Глава семьдесят вторая

ФЕВРАЛЯ, 26-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
(Продолжение)

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ КНЯЗЯ Н. Д. ЖЕВАХОВА:

«На 26 февраля было назначено заседание Св. Синода, и я раньше обыкновенного вышел из дому. То, что я увидел на улицах, заставило меня очень усомниться в словах, сказанных накануне министром внутренних дел. Ни трамваев, ни извозчиков уже не было, и я, с большим трудом, вынужден был пробираться через толщу крайне возбужденной и озлобленной толпы, собиравшейся на улицах, в разных частях столицы. Встречались по пути и процессии, с красными флагами и революционными плакатами, с надписью: "Да здравствует Интернационал!" Попадались навстречу и жидки, с сияющими лицами, явление для столицы не обычное...
Серые солдатские шинели все чаще и чаще стали появляться в толпе; вместо вчерашней стрельбы из-за угла, шла открытая перестрелка вдоль и поперек улиц, и каждый прохожий чувствовал себя точно в западне, не зная, как выбраться из опасного места... Я то и дело сворачивал то в один переулок, то в другой, и затем возвращался обратно, скрываясь в подворотнях. Прошло много времени, пока я добрался до Литейного проспекта, пользуясь всевозможными потайными ходами и внутренними дворами. Ночь прошла крайне тревожно. В различных частях города виднелись зарева пожаров; Литейный проспект был окутан густыми облаками дыма: горело здание Окружного Суда... Трещали пулеметы, гудели мчавшиеся в карьер грузовики, с высоко поднятыми красными флагами».

ИЗ КНИГИ ЧЛЕНА ГОСУДАРСТВЕННОГО СОВЕТА А.Ф. РЕДИГЕРА:

«На воскресенье 26 февраля мы были званы к обеду к моему тестю; извозчики в этот день не выезжали, трамваи не ходили, и мы с женой отправились пешком (с Фонтанки, 24) по Литейной и Владимирской на Большую Московскую, 9. Улицы были запружены народом, который занимал все тротуары; особенно много народу было на всех углах; толпа была спокойна и ждала чего-то. Выход с Литейного на Невский был прегражден войсками, так же и Владимирская улица у церкви, но нас пропустили; по улицам ходили разъезды. Мы навестили сначала моего брата (Ямская, 10), а затем пошли к тестю. Кроме нас к обеду пришли только Каменевы, жившие недалеко (Гороховая, 66); Игнатьевы же сообщили по телефону, что они не могли пересечь Невский, поэтому вернулись домой. В первом часу ночи мы вышли домой, опять пешком, улицы были совершенно безлюдны и на них была жуткая тишина; Невский освещался вдоль прожектором с Адмиралтейства».

ИЗ КНИГИ НАЧАЛЬНИКА ИМПЕРАТОРСКОЙ ДВОРЦОВОЙ ОХРАНЫ А.И. СПИРИДОВИЧА:

