***
Я помню свое самое первое Воспоминание. Мне было 3 года. Или больше.
Говорят, что у детей полно свободного времени. Это ложь. Вспомните свое детство. Все вокруг постоянно мелькало яркими бликами. Постоянная спешка куда-то.
Будучи ребенком, я передвигалась лишь быстрыми перебежками. Из одной комнаты в другую, из детской в спальню, и обратно, стараясь наиграться вдоволь до часа, когда по телевизору закончатся скучные новости. После показывают программу для детей. В конце программы мультики. Долгожданный час... А потом спать. А время всегда улетало прочь и никогда нельзя было успеть поиграться во все игры.
Вот я и бегу. Из детской в спальню. Мимо древнего комода. Боковое зрение ловит что-то интересное. Останавливаюсь. Поворачиваю в ту сторону… Оттуда прямо на меня смотрит девочка. Волосы густыми лохмами торчат в стороны. Волосы ее иссиня-черным обрамляют белый круг лица. Такие же черные дуги бровей раскинулись над глазами. В черных круглых глазках мигают любопытные огоньки.
Нагибаюсь к девочке, чтобы рассмотреть ее получше. И она нагнулась ко мне. Густая челка падает ей на глаза. Смахиваю с глаз мешающие волосы. Она также смахивает в сторону свою челку. Смотрим друг другу в глаза. И все становится ясно.
-«Эта девочка – теперь я.»
Девочка - мое собственное отражение в зеркале старого комода.
За первым грандиозным открытием приходит первая великая печаль. Осознав свое настоящее я, я забыла, кем была прежде. И это как потерять старого, давно любимого друга. Но выпив горькую пилюлю реальности, я ещё стою перед незнакомой девочкой в отражении зеркала. С минуту. Потом снова бегу. Игры ждут. А вместе с новыми играми и новая жизнь.
Глава 1.
Начало как конец.
Где-то уже с третий раз пытаюсь начать писать. Идея появилась давно. Очень давно. Я даже рассказывала Чаймену о ней. Мы мечтали вместе укатить в кругосветку после взлетного успеха публикации моего романа. Прошло три дня, как Чаймен ушел. Захлопнув дверью. Значит, навсегда.
Тяжело привыкать снова спать одной. Ноги, руки мёрзнут в лёд. Трудно с ледяными конечностями засыпать. Ворочишься в постели до полуночи. А под утро ног не чувствуешь. У Чаймена ноги, как и руки, всегда оставались теплыми. Как и все нутро. Он слишком любил пить горячий чай. Всегда и везде, потоки моря черного, крепкого чая, без сахара... Так он и стал для меня Чайменом. А я с того дня, когда он ушел, снова питаюсь одним мороженным. От мороженого ещё холоднее, но без него нельзя. Даже сейчас, у монитора старого папиного компьютера, набирая этот самый текст, заканчиваю опустошенное в одиночку наполовину ведёрко, большой ложкой пихая в рот любимое лакомство. Набрала на клавиатуре онемевшими от холода пальцами слово – и ложку в рот. Меня уже бросает в дрожь.
Может заварить горячего черного чая?
Чаймен, зачем ты бросил меня?
Наверное, мои записки состоят из сплошного нытья, но плевать. Зачем успех (когда не с кем выходить в кругосветку…)? Кто-то воображает себя гением, раз дозволяет заполнять страницы мыслями понятными только самому производителю.
Ладно, начну с начала.
Дубль 2.
Глава 1.
Я.
Так именовать первую главу лучше. Читатель сразу будет предупрежден в огромном количестве «я», которые ему придется встретить в этом наборе слов. Но это как раз таки нормально. Эгоцентризм основополагающее свойство индивидуума в век последнего издыхания капитализма. Опять кто-то воображает из себя невесть что. Просьба читателя стерпеть все, что было до этого и будет потом. К делу.
Да, я напишу роман о себе. Целый роман посвященный себе. И ему нужна будет маска. Маска, под которой бесстрашно изрыгать дичь истины. У этой маски глаза черные, а волосы светлые, длинные. И есть имя. Но, довольно предисловий. Знакомься, читатель, это герой нашего повествования: София.
У Софии длинные волосы. Если распустить их после душа, то можно прикрыть все деликатные зоны, обходясь без полотенца. Экономно и экологично. Длинные, густые, предмет восхищения и зависти. С волосами у многих многое многое связано. Даже в фольклоре. Волосы Рапунцель… Они стали причиной ее заточения. И они же вызволили ее из высокой башни. София – Рапунцель текущей сказки. Похоже, я всё-таки стану, как мечтала в детстве, сказочницей. Только принцев и рыцарей в этой сказке не будет. Вульгарный слепок с феминизма былых лет – ещё одно свойство, присущее индивиду последнего века капитализма.
Хорошо, представьте себе эту Рапунцель наших дней. Длинные светлые волосы. Рост средний. Ладно, ниже среднего, если не брать в учет стандарты азиатского телосложения. Телосложение само хрупкое, детское. На строение тела повлияло загрязнение окружающей среды в столице страны, находящейся на промежуточной стадии развития. Лицо круглое, щекастое. Охх, эти щеки…
Когда-то я ненавидела эти полные, гладкие, надутые, чистые щеки. С самых подростковых лет щеки стали поводом для знакомства со всевозможными диетами. Худело все: живот, бедра, ноги. Все время уменьшающаяся грудь подтверждала, что у плоскостей бывают разные уровни. Но щеки всегда оставались прежними: круглые, полные, мягкие, чистые… Чаймен обожал эти щеки.
Мои щеки – это фантастика. Он поклоняется им. Поклонялся.
Каждое утро, чуть заслышав скрип матраса на кровати, я морально готовила себя к предстоящим мукам. Он называл это начать утро с приятного. Когда как другие балуют себя чашкой ароматного кофе, он пристрастился к одной игре. Она состояла из того, что он ловил меня и начинал мять и дергать своими твёрдыми, длинными пальцами мои несчастные щеки. Серьезно, это больно. Но он просто хватал меня одной рукой, прижимал ею к своему ребристому боку, а другой поочередно дёргал за щеки. Приговаривая нечто вроде:
- Can;m benim yaa! Yanaklar;n tatl;s;na bak!
Предпринимавшиеся меры по обезвреживанию Чайменовской щекамании, вроде многочасового укрытия в ванной комнате или отчаянного противостоянию посредством грубой силы, попыток укусить за упругую ляжку или щепнуть за бок, не давали результатов. Чаймен всегда добивался своего, даже если это стоило ему самого худшего - опоздания на работу. Из нас двоих он один работает за настоящие деньги. Потому, в страхе решить нас единственного источника дохода, приходиться смириться с утренними домощекательствами. Правда, вдоволь подергав меня за щеки, он всегда заканчивал эту болезненную процедуру нежными поцелуями по каждой щечке. Пылающие от стыда, пульсирующие от боли, поцелуи эти приходились моим униженным щекам такими прохладными и успокаивающими, что я почти что прощала Чаймену его произвол.
Ну, вот и хорошо, что он ушел. Больше никто не будет мучить мои щеки.
Но нужно вернуться к главной героине. София. Зачем её делать блондинкой? Платиновая блондинка. Такой цвет встречается в природе? Это красиво. И глаза пусть будут голубые, а не темно карие. Нет, глаза будут черные. В контраст с волосами и светлой кожей. С внешностью определились. Но что случилось с ней? И где она находится?
Больше всего хочется оказаться в каком-нибудь вымершем месте. Где дикая природа спокойно идёт по своему руслу, заглаживая трепетным потоком своих вод последние следы человечества… Пусть это будет заброшенный храм. Буддистский храм.
Среди развалин покинутого храма царят мир и покой. Бежащий вдоль дорожки маленький ручей один из немногих нарушает тишину, радостно перескакивая с камушка на камушек. На дорожке там и сям, сквозь трещины и дыры, пробиваются пучки жёсткой осенней травы. Кое-где дорожку уже хорошо припорошило павшими листьями: большими и желтыми звёздочками клёна и красными сердечками липы. Кустарники заросли в длинную, высокую стену, загораживающую дорожку в узкий зеленый тоннель. По ней идёт, не спеша, девушка. Временами задумавшись, она останавливается, медленно замирая на шагу. Потом, шорох в кустах или трель неожиданно повздоривших птиц, возвращает ее к реальности. И она продолжает путь. Идёт и улыбается, себе, окружающей жизни.
Чудно. Хороша картинка умиротворения. Это мне сейчас так кажется. Завтра, а может уже через час, все очарование представшей из мира воображения картинки померкнет и мне станет стыдно до тошноты за то, что было написано.
Засыпаю. Ложка с мороженным должна придать бодрости. Ням. Нужен экшен. Действие. Зачем Софие пригодилось бродить по дорожке? Может, она влюбилась?
В первый раз. Это должно быть в первый раз. Знаете, в первый раз она влюбилась не в Чаймена.
Конфликт первый: Первая любовь.
И почему так крепка всеобщее убеждение, что первая любовь неповторима? И что она одна может быть настоящей? И что такое любовь? Может, ответом на этот вопрос будет занято данное повествование? Тогда облегчу задачу читателей, а может, и критиков, обозначив смысл книги ещё в самом начале. Хотя скорее всего, я просто сожгу ее. Напишу, распечатаю и сожгу. Да, читатель, ты станешь свидетелем небывалого расточительства бумаги! Для любви растрачиваем бумагу. Хотя будем честны, все и каждая, написанная человеком книга, посвящена любви. То руководство по уходу за двигателем внутреннего сгорания, которую Чаймен в качестве подставки подложил под ножку кровати в нашей спальне, тоже на самом деле посвящена любви. Любовь всесуща и всепоглощающа, она одна вечна. Она одна истина. Я верю в любовь. А значит и София верит в любовь.
Она идёт, улыбаясь своим мыслям. Протекающий по кромке дорожки ручей невидим за зарослями одетых в ярко-красную накидку осени кустов. Но слышно, как он перескакивает с камушка на камушек. Журчание воды напоминает смех. София смеётся вместе с ручьем. На сердце девушке легко, светло, радостно. Её несет по дорожке пушинкой, ступни ее не касаются земли. Руки нежно гладят встречные по пути багряные листья живой изгороди. Лучи проникшего сквозь ветки солнца бликами играют на ее счастливом лице.
- «Ты влюбилась!» - смеётся солнце по лицу Софии.
- Ты влюбилась! – смеюсь над Софией я.
Злые существа те, кто пишет истории любви. Они вселяют любовь в сердца героев своих произведений, заставляя последних тем самым пережить муки и ошибки собственного горького опыта. Оправдывается это предполагающимся хепиендом. Ну, может и у Софии будет хепиенд? Я закончу все свадьбой, хах-ха.
Но вот коридор из багряных листьев кончается. Смех ручья затих давно позади. Дорожка привела к опушке. Там и сям торчат из зелени травы массивные, серые глыбы. Развалины храма. Она делает шаг из тени зарослей. Сердце замирает. В ужасе София понимает, что забыла, как дышать. Это в поле зрения поймался бродящий меж глыб развалин силуэт. Слишком знакомый силуэт.
Есть одно всеобщее правило безопасности. Что делать при виде объекта своих страстей? Бежать, с криками о помощи. Но София слишком строптивая душа. После нескольких неудачных попыток ей все же удается выдохнуть. И она идёт прямо на встречу к бродящему среди развалин, к тому, от кого следовало бежать.
Станут ли винить меня за то, что как-то сразу образ любимого Софии сложился в единое и обозримое существо, а черты его напоминают того-то, кто слишком существенный и за гранями воображения. Эти кудри задумчиво склонившейся головы, тонкий профиль, сияющий взгляд из-под глубоких век. Фосфоресценция, излучаемая из-под длинных ресниц огромных глаз, имеет очевидно неземное происхождение. Поэтому ничего странного в том, что возлюбленного Софии зовут Melek .
Когда-то и я знала парня, которого звали Melek. Точнее, я его так называла. Ладно, признаюсь, и сегодня называю. Ещё вчера, бродя по кампусу, я снова по привычке стала искать глазами среди лиц других студентов знакомые глаза с глубоким взглядом. Операция эта заметно усложняется, когда имеешь стремительно развивающуюся миопию и все равно забываешь захватить с полки пылящиеся там, никому не нужные очки. Чаймен не раз предупреждал, что я рискую стать таким же беспомощным очкариком, как и он сам, если продолжу пренебрегать предписанием офтальмолога. Такое очкастое и заумное существо, Чаймен обязан был быть занудой. Но занудой была только я. Он же был просто заботливым другом.
Я никогда не рассказывала Чаймену о Melek'е. Мы делились друг с другом всем, каждым неудобным секретом и великой тайной. Но Melek остался скрытым от очкастых глаз Чаймена. Кажется, я просто забыла о Melek'е после встречи с Чайменом, хотя когда-то верила, что это любовь навсегда. Но мне нужно писать по порядку. Историю Софии должны прочитать и понять. Забудьте все, что прочитали дотоле. Мой вам совет, начинайте читать книгу со следующей страницы.
***
Софие 23 года. Она студент факультета журналистики и соответственно никогда не читает газет, а к телевизору подходить если не боится, то по крайней мере легко обходится.
“Журналист — это инструмент по манипуляции с информацией.”
Такова была истина, которая открылась девушке к четвертому курсу обучения в университете. Вместе с этим открытием пришло и осознание горькой правды, что никогда ей не стать журналистом, ни хорошим, ни плохим.
-Но это нормально. Это естественно. - повторяла она данное утверждение каждому, кто удивленно пучил глаза, получив на вопрос о том, кем будет работать София, ответ: не журналистом.
Естественно выбрать не ту профессию. Естественно ошибиться. А возможно, здесь и не было никакой ошибки? София скорее чувствовала, чем знала, что жизнь подобна большой реке, которая несет ее, то бурным и стремительным потоком прочь, то мягким течением по спокойной глади воды, и можно сопротивляться ей и плыть против потока. Даже выйти, преодолев много испытаний, на сушу. Но казалось Софии также, что река эта всегда ведет тебя именно к тому берегу, который тебе нужен. И к которому ты в любом случае, обходным ли путем или прямой дорогой, но придешь. Так что, она переживала за свою будущность ровно в той мере, какая была необходима чтобы казаться нормальной.
“Ненормальная”. “Странная”, “курьезная”, “ребенок”, “она живет в своем мире”.
Вот как описали бы Софию люди, знающие ее хорошо. Так же, как и те, кто знал ее плохо. Но прав ли был тот, кто утверждал, что знает кого-то или даже самого себя? Например, Вы, знаете себя? Кто Вы?
-Я знаю, кто я. - чуть презрительно фыркнув говорит Аида.
Аида единственная подруга Софии. Высокая красавица, она шагала по жизни с гордо поднятой головой. С такой высоты во взглядах Аиды иногда замечалась жалость, с какою она смотрела на скромную подругу.
-Ну, что делаешь, псих одиночка? - спросила она однажды, когда на окошке между уроками все одноклассники собрались судачить в столовой, (повестка дня - слухи о том, кто с кем подрался и переспал), а София ушла от них во двор школы.
-Считаю муравьев. - смиренно улыбнулась она на вопрос Аиды, и опустила глаза.
Аида засмеялась весело и заразительно. Потом, не терпящим возражений тоном, велела:
-Ну, пошли. Оставь уже в покое своих муравьев.
И по велению подруги София смиренно пошла следом за ней назад в столовую, к одноклассникам. Там ее душило что-то. Оттого и выбежала на стадион, к большому дереву коренастого дуба. Обняла его, прислонившись щекой к бугристой и твердой коре, а потом чуть не заплакала. По ребристым наслойкам поверхности коры бегали, суетно собираясь в живые цепочки, муравьи. Каждый из них куда-то стремился, в своих мирских заботах позабыв обо всем колоссально огромном мире вокруг. Она стала наблюдать за их спешкой, за тем, как одни спускались вниз, к подножию старого дуба, а некоторые пробивали себе путь через других собратьев обратно назад, куда-то вверх, к самой кроне дерева. Какой-то мурашик сбился от общей цепочки, и задумчиво стоял в сторонке, словно позабыв, куда он торопился: вверх или вниз?
София про себя решила, что они с этим муравьем похожи на нее.
Когда Аида вернула ее в столовую к общей компании, та весело сообщила остальным, чем была занята София. Поднялся общий смех. После того, как все затихло, кто-то из одноклассников подошел к Софии, и удивленно спросил:
-Зачем ты считала муравьев?
София пожала плечами.
Аиде стоило больших усилий старания сделать подругу хотя бы для видимости нормальной. Они были неразлучны, всегда шагали взявшись за руки. Аида всегда впереди.
-Я знаю, кто я. Я Аида. Я раба Аллаха. - без капли сомнения начинает с религиозных взглядов Аида, отвечая на вопрос “Кто ты?”.
-Я мать. Я дочь. Я... - перечисляет потом она, уверенно и быстро, свои социальные роли, а когда они заканчиваются, то, задумавшись, что для многих очень непривычно, и, следовательно, неудобно, добавляет, - Я человек просто. В конце-то концов. - и слегка укорив Софию за любовь к странным вопросам, смеется.
-Я не хочу думать об этом. Если я буду думать об этом, у меня начнется депрессия. - отвечает на тот же вопрос уже другая женщина.
Другую женщину зовут Гулмайрам. Мать Софии. В детстве она предупреждала свою маленькую дочь, что нельзя много думать. Тот, кто постоянно думает, потом сходит с ума. Маленькая София боялась сойти с ума, и начала думать, как бы не думать. От этого у нее появилось только больше мыслей в голове. И ей пришлось смириться, что когда-нибудь она все-таки сойдет с ума.
-“Каждый человек сумасшедший в той или иной мере. Просто кто-то умеет с этим жить. А кто-то нет.”
***
Плохи мои дела. Текст слишком журналистско-популяризированный. Вот и блиц-опрос, вот и выделенные курсивом главные мысли. Хотя, черт с ним. Все равно дорога ему в печь.
***
Если бы у Софии спросили, кто она, она дала бы на данный вопрос разные ответы. В зависимости от того, у которой Софии спросили бы.
-Я София. Мне четыре. Я люблю мороженное, собачек и папу. - отвечает девочка с серьезными глазами, чернеющими в контраст со светлыми бровями и волосами.
-Я просто хочу есть и парня. - отвечает тоже существо со светлыми волосами и черными глазами, только более позднего варианта. Проще говоря, так ответила София четырнадцатилетняя.
Еще точнее, четырнадцатилетняя София до ее переломного момента...
Так уж вышло, что София четырнадцатилетняя имеет два варианта ответа на вопрос о том, кем является. Причиной тому стал простой факт, что в четырнадцать лет она из одной девушки-подростка обратилась очень резким скачком в другую. Но, прежде чем рассказывать о подростке, следует еще немного поговорить о ребенке.
На становление личности главным образом влияют первые пять лет жизни человека. Так утверждали основатели науки психология. Потому нет ничего странного в том, почему героиня этого писания стала такой странной. Большую часть первого десятилетия своей жизни София провела в стенах больницы. Стены больниц, (имеются в виду больницы на постсоветском пространстве), вообще имеют глобально-схожие черты. Белые, холодные, голые. Либо уложенные наполовину стеклянными, треснувшими кое-где от старости, плитами, что, в общем то, навеивало еще более худший эффект. Из-за больничных стен у Софии всегда холодные руки и ноги, и она не может уснуть по ночам. Но голые больничные стены оказали также и плодотворное влияние на развитие девочки. Иногда в воображении ребенка больничные стены превращаются в чистый холст. Когда, похожие один на другой, дни медленно протекают за окном больничной палаты, а с тобой соседствуют только стонущие и капризничающие на своих койках старики-послеоперационники, больному ребенку ничего не остается, как отдаться фантазиям бескрайнего детского воображения и рисовать на белой больничной стене новые миры, в котором он здоров и может делать все что захочет. Возможно, это благодаря столь бурно развивающемуся воображению девочке однажды, после очередной дозы наркоза, приснился странный сон. Сон этот сохранился в памяти Софии на всю жизнь. В последующие годы она часто вспоминала о нем.
***
В пропитанных запахом хлорки больничных палатах София-девочка научилась одному немудренному правилу: нельзя плакать.
К этому выводу пришла она после нескольких несложных наблюдений за поведением своей мамы Гульмайрам. В больницах мамы являются неотъемлемым продолжением больных организмов своих детей. Мамы всюду следуют за своими детьми и переживают их боль так, как если бы это их собственная рука или нога болели. А может, их боль даже острее. Связь между детьми и матерями, физически причиняющая боль связь, была такой очевидной, что Софии не трудно было подметить по покрасневшим белкам глаз мамы, что она всегда, пусть и скрытно, но плачет, когда плачет она сама. А слезы мамы хуже всего. Можно вынести все иглы, которые втыкают в тебя, можно стиснув зубы вытерпеть боль в ноге, жар, головокружение, слабость, тошноту. Можно жить, не выходя никогда из палаты и даже в туалет ходить, не вставая с постели и только при посторонней помощи. Можно не смотреть на то, что стало с твоей пульсирующей, с выступившейся красными пятнами крови на бинте перевязки, ногой под одеялом... Но вынести слезы мамы не в силах пятилетние девочки.
Поэтому София не плакала когда ей снился тот сон.
Сон, который приснился Софии-девочке в больнице, нельзя назвать кошмаром. Он был странным. Он вызвал у ребенка много вопросов. Очнувшись после наркоза, она хотела тут-же наброситься с ними к неизменно сторожившей у изголовья ее сон маме. Но по какому-ту внутреннему наитию она подозревала, что во сне ее произошло что-то такое, о чем НЕЛЬЗЯ ГОВОРИТЬ. И София молчала.
О чем молчат дети должны говорить взрослые.
Сон Софии.
Очень холодно. Подо мной твердое, прямое, ледяное. Кушетка. Неудобно до боли. Отрываю голову от тведой поверхности. Голова такая легкая! Как воздушный шарик... И все равно падает назад, на железную кушетку, очень тяжело. Стукнуло, наверное. Наверное, больно. Хочется открыть глаза, мешает свет сверху. И я щурю глаза вокруг, мотая такой легкой головой.
-“Она легкая, потому что не привязана как шарик.” - делаю мудрое замечание про себя.
И со страхом взглядываю вниз: нет, все в порядке. Остальное тело на месте.
Только ноги голые. Все, снизу, голое. Внутри противно сжимается. Вокруг есть люди. Они в белом. Это врачи. Им нужно показывать, где болит. Поэтому нужно терпеть.
Двое из них приводят в до боли в глазах комнату большого мальчика. Они поднимают его на мою кушетку. Кушетка затряслась. Мне страшно упасть. Большого мальчика поставили на мою кушетку, а он плачет. Он совсем голый. И сверху, и снизу. Отсюда мне хорошо видно его. И его странную, сморщенную штуку. Фу. Я видела такую у своего маленького двоюродного братишки, когда его водили на горшок. Мама сказала, что такое есть у всех мальчиков.
Добрый врач хочет успокоить большого мальчика. Мальчик стал плакать громче. И как ему не стыдно? Он такой большой! Ему, наверное, девять лет. А я не буду плакать. Я буду терпеть. Если буду терпеть, мама тоже больше не будет плакать.
Врачи раздвинули мне ноги. Как хорошо раздвинулись ноги! Я их совсем не чувствую! Раньше ноги не раздвигались так широко, было всегда больно. Отрываю глаза от ног и хочу посмотреть прямо наверх. Ой! Свет! Белая лампа на потолке слишком ярко светит. Отворачиваюсь от света. Большой мальчик успокоился. Он, он... Зачем он так делает? Зачем они заставляют его так делать? Он плачет. Зачем это так делать? Зачем...
Это был по-настоящему странный сон. Вероятно поэтому он так надежно закрепился в памяти сознания девочки. С годами взрослея, и уже лучше понимая, что произошло во сне и почему о нем НЕЛЬЗЯ ГОВОРИТЬ, София все также продолжала, (и чем старше она становилась, тем чаще она это делала), задаваться все тем же вопросом: зачем было так делать? А после переломного момента, о котором уже шла речь выше и который произошел на четырнадцатом году жизни девушки, она стала смутно прозревать ответ на этот вопрос. И как это обыкновенно случается, ответ на один вопрос повлиял на ответ другого вопроса. Это хорошо демонстрирует нижеследующая таблица.
Различия во внешности и в понимании мира Софии, До и После переломного момента:
До: После:
длинные волосы ниже попы стрижка под мальчика
доверчивое, открытое отношение ребенка к миру постоянные подозрения к внешнему миру, граничащие с тревожным расстройством
Кто ты? Я просто хочу есть и парня (ответ Софии). Кто ты? Я просто хочу умереть (ответ Софии).
Другая София в четырнадцать лет просто хотела умереть.
***
Как же велико искушение закончить главу на этой таблице. Мрачно, странно, нетипично... Все как я люблю. Но я же обещала читателю историю первой любви. И нельзя закончить главу, сделав главного героя подростком, который хочет умереть, когда в начале он был счастливо влюбленной молодой девушкой. Все смешалось, запуталось, дай бог силы и терпения тому, кому придется читать это. Хотя с чего бы это? Все равно же все это пойдет на растопку в печку. Так что кому какое дело до того, что у меня в романе делают таблицы? Однако, главного героя жалко... Пусть влюбится, и на том кончим. Незачем долго тянуть первую главу.
***
Все, или, по крайней мере, большинство подростков хотят умереть. Поэтому никого не удивит, что София дожила до двадцати. Горько жалея о потерянной молодости, она продолжила стареть до двадцати одного, двух и на сегодняшний период достарела до двадцати трех лет. Автор сей истории не психолог, но все же рискует предположить, что те мрачные годы становления личности Софии, последовавшие после переломного момента, имели больше шансов закончиться суицидом, чем это обыкновенно бывает с другими подростками. Что-то произошло с ней в тот момент, какой-то ужасный факт, открытие, изменившее течение русла, по которому прежде текла ее сравнительно равномерная жизнь. Это даже как-то пошатнуло ее ментальное здоровье. Социо и агорафобия, одни из многих последствий проведенного, в связи с болезнью, за четырьмя стенами детства, еще более усугубились в период После. И если До София выходила из дому, чтобы добраться до школы, а потом снова возвращалась прямо домой, то После она стала все чаще прогуливать уроки, не отвечала на звонки единственной подруги, даже перестала краситься, как любила делать наперекор чрезмерно строгой матери.
Зимой она боялась выходить из дома, потому что все вороны, (Кар-каррр-карррр), смотрели на нее. Повернув круглую головку боком, блестящим, точно черная бусинка, глазом, следили они за каждым движением, за каждым вдохом, за каждой мыслью.
Вороны стали следить за Софией с того дня, когда однажды на перемене, они вместе с Аидой выскочили на задний двор школы без курток. Морозный воздух исходил от протоптанного снега, а тень от здания школы не давала отогреться на солнце. Поэтому они ходили взад и вперед по скользкому снегу, дрожа от холода, но не думая возвращаться в тепло закрытого помещения. Потому что этого не хотела Аида. А София не хотела чего-то хотеть. Одна из ворон, отбившись от стайки своих соратников, которые искали пропитание среди мусорных контейнеров неподалеку, стала ходить по пятам за двумя дрожащими девчонками. Заметившие это подруги стали смеяться, и стали специально проверять, что будет делать ворона дальше. Она останавливалась, когда останавливались девочки, и шла следом, когда те снова принимались шагать. Аида пошутила, что это она преследует Софию. Зазвенел звонок о конце перемены, девочки побежали, Аида впереди, София позади, назад, в класс, а вороны с тех пор не оставляли Софию в покое. Они наблюдали за ней из окошка. С крыш зданий. С ветки дерева, которое росло во дворе дома Софии. Поворачивали остроклювые головки, заслышав такт ее хромающего шага.
Но по-настоящему плохо было даже не зимой, а летом, когда под раскалёнными лучами летнего солнца Средней Азии люди начинали раздеваться, отдавая предпочтение коротким разноцветным шортам и легким майкам. Такая одежда больше открывала, чем скрывала. Что очень помогало не только как-то приспособиться к жаре, но и разглядеть все скрытые прежде под одеждой места. Помогало разглядеть чужим глазам. Жадным, бессовестным, похотливым и мерзким мужским глазам. Они были у случайных прохожих. У всех... Мужчин. На улицах, у прилавков магазина, в общественном транспорте. Везде преследуют эти глаза, тяжелым бременем давя на спину и преследуя до стен самого дома. Когда случалось, что, выйдя наружу, Софии приходилось пользоваться замкнутыми помещениями общественного скопления, будь то транспорт или лифт, и нельзя было найти спасения от приближавшихся все ближе, (ВПЛОТНУЮ!!!), мужских глаз, то к мерзкому взгляду присовокуплялся еще и отвратительный запах. София всегда угадывала в нем один и тот же тонкий и затхлый запах плесени. Да. У всех мужчин снаружи были глаза прелюбодеев и от всех них разило плесенью.
Плесень.
Плесень в прогнивших сердцевинах сморщенных яблок.
Кабинет в детском отделении больницы.
Дверь. Дверь открыта.
-“Шпингалет. - приказал он - закрой дверь на шпингалет.”
Софии было плохо от этого запаха. А между тем, лето проходило за зимой, а зима за летом. София выбросила из гардероба все, что казалось ей чрезмерно вызывающим. Скрывавшая теперь ее худое тело плотная, длинная одежда делала жаркое лето невыносимым. Но это не помогло спрятаться от глаз мужчин. Стало только хуже. Теперь София поняла, что похотливый тяжелый взгляд преследует не только летом. Теперь это происходит постоянно, круглый год. Теперь вороны, казалось, поворачивая вслед свои круглые головки, насмехаются за спиною над ней (“Кар-какрр-каррр!”). Страх перед незнакомыми мужчина постепенно обращался в страх перед друзьями отца, соседским дедом, парнем, приносящим квитанцию по расходованию электроэнергии. А потом София стала бояться оставаться в одной комнате наедине со своим отцом. Запах плесени незаметно пробрался в единственное убежище - отчий дом. Она любила отца, доброго, заботливого родителя, которому доверяла больше, чем чрезмерно строгой матери. Она и понимала, что любит его. Но каждое прикосновение, ласковый взгляд, доброе слово, поцелуй в щечку дочери. Все стало единым... похабством... Она боялась смотреть в лицо отцу... Она боялась найти в его прежде добрых глазах тот взгляд, который преследовал всюду. Ночами она ждала, вслушиваясь в тишину засыпающего дома. Потому что не могла сомкнуть глаз, пока не заслышит привычный громкий храп отца. Она боялась заснуть раньше него. Но приходивший после тяжелый сон никогда не приносил облегчения. К счастью, проснувшись, она никогда не могла вспомнить, что снилось в кошмаре.
-“Я знаю, почему в аду грешники горят в огне, а не тонут, например, в ледяной воде. Ночами меня охватывает пламя. Оно исходит изнутри, сжигает все полости и пробирается постепенно к коже под ногтями. Огонь не дает мне заснуть. Хотя я знаю, что в это время сплю.” - так писала София в своем дневнике.
Дневник велся по совету психолога. Замечая изменения в поведении дочери и этим самым начиная беспокоиться за нее даже больше обычного, мама Софии, (после многих уговоров, криков и слез), все же убедила последнюю ходить на сеансы профессиональной помощи. Были, однако же, некоторые вещи, о которых она никогда не говорила психологу и не писала в дневнике. Как, например, о щупальцах. Щупальца появлялись когда лежишь в постели. Они пробирались к краю кровати, и, затаившись, ждали, пока тело пожирал плохой огонь. Иногда скользкие кончики щупалец холодно дотрагивались до нее, пробуждая самые мерзкие воспоминания. В дневнике не писалось и о тени мужчины, мелькавшей, падая на плотно сдвинутые шторы, за окном. Его София боялась больше всего. Но нет. Больше тени мужчины на шторах она боялась снова стать источником проблем и беспокойства своей семьи. Она знала, что дневник периодически читается матерью.
-“Я знала, что все-таки сойду с ума. И что с того, что все именно так и случилось?” - стала говорить себе София.
Ночи с тенью за окном и щупальцами из-под кровати всегда заканчивались пробуждением в неизменном холодном поту. С тесно сжатой челюстью, которую сводило от боли. Может это случалось потому, что она хотела закричать во сне и не давала себе этого? В жизни она всегда так и делала. Проснувшись в таком состоянии, она после долго и жалобно плакала, стараясь заглушить рыдания в подушку, чтобы не услышали родители в комате за стеною. И только потом по-настоящему засыпала.
Чувство постоянной беспричинной тревожности плохо сказывается на общем состоянии организма. Пока остальные одноклассницы Софии росли и вырастали, София худела, уменьшаясь и от этого выглядела младше своих лет. Тем не менее она оставалась недовольной своей внешностью. Пора весны приходит в жизнь каждого цветка, распускающегося в девушках. В теле Софии тоже сокрывался распускающийся бутон. Ближе к выпускному классу она с ужасом стала замечать, как, вопреки желанию всегда оставаться в тени, день ото дня все больше и больше внимания обращает на себя что-то чудесное внутри. Особенно несносными ей казались длинные, густые, пепельно-светлые, в контраст темным глазам, струящиеся роскошными волнами ниже почти до колен волосы. И одной ночью она приняла решение. Взяла ножницы и долго срезала не желавшие так просто поддаться лезвию густые копны белокурых волос. Срезанные локоны приобреталили покромсанный словно бензопилой вид, торча густыми щеточками во все стороны. С трудом расправившись с ними, она бросилась с мокрыми от безмолвно капающих слез глазами в постель. На следующее утро София проснулась по-другому. Внутри была легкость. Вспомнив о том, что она сделала со своими волосами, она тут же вскочила с кровати. Прямо напротив постели стоит комод с высоким зеркалом. Первым же делом она заглянула туда, на свое отражение. Увиденное вызвало восторженный смех девушки. С отражения на нее выглядывал хорошенький, совершенной незнакомый мальчишка с копнами пепельно-белых, неровно торчащих в стороны волос.
Потеря тяжелой ноши в виде длинных волос облегчает общую массу головы, большим грузом водруженным на тонкую шею и хрупкие плечи Софии на несколько килограмм. Стало легко голове. И внутри головы тоже. Отныне, с поверхности всех отражающих поверхностей, на Софию смотрел только худенький юноша. Загадочный незнакомец. Он не знал ничего о Софии и о том, что происходит с детьми в больницах. Он беспечно улыбался с отражения зеркал и окон с витринами, и лежавший на челе Софии грузом взгляд преследовавших отовсюду мужских глаз исчез. София стала незнакомым мальчиком. И этот мальчик научил ее снова учиться разговаривать с отцом. Для этого она тренировалась, намеренно подолгу задерживаясь с отцом в одной комнате. Даже принуждала себя раз в неделю обнимать его. Лезший в ноздри резкий запах плесени ослабевал, пока не улетучился совсем в свежем воздухе пришедшей другой весны. Весну привел звонкий, похожий на перезвон серебряных колокольчиков, смех нового мальчишки, в шкурке которого оказалась София. Состриженные длинные локоны волос, падая, потушили пожиравший во снах пламень.
Но иногда сны возвращались. Иногда посреди ночи ее снова будила тень за окном. Все тело немело, не давая возможности заползти под одеяло. Лед сковывал ноги и руки до боли. Но кричать в такие минуты она была не способна. Единственное, что могла предпринять София, это крепко зажмурить глаза, что, впрочем, не помогало скрыться от тени, которую ей было видно даже с закрытыми глазами. С некоторых пор София начала понимать, что боится не тени. Было что-то еще, постоянно надвигающееся, огромное, грозное. Что это София не знала, и страх от этой неизвестности только усиливался.
Страх отступал с рассветом. С плотно сжатыми веками София не видела, но умела слышать, как приходит рассвет. Его звук напоминал музыку флейты или чистый колокольный звон. Вместе с миром мрака и теней Страх уползал в бездну заболевшего воображения. Только тогда София решалась открыть глаза и наблюдала за тем, как первые робкие лучи касались уголков неба в окне, изящно прорисовывая черными линиями ветки деревьев. Она следила как плавно меняет оттенки небо во все более светлые тона и только тогда засыпала.
У рассвета был звук. Тогда почему бы не иметь ему и форму? Форму, схожую с человеческой? Человек, (по крайней мере современный), эгоистичнейшее животное и больше всего на этом свете любит себя. Потому все прекрасное у него сводится к одному и тому же, образу и лику собственному, человеческому. У Софии, (ведь и она была человеческим животным), прогоняющие собой темноту из неба, а из сердца страх, но при этом по сути своей нежные и чистые, лучи рассвета преобразились... Она узнала тайну рождения ангелов. Ангелы рождаются из лучей рассветающего солнца.
Неизвестно, что послужило тому причиной и каким образом это произошло, но от кошмаров у Софии появился защитник. Когда волны беспричинного страха возвращались к ней, ей больше не приходилось с клокочущим в груди отчаянием ждать возвращения солнца. У нее был Он. Он мерещился ей высоким, чистым и светлым, как лучи света. Образ юноши прогонял тень за окном Софии. Он приходил на ее мольбы о помощи. Под его бдительной охраной она засыпала ночью. С мыслями о нем просыпалась утром. Образ,в таинственный и притягательный, сама мечта, затмила собой все сущее. Пока одноклассницы сходили с ума заводя романы со старшеклассниками, София лишь улыбалась их подробным рассказам о пережитых любовных приключениях. В глазах ее сияли мечтательные огоньки, а в улыбке было что-то грустное. Любой намек на ухаживание со стороны сверстников не вызывали больше ужаса и отвращения, но казались лишь забавной шуткой. С насмешкой наблюдая с высоты своей мечты за земными страстями сверстников, она жила и дышала одной мечтой. О беззаветном счастье. С этой мечтой она переступила порог школы. И поступив в университет переехала из родительского дома в город, столицу, за все девятнадцать лет так и не прогулявшись ни разу под руку с парнем.
Переезд в город потребовал от девушки много отваги. Это была отвага слегка отличной от той, которая необходима обычной робости провинциалки. Слишком много машин, слишком много людей, слишком много огромных, презрительно смеющихся над твоей ничтожностью небоскребов, слишком много огней и звуков... Все это было общеизвестной причиной стресса для всех студентов-первогодок, переехавших в столицу из окраины. Как и все они, София также похудела на несколько килограмм после первой недели долгожданной самостоятельной жизни в городе. Также диким зверьком перебегала она переполненные транспортом улицы, много раз ошибаясь маршрутом и теряясь в запутанных сетях человеческих жилищ, прежде чем окончательно адаптировалась к условиям новой жизни. Но запомнив дорогу от университета до студенческого общежития, София снова завела привычную, скучную, но безопасную форму жизни. В этой новой жизни ничего нового для Софии не нашлось. Город напоминал собой огромный муравейник, где все и каждый суетливо спешат по своим делам, а София опять была сбившимся в сторону от общей цепочки и задумавшимся над чем-то мурашиком.
Свыкшись к одиночеству, она редко скучала без компании шумных одногруппников, от которых испуганно держалась подальше. Лишь изредка вспоминалось ей об единственной школьной подруге, намеренно избегая любой возможности встречи с ней. Аида тоже поступила на медицинский факультет в Бишкеке. Стараясь организовать встречу с подругой в новом для обеих городе, но не получая ответов на свои звонки, Аида все же, с упорством верного друга, продолжала названивать ей. Верную подругу не оставляло беспокойство, как отдаляется от нее София. Но дело было не в Аиде. И не в родителях, с которыми приезжавшая домой каждые выходные София держала привычную дистанцию. София получила свободу отдаляться от общей цепочки жизни так далеко, как ей заблагорассудится. И вот она уходила все дальше и дальше по коре древнего дуба, увлекаемая вопросом: “А вдруг по ту сторону ствола есть что-то другое?”. Увлекаемая невидимым потоком от людей и их проблем, даже чаще прежнего стала София вздыхать о зыбком образе рожденного из света и тепла, нежности и чистоты, юноши.
-“Осторожнее с мечтами. Они имеют опасное свойство сбываться.” - сказал какой-то гений из фильма, который однажды София смотрела.
Когда Ангел и София встретились.
По известной для некоторых лиц причине Софие была безразлична жизнь в настоящей реальности. В том числе и собственная жизнь. По какой-то случайности оказалось, что девушки мечтательные и до крайности невнимательные тоже могут, однако же, проявлять успехи в учебе. Оставаясь глухой и слепой до своей будущности, как и к настоящему, наш “рыцарь печального образа” не стал долго думать и подал документы в университет, который самым первым в городе принимал вступительные экзамены. Опять же по обыкновенной случайности университет оказался одним из лучших и так как он находился на обеспечении бюджета государства, служащего мостом между культурами Европы и Азии, то и много студентов в нем были из разных стран. Софие повезло и она поступила в него.
Поначалу экзаменационные волнения, а затем и поступление в приоритетный университет, оживили сонного мурашика. Длилось это, однако же, как и было изложено выше, до того момента, когда София приучила новый образ жизни к старым порядкам. Она снова ездила из общежития в университет, и обратно в общежитие, упорно сопротивляясь каким-либо изменениям, будь то новые друзья или даже занятия, подобные танцам, кулинарии, личностному росту, и подобному, если они не входили в список обязательных для обучения в факультете курсов. Тем не менее город бодрствовал, и открывался Софие в самом приятном виде. Будь то переполненный пассажирами транспорт, или ухоженный и зеленый университетский кампус, Софию неизменно окружали молодые и веселые, красивые лица таких же, как и она сама, первошей. Полные энтузиазма первооткрывателей, молодые люди спешили скорее распробовать и проглотить всего нового, что только предоставлял случай. Везде слышался раскатистый смех их скучившихся в стайки компаний или оживленная беседа и нередко горячий спор более узких кругов приятелей. Поглотивший в себя шипучий, кипящий, бестолковый народ студентов и маленькую Софию, город казался таким же красивым и шумным, растущим и молодым, как и постоянно окружавшее теперь Софию общество.
Конечно, уроки тоже входили в круг интересов сего шумного народца, хотя и не занимали в нем самого приоритетного места. По крайней мере такого мнения держались большинство первошей Софииного университета, изучавшие первый год обучения исключительно языки, на которых и должно было вестись обучение. Каким бы занимательным не было изучение иностранных языков, оно оставляло слишком много свободного времени, если длится оно ровно год и если ничем другим заниматься при этом не приходится. Оттого и праздность, как опасный вирус, быстро распространился среди умненьких голов первокурсников и, как не странно, послужил благоприятной почвой для другого, еще более опасного заболевания.
