Письмо часть 3

 Часть 3
дневник Тамары

***********
12 августа 1962г.

Неделю назад меня перевели из реанимации, а сегодня врач озвучил приговор. Ну, конечно же, я хотела сказать - диагноз, но согласитесь: такой диагноз всегда звучит как приговор, вот только никто не знает, когда его приведут в исполнение: сразу или дадут отсрочку на неопределенное время.
Моя соседка по палате посоветовала мне писать дневник. Мы часто с ней беседовали, вернее говорила больше - я. Наверное ей просто тяжело было меня слушать, а мне тяжело было говорить. Вот я и пишу.
 Почему вдруг так важно стало рассказать о себе, оставить хоть какой-то бумажный след?
А может потому, что меня когда-нибудь не станет?
Или может быть таким образом, я смогу хоть ненадолго пометить этот мир? Ох, я опять лукавлю: когда - нибудь!  Но, так хочется верить, что не сразу, что есть у меня в запасе это неопределенное " когда-нибудь".
Наверное я просто надорвалась в этой поездке, да и сама эта предварительная подготовка: запросы, ожидания, страх что не получится, и снова запросы  и ожидания - выжала из меня все соки.
И вот наконец-то все готово - я еду в Ленинград.
Меня окутывает липкий ужас, который был моим спутником долгие годы.
Я еду на встречу с той, что пыталась меня убить. От кого, бросив все, что было бесконечно дорого, я вынуждена была бежать в чужую страну с одним маленьким чемоданчиком, без всякой надежды на возвращение.
Я еду на встречу с Родиной,  отобравшей у меня самых близких и дорогих мне людей и, не давшей  возможности оплакать и похоронить их по-человечески.
И, вместе с тем, я ехала домой.
Туда, где в большой и светлой квартире с окнами на Неву, на Васильевском острове прошло мое детство и моя юность, так резко повзрослевшая в 1930 году.

**************

13 августа 1962г.

Вся моя жизнь пронизана музыкой и пропитана запахами.
Мои родители были людьми искусства.
Папа был искусствоведом, художником и архитектором. Когда-то  в молодости он учился в Берлинском университете на факультете искусств и даже посещал лекции самого Генриха Вёльфлина по истории искусств а также изучал архитектуру. Он много работал: и преподавал в Академии на Ваське, и пропадал в Эрмитаже, восстанавливая архивы после разгромных лет гражданской войны. Он был кладезем знаний, большим учёным и в то же время заботливым мужем и отцом. С каким восхищением он смотрел на маму! Всегда! Только с восхищением! От него всегда исходила уверенная сила в благополучном исходе. Мы с ним часто говорили о жизни, о добре и зле. Как сейчас помню его слова:
-"Верь, доченька, добрых людей гораздо больше, чем нелюдей, просто есть те, кто ещё не знает об этом, а ты дай им эту возможность, раскрой их красоту".
-"А как? - спрашивала я, - как можно раскрыть?"
-"Ты слушай, сердцем слушай!"
Рядом с ним было так радостно и светло, что наш дом всегда был магнитом для друзей, знакомых друзей и просто незнакомых людей.
Папа, как же мне не хватает тебя, твоей жизнерадостной улыбки, твоей сумасшедшей любви к жизни и к нам с мамой - твоим девочкам, так ты нас называл.  Мне отчаянно не хватает вас с мамой, мне - уже немолодой, прошедшей через множество испытаний, женщине, стоящей на пороге...встречи с вами.
 Нет, нет, не хочу об этом, не время. Я ещё поживу, я знаю.

******************

14 августа 1962 г.

Сегодня с утра идёт дождь, небо затянуто чем-то серым и небу так же грустно, как и мне. Воспоминания, разворошённые два дня тому назад, накатывают на меня волнами и каждая словно спрашивает: А помнишь?
Я помню все!
Помню как их уводили - обоих сразу, перед этим перевернув все вверх дном в квартире. Отец был непривычно серьёзен, а мама...у нее словно исчезло лицо, а остались только глаза, которыми она смотрела на все, не понимая, что происходит. Так смотрят в Зазеркалье, не узнавая где лево, а где право. Папа всё пытался защитить маму, непроизвольно создавая вокруг нее  полукольцо из своих рук, но их безжалостно растаскивали в разные стороны, выкрикивая: "Не положено!".
Когда их увели, я нашла на полу в спальне родителей мамину подвеску - головку лошади. Это было ее любимое  украшение из муранского стекла, которое она купила в Венеции, когда в молодости оттачивала там свое вокальное мастерство. Все остальные украшения были изъяты при обыске, а попросту украдены. Сейчас, когда я пишу эти строки и поглаживаю гладкую,блестящую лошадиную морду, я благодарю Всевышнего за то, что эти воры не позарилась на лошадку, несомненно приняв ее за безделицу. Этот талисман теперь всегда со мной и я верю, что он помогал и помогает мне преодолеть всё.
Мама была из дворянского рода, как впрочем и отец, что собственно и погубило их, когда в начале тридцатых власти спохватились, что не всех ещё перебили буржуйских интеллигентов.
Их судили и расстреляли за шпионаж. Быстро, буднично и что самое страшное - по закону. По этому же закону их посмертно реабилитировали, за отсутствием состава преступления,вернув им доброе имя через десятилетия.
Я билась в истерике, упав на грудь другу отца - Борису, самому загадочному и самому верному другу семьи.
- Уезжай, срочно, куда-нибудь в провинцию, затеряйся там на время,- уговаривал меня Борис.
Я осталась.
С университета меня отчислили, с последнего курса, квартиру уплотнили и жить мне позволили в маленькой комнатушке - бывшей гардеробной.
Я не сдавалась, передо мной был пример жизнерадостного и жизнелюбивого человека - моего отца.
Сначала продавала мамины сценические платья, в которых она блистала на концертах, потом давала уроки французского языка детишкам одного чиновника от культуры, потом другого. Частные уроки не приносили мне достойного дохода, но и не позволяли умереть от голода.
Когда-то мама приложила все усилия, чтобы сделать из меня певицу или, на худой конец, пианистку, но поняв, что все ее усилия тщетны, так как мне было чудовищно скучно, оставила эту затею. От рождения у меня был абсолютный музыкальный слух и это помогало мне выживать в самые трудные времена.
Позже я устроилась в кинотеатр пианисткой, аккомпанировала певицам, что пели модные песенки в фойе перед сеансом. Я легко подбирала любую мелодию на слух, за что меня и ценили.
Там меня и заметил Анри. Заметил и влюбился. Он приходил в кинотеатр каждый день с букетом цветов и дарил их мне, словно какой-то знаменитости. Мне было и смешно и приятно.