«26 февраля, в воскресенье, в Петрограде никто с утра не работал. Праздничный день. Газеты не вышли. Это сразу показало что-то не ладное. С утра повсюду войсковые наряды. Мосты через Неву, все дороги и переходы по льду охраняются войсками. Всюду цепи, разъезды, посты. И несмотря на это, рабочие одетые по-праздничному, и всякий люд, особенно молодежь, все тянутся со всех сторон к Невскому. Все препятствия обходятся. С отдельными солдатами, постами разговаривают мирно, дружелюбно. Среди рабочих, особенно в Выборгском районе, дан лозунг — брататься с солдатами. Пешей полиции не видно. Это производит тревожное впечатление. Всюду войска.
В тот день я должен был обедать у знакомых в Царском Селе. Я предполагал воспользоваться случаем и переговорить по прямому проводу со Ставкой — с генералом Воейковым. Вот почему, чтобы быть лучше в курсе всех событий, я около 11 утра, сговорившись заранее, приехал к С. П. Белецкому. Он жил недалеко от Соляного города. Ехал по Фонтанке, пустынно, неприятно. Около дома Протопопова — наряд. Жандармы.
Белецкий был серьезно встревожен. Он понимал, что происходит нечто необычайное, но слова «революция» он избегал. Он очень одобрил мой план протелефонировать Воейкову и при мне стал спрашивать новости у директора Д. П. Васильева.
Васильев сообщил, что под утро произведена большая ликвидация: арестовано до ста человек разных партий. Арестованы все вожаки движения. Арестован «руководящий» движением «коллектив». Надеются, что завтра, в понедельник, все будет кончено. Тоже самое, но только в  других выражениях, сообщил и Протопопов. Белецкий отнесся к их успокоениям довольно сдержанно. Я понял, что он не верит в арест какого-то коллектива, руководящего, якобы, всем движением. Такого тогда не было.
Были арестованы пять человек из Петербургского Комитета большевиков, но это была капля в море. Начальник Охранного Отделения смеялся над этими арестами, произведенными по его спискам.
Белецкий понимал, что в Петрограде нет фактически авторитетного военного начальника, который бы руководил подавлением беспорядков, А между тем все передано в руки военных. А главное нет Государя. Нужно, чтобы Государь немедленно вернулся из Ставки.
Я еще успел пересечь Невский и проехать обратно к себе, (Фонтанка № 54), но с полудня Невский по тротуарам уже был залит людской массой. С двух часов в разных концах начинаются демонстрации.
Толпа занимает середину улицы. Появляются красные флаги. Поют революционные песни. Особенно возбужденное состояние у Казанского Собора, у Гостиного Двора, на углу Садовой, на углу Литейного, вокруг Знаменской площади. Площадь удобна для демонстрации, но пехота не пускает народ прорваться на площадь. Конные наряды бросаются на толпу, из толпы летят камни, ледяшки.
Около трех часов в разных местах Невского начинается стрельба пехотных частей по толпам. Особенно энергично стреляет у Гостиного Двора учебная команда Зап. Б-на Павловского полка. Ею командует капитан Чистяков, Сухой, энергичный, с горящими красивыми глазами, он, как наэлектризован. Рота раскинула цепи поперек Невского и поперек Садовой. По Невскому от Аничкина моста и по Садовой к Невскому, заполнивши мостовую, двигаются толпы с красными флагами, с пением революционных песен. На сигналы не обращают внимания. Цепи стреляют залпами. Кто-то стреляет с крыши по солдатам сзади. Убит в затылок ефрейтор. Солдаты обозлены. Переходят на частый огонь. Стрельбе по толпе иногда мешают казаки, смешиваясь с толпой. Пехота злится. Слышна ругань по адресу казаков,
Не менее энергично работает и учебная команда Волынского полка. Ею командует капитан Квитницкий. Ее роты оберегают Знаменскую площадь. Часть стреляет вдоль Невского против напирающей толпы, другая часть вдоль Гончарной улицы, откуда напирают с флагами и песнями. В этом районе несколько десятков убитых и раненых. Появились добровольцы-санитары: молодежь с повязками на рукавах. Много молодых женщин. Им дают работать.
От действительной стрельбы толпа в панике. Начинается отлив от Невского. Когда же некоторые части дают первый залп вверх, на воздух, толпа смеется и смелеет.
Вечером распространился слух о бунте в Павловском полку, о чем ниже.
***
Часа в четыре я приехал в Царское Село. Под снежной пеленой город казался особенно нарядным.
Придворные кареты с кучерами в красных ливреях придавали всему праздничный вид. Сказочными выглядели покрытые снегом бульвары. Всюду тишина, спокойствие.
Сделав несколько визитов, повидав бывших подчиненных я попал в семью С. Н. Вильчковского. Там также, как и во многих других Царскосельских семьях, царил культ Их Величеств. Сам Вильчковский занимал хороший пост и, кроме того, был начальником одного из поездов Ее Величества. Его жена работала в госпитале Государыни. Она была в восторге от Государыни, как от человека, матери, семьянинки. Как она любит помогать нашим больным и раненым, чего она не делает для них. Теперь Царица вся поглощена болезнью детей.