Все чаще, пользуясь предлогом практики в разговорной речи, стали появляться среди юных лингвистов из самых разных стран пары особо усердно занимающихся языком. И почти все без исключения, представлялись они в виде хорошенькой студентки азиатки и ее, прибывшего из манящего востока, партнера. Известен был сей процесс научных интересов как “Rus;a pratik etmek”. На самом деле студентам университета Б, (да не в обиду благородству этого святилища знаний и, реже, невежества, будет сделанное сокращение), предлагалось изучениюй пять и более языков: обязательные кыргызский и турецкий, по желанию и успеваемости русский и английский, а также по невезению фатальному студентам лингвистических факультетов приходилось осиливать китайский, корейский, немецкий, французкий и другие языки. Почему же пары усердно практикующих выбирали себе именно русский язык представляет предмет отдельного исследования. Конечно же далеко не последним повлиял на любовь к русскому языку горячих восточных сердец тот фактор, что русский является вторым по популярности языком в мире, уступая первенство лишь английскому. А выросшие в стране постсоветского пространства девочки владели русским не хуже, а среди городского населения даже лучше, чем своим родным языком. Тем самым можно вывести нижеследующую формулу:
Y + X = A, где Y - русскоязычные представители слабого пола, X - туркоязычные представители сильного пола, A - именуемая как “Rus;a pratik etmek” реакция или явление.
И, как не прискорбно заметить, но явление А ограничивалось протяженностью в один год, и неизменно заканчивалось вместе с языковым курсом. Любовь к изучению новых языков приводило обыкновенно к разбитым сердцам, слезам и, иногда даже, к другим выделениям. К счастью для Софии, хотя она и ее свободное владение русским входили в круг уязвимых лиц, благодаря своему отстраненному образу жизни она оставалась в стороне и от этого опасного в некоторых случаях явления.
В один из дней первого семестра София сидела на уроке турецкого языка, который, напоминаю, вместе с кыргызским являлись обязательными для прохождения курсами. Занимала она себя при том больше наблюдениями за природой в окошке уютного класса чем слушанием речи преподавателя. Прямодушный и, несмотря на возраст, даже слегка спесивый преподаватель Софии был мужчиной невысокого роста пятидесяти лет. Зиявшая меж полосок седых волос лысина, да и вообще склонный к быстрому развитию старости турецкий генофонд придавали внешности преподавателя больше лет, чем относительно настоящего возраста. Горячность ли восточной натуры, приоритет ли идеологических принципов, или все вместе взятое, сделали этого уважаемого мужчину, как и многих его соотечественников, склонным к предубеждениям и всякого рода мистериям против запада. Движимый, София было уверена в этом, искренним побуждением открыть глаза легкомысленному народу студентов, hoca иногда грешил тем, что посреди темы по новому грамматическому правилу мог начать читать лекции по выявлению коварных планов запада по уничтожению наших исконных ценностей, морали и, в итоге, нашей собственной идентичности.
Сегодня пасмурная погода и начинавшийся насморк видимо совсем испортили настроение hoca. С самого утра он решительно был настроен разгромить врагов посвящением всего учебного дня теме выявлению и критике пагубного влияние западных ценностей на братство наших народов. И, как всегда бывало при этом, большая половина класса заснула под монотонные предостережения hoca. Да и сам несчастный, ослабшй и вялый из-за проклятого насморка, начинал потихоньку клювать носом. Вдруг какая-то новая мысль резанула, видимо, по размягчившимся прожилкам мозга под лысой макушкой старика. Очнувшись от сна, он резко мотает головой, отгоняя с тяжелых век клонивший сон. И бросает, в попытке прикрыть собственную оплошность со сном посреди урока, строго взгляд на сидевшую ближе остальных и единственно бодрствующую Софию. Несмотря на все странности София любила этого “турецкого дедушку” за доброе, щедрое сердце, которое то и дело проглядывало сквозь все его поведение. Даже тогда, когда он, как сегодня, уходил с головой, таща за собой и своих учеников, в недра конспирологии. Она смущенно отвернулась от окна и со смиренным видом взялась за тетрадку с ручкой. Удовлетворенный этим и предпочитающий и далее не замечать мирно спящий класс, учитель продолжил говорить о злых кознях западных медиа, как будто так и полагалось во время занятий усыплять студентов баюкающими сказками об американских троллях.
Видя, что больше не является средоточием внимания hoca, София, дабы не уснуть, принялась рисовать в тетрадке. Исподволь поглядывая на засыпавшего hoca, София чиркала простым карандашом что-то, что в конечном итоге оказалось цветком с простым, но изящным венчиком на тонком стебельке. Что действительно выглядело внушительно, так это огромная корневая система, прорывшая почву глубоко вниз под цветком и изображенном как бы в разрезе, как это всегда делается в ботанических книгах. Закончив рисунок, София объяснила несоответствие хилого цветочка с его богатой корневой системой тем, что на самом деле это даже не цветок. Это огромное дерево, которое вырастет до небес, как эвкалипт. Но… Здесь София решила, что ее рисунку чего-то не хватает и добавила последний штрих: она обвела цветок, начиная от одного края внешнего слоя почвы до другого, в высокую дугу. Так цветок оказался под куполом.
-«Цветку вырасти в большое дерево мешает купол. Он должен был охранять цветок от внешнего мира, потому что тот оказался слишком хилым. Но на самом деле купол мешает.» - приходит к заключению в голове у Софии, и она подписывает рисунок. Под рисункам цветка обозначается, ковырнув, буква «я».
Было ли тому виной слишком скучное бубнение hoca, или пасмурная погода послужила тому причиной, но мысли о цветке в куполе не покидали Софию и после окончания занятий. Выйдя из класса, она попала в общий поток голодных в обеденый перерыв студентов, который повернул и спустился по лестнице вниз, в подвал. Оттуда уже доносился аромат горячей еды и свежей выпечки. После утренней смены все пути ведут в одно место: столовая.
Там, все также машинально подчинив свободу воли общему, живому и галдящему на совершенно разных языках, потоку, София сначала дождалась своей очереди в длинной веренице желавших отобедать. Затем, с нагруженным заманчиво пахнущей едой подносом, выискала среди шеренг длинных столов свободное место. Неловко, в страхе уронить из дрожащих рук пылающее жаром содержимое подноса на чью-то невинную голову, все же каким-то образом уселась среди других студентов. В обширных помещениях столовой, (а их было несколько комнат), всегда много людей. Помещения заполнялись в едином миге духотой и шумом, производимыми студенческими рядами голодных ртов. Но от всего веяло весельем и общим чувством единения перед великой целью: изучению иностранного языка. София даже забыла, о чем только что грустила. Ах, да, цветок…
-«И кому приходит в голову сажать их под купола? Лучше умереть на свежем воздухе, чем искусственно продливать существование, довольствуясь одним наблюдением за настоящей жизнью, там, по ту сторону от стекла. – с раздражением подумала, а потом вздохнула София, глядя как беззаботно болтают окружающие студенты, с многими и многими набитыми ртами, помимо…
Оглядывая сидящих вокруг себя молодых людей, София не обнаруживает ни одного грустного или хотя бы задумавшегося лица, кроме как… Прямо перед ней сидит молодой человек. На лице его не сияет улыбка. Он даже не болтает с приятелем, подобно остальным. Он один. Тоже один. Просто, строгий и красивый. Взгляд полускрытых под сенью длинных ресниц глаз поднимается на встречу внимательно изучающим глазам Софии. В стыдливости она мгновенно опускает взгляд на металлический поднос с дымящимся от жара супом в одной и вкусным турецким пилавом в другой выемке для пищи. Вдруг скрипит выдвигаемый стул. Молодой человек с томным взглядом встает из-за стола. Следя за плавно передвигающимся юношей, она замечат в его руках пластиковый графин, в какие студенты набирают питьевую воду, пока он не скрывается за поворотом. На стуле напротив остается лежать брошенный парнем рюкзак, оставлен и поднос с таким же обеденым набором, как и у Софии. Очевидно, парень вышел набрать воды из цистерн с фильтрами, расположенными в соседней, смежной с пунктом для сбора грязной посуды, комнате. Это новая мысль заставляет Софию оторвать глаз от поворота, за которым исчез парень. Вдруг их взгляды снова встретятся и он решит, что она следит за ним? От понимания того, что он сейчас вернется, стул снова скрипнет, и они будут сидеть друг напротив друга пропадает аппетит. София приподнимается было с места. Ей хочется уйти. Но ее останавливает на месте привлекший внимание оставленный парнем напротив рюкзак. Точнее, прикрепленные к большому внешнему карману рюкзака стикеры. Один из стикеров изображает белый череп с костями в черном круге. Второй состоит из красивого сплетения зигзагов, также сомкнутых кругом. Если с черепом ассоциируются в уме первыми пираты, то второй стикер слишком напоминает черное солнце в круге, символ нацистов фашистской Германии. София хорошо осведомлена в этом. Увлечение символиками один из способов добычи информации, в итоге оказывающейся ни к чему ненужной, но которой, казалось иногда Софие, у нее слишком много. Тут же вспоминается девушке и то, что и черепа с костями также имели популярность у фашистов. Во всяком случае, ничего хорошего от этого символа ожидать не следует. Пока она рассуждает таким образом, перед ней снова садится красивый парень, заслонив собой рюкзак. Он молча принимается за еду. София вторит ему, но больше ковыряясь ложкой в еде, чем принимая ее вовнутрь. Пятью минутами ранее казавшиеся такими заманчивыми, кусочки потушенного отдельно от риса мяса потеряли вкус. С уныло бурчащим желудком Софие ничего не остается, как продолжать следить за своим сотрапезником. На тонком запястье соседа чернеет повязка с таким же черепом, что и на рюкзаке. В горле пересыхает.
-“Значит это не может быть просто совпадением.” – с горячечностью всех молодых и впечатлительных людей спешит она с деланием выводов.
Она продолжает исподволь следить за потенциальным представителем нео-фашизма с удивительно красивыми чертами внешности. Коротко стриженные волосы завиты на концах в естественные локоны коричневого, как у плодов грецкого ореха, теплого цвета. Прямой аккуратный нос слегка закручивается на конце, и этот тупой кончик носа кажется единственной неправильной чертой в идеале овала лица, но тем только придает еще больше особого очарования своему обладателю. Полная совершенства формы чуть наивно, чуть смиренно, опущенная голова кажется слепленной с образца бюста какого-нибудь античного божества и твердо сидит на основании сильной шеи. Живое божество сидит за стулом напротив и среди пчелинного гомона окружения спокойно ест столовскую еду. При каждом новом глотке пищи кадык мускулистой шеи поднимается то вверх, то вниз. Плечи широкие и покатые. Гладкая кожа имеет равномерный, оливковый цвет. Но самое примечательное в юноше напротив - это его глаза. Глубокие веки делают их такими томными, романтичными, а длинные, завитые кверху ресницы, опускаясь, придают всему его облику чистоту, невинность. Во все время обеда помимо воли София то и дело заглядывает в эти глаза. Золотисто-карие. Как два солнца.
Лишь пару раз смерив Софию и ее назойливое любопытство холодным взглядом, скоро все внимание парня заняло поглощение сытного обеда. Восприняв это как за позволение, София отбросила ложку и полностью отдалась лицезрению воплощения красоты, уплетающего суп за обе щеки. Аппетит исчез бесследно, но неприятная сухость во рту не давала покоя. Губы иссохли. Пригубив стакан, София с негодованием обнаруживает, что он пуст. Принесенный юношей-ангелом графин полон воды. Вострепетав и ужаснувшись от пришедшей в собственную голову идее, София решается немедля приняться за ее осуществление, покуда разум или страх не заставили ее передумать. Полная авантюристских настроений она робко указывает пальцем на графин, проговорив:
-Su.
Сумасшедшая! Она осмелилась попросить воды у него!
Он улыбнулся. И два солнца засияли в светло-карих глазах чистым светом.
-Zaten sizin i;in. – мягким тоном проговаривает Ангел.
Пододвинув графин к стакану Софии, он сам наливает в него воды. Наливаемая из графина в стакан, вода заструилась, стала хрустальным звоном, стала музыкой, самой красивой на свете музыкой. Способной услышать музыку музыку из графина была лишь София, она слушала сердцем, а играл музыку ее Ангел. У материально-геометрического стакана есть края, которые в течение десяти секунд, за которые сердце успевает пробить ритм двадцать два раза, заполняются водой. Музыка гаснет. Ангел заканчивает обедать. Плавной походкой его образ медленно ускользает за стену, к выходу из столовой. Прошло еще минут пять, прежде чем София смогла заставить себя подняться с места. Она не помнила, поела ли за обедом. Пошла по следам, оставленных Ангелом. Безумным то, что они только что сидели вместе! Он сам налил ей воды! До конца самого дня она то и дело восторженно повторяла про себя, сорванные с его уст: “Sizin i;in.”
В тот день Ангел из снов снизошел до земли. София звала его Melek.
***
Мороженное закончилось вовремя. Холодно до дрожи в зубах. Онемевшие пальцы по клавиатуре стучать очень громко. Я замерзла, а София встретила Meleka. Пойду, заварю чай.
В прошлой жизни я была мужчиной. Об этом говорит ряд факторов.
ФАКТОР ПЕРВЫЙ.
Невидимые очки.
Например, старые привычки из прошлой жизни.
Задумавшись и опустив голову, или опустив ее по какой-либо другой причине, у меня всегда указательный палец тянется к переносице, чтобы водрузить назад, спустившиеся вниз очки. У меня есть очки для зрения. Они, забытые, лежат на постоянном хранении в полке письменного стола. Я забываю их надевать, поносив за все время приобретения всего два раза по нескольку часов. Поправлять же очки я начала еще задолго до того, как столкнулась с проблемой студенческой миопии и на осмотре врача мне выписали очки. Очков нет, привычка поправлять очки есть. Из этого следует, что в прошлом я вела жизнь, (возможно интеллигента), в очках.
ФАКТОР ВТОРОЙ.
С нового аспекта.
Еще другая привычка: наклонять голову в бок при виде чего-то нового или вообще при поступлении значимой информации. Так делают кошки. Поворачивают голову в бок, этим самым показывая свое любопытство. Но в прошлой жизни я была не кошкой. Я была архитектором. Который старался смотреть на старые вещи с нового аспекта. Архитектором как Чаймен. Только лучше. Во мне больше творческого начала, а он по натуре предприниматель. Может поэтому он и выбрал стать инженером-конструктором в настоящем времени. На подсознательном уровне воспоминания о прошлом сохраняются. Может воспоминания хотели сделать нас ближе?
ФАКТОР ТРЕТИЙ.
Ценитель красоты.
Одним из объектов деятельности архитектора, как и у художника, является красота. Естественно-предрасположенных к искусствам тонким отличает умение разглядеть в вещах обыденных красоту и самозабвенная способность восхищаться ею. Может быть этим и обоснована моя тяга к прекрасному? Особенно прекрасному в красивых женщинах, так очевидно проявляющаяся в моей текущей форме выражения? Несомненно, я была архитектором мужского пола. А все равно какими бы силами притяжения не воздействовали на меня глаза прекрасных женщин, это отличается от того вожделения чисто животного, какое скрежещет внутренности при столкновении с природой противоположного. Поэтому и следует отличать любовь к прекрасному от любви естественной.
P.S. Высокопарно выражаться свойственно тем, кто в прошлой жизни были архитекторами.
ФАКТОР ЧЕТВЕРТЫЙ.
Вместе где-то и в когда-то.
Чаймен нежный, ласковый, добрый. Чаймен прошлый. Чаймен настоящий. Чаймен будущий? Подождет он меня в будущем?
Нет. Он ушел, захлопнув за собой дверь. Он никогда не делал ничего громкого или резкого. Он всегда разговаривал тихим, спокойным голосом. Даже когда злился. От злости его голос становился даже тише. Захлопнуть дверь означает для него поставить конец. Я слишком хорошо знаю его, чтобы обманывать себя.
Мы всегда знали друг друга слишком хорошо. Нам не нужно было читать мысли друг друга. Мы просто знали какими они будут. Потому его и обескуражило мое обвинение... Это было что-то, чего не могло быть во мне... Во мне, которого знала она.
Она знала меня прошлого. Тогда, когда я была сильным мужчиной, который любил его, нежную, ласковую, самую добрую. Теперь я слабая, побитая, ущербная. А он не может защитить меня. Он привык, что в Прошлом сильным была я. Поэтому он ушел, захлопнув дверью. Потому что он тоже слабый.
Однажды я открыла ему самый большой секрет всех женщин патриархального общества. Они никогда не входят в отношения с теми мужчинами, которых любят больше, чем любят их самих. Они всегда выбирают тех, кто любит их, женщин, сильнее, чем они сами любят в ответ.
-Да, может быть. - говорит он, как всегда, лаконично.
-Но я не хочу так!
-Я тоже.
-И знаешь, что?
-Да?
-Я нашла способ, как обхитрить это глупое правило, где в паре всегда есть один, кто любит другого сильнее и поэтому подчиняется и идет на уступки, а другой любит меньше и потому сохраняет за собой позицию лидера и больше любит разумом, чем сердцем.
Он смотрит на меня и молча слушает. В стеклышках очков сияют смешинки - один из моих самых любимых взглядов, какими на меня смотрит Чаймен. Я и сама смеюсь, когда начинаю понимать, какой вывод можно вывести из всего мною выше сказанного.
-Это означает, что в патриархальном обществе женщины всегда лидируют в отношениях.
Смеюсь, Чаймена тоже чуть трясет в его беззвучном смехе. Он всегда знает, о чем я думаю.
-Но послушай дальше, вот я как все обделаю! Я просто буду притворяться, что люблю меньше, когда на самом деле буду любить больше. Тогда и он меня будет любить больше, чем я его. Ты понимаешь? Это как в теории Хаоса или в зеркальных коридорах, постоянно возврастающая бесконечность. Понимаешь?
Он кивает, скрывая улыбку в бороде. Его ответ искренен, и меня снова удивляет, что он меня понял по-настоящему. Временами он понимает меня даже лучше, чем иногда я сама понимаю себя. И конечно же он понял, что теперь я буду только притворяться, что люблю его меньше, чем он любит меня. А на самом деле люблю больше.
Поэтому он ушел, захлопнув за собой дверь.
Глава 2.
Чего хотят все девочки?
-Хочу сладкое. - говорит студентка, зарабатывающая деньги на диплом.
Она работает двенадцать часов в сутки без перерыва на обед. Возвращается домой в одиннадцать часов ночи. Ест булочку с начинкой из вареной сгущенки и вафли в шоколадной глазури. Запивает все большой кружкой сладкого кофе. Ложится спать. Завтра она опять не успеет позавтракать, не будет обедать и будет мечтать до ночи о сладком. На учебу она не ходит. Она слишком занята тем, чтобы заработать на учебу.
-Хочу домооой! - говорит другая, переехавшая в город на учебу из провинции.
-“Не хочу домой.” - думает при этом ее соседка по комнате, девушка, уехавшая в город из еще более далекой глубинки.
-Хочу новое пальто с поясом, красного цвета. Сейчас красный цвет самый тренд.
-И к ним ботфорты, будет самый топчик!
-Хочу поскорее сдать экзамены!
-Хочу парня!
-Хочу парня с машиной!
-Хочу парня с машиной, квартирой и загородным домом. И чтобы он был городским.
-“Хочу парня с собакой.” - мелькает у Софии в голове при виде молодого человека, сидящего с красивой овчаркой у себя под боком, и она улыбается этой мысли.
Ясный день. Сухой воздух кружит на лету падающие рыжие листья. Солнце играет по ним, окрашивая высокие кроны деревьев в красный и желтый цвета. Обсаженные кленом, липами и ясенем, красные, желтые, газоны вытянулись вдоль тротуара и главной улицы. По этой улице София гуляет от корпуса университета по изучению языков до студенческого кампуса, где она занимает одну комнату женского общежития вместе с тремя другими студентками. Она всегда идет пешком до общежития в такие погожие дни, как сегодня. На улицу нарядными и аккуратными витринами выглядывают кондитерские, цветочные и книжные лавки, маленькие бутики, магазинчики сувениров и подарков. А еще множество вывесок, которые гласят: “Распечатка”, “Быстрое фото”, “Ксерокопия” – мелкие предпринимательства, поставляющие услуги по видам спроса, являющимся самыми актуальными на этой улице. С трех сторон вдоль улицы расположены три разных университета. Один из них чисто гуманитарного наклонения, так что подавляющее большинство студентов в нем составляют девушки. Второй, напротив, техникум по подготовке специалистов в отрасли промышленные. И можно смело заявить, что более 90% обучающихся там мужского пола. Оба университета государственные. Третий, в котором Софии посчастливилось учиться, содержится на бюджете иностранного государства и имеет на своем попечительстве студентов всех полов и национальностей.
Среди остальных пунктов по предоставлению мелких услуг, раскинувшихся по всей Университетской улице, солидно выделяется белое здание с красными полосами. Надпись над входом гласит: “Медицинский центр по сбору донорской крови.” Удобное расположение белого, слишком большого для аптеки, и слишком маленького для больницы здания заключается в том, что студенты всех трех соседних университетов часто посещают его с намерением исполнить гражданский долг, а заодно в гуманистических своих намерениях подзаработать на лишнюю булочку или закончившуюся помаду.
-“А еще, после того как все кончится, тебе выдадут батончик сникерса, чтобы не потерять сознание. - мечтательно рассказывала Софие о донорском пункте Жибек, соседка по комнате в общежитии.
Жибек два раза ходила в центр по сбору донорской крови. Мотивирующий пример соседки привел к порогу белого здания и София, которой то же хотелось сделать доброе дело и бесплатно получить любимый батончик. В центре ей отказали от приема. К сожалению, при ее росте вес тела не доходит до допустимого минимума, требуемого при сдаче донорской крови. Придется смириться с пунцовым окрасом губ от природы, оставив их без покрытия НЕ купленной помады.
Помимо всех вышеперечисленных предпринимательских точек, Университетская улица, (как и многие улицы столицы), полна всевозможных видов салонов красоты, парикмахерских, неизменно присутствуют и здесь вывески о скидках на “Зарядки”, “Наушники” и гласящие о возможности “загрузки единиц” надписи на витринах. Но более всего нравится Софие проходить мимо одной небольшой ветеринарной клиники, скромно приютившейся меж своих ярких соседей. Клиника располагается, как и большинство лавок по соседству, на первом этаже жилого многоэтажного дома, просто занимая пространство одной из квартир. Вход в клинику выходит на улицу маленьким, очаровательным крылечком. На ступеньках крылечка и увидела София сидящего с собакой парня. Прямо у его длинных ног, прислонив к колену измученную морду, сидит огромная, с лоснящейся здоровьем и чистотой шерстью, красивая овчарка. Она выглядит здоровой. Только по грустным глазам и изображенной на морде мине мученика более верным предполагается гипотеза, что у нее что-то болит. Не хватает повязки, обматывающей челюсть, иначе можно было бы с точностью до ста процентов поставить на то, что у собаки болит зуб.
Сам молодой человек тоже атлетического телосложения. Высота роста его бьет в глаза даже в положении с подогнутыми в коленях длинными ногами, сидя. Вся открыто заявляющее о здоровье и природной силе наружность молодого человека радует и так прекрасно сочетается в пару со сложением и силой питомца. Вообще-то Софие часто приходилось замечать, проходя мимо клиники, что у клиентов ветеринарной и их любимчиков всегда есть какие-то замечательные сходства.
Однажды, в один из тех пасмурных дней, когда, выйдя на улицу, чувствуешь, как противно липнет к коже и одежде промозглая влага, Софие встретился по дороге один старичок. После просеменившего редкими холодными каплями дождя волосы старика мокро облипали мощный череп. Волосы отличали своего хозяина от остальных прохожих. Необыкновенные, отдаленно напоминавшие то ли ватные хлопья, то ли прическу Эйнштейна. Сам дедушка, в своем просторном, приятного миндального цвета плаще, казался низеньким и худым. И действительно походил внешностью на великого физика. Отсканировав старика изучающим взглядом, сверху вниз, от характерной прически к ботинкам старичка, София с улыбкой заметила возле ботинков бежавший рядом с ними живой, дрожащий комочек. Маленькая, совершенно лысая собачонка. И только из головы ее нелепо торчали клочья белой, намокшей и прилипшей к лысине шерсти.
Еще как-то в другой день София видела у крылечка больницы толстую русскую женщину, державшую на руках такого же толстого, рыжего кота. Очаровательнейшую девушку с белыми накладными ресницами, принесшую в клетке декоративного беленького крольчонка. Сомнительного вида верзила. Длинный как шланг. Он также стоял на крылечке ветеринарной клиники, и София заметила, как в его руках блеснуло что-то тонкой лентой, ядовито-зеленой чешуёй. И много-много других таких странных людей с такими же странными питомцами...
-“Хочу парня с собакой.” - думает София, глядя на парня с овчаркой и проходит дальше.
Погожий осенний денек. Отраженный от осенних листьев воздух. Он имеет цвет фильтра “Ностальгия” из Фотошопа. Хорошее настроение. Все это никак не связывается с фактом того, что сегодня Софии, однако же, не повезло. Везучими считаются только те дни, когда она возвращается в кампус вместе с Мelek’ом.
Мelek, вместе с большинством других прилетевших из-за рубежа студентов, живет в общежитии университета, в блоке “В”. Это аккуратного вида четырехэтажное здание, окрашенное в теплые бежевый и бордовый цвета. В него ведет один парадный вход, откуда можно попасть либо в левую женскую часть общежития, либо в правую - мужскую. Общежития блоков “А”, “В” И “С”, представляют предмет гордости студентов, и, в особенности, администрации Б. Также, как и столовая, как и новенькие классы и аудитории, оборудованные тренажерами спортзалы и бескрайние стадионы с изумрудно-зеленым газоном, чистые душевые и обходные места... Что правда, так это то, что относительно других учебных заведений университет Б считался раем после пережитых в государственной школе лет. Осознанно или нет, но София постоянно сравнивала свою бывшую школу с университетом, снова и снова радуясь правильно сделанному выбору, так что...
Следует ли рассказывать о школе? Или сразу перейти к главному - к Melekу? Смотри же читатель, я представляю тебе соблазнительный шанс перевернуть это страницу, не дочитав до конца и перейти сразу к любовной истории несчастной Софии. Ну, где еще найдется такой писатель, который так запросто стал бы помогать читателям избавляться от лишних страниц читанины, с пониманием воспринимая их нужду в драме, экшене и прочем. Потому и ты прояви понимание и почитай немножко о школе и школьных годах героя книги.
Биографический экскурс.
В стране, в которой жила София, не было ничего интереснее, чем тема школ. Школы, доказали уважаемые муниципалитеты государства, могут быть прекрасно обустроены в отцепленных вагонах. Чиновники умеют проявлять изобретательность в решениях проблем, связанных с общественным благоустройством. Первыми обнаружили у отцепленных вагонов удобное свойство превращаться в дома без колес чабаны на жайлоо (пастбище). Республика по праву именуется горной. В горных республиках обустроеные в отцепленных вагонах школы являются нормой. В районах горной республики, где имеются в достаточном количестве нормальные школы, но внутри нормальных школ не хватает места для нормальных классов, куда можно было бы вместить возрастающее число всех учеников, смекалка административных кадров находит решения и здесь. В более просторных спорт залах некоторых маленьких школ поселений сооружают в таких случаях юрты, внутри которых можно без помех обустроить новые классы. Ставить юрты в школе вообще оказалась идеей гениальной. Будем надеятся, что идею своевременно запатентовали на благо и процветание государства. Юрты оказались не только отличными в качестве шумоизолированных, передвижных классов. Холодными зимами юрты решали и проблему с отсутствием отопления в большинстве зданий государственных школы. Школьникам гораздо теплее сидеть на шерстяных ширдаках в замкнутых из войлока юртах, чем на студёных стульчиках с гуляющими по классам туманами от холода.
Школы таких провинциальных городков, в каком родилась и выросла героиня сего повествования, не отличались подобными экзотическими элементами имущества системы образования, как юрты или вагоны. Компенсируется это тем, что каждый день, проведенный и в них, напоминает ту или иную сцену из голливудских фильмов. Именно так описывала София своему парню-поданному Британии, родную школу. Вы тоже знаете этот популярный, как и все связанное с жестокостью и насилием, сорт голливудских фильмов, где в неблагополучный район на пустующее место преподавателя приходит какой-нибудь бывший военный или тюремный смотритель. Верзила на позиции учителя начинает учить уму-разуму отморозков и наркоманов, то есть, учеников, посредством каратистских приемов и разного рода оружия.
Пример из фильма как нельзя удачен, если прибавить, что городок Софии приобрел пресловутую известность благодаря своему самому высокому уровню преступности по всей республике. Правда, самой Софии, когда она жила и росла в своем городке, так не казалось. Виноват ли был в этом тот купол из рисунка с цветком, под которым реальность в глазах Софии принимала искаженный вид, или причиной тому служило еще что, но после переезда в столицу Софию всегда удивляла одна общая тенденция. Узнав откуда девушка родом, первый вопрос, который ей задавали почти всегда, был о том, действительно ли ее родной город настолько криминален. В шок повергали не только новости о том, что кого-то из ее родственников или знакомых посадили, но и ставшие неожиданным оборотом известия, что знакомые с ней уже многие годы тот или иной дядя или тетя уже отсидели свой срок в прошлом. После того же, как ей открыли правду о проведенных нескольких лет за решеткой колонии ее собственного дедушки, ничего нового о криминальных наклонностях города и ее горожан больше не удивляло Софию. После переваривания информации о дедушки, которого посадили за воровство мяса из комбината, где он работал в тяжелые времена девяностых, она уже спокойно воспринимала и полный смущения рассказ подруги Аиды о том, что и ее отец отмотал срок и даже по настоящий день продолжает деятельность по ту сторону закону. И то, что на улице, в которой она жила, два самых красивых и больших дома, бросавшихся в глаза среди скромных соседских, принадлежат крупным авторитетам из соперничающих меж собой кланов, все это уже не казалось чем-то из ряда вон выходящим.
Да, город ее был криминальным и если о школе София рассказывала примерами из фильмов, то описывая своему парню Патрику родной город, она немного перефразировала цитату из знаменитого сериала режиссера Дэвида Линча:
-Есть два вида провинциальных городков. В одном автомобили останавливаются на желтый свет светофора. В другом же на желтый цвет только прибавляют газа. Я родилась в городе, в котором автомобили не останавливаются никогда.
-Oh my God! – смешно вырвалось у чрезмерно впечатлительного британца.
Мотивированная подобной реакцией европейского слушателя, София продолжила пугать его, напомнив о возросших когда-то в ее городке реальных случаях похищения детей. Лет пять назад, просто в какой-то момент среди гражданского населения стали массово пропадать дети. Возрастом от трех до шестнадцати лет, они исчезали среди белого дня неизвестно куда. Но что было самым интересным в загадочном явлении, что многие дети, на самом деле, потом возвращались. Правда с недостающим одним, или несколькими, жизненно необходимыми внутренними органами. В кулачках у таких найденышей обнаруживали парочку сжатых, помятых денежных купюр в размере суммы, которой хватило бы, возможно, на покупку одной, не слишком хорошего качества, футболки. Чтобы скрыть ей свежие швы на испоротых брюшках.
На вопросы детям, где они были и что с ними случилось, никто не мог дать ответа. И все же родители возвратившихся немедля начинали возносить благодарственные молитвы Аллахуи делать приношения в мечеть. Ведь возвращались многие, но не все.
Постепенно случаи пропаж детей настолько участились, что горожане стали запрещать выходить на улицу даже старшеклассникам. Постепенно по городу разнесся жуткий слух, что в канализациях одного из микрорайонов начали находить горы из трупиков детей, с испоротыми и выпотрошенными животами. На этом месте Софие хотелось всегда пофантазировать и рассказать своему парню путешествующему англичанину о жуткой легенде о демоне, пожиравшем сердца, (но чаще такие подлежащие донорству органы, как почки), детей. Но, к сожалению, это был не вымысел, а имевшее место в реальности преступление. И она затуманено говорила о сбыте внутренних органов на черном рынке (“в вашей Европе” - добавляла, но только мысленно, она при этом). Чтобы это не было, злой демон или спрос на дешевое живое сырье, похищения детей прекратились только вслед за забастовками горожан и последовавшим после того смещением с поста министра здравоохранения.
-Вот уж действительно кто плохо охранял здоровье! - пыталась неуклюжей шуткой, хотя и не слишком старательно, София приподнять настроение своему помрачневшему иностранцу.
Но многих других путешественников, София познала многих путешественников, мрачные истории о слабой экономике, коррупции и повсеместного нарушения основных прав человека наоборот, только тянули к маленькой стране. Три революции за тридцать лет суверенитета. Который отметили под руководством президента-бывшего заключенного. Раньше София даже представляла гостям из цивилизованного Запада свою родину Страной Анархистов. Но перестала именовать ее так после того, как заметила, что либеральным уроженцам легче было понять слабое развитие и беззаконие там, где жила анархия. Хотя для нее это были две совершенно разные вещи. А вскоре после третьей революции и вовсе убедилась, что в революциях такие слова как “свобода”, “народ”, “реформация” остаются только словами и преминула к эволюционным взглядам миропонимания.
-“Люди - живой организм. - начинала рассуждать про себя София, анархист-эволюционер. - И общества и все происходящие в нем изменения тоже живые. Но нельзя думать об эволюционном развитии как об универсальной модели. Все в бытие взаимосвязанно и взаимно влияет на функционирование каждого, каждой детали. Слишком много различных факторов обуславливают динамичность. Поэтому у каждого живого организма, подразумевая под живым организмом и целые общества, у каждого из них свой индивидуальный путь становление, развития и последующего расщепления, которое приводит к нулевому началу - Богу. - заканчивала рассуждение София-пантеист.
Фонтанируя обычно мыслями таким образом, София снова начинала подозревать в себе наклонности к шизофрении. В привычке рефлексировать она приписывала паталогические наклонности в себе к чрезмерной родительской заботе и поздней социализации. Прикованное к постели болезненное детство на протяжении слишком долгого времени держало ее в постоянной изоляции.
Но это, и все проистекающие отсюда последствия, никогда не могло бы стать поводом для жалости. Ведь благодаря болезни Софии, например, повезло за одну жизнь пять раз испытать удивительное ощущение, когда после очередной операции, приходится сызнова учиться самостоятельно ходить. И только в скучном детстве у ребенка могло укрепиться и сохраниться во все последующие взрослые годы богатое воображение, ставшее одним из оснований большой мечты - стать писателем. Конечно, с годами осмелев, (или обнаглев), она стала брать пример с других известных сумасбродов и заявлять, что не может стать писателем, потому что и так всегда была им. Она рождена была писателем. И все также при этом поминая с благодарностью хворь, нашедшую на ее хилые детские ножки в прошлом, она ни разу не пожалела о своей участи и никогда бы не согласилась на здоровое, счастливое детство, будь у нее такой выбор. Так она врала другим и прежде всего себе. Что ж, сочинять считается професиональным долгом у писателей. Она сочинила вокруг себя добрый, красивый мир, изолированная под куполом воображения даже после того, как стала способной самостоятельно, на своих ногах, выходить из дома.
К тринадцати годам София уже настолько хорошо ходила, что смогла оставить обучение на дому и сбылась еще одна мечта: она пошла в школу. Там у нее могли появиться наконец-то друзья. Вообще, появление в пятом Б классе хромающей новенькой произвел настоящий фурор на будущих одноклассников Софии.
-Когда у всех был первый звонок, у нее была первая операция! - хихикали одноклассницы.
-Это у нее с ногами так стало после автомобильной катастрофы, я сам был свидетелем! - убеждал всех мальчик, известный в классе хулиган и задира.
-У нее там под штанами нет ног! Деревяшки только! Клянусь, я сам видел! - подхватывал другой.
-Как у пиратов что ли?
-Да!
Все подобные слухи вызывали у Софии раскаты громкого смеха, смеха до слез, и никогда обиду. Софие даже нравилось такое всеобщее внимание со стороны одноклассников. Мальчики дрались за право помочь хромой однокласснице понести тяжелый ранец. Против этого София ничего не имела, но ей очень не нравилось, однако же, как ей помогали новоявленные подружки. Добрые девочки всегда так рвались помочь, что так же как и мальчишки спорили между собой из-за этого. Но они не устраивали меж собой драк, к большому огорчению Софии, а имели привычку каждая схватить ее за одну из рук и перетягивать, на подобие каната, в разные стороны, прикрикивая друг на дружку:
-Я ее буду провожать до дома!
-Нет, я!
Доброе намерение превращалось в игру, а Софие оставалось только улыбаться веселившимся подругам, быстро-быстро смахивая с ресниц набежавшие от боли слезы. Кто знает, сколько бы еще такая популярность продолжалась бы, но вдруг самая высокая и тощая девчонка в классе, по имени Аида, всегда дравшаяся с мальчишками и державшаяся стороной от остальных девочек, почему-то избрала себе в подруги Софию. Может это было естественное притяжение противоположностей, как самой сильной к самой слабой. А может они обе слишком отличались от всех других в классе девочек. Но теперь Аида дралась с мальчиками не только за себя, но и за Софию. Девочки перестали перетягивать София как канатом. Вскоре в Аиде признали защитницу и даже стали звать “мамой” Софии, хотя последняя в своем добродушном неведении не до конца понимала, почему Аиду так прозвали. Откровенно говоря, София прибыла в школу будучи совершенной дурочкой.
В первый же день в школе, услышав впервые в жизни мат, слетавший непрерывным потоком с уст большинства школьников, она долго принимала странную речь за слова неизвестного ей дунганского языка. Дунганского просто потому, что на “языке всех народов” - русском мате, больше всего говорили именно дунганские дети. Постепенно убедившись, что таким “дунганским” владеют все дети в школе, София с удивлением предположила, что большое количество среди учеников представителей дунганского этноса послужила основанием тому, что уже все ученики свободно владеют дунганским. И София тихо переживала за это, при общении с одноклассниками старательно делая вид, что понимает “дунганский язык”. Аида даже не очень долго смеялась, когда удрученная своей отсталостью, София на слетевшие с уст Аиды непонятные слова спросила у нее: “На каком языке это ты только что сказала? На дунганском?” Настолько всем одноклссникам стали привычны странности Софии.
Также, как и смыслу похабных слов, постепенно Аида выучила Софию и многому другому. Но несмотря на старания подруги, София все также продолжала жить в добром и красивом мире. Он оставался добрым и тогда, когда стало ясно, что учеба в школе была отличной от того процесса поглощения новых знаний и свершения удивительных открытий, какой представляла ее себе девочка. Скорее это был процесс деградирования и морального разложения.
Большинство уроков проходило по схожему сюжету:
класс беснуется учитель беснуется
В преподавательских классах разнились только методы и средства. Если на уроке рисования ученики, при помощи богатого набора инструментария, могли проявить творческую фантазию, например, забросав комками хорошей альбомной бумаги молодого, и отличающегося бесхарактерностью натуры, преподавателя или облив его костюм водой из стаканчиков, то с более опытными учителями им приходилось ограничиваться словесными перепалками. Худшими занятиями были английский и русский, преподававшиеся двумя самыми, далеко “за” пенсионного возраста, пожилыми женщинами.
Специально для них изощренные умы деток придумывали каждый раз новый вид развлечения. Седую, скрюченную как знак вопроса англичанку дразнили, пререкались с ней, самые развращенные из хулиганов шлепали за попу, но в ответ она всегда сдерживалась и пользовалась только объемной, унаследованной еще с советских времен, (как и все учебники школы) книгой по английскому языку. Эксплуатация учебника в руках у пожилой учительницы отличалась от прямого назначения книг, со скоростью и с силой опускаясь о пустые головы забияк. Удар тяжелой книгой по голове всегда сопровождался таким глухим звуком, а от волос школяров поднималось столько пыли, что, казалось, что головы действительно были пустыми и весь класс, включая и самих потерпевших, смеялся громким хохотом.
В отличие от сдержанной англичанки, учительница по русскому языку была более горячего нрава и любила одолжить у Софии ее металлическую трость чтобы бить, гоняя по классу, ею по спинам тех, кто не слушался. Благодаря твердой кости молодых позвоночников трость Софии уже украшали три вмятины, когда она с готовностью согласилась на просьбы одноклассников не брать с собой трость на уроки русского языка. И, пожалуй, единственное отличие от беснований преподавателей от беснований их учеников состояли в том, что в отличие от последних учителя иногда плакали.
София наблюдала за всеми безумствами, бушевавшими в стенах школы изо дня в день, оставаясь молчаливым наблюдателем и не понимая других детей. Несмотря на помощь подруги Аиды она так и не научилась их, школьников, языку.
Дружба Аиды с Софией крепчала из года в год, сделав их, что называется, “не разлей вода”. Вместе они прогуливали уроки, обсуждали нравившихся старшеклассников, вели мониторинг подростковых сериалов. Аида каждое утро звонила подруге, и если София говорила, что опоздает или вовсе не пойдет сегодня в школу, то и другая опаздывала или вовсе не ходила. Вместе из неказистых подростков они постепенно превращались во что-то другое, своей странной парочкой больше притягивая внимание парней чем нормальные одноклассницы. Вскоре София перестала брать трость не только на уроки русского языка, но и вовсе в школу. После этого она уж если и чем продолжала отличаться от других девочек, то только необычной внешностью в контрасте длинных, густых волос платинового белого цвета с густыми, черными бровями и блестящими как угольки, глазами. А мир в угольках этих черных глаз оставался, как и прежде, добрым и красивым. До наступления одного дня.
Плесень.
Плесень в прогнивших сердцевинах сморщенных яблок.
Кабинет в детском отделении больницы.
Дверь. Дверь в кабинет открыта.
-“Шпингалет. - приказал он - закрой дверь на шпингалет.”
Софие было четырнадцать. Она решила, что в четырнадцать уже не бывают детьми.
