, пришлось выкинуть шкаф и заменить диван на более компактный. Но теперь у меня в комнате стоял свежеотреставрированный Мюльбах!
Как не крути, но некоторые вещи так и останутся для меня загадкой! Вот я, неплохой, вроде, художник, к тому же прилично играющий на рояле, но в нашем музучилище, мне не только рояль не отдадут, но, пожалуй, и на порог не пустят. А не имеющую никакого отношения к музыке всего десять лет назад приехавшую в Питер Кугельман, там не просто радушно принимают, а за бесценок уступают ей прекрасно сохранившийся Мюльбах. ..

После этого в наших с Аллой отношениях начался новый этап. Она принялась периодически приглашать меня к своим «друзьям», у которых я должен был играть роль «известного», «талантливого» и «модного» художника. Вести с ними «светские» разговоры об искусстве, а в качестве апофеоза моего участия в вечере, развлекать их игрой на рояле или пианино (что у них там находилось). Признаться, я и сам получал немалое удовольствие от этого общения, Алкиными знакомыми в основном оказывались люди, связанные с предпринимательской деятельностью или достаточно крупные чиновники. В отличии от киношных, грубоватых и примитивных, эти были довольно интеллигентными, со многими из них было действительно интересно общаться. Нашлись среди них и клиенты, в дальнейшем приобретшие у меня несколько картин. Слушателями они, в общем, тоже оказывались внимательными, выходок вроде «Мурку давай!» себе не позволяли, сидели, по большей части, тихо, задумчиво потягивая коньяк или что-то вроде этого. Мне, со времён музыкальной школы отвыкшему от публичных выступлений, вначале было трудновато, но потом дело пошло. Тем более, что для пианиста, хоть и любителя, заинтересовать такую далёкую от искусства аудиторию было интересным вызовом.

**************************

Утомлённые, лежали мы с Алкой на диване, в который раз разглядывая висевший напротив «Последний карнавал». Прервав непривычно долгое молчание, она, как бы на что-то решившись, вдруг начала: «нам надо пересмотреть свои отношения, дальше так продолжаться не может!».

Я удивлённо уставился на неё.
 
- Ты переедешь ко мне на Итальянскую, - продолжила Кугельман, – в гадюшнике этом, сделаем ремонт и сдадим, – обвела она взглядом мою однушку.

- А как же Карен? – удивился я.
- Карен зарвался! Рано или поздно он свернёт себе шею!
Потрясённый неожиданным поворотом, я молчал.

- Тебе нужно больше на Москву ориентироваться, а в перспективе на заграницу, – продолжила она.

- Карен тебя не отпустит!

Оторвавшись от картины, она с удивлением повернулась ко мне.
- Карен, у меня вот где! – потрясла она своим крепким, вполне мужским по размерам кулаком. – Ты думаешь, он все документы тогда уничтожил? А потом, я ведь скопировала! Я же все его расклады знаю, вот он у меня где! – она вновь помахала кулаком. – Шепну куда надо, и нет его!

Я начал прозревать, мне всегда казалось странным, что при таком крутом денежном мешке, да ещё кавказце, она вела себя так поразительно свободно, порою даже вызывающе.

- С Кареном ладно, это твои дела, но а я-то для чего тебе нужен?
- Тебя можно «раскрутить», - убеждённо ответила она, - всё будет, продажи, деньги! Свою галерею организуем, сами будем решать, кто есть кто!
 
- В смысле, решать? Что решать? – не понял я.
- Кто настоящий, а кто нет!
- И кто же это будет решать?
- Да лично я и буду, если уж ты чистоплюй такой, – уверенно заключила она.
- Ты-то, что в этом понимаешь? – вырвалось у меня.
- Я? Вот мои полномочия! – свесившись с дивана она дотянулась до сумочки и порывшись в ней, выудила банковскую карту. - Вот этим я и буду решать, - заключила она, уверенно припечатав её к столу.