Александровский дворец действительно походил тогда на госпиталь. В комнатах Наследника и Вел. Княжен опущены шторы, царит полумрак. У Наследника и двух старших Вел. Княжен температура выше 39. Младшие В. Княжны Мария и Анастасия Николаевны ухаживают за больными и гордятся тем, что они «сестры милосердия» и помогают Царице. Царица поспевает всюду. Положение Наследника тяжелое. Самочувствие Ольги и Татьяны Николаевны очень хорошее. Они даже веселы. Присланные офицером Родионовым ландыши от Гвардейского Экипажа, доставили больным истинное удовольствие.
На другом конце дворца лежит в жару так любимая царской семьей Аня (А. А. Вырубова). У нее температура более 40. Перебывало несколько докторов. Там дежурит «Аклина». В. К. Мария и Анастасия Николаевны два раза в день ходят туда на дежурство. Туда тоже были присланы ландыши. Эти ландыши едва ли не были последней улыбкой старого режима Царским детям. В тот день этого никто не подозревал, от детей скрывали истину. В. Княжны были счастливы. Царица строго запретила говорить больным о беспорядках.
Императрица в костюме сестры милосердия то у детей, то у Ани. Она руководит всем и сама ухаживает за больными.
Царица настолько занята больными, что даже не смогла лично выслушать генерала Гротена, который ездил к Протопопову за новостями. Царица поручила выслушать генерала своей подруге Лили Ден.
Протопопов прислал письмо, что вчера положение было хуже, сегодня лучше, произведены хорошие аресты, «Главные вожаки и Лелянов привлечены к ответственности за речи в Городской Думе. Что вечером министры совещались о принятии на завтра энергичных мер и что все они надеются что завтра (т. е. в понедельник. А. С.) все будет спокойно».
Так легкомысленно лгал и успокаивал Императрицу Протопопов, а ведь Царица сообщала эти сведения Государю, принимая их за чистую монету.
После завтрака Императрица была с Марией Николаевной у Знамения. Проехали на могилу Распутина. Над ней уже был довольно высокий сруб. А. А. Вырубова строила часовню. Проехали в дер. Александровку, поговорили с Месоедовым-Ивановым, с Хвощинским и другими офицерами. Вернувшись во дворец, Царица обошла больных. У всех жар увеличился. Корь в разгаре. Царица написала письмо Государю, Ее Величество сообщила все успокоительные сведения, что прислал Протопопов. Написала, как молилась у могилы Распутина и послала кусочек дерева с его могилы, где стояла на коленях.
«...Мне кажется, все будет хорошо, — писала Царица — солнце светит так ярко и я ощущала такое спокойствие и мир на его дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас.»... В таком безмятежном настроении Царица приняла после отправки письма Н. Ф. Бурдукова. Он еще накануне просил срочного приема. Ему было назначено на сегодня. Хорошо осведомленный о происходящем, Бурдуков решил предостеречь Царицу. Он не был связан служебной дисциплиной. Он журналист. Писать Вырубовой нельзя — больна. Расстроенный, не переменив даже обычного серого костюма, прошел он на этот раз как-то необычно просто во дворец. У ворот даже не сделали обычного опроса. Видна растерянность. Во дворце мертвенно тихо. Неприятно.
Его провели в салон. Вышла Императрица в костюме сестры милосердия. Подала руку, предложила сесть. Царица как будто опустилась, постарела, поседела.
Волнуясь, Бурдуков изобразил положение в столице как безнадежное, катастрофическое. Царица слушала спокойно и сказала, что она ждет доклада от графа Бенкендорфа. Бурдуков упрашивал уехать с детьми куда угодно, но уехать. Царица спокойно отвечала, что она при больных. Она сейчас сестра милосердия. Она одна должна бегать от одной больной к другой. Казалось, что слезы блестели на глазах Царицы, но она старалась быть спокойной. Бурдуков пытался продолжать, но Императрица поднялась. С гордостью она твердым голосом сказала:
 — «Я верю в русский народ. Верю в его здравый смысл. В его любовь и преданность Государю. Все пройдет, и все будет хорошо». Аудиенция окончена. Поцеловав руку Ее Величества, Бурдуков покинул дворец. Он был подавлен.
Однако, к вечеру, оптимизм Царицы был поколеблен. В полночь Царица послала первую тревожную телеграмму Государю, которую оканчивала словами: — «Очень беспокоюсь относительно города».
***
Переговорить с генералом Воейковым, который был в Ставке можно было только с его квартиры, по прямому проводу, из его кабинета. Я пошел туда. Оказалось, что жена генерала в Петрограде, на квартире родителей. В Царском на квартире только дежурный жандарм Кургузкин. Кургузкин знал меня давно. Я разъяснил ему необходимость переговорить с генералом и просил допустить меня до телефона. Кургузкин, понимая, что делается, просил меня располагать телефоном. Когда я добился Могилева и вызвал к телефону ген. Воейкова, мне ответили, что генерал пьет чай с Его Величеством и по окончании вызовет меня к телефону.