***
Кажется, я снова обдурила тебя, читатель и подсунула вместо коротенькой справки несколько страниц биографически-описательного жанра. Но может тебе станет легче, если ты поймешь, что и я сама никогда не выбираю, что и как писать, когда и где заканчивать, и даже не знаю, чем все закончится. Может, все-таки у этой истории будет хеппи-энд? Мне это неизвестно также, как и тебе.
Единственно, что знаю наверняка, это что сейчас пишу, выжимая из себя по странице в день. Так советует Кинг и еще какой-то писатель с забытым именем. И хотя это невыносимо сложно, но теперь писать снова стало возможным, потому что ты, Чаймен, мне больше не позвонишь никогда и у меня появилось время, уходившее раньше на ожидание твоего звонка. Я могу даже умереть спокойно. Нет ни в чем смысла, только ненависть иногда, я ненавижу тебя иногда, Чаймен. Ты не получишь мою книгу, я сожгу ее сразу же, как распечатаю. А если ее даже опубликуют, ты все равно не прочтешь ее, потому что дурак и из фикции читаешь только научную фантастику. А здесь все о тебе, дурак, об одном тебе, каждая страница, каждое слово, каждый встреченный Софией парень. Каждый чертов парень, пойманный случайный взгляд, улыбка, жест или походка которого это твой призрак, чью тень уловило мое сердце.
Я, кажется, действительно ненавижу тебя, Чаймен, а ты больше не придешь. Ты ушел, захлопнув за собой дверь. После твоего ухода запах плесени вернулся.
Почему люди плачут?
«Я видела его во сне. Мелек был в храме, заброшенном и забытом, как сама вселенная. Он брел среди глыб развалившихся колон, зачем-то, куда-то. Может, он ждал меня?
Я только хотела выйти из-за зарослей прямо к нему, навстречу, как зазвонил будильник, и я проснулась.»
Вспомнив картинку из приснившегося прошлой ночью сна, София вздыхает и откладывает дневник в сторону. В комнате она одна. Свет из единственного окна в комнате падает на маленький, деревянный квадрат, служащий студенткам и письменным, и обеденным, столом. В маленькой комнате общежития, обустроенной для четырех человек, все предметы быта выполняют две основные функции: компактность и многофункциональность. Двухъярусные кровати в двух экземплярах стоят вдоль перпендикулярных стен, прямым углом соединяясь друг с другом. Напротив, выстроившись в ряд, стоят четыре высоких и узких, железных прямоугольника шкафчиков, запертые каждый на свой замочек. Места в них постоянно не хватает, поэтому все чемоданы, сумки, пакеты и коробки с вещами девушек впихнуты в каждую свободную щель и задвинуты за каждый видный угол.
Поэтому в комнате неизменно стоит атмосфера лёгкого хаоса. Либо она просто напоминает обжитый складской закоулок. Четвертую стену квадратной комнаты занимает большое окно. На просторном подоконнике хранятся быстро портящиеся продукты, учебники и тетрадки, какие-то вещи из косметики и аквариум с мерзкими улитками одной из сожительниц по имени Сезим. Оставляя блестящий след слизи за собой, эти мерзавцы ползут к самому нагретому солнечным светом углу. На крышку аквариума давит тяжёлый том взятого из библиотеки романа, который не пожалела вторая из сожительниц Жибек, чтобы лишить слизких питомцев любой возможности нового побега. Третья живущая с Софией в одной комнате девушка, сестра Жибек, широкая в костях и высокая Мээрим, только что вышла.
В поспешке на пары она забыла выключить в ванной комнате свет. София вошла туда на звук спускаемой воды, и с негодующим восклицанием подскочила к раковине закрывать бежащий из крана поток горячей воды. Исходящие от горячего потока пары уже в несколько слоев покрыли висящее над раковиной зеркало. Раковина до краев заполнилась кипячёной водой и вода не уходит, хотя София закрутила кран, остановив акт безалаберной растраты драгоценного ресурса. Слив в раковине забит волосами каштанового цвета. У Софии даже зубы заскрежетали от гнева. Уходя, Мээрим ещё и предварительно засорила своими волосами раковину. А ещё она уже вторую неделю пропускает свое дежурство по уборке комнаты. И мусор кроме Софии никто не выносит. И вообще пора с этим кончать…
Вернувшись в комнату и тяжело упав на стул, София решает отложить мстительные мысли насчёт графика дежурств по уборке и просто наслаждаться моментом одиночества, пока никто из соседок не вернулся с первой смены. Есть время остаться наедине со своими мыслями, полностью забыться в грёзах. Это она любит делать. Это она умеет делать. А грёзы всегда одни и те же. Всегда один и тот же взгляд, мечтательно-утомленный, смущенно опущенный из-под длинных, завивающихся на концах ресниц. Всегда одна и та же, плавно-ленивая, походка.
Хотя и “всегда” длится не более двух недель, Софии уже удалось выяснить многое о личности загадочного Ангела, который любит нацистские знаки и который сказал ей однажды волшебные «Sizin i;in», наливая ей воды в столовой. Помимо того, что они с Ангелом живут под крышей одного и того же общежития, Мелек ходит на уроки русского языка в класс, расположенный на одном этаже с ее классом. До его класса было подать рукой, всего в восьми шагах от класса Софии вверх по коридору, откуда тусклый свет ламп, падая с потолка на поверхность стен и пола, менял действительность. По крайней мере, София замечала, как это происходит каждый раз, когда по коридору проходил Мелек.
Изменения кривой действительности при приближении тела в оболочке Ангела.
Первое. Их взгляды пересекаются. Для Софии это знак. Для парня почти всегда случайность.
Второе. Он курит. Благодаря портящей зубы и вызывающей рак легких привычке Мелека София видит его буквально на каждой переменной, когда он уходит из класса, а потом возвращается. Она уверена в причине, вызывающих эти уходы на перемены, потому что все турецкие студенты и преподаватели делают тоже самое. Чистый, зелёный дворик во фронтовой части здания заполняется беседующими группами турками, держащими каждый по сигарете в руке. София видела такую сигарету, зажатую меж двух изящных, тонких пальцев Мелека. Кампус покрыл первый в этом году снег, снег ранний, октябрьский. В морозном воздухе дым от сигареты Мелека красиво выходит, тонкой лесенкой извиваясь вверх, к яркому солнцу и до ряби в глазах синему небу. Мелек идет своей плавно-ленивой походкой, словно лодочкой, по хрустящему снегу, хотя и немного съежившись в плечах и прямой спине от непривычного холода. Он пригубается к горящей на конце сигарете чаще, словно хочет согреться в ее дыме. Там, откуда прибывают Ангелы, не бывает снега. Они шли так вместе на уроки. Ангел затягиваясь сигаретой. София с низко опущенной головой идя вслед за ним. Точнее, Мелек шел вместе со своим другом из класса по русскому языку, а София шагала чуть позади, следом за ними.
После открытия вредного пристрастия у Софии тоже появилась привычка всех курильщиков. Стоило уроку продлиться более сорока пяти минут, и у нее уже под партой ноги ходили ходуном от нетерпения. И только начиналась перемена, как она и ее хожа, не являвшимся исключением из среды заядлых курильщиков-соотечественников, чуть ли не вместе выбегали из класса. В других классах наблюдалась такая же ситуация. Первыми на перемену бежали уроженцы загадочного и затуманенного дымами кальянов востока.
Среди всех бегающих курильщиков выделялся Мелек. Он, уносясь на перекур полу-бегом, даже в таком высоком темпе немыслимым образом сохранял небрежность походки. А вместе с ним как всегда неразлучно прошаркивал на огромных быстрых шагах его высокий друг брюнет из одного класса. Голубоглазый, с внешностью исконного европеоида с бледно-белой кожей, на вкус Софии они с Мелеком составляли самую красивую пару на их курсе. И хотя она счастлива была бы еще хоть раз побыть с Мелеком наедине, а постоянное сопровождение красивого друга брюнета делало это невозможным, было приятно смотреть на обоих красивых молодых людей. Она все равно знала, что ей не дано ни единого шанса завоевать сердце Ангела. Он сам дал ей это знать с самой первой встречи их, окинув ее взглядом глаз, подобных двум солнцам, как зимой, ярких и холодных. Он делал это всякий раз, когда случайно замечал свою воздыхательницу, или друг брюнет насмешливо указывал ему на тихо преследующих их поклонницу. Смотрел на нее слишком усталый, чтобы выказать свое презрение. И все равно не существует большего счастья, чем знать, что, вот он, живет на одной и той же с ней планете и дышит одним и тем же воздухом. София мечтала о Мелеке, и мир потихоньку оттаивал, снова становясь добрым и красивым. Как до момента, когда для Софии-ребенка все рухнуло.
***
Медленно-медленно выдохнув томную негу из легких, София откладывает в сторону дневник, в котором прячется сокровище-его имя, (дневник испещрен подробными описаниями всех случайных встреч с Мелеком и всех тонкостей его поведения, особенно брошенных им, при той или иной ситуации, взглядов на Софию, характеристик этих взглядов и сделанных по их толкованию романтичных прогнозов). Ещё раз выдохнув, заставляет себя подняться со стула. Стоит жаркий полдень и погоду не смущает нисколько тот факт, что неделю тому назад всех потряс выпавший в октябре снег.
Глобальное потепление, изменение климата - это все ужасно. Особенно если нужно принять душ, а тебе лень двигаться из-за жары. Переборов низкие инстинкты (Зачем душ? Иди спать гряяязнооой!), она встает из-за стола и лениво плетётся в ванную комнату. Пока она добиралась пешком от центра до кампуса, испаряясь под аномально жарким солнцем, футболка и даже пальто взмокли на спине. Взявшись руками накрест за края футболки, она с наслаждением стягивает с себя липнущую к коже ткань. Звук расстегиваемого лифчика подобен горну свободы и она облегченно вздыхает. Разнеженная духотой, потная и липкая, София забыла о самом главном. Свежее полотенце лежит на полке в шкафчике. Шкафчик стоит в общей спальне.
София в расстёгнутом лифчике препятствия на пути шкафчик с полотенцем
Надо заметить, что застенчивость, порой чрезмерная, одно из основных отличительных черт характера нашей героини. Совместный обиход с незнакомыми девушками привнес в жизнь много неизведанных доселе трудностей. Одной из которых стала периодическая потребность в переодевании. Утрами она стыдливо переодевала пижаму, прячась под одеяла от удивленно расширенных глаз соседок, которым легко было раздеться на глазах друг у друга до нижнего белья. И если случалось чудо и закрывавшаяся на щеколду ванная комната оказывалась свободной, а это действительно происходило редко, София спешила туда, чтобы запереться и переодеться в безопасности.
Сейчас в комнате никого, а снова забираться в мокрую футболку равносильно суициду. София с отвращением бросает насквозь пропотевшую футболку в угол комнаты. Осторожно, как некто, совершивший преступление, выходит из ванной комнаты. Быстро семенит на цыпочках к заветному шкафчику. Дернув дверь слышит лязг металла, дверь не поддаётся. Черт! Шкафчик закрыт на замок!
Шкафчик с полотенцем рюкзак ключ от замка
София всегда брала ключ от замка с собой. Запирая шкафчик перед каждым выходом, она клала ключ в рюкзак, в левый боковой кармашек. Это также отличало ее от соседок, которые часто забывали ключи где-то и потому не раз случалось, что всем им приходилось выходить на общие поиски затерявшегося ключика, перевернув все в вечном кавардаке маленькой комнаты все вверх дном, прежде чем удавалось разыскать затерявшийся ключ. Добродушная и забывчивая Мээрим после пары таких поисков и вовсе перестала запирать шкафчик на ключ. Вот и сейчас дверца от крайнего шкафчика стоит полураскрытой. Неодобрительным взглядом смерив чужую легкомысленность, София отворачивается от раскрытого шкафчика соседки к квадратному столу, на котором лежит брошенный рюкзак. Яркие лучи света из окна приятным теплом щиплют по голому телу. Ключи оказываются на своем положенном месте, в левом кармашке с боку. София поднимает взгляд от кармашка к окну и... Вот ужас! (УЖАС! УЖАС! УЖАС!), за окном виден двор. Со двора есть вход в подвальное помещение, обустроенного под прачечную для жильцов общежития. У входа в подвал прачечной на корточках сидят двое незнакомых парней. У одного парня лицо - само восторг. Второй осуждающе качает головой. Оба смотрят прямо в ее сторону...
Быстро пригнувшись, София прячется от двух за окном. В согбенном положении карлика-горбуна достает из кармашка рюкзака ключ и ковыляет назад к ванной. Вспомнив о полотенце, останавливается. Приходится вернуться к шкафчику. К великому горю ей приходит осознание, что именно ее шкафчик стоит возле окна. Медленно приближаясь к злополучному окну, она достигает его уже чуть ли не ползком. Одним сильным рывком задергивает его занавеской. И даже после этой меры не решается подняться в полный рост и также, полусогнутая, кое-как вставив в замок дрожащий ключ, открывает шкафчик. Достает полотенце. Бежит назад. Под укрытие ванной комнаты, там можно закрыться.
Казалось бы, такие неприятные казусы случаются периодически со всеми живыми существами. Софие так не казалось. Никому из них так не казалось.
В переживаниях о случившемся день в университете пролетел незаметно. Той же ночью София спускается в “;al;;ma Odas;” , чтобы опять сидеть одной в переполненном людьми помещении. Под названием “;al;;ma Odas;” в блоке «В» общежития университета «В» имеются в виду две большие комнаты с несколькими поставленными в ряд прямоугольными столами, стульями. Кроме как раскинутых по стенам проводов от вайфая внутри больше ничего другого нет. Комнаты располагаются в смежной с прачечной частью подвала, и предназначаются, как и следует из названия, для занятий студентов, живущих в общежитии. Если днем, когда все на курсах, комнаты обыкновенно пустуют, то к вечеру сюда стекаются все: живущие в блоке первокурсники, пришлые из других блоков старшекурсники, приглашенные друзьями студенты из других университетов; те, кто действительно хочет позаниматься, и те, кому просто скучно. София спустилась туда, чтобы как-то отвлечься от одиночества. Соседки по комнате обычно разбредались после занятий. Мээрим занята была общественным активизмом в деятельности университета, Сезим волонтерила, Жибек ходила на свидания с парнем.
Еще проходя к одному из пустых стульев за столом самого дальнего и не настолько шумного угла комнаты, София почувствовала на спине и затылке своем какую-то тяжесть. Обернувшись, встречается взглядами с незнакомым, но очень симпатичным на вид парнем. Недоуменно смотрит на него где-то с минуту. Но красивые, оливковой формы и цвета глаза незнакомца продолжают сверлить ее и в них сверкает затаенная улыбка. София не выдерживает такого взгляда и сдается, смущенно опустив глаза вниз первой. Ей предстояло проделать немалую работу, сочинение на турецком и перевод объемистого текста с кыргызского на русский. Поэтому она быстро садится за свободный стул и сразу же берется за дело. Но на лбу у себя она чувствует словно красную точку от пучка лазера, пытающуюся проникнуть к ней в черепную коробку. И то и дело ловит на себе взгляд оливковых глаз симпатяги. Такое очевидное внимание со стороны миловидного молодого человека, хотя и мешает концентрации на домашней работе, могло бы порадовать самолюбие любой девушки. Но то, как эти глаза смотрят... Они слишком наглые, слишком самодовольные... И чему этот парень так улыбается, смотря на нее, Софию?
Понимая, что никогда не закончит с переводом текста пока не поставить на место наглеца, София снова поднимает к нему полные твердости глаза, решив не отводить их пока парень сам первый не отвернется. Благо, у Софии есть младший брат, который достаточно натренировал ее играми в “Гляделки”. Но, пытаясь заглядеть одного, София замечает еще две другие пары глаз, наблюдающих за ней. Это очень красивая девушка с ярким макияжем и сурового вида парень, чьи короткие кудряшки волос похожи более всего на макароны. В выцветшем растянутом свитере парень больше всего напоминал сбежавшего из членства в страшной секте, практикующей жертвоприношения. Оба сидят рядом с симпатичным наглецом. Выцветший коричневый цвет старого и растянувшегося на рукавах свитера на суровом парне, кажется Софие очень некрасивым и отдаленно напоминает что-то неприятное. Маленький накрашенный красной помадой ротик девушки раскрывается от удивления кружочком, пока парень в коричневом свитере ей что-то нашепчивает на ухо. Колкие взгляды всех троих неотрывно смотрят на нее. Чувствуя себя с каждой минутой все более неуютно, будто сидя голой под мощным потоком света, София наконец вспоминает, где она видела этот коричневый свитер.
-“Это он. Это он смотрел на меня со двора.” - вспоминается ей сегодняшний казус с окном и двумя счастливыми зрителями.
Точнее, счастлив был только один. Это он своими оливковыми глазами сейчас смотрит на нее. Нагло пожирая. Фу. Да, он. Лицо Софии заливается краской, до слез в глазах, стоило разъяснить причину почему на нее так пялят глаза.
-Уяты жок... эч нерсе кийбей ;йд; ж;р;т экен... (Бесстыдница... ходит без ничего дома...) - доходят до ее заострившегося слуха отрывки из бурно изрыгиваемых в ушко красавицы речи Коричневого.
-Да что тут такого?! Это очень смело! - громко возражает ему Оливковый, не сводя взгляда с Софии и улыбнувшись ей еще шире прежнего.
От слов Оливкового губки Красной собираются в недовольную точку, и она наконец отводит тяжелый взгляд от Софии к парню. Такие экспрессивные, лица этих трех могли бы стать отличной натурой для живописца. Забыто-обиженное лицо с красной точкой вместо рта обращено к бесстыдно вожделеющему, и между ними сурово-осуждающее, в коричневого цвета свитере.
Еще несколько минутами ранее София было собиралась уйти из-под взоров трех прожекторов: Оливкового, Коричневого и Красного. Но теперь, зная, почему они это делают, зная, что ее обвиняют, она упрямо продолжает сидеть, совсем забыв про перевод текста. Не спуская прямого взгляда, с каким встречает осуждение направленных на нее прожекторов. В груди кишит мерзкое чувство отвращения. Голову притоком крови давит гнев. Шумно выдыхая быстро раздувающимися ноздрями. Вместе с горячим воздухом из нутра вырывается и первоначальный стыд, оставляя на место себя только одно бешенство. Она досидела на своем месте, пока двое увидевших ее с окна парней не вышли из комнаты первыми. Затем она быстро смела рабочие принадлежности со стола в рюкзак и вылетела вон, на свежий ночной воздух. Во дворике ей встречается собравшаяся группа парней. В свете фонаря различив среди остальных коричневый свитер и снова почувствовав на себе наглый взгляд, София от души чертыхнулась про себя и убежала к себе в комнату, в женскую половину общежития. Пылающие щеки долго не давали ей уснуть. А проснувшись следующим утром она еще не подозревала, что ее позор уже стал известным всему B блоку.
***
Ей дали прозвище. S;ms;k.
Никогда еще прежде Софие не встречалось в тюркских языках слова более многозначного, чем это “s;ms;k”. После тщательного исследования в интернете и самостоятельно проведенного опроса среди носителей языка, София выяснила, что то, чем ее называют теперь, переводится на русский язык, как:
1. Крупная морская птица семейства олушевых
2. Сопли
3. Разиня, копуша, оболтус, бесхарактерный, тряпка, добродушный болван и, или, неопрятный дурак
Выведя же в гугл-транслейтере “k;z s;ms;k” и получив в результате перевода на русский “девушка сиськи” София решила остановить на этом дальнейшие поиски.
Очень близкое по произношению слово было и в родном языке Софии. Не решаясь более на услуги гугл-транслейтора, София стала тихо и ненавязчиво расспрашивать ближних о значении, на самом деле часто используемого в повседневной речи родного языка, пресловутого слова. Все девушки, (а осмеливалась спрашивать она только у людей женского пола), давали ей всевозможные толкования, от обманщика и мошенника до злого и скупого человека. Софии было ясно только одно: шумшук на ее родном языке характеризует кого-то очень плохого. У самой у нее на слово шумшук постоянно приходила ассоциация со словом “шлюха”. И самое ужасное, Софии начинало казаться, что у многих парней из общежития видимо была такая же ассоциация.
Впервые София услышала, как в ее адрес бросили многозначное, (ужасное, мерзкое, гнильное), слово на следующее же утро после казуса с окном. В то утро она вместе с соседками по комнате как обычно вышла занимать очередь на завтрак. Завтраки в виде чая с булочкой и куском сыра или масла, или сваренного в крутую яичка, выдавались студентам от университета В совершенно бесплатно.
Дело в том, что университет Б в своей деятельности во многих отношениях имел благотворительные наклонности. Учеба проводилась исключительно на бюджетной основе. Цены на питание в университетских столовых и кантинах, а также стоимость проживания в общежитии, учитывая хорошее качество условий, были сильно занижены в сравнении с другими учреждениями. Хвастаясь перед товарищами из других университетов, студенты Б не забывали также упомянуть и о сервисе в виде маршрутки, которая бесплатно довозила учителей и студентов от кампуса до языкового Центра и обратно. Правда тем, кто хотел успеть на сервис, приходилось ставать спозаранку и занимать очередь, так как часто девочки-студентки, прождав на зябком утреннем воздухе четверть часа оставались без проезда. Маршрутка не всегда могла вместить всех желающих.
Каждый будний день будильник Софии заведен на 06.00. Проснувшись, она первым делом приводит себя в порядок. Затем, полчаса спустя, будит Сезим, Жибек и Мээрим, чтобы спуститься всем вместе на завтрак, и оттуда идти прямо к месту остановки сервиса. Иногда девочки ставали. Иногда, не устояв перед соблазном поваляться в нагретой постели еще полчаса, отвергали возможность сэкономить на завтраке и проезде. В то утро произошло настоящее чудо: София подняла на ноги всех троих, и они всем комплектом вышли к кантину, на пункт раздачи завтраков.
-Ооо... - удивленно протягивает, или просто зевает, Мээрим, при виде длинной, вытянувшейся цепочки голодных и сонных студентов.
Людей оказывается так много, что очередь со входа в помещение кантина выросла уже и снаружи, все продолжая тянутся во дворике перед кантином.
-Кыздар, бизге завтрак жететпи, ыя? (Девочки, а нам завтрака хватит?) - обеспокоенно шмыгнув хорошеньким носиком спрашивает Жибек.
Беспокойство ее передается и остальным девчонкам и они еще раз оглядывают длинную вереницу зевающих, чихающих, зябко топающих на месте студентов, некоторые из которых вышли прямо в пижамах, пока очередь за ними продолжает расти. В очередь становятся по парам, (самое время для ностальгии по золотым денечкам в детсаде), и все чаще слышатся среди студентов нетерпеливое: “Качан баштайт?” (Когда начнется?). София встает вместе с Жибек, а позади них пристраиваются какие-то парни. На спину и затылок ложится неприятное ощущение беспокойства, когда холодной сталью словно проводят по коже, и кажется, что кто-то хочет тебя коснуться. Но не может. И делает это глазами.
Не выдержав, София оборачивается к стоящим позади и видит, что они действительно смотрят на нее и отворачивается.
-Мына брат, ошогу! - слышится сзади насмешливый шепот.
А вслед за этим раздается сдавленный смешок.
-Ошогубу? Шумшукпу?
Услышавшие эти слова Жибек с Софией ошеломленно выпучивают друг на друга глаза и переглядываются. Никто из двух подруг не успевает что-либо сказать, потому что в очереди начинается движение.
-Эмне экен бугун? - спрашивает оживившаяся Мээрим у двух девушек, уже вышедших из дверей кантина с завтраком в руках.
-Жумуртка! - показывает с улыбкой одна из них на сжатое в руке варенное яичко.
-Ураа! - приглушенным спросонья голосом хрипит Сезим. - Жумуртканы как раз хотелось.
Цепочка медленно продвигается вперед, к дверям кантина, и Софие хочется поскорее зайти внутрь и отвязаться от хихикающих сзади странных парней. Действительно, за дверями тесная цепь очереди разбредается и им с Жибек удается оторваться от идущих сзади парней. Внутри за уютными, круглыми столиками уже расселись получившие свою порцию ребята и за кружками горячего чая снова звенит проснувшийся смех, жужжит будний гомон молодых голосов. Как и по обыкновению, парни и девушки разделили помещение кантина на две части, сидя порознь, меж которых редким явлением мелькают лояльные, (в гендерном смысле), небольшие группы из нескольких девушек и пары парней, или же влюбленные пары.
До стойки, где буфетчица с помощницей раздают булочки, приходится пересечь сначала женскую часть кантина, а затем мужскую. София ершится, когда доходит до мужского фронта, с опаской думая не сыграли ли с ней злую игру месячные, начавшись раньше обычного. Все взоры парней вокруг обращаются к ней одной. Дикие. Хищные. Сердце падает в пятки. София замечает за одним из столиков блеснувшие глаза Оливкового. Рядом тусклым пятном мелькает Коричневый. И снова меж столиков со смешком и хихиканьем бросается, из уст в уста, услышанное ранее слово. Шумшук. За застелившими глаза слезами все обволакивается в слои, мутные и дрожащие, за которыми так плохо видно мир. София почти вслепую добирается до линии раздачи еды и когда очередь доходит до нее хватает что-то холодное и гладкое, кадки с яйцами выносят из холодильников. Моргает. Кап на холодную, рыжеватую скорлупу. И мир постепенно предстает в более ясных очертаниях. София берет из ближайшей корзины булочку. Забыв о чае, бежит обратно, даже не задумавшись подождать Жибек. Достигнув мужского фронта, ее шаг ослабевает под обрушившимся, почти физически, ощутимым напором взглядов. Оливковый ловит ее взгляд и подмигивает. Чувствуя, как земля уходит из-под ног, София бежит и боится только упасть. Только не у них на глазах.
Весь остаток дня пролетает в горьких раздумьях. Во время занятий София даже не решилась выйти, как обычно, в коридор, для ритуальной встречи взглядами с Мелеком.
-“Что будет, если он тоже узнает?” – только эта мысль и останавливала ее от встреч с ним.
Более всего Софию мучал этот вопрос. Если Мелек узнает о случившемся - уйдет под воду последняя опора, сдерживающая ее на плаву перед растущей волной общественного осуждения, (какой, ей казалось, имело место быть), и насмешек. Пока слух разносился из мужского блока общежития в женский, из класса языкового корпуса в класс, София стала замечать, а может ей снова так только казалось, что теперь, возвращаясь с учебы в общежитие, за ней постоянно увязывается группа из одного и того же состава парней. Она даже запомнила нескольких на лицо. Один высокий, рыжий детина с веснушками. И другой, очень красивый и с очаровательной улыбкой. Они незаметно собирались в кучку позади, когда София ходила в одиночку к языковому корпусу через заброшенное поле. Эти преследования бросали ее в постоянный страх нападения. Нападения со стороны Софии. С дрожащими от злости руками она шагала и представляла, как бросается на них с криками, как плюет кому-то в лицо, (и иногда в своем воображении она успевала плюнуть даже в несколько лиц, одновременно), дерется, кусается, разрывает на части болванов, осмелившихся над ней издеваться. А тем временем она все также молча шагала, хромая ощутимо сильнее, пока за ней, хихикая, следовали шаг за шагом парни, вновь и вновь пересказывая друг другу, как Шумшук любит ходить дома голой. Делали они это намеренно громко, чтобы слова из их разговора долетали до нее.
-Без ничего?!!
-Даа!
-Она любит, чтобы на нее смотрели тогда.
София слишком хорошо знала саму себя, чтобы безоговорочно верить всему, что слышат ее уши и видят ее глаза. Поэтому она предпочитала игнорировать то, что еще не доказало реальность своего существования, и ее сильно удивило, когда однажды толпу преследователей увидел еще и кто-то другой. Этим кто-то стала соседка по комнате Жибек.
В тот день они, опоздав на бесплатный сервис, решили вместе идти до языкового центра пешком. Студенты университета Б всегда сокращали путь до цента через поле, бывшее в советском прошлом взлетно-посадочной полосой заброшенного аэропорта. На территории старого аэропорта и был размещен кампус. София с Жибек пересекали пустынное поле, на котором еще сохранились кусками потрескавшиеся следы от асфальтированной дороги со специальной оштриховкой и загадочными числами, не понятными для земных обывателей. Подруги неспешно болтали о чем-то, когда за спиной Софии снова стала собираться толпа из знакомой группы парней.
Присвистывания и мерзкие замечания позади доносятся все громче, а София продолжает спокойно шагать. Любившая же без умолку болтать Жибек вдруг затихает и все чаще оглядывается на растущее число шагавших за ними. Заметив, как испуганно расширились глаза у подруги, София неуверенно спрашивает у нее:
-Ты... Ты их тоже слышишь?
-Булар ким? - тихо спрашивает вместо ответа Жибек, и потом, еще тише, добавляет, - Алар ким ж;н;нд; с;йл;ш;п жатат? Биз ж;н;нд; эмеспи?
-Ты их тоже видишь... - обращается скорее уже к себе София.
Cекунда, и мир замирает на молекулах. Дыхание захватывает. Бушевавшая все эти дни злоба прорывается через плотину терпения. Софию как столбом резко останавливает на месте.
-Это сволочи!
Крик вырывается из глубины, в груди, там, где спертое дыхание вырывается раскатами, зверинным рыком...
- Это сволочи, которые слишком трусливы, чтобы говорить в глаза! Поэтому они собираются за спиной! Ходят толпами, потому что боятся! Они боятся тебя одну! Сволочи! – кричит она.
Обернувшись к парням она снова: кричит, кричит, кричит.
Парни замолкают и замедляя шаг останавливаются. София ищет, пытаясь уловить в лице каждого из них то мерзкое, жадное, хищное выражение, чтобы плюнуть в него, как столько раз мысленно проделывала про себя, прямо в бесстыдные лица трусов. Но каждый, кому бы она не посмотрела в лицо, прячут глаза в сторону.
-Видишь, они трусы! - задыхаясь от злобы кричит София в их лица, а испуганная Жибек тянет ее вперед, чтобы не сокращать расстояния между ними и группой враждебно настроенных парней. - И как им не стыдно! - в отчаянии пронзительно вскрикивает София, напрасно стараясь найти для своих мучеников слов, обиднее чем просто “сволочи”.
Жибек тащит Софию вперед, а парни волочатся за ними, потупив насупленными взорами к земле. Больше всего сейчас они напоминают обиженных, молодых бычков, натворивших дел и теперь следующих за своим хозяином против желания. А София, раз начав, уже не может сдержаться. Она кричит, и пересказывает Жибек как все произошло, обругивая их каждый раз “сволочами”. Кричит. Кричит. Иногда ее крик становится пронзительно тонким, когда, обернувшись, она кричит им: “Как не стыдно!”, но слезы высыхают при виде пристыженных, и очень недовольных этим, лиц, лиц, которые минутой ранее хихикали, говорили гадости и при воспоминании об этом злоба возвращается к ней с новой яростью. Поле скоро заканчивается. Дойдя до открытой магистрали, парни поспешно пересекают дорогу на другую сторону, подальше от девушки и ее криков.
-Тебе больше не надо ходить одной. Давай вместе ходить в универ. - предлагает ей Жибек, заметно расслабившаяся по мере того, как увеличивается дистанция между ними и ушедшей вперед группой парней.
Все еще судорожно набирая в легкие воздух, София впервые за долгое время чувствует, что дышит свободно, полной грудью.
-Рахмат, рахмат, Жибек!
София с благодарностью сжимает руку Жибек еще крепче. Рука эта на протяжении всей дороги тянула ее подальше от угнетателей, превратившихся в один миг во что-то слабое и униженное.
-Если бы со мной такое произошло, наверное, я бы с ними подралась. - убедительным тоном говорит она, когда далеко оторвавшихся от них парней не стало видно вовсе. - Вот же сволочи!
До самого порога в языковой центр они обсуждают этимологию слова “шумшук”, чтобы разъяснить на каком основании София стала ей. Разойдясь с Жибек на лестнице, София с легкой головой поднимается на свой этаж, думая, что на этом история о ее мнимых наклонностях нудиста закончена.
Правило по Жизни № 1.
Остерегайся поспешных выводов.
***
Небольшое отступление.
Милый, добрый, уникальный, полный удивительных перспектив, мозг!
Я прошу тебя сделать одолжение и вспомнить наконец это ужасное и такое, как выяснилось, необходимое данному повествованию, слово. Слово это обозначает собой неотъемлемый для всех мест общественного скопления предмет. Представляет он из себя стальную перегородку с несколькими короткими прутьями, которые на роторном механизме замещают один другого при сильном давлении со стороны. Перегородки используются для соблюдения порядка в живых очередях, разделяя людей и сохраняя расстояния между ними. Их используют в аэропортах, на входах в отели, больницы, образовательные учреждения и т.д. И я все никак не могу вспомнить, как они называются! И это очень неблагодарно с моей стороны забыть название столь полезного предмета, однажды спасшего если не жизнь, то честь одной девушки. Кажется их называют терминалами... Не уверена. Поэтому, столкнувшись в дальнейшем тексте со словом “спасатель”, будь уверен читатель, что это именно тот самый предмет.
***
Разделавшись таким образом с группой преследователей, София перестала прятаться за стенами класса и снова ела в общей столовой, читала в библиотеке, готовилась к урокам в ;al;;ma Odas; и выходила в коридор на переменах, чтобы смотреть как выходит со своим другом покурить Мелек. Он, как и прежде, равнодушно прекрасный... Софие казалось, что она успела обратиться в объект внимания всех студентов, за исключением Ангела. Снова пошел снег, на улице похолодало и ей было неудобно просить Жибек ждать вместе с ней у входа в общежитие, когда выйдут Мелек и его друг, чтобы, шагая за ними, представлять, что шагает вместе с ними. Поэтому вместе с похолоданиями возможности встреч с Мелеком сократились на утренних прогулках. Иногда, конечно, из-за сложного ряда последовательностей событий, как их с Жибек опоздание на сервис, ясной погоды и закончившихся сигарет у миловидного друга Мелека, стройного брюнета, эти две парочки случайно сталкивались и шли вместе до языкового центра, хотя и представлялось, что идут они порознь. Тогда глаза Софии снова сияли от счастья, и Жибек, которую София уже, конечно, проинформировала об Мелеке, а та, в свою очередь, рассказала обо всем остальным девочкам в комнате, подшучивала над влюбленностью подруги и грозилась, вот, прямо сейчас, догнать и познакомиться с двумя красавцами, шагающими впереди. Мысли об Ангеле и появившаяся возможность разговаривать о нем с Жибек, поддерживали в Софии стойкость пока сплетни продолжали расти даже после ее триумфального налета на парней. София видела, как под ее окном в общежитии как-то слишком часто собираются постоянно одни и те же виды представителей одного пола. Хотя среди них больше не было рыжего детины или остальных с компании преследователей. По всей видимости им запомнилось надолго, как хорошо умеют девушки кричать, если их довести до состояния кипения. Но даже учитывая данную маленькую победу, все еще оставалось много охотников почесать языки над делом о нудистке с четвертого этажа.
***
Под общим давлением общества Софие все чаще стали вспоминаться случаи, как нехорошо говорили о некоторых девушках в школе. И вспоминалось также, как при этом не мешали, а даже напротив, способствовали распространению слухов о них те, кого принято считать учителями. Однажды во время урока математики, учительница расслышала в болтовне за первой партой знакомое имя одной девятиклассницы. Вдруг учительница вмешалась в разговор. Обсуждавшие репутацию девушки вместо теоремы Пифагора школьницы замерли, в страхе перед выговором строгой учительницы. Последовавшее удивило всех присутствовавших в классе. Вместо наказания учительница вдруг сама рассказала, профессионально возвысив голос на весь класс, рассказала о том, как слышала, что девушка, о которой шла речь, сейчас живет в отцепленном вагоне. Вагон этот посещают в разное время разные мужчины. Обычно всегда в шумном классе замерла проницательная тишина и даже у двух сплетниц за первой партой не нашлось, что сказать. София обожала эту учительницу до самого того дня. Много времени спустя ей удалось вывести для себя одну из истин, что ничто несовершенно. Ничто несовершенно, и никто несовершенен. И если даже хорошие преподаватели могут распростронять слухи, какой может быть спрос с других? Люди, живые и слабые, часто жалеют самих себя и очень редко других.
Может поэтому у большинства народов вербальный язык служит главным образом в качестве инструмента для распространения слухов? Может поэтому во всех культурах человеческих есть эта пресловутая слабость, к сплетням?
***
Правило по Жизни №2.
Не суди, и не будешь судим.
Об этом правиле не знали те, кто убеждал себя и распространял слухи на других, что девушка с четвертого этажа В блока - нудистка-извращенка. Извращенные наклонности одних могут стать предлогом, дозволением для извращений других. В общем ли столпотворении на очередях за учебниками. На обязательных ли семинарах, проходивших в заполненных людьми аудиториях. Появились некоторые, которые невидимыми, но физически ощутимыми руками, трогали ту, кто изращенка, и которую, соответственно, можно трогать. Извращенка-нудистка, то есть больше знакомая нам как София, не верила в то, что это происходит. Скользнувшая меж ног или щипнувшее за бедро чужая рука - случайность, неприятный ни для кого исход человеческих столпотворений, и происходит такое со всеми. И даже, бросаемое с едким смешком, преследовавшее везде клеймом, мерзкое прозвище “Шумшук”, не могло стать достаточным аргументом, чтобы поколебать этой уверенности. Она не хотела верить, что это происходит. Пока один, слишком очевидный, случай не принудил признать правду.
Тем днем София знала, что Жибек сегодня не будет ждать ее после уроков, чтобы вернуться в общежитие вместе. Жибек планировала вместе с одногруппницами пойти на шоппинг.
-Не ходи пешком. Назад езжай на троллейбусе. Хорошо? - улыбнулась ей Жибек, сообщив эту весть, пока они ехали до языкового центра на сервисе.
Грустно. И страшно. В чем она, впрочем, никогда не призналась бы, После окончания уроков, София не торопилась выходить из здания, отправившись обедать в столовой. Там можно переждать, пока первая волна студентов, и все потенциальные сволочи, как про себя стала теперь София именовать всех преследователей, вместе с остальными, будут возвращаться в кампус.
У места выдачи талонов на обед в столовой, в обеденное время как обычно собралась толпа, и все получившие талон теснились, проталкиваясь к линии раздачи еды. Всего столовая имеет две линии раздачи, и на каждой располагаются сделанные из металла... СПАСАТЕЛИ.
Спустя получаса ожидания у кассы, голодная и сердитая, как и все в очереди, София наконец получает у раздатчицы свой талон. Вместе с ним пробивается с другими получившими свои талоны студентами через живую стену столпившихся к линии раздачи. Там очередь принимает более структурированную и просторную форму, и вырвавшись туда можно снова дышать. В этой стадии ожидающие в очереди выстраиваются в две линии по одному человеку, оставляя между собой открытое пространство в дорогие сердцу социофоба пять сантиметров. Потребители еды c подносами в руках продвигаются в механическом движении, получая в каждый отдел подноса, (жидкое и второе в два отдела побольше, десерт и соус - в поменьше), пищевую награду за пережитые испытания. Приближаясь так, медленно, но верно, к спасателю у линии раздачи...
Вдруг всю размеренность цепочки нарушает ворвавшийся в нее извне парень. В очередь нагло протискивается стоявший вне очереди парень. Прямо за спиной Софии. Беспардонное вторжение наглеца ликвидирует остававшиеся пять сантиметров расстояния между ожидающими в очереди. Из-за этого Софию прижимает к переднему идущему. Сложив руки на груди, чтобы уж совсем не прилипнуть к спине стоящего спереди, удивленная, она оглядывается. Сначала на стоящих в стороне от очереди группы парней, один из числа которых таким наглым образом ворвался в очередь. Спутники последнего смеются. Все из класса по изучению русского. Потом назад, на самого прижимающего ее в очереди сзади к переднему. Зеленовато-карие глаза пронзительно заглядывают ей прямо в глаза. Заливаясь краской София отворачивается. Она часто видела этого невысокого, но красивого парня из соседнего класса. Он запомнился за свое шумное, привлекающее внимание окружающих поведение. Он в своей компании, как принято выражаться на школьном лексиконе, главный хулиган.
Продолжая быть проталкиваемой хулиганом из русского класса вперед, спереди идущий парень, на которого она при этом постоянно наталкивается, поворачивает голову профилем и упирается подбородком в плечо, опуская свысока на нее недовольный взгляд. Хотя виновата не она. Но вместе с тем никто в очереди и не думает отдернуть нагло вторгшегося хулигана. Тесно прижатые, они катализатором в общем механическом движении быстро проталкивают друг друга до спасателей. Парень спереди уходит от Софии, перейдя за стальной прут спасателя. Больно столкнувшись ногами о твердую перекладину, она не может больше уходить вперед от упрямо наступающего сзади. Прутья находятся на уровне выше колен, и София даже наклоняется корпусом тела вперед, уперевшись руками за стержень спасателя чтобы под напирающим придурком сзади не перевернуться за перекладину и не упасть. Прижатая, она чувствует, как шевелятся ее распущенные по плечам волосы. Слышит, как он вдыхает носом горячий воздух в ее волосах. Лоб покрывает испарина. От волнения она всегда потеет. Железный прут все не желает выпустить вперед, а парень сзади все глубже вдыхает ее. От него сильно пахнет одеколоном, она боится, что это уже и ее запах. С усилием оборачивается к нему. Полу боком. Их лица оказываются так близко, что ей удается разглядеть каждую желтую крапинку в пристально смотрящих на нее глазах.
-“Но, но!” - как будто понукает ей он, приподняв подбородок и чуть сжав губы.
Поражаясь беспредельной наглости парня, она отклоняется от него в сторону, заглядывает за его плечо, направляя умоляющий взгляд к человек какой бы ни был он другим. Оттуда на них удивленно пучат глаза остальные, свободно стоящие в очереди позади. Приходится осознать, что от остальных не стоит ждать помощи, она отводит взгляд и встречается глазами с окружившими их и наблюдающими, как на каком-то зрелище, приятелями хулигана. Во взгляде каждого горит уже знакомое выражение. София снова под прожектором всеобщего внимания, но теперь не одна. Но это даже хуже. Тут наконец парень спереди вытаскивает из общей стопки свой чертовый поднос и двигается по линии раздачи дальше. София тут же вырывается из принуждающие объятий за стальной прут спасателя и вслед за странным, как будто стукается что-то твердое, звуком, воздух взрывают вопли. Оглянувшись и увидев, как домогатель согнулся пополам, жалобно растирая ушибленные ноги, оторвавшаяся на свободу София не выдерживает и ее распирает смех. Полный восторга. Парня ударило по ногам железным прутом, когда она прошла за спасателя. К ее чистому, веселому, без капли ненависти смеху присоединяются и издевательский смех друзей хулигана. И пока он корчит лицо от боли, смех распространяется и среди других, немногим ранее праздно наблюдавших за тем, как прижимали Софию.