- Галерея - это деньги, серьёзные знакомства, возможности! Они у меня уже есть, но будет ещё больше. И это не так опасно, как…  ну то, чем Карен занимается.

- Ладно, допустим, - перебил её я, – а моя роль в этом какая? Фон Кугельман из меня сделать хочешь?
- Да это не принципиально! – легко отмахнулась она. – Я могу стать Поршневой, раз это для тебя так важно. Главное - правильно выстроить логистику нашего бизнеса...

- Да что ты заладила про бизнес, - с лёгким раздражением перебил я, - совместная жизнь, здесь ещё и личные отношения роль играют! Да ты и сама не сможешь! Я ведь не готов к той широте, к которой ты привыкла, меня не будет устраивать такая твоя «свобода». Не спрашивал никогда, но думаю, у тебя и ещё наверняка кто-то есть. ..

- Брось этот подростковый максимализм, сейчас ты просто не способен мыслить широко. Вот когда у тебя будет своя галерея, девочки-модельки, поклонницы, ты по-другому станешь смотреть на эти вещи!

- А если я не хочу «по-другому» смотреть?

На Аллином лице заходили желваки: – Понятно, – выцедила она, – чистого и светлого захотел? Пришёл домой, а там жена – домашняя такая, уютная, милая, без грязных пятен?
Медленно сползши с дивана она принялась одеваться.
- Я всегда это знала! Для тебя я - лишь ****ь, с которой можно провести время, на мои чувства тебе насрать!
- Какие чувства, Алла? Ты же деловое предложение сделала, о любви и речи не идёт!

Она подняла на меня тяжелый взгляд своих ярких миндалевидных глаз: – Что ты понимаешь в любви, босяк? Ты на Ягуаре сначала хотя бы с год поезди по городу, увидишь, сколько вдруг будет любви! Настоящей, искренней, чистой и светлой, а, главное, совершенно бескорыстной! Доверчивой, ласковой, из хороших семей!!! Виски уже седые, а он херню какую-то лопочет, недоумок!

Мне показалось что начинается истерика, и я двинулся было к ней чтобы успокоить, но она удивительно быстро придя в себя, криво усмехнувшись неожиданно предложила: – А давай кино посмотрим что ли, а то болтаем тут ерунду всякую?
Я по привычке полез было в Ютуб, но Алла, порывшись в своей сумочке выудила оттуда флешку и со словами: «зачем нам Ютуб, у нас своё кино есть»  вставила её в компьютер.

- Да сиди ты! – с раздражением отклонила она мою помощь.

На экране возник чем-то неуловимо похожий на обезьяну парень лет тридцати и принялся напевать. Это было какое-то жалкое, уныло-бездарное подражание известному американскому певцу.
 
- И чего ты это включила? – не понял я.
- Смотри, смотри, это очень важный для тебя.., - она запнулась подыскивая слово, – сюжет.

Допев свою песенку, обезьяноподобный юноша принялся тренькать на какой-то отдалённо смахивающей на гитарёшку хреновине. И исполнение, и сама музыка (если так можно было назвать несколько коленец какой-то недомелодии) были совершенно убогими.

- Кто это? – всё ещё недоумевал я.
- Это? Художественный руководитель творческой студии! – с торжествующей издёвкой представила его Кугельман.
- А-а-а, - догадался вдруг я, – это мой заместитель! Не художественная галерея, так творческая студия?
- Ха, ха, ха, - деланно рассмеялась Алла, - очень смешно! Я тоже не умею шутить. Ты дальше смотри, щас тебе ещё веселее будет!

Вальяжно откинувшись на спинку невысокого кресла, в костюме Адама возлежал недавний певец и игрун. Между его раздвинутых в стороны волосатых ног белела тщедушная спинка худенькой девчушки, почти подростка. Девичья головка неловко двигалась в узнаваемом и вечном, как сама жизнь, ритме. Снисходительно посматривая на неё сверху вниз, «руководитель» своей подвижной обезьяньей лапой подталкивал её в русоволосый затылок, жадно направляя навстречу своему распалённому естеству.
 