Через полчаса мы уже разговаривали. Поздоровавшись, я начал с того, что просил генерала обратить внимание на то, что я, Ялтинский Градоначальник, позволил себе забраться в его кабинет в его частной квартире, что жандарм Кургузкин пропустила меня к телефону. Это одно, говорил я, показывает насколько тревожно здесь положение. Я передал генералу о положении в Петрограде и о том, что Департамент хвастается произведенными арестами. Я высказал мнение, что Департамент не знает, что в действительности происходит; что Думу надо распустить, волнения подавлять вооруженною силою, но прибавлял я, для этого нужно, чтобы ХОЗЯИН был здесь. Будет Хозяин здесь все будут делать свое дело, как следует. Без Хозяина будет плохо.
Приезжайте Ваше Превосходительство скорое, приезжайте, приезжайте. Генерал Воейков любезно поблагодарил меня за информацию и мы распрощались.
Поблагодарив Кургузкина, я вернулся к генералу В. Сели за обед. Все были в хорошем настроении. Спокойствие царило в Царском Селе.
Вернувшись около десяти часов в Петрограде, я не нашел своего автомобиля. Кругом вокзала тревога. Один генерал забрал меня и нескольких дам, за которыми тоже не выехали их моторы, и довез меня к графу И. И. Воронцову, что состоял при В. К. Михаиле Александровиче. В. Князь был в Петрограде. Граф и его красавица жена были встревожены. У них было несколько офицеров. Офицеры бранили ген. Хабалова и жаловались на полный хаос в городе.
Злобой дня был бунт в 4 роте запасного батальона Л.-Гв. Павловского полка. Запасный батальон того полка, как и все, был переполнен выше предела. Солдаты спали на нарах в несколько ярусов. Офицеры были или больные эвакуированные кадровые или молодые неопытные прапорщики, только что выпущенные с курсов, не пользовавшиеся никаким авторитетом у солдат. Вообще же число офицеров не соответствовало числу солдат и о каком-либо нравственном влиянии офицеров не приходилось говорить. Переполненные помещения, спертый воздух, часто плохая пища от интендантства, все это уже давно разлагающе действовало на запасных солдат, а систематического военного воспитания им не давалось по недостатку кадровых офицеров. На этот большой дефект высшее Петроградское начальство не обращало внимания.
***
 Министр Протопопов продолжал верить, что Хабалов подавит беспорядки. В тот вечер министр обедал у Дир. Деп. Полиции Васильева. К концу обеда туда был вызван с докладом Нач. О. О. генерал Глобачев. Последний, наконец, понял, что у нас началась революция. Вчера поздно вечером один из его отличных сотрудников, сообщил ему:
- "Так как воинские части не препятствовали толпе, а в некоторых случаях даже принимали меры к парализаванию начинаний полиции, то масса получила уверенность в своей безнаказанности и ныне, после двух дней беспрепятственного хождения по улицам, когда революционнее круги выдвинули лозунги: "Долой войну" и "Долой самодержавие", народ уверился в мысли, что началась революция, что успех за массами, что власть бессильна подавить движение в силу того, что воинские части на ее стороне, что решительная победа близка, т. к. воинские части не сегодня-завтра выступят открыто на сторону революционных сил, что начавшееся движение уже не стихнет, а будет без перерыва расти до полной победы и государственного переворота"...
К этой вчерашней удивительной по верности характеристике положения сегодня прибавился такой факт как "бунт" Павловцев.
Сообщения партийных "сотрудников" понятны лишь их авторам и жандармским офицерам, их принимающих. Они "сотрудничают" и по разным причинам и побуждениям, но стремятся к одной и той же цели - помешать революции. Чтобы понять и поверить сведениям "сотрудника", Министром Внутренних дел должен быть Плеве, Столыпиным. Протопопов этого не понимает. Он ухмыляется, смеется, не придает никакого значения, что волна движения вздымается. Он не видит ничего грозного в "бунте" Павловцев.
- "Я спокоен, - говорит министр, смакуя кофе, - Хабалов подавит движение, это его дело..."
И отбросив злободневную неприятную тему, Протопопов начинает обычный рассказ про Царское Село, про милостивое к нему отношение Их Величеств. Дальше следуют планы и анекдоты...
Васильев в восторге. Как гостеприимный хозяин, он занят угощением гостей, как подчиненный, он льстит начальнику.
Начальник Охранного Отделения уезжает от Министра обескураженным. Это хороший жандармский офицер, но не для боевого времени. Он не может захватить, увлечь министра, заставить его действовать, как то делал в первую революцию полковник Герасимов. Да, но тогда и министрами были Дурново и Столыпин. Они понимали все. А им помогал такой министр юстиции, как Акимов.
После ухода генерала Глобачева, Протопопов утвердил следующую телеграмму для отсылки генералу Воейкову:
- "Сегодня порядок в городе не нарушался до 4 часов дня, когда на Невском проспекте стала накапливаться толпа не подчинявшаяся требованиям разойтись. Ввиду сего возле Гор. Думы войсками были произведены три залпа холостыми патронами, после чего образовавшееся там сборище рассеялось. Одновременно значительные скопища образовались на Лиговской улице, Знаменской площади, также на пересечении Невского Владимирским проспектом и Садовой улицей, причем во всех этих пунктах толпа вела себя вызывающе бросая в войска каменьями, комьями сколотого на улицах льда.