-Ну извини. - сквозь смех говорит она своему обидчику.
В воодушевлении под его протяжные стоны ступает она дальше. Поднос, суп, пилав, пахлава... Настроение приподнятое и не оставляет ее даже тогда, когда уже сидя за одним из длинных столов столовой, София замечает в толпе знакомое лицо. Она узнает его по кудряшкам, похожим на макароны, и всегда хмурому выражению узких глаз. Парень, один из тех двух подглядывателей под окном, которые распустили слухи о ее нудистских наклонностях. Он все в том же отвратительно коричневого цвета, протертом свитере.
-“Аа, сволочь номер один, с которого все началось.”- думает она.
Свершившаяся на линии раздачи казнь пробуждает в ней жестокую жажду мщения и она, пытаясь прожечь в нем дыру, сверлит Коричневого взглядом. В руках у него дымится поднос с едой, и он поворачивает головой по сторонам, ища куда бы можно сесть. В комнате остается единственное свободное место, и оно возле Софии. Коричневый находит его. София не может поверить и от удивления у нее опускается челюсть. Коричневый с самым небрежным видом подходит к свободному месту, ставит свой поднос возле ее собственного и хватается за спинку соседнего стула, чтобы сесть. И тут наконец он поднимает взгляд на ее ошеломленное и одновременно злое лицо. София давно заметила, что Коричневый всегда старается смотреть на девушек по мере возможности реже, чем так бывает на самом деле. Она даже догадывается о послужившей странному поведению Коричневого причине. Жибек рассказывала ей о нем. На самом деле Коричневый считался, как сказала Жибек: “Ыймандуу бала го” (“Благовоспитанный мальчик”), который выполняет пятикратный намаз и возможно по этой же причине после окончания языковых курсов продолжит обучение на факультете теологии. София, узнав эти подробности о личности Коричневого, сразу сделала предположение, чья именно бурная, изголодавшаяся фантазия из двух наблюдавших ее из окна парней дала пищу для сплетен. Вот почему, вот благодаря кому, была уверенна она, однажды случайно засветившись в проеме окна без футболки, она стала известной, как извращенка-нудистка, которая “ходит совсем без ничего” и “любит, чтобы на нее смотрели тогда”.
Коричневый долго смотрит в ее лицо, и она тоже не отводит свирепого взгляда. Сначала его сердитые, глупые глазки округляются от удивления, но затем, узнав ее, он, смутившись прячет глаза. Странно, но от этого движения глупых, маленьких глазок, которые как будто сдались и отступили, у девушки начинает вдруг быстро-быстро трястись нижняя губа и ей становится страшно, что она сейчас перед всеми расплачется. Резким, сильным движением руки выдвигает она из-за стола свободный стул и двигается со своим стулом сама, чтобы Коричневому было удобнее садиться. Коричневый больше не смотрит в ее сторону. Опустив веки и оскорбленно вздернув нос в воздух, он снова набрасывает на себя высокомерно-сердитое выражение и взяв в руки поднос исчезает в толпе. Софию нервно дергает от мысли, что может он сейчас вернется и им придется есть бок о бок. Но Коричневый не возвращался. В переполненном людьми столовой пустовало только одно место. Возле Софии. Оно так и оставалось свободным, пока она не ушла.
***
Правило по жизни №3.
Кричи, ругайся, кусайся и говори нет.
Ну почему она еще и извинилась! Почему вместо того, чтобы оттолкнуть мерзавца прочь, она молча терпела, а потом еще и извинилась! Почему она всегда делает это!
Разве прочти написанное мной сейчас ее же воспоминания, не вознегодовала бы постаревшая до 23 лет София на свою прошлую я, за непревзойденную тупость и слепоту! Как могла она сказать: “Ну извини!” этому прижавшему ее мерзкому подобию человека! Таких как он - много. Все они пользуются слабостью другого, чтобы замаскировать свою собственную под мнимою силу. Произвол и угнетение, они почти всегда есть завуалированная слабость малодушия.
Я действительно писала и не понимала, зачем София извинилась. Я думала приписать потом, что впоследствии она всегда носила с собой в сумочке широкую, медную сковороду, какими хорошо печь блины, чтобы в следующий раз, заметив подобную трусость в других, сразу же бы лечить их от нее хорошим ударом по порожней голове. Думаю каждому, кто имеет вид слабого и беззащитного, полезно было бы иметь при себе такие сковороды. И конечно следует ввести во все школы, начальные и средние, обязательные уроки, где детей бы учили кричать, ругаться и кусаться, и говорить нет, когда им не хочется чтобы их трогали. И чтобы дети знали, где их трогать нельзя. Пока я размышляла над реформирующими рекомендациями в образовательную систему, к нам пришла сама она, София 23-летняя.
Внимательно пройдясь по тексту рукописи взглядом черных глаз, она улыбается мне и шепчет немыми устами, что я все пойму, когда стану писать дальше. Вот и сейчас она стоит рядышком, возле большого зеркала комода и долго, и задумчиво, расчесывает свои распущенные, опускающиеся волнами до колен, волосы. Волосы такие длинные и густые, а тело такое маленькое, такое недоразвитое, что она утопает в водопаде своих волос “цвета упавшей звезды”.
Ее присутствие, на самом деле, мешает мне. Но она настырно продолжает расчесываться, делая вид, что не понимает, как сильно это отвлекает от работы. Ненормальная ты муза, София. Наверное потому, что ты и не муза вовсе. Нет, ты просто маленькая девочка, которой приходится жить в мире взрослых, сохраняя внутри девочку. Ты и была маленькой девочкой, когда, вернувшись в тот день после обеда в столовой, где было полно народу и было так одиноко, ты не могла дождаться возвращения Жибек. Вы обе в ужасе заверещали, когда ты в нетерпении выпалила ей произошедшее в очереди за обедом происшествие с прижавшим тебя к терминалу парнем. “Не может быть!” - краснела Жибек вместе с тобой, пока ты в подробностях передавала ей как извращенец из столовой вдыхал запах твоих волос, прижавшись всем телом сзади. Вы обе были в восторге. И ты долго еще краснела и кусала губы, чтобы не улыбнуться, сталкивалась после с этим любившим прижиматься парнем в коридорах центра. Стыдно за твою глупость, но надо признаться, что ты думала, что нравишься ему, ты думала, что так у парней проявляется симпатия. А если честно, София, ты видимо мало когда утруждала себя тем, чтобы думать.
Бледные щеки девушки в отражении зеркала комода вспыхивают алым румянцем, а в черных глазах застывают крупные слезы. Зря я ее стыжу. Она просто всегда хотела быть любимой. Любимой кем-то, кто так же молод, кто красив, кто чист... А не так, как было... Было в тот раз...
Плесень.
Плесень в прогнивших сердцевинах сморщенных яблок.
Кабинет в детском отделении больницы.
Дверь. Дверь в кабинет открыта.
-“Шпингалет. - приказал он - закрой дверь на шпингалет.”
Софие было четырнадцать. Она решила, что в четырнадцать уже не бывают детьми.
Худые, костлявые, с венами, проступающими синими прожилками сквозь тонкую, сморщенную старческую кожу, руки старика взяли перочинный ножик и смахнули им со стола на тарелку разрезанные на мелкие дольки и прогнившие в сердцевине, уродливые, сморщенные маленькие яблоки. А тарелку спрятали в выдвинутый ящик письменного стола. Задвинули его. София успела заметить, что покрытые пушком густой плесени сердцевины у яблок похожи на темно-зеленного цвета пушистые шарики. Весь кабинет детского ортопеда пропитался затхлой вонью плесени гнилых яблок.
-Садись. - сказал он.
-Нет, нет, прекрати!!! Прекрати сейчас же!!! - вздрагиваю от неожиданного крика.
Это София.
Она кричит, нагнувшись в мою сторону всем корпусом и сжавши меж согнутых в локтях рук голову. Сжатые в кулачки ладони дрожат. Мои руки за клавиатурой тоже дрожат.
Хорошо, я не буду писать об этом сегодня. Но у Софии появился голос, она им кричит и крупные слезы скатываются по ее щекам. Сейчас она спрятала лицо в ладонях и плачет. Крупные капли падают, оставляя видимый след на полу. Немые рыдания исходят из нутра, где зияет и сочится рана. Рана всегда остается свежей, сколько бы лет не прошло. Но у Софии появился голос, а значит скоро она заговорит.
Она качает головой, не отрывая рук от лица. Не хочет говорить, не соглашается. Хорошо, тогда будем писать об Ангеле, ты согласна? О Мелеке, который спас тебя от кошмаров во сне, чтобы потом спасти наяву, ты помнишь? Ты помнишь, София?
***
Везде глаза. Везде и повсюду преследующие глаза. Когда это закончится?
София знала, что когда-нибудь слухи дойдут до ее класса. И даже сама мысль о том, что посмеивающиеся, горящие плохим интересом, везде преследующие ее глаза доберутся и до стен класса, за которыми она привыкла прятаться, была настолько кошмарна, что стоило ей только подумать об этом, как мозг Софии переключался на отвлекающие фоновые картинки единорогов, огнедышащих драконов и грифонов, рисунками мифических образов которых заполнились все пустые поля в рабочей тетради первокурсницы. Потому, когда похожий на доброго и по-смешному ворчливого гнома хожа раздавал им листки с проверенным сочинением София расслышала в шушуканье позади слово “шумшук”. Оно ударило в самое сердце.
Осторожно обернувшись, она видит, что это две девочки из ее класса, которые тоже живут в B блоке общежития, шушукаются меж собой. Обе смотрят на нее и не отводят взгляда даже когда София оборачивается. Это статная, белокурая Алымкан, склонив красивую головку, слушает, как шепчет ей на ушко Гулай - маленькая, как мышонок, девушка с тусклыми волосами бурого цвета. Кончик острого носика девочки-мышонка быстро двигается, вверх и вниз, вверх и вниз, пока Гулай возбужденно передает секретную информацию о чем-то, очевидно, важном, настолько серьезно застывшее на ее лице выражение. При этом черные мышинные глазки попеременно указывают взглядом нзад, на Софию. Следящая за Софией большие голубые глаза Алымкан напротив, сначала удивленно расширяются, становясь еще больше, а тонкие алые губки чуть трогает неуверенная улыбка. Потом она вдруг хихикает слишком грубым для своей изящной наружности голосом, отчего хихиканье у девушки производится очень глупым звуком, и сознавая это она прячет рот под изящно сложенной ладошкой. Мышонок Гулай еще отчетливее, чем в первый раз, произносит слово “шумшук” и обе девушки, замолкнув, оборачиваются на Софию, словно одним взглядом ставят над ней точку, выносят безоговорочный вердикт, что она, по сути, действительно и есть “шумшук”.
София отворачивается от них, и склоняет голову к своему сочинению. Кап-кап. Это крупные капли слез намочили две буквы, “ц" и “а", в слове “писательница” и они расплылись в своих набухших близнецов. Сочинение было на тему будущей профессии и София написала в нем, что хочет писать сказки для детей. Хожа поставил за него наивысший балл. Две большие, красные “А” красуются в углу листка.
-“А что будет, если хожа тоже узнает?” - содрогается София от перспективы, грозящей обернуться катастрофой.
В голове девушки быстро промелькнуло множество ужасных вариантов трагичного развития ее дальнейшей судьбы в том случае, если слухи дойдут и до хожа. От личного презрения дорого, любимого ей старика-учителя до исключения, с публичным посрамлением, из университета. Образы эти заставляют содрогнуться, и София даже раздумывает не рассказать ли лучше хожа все самой? Гораздо лучше будет признаться во всем самой, лишив слухов возможности опять исказить правду случившегося на самом деле недоразумения. И тут же в мысленном взоре София уже сама посрамляла одногруппниц, жестоко карая их за проявленную слабость к сплетням, обрушивая на головы виновных разоблачающие факты и все время указывая на них пальцем вытянутой, дрожащей от гнева руки, ставшей в воображении самой десницей справедливости. Слезы от этой торжествующей картины наплывают даже обильнее прежних и она прячет лицо за учебником турецкого языка, не забыв также убрать в сторону листок с сочинением, чтобы сберечь от бесстыдно поливавших его слез. Когда зазвеневший звонок возвещает об окончании уроков, София быстро сбрасывает все свои учебные принадлежности со столика одноместной парты в рюкзак. Бросается вон из класса. Побыстрее, вон, прежде чем успеет серьезно задуматься над тем, чтобы рассказать о своих горестях хожа. Воплощение таких фантазий в реальность пугало ее не меньше, чем страх, что слухи доберутся и до лопоухих, но все равно туговатых на слух ушей старого, но доброго гнома.
И хотя на следующий, также как и на последующий день, никто не стал исключать Софию из университета, она каждый раз насилу заставляла себя ходить на учебу, постоянно думая, что вот именно сегодня и наступит конец. Конец представлял собой день, когда и в ее группе то мальчики станут смотреть на нее, как и парни из общежития, мерзко, гнусно. Хотя парней в классе Софии было относительно мало, всего четыре мальчика на двадцать четырех девушек. Как и в большинстве групп университета Б, в подготовительный курс журналистов в основном состоял из девушек. Наблюдая, как после окончания занятий из каждого класса и аудитории толпами вываливаются девушки, среди которых, сгруппировавшись по три-четыре человека, скромно бредут мужские меньшинства, можно было спокойно предположить, что 95% всех учащихся университета составляют девушки.
Конечно, в Б численное преимущество одного гендера над другим гораздо меньше бросалось в глаза, чем, например, в соседнем гуманитарном университете и политехе. Но даже с разбавкой в виде студентов из других стран, которые, наоборот, преимущественно являлись представителями мужского пола, (На востоке еще бытует мнение, что женщинам на чужбине грозит больше опасностей, чем мужчинам и, полагается, вследствие этого, что девушек отпускают на учебу за границей гораздо меньше, чем парней) число учащихся девушек в Кыргызстане все равно значительно превышает число учащихся парней. Одна из однокурсниц Софии готовила аналитическую статью на тему, почему в городе так мало мальчиков, и одно объяснение состояло в том, что в кыргызской культуре принято делать вклады больше в образование девочек. А парней, учившихся хуже чем девочки, отправлять сразу после окончания школы на заработки в страны высших уровней.
Высшее образование при этом обыкновенно есть у кыргызстанцев обоих полов. Работая в качестве гастербайтеров, мальчики на отправленные домой деньги обеспечивали не только свою семью, но также делали вклады в свое высшее образование. И через пять лет на заработках в России заканчивали строительство дома и уже имели высшее образование, без надобности хотя бы раз посетить университет, где получили его. Покупать дипломы в культуре было распростанено также повсеместно. Прилагающих на учебе больше усилий чем мальчики девочек в семьях принято было обеспечивать контрактной формой обучения. Но и среди девочек студентов часто бросали учебу, чтобы выехать заграницу на заработки. Потому что расходы на образование не ограничивались платой за контракт, но во время учебы также включали такие составляющие, как деньги на жилье, еду, прочее, и обязательные взносы на каждом экзамене и сессии, именуемые на языке закона коррупцией. Университет В не являлся государственным, поэтому явление коррупции в нем также отсутствовало, и студенты, и в большинстве своем студентки, учились без надобности выезжать на заработки. И тем было хуже от этого Софие.
Как ни странно, но это было так.
Да, она снова моется в душе под кипятком. Чтобы смыть следы, которые казалось жгли тело расползшимися пятнами, после очередного дня унижающих преследований противоположного пола. И снова чело ее отягощает и угнетает вездесущий невидимый взгляд вожделеющих мужских глаз. Но, как ни странно, при этом все равно хуже всего страдала девушка именно от злобы женской. С парнями София могла ругаться и даже подраться, защищая себя. Но в ней вызывало одно недоумение, почему другие девушки вместо того, чтобы возмутиться и прийти на помощь, защитить ее, лишь злобно хихикали, не мешая дальнейшему произволу домогающихся. Потому у этих девушек, (лучше, чем у парней), получалось унижать. Способы унижения, какие применяли терроризирующие девушки:
- никогда не позволяли Софие пройти куда-нибудь первой. Если у входа стояли девушки, жившие в блоке В общежития, и Софие нужно было пройти в этот вход, следовала дожидаться пока все остальные эти девушки пройдут первой. Иначе ее могли открыто вытолкнуть, при этом грозно фыркая и шикая на бестыдную сожительницу с четвертого этажа. После нескольких таких случаев, в результате одного из которых пришлось набить шишку на руке от столкновения с дверной ручкой, София усвоила, что лучше спокойно дождаться пока войдут все остальные девушки.
- встретив Софию где-нибудь в коридоре провожали колючими взглядами.
- добивали брошенным вслед словом. Шумшук.
Но девушки эти не могли презирать ее. Не имели на это право. Они говорили о ней, они обсуждали ее, а значит считались с ней как с равной. Но почему они так ненавидели ее? Этого Софие никак не удавалось понять. Ей даже пришла на ум абсурдная мысль. Может они, непонятно почему и как, но просто завидуют ей? Если предположение Софии оказалось бы верным, она без промедление отдала бы свою внезапную популярность всем и каждой из тех девчонок, которые разносили злобные слухи о ней.
Отказанная в помощи и поддержке со стороны, София все уходила под купол, изолировалась от внешнего мира, где все стали врагами. Она даже больше не жаловалась, как обычно, на распространившиеся слухи соседке Жибек. Однажды она увидела ее в компании с Красной. Красная, та девушка с ярким макияжем, которая первая из уст Оливкового и Коричневого узнала о произошедшем. Она первая показала остальным девушкам, что Софию нельзя пропускать вперед, нельзя с ней говорить и нельзя позволять садиться рядом. Она же первая впоследствии получила отпор.
Бегом перелетая лестницу, потому что в последнее время София передвигалась по зданию языкового центра только таким способом, София спустилась в подвальный отсек, чтобы пополнить счет на дебетовой карте студента. Карта была необходима не только для пропуска в университетские помещения, но и для оплачивания всех услуг, предоставляемых в нем. Внизу она натыкается на уже собравшуюся, несмотря на ранний час, очередь возле кассы. Студенты пользовались большой переменой чтобы пополнить счет. Проходя мимо скучившейся в углу группы, она по традиции слышит вызванный своим приходом смех и насмешки. И густо краснеет.
-Шумшук келди! - даже не пытаясь скрываться, громко возвещает девичий голос.
София узнает в нем голос Красной и украдкой заглядывает в угол, откуда он послышался. Красную всегда сопровождали несколько девушек. Вот и сейчас они окружают ее, наподобие свиты, и злобно хихикают при восклицании своей королевы. Она сидит, уперевшись руками сзади, на холодном белом блоке, по непонятной причине воздвигнутом у стены. А возле нее, прислонившись к стене, стоит красивый молодой парень. По чертам его очаровательной физиономии София вспоминает, что видела его среди парней, которые когда-то ходили за ней по пятам, пока она однажды не накричала на них, поддерживаемая присутствием Жибек. Он один не смеется на замечание Красной, сумрачно уставившись куда-то в сторону. Пока, ободренные примером Красной, девушки из свиты ее перебрасываются гадкими насмешками в адрес “Шумшука”, со стороны лестницы слышно, как к очереди на кассу спускается кто-то еще, стуча чем-то со стальным звуком. Еще только заметив острые носы знакомых ботинок, за которыми сразу вырастают шипы. Они торчат под оборками выделанных черной кожей сапог. По этим сапогам София вспоминает, кто это. Стуча металлическими пряжками по бокам, сапоги спускаются вниз по ступенькам. Сапоги настоящего скинхеда. Или фашиста.
-“Нет, нет, нет! Только не он, пожалуйста! О Боже, пускай только не он, пусть только это будет не он!” – взмолилось в груди Софии, трепещущее, любящее, сердце.
Неспешной, плавной походочкой к ним присоединяется Мелек. Стук пряжек замолкает. Он останавливается возле очереди, став прямо бок о бок с Софией. Как же давно она не видела его. Глаза жадно втягивают все черточки и штрихи, все детали и мелочи наружности ее Ангела и все равно, пусть все и будут смеяться заметив, как она смотрит на него. Он выглядит утомленным. Закрученный подбородок покрывает грубоватая щетина, великолепные глаза оттеняют синяки недосыпаний. Только одно осталось, как и прежде. Он стоит, равнодушно не замечая своего пристального обожателя, Софию, даже стоя бок о бок с ней. Каштановые кудри отросли и, зачесанные назад, распадаются небрежными копнами по широким и покатым плечам. В густых кудрях на затылке София замечает несколько черных шпилек, закрепляющих прическу парня сзади, и только несколько непослушных прядок, закручиваясь кольцами, падают на высокий и чистый лоб. Растянутые джинсы и выцветшая футболка дополняют образ романтичного бродяги и только тоненькая синяя курточка, купленная видимо недавно, выглядит обыкновенной и все равно в глазах Софии представляет совершенство вкуса.
-“Это кэжуал. - разглядывая одежды Мелека мысленно определяет она стиль. Потом взгляд снова падает на скинхедские сапоги парня. - Несколько эксцентричный кэжуал.”
Как и предвидела София, нежность и радость встречи с ее Ангелом не остается не замеченной другими. Красная и ее свита. С угла, где они притаились, слышатся протяжные улюлюканья. Вдруг одна из девушек свиты вопит на всеуслышанье:
-Вот и новая жертва Шумшука! - и смеется.
Девичий смех режет слух. Вдребезги бьет где-то внутри, глубоко, и острыми осколками режет до яркой, тонкой боли, что даже скрючивает от этой боли.
-“Он все слышал.”
София понимает это, потому что от издевательского хохота скрючивает не одну ее. Услышав слово “Шумшук” лицо Мелека сморщивается, как будто ему в рот брызнули сока кислога лимона. Потом он, медленно, поворачивает лицо к ней. Прямо к ней. Намеренно. София хочет отвернуться и не может, не хочет, не хочет отрывать от него взгляда, от того, кто всегда защищал ее во снах. Вся боль, накопившаяся за длинные недели унижения, стыда и отвращения, и, иногда, страха... Теперь она обращалось к нему, как к единственному спасению, за помощью, поддержкой, защитой...
-Да прекратите вы уже смеяться! - вдруг гаркает мужской голос позади. И смех замолкает в напряженной тишине.
София и Мелек, как и все в очереди, оборачиваются в ту сторону, где сурово прогремела команда прекратить смеяться. София видит и не может поверить своим глазам. Отделившись от свиты Красной в сторону, это тот самый парень с очаровательными чертами, когда-то со своими друзьями любивший преследовать девушек по полям заброшенного аэопорта, смотрит теперь с отвращением на девушек. Те замерли, удивленно и обиженно выпучивши на него глаза.
-Эмне эле боло атасын! - с примирительной улыбкой Красная сползает вниз со своего белобетонного трона и хочет приблизиться к Очаровательному, но ее останавливает что-то грозно блеснувшее в изменившихся глазах бывшего соратника.
-Знаешь, как это гадко? - тихо проговаривает он.
Красивое лицо Красной искажается, по свите проходит недовольный ропот, но Очаровательный не уходит, но и не отходит от них, упрямо сложив руки на груди и уперевшись взглядом куда-то. Никак не ожидавшая защиты “по ту сторону”, София удивленно взирает на лицо Мелека. Как будто он может ей объяснить произошедшее. И тут все существо ее замирает. Впервые с самого дня их случайной встречи, когда он налил ей в стакан воды, а она поняла, что любит его, не смотрел еще Мелек на нее так. Глаза солнца, огромные, прекрасные, они излучают к ней все тепло, нежность, глядя не с жалостью, нет, но с искренним сочувствием, что Софие показалось, что теперь все стало понятно. Стоило терпеть, дрожать от гнева и плакать от обиды, сжиматься в комок отвращения и теряться в пустоте одиночества... Все что угодно, хоть сызнова и еще раз пережить, она может все пройти ради этого мгновенья, когда он смотрит на нее так.
-“Мелек.” - почти что срывается у нее с уст, как вдруг кто-то окликает его.
-Mazlum!
Это верный и неотделимый от Мелека, его друг, высокий брюнет, спустился в подвал. Мелек, медленно отводит взгляд от лица Софии, и встречает брюнета чудесной улыбкой.
-Melih, gel, can;m, gel.
А тот бесцеремонно встает между ними с Софией и за стоящим воротом его черного пальто ей больше не видно прекрасных, лучистых глаз ее Мелека. То есть, Мазлума.
Девушки Красной все как один провожают неотрывным молчаливым взглядом Софию, когда она, всё-таки успев до конца большой перемены заполнить счет на кассе, поднимается к учебным классам наверх. Но София может только улыбнутся им уголками рта. Теперь ей все равно, кто и что о ней думает. Это счастливейший день открытия настоящего имени Мелека. Мелека, которому тоже все равно, кто и что о ней говорит. На лестнице ее догоняют двое друзей. Мелек, которого зовут на самом деле Мазлум, и его изящный друг Мелих. Весь путь до класса София повторяет про себя эти новые имена и ей почему-то стыдно, словно она подслушала, выкрала их. Так счастливо узнать имена тех, кого хранишь на душе и в уме, пусть и тайно. Бешенное биение сердца замедляется и становится громче с каждым шагом. Чем ближе София к своему классу, тем ближе расставание с Мелеком. С Мазлумом, то есть. Вот и их этаж, они сворачивают туда. Вот и дверь в класс журналистов... София останавливается перед ней, а Мазлум с Мелихом идут по коридору дальше. Тук-тук-тук, больно бьется сердце, тук-тук-тук, стучат пряжками по бокам удаляющиеся скинхедские сапоги. Сердце только радо было бы последовать за его тенью, даже пожертвовав жизнью хозяйки. Тяжелая рука поднимается и хватает дверь за ручку и прежде, чем открыть ее, София не может устоять и снова взглядывает вслед уходящему Мелеку. Тук-тук-тук-тук, быстрее, быстрее все бьется ноющее сердце, и тут, (невозможное!), Мелек оборачивается к ней. Их взгляды снова встречаются. Он оглядывается назад, к ней, на один миг, прежде чем исчезнуть за дверью. Брошенный теплый луч на прощанье, взгляд его становится всем. Обещанием. Шансом. Надеждой.
-Что с тобою, София? Ты прямо-таки вся сияешь! - встречает Софию удивленная улыбка одной из одногруппниц, когда она входит в класс.
Она только пожимает плечами и улыбаясь проходит к своей парте.
-“А может, может он тоже любит меня?” - спросила она про себя у кого-то.
И, заронившаяся однажды в сердце, робкая надежда, не слишком долго ожидая, переросла в твердое убеждение.
-“Он любит, конечно же, он любит меня!”
Мантра повторялась про себя Софией, стоило только им столкнуться с Мазлумом. В коридоре или на площадке общежития. Вместо того, чтобы, как раньше, отвести полный безразличия взгляд, Мазлум молча приветствовал ее одними глазами. Глаза сияли как два солнца, то хмурились, словно затянутые грозовыми тучами небеса. Зачастую хмурятся. София сильно беспокоилась, сразу же приписав причину плохого настроение у Мелека на свой счет.
-“Может он не любит меня? Может ему надоело, что я так за ним таскаюсь?”
В дни, когда София так думала, она уже не способна была дарить прохожим мечтательную улыбку, а уходила на весь остаток дня в печальные размышления о бесцельности бытия, в котором Мелек есть, но любви к ней у него нет.
И ничего удивительного, если в период бодрствования занимая себя лишь мыслями о Мелеке, ночью Софию также беспокоили сны о нем одном. Содержание снов зависело от того, в каком настроении находила София Мазлума в реальной жизни. И если Мазлум казался сердитым и почти не ел за обедом, (к ошалелому восторгу Софии, Мазлум с его другом Мелихом теперь почти каждый раз садились в столовой за один стол вместе с ней, и она могла вдоволь смотреть на него, позабыв об остывшем супе), то и сны в дни пасмурного настроения Мазлума преимущественно бывали кошмарами. В кошмарах Софии снилось, что на Земле наступил конец света. Несметное количество звезд, планет, галактик, всех цветов и огней, смешивались меж собой и сходились на небе, расходясь в пляске последней агонии вселенной. Вверх путался с низом, жизнь со смертью, и это выглядело так красиво, что среди всеобщей паники и безумия София брела меж руин и горящих сооружений, восхищаясь представшей на небе картиной. Звезды, расцветая искрами всех расцветок, падали, сокрушая Землю, но Софие не было страшно. Ее переполнял восторг. И вдруг она останавливалась, как вкопанная. Перед ней, распростершись на асфальте, лежал Мелек. Неистовые толпы бегущих людей чудом только не растоптали его, проносясь мимо. София бросалась бежать к нему. Опустившись рядом, она находила, что одна из упавших звезда пробила у Мелека в груди огромную дыру. Она зияла черной пустотой, и только странная фиолетовая жидкость в сияющих блестках истекала оттуда. Выпятившиеся из-за боли глаза Мелека бегали по сторонам и ничего не видели, и только губы беспрестанно шептали что-то.
-Korkuyorum. - читала по ним София
И тогда она обнимала его, закрыв собой ото всей вселенной и шептала на ухо, что ему нечего бояться.
-Уже не страшно умирать, Мелек. Теперь все умрут и никакой разницы не будет.
Но ее слова казалось только больше тревожили умирающего, и она добавляла:
-Но ты не умрешь. Ты всегда будешь, потому что я люблю тебя, а моя любовь всегда была, есть и будет. Она дальше и выше вселенной. Она - единственное вечное. А значит, вечен и ты.
Просыпалась София в слезах. У нее на руках умер Ангел.
Кошмары перестали ее тревожить как только выяснилось, что причина плохого настроения Мазлума была не в Софии, и не в ее назойливом внимании. Она заметила, что они с Мелихом не выбегали больше вместе с другими курильщиками на каждой перемене, как делали это прежде. И не видела она более дымящихся меж тонких пальцев Мазлума сигарет, потому что он не курил уже, когда они шли на учебу пешком и не курил, когда возвращались обратно. Наблюдательность и почти пророческая точность влюбленного сердца подсказывали ей, что Мазлум с Мелихом бросили пагубную привычку. И ходят оба теперь с таким видом, будто только что навеки разругались. Но даже сердитые, они продолжали оставаться для Софии самой прекрасной парой в университете. Если Мазлум был Ангелом, живым полубожеством из древнегреческих мифов, то изящный Мелих с его миловидными чертами, голубыми глазами и белой, почти прозрачной кожей мог бы сыграть роль принца в ее странной сказке. София почти обожала Мелиха за то, что он был другом ее Мелека, всегда молчал и всегда ходил рядом с ним. София почти ненавидела Мелиха за то, что он всегда ходил рядом с ним. Ведь после последней нападки со стороны Красной и ее свиты, Мазлум и Мелих каким-то сверхъестественным образом почти всегда сталкивались с Софией на учебе, по дороге на учебу и обратно, в кампус. Вместе они составляли неразлучное, и безмолвное, трио. И София была почти готова решиться на сумасшедший шаг, заговорить с ним, Мелеком. Но никогда не оставлявший их наедине Мелих своим присутствием делал акт святотатства неосуществимым.
Порой к трио София - Мазлум - Мелих присоединялась и Жибек. София снова начала общаться с ней. И с другими. Так как слухи и рождаемые ими насмешки, всеобщее отвержение и преследования, все это постепенно прошло подобно мучительному кошмару. София подозревала, что произошло это даже не потому, что клеймо “Шумшука” не подходит к девушке, которую везде сопровождают двое высоких и крепких парня, Мазлум и Мелих. Напротив, молчаливая их компания притягивала всеобщее внимание и стала поводом уже для новых тем посудачить. А легенда о нудизме Софии просто растворилась в песке времени, видимо людям надоедает сплетничать постоянно об одном и том же. Хотя справедливо заметить, что атлетическое сложение Мазлума возможно и отбивало желание у некоторых, кто бы хотел напомнить Софие, что она “Шумшук” или была ей. И даже если кто-то еще и шептался или бросал многозначительные взгляды ей в след, София уже просто не замечала ни того, ни другого. Все лишнее в мире исчезало в свете, лившемся из теплых глаз Мазлума. Каждый конкретный взгляд, жест, смех Мазлума, при встрече с ним, и каждая оглядка, пойманная при разлуке, проходили в больном влюбленностью мозге через детальное толкование смыслов, непременно скрытых за каждым из них. И с каждым днем эта болезнь распространялась на все больших участках мозга, пока не покорила его всего. В тот роковой для себя день София написала Мелеку письмо.
***
Февраль выдался теплым и солнечным. Ранняя, грянувшая морозами ещё в октябре зима, а вместе с ними устроенный для первокурсников вечер “посвящения”, экзамены, Новый год, каникулы, хлопоты с переездом на каникулы в родительский дом, а затем хлопоты по обратному возвращению под крышу общежития университета, все пролетело незамеченным призраком сквозь ослабленное вещество мозга. Мозг отмерял отныне важность всех событий в зависимости от того, имеют ли они отношения к Мелеку или нет. И каникулы утекли от Софии в состоянии, напоминающем спячку. Вообще, по правде говоря, вся жизнь до встречи с Мелеком теперь представлялась Софие одной сплошной спячкой, иллюзией, неправдой, и она считала оставшиеся дни, впервые за всю свою жизнь с нетерпением дожидаясь конца каникул.
Новый год, как и каждый год, планировался пройти в семейном кругу и еще уезжая из общежития София морально готовила себя к этому празднику. Бесхитростная радость и трепет в ожидании новогоднего чуда у младшего брата, заботы о том, чтобы приготовить для праздничного стола у мамы и глупые расспросы отца, чего бы хотела его дочурка от Деда Мороза, обычно раздражали ужасно Софию, примерно лет с одиннадцати ожидавшую от праздника лишь всякого рода проблемы. Генеральная уборка и стирка, лихорадочное приготовление огромного количества блюд и последующее, не менее лихорадочное, поедание их. В канун нового года у Софии всегда случались истерики. Во-первых, все дни подготовки к празднику, а готовится к нему семья Софии привыкла за два-три дня вперед, пройдут в ссорах с вечно недовольной и нервничающей из-за отставаний от праздничного графика Гульмайрам, которая из года в год руководит всем процессом.
Обе они, мать и дочь, при этом всегда срываются на несчастных отца и брата, которые, впрочем, в отличии от Софии, сносно терпели предпраздничный хаос и даже как будто искренне любили Новый год. Слезы обещали и дни уже наступившего года. После нескольких лениво-затекших дней перед телевизором, где на "новогодние каникулы” традиционно показывают всегда одни и те же фильмы и, синхронного с просмотром этих фильмов, бездумного поедания всего, что оставалось после новогодней ночи, София боялась доставать спрятанные под кроватью переносные весы. И старалась поменьше заглядывать в зеркала, где ее отъевшиеся за дни каникул щеки уже напоминали даже не надутые мячики, а круглые, налитые румянцем дыни. Слёзы, слёзы, море слёз.
Но этот Новый год прошел кардинально отличительным образом. Как и обычно Гульмайрам составила грандиозный список праздничных блюд, которые им предстоит успеть наготовить, до полуночи, в ночь на первого января. И также, как и раньше, не давал покоя Софие сияющий счастьем младший брат, назойливо забрасывая ее вопросами о Деде Морозе и когда он придет, и что он им подарит, и почему он дарит подарки только детям и не слишком ли уже взрослая его старшая сестра, чтобы получать подарки от него. Даже терпеливо сносивший все налеты от женщин, бушующих перед праздником на кухне, отец остался в этом году в стороне от раздражительных замечаний старшей дочери. Мама Гульмайрам с затаенным удовольствием отметила про себя, что все ее поручения выполняются молча и без пререканий, так что они даже за рекордное время успели накрыть на стол и уже к девяти часам ночи сидели все вместе за праздничным столом. Забыв, что можно продолжать есть и после насыщения, София в итоге даже не нашла сильных изменений в цифрах, которые показали постпраздничные взвешивания на весах. Напротив, родители даже с беспокойством твердили ей, что она похудела и отощала, и допытывались беспрестанно хорошо ли себя чувствует их дочка. Дочка же не понимала какие могут быть резоны для таких беспокойств, потому как никогда еще прежде, она не сомневалась в этом, не чувствовала себя лучше.
Вынужденное расставание с ее Мелеком-Мазлумом, не омрачало воздушного настроения, в котором она теперь постоянно пребывала. В конце-то концов, ведь самое главное, что он есть и что он дышит с ней одним воздухом, смотрит утром на то же солнце, то же небо, что у них обоих над головами. И тем более после каникул они снова встретятся и после долгого времени, проведенного вдалеке друг от друга, будут только еще больше рады долгожданному воссоединению.
С началом нового семестра студенты начали возвращаться в универ. Кто оставался во все дни каникула в городе, кто ездил в деревни к родным, разъезжаясь по разным областям страны. Некоторые из прибывших с других стран студентов уехали домой, в Турцию и Казахстан, Монголию и Афганистан, и в другие страны Туркского мира и близлежащих земель, таких, как Россия. София узнавала лица возвратившихся в кампус друзей и знакомых. Вернулись все. Кроме Мазлума.
По крайней мере так казалось Софии. Соседки по общежитию вернулись с домов в деревенях. Алия приволочила с собой большой пакет с грецкими орехами. Сезим привезла много домашних яблок. Яблок было так много, что Сезим кормила ими даже своих улиток. Как оказалось, Склизкие питомцы обожали пожирать кисловато-сладкие, освежающие плоды. Орехи девочки ели сами, разбивая твердую скорлупу под тяжестью двухярусных кроватей, и не ленились каждый раз приподнимать одну из ножек, подкатывая под нее круглую скорлупу орешка.
Вовремя приехали и соскучившееся по учебе одногруппники, все до единого. Правда, как будто, возвращение учеников не слишком обрадовало гномоподобного хожа. Добродушный внутри и хмурый снаружи, он значительно поправился за время каникул и потому теперь был даже еще более мрачен, чем раньше, и чаще прежнего погружался в повествования о заговорах запада.
Вернулся в университет и сделавший за время каникул модную стрижку Мелих. Только он ходил постоянно в одиночку, так как без единственного связующего их вместе звена, Мазлума, Мелих с Софией были друг для друга чужаками. Было очевидно, что переживание расставания с Мелеком мучает сердце не одной только Софии. Без Мелека проходил день за днем, неделя за неделей. Находя друга Мелека одиноко корпящим за заданием в отдаленном углу читального зала, София подсаживалась так, чтобы видеть его и самой быть в его поле зрении, но при этом стараясь сохранять порядочное расстоянии от парня. Она чувствовала, что Мелих недолюбливает ее, хотя и сама в ревнивой любви своей не сильно жаловала единственного друга Мазлума. Они оба его слишком любят, чтобы согласиться делить его с кем-то третьим.
В отчаянии что-либо узнать об исчезновении Мелека, София осмелела до того, что однажды дерзнула нарушить невидимо протянувшуюся меж ней и Мелихом границу. В тот день София, снова встретив Мелиха в библиотеке, решительным шагом прохромала прямо к нему. Заметив приближение девушки, он не сдвинулся с места, ответив на ее вторжение ледяным молчанием и изящным движением приподняв одну из дуг черных бровей, словно спрашивая, что ей пригодилось от него. Окаменев от страха, София так и осталась смотреть на него с разинутым ртом. Вероятно такое идиотское поведение вывела бы из себя кого угодно. И Мелиха тоже. Он с раздражением оттолкнул с дороги онемевшую девушку локтем и унесся прочь, громко щелкая по паркету каблуками своих туфель. София оторепела глядела в след уносящемуся Мелиху, не понимая, чем нанесла ему такую смертельную обиду. Натыкаясь в последующее время на молчаливого и угрюмого парня, София больше не смела думать о том, чтобы получить хоть какую-то информацию о Мелеке.
Прошла третья неделя, в которой в университете Б отсутствовал Мелек. София делилась по ночам беспокойствами о долгом отсутствии своего кумира с Жибек. Подруга за время каникул успела расстаться, потом снова помириться и опять рассориться со своим парнем и потому также сожалела о том, что Мазлум не вернулся.
-Сонун болмокта, сен Мелегин менен, мен болсо Мелих менен дружить итип алмакпыз. Чогуу ж;рм;кб;з да, ал эшек дагы - ослом Жибек называет своего, теперь уже бывшего, парня. - биздин ж;рг;н;б;зд; к;рм;к. - и под эту мечтательную нотку слушавшая София уже почти засыпает, как Жибек, голосом из темноты, сверху, со второго яруса кровати, снова будит ее. - Соф, сен аны кантип ;пк;н;н; элестейсинби?
Сон тут же слетает с отяжелевших было век и София тихонько, чтобы не разбудить соснувших соседок, смеется. Пытается представить, как целует Мелека и снова смеется, еще громче. Ну что за недоразумение, целоваться с ангелами! Разве кто-нибудь может себе представить, что целуется с ребенком, думала она. Тоже самое и с ее Мелеком. И ей даже не казалось, что с этим может быть что-то не так. Слишком сильно она любит его, Мелека. Он выше ее, он чист, он прекрасен, он совершенен! Он ее Ангел, а ангелы чистые духи, которым не доступны низкие человеческие страсти. И Софие было достаточно видеть его изо дня в день, знать, что с ним все в порядке и делать все, чтобы хотя бы окольным путем, оставаясь незамеченной, но привносить в его жизнь радости и смех...
-“Его смех! Я ведь ни разу не слышала его смеха! - вдруг бьет в сознание неожиданное открытие. - Как же так! Мы столько раз сидели за одним столом и столько раз ходили одной дорогой в Центр и я ни разу не слышала его смеха! Но почему? Он так редко смеется?”
И полагая, что смех это один из наиболее верных показателей счастья, София, лежа в постели и слушая, как уже мирно захрапела уснувшая Жибек, дает себе торжественное обещание рассмешить Мазлума и услышать его смех, как только он вернется из дома.