- Совсем уж сдурела, – повернулся я к Алле, – порнушку то зачем притащила!??
- Смотри, смотри, не отрывайся, говорю, интересно будет, – глухо ответила она.
- Чё тут интересного, мы с тобой тоже так можем, - буркнул я.

Диковато взглянув на меня, она ещё раз настойчиво повторила – смотри!
Колыхающиеся в такт движению головы, распущенные волосы девчушки скрадывали её лицо, приостановившись на секунду чтобы тонкими изящными пальчиками выудить изо рта забравшийся туда волос, она коротко глянула в объектив. Застыв от удивления я почувствовал внезапную волну боли и протеста, это была Муза!!!

- Что это вообще?!! Как, как, оно попало к тебе!??

- А чего ты так всполошился-то? – с торжествующим злорадством спросила Алла, – это ж всего лишь литературный персонаж!

- Сука, тварь! – сдавленно выдавил я, глядя на злорадствующую Кугельман.
- Ну да, я сука, тварь, шалашовка! Кто ещё? А эта вот, святая! – махнула она рукой в сторону всё ещё стоявшей на коленях перед обезьяноподобным руководителем творческой студии, Музу.

- Какая же ты дрянь!

- Зато вы все святые! – кивнула она на недавно разворошенный нами диван. – Причём как один, поголовно! – едко прибавила она.

Между тем, картинка на экране сменилась, вновь появившееся крупным планом лицо девушки, заставило меня вздрогнуть, и подпрыгнув от радости я возбуждённо заорал: – Это не она! Ты меня разыграла! Это не она, не она!
Небрежно кинув взгляд на экран, Алла со снисходительной усмешкой процедила: – Конечно, это уже другая. А ты думал, твоя фря одна там такая, королева? Я же говорю дешёвка, таких как она у него…!

-Да, Серёжа, пока ты там ей свои стихи посвящал, она в очереди стояла к этому кундеровцу!

- Кому? – не понял я.

- Ну я же тебе рассказывала, - раздельно как глухому объяснила она, – он же забил голову этим,  - кивнула она на экран, - свободными отношениями, кундерой, творческими поисками.
- Творческими? Какими творческими? Его творчество вообще ничего из себя ничего не представляет!
- Он - руководитель творческой студии!!! Это ты Серёжа ничего из себя не представляешь, ни Шопен твой сраный, ни мазня, ни писанина твоя, как выяснилось! - Алла упивалась своим торжеством.

- Ну что, может ещё одну картинку нарисуем? Бетхуёвина разучим, на рояльке? А лучше стишок ей новый напиши! Как там у нас с волшебной силой искуйсства?
- А видео-то у тебя откуда? – не слушая её, спросил я.
- Кундеровец этот дал, руководитель.
- К-а-к, дал?
- Ну чего ты «закакал», обыкновенно! Денег ему предложила, вот он и дал, он же не долбанутый, как некоторые! Знает, любофф приходит и уходит, а кушать всегда хочется и хотеться будет! – издевательски протянула она. – Вообще, он отличный парень, мы с полуслова друг друга поняли!

- Вот с ним и организовывай, галерею, студию, и всё остальное!

- Дебил ты, Серёжа, инфантильный дебил! Я, в отличии от тебя, знаю, с кем галерею, а кому нужно просто денежку кинуть за видюшку. И не надо на меня так смотреть, я к нему со всей душой, а он за дешёвкой какой-то бегает, – кивнула она на монитор. - Я ж ещё в прошлый раз это видео принесла, не решилась тогда, пожалела. А потом, продолжение твоё прочитала и… Сколько всего для него сделала, а он: «Алка, Алка!!». В рассказе своём идиоткой выставил, нормальных слов для меня не нашёл, а эту суку, – кивнула она на экран, – чуть ли не в святые надумал протащить. ..