Поэтому когда стрельба вверх не оказала действия на толпу, вызвав лишь насмешки над войсками, последние вынуждены были, для прекращения буйства, прибегнуть к стрельбе боевыми патронами по толпе, в результате чего оказались убитые и раненые, большую часть которых толпа, рассеиваясь, уносила с собою.
В начале пятого часа Невский был очищен, но отдельные-участники беспорядков укрываясь за угловыми домами продолжали обстреливать воинские разъезды. Войска действовали ревностно.
Исключение составляет самостоятельный выход четвертой эвакуационной роты Павловского полка. Охранным Отделением арестованы на запрещенном собрании 30 посторонних лиц в помещении Группы Ц. К. Военно Пр. Комитета и 136 партийных деятелей, а также и революционный руководящий коллектив из пяти лиц. По моему соглашению с командующим войсками контроль распределения выпеченного хлеба, также учета использования муки возложен на заведывающего продовольствием в Империи Ковалевского. Надеюсь, будет польза. Поступили сведения, что-27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работе. В Москве спокойно. М. В. Д. Протопопов".
Про самое важное событие дня - бунт Павловцев, Протопопов не счел нужным сообщить.
Утвердив текст телеграммы в Ставку, Протопопов поехал на квартиру председателя Совета Министров Голицына, где было назначено заседание Совета.
 ***
 Совет министров по предложению Голицына обсуждал как главный вопрос вопрос о прекращении сессий Гос. Совета и Гос. Думы. Теперь большинство министров стояло за роспуск их. В подтверждение правильности этой меры приводили мнение некоторых Думцев, в том числе Маклакова.
Премьер согласился с большинством и, взяв оставленный ему Государем подписанный уже бланк, проставил на нем дату 25 февраля, объявляя роспуск с 26, что было сообщено Родзянке в ночь на 27 число.
В 1 ч. 58 м. ночи на 27 февраля князь Голицын телеграфировал Государю: "Долгом поставляю всеподданнейше доложить Вашему И. В., что в силу предоставленной В. Вел. мне полномочий и согласно состоявшемуся сего числа заключению Сов. Министров занятия Гос. Совета и Гос Думы прерваны с сего числа, и срок возобновления таковых занятий предуказан не позднее апреля текущего года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Соответствующие указы, помеченные 25 февраля в Царской Ставке, будут распубликованы завтра 27 февраля Предс. С. М. кн. Голицын".
Совет министров совершенно не коснулся вопроса о мерах, которые должны быть приняты, дабы закрытие Думы не повело бы к каким-либо демонстрациям около Думы. Об этом никто не заботился. Все как бы были загипнотизированы, что все что надо сделает генерал Хабалов; он же, во-первых, не знал и не понимал, что в таких случаях надо делать, а главное он уже совершенно растерялся.
Хабалов, как и полковник Павленков донесли в Ставку о случившемся в тот день. Родзянко же, получив извещение о роспуске Думы, поторопился послать генералу Алексееву и некоторым главнокомандующим свою знаменитую телеграмму, текст которой, как и тексты телеграмм Хабалова и Павленкова, приводятся в главе о Ставке 27 числа.
Между тем, у большинства в рабочих кругах настроение было паническое. Стрельбу на улицах поняли, как доказательство решимости правительства подавить беспорядки во что бы то ни стало. Раздавались даже голоса за прекращение демонстраций и даже забастовок. Правда, более горячие большевики стояли за продолжение борьбы, но требовали оружия. Лидеры отвечали, что оружия нет, а что достать его надо от солдат; надо с ними брататься и перетянуть их на свою сторону.
Растерянность царила и среди социалистической интеллигенции. В тот вечер у Керенского было совещание разных фракций и царило преобладающее мнение, что революция еще не своевременна. Правительство берет верх. Надо еще подождать. Много позже, опираясь на это собрание, Керенский говорил: - "Что Русскую революцию сделали не революционные партии, а представители думской цензовой интеллигенции и генералы". Керенский безусловно прав. Но не только непригодность министра внутренних дел и высшего военного начальства в Петрограде помогли им сделать революцию.
Ночь на 27 февраля помогла им. Поздно той ночью я ехал домой из Охранного Отделения. Я был под впечатлением многого виденного и слышанного там.
Я видел как один из руководителей агентуры, очищал свой письменный стол и на всякий случай уничтожал всё, касающееся секретных сотрудников. Всё было понятно без слов.
На улицах было пустынно. Полиции нет. Изредка встречаются патрули или разъезды. Спокойно. Зловеще спокойно. Но не спокойно в казармах. Всюду разговоры о событиях за день. Обсуждают стрельбу по толпам. Обсуждают бунт Павловцев.
Смущены не только солдаты, но и офицеры. Офицеры видели за день на улицах полную бестолочь. Нет руководительства. Нет старшего начальника. Павленков, которому пытаются телефонировать, даже не подходит к телефону. Офицеры критикуют и бранят высшее начальство».