-“Только вернись, Мазлум! Только вернись, мой Мелек, и я стану причиной каждого смеха, сорвавшегося с твоих уст и сделавшего тебя счастливее!”
Правило по Жизни №4.
Мечтам свойственно сбываться.
Спустя три недели с начала семестра Мелек вернулся. Февраль выдался теплым и солнечным, и озорные лучи уже по-настоящему весеннего солнца играли в блестящих кудрях Мелека, когда он, улыбаясь, болтал с Мелихом, ожидая во дворике перед главным входом в общежитие. Он постригся, но не слишком сильно, так что кудри его каштановых волос весело подпрыгивали, когда он кивал Мелиху головой. София столкнулась с ним утром, выходя из общежития на пары. Она увидела его с лобби, двойные двери парадного входа сверху до половины занимают стеклянные вставки. В рамке одной из них случайно упавший взор поймал очертания до боли знакомой головки, приватно склонившейся профилем к сияющему от счастья лицу Мелиха. София обомлела. Всегда бледно-белые щеки юноши, ее соперника, нежно покрыл розовый румянец, и вся наружность его выдавала наслаждение. Успевая заметить все это в окошке над дверью в какие-то несколько доль секунд, София спешит и никак не может найти дебетовую карту студента, чтобы выйти из лобби через пропуск с ограждением. Наконец рука достает из недр рюкзака заветный плоский прямоугольник, быстро проводит им по датчику ограждения. Писк сигнала возвещает о том, что можно пропуск разрешен. Птица вылетает на свободу, на крылечко, боясь, что закадычные друзья уже ушли.
Мелих с Мазлумом действительно тут же трогаются с места, стоит только выйти Софии. И вот они снова вместе, шагают незримым трио, словно не было никакого расставания в три, бесконечные для Мелиха и Софии, недели. Мазлум с Мелихом впереди, София чуть поодаль. Связанные в едино молчаливым соглашением, они идут привычной дорогой по выложенным из каменных плит дорожкам, меж газонов, еще блеклых после покрывавшего их всю зиму снежного покрывала, и голых скелетов крон молодых деревьев. Они идут, а София словно во сне, и высокое солнце искриться прямо в глаза, и откуда-то доносится веселый птичий гомон, и даже воздух самый чище и свежее обычного.
Чуткий взор сердца замечает, что хоть Мелек и выглядит таким же, как и раньше, что-то в нем переменилось. На покатых плечах все та же тоненькая курточка, расстегнутая на груди молния которой обнажает рисунок безобразного, изображенного белым на черном фоне футболки, черепа. Те же выцветшие джинсы, с протертыми до характерной вздутости на коленах в нескольких местах дырами. Только скинхедские сапоги с шипами Мазлум заменил на более легкие кеды, которые тоже, судя по блекло серому цвету их, ношены были не год и не два. Может благодаря им походочка Мазлум плывет еще легче, лодочкой, плавно передвигая упругие бедра, мягко опуская широко расставленные ступни носками во внешние стороны. Красиво очерченное лицо то и дело освещает лучезарная улыбка, когда Мазлум оборачивается к Мелиху. К Софие он за всю дорогу не обернулся. И только Мелих почему-то раза три искоса оглядел ее, недовольно приподняв бровь.
Изменившееся поведение Мазлума обеспокоило Софию. Она думала об утренней встече, пока все остальные в классе корпели над грамматикой. Но она все еще уповала на то, что после уроков, за обеденным столом Мелек даст ей понять, улыбкой ли, случайным ли жестом, мягким ли, льющимся из золотисто-карих глаз светом, но даст понять, что она не одна, что он снова с ней.
Правда, и этой слабой надежде не суждено было сбыться. Спустившись после занятий в подвал и расстолкав себе путь в столовую, сердце в груди жалобно защемило при виде Мазлума. Он сидел вместе с Мелихом, неожиданно, среди большой компании других парней. Хотя раньше пара Мазлум - Мелих всегда ходила особняком, предпочитая шумному скопищу прибывших из одной с ними родины сотоварищей компании друг друга. Парни из группы громко перекидываются едкими шуточками и переговариваются, как и свойственно всем горячим, южным натурам, не замечая ничего и никого вокруг. Бледные щеки Мелиха, сидящего, как всегда, возле Мазлума, опять горят стыдливым румянцем, и он смеется, когда смеются все остальные, правда тише и сдержаннее. А Мазлум, также, как и утром, лучезарно улыбается всем и только снисходительно кивает курчавой головкой на громоподобные раскаты смеха у остальных. Оставайся даже меж тесных рядов их стола свободное место и не будь еще свежа память о позорной славе, София все равно и приблизиться бы не решилась к своему возлюбленному, пока он сидит среди этих мужчин. Все до единого, они выглядят и старше, и более зрелыми чем их сокурсники с азиатского региона.
Из столовой группа турецких студентов также выходит всей ватагой вместе, так что возвращается в общежитие София одна, на автобусе. И все равно наперекор здравому смыслу, она, уже ближе к закату, выходит к ужину, чтобы дождаться Мелека во дворе общежития. Ждет час, более часа. Ожидание на одном месте без движения приводит тело к полной дрожи конечностей до замерзшего на свежем вечернем воздухе кончика носа. Февральское солнце ярко, но свет его еще остается обманчив и тепла не дает. Стуча зубами и тряся коленками, она наблюдает, как возвращаются со стороны столовой кампуса Мазлум и Мелих. Опять в компании своих новых приятелей. Спешит скрыться в теплом помещении лобби, прежде, чем Мазлум обнаружит ее, замерзшей и жалкой, ждущей его. Значит они, вопреки сложившейся традиции, ушли раньше нее, не дождавшись. София, застыв на одном месте, глядит в рамку окна парадных дверей, пока там не показывается Мелек. Его улыбающееся лицо сияет и так прекрасно. Сопровождающие его остальные парни как будто даже не замечает этого, они и понятия не имеют, как им повезло, что могут они, вот так, запросто, гулять с ее Мелеком. Парни прошли мимо дверей, конечно, не заметив тихо наблюдавшей за ними из окна девчонки.
София вернулась в свою комнату, забыв об ужине. Она легла на постель, и голову ее заполнила, как надувшийся пузырь, одна только отупляющая мысль. Грозное стало очевидным, Мелих с Мазлумом отлучили ее из их общего “клуба Завтрак”, сделав это также, как когда-то принимая в него. То есть молча и без объяснений.
Несколько еще дней, подчиняясь упрямству нрава, София поджидала Мазлума у подножия его окошка. Комната его находится на четвертом этаже мужского блока, что очевидно говорит о предопределенности их встречи. Ведь комната Софии также располагается на четвертом этаже. Конечно, окошек четвертого ряда, считая снизу, целых шесть штук и если верить соседке по комнате Мээрим, то мальчикам полагается целых две комнаты и живут они в них вшестером. И София склонна верить ей, ведь ценную информацию о том, ее Мелек живёт на четвертом этаже также была добыта Мээрим. Каким образом ей это удалось София спрашивать не решилась. Или просто забыла? На это София тоже не может дать точного ответа. В жизни она больше не уверенна ни в чем, за исключением того, что ей (нужно, нужно, нужно), необходимо видеть Мелека. Минимум - раз в день. В противном случае с ней что-то делается. Пропадает аппетит, сон, мысли; сердце ходит ходуном и что-то происходит с руками, они ей вдруг начинают ужасно мешаться. Она прячет тогда их за спину, щипает, кусает, почти плачет, пока, отмеряя шаркающими, негармоничными шагами коридор, будит напуганных девочек с соседних комнат одного этажа.
И сейчас она почти такими же нервически дергающимися шагами, усугубляющими ещё сильнее привычную хромоту, рассекает по дворику общежития, перелетая глазами от двух крайних окошек слева, четвёртых по счету от нижних, первого этажа, к окошкам справа, а потом, к центральным двум. Вдруг ему задумается выглянуть из окна и посмотреть, что там делается снаружи, а там... Там она. Ждет его. Только его. И он знает это.
После возвращения с каникул правила молчаливого договора трио изменились. Софие мнилось, что Мазлум с Мелихом делают все, чтобы избегать встреч с ней. Вот она и решила сегодня выйти специально за час вперед до ужина, чтобы наверняка не упустить момента, когда к ужину выйдут Мелих с Мазлумом. Хромая перед главным входом, (она стала явственно сильнее хромать, с тех пор, как Мазлум стал ее избегать), поминутно доставала телефон, снимала с него блок и делала вид, что усердно занимается изучением главного фона на дисплее, будто проходившие мимо могли заподозрить ее настоящий умысел. После многих и многих, и все других и других, выходивших из общежития студентов, а благодаря начавшейся из-за любви к чтению по ночам миопии, с дальнего расстояния они все были похожи на ее Мелека, Мелих с Мазлумом наконец вышли. Но не одни.
Из двойных дверей парадного входа показались сперва другие парни, в которых София узнавала некоторых одногруппников Мазлума по классу. Последними вышли они, одновременно перешагнув за порог. Мелих. Мазлум. Мазлум!
Мазлум направился со всеми вместе в столовую, и так долго прождавшей на прохладном вечернем воздухе девушке ничего не оставалось, как последовать за ними всеми. Очень скоро София пожалела об этом. Пока они шагали, все из мужской компании, за исключением только Мелиха с Мазлумом, поочередно оглядывались на нее и перебрасывались какими-то шутками. Сквозь их смех София расслышала несколько раз хорошо знакомое “Шумшук”. Что-то сломалось внутри у Софии. Каждый шаг налитых словно свинцом ног становился все тяжелее, как если бы пришлось проходить через упавших по колено снег, и перед этим не спать две ночи кряду. Мазлум ее не защитил. Он просто шел молча, игнорируя все шутки сотоварищей в адрес Софии также, как само ее существование.
Больше София не смела повторять сей маневр и совместные прогулки, до столовой и обратно, стали недоступными. В столовую ей вход тоже был отныне заказан, потому что парочку закадычных друзей теперь везде и всюду сопровождала шумная ватага их новых друзей и невозможным стало даже из далека глядеть на Мелека. Соратники его, в отличие от самого Мазлума, отлично замечали каждый брошенный на красивого парня взгляд Софии и откровенно подтрунивали над ним из-за этого. В свою очередь Мазлум начинал хмуриться и, если их с Софией взгляды случайно пересекались, он, прежде чем сердито отвести взгляд, просверливал глазами дырку в ее сердце. София больше не могла ходить рядом Мелеком, смотреть на Мелека и только думать о нем ей пока еще позволялось.
Без Мазлума физического, но с Мазлумом в мыслях, Софии больше всего нравилось целыми днями оставаться одной с собственными мыслями о нем, не отвлекаясь на жизнь, где нет его. Это получалось лучше всего в библиотеке, где правилами запрещено нарушение чужого уединения. Бесцельно рыская по стеллажам библиотечных полок, она наткнулась на много интересных книг, среди которых самой таинственной стала книга об астральных выходах из тела. София прочла название, оглавление и незаметно проглотила первые две главы захватившей все ее внимание книги. Щелчок и мозг осенила новая идея, как вернуть себе близость к Мелеку. С дьявольским смехом злого гения она начала фантазировать, как бестелесным духом проберется на четвертый этаж мужского блока и разыщет его квартиру, комнату, кровать и спящего на нем самого. Она бы тогда могла смотреть на него сколько угодно и берегла бы его сон от кошмаров и злых сущностей, о наваждение в обыденной жизни которых усердно предупреждала книга. Но только дошла София до части, где описывались сами процессы выхода тела астрального из физического как сокрушительным ударом стало обнаружение, что именно эти страницы в мистическом руководстве и отсутствуют. Их вырвал под самый корешок какой-то человек, если такой бездушный поступок способна совершить рука человека.
Жизнь потихоньку шла, по автоматическому движению механизма продолжая водить Софию на занятия, учится, слушать болтовню Жибек, здороваться с проходящими по коридору знакомыми, есть, пить, дышать. Хотя дышать для Софии стало труднее, понимая, что он дышит с ней одним воздухом. Но никогда не захочет этого признать. Мазлум не захочет признать даже факт того, что они дышат одним воздухом, этого мнение София придерживалась до одного незначительного происшествия. Которое, однако же, и натолкнуло ее написать Мелеку письмо.
***
Стоя однажды в маршрутке я стала случайным наблюдателем одной переписки мужчины и женщины. На самом деле я даже не знаю наверняка, была ли женщиной, или нет, собеседник того сидевшего на сиденье возле окна пассажира-мужчины. Я просто предположила об этом по сгорбившейся сутулой спине, по редким волосам, от вышедшего за пределы волнения, шевелившимся на лысоватой макушке головы и капелькам пота, выступившим у мужчины на лбу. Дрожащими пальцами он быстро-быстро набирал текс сообщения неизвестной особе. От чтения содержания этого длинного сообщения я благонравно воздержалась, но все равно не могла устоять от искушения продолжить наблюдения за поведением самого мужчины.
Вообще-то говоря, длинные сообщения в личных переписках — это у пользователей мессенджеров почти всегда признак проблем. А по тому, как намертво вцепились пальцы за корпус, а глаза в экран телефона, было очевидно, что у него проблемы, и большие. Он вздрогнул всем своим большим телом, когда в дисплее, до боли в глазах ярко освещённом, всплыли три точки, своим ограниченным короткими волнами движением оповещая пользователя мужчину, что ему пишет пользователь женщина. Он весь стал внимание. Нетерпеливо застучал длинным ногтем указательного пальца по стеклу экрана, пока точки, то замирая, то снова продолжая свой бег, били волнами ему по нервам. Вдруг хлюпающим звуком упавшей капли поступило новое сообщение. Судорожное волнение мужчины спустилось, как лопнувший детский баллончик для плавания, разочаровано поникли широкие плечи. “Я знаю.” - только и говорилось в коротком ответе на длинное сообщение мужчины. Я даже сочувственно вздохнула, когда вместо того, чтобы заблокировать и выбросить телефон из окошка, мужчина продолжил писать новое, еще длиннее прежнего, письмо и среди скоро набранных слов уже мелькали пылающие в пиксельном красном злые смайлики.
То ли он вышел из транспорта раньше меня, то ли наоборот, и следующая остановка оказалась моей, но я так и не узнала, чем все закончилось и выбросил мужчина свой телефон из окна или нет. А вспомнился мне этот случай только потому, что и на мой телефон поступило однажды одно из этого рода сообщений, которые в один миг меняют все. И мир замер. Во время написания настоящей главы мне написал Чаймен.
***
“Мазлум неразлучен с Мелихом. Мелих постоянен с Мазлумом. Мелих - это вторая тень Мазлума. А для третьей не осталось места.”
На этом последний лист дневника заканчивается. София заводила его с мыслью о том, что будет заполнять его произошедшими за скамьей первого курса событиями. А выходит так, что он весь стал полным посвящением человеку, или, точнее, вымышленному, мифическому существу, прототипом которого является человек. Мелеку. Дневник о нем закончился, и суеверная часть мозга воспринимает это как сигнал, что на этом пора заканчивать и с самими мыслями о нем. Прощаясь, София долго гладит кончиками пальцев по выведенным на строках слову «Мелек», чаще чем все другие слова мелькающему в заполнившем страницы от края до края тексте. Медленно закрывает дневник. Все.
Довольная собой и своей решимостью, София спускается с дневником под мышкой в кантин, за сладким s;tla;’ем в качестве вознаграждения. Густые локоны уже не такие длинные, как в школе, но забавно подпрыгивают на каждой ступеньке и очень нравятся самой их обладательнице. Перед выходом София переоделась, нахлобучив на себя короткое мешковатое платье, из-под которого ноги в колготках кажутся неестественно тонкими. Она внимательно изучает свои коленки, размышляя над тем, когда они успели стать такими острыми, пока наконец не добирается до стойки кантина. Ища за витриной любимое лакомство вдруг натыкается носом на широкую мужскую спину. С покатыми плечами. Почти подпрыгивает от неожиданности. Перед ней стоит Мазлум.
Он поворачивается лицом. Чуть припухшая нижняя губа опускается. Большие, светло-карие глаза расширяются от удивления. Потом они, будто рады видеть ее, сияют нежно и Мазлум и София одновременно успевают пробормотать только одно невнятное “Merhaba”. Позабыв о s;tla;’е, вместе со всем и обо всем сущем, София чуть не роняет дневник, где все о нем, и мчится сломя голову прочь, вон из кантина к общежитию, вон из тела к небесам, до самого рая.
Хотя что она говорит, глупая, смеется самой себе бегущая София под удивлённые оглядки столкнувшихся с ней по дороге молодых людей. Она только что сама, добровольно, убежала от рая на Земле, оставив Мелека, вероятно, в недоумении. Взлетев на четвертый этаж она шумно распахивает дверь в квартиру и на лету успевает поймать в объятия большую и напуганную Мээрим, которую застает в комнате одну. И долго кружит ее в безумном танце, и смеется, слишком счастливая, чтобы уметь говорить. Потом, так и оставив Мээрим пучить и хлопать глазами без объяснений, садится за стол и открывает свежую тетрадь для дневника, начав новую запись со слов: Melek, Melek, Melek...
“Конечно же он меня любит...” пишет она уже на следующий день в своем уже новом дневнике. “Он любит меня, как и прежде, зимой. А может даже сильнее, его глаза так нежно сияли, а я, (дура! дура! дура!) убежала от своего счастья, как не знаю кто. И что он обо мне теперь думает? Ах, он, и думает обо мне... Разве может быть такое? Разве на свете так хорошо бывает?” и спустя нескольких страниц нежностей и описаний игры света и тени в золотистых зрачках, записи в дневнике приобретают торжествующий характер, так как София припоминает, что на тот раз никаких высоких брюнетов возле своего Мелека не видела. И действительно, в последующие несколько дней печальный и загадочный Мелих не показывался ни на переменной, ни в шумной компании друзей за обедом. Мелих исчез. Либо заболел, либо умер. София не утруждала себя долгими раздумьями о нем, предпочитая полностью наслаждаться вниманием и безотчетной ласке огромных и сияющих, как два солнца, глаз его друга. И хотя они больше не ходят и не сидят вместе из-за новых и очень многочисленных друзей Мазлума, Мелек опять любит ее, София не сомневалась в этом, снова и снова находя доказательства своей убежденности в каждом взгляде, случайно брошенном, и в каждой оглядке, оставленной Мазлумом, прежде чем он исчезал за поворотом.
Несколько дней водившая записи в своем новом дневнике подобным образом, София заканчивает очередной образец истого идолопоклонничества, подписываясь в конце тройным “Melek, Melek, Melek”. Закрывает тетрадь и с улыбкой до ушей поднимается из-за стола в читальном салоне. Туда она пришла чтобы позаниматься, но все три часа только и тем была занята, что писала о нем. Выходя из-за стола ее взгляд случайно падает на окно, за которым она с полу восторгом, с полу ужасом замечает знакомую фигуру, лениво-плавной походкой удаляющуюся в сторону столовой. Мазлум идет на ужин...
-Уже ужин? - вслух вырывается у Софии и сидящие на соседних скамьях учащиеся, кто с укором, кто с улыбкой, оглядываются на нарушительницу тишины.
Часы на дисплее мобильного телефона подтверждают ее догадку, и она мысленно прикидывает сколько времени может уйти у взрослого человека на ужин. Друзей в сей раз с Мазлумом немного, каких-то жалких три-четыре человека, что в свою очередь значит, что возиться с ужином парни долго не будут и выйдут из столовой уже через полчаса, а то и раньше. Быстро расчистив наблюдательный пункт от всех предметов, учебников, тетрадей, книг, могущих заслонить поле обозрения, София располагается на скамье возле самого окна, прислонившись локтями на подоконник и уютно положив голову на сложенные крылышками ладони. В такой наблюдательной позиции она провожает мечтательным взором ребят до самой лестницы парадного входа корпуса, где находится столовая кампуса, и решает, что на само деле полна сил чтобы позаниматься еще каких-то полчаса. Потом открывает дневник. Пишет:
“Мелек пошел на ужин.”
Сегодня Софии не суждено сделать домашку. То и дело приходится отрываться от зубрежки новой темы по грамматике турецкого языка, обеспокоенно взглядывая в окно, чтобы удостовериться не проходит ли в этот самый момент ее Мелек, пока она занята какими-то деепричастными оборотами. Между тем время медленно, но течет, и на полчаса казалось ушло целых четыре, когда долгожданный момент наконец наступает и София удивленно ахает, вслух и громко, опять вызывая этим негодование других, пользующихся читальным салоном по прямому назначению. Но трудно осудить Софию за чрезмерно громкую реакцию. Ведь она никак не ожидала, что выйдет Мелек из столовой уже совсем один, и она почти что не проморгала момент его ухода, потому как все время изыскивала среди выходящих из корпуса группу, а не одного парня.
Мелек идет привычно медленно-лениво, а по блаженной улыбке можно судить, что на ужин было подано что-то вкусное. По недовольному громыханию бурчащего желудка София соглашается с главным внутренним органом, что и самой было бы неплохо перекусить, но прежде всего, опять заняв позицию у окна, она проводит глазами Мелека до того места, где выложенная каменными плитами дорожка поворачивает к студенческим общежитиям и где за поворотом его уже не будет видно с пункта наблюдения. Мелек доходит до середины дорожки, и вдруг, прямо на том самом месте, куда выходит окошко наблюдательного пункта, Мелека останавливает какой-то другой парень. Мелек первым протягивает руки для приветствующего пожатия с знакомым ему парнем. Тот почему-то задерживает его, долго и весело о чем-то говоря. Неожиданно незнакомый парень оглядывается прямо в сторону Софииного окошка, потом, согнув руку в локте, указывает направлением большого пальца в ее сторону. Мелек сдержанно смеется... И вдруг наглая рожа второго уставляется прямо на Софию!
-АААА!
Так выглядит в письменной форме крик, вырванный из груди, в отчаянии и истомленном ужасе.
София бросается под прикрытие большой тетради по грамматическим упражнениям, и все внимание читального салона от книг переводит сосредоточение на одну только Софию. Осторожно выглядывая из-за своего прикрытия, София видит, как второй парень сгибается пополам от беззвучного здесь, но очевидно разрывающего его изнутри смеха, и даже ее Мелек утирает глаза от выступивших из-за сильного приступа смеха слез. Они еще долго смеются, поглядывая в сторону ее наблюдательного пункта, пока второй наконец не уходит, на прощание похлопав Мелека по плечу, как бы в качестве одобряющего жеста. Оставшись один, Мелек еще смотрит на ее окошко, длинно-длинно, и даже на таком расстоянии Софие мерещатся нежные огоньки в его, подаренном ей, она теперь точно знает, взгляде. И этот момент меняет все прежнее, полное ужаса, чувство падения в пропасть, которое она перенесла в сложившейся для нее боком комической ситуации, на прямо противоположное, ощущение воздушного полета, легкого парения, щекотящей пятки ступней, и томно довлеющей в груди невесомости.
В полном восторге она не доходит, а доскакивает на своих воздушных ножках до комнаты в общежитии и там, разлежавшись на кровати, она уже в полном одиночестве додумывает план своих дальнейших действий. Они смотрят друг на друга, они узнают друг друга среди многих других и даже уже говорят друг с другом, (знаменательное происшествие в кантине, где они впервые поздоровались можно вполне характеризовать как вербальное общение. Или как начало такового), и особенно это последнее злоключение с окном, окончившееся тем, о чем раньше София могла только мечтать. И Мелек, (ее Мелек!), почти всегда угрюмый и изолированный от общего праздника жизни, наконец за все время, что она его знает, впервые засмеялся, а причиной его смеха, (радости, счастья!), стала она, она, София!
Все вышеперечисленные стимуляторы сделали неотвратимым то, к чему все и шло с самого того момента, когда Мелек налил какой-то незнакомой кыргызске в стакан воды. Она должна, она будет, она сделает это, думала и лихорадочно записывала в дневник София. Завтра же вечером она пригласит его на свидание и сделает это, чего бы ей это ни стоило.
Как-то сразу и бессомненно решилось и куда они пойдут на свидание. Кино. Там будет темно и не нужно смотреть друг на друга и, (или), разговаривать. А то это было бы слишком большое испытания для них обоих.
Завтра же утром она, вместо занятий, пойдет в тот большой кинотеатр на Университетской улице, мимо которого они с Мелеком и Мелихом так часто проходили по дороге с языкового Центра. Там она купит два билета на ближайший сеанс какого-нибудь хоррора. Ведь кто не любит ужастики, а час нужно будет выбрать вечерний, когда они оба будут свободны от занятий и... И когда они выйдут из сеанса будет уже почти ночь, и они будут гулять под звездами. И то, как доставить билеты в кино Мелеку тоже решилось мгновенно. Как будто София знала, как все проделает уже многим временем назад. Она напишет ему короткое письмо, в котором попросит пойти его с ней в кино, положит его в конверт. А конверт подпишет: Mazlum i;in. Готовый конверт оставит на пропускном пункте в общежитие, у консьержа. Окошко пропускного пункта находится справой стороны лобби, как раз на той стороне, где начинается мужской блок, и все парни постоянно проходят мимо него, так что письмо Софии не останется не замеченным. Мазлум возьмет его, прочитает, а потом уже ему решать, как сложится в дальнейшем ее жизнь.
Распределив свою судьбу таким образом, София то глупо хихикает, представляя, и не веря, что такое может сбыться, как они с Мелеком вместе пойдут до кинотеатра, будут ходит рядом и будут вместе, уже серьезно и открыто. А потом замирает в ужасе, пытаясь ответить на вопрос о том, что будет, если он ей откажет. В размышлениях своих она заснула, даже не раздеваясь и видела, как будто через мутную призму как включился свет в комнате, когда вечером одна за другой вернулись девочки. Они будто пытались разбудить ее и заставить залезть в постель, но проснувшись следующим утром раньше будильника София видит, что так и осталась лежать в одежде, хотя ее кто-то заботливо укутал в одеяло.
Проигнорировав необходимость в завтраке и даже не разбудив остальных девчонок на бесплатную выдачу булочек с сыром, София тихонько выскальзывает из квадратной комнатки и не теряя более ни минуты решает направиться к кинотеатру прямиком через заброшенное поле для авиа взлётов.
Погода уже как неделю стоит погожая, и воздух по-весеннему свеж и приятен, так что София с удовольствием вдыхает полные легкие, чуть зябко сжимаясь и быстро и ловко передвигаясь по аккуратным дорожкам кампуса. Еще очень ранний час и София полагает, что кинотеатр как раз откроется к тому моменту, когда она доберется до него. Край неба на горизонте с восточной стороны разливается розовым по облакам и в его волшебном свете преображается все. Чуть тронутые зеленью свежей листвы веточки молодых деревьев и кустарников. Приятно мимоходом погладить кончиками пальцев их гладкие, сочные листочки. Сонно жмурящие глаза бродячие собаки здороваются с ней дружелюбным тявканьем. Бродячих собак много распространилось в кампусе, так как говорили, что на них проводят опыты студенты факультета ветеринарии. Незаметно торчащий посреди кочек булыжник, об который по невнимательности София спотыкается и чуть не падает, смеётся. Застрявший в колючке полиэтиленовый пакет, в складках которого так красиво переливается свет рассветного неба… ВСЕ ТАК КРАСИВО! Никогда еще вид заброшенного поля бывшего аэропорта не бывал так живописен, и София думает, что ничего страшного не случится, если она придет еще до открытия кинотеатра и ей придется ждать ещё несколько минут, если ждать надо в ТАКОМ КРАСИВОМ МИРЕ.
Правда ей везет и кинотеатр как раз открывался, когда она дошла. Ближайший вечерний сеанс на ужастик оказывается на послезавтра, и мысль, что придется ждать еще два дня приносит и облегчение отсрочки, и мучение предстоящего томительного ожидания. Софие хочется взять что-нибудь, что начнется раньше, прямо сейчас, то есть, сегодня, (примерно в таких выражениях объясняет свое желание она кассирше), но на киноафише оказываются только какие-то глупые комедии и скучные мелодрамы. Премьера же ужастика, а вместе с ним и одного очень ожидаемого, и до крайности популяризированного среди потребительских масс, супергеройского фильма, (из разряда Нетфликс-Шмепликс-Пропаганнепсис), состоится только через два дня. И хотя хочется решить все прямо сегодня и сейчас, брать билеты на то, на что потом нельзя будет смотреть без слез, не имеет смысла. А подождать свидания несколько дней, за которые еще можно хорошо приготовиться, имеет смысл. Только премьера нашумевшего супергеройского фильма заставляет еще задуматься. Вдруг и Мазлум, как и все парни, любит фильмы такого... предназначения? София еще немного колебается, и, хотя сама бы предпочла просмотр даже второсортного ужастика агонии из Нетфликс-Шмепликс-Пропаганнепсиса, на последней минуте все же просит кассиршу забронировать места на сеанс фильма про супергероев.
Стоит еще ранний час и она прекрасно успевает дойти до языкового центра даже задолго до начала занятий, потому и прогулять занятия не получится. Кусая так и норовящие растянуться в улыбке губы, София парит дальше всех, вверх по Университетской улице, где локализован языковой центр. Билеты в кино спрятаны во внутренний кармашек рюкзака. Спину жжет на том месте, где через несколько слоев тканей кожа соприкасается с заветными бумажками билетов.
Приближаясь к зданию центра, темнеющему на фасаде множеством тусклых прямоугольников окон, София меняет темп ходьбы из мечтательной черепахи на бег испуганного зайца. Нужно избежать любой возможности случайного столкновения с Мелеком, понимает она. Во чтобы то ни стало ей сейчас нельзя видеть Мелека. София чувствует, что если увидит его сейчас, то может струсить, передумать и перенести задуманную встречу на следующий раз. София же знает, что следующий раз наступает только в следующей жизни.
Перескочив длинный ряд ступеней просторного крыльца здания, она летит к парадным дверям. Опередивший ее юноша галантно уступает ей пройти первой, открыв дверь, и только уже улыбаясь ему София узнает лицо открывшего перед ней дверь, и сдерживает почти сорвавшееся с уст “спасибо”. Это Оливковый. Он самый. Тот, из-за сплетен которого ей пришлось пережить столько малоприятных моментов. Его улыбка, как и раньше, представляет собой микс из наглости, насмешливости и вожделения, но София сохраняет полное безразличие и проходит дальше.
-“Это их проблемы, если они из такой глупости надули целую историю. И если их умы это так мучает, то мне то что от этого!” - думает она об Оливковом, поднимаясь на свой этаж.
И продолжая свои размышления об Оливковом и остальных представителей вражеского стана сплетников, София больше не испытывает ни отвращения, ни злости, как было раньше. Одна пустота осталась от этих чувств, и она даже понимает, что не стала благодарить только по одной причине того, что была слишком удивлена увидеть Оливкового в этом таком красивом, преобразившемся мире.
Вернувшись после занятий в общежитие, она первым делом накидывается на миску кукурузных хлопьев, предварительно залив их йогуртом. Потом с завидным аппетитом съедает творожок. Обедать в столовой было невозможно по причине того же страха, что она откажется от своего замысла при виде будущей жертвы. Утолив голод мозг более не может думать ни о чем, кроме как о воплощении вчерашнего плана в реальность.
-“Билеты куплены. Осталось написать приглашение.”- говорит она себе и этим дав словно команду старта приступает к сочинению текста письма.
“Seviyorum, seviyorum, seviyorum...” (“Люблю, люблю, люблю...”) - исходит из-под ручки на белый лист А4 вводная часть первого варианта.
Глупо хихикнув, София комкает лист. Кидает в урну у стола.
“Seni ne kadar ;ok sevdi;imi biliyor musun? Sen g;zel, beyaz, incecik kulelerini masmavi g;ky;z;ne uzatan cami gibisin. Sonbahar;n her hafta sonusunda anne babam;n evine giderken ve yolda bu caminin ;n;nde ge;erken hep seni hat;rl;yordum. Sen o z;t k;vr;mlarla dolu y;ksek da;lar; gibisin. Bu da;lar; anavatan;m;z;n her o;lusu seviyor. Sen G;ky;z; gibisin, sen G;ne; gibisin! Sen y;ld;zlara ve Aya benziyorsun ya g;zlerinden ;yle bir ;;;k yay;l;yor ki, b;g;n ;afak vaktinde o ;;;;; yine g;zler;nden g;rebildim. Bu ;;;;;n i;inde b;t;n d;nya daha g;zel, daha iyidir. Onun ;;;;;nda kinler unutulur, k;t;l;kler biter. Ancak bu g;zlerin ;;;;;nda ya;ayabilir ve mutlu olabilir insan.”
“Ты знаешь, как сильно я тебя люблю? Ты похож на ту красивую, белую мечеть, чьи стройные башенки вились к синему небу, когда осенью я каждые выходные ездила домой к родным и всегда проезжая мимо этой мечети вспоминала тебя. Ты похож на высокие, все в контрастных изгибах, горы, которые любит каждый отпрыск нашей высокогорной родины. Ты похож на Небо, ты похож на Солнце! Ты похож на звезды и Луну, а из глаз твоих исходит такой свет, какой я видела сегодня у рассветного неба, в нем весь мир красивее и лучше. В его свете забываешь о плохом и прощаешь обиды. В свете этих глаз только и можно жить и быть счастливым.” - с упоением изливаются из нее слова...
Закончила писать. В комок. И в урну.
-“Он ничего не поймет и не станет читать.” - вздыхает она.
И припомнив, что написано все на турецком, на ее турецком, (которому суждено было оставаться понятным только ей одной и никогда ее старому, лысому хожа), она, не колеблясь более, решает сократить содержание письма до официально-делового стиля, отложив признания в нежных чувствах на грядущий день. Пишет:
“Size 24 Mart tarihin ak;am;nda g;sterilecek olan filme benimle birlikte gitmeyi teklif ediyorum. Sizin biletiniz ekte bulunuyor.”
(“Предлагаю вам пойти со мной в кино, вечером 24го марта. Ваш билет находится здесь же.”)
И не зная о чем же можно еще писать Мелеку, если не признаваться в любви, София удовлетворяется последним вариантом письма. Остается последний штрих.
Uygun cevab; belirtin:
(Выберете правильный вариант)
Evet, tabiki gidelim! Hay;r, asla.
Olur, gidelim. Belki daha sonra.
(Да, с удовольствием! Нет, никогда.)
(Почему бы и нет? Может в следующий раз?)
Мазлуму придется сделать выбор и, как на тестах, отметить галочкой правильный вариант. Сложив окончательный вариант письма пополам, вкладывает его в самодельный конверт и подписывает большими печатными буквами: Mazlum i;in. (Для Мазлума).
Позже консьержка молча хлопает глазами пока София во второй уж раз пытается ей объяснить зачем ей нужно оставить этот конверт на подоконнике окошка распределительного пункта.
-Да это просто конверт с билетом в кино внутри. Вот видите. - разинув конверту пасть, София показывает консьержке содержимое.
Консьержка, еще довольно молодая женщина с приятным лицом, смущенно отводит глаза от приватных внутренностей конверта, и отрицательно качает головой. Сердце Софии уходит в пятки.
-Ай, девушка, я все это поняла. - доверительно заглядывая Софии в глаза и почти с лаской в голосе, говорит женщина. - Но зачем это оставлять здесь? Здесь же все проходят и увидят твое письмо!
-Понимаете, - в ответ терпеливо улыбается София, - Именно потому то, что здесь все проходят, и нужно оставлять конверт здесь! Видите, что здесь написано? - указывает пальчиком София на надпись с лицевой стороны конверта.
-Мазлум ичин. - кивает и читает вслух консьержка. А потом как-то совершенно просто спрашивает. - Сен ошол баланы суйуп калдынбы?
Недвусмысленный вопрос смущает Софию, она теряется и, как всегда делает испытывая сильное смущение, громко смеется своим звонким смехом.
-Просто нужно чтобы этот конверт попал в руки этого парня. - перестает она смеяться и говорит пониженным почти до шепота голосом. - Понимаете, мне очень и очень сильно нужно, чтобы он получил его.
Кажется, женщина понимает, потому как кивает головой и высунувшись из своего окошка также тихо проговаривает:
-Сен ал бала каятка жашайт экенин билесинби? Мунун – указывают кроткие глаза консьержки на конверт, - бул жакта жатканына к;р;к алга ;з;м тыштап келбейимби? - загадочно срезают глаза в направлении входа к мужскому блоку общежития.
София немеет от неожиданности такого активного соучастия со стороны совершенно не знакомой ей женщины.
-“Какая странная и хорошая женщина!” - думается ей при виде этой улыбающейся и со всем участием отнесшейся к ее, не совсем ординарной, просьбе женщины. Но ее совсем не радует идея заставлять эту добрую женщину ходить по комнатам парней и всем показывать ее конверт, пока не найдется настоящий получатель.
-Рахмат, эже... - неуверенно произносит София после нескольких мгновений колебания. - Ал т;рт;нч; катта жашайт. Бирок б;лм;нун номерин так билбейт экенмин .
По тому как задумчиво хмурится лицо консьержки видно, что ей больше не по душе роль почтовика романтической корреспонденции, если в ее обязанности будут входить розыски счастливого, (или нет?), получателя. По тому они порешили, что конверту действительно лучше подождать своего получателя здесь.
-Только эже, не забудьте, ему нужно будет отметить ручкой правильный ответ и потом он пусть оставить конверт здесь, хорошо? А билет заберет. - эжешка внимательно слушает, очевидно со всей серьезностью относясь к поручению девушки с четвертого этажа.
-А ал кандай ;з;? - спрашивает она, снова пригибаясь к Софие, словно их могут подслушать и уже почти наполовину вываливаясь из своего окошка.
По загоревшимся глазам очевидно, что вопрос обрадовал Софию. Расцветая в улыбке, она быстро лепечет.
-Он очень красивый. Высокий, но не слишком, среднего роста. С широкими плечами, сильным торсом и кудрявыми волосами цвета каштанового. Но такого темного и насыщенного. А глаза у него очень большие, светло-карие. Под длинными ресницами они как будто наполовину закрытые. И веки у него большие, от них взгляд такой глубокий и немножко печальный у него. Но знаете какой он красивый, когда смеется! Тогда у него под глазами собираются мелкие морщинки, губы открывают его белые и прямые зубы, и кадык двигается от смеха. Он оо-очень красивый! Вы его сразу узнаете! Вы, наверное, его и сейчас уже узнали, по моему описанию, потому что люди с внешностью, как у него, всегда приметны.
Консьержка неуверенно пожимает плечами и София слегка разочаровывается в ней.
-“Как она могла не замечать раньше моего Мелека! Разве такое возможно?” - думает она, поднимаясь по ступенькам вверх, обратно на свой этаж.
Добравшись до комнаты понимает, что не может войти.
-“А что, если он уже зашел? А вдруг он не заметит? А вдруг он зайдет и найдет конверт, и ответит, но отметит не тот вариант, что нужен...” - вертятся беспокойным роем вопросы в голове.
Если она сейчас войдет в комнату, квадратную и пустую, и останется просто там сидеть и ждать в одиночестве, то сойдет с ума. Потому она ходит взад-вперед по коридору, каждый угол и закоулок которого уже успела изучить за то время бессонных ночей, в которые она привыкла отмеривать шагами короткий коридорчик. Коридор оканчивается тупиком, на голой белой стене висит только провод от роутера. По бокам двери в комнаты первокурсниц, каждая закрывается на ключ. Их дверь ближняя к лестнице. Дойдя до лестничной площадки София каждый раз замирает в ожидании, будто здесь до ее слуха могут дойти снизу отзвуки его мягких шагов. Отмерив, казалось бы, таким образом уж километр, София проверяет время на телефоне. Прошло пять минут.
-“Можно уже проверять!” - дает себе разрешение и опрометью сбегает по лестнице, по дороге против желания столкнув двух поднимавшихся вверх и загородивших путь копуш.
На распределительном пункте никого. Конверт стоит не тронутым, все также прислоненный оборотной стороной к рамке окошка, чтобы в глаза всех входивших бросалась надпись: Mazlum i;in.
Час проходил за часом. София разрешала себе проверять конверт каждые пять минут и уже сотню раз пробежала от четвертого этаже к первому и обратно, но конверт так и оставался не тронутым. Раз она увидела, что на подоконнике окошка консьержки пусто. Чуть не рухнув на месте, она все же сдержала себя и делая на цыпочках широкие шаги дошла до пункта. Но конверт оказался на месте, просто упал плашмя на подоконник, и поэтому оставался незмеченным со стороны. Открыв его София увидела, что внутри все оставалось без изменений. Эжешки с распределительного пункта не было на месте, и Софии было не у кого спросить, брал ли кто-то ее конверт или его просто сдуло от сквозняка.
Пока она бегала вверх-вниз и вниз-вверх, одна за другой в комнату успели вернуться все остальные девочки. Каждая, увидев беспокойно бегающую Софию, удивленно спрашивала, почему она не заходит в комнату. На вопросы их София лишь таинственно улыбалась, не зная, что ответить. В конце концов Жибек поймала неугомонную и выпытала из нее всю правду.
Узнав, что совершила подружка, Жибек завизжала и запрыгала от удовольствия, а София стала прятать зардевшие щеки ладонями. Придя в себя и спустившись вместе с Софией на первый этаж, дабы удостовериться в существовании конверта в реальности и в том, что София не сошла с ума, (или, напротив, что сошла с ума), Жибек побежала в комнату поделиться вестью с двумя другими девочками. София не знала, как себя вести и только лишь тихо улыбалась и кивала головой, пока Мээрим и Сезим своими прыжками и верещаниями повторили с большой точностью реакцию Жибек, проявленную пятью минутами ранее. Девушками совместно было принято решение, что Софии слишком опасно самой спускаться проверять конверт, слишком высока вероятность случайного столкновения с самим Мазлумом, и потому теперь вместо нее по очереди спускались девочки, также, как и раньше это делала сама София, через каждые пять минут. София ждала их на лестничной площадке и ловила возвратившуюся с проверки, нетерпеливо спрашивая:
-Алыптырбы?
Девочки только отрицательно качали головой. Решение помочь Софии приняли без обиняков и каких-то расспросов, никому даже в голову не приходило спросить у ней самой, нужна ли ей помощь. Но вскоре, а точнее пол часа спустя, София знала это, потому что сверялась со временем на телефоне каждые пять минут, девочки уж с меньшей охотой выходили на свою очередь проверять конверт. Постепенно каждая из них вернулись к своим обыденным делам и только одна София не могла найти покоя.