Несмотря ни на что в глубине души всё же я ещё надеялся, что это была не она, что это всего лишь злобный розыгрыш обезумевшей от ревности женщины, но на экране, между тем, снова появилась Муза, на этот раз крупным планом, в костюме Евы, и в позах, не оставляющих возможности для каких-то иных толкований.

Отвернувшись я застонал: – Ну и тварь же ты! Выключай, хватит уже.

Подскочив ко мне она принялась бесцеремонно разворачивать мою голову: – Нет, ты смотри, смотри как следует. Страус! Алка значит недостойна нас, у нас же идеал, чистая и светлая любовь. ..

Скопившееся напряжение нашло наконец выход, вскочив я размашисто и хлёстко хрястнул её по лицу.

- Молодец!!! Давай ещё разок, съезди как следует! – истерично завопила она подступая ко мне.

Нащупав сбоку на журнальном столике массивную пузатую бутылку, я отвёл руку в широком замахе. Алка с воплем отшатнулась, но натужно крякнув, я изо всех сил запустил бутылью в экран на котором всё ещё продолжала теплиться интимная жизнь. Монитор компьютера разлетелся с громким треском, в воздухе разлился густой запах дорогого напитка. Алка с истеричным хохотом схватила мой, стоящий под столиком ноутбук, на котором я обычно писал свои рассказы и с остервенением хлопнула его об пол. 

- Про меня не строчки ни написал, подонок, – каким-то совсем не узнаваемым, высоким истошным голосом взвизгнула она.

Отойдя к компьютерному столу она принялась торопливо и сосредоточенно в нём рыться. Безучастно уставившись в разбитый экран я уже не обращал на неё внимание, всё что могло случиться, случилось, дальше ничего интересного я уже не ждал. Отыскав наконец маникюрные ножницы и кастетом напялив их на пальцы, Алка направилась ко мне.

- Совсем долбанулась?

Но стремительно проскочив мимо, она с воплем «знает ведь, что мне эта мазня не нравиться, а всё одно повесил, скотина» принялась ожесточённо втыкать ножницы в «Город солнца».

- Что ты делаешь, тварь? – взвыл я.

Приговаривая:  - Знает ведь, знает, знает!!! - она продолжала с остервенением долбить в полотно.

Внезапно осознав что мне нужно сделать, я заспешил на кухню. Вернувшись со здоровенным кухонным ножом, увидев который, Алла с визгом запрыгнула за рояль, я направился прямо к «Последнему карнавалу» и чуть помедлив, примеряясь, нанёс широкий, разом разделивший полотно пополам, удар. Алка, с воплем: « - Что ты творишь урод!», забыв о своём страхе бросилась ко мне. С неожиданно появившейся силой я отшвырнул её так, что пролетев через комнату она грузно, как жаба, шлёпнулась на спину. Поспешно ткнув в картину ещё пару раз, я вдруг ослабел и, выронив нож, медленно засеменил к дивану. «Урод, какой же ты урод! Ты не понимаешь, что натворил!» – приговаривала Алла, помогая мне лечь. Последним тенью промелькнувшим впечатлением, был еле осязаемый вкус микстуры, торопливо поданной ею в маленькой серебряной рюмке...

************************
Эпилог.

Туманом моросил пронизывающий осенний дождик, на непрезентабельном городском кладбище, возле здоровенной необработанной гранитной глыбы в отчуждённом отдалении исподволь разглядывая друг друга, застыли две фигуры. Первая, высокая статная, стильно одетая в траур дама, с пышными формами. И в нескольких метрах от неё, стройная фигурка молоденькой девчушки, одетой в безликий современный «унисекс». Свежий могильный холмик был буквально раздавлен огромной, корявой, диковато выглядевшей на уныло-заурядном городском кладбище, скалой.