ИЗ КНИГИ ПРЕПОДАВАТЕЛЯ ФРАНЦУЗСКОГО ЯЗЫКА ДЕТЯМ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II ПЬЕРА ЖИЛЬЯРА:

11 марта [26 февраля ст.с.]положение внезапно стало крайне критическим. Самые тревожные известия приходили к нам одно за другим. Волнение захватывало центр города, и войска, которые уже накануне были привлечены для поддержания порядка, оказывали лишь слабое сопротивление.
Я узнал также, что был опубликован указ Государя о перерыве сессии Думы, но что, ввиду серьезности переживаемых событий, Дума решила не подчиняться ему и приступила к организации исполнительного комитета, поручив ему восстановление порядка.

ИЗ ДНЕВНИКА ФРАНЦУЗСКОГО ПОСЛА М. ПАЛЕОЛОГА:

«Воскресенье, 11 [26 февраля ] марта 1917 года
Сегодня ночью министры заседали до пяти часов утра. Протопопов соблаговолил присоединиться к своим коллегам; он доложил им об энергичных мерах, которые он прописал для поддержания порядка «во что бы то ни стало», вследствие чего генерал Хабалов, военный губернатор Петрограда, велел расклеить сегодня утром следующее объявление:
«Всякие скопления людей воспрещаются. Предупреждаю население, что возобновил войскам разрешение употребить для поддержания порядка оружие, ни пред чем не останавливаясь».
Возвращаясь около часу ночи из Министерства иностранных дел, я встречаю одного из корифеев кадетской партии, Василия Маклакова:
— Мы имеем теперь дело с крупным политическим движением. Все измучены настоящим режимом. Если император не даст стране скорых и широких реформ, волнение перейдет в восстание. А от восстания до революции один только шаг.
Я вполне с вами согласен и сильно боюсь, что Романовы нашли в Протопопове своего Полиньяка... Но если события будут развиваться быстро, вам, наверно, придется сыграть в них свою роль. Я умоляю вас не забыть тогда об элементарных обязанностях, которые налагает на Россию война.
— Вы можете положиться на меня.
Несмотря на предупреждение военного губернатора, толпа становится все более шумной и агрессивной; на Невском проспекте она разрастается с каждым часом. Четыре или пять раз войска вынуждены были стрелять залпами, чтобы не быть стиснутыми; насчитывают десятки убитых.
К концу дня двое из моих агентов-информаторов, которых я послал в фабричные кварталы, докладывают, что беспощадная жестокость репрессий привела в уныние рабочих и они повторяют: «Довольно нам идти на убой на Невском проспекте».
Но другой информатор сообщает, что один гвардейский полк, Волынский, отказался стрелять. Это новый элемент в ситуации, и он напоминает мне зловещее предупреждение 31 октября прошлого года.
Чтобы отдохнуть от работы и всей суеты, которые мне доставил этот день (меня осаждала своими тревогами французская колония), я отправляюсь после обеда выпить чашку чаю у графини П., которая живет на улице Глинки. Расставаясь с ней около одиннадцати часов, я узнаю, что манифестации продолжаются перед Казанским собором и у Гостиного двора. Поэтому, чтобы вернуться в посольство, я считаю благоразумным поехать по Фонтанке. Едва мой автомобиль выехал на набережную, как я замечаю ярко освещенный дом, перед которым дожидается длинный ряд экипажей. Это вечер супруги князя Леона Радзивилла в полном разгаре; проезжая мимо, я узнаю автомобиль великого князя Бориса.
По словам Ренака де Мелана, много веселились и в Париже вечером 5 октября 1789 года».
 
