Про деда Анисима. Дядя Виталя

  Дом деда Анисима был крайним перед железнодорожным переездом, потому по пути в магазин и обратно, некоторые мужики, дорожившие дружбой со стариком,  заходили к к нему, скоротать в его обществе часок-другой. Посидеть, покурить, угоститься самосадом, а то и тихонько распить бутылку в выходной день. Дед выпивал не много — только одну свою заветную рюмку с загнутыми краями, гости тоже не увлекались, пьяных не было.
  Особо Анисим любил одного местного мужичка — Виталю Чесмина. По возрасту он был одногодок с моим отцом, с которым в детстве вместе бегали по деревне, дружили. Дядя Виталя выделялся среди всех рассудительностью и светящейся изнутри добротой, внешне был неказист,   крепок, хоть  и помят грузовым поездом, худое тело от этого стало сплюснутым, с выпяченными грудными рёбрами, одна нога короче другой, походка  медленная, и слегка пританцовывающая.  Нос у Виталия был орлиным и гордо разделял два раскосых глаза, оценивающие собеседника попеременно то одним внимательным зрачком, то другим. Щёки на сухом лице были ввалены из-за недостатка зубов и это придавало его физиономии определённый монументализм, и вызывало доверие и уважение.
  Виталя всегда садился на своё место, на лавку, спиной к окошку, доставал из пачки папироску, угощал  деда,  закуривал. Один глаз, поводя по комнатке,  успокаивался на изображении оленя, смотрящего со старого полотна над кроватью бабушки, второй устремлялся на собеседника, и начинался неспешный разговор. Касался он, как правило, текущей жизни деревушки, о том,  кто нынче уехал в большой город, где какие покосы, удался ли-нет на огороде табак.  Политикой интересовались мало, так как считалось, что раньше было трудней жить, а нынче — живи, да радуйся, вся политика определялась  настроением у  местного мастера Смирнова, который считался здесь большим человеком, так как вся деревня работала на железной дороге путевыми слесарями и обходчиками под его началом...
  Я был интересен Чесмину, всё-таки сын друга, своих детей у него не было, да и супруги, так сложилось, тоже не было. - «Как там твой папка? Здоров? И мы здоровы, пока. Работает?  А меня с той поры, как помяло поездом, на пенсию определили, и забыли» — На этом месте Виталя смеялся прокуренной грудью, но глаза были печальны.  Темы обсуждались разные, короткий вопрос — короткий ответ, и всё было в беседе понятно, в костромских деревнях многословие среди мужиков не приветствовалось.  Посидев с полчаса, он уходил, что бы  придти на следующий день.
 С Чесминым мы часто разговаривали об Анисиме, когда по каким-то причинам оставались одни в доме, без деда.
  - Озорником был дед, натерпелась от него бабушка - вспоминал Чесмин. -   То больным притворится и ляжет посередине деревни, что бы добрые люди несли его домой, то в домах у местных вдов обитает, а, поговаривали, что бывало весело  шутил.  Пойдёт, мол, он к местному магазину, выберет момент, да и  вытянет, прости господи,   свой срам, через дырку исподников, прямо в карман, и, вроде бы как разобьёт его лихоманка, аккурат возле крыльца. Стоит, согнувшись, постанывает,  пока его какая бабёнка, не знающая его причуд,  не пожалеет. «Что с вами, дедушка? - Ой, дочка, свело мне что-то руку, болит, зараза, не могу пошевелиться, мелочь бы надо из кармана достать, хлебушка купить!  - Щас, щас - лезет к карман к озорнику. - А где же деньги, дедушка? - А поищи, поищи, милая!»  Шарит по карману молодуха, и - цап за срам-то!. Ох, как завизжит во всё горло, а дедок смеётся, шутке-то!
 - Не верю я этому, дядя Виталя!
-  Может быть, может быть!
- А что там у вас за история была, будто бы дед руки на себя хотел наложить?
 -  Ну, дак, вот здесь, в этом доме это и случилось! Заглянул как то я к старикам, насчёт картошки, копать им помочь, значит. Сидим, обговариваем, а дедок не в себе, раздухарился на бабушку Татьяну, что галифе его постирала любимые, в чём теперь ходить будет по деревне! Когда они высохнут! Бабушка не стерпела, огрызаться стала, так, что тут было!  И ногами топал, и чашку разбил, и всё не унимается. - "А пойду, вздёрнусь на верёвке, раз не во что меня  не ставят! - Иди, иди!» - бабушка уже привыкла к таким поворотам. Хлопнул дед дверью и полез на чердак, вешаться, значит, я бегом следом - опомнись, ты что это вздумал! «Брось, - говорит мне бабушка, - остынет, щас вернётся! Не впервой!» 
 А дед тем временем вдруг песни запел, да и ходит по чердаку по всем углам. - «Ну, вот и угомонился! - посмотрела бабушка на потолок - Сейчас слезет! Давай, Виталя, штей тебе налью кисленьких, вчарась сделала!"
 Открыла заслонку, ухватом достала чугунок со щами, налила - "Дай-ка поешь-ка, Виталя! Нонче уж шибко скусные шти у меня вышли!" 
 Щи, действительно, вкусные были – умела бабка готовить!
 Ну, так вот: я уже полчашки отъел, идёт время, а дед всё поёт, да шастает по чердаку!  Взяло меня сомнение, что неспроста это, что это дед запел ни с того, ни с сего!  Отодвинул чашку и полез на чердак по лестнице. Подымаюсь - поёт дедок!  А только голову просунул на чердак, вижу - болтается он в петле-то! Ноги у меня тогда ещё резвые были, уж не помню, как добежал, да вынул его с верёвки! Откачали!
  Тут глаза дяди Виталия пришли в движение, как бы выбирая, какому смотреть,  и один из них многозначительно остановился на мне, сам он перешёл на шёпот и немного придвинулся: 
 - Ты понимаешь, ведь ОН отвлекал нас от главного-то!
 - Да кто - он? - я почувствовал мурашки по телу.
 - Сатана значит! - пойду, я, однако!
  В наступившей звенящей тишине вдруг громыхнул засов входной двери, мы оба вздрогнули – кто-то вошёл в избу, и его шаги стали тяжело и медленно подниматься по ступеням веранды. Дверь в комнату тянуче открылась,  и на пороге показался тёмный силуэт.
  -  Кто в гостях?!
  -  Анисим Фёдорович! – мы облегчённо вздохнули.
  -  А-а-а! – радостно заулыбался старик, - а чево так тихо сидите? Бутылку принёс?!
 -   Да нет, дедушка, не до бутылки, здоровье не позволяет, пора мне!
 И бочком-бочком дядя Виталя уходит своей пританцовывающей походкой.