-Эй, мындай болбойт да! - решительно произносит Мээрим, когда очередь по третьему кругу доходит до нее. - Ал конверти к;рб;й кетип калса же вообще эч т;шп;й койсо, анда эмне кылабыз? Ж;н эле ж;г;р;п ж;р;б;зб;?
София лишь грустно кивает. У Мээрим сочувственно опускаются глаза, а губы сжимаются в упрямую полоску. И вдруг в ее глазах что-то загорается.
-Мен билем, эмне кылабыз! - вдруг торжественно заявляет она.
Жибек и Сезим тоже поворачиваются к ней и внимают.
-Мен Мазлумдун номерин азыр табып келем. Сен болсо, - указательным пальцем показывает она на Софию, - Сен болсо алга чаласын.
София резко качает головой.
-Макул. Анда жазасы;. Кел, бул жакта сюрприз бар деп. - смягчившись снова хихикает Мээрим. - Болбосо ал эч качан конвертинди албай да коюшу м;мк;н.
Проходит около четверти часа с ухода Мээрим на поиски телефонного номера Мазлума. София, Жибек, Сезим, все втроем в напряженном сосредоточении ждут, когда вернется Мээрим с номером от мобильного телефона Мазлума. Никто не сомневается, что у нее это получится, ведь Мээрим знает всех турков и общается с ними, как своя. И только в груди у Софии еще теребит беспокойное: “А вдруг не получится? А вдруг я никогда не узнаю, хотел бы Мазлум пойти со мной в кино или нет”.
София уверенна в том, что Мазлум сразу поймет, кто это подкинул ему конверт. Разве мог бы кто-то еще так сильно любить Мазлума и придумать такую штуку, а он конечно же уже давно заметил ее. Да и вообще, он же ее Melek! И между ними связь особая...
Дверь распахивается, прерывая нить рассуждений девушки. С гордой и довольной улыбкой Мээрим протягивает руку.
-Мына!
Жибек даже раньше Софии вырывает из сжатой ладони Мээрим бумажку и потом показывает всем выведенный аккуратным почерком ряд цифр. София чувствует, как земля уходит из-под ног. Он, это он, его номер, на который позвонишь, и услышишь на другом конце трубки его голос...
-Чалбайсы;бы тезиреек! - хором кричат на нее все три девушки.
Сотовый телефон куда-то исчез, София озирается кругом в его поисках, но девочки снова хором говорят:
-Колу;ду кара!
Под общее девичье хихиканье телефон обнаруживается у Софии самой, сжатым в левой руке. Окружившие ее со всех сторон девочки затаив дыхание ждут, пока она два раза перенабирает номер, прежде чем дрожащие от волнения пальцы вводят его наконец правильно. В графе сохраняемого контакта София пишет сначала “Mazlum”, но потом, передумав, стирает и вводит новое, “Melek”, чем снова вызывает у своих наблюдательниц тихий смешок.
-О боже! - отчаянно выдыхает София.
-Давай! - подбадривает Сезим. Остальные, тоже, улыбаясь, кивают.
-Бул номердин ватсабы жок экен, ж;н эле чалып к;рб;йс;нб;? - наставительным тоном предлагает Мээрим.
София упрямо качает головой и заходит в папку для отправления СМС сообщений. На отправление СМС уходит больше единиц и потому у всегда очень бережливой Мээрим глаза округляются от удивления, и София с затаенной улыбкой замечает, что дальше ее чрезмерно чуткая в отношении единиц на телефоне подруга продолжает следить за ее действиями даже с некоторой долей почтения. Задумавшись на некоторое время, София набирает текст следующего содержания:
“Asa;;da sizi bir ;ey bekliyor”.
***
ХА-ХАХ-ХАХ-АХАХА-ХАХ!
О, БОЖЕ!
Неужели она это сделала? Неужели она отправила такого сомнительного вида сообщение, не представляя себе даже, что, растолковывая смысл его, Мазлум мог ожидать найти внизу даже бомбу замедленного действия? И как же так произошло, что вся ее задумка не провалилась уже на начальном этапе? Какая же дура! Дура невозможная, сидит у меня возле ног, поджав коленки под себя и глубоко задумавшись. Смотрит прямо перед собой, черными глазами в никуда. А эти никак не вписывающиеся с худобой остального тела круглые щечки? Что еще так отчетливо проявляло бы во внешний мир всю доверчивость, детскость, наивность дурехи? А прочти читатель дневники этой особы того периода, о котором идет настоящее повествование, он не смог бы без улыбки проследить за всеми переживаниями и небольшими приключениями трогательных записей этих. Дура, верно! Но как ребенок, невинный, беззащитный, и, если бы она была телесной и осязаемой, я бы обняла крепко ее хрупкий стан и зарылась лицом в ее густых распущенных волосах. Теперь я понимаю почему старая школьная подруга Аида сказала однажды Софие, что если бы она была мужчиной, то женилась бы на Софие и только на ней. Тогда София решила, что быть может, у ее Аиды есть лесбийские наклонности. А я понимаю теперь, что, думая о Софии, беззащитной, хрупкой, открытой для всего такого огромного и такого разного мира, хочется обнять и защищать ее, беречь всегда ее светлый мирок, где чудеса иногда случаются. Но Аида не сменила пол, а Софии пришлось самостоятельно выходить на встречу к жизни. И только вот она слишком много думает и это мешает иногда жить, потому что думы приводят к воспоминаниям, а все воспоминания сводятся к одному. К кабинету ортопеда в детском отделении больницы.
София вздрагивает, как будто проснувшись от глубокого сна. Глаза жмурятся, и она прячет лицо в своих острых коленках. Там плачет. Плачет, плачет, плачет... Может для этого и пишется эта книга, чтобы она плакала меньше? На слезы уходит столько времени, а в жизни есть столько всего другого, на что можно тратить время.
Например, на свидания. Тебе же было хорошо, когда ты вышла на свое первое в жизни свидание? Оно было с Мазлумом. Сейчас я буду писать о нем, и ты перестанешь плакать. Ты помнишь, София, как он ответил на твое приглашение в кино? Ты помнишь?
***
Пальчиком София нажимает на окошко “отправить”. Одновременно вместе с этим приглушенным свистом испускается воздух. Это все четверо облегченно вздохнули. Сезим, Мээрим и Жибек расходятся, но меж ними все еще ощутимо трепещет легкое напряжение. Чувствуется, что все они в любую минуту готовы ринуться назад, по первому зову Софии или звуку сигнала поступившего на ее мобильник СМС, чтобы узнать, чем же закончится это неожиданное приключение, в которое втянула их странная подруга.
У Софии в голове пульсирует, то мечется, то замирает одно только: “Люблю, люблю, люблю...”. Она так и остается стоят посреди комнаты со сжатым мобильником в вытянутой руке. А ответа все не приходит. Вдруг руку сдавливает вибрация от мобильника, и София вскрикивает. Девочки подскакивают со своих мест и снова окружают ее тесным кольцом.
-Что случилось?
-Эмне болду?
-Жооп бердиби?
-Прогноз погоды. - расстроенно показывает им София оповещение с телефона.
Это повторяется еще несколько раз, и Мээрим даже как-то сердито взглядывает на Софию, будто это вина Софии, что ей приходится отрываться от домашнего задания неизвестно ради чего. Когда приходит сообщение от номера, на который они написали, София, как ни странно, сильно удивляется, будто не ожидала этого.
“Bu kim?” - спрашивается в сообщении.
Сердце больно йокает. Оно должно быть вырвалось бы, но желание жить побеждает. Софии теперь нужно жить, во что бы то не стало, ведь ей надо, надо быть с Мазлумом. Ведь он ей ответил...
-Аааа!
Спустя две минуты сигнальным звуком опасности реагирует сознание на поступившую информацию.
-ААААААААА!!! - присоединяются к ней остальные, когда Жибек вырывает телефон из руки Софии, (находящейся в состоянии “не в состоянии ничего объяснить”), и читает вслух поступившее коротенькое сообщение.
-ААААААААА!!!
Когда приступ коллективного помешательства отступает, девочки принимаются вырывать одна у другой из рук телефон, чтобы самой прочесть заветное СМС. Пока он наконец не возвращается в руки хозяйки и во взгляде ее вдруг просыпается такая решимость, а в руках твердость, что никто больше не осмеливается отнять у нее мобильный. Потому им остается лишь наперебой забрасывать Софию советами, что и как писать дальше. И потому что в их общем гаме ничего разобрать невозможно, София просто набирает:
“Sophia”
Отправить.
Ответ поступает почти молниеносно.
“Benden ne istiyorsunuz?”
“A;a;;ya inip sizin i;in b;rak;lan bir k;sac;k mektubu cevapland;rman;z; istiyorum.”
“Bu bir ;aka m;?”
“Hay;r.” - дрожащими пальцами набирает София под наблюдением настороженных глаз девочек, сжимающихся тесным кольцом в одну точку концентрации.
-“Он не хочет спускаться” – закрадывается страшное предположение и София содрогается при этой мысли. Почему-то и малейшей вероятности того, что Мазлум может отказаться спуститься, она тоже никак не ожидала. Но следующее сообщение разрушает прокравшееся было сомнение.
“Bu numaran;n WhatsApp; var m;?”
“Evet.”
“Tamam.”
Ритуал с криками повторяется, когда следующее сообщение от Мазлума приходит уже на WhatsApp. На профиле написавшего номера стоит фотография самого Мазлума. Из-под шапочки, которую София в жизни никогда не видела на Мазлуме, торчат длинные кудри, а из вытянутого губами в трубочку рта выпускаются колечки дыма. Фотография, очевидно, давняя. София не может удержаться от того, чтобы исподволь не погладить кончиком большого пальца по линии лица портрета.
“Bu Mazlum.” - говорит поступившее на WhatsApp сообщение. Все так же под пристальным наблюдением подруг, София торопливо набирает.
“Evet.”
И добавляет:
“L;tfen, a;a;;ya inip b;rakt;;;m mektuba bakar m;s;n;z?”
“Orada ne? Tam anlayamad;m.” - также быстро поступает ответ.
“Mutlaka kendiniz inip bakman;z laz;m. O zaman anlars;n;z.”
“Ama bu sadece arkada;lar;m ;aka etmedi;ini nereden bileyim ki?”
“Bilemezsiniz, anlamazs;n;z. Ama a;a;;ya inince en fazla ;; dakikan;z; kaybedersiniz. ;nmezseniz bu hikayenin devam; sizin i;in hep bir s;r olup saklan;r.” - уже почти плача набирает она, так как уверенность, что ничего не получится и Мазлум даже не спустится посмотреть на ее письмо, крепнет в ней с каждой пройденной минутой, с каждым отправленным сообщением.
-O gelmeyecek, k;zlar! - опускается в бессилии на кровать София.
Переживания последних часов отняли столько сил, сколько не могли бы забрать недели работы. София ложится и понимает, что не может даже поднять все так же оставшийся сжатым в ладони телефон. Ей хочется убрать его куда-нибудь подальше от глаз, она больше не ждет, что ей ответят. И действительно, на WhatsApp новых сообщений от Мазлума не поступает.
-Барып карап койойунчу. Балким Мелегин тушту. - утешающим голосом проговаривает Мээрим и София слабо, но с благодарностью кивает ей.
Сезим и Жибек растерянно переглядываются и тоже по немому соглашению ложатся каждая в свою кровать. В комнате, еще недавно разрывавшуюся от девичьих воплей, воцаряется тишина. Вдруг тишину разрывает с треском распахнувшаяся дверь и внутрь врывается Мээрим. Ее лицо сияет от счастья, и она пытается что-то сказать, но то ли губы мешаются, то ли сама она от сильного волнения не может найти слов и только переминает ими, мыча что-то непонятное.
-Эмне болду, айтпайсынбы? - в нетерпении вскрикивает Жибек.
-Келди, келди, Мелегин келди, София!
В третий раз во все здание общежития болка В разнеслись крики девушек из первой двери четвертого этажа.
Когда-то на Свете жили две капли. Они состояли из одного и того же вещества, но строение простых организмов была по структуре прямо противоположной. Несмотря на это они любили друг друга сильно и ходили всегда вместе. Но однажды с небес пала вода. Она лила многие дни, недели, месяцы и даже годы. Вода смыла все прежнее, что было на поверхности. И все капли смешались и прилипли друг к другу. Потому капле стало невообразимо трудно найти свою каплю. Их жизни стали сложнее. А сложность, вероятно, и есть зарождение самой жизни.
Так Жизнь появилась в воде. Мы и по сей день зарождаемся в ней, в первоначальном виде своем проходя все этапы эволюции сызнова, от капли к рыбке, от рыбки к какому-то чудовищу, и от чудовища к человеку. А по сути, мы все те же капли и нам так одиноко в море людей, в котором свою каплю мы и потеряли.
Я верила, что одиночество пройдет, когда одна капля найдет другую. Чаймен говорил, что одиночество остается всегда. Когда, после всего, Чаймен все же вернулся, первое, о чем я подумала, что, наверное, прав был он.
Глава 3.
Подобное притягивается подобным.
***
Подруга Мээрим.
-Спасибо, мне нравится моя маленькая грудь.
Таков был ответ Софии на предложение увеличить ей грудь. Предложила его одна гостья, пришлая из многошёрстной компании Мээрим, очень привлекательная и кокетливая, девушка, чье имя, к сожалению, напрочь стерлось из памяти нашей героини, поэтому именуем ее просто, просто А. Предложение, да и сам способ, каким предполагалось увеличивать грудь, встревожили и подавно стеснительную Софию, и она вспугнутым крольчонком забилась в угол своей кровати и, затянув одеяло под самый подбородок, оттуда наблюдала за непонятным ей процессом увеличения молочных желез у соседок. Но вернемся к началу.
А. часто любила приходить к “общажным” девушкам в гости. Она была городской и потому ходила на учебу, живя дома с родителями. При каждом своем посещении девочек в общежитии она не уставала повторять, как завидует их вольной и независимой жизни. Девочки на бурные восхищение А. предпочитали смолчать, не забывая какое в их маленькой квадратной комнате иногда поднималось общеразделимое нытье из-за тоски по дому. Часто оно переходило в горькие слезы, и тогда София принималась утешать своих приунывших соседок, потому что одна только она оставалась не плачущей. Объяснялось это скорее не черствостью сердца, а тем, что София ездила к родным в городок, расположенный в часе езды от столицы, на каждые выходные.
Потому, наверное, у одной только Софии хватало воли осмелиться и не согласиться с предположениями столичной А. о красоте вольной жизни студентов. Тихо замечала она, что все равно жить с родителями и приятнее и легче. Между тем по продолжительности знакомства Софии и А. все чаще и чаще между ними двумя, девушками прямо противоположными по нраву и воспитанию, возникали маленькие разногласия. Но разногласия никогда не переходили в открытый спор, потому что одна была слишком неуверенной в себе, чтобы настоять на правоте своих мнений и вообще считала это неприличным, а вторая всегда оставалась на правах гостьи, и хорошо понимала это.
Взбалмошная, веселая, капризная, А. была единственным ребенком в семье успешного предпринимателя, и потому и в любом другом обществе отстаивала за собой позицию единственной. Яркой звездочкой горела она, то перекатываясь веселым смехом, то даже запевая недурным, но слишком уж преувеличенно восхваляемым близким окружением голосом. Какими-то невообразимыми путями удавалось А. всегда оставаться всеми восхваляемой, хотя София инстинктивно чувствовала, что на деле это сама А. хвалит себя через других.
Свои претензии имелись так же и у А. к Софии, потому как она пыталась, из искреннего великодушия, привить робкой серой мышке, как она про себя определила подружкину соседку, (Софию), при первой же их встрече, побольше раскрепощенности и уверенности в себе. Делала она это посредством множества советов, впрочем, грешила с советами А. со всеми провинциальными девчонками из комнаты на четвертом этаже. Ведь во время визитов А. у девочек с первой двери собирались все проживавшие в других комнатах соседки. А, яркой звездочкой сияя и воспевая хвалу о себе, притягивала к себе каждого мотылька и мошку в округе. Получалось у нее это искренне и естественно, и София, как и остальные, любила ее за красоту и обаяние.
Собрав вокруг себя обыкновенно толпу чутко внимающих слушательниц, А., по причине все той же душевной щедрости, тратила многие часы личного времени, делясь сокровенным опытом со своими менее раскрепощенными обожательницами-провинциалками. Правда порой такие часы из поучительных рассказов переходили на истории и шутки о знакомых всем из универа лиц, и чаще всего беседы из благородных и практичных занятий по передаче опыта обращались по итогу в обыкновенные распространения сплетен. Впрочем, так часто происходит в местах большого скопления не только женщин, но и мужчин. София и раньше чувствовала себя не в своей тарелке, когда, свойственные обычной компании девушек, начинались подобные разговоры. Почему-то она всегда оказывалась плохо информированной, и если, желая присоединиться к общему разговору, она и вставляла какое-то свое слово, то это постоянно получалось невпопад и совсем не о том. После же пережитых злоключений с окном и всех последовавших за этим обстоятельств, Софию уязвляли любые намеки о сплетнях, будто они задевали ее лично, и она, обиженно насупившись, уходила от этих женских кружков, где тигрицами жестоко и злобно разрывались свои же подруги и друзья.
Потому, возможно, София все дальше и дальше отстранялась от общего веселья, когда к ним в комнату забегали А. и другие общительные подруги у общительной Мээрим. Тем не менее налеты А. становились чаще и чаще, пока однажды они с Мээрим не пришли с набитым вещами рюкзаком и Мээрим сообщила, что ее подруга пришла к ним переночевать. Дабы, пусть и на одну ночь, но разделить с ними все радости вольной жизни. Ни Мээрим, ни уж тем более София не ожидали, что таким образом А. переходила из теоретической части передачи опыта девочкам к практическим занятиям.
Когда пришли А. и Мээрим, в квадратной комнате девочек была только одна София. Пока Мээрим и София, одна из обожания, другая из учтивости, слушали очередную интересную повесть о молодом друге наркомане одной из подруг А., который совершил то-то и то-то, сама А. бродила по комнате и трогала и изучала все, что ей не попадалось под руки. Пожалуй единственное, чего она не решилась потрогать, был круглый аквариум на подоконнике, где мирно паслись огромные улитки Сезим. Каждый раз, когда А проходила мимо Софии, та чувствовала, как из-за, обтягивающей упругие и широкие бедра гостьи, мини юбки исходил пробивающийся через все слои духов очень неприятный запах. Софие было стыдно за то, что она почувствовала его и ее разрывало от сомнений намекнуть ли А. об этой чрезвычайно неделикатной проблеме гигиенического характера, или лучше смолчать?
К моменту возвращения в комнату всех соседок, содержимое каждой коробки с вещами девочек было уже тщательно изучено внимательным глазом А. Собрались у девочек с первой двери вскоре все и снова принялись с улыбками слушать севшую посреди комнаты на стульчик А., которая часто соскакивала с него, слишком возбужденная, чтобы быть в состоянии спокойно находиться на одном месте больше минуты. Скоро в комнате было полно народу, и она наполнилась мерным жужжанием судачества, и так как под мерный шум всегда очень приятно читать, София стянула с верхушки круглого аквариума библиотечный роман, служивший крышей для вечно помышлявших о побеге скользких улиток и вместо него заслонила открывшееся отверстие листком А4 бумаги. Постепенно увлекшись захватывающим сюжетом романа и погрузившись с головой в чтение, София не заметила каким образом это произошло, но вдруг ее оторвали от вымышленного мира крики в настоящем.
-Не, нет, нет! - со смехом протестовала загнанная в угол у шкафчиков Сезим, пока ее трогала Жибек.
Это была игра. Уже знакомая Софии игра. Нападавшая в школе за волейбольную команду Сезим начала эту игру первой, поговаривая, что они тоже так делали в их команде. Обосновывала Сезим затеваемые забавы тем, что это “полезно”, потому что так хорошо “снимать стресс”. Да и вообще нужно же чему-то научиться до того, как выйдешь замуж. И что уж не говори, Сезим любила снимать стресс. Но, несмотря на всю логичность ее доводов, чрезмерно целомудренные София и Мээрим поднимали крик, стоило только разыгравшейся cоседке подойти к ним с подобными намерениями. Поэтому партнершей в играх Сезим неизменно оставалось одна Жибек, у которой уже был парень и потому она, наверное, сознавала степень необходимости в таких играх лучше своих одиноких подруг.
Но происходящее в настоящий момент удивляет Софию не тем, что Жибек тискает Сезим, а тем, что крики сопротивлений раздаются еще и со стороны кровати Мээрим. Они с А. лежат в одной кровати, за неимением лишней, и даже успевают переодеться в ночные пижамы, хотя время еще не позднее. Обе зарылись с головой под одеяло, и теперь, там, по всему очевидно, происходит настоящая битва, и через приглушенные толстым одеялом тяжелые вздохи слышатся крики Мээрим:
-Жоок, койбер, тийбе, тиии-иийбе, аааа-ай!
Наблюдая за всем этим, София лишь моргает, и в голове у нее пролетает непонятное и пугающее слово:
-“Садомазо”.
Вдруг из-за скомканных одеял показывается лицо вылезшей А. Вся запыхавшаяся и покрасневшая, она выпрямляется спиной, уперевшись на локоть и проводит свободной рукой по волосам, отбрасывая выпрямленные пряди назад ото лба. Обводит взглядом комнату своими прекрасными миндалевидными глазами, засиявшими и заискрившимися даже ярче обычного. Идеальной формы губы ее полу сгибает усмешка при виде того, как Жибек лезет руками под футболку тощей Сезим. В ответ на вторжение хихикавшая Сезим пронзительно заверещала тонким голосом. Предпринятый Сезим следующей очередью маневр становится неожиданностью для Жибек. Сезим отталкивает ее и выбегает из комнаты прочь. Жибек уносится следом за ней. Таковы были правила их игры, один всегда должен домогаться и лапать, второй сопротивляться и убегать. София знала, что, когда они вернуться, догонять будет уже Сезим, а Жибек обороняться.
В комнату врывается сквозняк из-за оставленной распахнутой двери в коридор. София думает, что следует бы притворить ее, но ей не хочется и пошевелиться в страхе того, что, все еще оставаясь не заметной, она может навлечь на себя беду, если выйдет из постели. Но несмотря на то, что она продолжает сидеть и почти не дышит, миндалевидные глаза находят ее. А. улыбается Софие. Как-то по-другому улыбается.
-Жибек хочет помочь Сезим увеличить грудь. - объясняет А. Софии, кивнув головой туда, где исчезли две девушки. Потом, помедлив, добавляет, - Софи, хочешь мы тебе тоже грудь увеличим?
-Спасибо, мне нравится моя маленькая грудь.
Кажется, София дала очень неправильный ответ, потому что в сияющих глазах остервеневшей к тому моменту А. загорается не суливший ничего хорошего огонек. София понимает, что пора бы последовать примеру Сезим и бросится наутек, вон из комнаты, но тело ее словно атрофировалось за то время пока она, замерев, наблюдала за всем происходящим в женской комнате. А. змеей ловко выскальзывает из-за одеял полностью, а Мээрим же все так же остается лежать под складками одеял и только по тому, как от ее тяжелого дыхания поднимается легкая простыня становится понятно, что она еще жива. А. садится на кровати лицом к Софии, пижама на ней вся скомкалась и свернулась в сторону, тонкая ткань облекает округлые очертания высокой груди и наружу заметно выпираются острые соски.
-Не бойся, это приятно. - продолжает А. - Может, тебе даже понравится.
-Не трогай ее! – внезапно востав с постели сурово восклицает Мээрим, но слова коверкаются ее вечным смешным акцентом на русском, превращающем все “г” в мягкий, по украинскому, говор, потому угроза звучит несерьезно.
-Ах, моя любовница проснулась! - в торжествующе-зловещем хохоте ныряет А. назад, под одеяла, затягивая за собой подругу.
Лицо Мээрим на сей раз остается открытым, и София видит, как веки медленно закрывают ее глаза, а розовый ротик чуть приоткрывает, безвольно опустившись, нижняя губа, выпуская из внутреннего томное и, как ощущается, горячее дыхание.
Первая ночь А. у девочек станет и единственной, потому как Мээрим больше не будет приводить подругу к себе на ночлежку.
Впоследствии София вспоминала и думала, (только потому, что это была ее старая привычка - думать обо всем), что это было за явление, представшее перед ней в ту ночь. Было бы просто высказать мнение, что по удивительному совпадению в комнате собрали девушек, оказавшиеся все до единой, исключая ее саму, лесбиянками. Однако София за проведенное бок о бок с тремя девушками в тесной комнатушке время успела слишком хорошо узнать их. Нельзя было и подумать о наличии нетрадиционных желаний в отношении этих девушек, любой самый незначительный намек на такие желания в лучшем случае рассмешил бы, в худшем - оскорбил бы их. Особенно несомненна была негативная реакция Сезим, совершавшей, или старавшейся совершать, пятикратный намаз и гневно высказывавшейся обо всем, что выходило наперекор ее религиозным убеждениям, будь то движение ЛГБТ, теория Большого Взрыва или любое напоминание о вражеских евреях. И даже факт того, что первой завела неоднозначную игру именно Сезим, это наверняка не вошло бы в ни в какое сравнение с греховными отклонениями Запада, ведь игры эти были на самом деле “полезными” и девочки так просто помогали друг другу “снимать стресс”.
-Ведь представьте себе, что хорошего будет если ты будешь беречь себя, как и полагается, до брака, а потом тебя в одну брачную ночь всем этим шокируют. Лучше немного помогать друг другу. - высказала так однажды свою позицию девочкам Сезим, когда они с Жибек только начинали играть в свою игру.
-Главное, чтобы девственность сохранилась. - тут же подмигнула Софии Жибек, прежде чем набросится на Сезим.
Про Жибек и Мээрим София так же была уверена в том, что они станут яро защищать принадлежавший им статус верных натуралок. Ведь и они, пусть их попытки регулярно совершать намаз не увенчались успехом и скоро были заброшены, и они были мусульманками. Однажды они даже, хотя намерения их и оставались сомнительными, загорелись полной религиозной пылкости идеей и начали одна за другой укутываться в платки и носить бесформенные одеяния с длинными рукавами и юбками. Правда, и эта идея прожила лишь два дня, и девушки стянули с себя новенькие платочки после того, как сделали на фоне университетской мечети несколько фотографий в смиренном и полном благоговения. Чтобы поделиться в итоге получившимися фото через социальные сети.
-Может они были бы и правы. - даже вслух вырвалось у Софии, когда она глубоко задумалась о загадке “половых занятий” своих подруг.
-“Ведь право же человек может удовлетворять свои сексуальные потребности всем что угодно, для этого даже есть специальные технические приспособления. – пристыдившись, уже про себя продолжала размышления София. - И если те, кто, удовлетворяя себя подручными способами представляют при этом в своем воображении живых людей, то и девочки, наверное, занимаясь этим друг с другом представляют себе... ммм, своих будущих мужей? Тогда в этом нет проявления нетрадиционных сексуальных влечений, ведь в противном случае они должны были бы получать удовольствие занимаясь этим именно друг с другом, не так ли? Получается ли тогда, что грех был бы совершен только в том случае, если бы они любили друг друга? Но разве же может быть грехом любовь?” - получившийся в итоге вопрос совсем сбил с толку Софию.
Одно она знала ясно, что она любит Мелека. И если любовь у всех и всегда одна и та же, чистая, преданная, до самозабвения возвышенная и иногда почему-то печальная, то назвать любовь грехом само было бы святотатством. Ведь София любит Мелека. А секс и прочее ей даже в голову не приходили. По правде говоря, ей никогда не казалось возможным даже заговорить с ним, вести с ним беседы, шутить, смеяться, все это радости присущие обыденной, земной жизни, тогда как Мелек был сотворен из облаков и света далеких грез, тайной заветной мечты. И все же в своенравном характере своем Жизнь довольно часто любит потешаться над мелким роем человечишек, претворяя невозможное в реальность.
***
В кино.
После благополучного исхода предприятия по передачи письма с приглашением на свидание, София стала невидимкой, тенью, призраком, бесшумно и незаметно передвигаясь по коридорам, каждое мгновение готовая шмыгнуть за угол и спрятаться. Во что бы то не стало им с Мазлумом нельзя было видеть друг друга до дня встречи в кино. Это было как волшебство из сказок, и чары могли развеяться если Мазлум увидит ее раньше назначенного часа. Она боялась до потери души, что стоит ей только взглянуть на него и она себя выдаст, и он поймет кто же его таинственный поклонник. А невозможность больше видеть его с лихвой компенсировалась появившимся шансом разговаривать с ним. Все остававшиеся два дня до похода в кино София и Мазлум общались через активную онлайн переписку. Уже утром следующего дня София, кажется, проснулась даже на мгновение раньше сигнала о поступившем на телефон сообщении.
-G;nayd;n. – писал ей Мазлум.
Лицо девушек расцветает улыбкой, когда они получают такие сообщения. София со сладким чувством полного удовлетворения от жизни падает назад в постель. Телефон у сердца, в сердце Мазлум. И его «G;nayd;n».
Так уж вышло, что несмотря на все старания автора выудить у Софии больше информации относительно содержания переписки этих двух дней, ей не удалось выяснить ничего толком, так как, к собственному изумлению, София не могла вспомнить, о чем же они так долго и крупулезно переписывались. София помнила об этом благодаря Сезим, занимавшую над ней второй ярус кровати. Свесив однажды сверху голову со своего второго этажа, она подглядывала за их чатом и София, полностью погруженная в виртуальное общение, даже не заметила бы этого, если бы не застукавшая подглядывающую за неприглядным делом Жибек не воскликнула:
-Ии, кандай жазат экен Софиянын Мелеги?
София очнулась от этого восклицания, вся встрепенувшись, как ото сна. Застыдившаяся Сезим от неожиданности неловко стукнулась локтем об железную раму кровати и ее лицо съёжилось от боли.
- Бизге окшош эмес, узун-узун жазышышат экен. – через всё ещё стиснутые зубы промычала Сезим.
И действительно каждое полученное сообщение содержало в себе длинный абзац, а иной раз и несколько. Вот только о чем были эти сообщения София не может сказать ясно. Помнила она только, что ей все трудно было понять, о чем ей пытался сказать Мазлум в этих длинных сообщениях, и ей приходилось то и дело уточнять и переспрашивать, и Мазлум отвечал и уточнял, расходясь в еще более обширные объяснения. О чем бы они не говорили София постоянно восхищалась умом, чувственностью и остроумием и еще чем-то, что отражали его мысли, щедро делившиеся с незнакомкой. И имя было дано для Софии Мазлумом соответственное. Он сохранил ее номер телефона в контактах под таинственным Bilinmeyen X . Он сам признался в этом, поделившись в доказательство скриншотом дисплея.
Единственно хорошо сохранившимся в памяти Софии была одна маленькая странность, необыкновенное и даже абсурдное желание, всплывшее на поверхность во время переписок с Мазлумом. Мазлум...
Он хотел быть пиратом.
Сначала София приняла все за шутку. Под воздействием нежных чувств пыталась и здесь подыграть, присоединиться к его тону. Но, когда на заявление Софии, что если он пират, то она в таком случае волшебная фея, он стал всерьез расспрашивать, почему она хочет стать феей и как давно мечтает уже об этом, тогда София решила сменить тему и повела разговор в другом направлении.
Что могло стоять за этим странным желанием и к каким последствиям может привести новое обнаружение в характере обожаемого Мелека? София не захотела об этом думать и отодвинула все возникшие вопросы на потом. Также ее никак не оттолкнуло известие, что Мазлум оказался старше ее на несколько лет и при этом он никогда не ходил на свидания с девушками. Наоборот, все это только обрадовало Софию, потому, как и многих девушек сего возраста, ее больше тянуло к молодым людям старшим по возрасту. А отсутствие опыта в отношениях только усиливало убеждение в чистой и невинной природе избранника ее сердца. Странности в облике Мелека накапливались по мере его раскрытия. Но Софию больше беспокоили те моменты, когда ответы на ее сообщения от Мазлума приходили с задержкой более чем на минуту. Происходило это, к чести Мелека, крайне редко, так как он усердно забрасывал свою поклонницу длинными сообщениями, почти моментально отвечая на вопросы, и София была счастлива.
Когда настал день Х, так по обоюдному согласию решили именовать София и Мелек день своей первой встречи, организм Софии пришел к почти полному истощению сил как физических, так и эмоциональных. Она не ела, да и не чувствовала потребности в еде, чувствуя себя невероятно легкой и полной воздушной энергии, пока на третий день добровольной голодовки еле как заставила себя поднять руку и отключить звонок будильника по телефону. Сегодня была пятница. София и многие одногруппники ее любили этот день особенно, потому что по пятницам в классе по изучению турецкого языка был установлен день просмотра фильма на турецком языке. Потухающий мозг Софии сообразил, что пропустить уроки сегодня не приведет в последствии к большим пробелам в курсе обучения. Тяжелые веки опустились и прошло казалось не больше минуты, как девушку снова разбудила чья-то тормошившая рука.
-София, на уроки не пойдешь что ли сегодня? - тихо спрашивает ее Сезим.
Сезим всегда выходит, точнее выбегает, из комнаты самой последней, потому, как известная своей любовью поспать, она часто пропускает час утреннего намаза и почти постоянно опаздывает на занятия. Так что с большой долей вероятности уже пробил девятый час утра.
-Ммм. - мычит, отрицательно качая головой и только сильнее жмурясь, София.
-Хорошо, тогда я пошла. - еще тише проронила Сезим.
И как это водится, сон тут же слетает с сомкнутых век, только касается ее слуха звук затворяемой двери.
-Боже, уже сегодня, сегодня, сегодня. - улыбаясь и почти плача переворачивается на живот и прячет лицо в подушку. Бурчит в нее. - Это произойдет сегодня.
И снова будит телефон. Звуком упавшей капли воды гаджет, неразлучный с людьми, оповещает, что поступило сообщение. Вспомнив, от кого могло поступить сообщение, София вскакивает как от удара током и хватает телефон.
-Ооо, неет! - вырывается у Софии из груди огорченный вздох.
Это не Мелек! Это всего лишь староста класса напомнил всем участникам группового чата, что завтра утром, около факультета коммуникаций, их будет ждать бус, который отвезет всех желающих среди студентов первого курса на отдых в горах. Весь класс уже больше месяца говорил только об этом запланированном походе в горы и Софии было так приятно думать, что после вечера свидания она еще и поедет с одногруппниками отдыхать на природу. Первокурсников перед окончанием курса возили отдыхать на природу вместе с некоторыми старшекурсниками из студенческого парламента. В горах они будут играть в активные и национальные игры, есть огромные сандвичи с k;fte и овощным салатом внутри и пить прохладный yo;urt . Предвкушение отдыха на свежем горном воздухе завтра было не столь упоительно, как мысль, что расставание после их свидания с Мелеком, пусть и недолгое, будет тяжелым и она может и вовсе не пойдет на общее гулянье и останется с ним. Если он попросит об этом.
Вот только Мелек, видимо, и не думает просить об этом.
По непонятной для Софии причине сегодня сообщений от Мелека не приходит, а она все ждет, не в силах даже подняться с постели. Проходит полчаса, час. Невыносимо просто лежать и ждать, когда же он напишет ей и потому приходится совершить подвиг человека над собой и встать с постели. Голова на несколько мгновений закружилась, в глазах темнеет, и она еле успевает ухватиться ослабшей рукой за перекладину лестницы, ведущей на второй ярус кровати, чтобы не упасть. К горлу подкатывает чувство тошноты, и ее скорее всего бы вырвало, но желудок, к счастью, был пуст. По пути до ванной комнаты София, пошатываясь, и то и дело хватается за все, что под руки попадется, чтобы не упасть, и перевелись отдыхает по минутам три, пока не достигает пункта назначения.
В ванной комнате сразу залезает под душ. Под потоками теплой воды становится легче. Выйдя из душа она чувствует себя немного бодрее, и голоднее. Находит забытое на подоконнике ведерко с ванильным йогуртом, которое купила вчера. С жадностью хватает его в дрожащие от нетерпения руки. Однако после двух-трех полных ложок, проглоченный с аппетитом, йогурт напоминает о себе новым приступом тошноты, и Софии приходится оттолкнуть ведерко прочь, хотя она все еще чувствует голод. Оглядывается на брошенный с раздражением в дальний угол кровати телефон. Проверяет на наличие новых сообщений. Мелек не пишет.
Софии захотелось не думать о нем, и к своему огорчению она понимает, что больше уже не умеет думать о чем-либо другом, кроме Мелека. Она ходит по стиснутому периметру квадратной комнатки, пошатываясь и сдерживая тошноту, то садится и берется за чтение брошенного на половине романа, то принимается заправлять постель, то снова лезет под нее, и ничего у нее не получается сделать до конца. Она уже сильно жалела о том, что не пошла на занятия, ведь это, возможно, отвлекло бы, пока в голове постоянно вертелась одна только мысль:
-“Уже полдень, а он мне так и не написал.”
-“Неужели он передумал? Теперь, когда уже день Х!” - думает она, спрятав голову под подушку. - Но почему сегодня? Почему не вчера? Он мог бы вообще не брать того конверта, он мог бы сразу же ответить по телефону, что не хочет видеть меня!”
Как ни странно, но Софию беспокоит именно это, то, что Мелек передумал приходить на свидание в день самого свидания, словно сообщил бы он это раньше, и она бы не умерла. От мыслей о смерти, конечно же неминуемо последующей за его отказом, становилось страшно жить, и София уже вовсю ревела, приглушив рыдания под подушкой, когда на телефон снова поступило сообщение. Бросаясь к выкинутому за одеяло телефону, София уже знает, что это он.
“Merhaba.”
Как ни странно, она не испытывает особой радости при виде сообщения. Напротив, набрав полную грудь воздуха, мысленно приготавливает себя к ожидаемому отказу. Так и должно быть, он должен передумать, не прийти на встречу, ведь и она сама на самом деле никогда не верила, не смела представить себя достойной его, прекрасного, молодого, невинного и чистого.
Она отвечает ему таким же сухим “Merhaba.”. Без смайликов и скобок. Мелек, то есть Мазлум, снова онлайн и отвечает как всегда сразу же, и между ними пробегает быстрый обмен сообщениями, в течении которого Мазлуму приходится убеждать Софию, что никто ходить в кино не передумал, но девушка уже сама почти настаивает на том, что Мазлуму не хочется идти, что он просто жалеет ее, а этого не стоит делать. Нет, она сильная, она все переживет, она знает, что у нее хватит сил.
К счастью, спору их приходит конец, и с опухшими от слез глазами и улыбкой на еще мокром лице, София уже удивляется самой себе и с чего это она вдруг убедила себя, что Мазлум не придет? Он придет! Они встретятся! В пол шестого. У парадного входа в блок В.
-“До половины шестого еще четыре часа...” - молнией ударяет мозг Софии отрезвляющая мысль.
За четыре часа можно успеть выехать за город и вернуться обратно, можно отсидеть несколько лекций, посетить музей, кинотеатр, прогуляться по парку вдоль и поперек, но никогда нельзя полностью приготовиться к свиданию за такой короткий промежуток времени.
Два часа спустя.
София все еще продолжает суетиться в хлопотах готовясь перед выходом. С уроков постепенно вернулись сначала Жибек, потом Сезим и Мээрим. Девочки каким-то естественным образом перехватывают это чарующее чувство волнения перед свиданием, и кто в заворожённом молчании наблюдает за происходящими метаниями поверх учебника или тетради, а кто не выдерживает и сам помогает. Жибек, с видом знатока отвергая все подобранные Софией варианты одежды, в конце концов сама, подозвав к себе на помощь Сезим, начинает рыться в полке Софии, пытаясь найти что-то более подходящее. Следуя инструкциям Жибек, это должно быть что-то не слишком нарядное, почти повседневное, но при этом хорошо подчеркивающее осиную талию Софии, и что-то, что могло бы скрыть, или хотя бы не акцентировать внимания на ее коротких ножках. Тем временем Мээрим укладывает платиново-белые волосы Софии в легкие, непритязательной красоты локоны. Таким образом все жильцы первой комнаты вовлекаются в приготовления Софии перед свиданием, и даже из соседней комнаты заглядывает к ним пару раз одна соседка, по причине вездесущего любопытства.
Благодаря общему пособничеству София оказывается полностью приготовленной еще за целых десять минут до назначенного часа! Выйти раньше назначенного на свидание часа было бы пределом неприличия, если учесть что и на свидание то девушка пригласила сама. Нужно опоздать, как минимум на несколько минут. И Софии остается только протаптывать застеленный линолеумом пол комнаты, каждую минуту подбегая к зеркалу в ванной, в профилактических целях проверяя на положенном ли месте ли тушь.
Когда до половины шестого остаются три минуты и пора уже выходить, вдруг у Софии возникает странное чувство, будто бы у нее вверх по животу проползает, быстро скользнув, трусливая змейка. Она восклицает:
-Ой, девочки, я не могу!
Все трое молча оглядываются на нее.
-Ай, жон болчу! - пытается весело улыбнуться ее Мээрим. - Коркпо, эч нерсе болбойт!
-Нет, я не могу! Может скажу, что не могу выйти? Или вообще телефон отключу, и больше не буду выходить, никогда, никогда...
-Может тебе валерьянки дать? - успокаивающим голосом предлагает ей Сезим. - Я перед экзаменами всегда по две капли принимаю, мне помогает.
Предложение Сезим напоминает Софии печальную историю одного из ее одноклассников, выпившего на выпускных экзаменах, для снятия волнения, слишком большую дозу валерьянки и проспавшего, несмотря на все старания учительницы разбудить его, весь экзамен. Неизвестно почему, но воспоминание это придает ей твердости духа, и она решительно отвергает протянутую склянку с пахучим средством.
-Нет, я сама его позвала, и я сама пройду это дело до конца! Я не хочу упустить ни одной мелочи от сегодняшнего вечера!
Жибек восторженно заверещала, прикрыв ладошками рот, а потом они вместе с Мээрим, взявшись за руки и пританцовывая как нимфы лесные, выпроводили за дверь робеющую подругу.