****************

15 августа 1962 г.

Мне все сложнее становится сконцентрироваться на главном из того разнообразия воспоминаний, которыми меня буквально накрыло: мое детство, родители, Анри, мой отъезд во Францию, оккупированный Париж и моя послевоенная жизнь .. я теряюсь, понимая, что и времени мало и тетрадь тонкая. Если описывать все, что со мной случилось в жизни, то потянет на целый роман, а ведь я не мемуары пишу, а просто дневник.
Пусть сегодня это будут кадры, выхваченные из фильма.
Я стою на пустынном перроне маленького, захолустного городка или может большого поселка, где стоянка поезда всего три минуты. Оглядываюсь, в надежде найти хоть кого-то, кто подскажет где можно заночевать.
Никого нет. Ставлю на землю свой чемодан и тут меня накрывает. Я представляю, что возможно именно на этом самом месте, в том далёком тридцать восьмом, лежал, запрокинув голову в небо, мой Анри - Андрей, уже не видя ни облаков, ни этого старого, с облупившимися стенами, вокзала.
Не могу двигаться дальше, ощущая бездонную пропасть, куда я стремительно падаю.
Я падаю.
Открываю глаза - ко мне, спешит пожилая женщина в платке и теплой вязаной кофте, поднимает меня и, взяв мой чемодан, под руку ведёт в небольшой, неожиданно чистый, зал ожидания. На одной из лавок сидит молодая семья: мать, отец и маленькая девочка лет пяти - глядят на меня с жалостью. Медленно прихожу в себя, рассказываю, что ищу ночлег.
Мы идём на окраину городка к этой самой женщине - уборщице при вокзале. По дороге рассказываю, что мне позарез нужно завтра попасть на кладбище.
-Ищешь то кого? - спрашивает.
-Мужа,- отвечаю,- его на этой станции в тридцать восьмом с эшелона сняли, он по дороге на каторгу умер - сердце не выдержало.
-Охо-хо,- горестно поджав губы, качает головой,- уж и не знаю, милая, может оно и к лучшему, что не доехал. Слыхала я, через какие мучения там, в лагерях смерть принимали такие вот ссыльные.
-Да вы что такое говорите! - возмущаюсь я, понимая что возможно она и права.
Домик оказался очень симпатичный с белыми ставнями и довольно просторный. Спрашиваю её: давно ли она живёт здесь и узнаю, что всю жизнь почти, как замуж вышла, так и живёт.
Пьем чай с блинами. Плачу, внезапно осознав, что тысячу лет не ела блинов, с самого моего счастливого детства в квартире с окнами в синеву. Слезы падают в чашку.
- Ну ка, поди отдыхай, вон тута тебе постелю,- показывает на кровать с огромными перьевыми подушками Ольга Ивановна, так зовут мою спасительницу.
Снова падаю, но уже в мягкие объятия перины и подушек.
Утром идём с Ольгой Ивановной на кладбище. Спрашиваю где можно купить цветы, смеётся - а что их покупать, вон их сколь в любом палисаднике! Прошу хозяйку одного из домиков, с клумбой возле крылечка, продать цветы. И снова смех - да рви сколько надо, какие деньги?
Я и забыла за эти годы, что может быть и так.
Седенький мужичок в сторожке на кладбище, выслушав меня, крякнул, откашлялся и сказал: "Свезло тебе, девка, помню я его, сам хоронил, только вот - как безымянного, ты уж не обессудь. Пойдем, покажу где, там уж и нет поди ничего.
Там был холмик, еле заметный. Обнимаю дедка, который для меня теперь вместо Ангела, кладу цветы, плачу от счастья, что нашла, чудом нашла. Я и мечтать о таком не могла, наслушалась, как поступали с умершими ссыльными. Мне говорили: зря едешь! А я рискнула. И нашла.

***************