- Ну что там стоишь? Идём, помянем!

Достав плоскую толстостенную бутыль и две крохотные серебряные рюмки, дама разлила водку и не чокаясь выпила, изучающе глядя на неуверенно откликнувшуюся на приглашение девчушку.

- Он когда-то в горы ходил с друзьями, – со сдержанной грустью пояснила дама, – рассказывал, что на тропе периодически встречались одинокие могилы путников: «хорошо-то как, чисто, вдали от суеты!!!». Вот я и подумала, – кивнула она на странновато смотревшийся гранитный валун, – ему бы приятно было!

Девчушка открыла было рот, порываясь что-то возразить, но дама властно остановила её: – Молчи лучше, всё равно ничего хорошего ты сейчас не скажешь!
Собеседница, исподлобья осторожно бросив на неё короткий взгляд, послушно затихла. Выпив по второй, женщины неспешно потянулись к выходу. У ворот кладбища, стоял заляпанный грязью Порш Кайен, к которому дама вальяжно направилась. Её товарка, сделав несколько неуверенных шажков, в сомнении застыла. С удивлением, словно впервые увидев, взглянув на неё, дама вдруг скривилась и неожиданно жестко бросила: - Кстати, совет даю, больше мне на глаза не попадайся, а то отправлю вслед, – кивнула она в сторону свежей могилы, – как голубочки рядком уляжетесь!

- Что вы такое говорите, - испуганно забормотала девчушка, - я вообще скоро…
Она осеклась, словно раздумывая, не сказала ли лишнее.

- Что «вообще»? – требовательно спросила дама.
- Ну? – пытливо уставилась она на смущённую собеседницу.
- Я в больницу ложусь, надолго. Не знаю, как дальше будет…
- А-а-а!!! Деньги небось нужны? – глаза дамы злорадно блеснули.
Кинув короткий взгляд в сторону Порше, девчушка неуверенно кивнула.
- Ага! – восторжествовала дама, – Так обратись к «кундеровцу» своему, они у него сейчас есть!

- К кому? – удивилась девчушка.

Дама, сделав несколько широких шагов и подойдя почти вплотную, тихонько прошептала ей имя. Вздрогнув, собеседница удивлённо уставилась на неё.

- Или что, – продолжила дама, – он тебя послал уже?
- Откуда вы узнали? – вспыхнула девчушка.
- Ну, от меня ты точно ничего не получишь, – удовлетворённо, как бы про себя проговорила дама. – Рим предателям не платит! Вон, - кивнула она туда, откуда они только пришли, – там вам самое место!
- Вы сумасшедшая? Кого я предала, что вы несете?

Но клацнув электронным ключом, дама уже садилась в свой Порш. Рванув с места и забрызгав свою недавнюю собеседницу грязью, она разогналась было, но проехав метров двести, затормозила и, медленно сдавая назад, вернулась на прежнее место. Девчушка, настороженно ждала приближения машины. Дама, открыв окно рядом с пустым пассажирским сидением, высунулась, и помахав чем-то зажатым в кулаке, со словами: «там хорошее кино есть про тебя, развлекись на досуге, посмотри», бросила в сторону соперницы. К ногам девчушки прямо в грязь шлёпнулась флешка.

P.S. Прошло два года. В одной из галерей столицы, повесили свежую афишу на которой крупными буквами было выведено: Выставка картин Сергея Поршнева. И шрифтом помельче: Сергей Поршнев – талантливый, но, к сожалению, трагически рано ушедший художник, сложные подтексты работ которого нам поможет осмыслить лекция его преданного друга, музы, и хранительницы творческого наследия, искусствоведа – Аллы Кугельман. Также она расскажет о том, как художник практически в одиночку боролся против сгубившей его системы, и представит одно из самых значимых по содержанию полотен Поршнева, недавно отреставрированный – «Последний Карнавал».
Конец.