Уже за порогом София еще с минуту постояла в нерешительности, умоляюще оглянувшись на закрывающую дверь Сезим.
-Сен менен ал жакка чейин барып келбейлиби, ыя?
Стоит только, радостно хихикнув, Мээрим выпалить это, как София тут же выказывает упорное сопротивление:
-Жок, жок, жок! - кричит она, и ощутив возвратившиеся к ногам силы, быстро направляется к лестничной площадке.
Она и так, благодарная за помощь и поддержку их, ничем не возразила на заявление Мээрим, что они будут бегать по комнатам соседок, выглядывая из их окон, которые выходят на фронтовую часть двора, и таким образом проследять за тем, как София с Мелеком встретятся и будут идти вместе. Она уже слышит, спускаясь вниз по лестнице, как весело стуча по двери напротив, сквозь визг и вопли радости, Жибек с Мээрим объясняют жильцам соседней комнаты, что там София, и она идет на свидание...
С каждым шагом все более и более наливаясь свинцом, ноги становятся тяжелее, и спускается она все медленнее и медленнее, пока на последней ступеньке ее снова не охватывает прежнее трусливое желание все вернуть назад, как было. И все же туфелька, весом уже во все три тоны туфелька, опускается и она, чувствуя на своих плечах все давление Земного притяжения с трудом поворачивает к проходу на лобби. Когда она переступает порог и яркий солнечный свет ослепляет ее на минуту, давление перехватывает ей горло. Ослепленная, оглушенная, она передвигается по замещенной камнем дорожке как под водой, глубоко погруженная в свои чувства.
-Ну где-же ты, ну, где же ты? - вполголоса зовет его, а его нет ни у парадного входа, где они уговорились встретиться, ни у сада.
И только когда впереди показывается силуэт знакомой головки, посаженной на покатые, широкие плечи, и она узнает в мерящем площадку перед калиткой шагами, из стороны в сторону, в задумчиво ссутулившемся молодом человеке своего Мелека, только тогда способность дышать возвращается назад, и она делает, кажется, первый вдох после того, как вышла наружу.
-Мелек.
Мазлум поднимает к ней глаза. Огромные, как два золотых солнца.
София сразу чувствует, что что-то не так. Сердце падает в пятки. В глазах его мелькает такое выражение, будто бы он извинился. Но это длится одну лишь секунду и после Мазлум делает шаг к ней на встречу.
-Sen... ?
-Evet, benim.
Мазлум делает еще шаг, и София идет к нему, потому что он протягивает руку для рукопожатия.
-Benim ismim Mazlum...
-Biliyorum. - улыбается ему София.
-Evet...
-Benim ismim Sophia.
И ей кажется, нет, ей хочется услышать в ответ, что он тоже скажет “Biliyorum”, но он только произносит автоматическое “Memnun oldum.” и спросив: “Gidelim mi?” указывает на калитку. Они проходят, и открыв дверцу калитки он галантно пропускает ее вперед. Хотя им трудно смотреть друг на друга, Софии хватило тех нескольких мгновений контакта прямого взгляда, какие требуются приличий ради при знакомстве, чтобы различить во внешнем состоянии Мазлума нечёсаные волосы, сальными космами торчащие в стороны. Одежда мятая, и сам он измят, словно не спал несколько ночей сряду. А когда они двинулись вперед, то в нос Софии ударил принеприятнейший запах давно немытого мужского тела, в сочетании с резким ароматом дешевого парфюма.
-“Но почему?” - задается вопросом София, которая знает настоящий запах Мазлума.
Настоящий запах Мазлума это запах персика, сочный и яркий, что она чувствовала и жадно ловила каждый раз, когда Мазлум проходил мимо нее. Она догадывалась, что персиком пахнет его шампунь. Бьющие в глаза своим видом крупные хлопья перхоти в засалившихся локонах давали резонное объяснение отсутствию ею любимого запаха. А еще этот непонятно откуда взявшийся, резкий запах одеколона... шаг
-София! - прерывает ход нелестных мыслей раздавшийся сверху девичий визг, когда они с Мазлумом проходят под окнами женского блока общежития.
-Biraz daha ;abuk gidelim mi? Ge; kalmayal;m! - стараясь не смотреть наверх, откуда доносятся хихиканья, ускоряет София шаг, мысленное чертыхаясь как никогда до этого прежде.
Мазлум кивает и они ускоряются. Идя рядом друг с другом, только вдвоем и никого больше. Даже Мелиха нет, (и не надо). София так давно мечтала об этом... И солнце снова ярко светит, и воздух так свеже обдувает их и ей кажется, что теперь оба они сверкают сиянием. Возможно её коснулось и охватило его сияние. Возможно все встречные прохожие смотрят на них, (кыргызские парни удивленно и хмуро, девушки удивленно и с улыбкой), потому что они счастливы, потому что они молоды, потому что они прекрасны. София улыбается и смеется, Мазлум робеет и тихо взглядывает на нее из-под сени длинных ресниц, их голоса дрожат и этими дрожащими голосами они говорят о чем-то до такого обыкновенном, что даже невероятно, что они могут так просто говорить. По дороге до автобусной стоянки, где они запланировали сесть на троллейбус до кинотеатра, им удается говорить хорошо, вопросы задает в основном София. Мазлум все робеет и лишь раз спрашивает у ней, пытаясь узнать кто же она по нации. Тоже очень обыкновенно. Все при знакомстве с Софией задают ей этот вопрос, слишком озадаченные необыкновенной внешностью девушки. И, как и все, он удивляется, узнав, что она, белобрысая и бледнолицая, кыргызка. Возможно дело не только в робости Мазлума. Они разговаривают на турецком, и София на самом деле осознанно старается задавать Мазлуму как можно больше вопросов и затем слушать его длинные ответы, чтобы самой говорить как можно меньше. Она не очень уверена в достаточности своих знаний турецкого языка. К счастью, несмотря на общую застенчивость, Мазлум оказывается словоохотлив, и всякий раз пускается в просторные изъяснение. И только раз он как замыкается. Они говорили об общественном транспорте. Мазлум казалось говорил, что при посадке в маршрутки старается прятать мобильный телефон и кошелок в надежном месте. София была согласна, что при передвижении на маршрутках следует быть внимательным к ценным вещам и сказала, что стоит прятать вещи от карманников. Но то ли из-за ее еще не слишком хорошего турецкого, то ли по другой причине, Мазлум понял ее слова превратно и даже остановился на полдороге.
-Ben h;rs;zlara benziyor muyum? - спрашивает он.
София оглядывается, и он смотрит ей прямо в глаза и лицо его становится таким серьезным, таким мрачным, что кажется пружинка их разговора натянулась и вот-вот лопнет от напряжения. Взяв себя в руки и глубоко набрав воздуха в груди, она отвечает:
-Yook, sadece di;erler h;rs;zlar ve onlardan e;yalar; saklamak laz;m.
Взгляд огромных глаз, таких устрашающих, когда он сердит, постепенно смягчается, и он снова начинает шагать.
-“Seni seviyorum, seni seviyorum, seni seviyorum...” - быстро бьется признание в сердце Софии, словно и она с беспокойством взглядывает на Мазлума, пытаясь понять, что же она сказала не так.
Разговор меж ними застопорился, но, к счастью, они уже добрались до остановки и тут же ловят притормозившую маршрутку, Мазлум открывает дверь и снова пропускает вперед Софию. Она благодарит, хочет оплатить проезд, но он успевает сделать это раньше и небрежно бросает «Bo; ver ya.» когда воспитанная София опять благодарит его. Он предлагает ей занять свободные места на двойном сиденье спереди, и она садится куда он указывает. Мазлум подсаживается возле.
Сидя возле с Мазлумом бок о бок Софии кажется, что теперь она заслонена его плечами от всего мира, внешнего и враждебного. Особенно враждебным мир предстается в тесных и забитых людьми маршрутках. Она сама удивляется с каким глубоким облегчением выдыхает, присев. И как же хорошо, как же спокойно становится на душе от этой близости, покровительства и заботы, исходящие от Мазлума. Даже и едкий запах из смеси щедро политого одеколона и пропитанного потом одежды, который в закрытом и маленьком пространстве маршрутки только усиливается, становится мелочью, пусть и неприятной, но преодолимой мелочью.
Внутри маршрутки жарко. Мазлум, ко всему прочему, ещё и слегка простыл, на что, пока они шли пешком, уже успел пожаловаться Софии и получить взамен тону сожалений. Из-за духоты он начинает шмыгать носом. Шмыганье становится все громче и громче, и в решающий момент Мазлум украдкой утирает нос рукавом куртки. София, конечно же замечает это, но старается продемонстрировать обратное, отвернувшись к окну и усиленно изучая проносящиеся за стеклом улицы города. Когда Мазлум заканчивает с этим делом, София, не зная, как возобновить разговор, ищет глазами новую тему для обсуждения. В глаза бросается повязка черной банданы на запястье, красующаяся великолепным белым черепом... Эврика! Софии наконец предоставляется шанс разузнать тайну его необычного стиля одеваться, и она с готовностью хватается за него.
-Kolundaki bandanay; biliyorum! Sen onu giydi;ini daha ;nce de g;r;yordum. ;ok g;zel.
-Evet, ama bu eski. Kendime yenisini sat;n alaca;;m, daha g;zel.
-Senin ;antan ;zerinde de bir kafatas; simgesini g;rm;;t;m. Ve ti;;rt;nde de kafatas; resmi var...
Мазлум согласно кивает головой.
-Evet. Bir de ;;pam da var ;antam;n ;zerinde. Kafataslar;n; ve ;;palar;n; seviyorum. Ben korsanlar; ;ok seviyorum.
-Oh, ben hi;bir zaman kimseye ;;kma teklifi etmemi;tim! - перестав улыбаться вдруг резко меняет тему София, вздохнув.
-Ben de aynen. - с понимание приговаривает Мазлум.
-Ben ;ok korkuyorum! - выпаливает София.
-Ben de.
-Bana bir hik;ye anlatsana!
-Nas;l bir hik;yeyi?
-;stedi;in her ;eyi! Sadece susma, l;tfen! Ben ;ok korkuyorum!
-Tamam.
Мазлум задумывается, уперев взгляд огромных глаз на спинку сиденья спереди и медленно начинает рассказывать. Он говорит о занятиях боксом, которые здесь посещает. Он никогда не занимался прежде спортом, и это одно из благоприятных изменений, произошедших в его жизни. Он сильно похудел. Нет, он не согласен с Софией, что находится в хорошей форме. Он хочется поправится и набрать еще мышечной массы. Другой важной переменой в его новом образе жизни стало решение бросить курить. В этой стране он хочет начать другую жизнь, он будет еще в бассейн ходить в скором времени... Постепенно речь Мазлума становится все более уверенной и неприятность со шмыгающим носом разрешается в глупую, недостойную внимания мелочь, и слова начинают течь по спокойному и гладкому руслу. София слушает его и улыбается, и смеется, и даже Мазлум, почувствовав себя более раскованным, начинает смеяться, вторя звуку ее смеха.
В приятном расположении духа прибывают они к кинотеатру как раз в такой момент, когда до начала сеанса остается еще немного времени и они могут еще поговорить. Но как раз это и беспокоит. Все, подготовленный ей заранее, вопросы к Мазлуму уже успели закончиться или выветрись из памяти, а придумывать новые мозг казалось был не в состоянии. Потому говоривший всю дорогу парень замолкает, и пара их проходит в кинотеатр в полном молчании. Воспоминание об утренней тошноте принуждает Софию к твердому отказу от предложения Мазлума купить попкорн, когда они проходят мимо стоек со стеклами и холодильных камер с напитками, и она с волнением думает, о чем же им теперь говорить. В зале ожидания для зрителей тоже теплее относительно воздуха наружи, и проблема беспокойного носа снова возвращается, и Мазлум удаляется в уборную. Когда он, устранив проблему, возвращается, кондукторы уже заводят зрителей в салон, и они с Софией следом за остальным направляются туда. Прежде чем пустить в салон, кондукторы забирают билеты, отрывают крайнюю часть и выдают их обратно вместе с три D очками для просмотра фильма и салфетками, чтобы протирать цветные стеклышки очков. Внутри кино салона темно, людно, и, как и надеялась София, никому не нужно говорить или смотреть друг на друга.
***
Их встречает свежий, прохладный ветерок снаружи. Приятно после опущенного в мрак киносалона не быть ослепленным ярким светом дня, а постепенно перейти на мягкое освещение уличных фонарей и огней витрин вечернего Бишкека. Уже стемнело.
Фильм Софии не понравился. Конечно, ничего другого она не могла ожидать, но вышла она из кино порядочно в дурном настроении. В темноте, за просмотром не интересного фильма и бок о бок с Мазлумом, все два часа, (вероятно, фильм должен был произвести впечатление эпопеи. София склонна была предположить, что речь в сюжете фильма шла о конце света), все два часа этих она провела в раздумьях о сидящем возле Мазлуме. Изредка только прерывала она их, по ходу развития событий фильма переводя реплики героев Мазлуму с русского на турецкий, посчитав тот или иной момент фильма слишком важным чтобы в нем остались какие-либо непонятки. И чем больше она думала о нем, тем больше у нее росло претензий к Мазлуму. Все шло не так, как она себе представляла… Мазлум не был тем... Нет, он НЕ ХОТЕЛ быть тем Мелеком, которого она любит. А ведь она так старалась сегодня, приводя в порядок внешность, переживая за каждую прядь прически и ресничку, обведенную тушью, столько обдумывала красить ли губы помадой или нет, и в конце решила ограничиться блеском для губ, следуя указаниям Жибек, что нужно выглядеть красиво. Но естественно и не вызывающе. Но и слишком простенькой тоже выглядеть нельзя...
Что же касается Мазлума, он в свою очередь не мог перед свиданием даже голову помыть! И теперь, между достаточно тесных рядов скамей киносалона, стоило им вдвоем только занять свои места, как она увидела в тусклом, отбрасываемом от большого экрана свете по черным силуэтам зрителей, что остальные оглядываться на них. Присмотревшись привыкнувшими к темноте глазами можно было различить, как обернувшийся к ним брезгливо морщатся носами по мере того, как пространство начинает наполнять сладковато-тошнотворный запах, который исходит от ее спутника.
Возмущающий кинозрителей запах этот носит другой, отличный от непривычного запаха представителей других рас и народностей. На запах по рассовому отличию можно было закрыть глаза, к нему привыкаешь со временем. Но исходящий от Мазлума в настоящем времени запах София определила как тоны ношеных, грязных мужских носков плюс мешок, полный использованных памперсов пожилого, страдающего недержанием человека и на мешок этот вылили наполовину выпорожненный флакон пахучего “Версаче”. Такие продают в придорожных киосках. И внезапно проявившаяся у Мазлума небрежность к базовой гигиене, и его упрямое нежелание узнавать ее, (Софию!), любви, (да, она знает, что он был в курсе ее чувств! Он не мог просто не заметить ее! Не мог же ведь?..), любви, которой он позволил разрастись почти в маниакальную одержимость, все это подсказывало Софии, что все неприятные открытия в личности ее Мелека являются ничем иным, как намеренной задумкой.
Если она старалась, чтобы сегодняшний вечер прошел как нельзя лучше, то Мазлум, вероятно, наоборот, осознанно хотел по возможности испортить их свидание и произведенное им самим впечатление. Даже зашмыгавший с утроенным усилием на спертом воздухе в зале кино нос не удручал так сильно, как все вышеперечисленное. В намеренности подхваченного Мазлумом насморка София обвинить не могла.
Что было всего хуже, так то, что сидящий возле нее Мазлум в действительности во многом не совпадал с высеченным в коронке мозге образом Мелека. Его смех, каким он смеялся на безвкусные шуточки супергероев, вблизи от него был расслышан и стал совершенным откровением своими визгливыми, истерическими нотками. И она, честно говоря, была немного рада тому, что сейчас его прекрасные глаза скрыты за стеклышками три D очков, потому что, входя в кинотеатр, София вдруг заметила, что даже глаза изменились, приобретя поразительное сходство с лошадиными или оленьими, и казались на худом, с выступающими скулами лице неестественно огромными. Тот, кто сидел по одну сторону от ее руки был не Мелеком и совсем не нравился.
Резюмирование вечера:
Во все продолжение фильма, молодая девушка, сидевшая рядом с молодым иностранцем, молчала на смешных моментах, когда все зрители смеялись, и улыбалась, когда все плакали, медленно соскальзывая в бездну разочарования.
-Film ho;una gitti mi? - спрашивает после выхода из кинотеатра София у Мазлума. В темноте вечера ее грустной улыбки невидно.
-Evet, gitti. – отвечает он ей. - Ya senin ho;una gitti mi?
-Yok. Ben bu sinema st;dyosunun filmlerini sevmiyorum.
София с Мазлумом проходят под падающий от уличного фонаря столп рыжего света и она видит в нем как глаза Мазлума удивленно расширяются.
-Neden bu filmi se;tin ki?
-Sen seversin diye. ;ocuklar genelde bunun gibi filmleri severler.
Мазлум резко останавливается на полушаге. Также, как это уже произошло один раз на сегодня, когда они вместе добирались до автобусной остановки. Но происходит это теперь по причине иного характера. На лице его застывает удивленное выражение, а в глазах постепенно разливаются мягкие, ласковые огоньки. От этих огоньков внутри все трепещет. Мазлум, нет, Мелек, ее, прежний, Мелек, долго смотрит на нее...
Проходит несколько мгновений, и чудо видения рассеивает. Он расскрыл рот. Мазлум, обычный, человек, медленно протянув.
-Ya-aa,.. Ben ;ok ac;kt;m... Buralarda sevdi;in bir kafe var m;? Bir ;eyler yiyelim.
-Evet, var. Sen ac;kt;ysan ye, tabii ki. Ama ben hi;bir ;eyi yemeyece;im.
-Neden?
-Ben ak;am saat alt;dan sonra yemiyorum.
-Sen... - Мазлум оглядывает Софию, сверху вниз, и губ его касается кривая усмешка, но он тут же осекается. Потом, сделав серьезное и не терпящее возражений лицо, он говорит - Yersin sen.
-Yok, yok... - мягко пытается возразить...
-Yersin.
Впервые за сегодняшний день Мазлум становится непоколебимо твердым в своем решении, и Софии приходится подчиниться.
Они выбирают для перекуса одну из закусочных фастфуда неподалеку от кинотеатра. Не потому, что София любила это место, (она никогда не ест фастфуд). Они делают круг вдоль здания кинотеатра и кроме фастфудных никаких других заведений не находят.
Переступив за порог преисподнии, именуемой питание быстрого приготовления, да еще и далеко после шести вечера, София идет на еще одну жертву ради Мазлума. Ради Мазлума она соглашается есть гамбургер после шести вечера. После того, как улыбающаяся девушка за прилавком абсолютно пустой закусочной принимает их заказ: два классических чизбургера с картошкой фри и две колы, они садятся за ближайший столик. И предчувствуя, что сейчас ей придется уступить принципу отказа от вкусной и вредной продукции глобального производства и попробовать свой первый в жизни чизбургер, а также еще и, после многих годов отказа от смывающих кальций, и потому противопоказанных при ее диагнозе газированных напитков, снова пить колу, в голове Софии кружит только одна назойливая мысль. Надо вымыть руки. Но так как, садясь за стол, Мазлум остается совершенно спокоен и видимо не думает о том, чтобы помыть руки перед едой, София лишь взглядывает на свои розовые ладони, которыми она держалась за поручни в маршрутке, хваталась за ручки дверей, давала билеты кондукторам в кино и теперь будет есть, и тяжело вздыхает. Нельзя идти мыть руки, если он не идет. Вдруг этим она еще оскорбит Мазлума.
Правда то, что ей сейчас предстоит узнать о Мазлуме и его прежней жизни, заставит забыть девушку и о грязных руках, и о диете. И обо всем, что она думала о нем ранее.
***
Мазлум.
Ниже описывается история Мазлума, выстроившаяся в беседе в одной закусочной.
Я родился в Ада... Ты знаешь этот город? Твой хожа тоже родом оттуда? (Глаза остаются равнодушными, не понимая, что же в этом особенного).
Хорошо, а ты знаешь, что там очень жарко? Летом так жарко, что даже если ты не двигаешься, футболка на тебе все равно вся взмокнет насквозь потом. Но мне нравится жара, лучше пусть будет жарко, чем холодно. В Ада... никогда не бывает так холодно, как здесь...
Снег? Да, он красивый, но лучше уж солнце и море...
Ты никогда не видела море? Да, дома я плавал в море, но обычно я ходил в общественный бассейн. Такой был у соседнего квартала. В квартале, в котором я жил, нет бассейнов.
Немного помолчав, продолжает:
Ты знаешь, я ведь буду первым в нашей семье, кто получит образование (ресницы скромно опускаются, но уголки губ приподнимаются в горделивой улыбке).
Да, никто в нашей семье, и среди других родственников, не оканчивал университетов. Мама правда умеет читать на арабском Коран, она очень религиозна. А папа... (глаза смотрят прямо и серьезно). Он отсидел в тюрьме.
София оторопев молчит. Ей нечего сказать.
Три раза. Со своими друзьями хотел что-то украсть...
Да, каждый раз - за воровство. У него в тюрьме появилась такая птичка, которая умела говорить (сияют глаза). Это он выучил ее. Она умела говорить его имя, (говорит снова с гордостью). Она всегда слушалась его. Ела корм у него из рук. Он принес ее потом с собой из тюрьмы домой.
Что с ней случилось? (глаза прячутся под ресницы). Она потом улетела.
Да, у меня есть младшие сестра и брат. Да, я старший. Ты тоже? (Глаза снова не понимают, что же в этом удивительного. Просто совпадение. Софии так не кажется).
Младшему брату шестнадцать лет. Он очень хороший, веселый, просто yaramaz bir ;ocuk (хулиган). Любит выпить, погулять. А сам он хороший...
А что насчет сестры? Она с нами не живет.
Как так? Она убежала из дому… (Взгляд отворачивается). Вместе со взрослым мужчиной. У них уже дети есть.
Да, моя младшая сестра сейчас уже общается с мамой, по телефону. Но я с ней не разговариваю.
Не хочу. Она нас бросила. Сейчас ей уже исполнилось восемнадцать лет. Нет, это не нормально для Турции. Выходить замуж в восемнадцать очень рано и для Турции.
Почему она ушла? Я не знаю. Нет, я никогда не видел своих племянников. Не люблю детей, от них слишком много шума.
Как же я тогда стану детским психологом? Я выбрал эту профессию, потому что заработок учителей у нас в стране очень хороший. Я не хочу быть богатым. Хочу простую, обыкновенную жизнь. Хочу жить на стабильном заработке, носить чистую, опрятную одежду. (губы расплываются в мечтательной улыбке). Не хочу жить, как наши...
Знаешь, ведь я не с первого раза прошел выпускные экзамены. Я дважды провалился. Впал в депрессию. Думал о суициде.
Сейчас мне хорошо, я счастлив здесь. Но тогда было плохо, я не хотел жить так дальше, не хотел жить, как они. Провалив второй экзамен, я переехал в Стамб... чтобы работать там официантом в одной закусочной, похожей на эту, в которой мы сейчас сидим. Хозяин очень хвалил меня, говорил, что я хороший и ответственный работник.
Да, я ответственный. Я всегда вытирал со столов после каждого клиента, ни крошки не оставлял. Но работа та была тяжелой. Я не хотел всю жизнь работать так, без профессии. Я работал официантом все лето и на накопленные деньги купил себе телефон, чтобы учиться. Вернулся домой, в Ада...
Он замолкает, кадык на шее приподнимается, он громко сглатывает.
На следующий день, мой телефон пропал. Он пропал дома.
София вперилась в него взглядом-немым вопросом. На глазах у нее выступили слезы.
Да, он пропал дома.
В наступившем молчании кажется, как будто что-то упало.
Видишь этот телефон (рука поднимает со стола айфон китайского производства), по нему мы с тобой переписывались. Это телефон моей мамы. Когда у меня с третьего раза получилось пройти экзамены и поступить в университет, мама отдала его мне, потому что сказала, что он мне теперь понадобится.
К моменту, когда Мазлум в своем повествовании доходит до пропажи телефона, тарелка его оказывается вычищенной до последней крошки и только пачка с кетчупом остается не тронутой, потому что Мазлум не ест кетчуп. А слушавшая его София за все это время на силу сделала только два откуса от чизбургера и даже не дотронулась до своей порции картошки фри. Она предлагает картошку Мазлуму, но тот, подумав, отказывается. Сделав глоток колы, София говорит, что не хочет больше есть, и, потому, как Мазлум уже оплатил их заказ, они встают и уходят.
***
После вечера у Софии осталось странное впечатление, смешанное и двоякое чувство.
Когда она вошла в комнату девочки еще не ложились спать и свет в комнате все еще горел, хотя дежурная эжешка уже объявила отбой. София знала об этом, потому что они с Мазлумом залетели внутрь ровно за пять минут до отбоя, начинающегося в одиннадцать часов ночи. Усталая от непривычно долгой прогулки, София к возвращению в общежитие еле ковыляла за Мазлумом, и он прошел за парадный вход первым, не пропустив девушку вперед. Позабыть о манерах настоящего джентльмена, старательно придерживаемых ранее, было естественно и просто в том мечтательно-рассеянном состоянии, в каком находился Мазлум.
Данное состояние овладело Мазлумом, когда они с Софией гуляли. Под тенями молодых деревцев кампуса, отбрасываемых в мягком свете энергосберегающих фонарных ламп. Свет ламп, почти полностью раскрывшая свой голубой лик луна и необычное множество для городского неба рассыпанных звезд делали ночь ясной и благоприятной для вздохов, романтиков и бдевших среди теней пар. София восхищенно следила за происходившей в своем спутнике таинственной метаморфозой, как из Мазлума, все чаще и дольше, выглядывал, обнаруживал себя, ее Мелек, прежний, прекрасный, небесный... И которого она любит.
Несмотря на прохладный ветерок, гулявший по их ночи, София не мерзла. Было жарко. Всегда круглые щеки пылали огнем. Ее грело блаженство от соприкосновения любви. Насчет Мазлума греет ли и его любовь София не была уверена и вовсе, и в нежном, и, (или), в природном добродушии предложила свою джинсовую курточку Мазлуму. Ветерок в поздний час дует прохладный, а он к тому же простыл. Мазлум же, забытый и отреченный от мира сего, даже не заметил всей абсурдности сделанного предложения и вежливой отказался, но только потому, что и ему не было холодно. Ему больше не нужны были такие вещи, как тепло, еда, отдых. Он перестал в них нуждаться. Он перевоплотился из земного и зависимого существа в призрак, видение, чудесный миг.
Миг, волшебство, рассеялось, как мираж, стоило им только переступить порог общежития. Мелек снова стал только Мазлумом в ярком свете электрических лампочек. В теплом помещения им снова становится холодно под взглядами, какими жадно набрасываются на поздно возвратившуюся со свидания парочку все внутри присутствующие. Выстроившиеся по одному, перед окошком дежурного смотрителя стоят пятеро парней. Перед тем, как лечь спать, каждый жилец общежития обязуется оставлять подпись о своем присутствии в журнале посещений. И сам смотритель, ученого вида седовласый мужчина, любопытно-удивленно выглядывает на парочку из своего окошка. Софию накрывает волна стыда. Но даже не чисто девичьего стыда под взором незнакомых мужчин. Ей стыдно, что она здесь, с Мазлумом, что она возвращается вместе с ним, и оглядывающие их люди знают об этом. Но только они совсем не знают о Мелеке, который скрыт от их глаз. Софии захотелось тотчас же сбежать. Мазлум, в свою очередь обнаружив такое щедрое внимание к их персонам со стороны, переходит к прямопротивоположной стратегии поведения. К большой неожиданности для всех он вдруг переходит к громогласным выражениям благодарности девушке за приглашение. К большому, по правде говоря, негодованию последней. Досадовала она не только потому, что под пристальными взглядами ей хотелось побыстрее смыться, а Мазлум только задерживал ее. Негодованию послужило причиной и то, что они уже успели попрощаться и искренне поблагодарить друг друга за приятный вечер еще минутой ранее, перед тем как войти. Это было представление. И было до тошноты очевидно, что повторение той же самой процедуры обмена любезностями делалась Мазлумом только ради уставившейся теперь на них публикой. По каким-то известным ему одному причинам, Мазлуму это было нужно. Ему нужно было засвидетельствовать перед очевидцами, что он ходил на свидание. С девушкой.
Несмотря на отбой девочки в комнате еще не спали, когда София вернулась после свидания. Они встретили ее в восторженном возбуждении и сразу забрасали уймой расспросов. На все расспросы София улыбается и только кивает, из последних сил добирается до стула возле небольшой металлической полочки для обуви. Чтобы поудобнее было стянуть туфли с намозоленных от долгой ходьбы ног, плюхается на него. Приземлившись таким образом вдруг чувствует, что не может встать.
-Ой, девочки... Я, кажется, не могу встать!
На восклицание это девушки отвечают смехом, потому как смеется и сама София. Проведенные без сна ночи, пренебрежение питанием и постоянное нервное напряжение последних трех дней дали, очевидно, свой результат. Обессиленное, вымотанное как никогда еще в жизни, тело отказывается подчинятся и вставать. Силы окончательно вытекли из ног и убежали куда-то дальше. А оставленная София может только сидеть и смеяться. Но это не мешает ей рассказать подругам о том, какой у Мазлума странный смех, о том, что после фильма они пошли в закусочную и что София никак не могла есть перед ним. Мээрим тут же спрашивает, заплатил ли он сам за еду и получив положительный ответ заявляет, что он ей очень нравится. И только огорчительно очень, что София не догадалась забрать с собой в контейнере недоеденный чизбургер с картошкой, чтобы принести его им. Сожалеюще пожав на это плечами, София продолжает рассказывать, говорит о том, что отец Мазлума сидел в тюрьме. Смех в комнате тут же застывает. Софии не кажется нужным скрывать подобную информацию, потому что она знает, Мазлум и сам бы не стал прятать от других прошлое своего родителя, а сказал бы девушкам об этом прямо и без замешек. В полной тишине София рассказывает им о птичке, принесенной с тюрьмы, которую отец Мазлума выучил говорить, и описывает ее со всеми подробностями, какими снабдил ее незадолго до этого сам Мазлум. И вдруг прерывает саму себя, вздохнув:
-Но зачем он рассказал все мне, постореннему, незнакомому ему человеку? - спрашивает она, вспоминая еще о многих других печальных фактах из биографии жизни Мазлума, которыми он с ней поделился и о которых ей все-таки придется молчать.
-Может только такому незнакомому и можно говорить о таком? - произносит вполголоса Сезим.
София пожимает плечами.
-Ал ;зу сага жактыбы? - тихо улыбается Жибек.
-Билбейм.
-Билбейм дейсин, ;з;н жылтырап турасын! Айтса;ар, келгенден бери б;т жылтырап турасын! - радостно заявляет Мээрим, Сезим с Жибек согласно кивают, София смеется, потому что может только смеяться, а на ноги подняться никак не может.
Через час, или два, ей все-таки удается каким-то чудом поднять себя на слабые, дрожащие от усталости ноги, и щурясь от боли, когда ступни наступают на мозоли, она заставляет их доковылять до ванной комнаты. Там, в отражении зеркала она словно видит новое лицо. Новое лицо говорит ей:
-“Он же тебе совсем не понравился.”
-“Может, я ему тоже не понравилась.” - отвечает отражению в зеркале София и опять смеется, только получается на сей раз это у нее очень горько.
***
Пикник.
Утром следующего дня София просыпается в мягком, размягченном после глубокого сна теле. Вчера она первой отправила Мазлуму сообщение, пожелав спокойной ночи. А сегодня никакого “G;nayd;n” , какими встречали ее все предшествовавшие три дня, на телефон не поступает.
Поднимается.
В ванну.
В зеркале над умывальником снова чужое лицо. Слишком бледное, даже всегда пухлые щеки словно впали.
Умывается, одевается к выходу. Выходит наружу.
Там бьет в глаза яркий свет теплого, весеннего утра. Идет к четырехэтажному зданию факультета коммуникаций, эффектно прорисовывающемуся своей куполообразной крышей среди, выстроенных в более консервативном вкусе, соседних зданий факультета экономики и инженерии. Там уже собралась жужжащая толпа ожидающих автобусов. Студенты собираются на совместную поездку в горы. София присоединяется к общей толпе.
С самого утра производимые движения механически продвигали Софию к этой точке. Она встала, умылась, оделась, вышла к собирающимся на пикник, но не потому, что все еще хотела на отдых. Ей было все равно. Все желания и эмоции утекли из нее, оставив одну бездушную и размякшую оболочку. Только вот теперь, среди общего оживления, окруженная со всех сторон веселыми, молодыми лицами, София снова начинает чувствовать, опять начинает желать. И первым возникшим вопросом в пробудившемся мозгу становится: “Почему он не пишет?”
-“Сейчас еще очень рано. Сегодня же суббота. Он еще спит.”- отвечает ей разум.
И София снова включается в жизнь, улыбается, смеется, с внимательным видом прислушивается к разговору других.
Когда два больших, нанятых университетом специально для гуляний, автобусов наконец пребывают, наступает одиннадцатый час и стремительные потоки общего движения быстро наполняют автобусы, унося за собой и Софию. Без лишней задержки водитель заводит двигатель. В салоне автобуса включают популярную среди масс потребителей песня и ее подхватывают десятки молодых голосов. София с болью всматривается за окошко, за которым проносится, оставаясь все дальше и дальше, позади, кампус университета. Там остался Мазлум. Который еще спит и потому не пишет.
Наблюдая за меняющимся за окном пейзажем, постепенно от многоэтажек и супермаркетов спального района города отдавая предпочтение на все больше уменьшающиеся в размерах, чем дальше их увозит автобус, частные домики и придорожные киоски поселков, София удивляется, когда же все успело покрыться такой ядовито зеленой растительностью. Трава, еще не успевшая поблекнуть от дорожной пыли проезжих машин, еще недавно остро топырившиеся голые кустарники, исхудалые ветки деревьев, все это теперь украшало зеленью свежих листьев и травы. А в заполнившей автобус духоте становится все более очевидным, что весна каким-то неумолимым образом уже пролетела, осталась позади и грянула, рухнув пышным грузом и обдав жарким дыханием, настоящее лето.
Ближе к июлю месяцу лето переменится в сухую, душную погоду, застывшую в горячем воздухе пыль и пустое, безоблачное небо. Но в мае лето, а лето конечно же наступает в мае, еще кичится пышным нарядом уже пробившейся к воздуху молодой зелени, в тени которой можно найти если не спасение от жары, то временное убежище.
На поиски такой тени и отправляются первокурсники, как только прибывшие на пункт назначения автобусы выпускают их из своего разогревшегося до предела нутра на свежий воздух предгорья. Рассыпавшись по жайлоо (пастбище), они, под предводительством вожатых из старших курсов, разделяются на группы. Кто-то помогает старшекурсникам выгрузить общий скарб, кто-то идет исследовать раскинувшиеся прямо у подножья гор пастбища.
Еще в автобусе вожатые сообщили, что уходить первокурсникам куда-то одному запрещается. Софии приходится плестись за остальными несмотря на охватившую всю сущность тоску непереносимую и единственное желание уединиться, где-нибудь в стороне, вдали от бьющей в глаза ядовито-яркой зелени, от взрывающей мозг смеха студентов. Вместе со всеми она переходит крошечный, ветхий мостик, перекинутый через скрытый в чащобе глубокий арык. Больно цепляет за надетые на ногах тонкие лосины колючки терновника, пробираясь через заросли. Наткнувшись в конце пути на глубокий овраг, на дне которого лежат кучи мусора из пустых баклажек и полиэтиленовых пакетов, студенты отступают назад, возвращаясь тем же путем, каким пришли.
На месте пикника устроили игры с привезенными старшекурсниками мячами и ракетками для тенниса. Любители менее активного отдыха присели на свежую травку чтобы сыграть партию в костяные камешки, традиционную игру их предков. Кто-то из первокурсников достал карты. София приблизилась к группе, где с шумом играли в игру, не требующую дополнительных инструментов за исключением живого воображения. Участники загадывали известного из фильмов и книг персонажа, пантомимой изображая его действия, а остальные должны были угадать кого изображают. Привлекшей внимание развлекающихся таким образом Софии удается ускользнуть от них под предлогом, что ей нельзя из-за больной ноги прыгать, бегать или падать, то есть все, что и доставляет удовольствие от этих игр. Разыскав притаившуюся у кустов густую тень, София прячется в ней, невидящими глазами наблюдая с отдаления за остальными. Мыслями же ее снова затягивает к кампусу университета, к блоку В студенческого общежития, где уже давно проснулись все, включая и Мазлума. Но он все равно не написал ей. София проверяла телефон. С момента прибытия она делала это четыре раза, и семь раз, пока они ехали в автобусе.
Слуха касается звук хруста. Пробегает по спине мурашками. София вздрагивает и возвращаясь к настоящему моменту оборачивается полу корпусом к источнику звука. Это всего лишь одна из пасшихся на сочном лугу лошадей. Насыщенной гнедой масти. Молодой жеребчик незаметно прокрался к кустам, у которых обустроилась София. Смачно жуя полюбовавшиеся ему листья кустика жеребец игнорирует присутствие Софии. Желанное уединение опять нарушено. Но компания красивого и невинного создания только радует девушку.
Медленно поднявшись с земли и слегка обтряхнув лосины сзади, она, чтобы приблизиться к жеребчику и не спугнуть его, тихо прокрадывается, делая один осторожный шаг за другим. Огромный черный глаз, заметив ее маневр, подозрительно косится на Софию. Но он не уходит, продолжая срывать мощной челюстью нежные листочки и с чудовищным аппетитом пережевывать их выстроенными в ровный ряд большими, крепкими зубами. София доходит на такое близкое расстояние, что уже может дотянуться и провести вытянутой рукой по торчащей ежиком короткой гриве. Вдруг изящно вытянутая морда животного чуть наклоняется вперед к руке, и жеребец, чуть брызнув слюной, издает короткое, но сочное ржание. От него исходит дружелюбием. У чуть было не испугавшейся Софии от восторга вырывается, прозвенев в воздухе множеством серебряных колокольчиков, радостный смех. Правильно истолковав поведение друг друга, они сближаются. Девушка, сначала пугливо, но потом все смелее и смелее гладит жеребчика по твердой мордочке, и жеребец, охотно поддаваясь ее ласке, низко опускает голову к нежной руке. Но молодой желудок жеребца вскоре снова возвращает его интерес к сочным листьям кустарника, и он просто позволяет Софии продолжать гладить себя по шее и гриве. С восхищением разглядывая прекрасное и гордое создание, София шепчет ему ласковые слова, и вдруг, каким бы смешным это не показалось, но насыщенный коричневый окрас гнедой шкурки и огромные глаза жеребца вызывают в мозге другой, до безысходности любимый образ.
-Ох, мой милый, милый мой, мне так грустно. - на ухо жеребчику тихо жалуется София.
На глаза выступают слезы и не желая расстраивать своего нового друга, София оставляет его спокойно обедать у кустов, перейдя на открытый солнечному свету участок пастбища. Там жарко, но зато хорошо видно играющих в футбол на соседнем лугу ребят. Особенно приятно следить за игрой одной парочки друзей. Один высокий и худой, второй среднего роста и крепкого телосложения, с каштанового цвета волосами. Они постоянно бегают рядом, передавая пас друг другу... Куда бы не уходила София и чтобы не делала, спрятаться от Мазлума не удавалось. Внутренне борясь с желанием снова проверить телефон на поступившие сообщения, (София знает, что Мазлум ей больше не напишет), она снова и снова повторяет про себя одно и то же:
-“Я просто хотела быть его другом.”
Чем дольше задумывается София о Мазлуме и чувствах, которые питала, все еще питает к нему, тем яснее становится ей странность всего желания ее сердца. Быть друзьями. Настоящими. Заботиться друг о друге. Друг друга защищать. И тем грустнее, тем забавнее представляется желание Мазлума, больше всего на свете хотевшего, чтобы у него был настоящий друг. Вчерашней ночью, заворожившей мир сумеречным сиянием ночью, он чаще чем на все остальное сетовал, почти что скулил, о том именно, что у нет совершенно друзей. София, удивленная этим заявлением, спросила его прямо, кем же тогда является тот высокий и худой, с черными волосами парень, с которым они неразлучно ходят вместе. Она не решилась назвать Мелиха по имени, думая, что, обнаружив такие глубокие познания о личной жизни Мазлума, сделает себя в его глазах еще больше похожей на безумно преследующего свою жертву сталкера. Но называть имен не сталось нужным. Мазлум сразу же понял о ком речь. Он сам, спрятав глаза вниз, под угол ресниц, произнес почти на одних губах: “Мелих”. Уголков губ тронула таинственная улыбка, и больше Мазлум о Мелихе ничего не сказал. И Софии пришлось удовольствоваться этим, уяснив себе только одно. Кем бы ни был Мелих для Мазлума, друзьями они не были.
Запах жаренного мяса приятно доносится откуда-то со стороны, и София уже во второй раз за день возвращается на землю благодаря работе органов чувств. Желудок уныло отзывается на аромат мяса и София, движимая инстинктом выживания, ищет источник этого аромата. Находит его в разведенном на дровах мангале, где среди дыма и искр суетятся несколько раскрасневшихся от жары парней, жарящих на открытом огне маленькие k;fte. Впервые за долгое время София чувствует голод.
В ту же сторону оглядываются, и все чаще, остальные студенты, забросив и мяч, и карты, и костяные камешки при виде аппетитно щипащих на огне котлет. Когда первая партия котлет была приготовлена к делу приступила целая группа из приехавших на пикник девушек. Высоко закатав рукава и бодрыми командами подгоняя друг друга, они быстро принимаются сооружать сандвичи, начиняя еще горячими котлетами и наскоро накрошенным овощным салатом свежие, хрустящие турецкие батоны, только этим утром испечённые в печах столовой университета. Благодаря этим стараниям скоро у каждого присутствующего в одной руке оказывается такого вида сандвич, в другой большой картонный стакан с прохладным и солоноватым на вкус айраном. Со всеми остальными получает свой пай и София. Приятно с жадностью дикого голода отрвать от хрустящей корочки батона, впиваясь зубами в мягкую и воздушную мякоть. Несмотря на первоначальные сомнения по поводу больших размеров сандвича, скоро он съедается целиком, запиваясь освежающим турецким напитком. Сердобольные вожатые, бросавшие временами на добровольно изолировавшуюся подопечную обеспокоенные взгляды, предлагают ей еще сандвича. Отказавшись от добавки, София чувствует себя перенасыщенной, встает пройтись. Переутомленные после вчерашнего ноги все еще болью отзываются в напряженных мышцах и скрюченных болезненным дефектом костях, узкие туфли давят, впиваясь в мясо на тех местах, где она вчера натерла мозоли, то есть, в очень многих местах.