ИЗ МЕМУАРОВ ПОСЛА ВЕЛИКОБРИТАНИИ  В РОССИИ ДЖ. БЬЮКЕНЕНА:

«Утром в воскресенье (11 марта) [26 февраля ст.ст.]  военный губернатор, генерал Хабалов, расклеил по всему городу объявления, предупреждавшие рабочих, что те из них, кто не станет на работу на следующий день, будут отправлены на фронт, и извещавшие, что полиция и войска получили приказ рассеивать всякие толпы, собирающиеся на улицах, всеми средствами, находящимися в их распоряжении. На эти предупреждения никто не обращал внимания; толпы были столь же многочисленны, как и раньше, и в течение дня огнем, открытым войсками, было убито около двухсот человек. Однако к вечеру одна рота Павловского полка, получившая приказ открыть огонь, взбунтовалась, и ее пришлось разоружить с помощью Преображенского полка. Вечером всякое сопротивление было сломлено, толпы рассеяны, и порядок временно восстановлен. Но движение, первоначальной целью которого было добиться немедленных мероприятий к устранению недостатка продовольствия, приняло теперь политический характер и поставило себе целью свержение правительства, на которое падала вина как за продовольственный кризис, так и за стрельбу в толпу.
Император, над которым как бы тяготел рок, проведя январь и февраль в Царском и сознавая невозможность дальнейшего отсутствия в ставке, в четверг 8 марта возвратился в Могилев, находившийся на расстоянии 20 с лишком часов езды по железной дороге. Если бы он остался еще на несколько дней в Царском, где к нему могли бы иметь доступ те, кто мог бы его точно информировать о развитии событий в столице, то он был бы в состоянии лучше оценить крайнюю серьезность положения. В субботу генерал Алексеев посоветовал ему немедленно же сделать необходимые уступки, а в воскресенье Родзянко отправил ему телеграмму следующего содержания:
«Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Частью войска стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».
В то же время Родзянко сообщил эту телеграмму главнокомандующим разных фронтов с просьбой об их поддержке и вскоре после того получил ответы от генералов Рузского и Брусилова, которые сообщали, что они исполнили его желание. Достигла ли телеграмма Родзянко императора, или она была намеренно утаена от него, во всяком случае, дворцовый комендант генерал Воейков в своих разговорах с его величеством, несомненно, извратил истинное положение вещей и высмеивал мысль о революции. Тем временем правительство не нашло ничего лучшего, как прервать сессию Думы.
В воскресенье ночью наблюдалось сильное волнение в казармах, где солдаты собирались для обсуждения вопроса, как держать себя на следующий день. Стрелять ли им в своих близких и родных, если будет отдано приказание открыть огонь? С этим вопросом они обращались друг к другу. Ответ на него был дан в понедельник утром, когда солдаты одного из гвардейских полков — Преображенского — в ответ на приказ открыть огонь повернулись и стали стрелять в своих офицеров. Волынский полк, посланный для их усмирения, последовал их примеру. Другие полки сделали то же самое, и к полудню около 25.000 солдат уже присоединились к народу. Утром был взят арсенал, и захвачены находившиеся в нем запасы огнестрельного оружия и амуниции. Затем быстро последовали: пожар здания судебных установлений, разгром департамента полиции и уничтожение всех компрометирующих его архивов, освобождение как политических, так и уголовных, заключенных в трех главных тюрьмах, и сдача Петропавловской крепости.
Нерадивое и неспособное правительство с самого начала совершило ряд ошибок. Сильный и энергичный министр вроде Столыпина мог бы с тактом и твердостью сдержать  движение в узде, но правительству совершенно не удалось успокоить народ в отношении продовольственного кризиса, и в то же время оно приняло неудачные меры к восстановлению порядка, которые могли только довести массы до отчаяния и сыграть на руку настоящим революционерам. Наконец, отдав приказ войскам стрелять в народ, оно раздуло всеобщее недовольство в пожар, охвативший с быстротой молнии весь город. Однако основная ошибка была совершена военными властями: последние, не будь они совершенно лишены дара предвидения, должны были бы оставить в столице небольшой отряд хорошо дисциплинированного и надежного войска для поддержания порядка. Фактически же гарнизон, насчитывавший около 150.000 человек, состоял исключительно из запасных. Это были молодые солдаты, взятые из деревень, которых сначала обучали, а затем отправляли для пополнения потерь в их полках на фронте. Офицерский корпус, которому было вверено их обучение, был слишком малочисленен, чтобы держать в руках такое количество людей. Он состоял из прибывших с фронта инвалидов и раненых и из молодежи из военных школ, совершенно неспособной поддержать дисциплину при наступлении кризиса.
Такая ошибка была тем менее извинительна, что Петроград всегда представлял опасность в отношении революционности. Он был центром социалистической пропаганды, которая велась главным образом в казармах и на фабриках. Он был полон германских агентов, работавших над разрушением империи и видевших в этом самый верный шаг к выведению России из войны. Кроме того, атмосфера столицы была настолько насыщена пессимизмом, что император не раз говорил мне, как рад он бывает стряхивать с себя ее гнетущее влияние и возвращаться в более укрепляющую атмосферу фронта».

ИЗ ДНЕВНИКА ПИСАТЕЛЯ  М. М. ПРИШВИНА:

«Сегодня 26-го все газеты не вышли. Весь город наполнен войсками. «И кого ты тут караулишь?» — говорит женщина своему солдату. И так видно, что он не знает, кого он караулит: враг свой.
Только он один говорит одно, а когда будет вместе с ротой, то он будет другим. Патрульный солдат не пропускает рабочего: нельзя за малым. «А другое что можно: за большим?» — «То, — отвечает солдат, — можно, а это нельзя». И не пропускает. То, другое (большое), может быть, совершится в эти дни и разрешит положение. Действия правительства нетрудно разгадать: когда внутри обострится до последней степени, назначит диктатуру и заключит мир (в обществе очень распространена легенда об одном пункте договора с союзниками: если внутри будут серьезные беспорядки, то Россия может заключить сепаратный мир). Сила движения в том, что крайняя правая (и одной правительство) не хотят воевать и крайняя левая (рабочие); двигаясь к цели, заключению мира, в конечной цели они совершенно расходятся: одни желают абсолютной монархии, другие социальной революции.
Фабриканты говорят, что забастовка не экономическая, а политическая. А рабочие требуют только хлеб. Фабриканты правы. Вся политика и государственность теперь выражаются одним словом «хлеб». Как вначале вся жизнь государства была в слове «война!», так теперь в слове «хлеб!». Так что историк первую часть эпохи назовет Война и вторую Хлеб.
Рота солдат, проходя по Садовой, прислушивается.
— Двенадцать часов? — говорит унтер.
— Двенадцатый выстрел! — отвечает солдат. Так и солдаты настроены: ожидают выстрелов.
В бюро нашем кутерьма: потерялась шифрованная депеша о забастовке на патронном заводе, беда, просто беда, ищем, ищем, головы потеряли.
Есть такое общее ощущение, что эта забастовка с лозунгом «Хлеб» прорвала фронт мировой войны, и вся эта теория, кадетская ученая программа войны рушится. То была война, а то хлеб, то армия, а то «хлебармия».
Интересно вспомнить то время, осенью, когда я, интеллигент, явился на биржу хлеб свой продавать и чувствовал, что нелепо это, нехозяйственно, бесполезно — я один продаю!
Общее мнение теперь, что хлеб есть, и градоначальник вывесил объявление, что хлеб в Петрограде есть. И так вообще по Руси: «хлеб есть», но хлеба не дают.
Знакомые барышни стоят в очереди за хлебом: — Вы как сюда попали? — Мы шли на выставку Союза художников, смотрим, очередь коротенькая, и стали. Мы всегда, как увидим коротенькую очередь, за чем бы ни шли — остановимся. – Как птички... Приходим на выставку с кусочками черного хлеба — хлеб этот для дома, для семьи, а вот картины для себя: то хлеб, а то совсем другое, и та барышня милая, что стала в очередь из-за хлеба для семьи, мила».

ИЗ ДНЕВНИКА МОСКОВСКОГО ИСТОРИКА МИХАИЛА БОГОСЛОВСКОГО:

«26 февраля. Воскресенье. День рождения Мини. Ему исполнилось 9 лет. Дня этого он долго ожидал и "мечтал" о нем. Празднование вышло удачным; были дети: Миня Богоявленский, Мусенька [Летник], Галя Карпович, Шушу Угримов. За обедом новорожденный сидел на главном месте. Пили лимонную воду с тостами. Новорожденный сам провозгласил тост "За успех наших войск" и "За наших союзников". Было много шума и оживления.
Утром я дошел до Девичьего монастыря и был там у обедни. По дороге домой встретил Виппера, каждый день посещающего могилу супруги. У себя я застал Алексея Павл. [Басистова]. Беседа с ним о тревожных вестях из Петрограда, где, видимо, бунтуют рабочие и нервничают гг. депутаты.
Рабочие волнуются из-за хлеба; кликуши вроде Родичева и Шингарева вопят против правительства. И в этом случае дельную речь сказал Риттих».