Прохаживаясь хромой походкой по лугу, и морща лицо при каждом шаге, она чувствует, как при этом с еще большей тревогой щурятся на нее следящие исподтишка глаза вожатых и недоумевает, как она могла довести себя до такого жалкого состояния. Но вчера, гуляя под звездным небом вместе с Мазлумом, она и не заметила, что ей больно, что она хромает, а ступни кровоточат на местах мозолей. К счастью большому, Мазлум ее хромоту тоже не заметил.
-“Любой бы заметил. Первый вопрос, который задают мне все новые знакомые, это почему я хромаю. Но он не спросил. Не из-за деликатности какой-нибудь, в нем такого нет. А потому что и не заметил.” - думает она, в свою очередь стараясь не замечать, как сморщившись от жалости на нее смотрят.
-“Но он другой, - мягко замечает голос внутри. - Он чист, как ребенок. Это заметно было по его речи, по странному поведению. Да в конце-то концов, он в серьез хочет стать пиратом!”
-“Признай, ведь он же просто на просто дурачок!” - раздается где-то из глубины противное шипение.
В сознании мелькает очередная картинка из вчерашней ночи: под сенью теней, озаренный внутренним светом, исходившим мягким сиянием из лучистых глаз, Мелек с восторженной увлеченностью поведывал ей, как купит себе на накопленные учительским трудом деньги яхту и пустится в путешествие. Конечно, это не то, что настоящий пиратский корабль, но все-таки и это хоть что-то, мечтательно лепетал он. Представь себе, обращался он к Софии, синее небо над синим морем, а на море такое же синее судно! И, очарованный представшим видением, он устремил взор в звёздную высь, откуда воображение унесло его еще дальше, за пределы осязаемой реальности. София посмотрела следом за его взглядом, тоже увидела синее небо, синее море, и на нем синий корабль. И зажмурившись быстро замотала головой. Слишком много синего, до ряби в глазах.
-Hay;r, beyaz olsun! (Нет, пусть будет белым!) - сказала София и от неба, где среди сумрачных облаков проплывал корабль, уже белый, опустила глаза к Мазлуму.
Правая бровь изящно изогнулась, оглядывая в воображении своем новый белый корабль по-хозяйски оценивающим выражением. А София смотрела на Мазлума, не в силах оторваться. Ведь то был не Мазлум. Перед ней стоял настоящий Мелек. Погрузившись в мечты, он позабыл давно о том, что когда-то был Мазлумом. Его преображение было красивее любых призрачных кораблей.
Тайный вздох срывается при созерцании картины недавнего, но уже оставшегося позади, прошлого, вчера. София слышит, как в ней заговорил новый голос.
-“Он дурачок? А какое это имеет значение? Даже дурачком не остается ли он, как и прежде, чистым и невинным, каким я его видела, каким я грезила о нем? Он мой Мелек и им он остался.”
-“Да. Вот только мой Мелек никогда не был моим. И не будет.”
Тут надорвавшие силы ноги окончательно отказывают, и кусая губы чтобы не кричать, она скрюченно и неловко садится прямо на траву, с наслаждением отдаваясь шипящей и острой боли в покрытых кровоточащими ранками ступнях, и более глубокой боли в суставах и в натянутых до предела мышцах. Боль физическая способна стать хорошим обезболивающим от боли душевной. Она не лечит саму суть болезни, но временно притупляет ее симптомы, отвлекая от гнетущих мыслей.
Пока София отвлекается таким образом, к ней снова незаметным образом приблизился новый друг-гнедой масти жеребчик. Остальные лошади держатся на дальнем участке пастбища, не подходя близко к месту лагеря, разбитого слишком шумными пришельцами, и только он зачем-то отбился от своих родичей и заглянул к ним, щипая мягкую траву, опять, возле самой Софии. Красивое и изящное молодое создание сразу привлекает к себе внимание студентов, и некоторые, не желая ограничиваться одним лишь обозрением, пытаются приблизиться к нему чтобы погладить или подкормить хлебом. К удивлению Софии, еще так недавно поддатливо позволявший себя гладить жеребчик вдруг изменился нравом, никого не подпускает к себе близко, и на все попытки ребят с ним подружится только ворчливо брюзжит и отскакивает. И все равно через несколько минут молодого жеребца опять тянет назад, к тому же месту, где сидит София, и где, очевидно, трава вкуснее.
Милое соседство с жеребчиком скрашивает самообреченное одиночество Софии, и оно бы могло продолжится до самого конца пикника, да только докучливость другой, очень назойливой, девушки не дает этому случится. Эта девушка, показавшаяся Софии совсем безобразной и, наверное, еще и скучной, никак не желала сдаваться и все мучила ее гнедого друга, суя к нему под морду на вытянутой, дрожащей руке пучки трав.
-“Будто она не понимает, что здесь трава вкуснее и не нужно ему ее травы!”- недовольно сверкнув на нее молниями глаз жалеет София своего жеребчика.
Потеряв терпение, жеребчик в итоге отворачивается от противной, выставив крутой зад и сердито брыкается мощными задними ногами, чуть не задевая руку назойливой девицы, и она со вскриком падает назад на спину. Это случается так близко от Софии, что и у нее от страха бешено забивается сердце, когда до нее долетают комья от зарывшего в гневе копытами землю жеребца. Прибежавшая на крик одна из вожатых удостоверяется сначала, что назойливая девица в порядке, потом просит больше никому не подходить к жеребчику близко, а Софию пересесть в другое место. Напуганная произошедшим инцидентом София без каких-либо возражений исполняет эту просьбу. Лагерь студентов вскоре и так снимается, и автобусы снова увозят их к кампусу университета. Мазлум так и не написал Софии.
***
Она просто хотела быть его другом.
Взглянув на вышеизложенное вместе с тобой, мой снисходительный, (в чем нет сомнений, если ты дошел в чтении так далеко), читатель, то взглянув с ретроспективы на первый опыт любви нашей героини, я хочу постараться дать ответы на некоторые вопросы, которые возможно могли возникнуть у тебя и прояснить оставшиеся за туманом неопределенности моменты.
Почему любовь и дружба в Софиином сердце сходятся в единое ядро одного понятия и чувства, я не стану объяснять и передаю ответственность по разрешению этого вопроса самой Софии. Вскоре, на что надеюсь искренне, София заговорит сама и даст ответы на все, что возможно. Покуда-же этого не произошло, позволь мне и дальше продолжить свою роль посредника и прибавить еще несколько сведений касательно этих самых чувств. И пусть данное отхождение от сюжета подобно рентгеновскому лучу пронижет повествование сквозь плоть и душу его и оголить пред нами скелет, но, как и врачи, я считаю сопровождающуюся вредным излучением процедуру необходимой для дальнейшего лечения. София любила Мазлума, София любит и сейчас его, София всегда будет любить его, потому что нашла в нем друга, сказочного, волшебного и просто святого, чистого, непорочного. Ангела... Который должен был ее спасти.
Каким-то видимо интуитивным чутьем смогла она разглядеть среди множества других - его. И пристальным, не знающим покоя наблюдением за предметом своей страсти, София лишь убеждалась в верности своего первоначального предчувствия. Перед ней возник тот самый. Мазлум, Мелек, он был, как и София, чужим среди всех.
Никогда и никто не здоровался с Мелеком первым.
Зорким взглядом любящего сердца София всегда подмечала, что если Мазлум находился в группе, и если кто-то из знакомых подходил к этой группе поздороваться, то Мазлуму пожимали руку всегда последним. Такой же обычай здороваться с каждым в отдельности существовал и в классе Софии. Вошедший утром в класс одногруппник обходил всех присутствующих. Делал это он для того, чтобы пожать руку или чмокнуть в щеку, что зависело обыкновенно от половой принадлежности вошедшего, но не всегда. Обойдя весь класс и видя, что никого с кем он еще не здоровался уже не осталось, такой вошедший в конце замечал Софию. Притупив взор черных глаз вниз, она сидит спереди, на самой ближней ко входу в класс парте. И к ней тоже тогда подходили видимо только для исполнения долга воспитанной приветливости и поздороваться.
Никогда Мазлум не разговаривал много с другими. В столовой он только ел и пил, на улице - курил. Даже в больших компаниях друзей, в которых София стала видеть его в последнее время, Мазлум лишь мягко и учтиво улыбался и кивал, когда всюду вокруг поднимался общий смех и гомон. Также, как и в группе будущих журналистов София была немой рыбой среди стаи безостановочно чирикающий птах. Пожалуй, единственный за весь учебный год раз, когда Мазлум говорил и говорил много, произошел в день их свидания. Мазлум говорил, говорил, сначала подталкиваемый к беседе подготовленными Софией заранее вопросами. Затем и сам, войдя во вкус и уже после просмотра фильма, выйдя из закусочной и порешив пройтись пешком до кампуса, не в силах остановится и перестать говорить. Он говорил так много, что Софии с трудом удавалось вставить свое одно или два слова, чтобы как-бы разбавить редким замечанием беседу, больше напоминающую монолог. И это был действительно монолог, монолог Мазлума, который в сумраке опустившейся ночи постепенно раскрывался в Мелека. И чем дольше слушала его София, тем очевиднее становилась причина, по которой они, он, Мазлум, и она, София, теперь гуляли вместе. Причина заключалась в боли.
Мазлум источал боль. Он сам - кровоточащая рана. Рубцы на нем лишь только начали затягивать дыру, зияющую в душе. Задеть ее случайно, даже взглянуть на нее кому-то со стороны - причиняет боль.
Поэтому он такой странный. Проявления странностей в поведении Мазлума явственно предстали в наблюдениях с близкого расстояния, в день х, в день их с Софией свидания. Мазлум мог то остановиться на ходу, то вдруг замолчать и даже не улыбнуться. В первый раз София заметила это по дороге в кино. Неверно истолковав, что хотела сказать София на турецком и решив, что она принимает его за вора, остановившийся на дороге столбом, Мазлум выглядел так, словно сейчас ее ударит или, как минимум, развернеться и уйдет. Но он не ушел. Не ушел он и тогда, когда София на прогулке после кино посреди разговора ненароком пролепетала, что все взрослые на самом деле скучают по детству. По ее мнению это было неудивительно, ведь детство самая счастливая пора в жизни любого человека. Заявив это она оглянулась на Мазлума, и запнулась, и даже приложила ладонь ко рту, словно поняла, что произнесла что-то неподобающее. Настолько устрашил ее мрачный взгляд, с каким остановившийся на ходу Мазлум уставился куда-то в темноту.
Больно было Мазлуму и когда он вспоминал о матери. Она осталась там, дома, объяснял он Софии. Она была больна. К ужасу, к ошеломлению Софии, Мазлум признался, что ему бы хотелось остаться и провести все летние каникулы здесь, в Кыргызстане. Он больше не хочет возвращаться домой. Более того, он принял решение, что не вернется туда. Но мама просит его вернуться. Его мама очень религиозная, набожная женщина, снова и снова повторял Мазлум, рассказывая Софии о ней. Она так хотела, чтобы и Мазлум последовал ее примеру, но он не верит в Бога. Он любит маму очень сильно, и верит, что после смерти она то конечно попадет в рай, но сам он не верит в Бога и боится смерти. Больше всего на свете Мазлум боится смерти.
Делясь с Софией своими страхами, своими секретами, Мазлум то отходил от нее далеко вперед, то отставал на несколько шагов позади, то ходил рядом с ней бок о бок, задевая на каждом шагу твердым плечом или острым локтем. А огромные глаза все время менялись. Временами их озарял ясный свет. Например, когда он планировал свое учительское будущее всегда с чистым и опрятным костюмом, или когда он осмеливался взглянуть дальше и видел себя уже среди синего моря, на борту яхты, стоящего на корме в костюме пирата. На это София лишь моргнула, скрывая всю озадаченность по абсурдности подобных фантазий. И тихо вздыхала, когда те же, ею столь любимые, глаза окутывал непроглядный мрак, потому что Мазлум опять уставился ими куда-то в пустоту.
“Дурачок” потом сказала себе София. Она не хотела признаться в этом до последнего. Даже самой себе. Она видела в нем и нечто другое, своего Мелека, своего Ангела, и ужаснулась увидев, какое у ее Ангела лицо. Да, дурачок и был тем самым Ангелом, и тем и другим Мазлума с делала его боль. Боль, которая все время сближала их с Софией друг к другу. От этой боли она просыпалась среди ночи, в страхе перед чем-то непонятным, забытом. Боль, которую и сам Мазлум узнал в Софии, и после этого неожиданно переменился к незнакомой девушке, защищал ее, ходил вместе с ней все то время, пока по универу расползали своими лапамии непристалые слухи о девушке.
Боль, от которой сестра Мазлума несовершеннолетней девочкой убежала к чужому мужчине.
Боль, которую хочет забыть в яде алкоголя его младший, yaramaz, брат.
И боль, которая сделала из Мазлума дурочка, а из дурочка в Ангела. И боль, которая так тянула Софию к Мазлуму. Потому что отголоски той же боли она слышала и в собственной душе.
Да, Софию и Мазлума тянуло друг к другу нечто отличное от того, что обыкновенно происходит между людьми их возраста. Боль была их невидимой связью, оба они были двумя живыми, кровоточащими ранами, пробивающими душу. Эти раны никогда не заживают до конца.
Единственным, пожалуй, отличием между ними было одно “но”, представляемое в лице миловидном и даже слегка аристократическом. Высокий, стройный, хрупкий рядом с широкоплечим и крепким Мазлумом, как фарфоровая статуэтка... Мелих. София всегда была одна. С Мазлумом всегда был Мелих. Мелих был их отличием друг от друга, и можно даже сделать предположение, что Мелих был и препятствием между ними. Есть ли логическая связь между исчезновениями из нашего романа Мелиха и изменениями в поведении Мазлума по отношению к Софии я отказываюсь судить. Но параллельность между двумя этими переменными имеется, и скрывать это бессмысленно. И кто знает, возможно, Мелих и послужил главной причиной тому, как закончилась дружба Мазлума и Софии. Не успев и зародиться.
***
-“Я просто хотела быть его другом.”
София думала об этом и задолго после возвращения с вечера свидания.
Наступил уже поздний вечер, нанятый университетом автобус довез всех отдыхавших на пикнике студентов до кампуса, а оттуда София с несколькими пересадками добралась до родного городка, к родителям на выходные. Все было как обычно. Но только непонятным осталось для нее как она доехала до города, а потом шла от автобусного вокзала до самого дома пешком, дорога, занимающая сорок пять минут времени. Она просто вдруг оказалась на пороге родительского дома, ничего не понимая. Сознание отключилось из жизни на несколько часов.
Входная дверь выходит на кухню, где первой ее встречает Гульмайрам. Они целуются в щеки, как делают это всегда, и мама ставит чайник, как тоже всегда делают, если в дом кто-то пришел. Расспрашивая о делах дочери пока София моет руки, через дверь в ванную, мама накрывает для нее на стол, и все протекает по заведенному порядку, и только Софии чудится что в маме что-то изменилось. Давно уже не видела она этих нежных огоньков в глазах Гульмайрам, давно уже не замирала от ее мягких объятий и удивляется тому, какой же мама может быть внимательной, нежной, ласковой.
Как и отец, мама работает шесть дней в неделю и двенадцать часов в сутки. Оба родителя по возвращению с работы домой могли находится только в предельно усталом состоянии. Таковой представлялась Софии жизнь среднего, как гордо обозначала статус их семьи Гульмайрам, класса среднеазиатской страны. Жизнь в беспрерывной работе, изнуряющей постоянными нагрузками, хронические болезни, как следствие этих нагрузок, и пропавшая за всем этим жизнь. Но все это делалось работящими руками среднего класса именно для жизни. Точнее, для денег, которыми обеспечивается жизнь. Хотя денег все равно всегда оказывается меньше, чем надо.
Возможно, обнаруженная в матери необычная нежность, или бодрость, или нежность, проистекавшая от бодрости, но что-то толкнуло Софию на то, чтобы выйдя из ванной комнаты, вся разрываемая от жажды поделиться самым важным, что было на душе, она выпалила маме все разом. Радостно, горько, признается она ей о любви перед молодым человеком, которого почти не знает. О таком она никогда с ней не деилась. Перебивая саму себя, порой болезненно сломленным смехом, рассказывает она о том, как она его любит, что она позвала его в кино сама и вчера они как раз-то и сходили на него. И с подробностями передает ей всю историю Мазлума. Утаив лишь, пожалуй, о его заветной пиратской мечте.
Гульмайрам слушает дочь не перебивая. Каждая черточка в лице ее замирает и только увеличенные в зрачках глаза беспрестанно следят за ней в немом удивлении. София знает, что такое лицо у Гульмайрам появляется в тех довольно редких случаях, когда мама просто не понимает ее.
Лицо в непонимании у мамы еще очень схоже с тем, какое появляется у нее, когда она боится Софию. Такое тоже случалось. Вероятно обе, и мать, и дочь, хорошо помнят тот случай, когда в черных глазах Гульмайрам отразился ледяной ужас при взгляде на собственную дочь. Это произошло несколькими годами ранее, но обе они хорошо помнят, как остались однажды также вдвоем наедине. В тот день Гульмайрам, рассказывая дочери о чем-то, мимоходом обронила, что, оказывается, оперировавший Софию детский ортопед недавно умер. Через знакомых ей удалось узнать, что в последние годы этот бывший прежде успешным и даже знаменитым на всю страну врач ушел в запой. Произошло это после его позорного увольнения с работы. За жалобу одной молодой медсестры в домогательствах со стороны врача. Последствием развернувшегося в больнице скандала стали развод врача с женой и прекращение всех сношений с единственным сыном.
Он умер в полном одиночестве, отравившись от алкогольной передозировки. Гульмайрам передавала горькую весть о трагически кончившейся судьбе врача, продолжая мыть в раковине грязную посуду, а София тем временем сидела у нее за спиной и молча слушала, кроша овощи к салату на ужин. Мать обернулась к ней, они взглянули друг на друга, и неожиданно глаза у мамы расширились, лицо замерло, и только нижняя губа безвольно опустилась, чуть приоткрыв рот. И только тогда София поняла, что широко улыбается.
Воспоминание это мелькает при взгляде на то, как снова замирают все живые черточки в лице Гульмайрам и София замолкает, не рассказав о Мазлуме и их свидании в кино до конца. А конец был ясен, прошло двадцать часов с момента получения последнего от Мазлума сообщения, и он так ей больше и не написал. София замолкает, но мама и не старается вернуть ее к прерванному на полуслове рассказу, и только кивает головой, отстранённо уставившись в свою кружку с чаем. Обе, и мама, и дочь, погружаются глубоко в свои разные думы, и вздрагивают при звуке отворяемой двери. В кухню входят вернувшиеся с покупками из магазина остальные члены семьи, папа и младший брат, который тут же с радостный воплем кидается на плечи к сестре.
Во время семейного ужина София необыкновенно говорлива и весела и с большим энтузиазмом делится с родными о впечатлениях после организованной для всех первокурсников поездки в горы. С того самого момента как младший брат бросился обнимать Софию, ее то и дело охватывает чувство что вот-вот, и она разревется перед родными, они все узнают, а ей и подавно кажется, что вся правда написана на ее лбу, (жирными, красными буквами выведено “я люблю парня, который меня отверг”), и... И смех ее становится громче, речь торопливее и невнятнее, но несмотря на все ее старания скрыть от них правду... За столом смеется и говорит одна только София. Даже никогда не замолкающий младший брат теперь сидит, затихши и только ставшими огромными от беспокойства глазами следит, как старшая сестра перестает громко смеяться только для того, чтобы запихнуть себе в рот огромные куски от торта, и, почти не пережевывая, проглотить их. К счастью, хотя бы бисквит был очень нежным, и глотать кусками было не так больно. Близкие только на половину съели свои кусочки от торта, София же накладывала себе в тарелочку уж второй, и третий кусочек, пока от него остается меньше четверти, а София не может заставить себя съест более не кусочка, еле сдерживая рвотный позыв. После ужина она запирается в ванной, сует пальцы в глотку и ей не приходится глубоко лезть, потому что переполненный желудок и так выворачивало. И она очистилась.
Уединившись после этой малоприятной процедуры у себя в комнате, София взялась за дневник.
“Сердце иногда можно отключить и остаться живой. Теперь я умею это делать.”
Отметила в дневнике София, проживающая стадию меланхолично-фиалкового цвета. И отключила телефон.
***
Меланхолично-фиалковая стадия.
Однако телефон снова включился на следующий день и оставался включенным все выходные. София все равно ждала сообщения от Мазлума. Когда зарядка на телефоне села, ей пришлось постоянно бегать в свою комнату, где она поставила телефон подключенным к питанию, и проверять уведомления о поступивших сообщениях. В ином случае, позволив себе безвылазно сидеть у телефона, она вызвала бы еще больше подозрений у Гульмайрам, чей бдительный взор итак во все два дня исподтишка следил за дочерью. По-настоящему дела стали плохи из-за неожиданно нагрянувшего посреди ясного дня шторма. Завывая беснующимся ветром, подсоединенные к дому для доступа в интернет провода разнесло в клочья сильной бурей. Пришлось бежать в непогоду в ближайшее интернет-кафе, отпросившись от надзора матери под предлогом неотложного домашнего задания по турецкому языку. Зря только одежда промокла насквозь, пока девушка, с вывернувшимся наизнанку от мощного порыва ветра зонтиком в руках, бежала под сплошным потоком ливня в сухое и теплое, а главное, подключенное к вай-фаю, интернет-кафе. Во все шесть часов постепенного высыхания в стенах кафе Мазлум не написал ей, хотя в профиле его аккаунта и обозначалось, что он сидит онлайн.
Даже в живых очередях на прием к врачу поликлиники минуты не умеют протекать так медленно как во время ожидания звонка или сообщения от того, в ком заключена твоя жизнь. Жизнь Софии была заключена в Мелеке, Мелек был заключен в Мазлуме, а Мазлум теперь трансформировался в волны и электрические сигналы, которые приобретали смысл в символах и знаках, в графических изображениях и аудио-видео записях, образующих целый мир, целого отдельного человека, в находящемся в руках телефоне.
Понедельник. За концом самых долгих в своей жизни выходных, бледная и нервная, София увидела в университете оффлайн версию человека, прототипа, которым бредила все эти дни. Мазлум был в универе, жив-здоров. Они вместе с Мелихом стояли в коридоре и о чем-то оживленно беседовали – улыбались – смеялись друг другу. София смотрела прямо на него. Подходя к ним на шаг, на два, все ближе и ближе, она уже почти раскрыла рот чтобы сказать “Merhaba”, но на расстоянии разделявших их полутора метров Мазлум сам поднял глаза на Софию... Глаза как два огромных, золотых солнца... Они отвернулись от нее. София прошла мимо, не сказав ни слова. Только хромота пока она проходила мимо усилилась. Нывшая с той самой ночи их совместной прогулки, боль в ноге проходить не желала. По дороге в общежитие съела купленные в камке две порции мороженного за раз. В комнате на все вопросы соседок отвечала лишь смехом, принявшим новые, желчные нотки. Приняла решение отключить телефон насовсем. “Сердце иногда можно отключить и остаться живой. Теперь я умею это делать.” - отметила тем вечером София в дневнике и впервые за долгое время уснула крепким, непробудным сном.
Всем вероятно знакомо то чувство, когда засыпаешь крепко, а просыпаться потом не хочется. “Не хочу просыпаться...” с мольбой возносится София к нам с тобой, читатель. Но мы, как и полагается любому творцу и первоначальной цели, ради которой он творит, будем глухи ко всем мольбам подвластных и заведем в хилом, обмякшем и усталом теле механизм, который будет заставлять Софию подниматься с постели, умываться, чистить зубы, делать... Ладно, про макияж можно забыть. И превратившуюся в сплошную густую кучу непослушные волосы, не расчесав, можно собрать в дульку и ходить в полном безразличии ко всему миру, что явственно следует из безразличия к собственному внешнему виду. Ходить так до конца времен. Вот и София будет ходит в состоянии безразличия на уроки, по привычке выходить на переменах в коридор. Есть же, по привычке, в столовой. И порой оглядываться за плечо, наблюдая, как за столом позади ест другой человек. Каштановые кудри. Массивные плечи. И огромные, золотые глаза, они отдаленно напоминают о чем-то, что все-таки ускользает, не давая воспоминанию разрастись до размеров боли.
А сидящий возле этого человека другой, тоньше и бледнее, вызывает почти что злость, которая, впрочем, также быстро таит, как упавший на растопленную печь комок снега. София сохранит безразличное выражение, когда лысый и лопоухий, похожий на хмурого гномика хожа, положив к ней на парту лист с последним сочинением на тему вероятности космических путешествий в будущем, скажет, одобрительно кивая: “Hi; fena de;ildi.” . Чувства покинут и вкусовые рецепторы Софии, потому как сколько бы ей не удалось запихнуть в рот все прежде любимые лакомства, но вкуса и наслаждение от них испытать у нее больше не получится. В погоне за былым источником удовлетворения София даже быстро наберет в весе, распухнет. Но бледность и постоянно опухшие глаза не станут скрывать правды от внимания друзей. Даже в комнате будут деликатно избегать разговоров о Мазлуме, хохот вечерней болтовни девушек-соседок переменится на сдержанные переговоры через кровати. Однажды, под утро, София даже услышит в тихом перешептывании Сезим с Жибек, как первая скажет второй:
-Бедная София... А ты бы смогла полюбить такого?
-Как Мелек? Он же всегда в одной и той же одежде ходит! - даже чуть возвысит голос в возмущении Жибек.
-“Одна и та же одежда...” - подумает, улыбнувшись София. - “А я в ней только безукоризненный вкус стиля кежуал замечала.”
И только раз за период сиреневой меланхолии у Софии чуть остановится сердце, и голова закружится, как при предобморочном состоянии.
Снова включив телефон, потому что было уже все равно, что больше не будут поступать от него сообщений, она вдруг увидит среди других оповещений сообщение от него. Поступило сегодня, сейчас, пятью минутами ранее, возвестят ей данные о сообщении. Но открыв и прочитав его, София тут же рассмеется новым, горьким смехом. Сегодня она возвращалась с занятий пешком, по короткой дороге через заброшенное поле аэродрома. А спереди, совсем как раньше, шагали два неразлучных друга. София сначала даже не заметила их. Потом, почувствовав на себе тяжесть чьего-то взора, она поднимет взгляд и увидет Мелиха. Он быстро отвернулся от нее. София было думала развернуться и пойти в сторону автобусной остановки, где могла бы сесть на троллейбус, идущий до самого кампуса. Но это бы означало, что она избегает встреч с Мазлумом, а это, конечно же, было не так. Ей все равно, ей абсолютно безразлично! И в доказательство самой себе София продолжила идти короткой дорогой, жестоко хромая из-за режущей в бедре острой боли. Она видела, как Мелих что-то шепнул на самое ухо Мазлуму, он обернулся и долго и грустно смотрел на Софию, а она не отвела взгляда.
“Bug;n seni g;rd;m ve can;m ;ok ac;d;. Aks;yordun ve o kadar yaln;z g;r;n;yordun ki. Baca;;na bi ;ey oldu mu?” - будет говорится в сообщении Мазлума.
-“Он посмел меня пожалеть!” - будет думать и посмеется София.
Потом она возьмет себя в руки, убедит Мазлума в том, что она в порядке, и объяснит, что проблемы с ногой у нее еще с самого детства, к хромоте она привыкла и беспокоится о ней не зачем.
Чтобы Мазлуму действительно было незачем беспокоится, София станет намеренно и всюду ходить лишь в компании с кем-то. Например, с одногруппницами, без общества которых спокойно обходилась раньше. Или под руку с красавицей Жибек, с которой сдружилась больше, чем с остальными соседками по комнате.
В контраст выходным, прошедших в ожидании, неделя безнадежности пролетит незаметно, перескочит несколько дней, чтобы София неожиданно обнаружила себя в вечере четверга. Что-то словно стукнуло по голове.
-Завтра пятница.
Кормившая натертой морковкой улиток, Сезим оборачивается к Софии и подтверждая ее слова, кивает головой. Выходя из ванной комнаты вместе с клубами пара, Мээрим в махровом халате и закутанной в полотенце головой что-то ворчит о быстро пролетевшей неделе. Со второго яруса кровати доносится женский голос, вещающей что-то о веган диете. Это Жибек проваливается из времени за просмотром роликов на ютубе. Комната все та же, квадратная, как заполняющие ее коробки с пожитками девушек, как стол у окна, само окно, но вот только все теперь в ней настолько живое, двигающееся, яркое, что в новом гиперчувствительном восприятии Софии комната предстает в новом обличие и ей становится ясно. Что все ей ясно.
-Завтра пятница. - повторяет она, словно кто-то был не согласен с этим.
-“Если завтра пятница, то я уеду домой сразу после уроков и не увижу Мазлума больше на этой неделе. Если я не увижу его больше на этой неделе, это значит, что я больше не увижу его никогда.” - рассуждает она про себя внезапно прояснившимся и задействованным в полную меру сознанием.
Перед мысленным взором возникает картина из забытого, уже как будто давно канувшего в прошлое, сна. Образ распростершегося на земле Мелека, с огромной дырой пустоты в груди, из которой вытекает ярко фиолетового цвета жидкость с блестками, этот померещившийся кошмар только сильнее убеждает ее в том, что она действительно больше не увидит его. Не имея времени на дальнейшие рассуждения, София восклицает:
-Я должна его увидеть! Я напишу ему!
Звук видео с ютуба приглушается, Жибек свешивает хорошенькую головку к ним и ее длинные волосы падают прямыми прядями вниз. Что-то лепетавшая Мээрим замолкает, на лице ее застывает глупая улыбка. Отложив кормежку своих любимцев, Сезим тихо проговаривает:
-Хорошо, напиши если хочешь. Но... - запинается она, в неуверенности взглядывая Софии в глаза. - Ты уверена?
-Я уверенна! Я хочу, хочу видеть его! - почти кричит София в ответ.
Сезим пожимает плечами и отворачивается к улиткам, Жибек возвращается к просмотру видео и только глупая улыбка Мээрим еще продолжает сиять на распаренном после горячего душа лице ее. Быстро, молниеносно набирает София сообщение, просит, просит в нем прийти Мазлума, спуститься к лобби, где она будет ждать его.
Проходит мучительно долгих семь минут, прежде чем он отвечает. Он делает домашнюю работу и не может спуститься.
-“Anlad;m.” - отвечает София после охватившего ее минутного ступора.
Возвращается в комнату, потому что все время ожидания провела в коридоре. Ждать сообщений от парня лучше в длинном, и удобном для того, чтобы шагами измерять всю его протяженность, коридоре.
Увидевшая ее первой Сезим осторожно спрашивает:
-Он ответил?
София может только рассмеяться своим новым, с горькими нотками желчи, смехом. Вибрация в руке телефона прерывает его. Поступило новое сообщение. Она уже знает, от кого оно.
-“Sen iyi bir insana benziyorsun.”
И вслед за этим еще одно.
-“Neden biz arkada;lar olamay;z?”
И вся громада мира обрушилась на маленькую нее.
Конец меланхолично-фиалковой стадии.
***
Правило по жизни № 5.
Предложение остаться друзьями заканчивается всеми возможными исходами, за исключением самой дружбы.
Коллапс.
В лепешку.
Жалкая скорлупа, шелуха, бывшее когда-то человеком.
Не содержит в себе более ни мыслей, ни чувств, ни души.
Ее уносит ветром в известном только одному ветру направлении.
Все вышесказанное верно описывает состояние, какое охватывает Софию после нанесенного удара. Предложение дружбы. От того, о дружбе которого только и мечтает она. Но сделанное при данных обстоятельствах предложение ясно дает знать получившему, что ему не позволяется более видеть, слышать и тем более думать о человеке, сделавшем его. И став безвольной шелухой, Софию уносит куда-то вниз по лестнице, через лобби прямо к выходу на улицу. Без куртки выбравшись на свежий ночной воздух Софию-шелуху несет дальше по дворику общежития, на размеренных шагах сомнамбулы туда, где прежде по столько раз простаивала она, дожидаясь выхода из общежития Мазлума с Мелихом. Ветер дует направо и Софию клонит туда же. Она идет, низко опустив голову и опустив взгляд в каменные плиты, пока закончившаяся дорожка не приводит к покрытому диким вереском полю. Тупо глядя с полминуты на раскрывшееся перед ней широкое открытое пространство, София оборачивается назад и видит мерцающие огни уличных фонарей погруженного в темноту студенческого кампуса. Отступать некуда.
Перейдя за бордюр дорожки и нарушив этим актом неповиновения некую невидимую границу между вещами дозволенными и вещами безрассудными, София вступает в мрак дикого поля. По неровным и мягким кочкам тяжело ходить, особенно в темноте. Ногу что-то цепляет и София спотыкается, чуть не падает на коленки, но умудряется сохранить равновесие на одной ноге. Высвободив несколькими резкими рывками зацепившуюся ногу, она делает еще шаг и два, вперед, потом ветер затихает и нежно отпускает ее опустевшую оболочку прямо не землю.
Внизу, в траве дикого поля тепло и мягко, почти уютно. София чувствует под собой, как шевелятся живые существа, шныряющие в примятой траве. Голоса тысячи сверчков, кузнечиков и каких еще только неведомых насекомых вдруг поглощают ее в голоса своего замкнутого, отдельного мирка, скрытого от глаз, ночной жизни. Что-то крупнее обычных насекомых прошуршало в соседних кустах. Вероятно, какой-то грызун. София лежит неподвижно, только глубоко поднимая грудь при вдохе, и отпуская при выходе. На низком небе темно, и только несколько звезд, далеко заброшенных друг от друга, слабо мерцают. Шуршание в кустах повторяется, на это раз настойчивее.
-“Что, если это змея? Или крыса?” - тихо промолвило разумное начало в голове.
Страх как будто слегка оживляет опустевшую оболочку, девушка брезгливо содрогается. Мысли о змеях и крысах наводит на другое, более глубокий и древний страх, оставленный в детстве, в те годы, когда она еще верила, что призраки и вурдалаки страшнее людей.
-“А что было бы, если бы они, (призраки и вурдалаки), на самом деле существовали?”
Пробудившись от шума в кустах, притаившиеся в окружающей темноте призраки-демоны устремляют свой жадный взор на Софию, брошенную всем белым светом на их поле. Еще мгновение и они набросятся...
София жмурит глаза... Но вместо воплей слышит только, как страшные духи плачут, смиренные жалостью к ней. И ей самой так жалко себя, что расплакаться хочется, но доброе, теплое поле еще не настолько излечило ее от ступора бесчувственности и глаза остаются сухими.
Вдруг со стороны дорожки до нее доходит звук чьих-то голосов. Голоса приближаются, испуганная, София неловко пытается приподняться. Люди, которых она слышит, останавливаются.
-Ой, ким ал жакта? - тонко вздрагивает женский голос.
-Алкаштар окшойт. - настороженно притихши отвечает ей более грубоватый, мужской голос.
София, услышав нелестное для себя предположение приближающихся, замирает на месте. Торопливые шаги быстро удаляются по направлению к кампусу. Проходивишие мимо студенты торопятся уйти от подозрительной личности, лежащей в кустах. Вслушиваясь в их отдаляющиеся шаги, и постепенно убедившись, что они ушли совсем, София решается подняться. Чуть пошатываясь на неровных кочках поля и словно бы подтверждая этим справедливость новоприобретенного статуса алкаша, София пробирается назад к дорожке, назад к цивилизации и к жизни. Выбравшись на твердый цемент, она хорошенько обтряхивает свою одежду со всех сторон и удивляется тому, как оказывается, однако, похолодало. Подгоняемая напоминанием об алкашах, а все-таки вдруг кроме Софии в ночном поле водятся и другие алкаши, уносит прочь свое начинающее заново оживать тело к безопасному и приветливо мигающему впереди своими огоньками студенческому дому. Правда, тело еще остается ватным, восприятие опухшим, словно его погрузили глубоко под воду, где все зрительные и слуховые сигналы притупляются пока проходят сквозь толщи воды. Таким ватным и отупевшим существом, она возвращается под крышу общежития, отмечается в журнале присутствующих жильцов, с трудом поднимая отяжелевшие ноги поднимается на свой этаж, опускается в постель, закрывает глаза, открывает глаза и видит уже утро нового дня.
Не почувствовав сна, встает разбитой. Но не усталой, а скорее просто... тяжелой. Вместе с Жибек они едут до языкового центра на троллейбусе. Стоя повернувшись лицами к окну, они молча наблюдают, как снаружи проплывают улицы просыпающегося и бодро снующего взад-перед по своим делам города. Троллейбус проезжает уже половину пути до их остановки на Университетской улице, как София замечает шагающих друг подле друга Мелиха и его... Она не может задержать направление своего взора на одной точке, и поворачивает лицо вслед за оставшимися позади, улыбающимися друг другу, счастливыми, прекрасными...
Когда пара парней исчезает за областью видимости, София оборачивается и встречается глазами с Жибек, которая тоже видела их. Обе девушки тяжело вздыхают.
Интересно, всем ли людям знакомо счастливое чувство проснуться как будто в ином измерении, в отличном от всех, совершенном дне, полным сил и энергии для покорения всех доступных полю зрения вершин? Однако никаких видимых причин подобному воодушевлению сил и не предоставляется. В таком случае всем так же должно быть известно и другое, прямо противоположное чувство беспредельной тоски, правда, приятно обволакивающей в нежных волнах грусти, и, главное, абсолютно беспричинной.
В прошлой жизни я была мужчиной. Но мужчиной творческой деятельности, полным романтизма архитектором в очках. И потому в прошедшей ипостаси, романтичным юношей, мне грезилось все, что беспричинно грустно бывает тогда, когда тот, другой “я”, представленный в противоположном олицетворении единого целого, проще говоря, моей душой в другом теле, а еще точнее, нашей общей душой, начинает от чего-то грустить и страдать. Страдания души одной переносят обе ее части, хотя не проживающей их из непосредственного опыта половинке души возможно и легче, и потому ей на долю падает только внезапно возникшая милая меланхолия, когда как на другой стороне земного шара второй половинке, вполне возможно, приходится переживать худшие минуты жизни. Как бы то не было, связь эта существует, я верила в нее в бытности своей юношей-архитектором, я верю в нее в настоящем своем теле девушки.
Правда не знаю, было ли грустно Чаймену, когда страдала я. Еще до момента нашей первой встречи. Он, конечно же, никогда не верил в мои подобные фантазии, и лишь повторял свое излюбленное “Konu yine kar;;t;” когда я начинала говорить ему о таких вещах. Хотя он в своей настоящей ипостаси и есть почти что архитектор. Ведь, по сути, профессия инженера конструктора, представитель которой Чаймен, исходит от прародителя своего - искусства архитектуры, не правда ли? И когда мы только познакомились он показался мне достаточно романтичным инженером конструктором,.. мечтательным. Так я порешила сначала.
Одним из первых вопросов, которые я задала ему, был из разряда: “А что, если...?”
-Что, если бы машину времени изобрели и каждому человеку предоставили шанс отправиться в путешествие по времени, но при условии, что есть только один билет туда и обратно? Куда бы ты направился тогда, в будущее или прошлое?
Он улыбнулся, сверкнув стеклышками очков в оправе, но ответил.
-Будущее слишком безнадежно, я бы отправился в прошлое. В Италию эпохи Возрождения, познакомился бы с Леонардо да Винчи и стал его учеником. Ведь я и сам конструирую модели изобретений. - капелька самодовольства скользнула в тонкой, на одних уголках губ, улыбке.
-Ого... - в почтительном благоговении неосознанно вырывается и протягивается у меня. - А почему будущее слишком безнадежно?
-Машины, над конструкцией которых я работаю, поработят мир, безработица распространится повсюду и станет повсеместным делом.
-Какой кошмар, значит ты делаешь эти машины?
-Да, я делаю.
Разговор принимал просто глупую форму и я расхохоталась, прекрасно помня о преимуществах своего голоса и тембра, особенно красивого в смехе. Плечи Чаймена задергались в беззвучном смехе, холеная белая ручка прикрывала улыбку и сам он наклонился ближе ко мне, а глаза за стеклышками очков хотели жадно поглотить и вобрать. Он часто так смотрел на меня раньше. Больше он так не смотрит. Зато если раньше, первой писала, почти всегда, одна только я, то теперь пишет только он, а я с трудом принуждаю себя отвечать. Мне тяжело и неохотно разговаривать с ним, а он мне пишет только из одной жалости. Я знаю, что ему меня теперь очень жалко.
…
-София, говори.
-Хорошо.
Глава 4.
Виновная.
-Наверное, следует начать с самого начала.
-Хорошо.
Произошло это в 201... году, в одном из близлежащих от города поселков. Там располагается государственная курортология реабилитационного лечения, где, несмотря на безоблачное слово “курортология” в названии учреждения, проводились серьезные хирургические вмешательства и уже за ними следовал реабилитационный период. Вероятно, большинство из оперированных в стенах этого здания осуждаются на пожизненное прохождение профилактического лечения. Я среди числа относящихся к этому большинству.
Свою первую операцию я перенесла в пятилетнем возрасте. Она должна была излечить меня от недуга с ногой, запущенного из-за долгого лечения совершенно здоровой коленки. По ошибке причину хромоты и боли в ноге определили в колене вместо незамеченного вывиха тазобедренного сустава. В последствии мой случай определят как врачебную ошибку. Я была бы счастлива, если бы ошибки призванных лечить ограничивались лишь ошибками лечения. К сожалению, это не так.
Но проблему с ногой запустили, хромота усилилась, боли продолжались, и родители, разузнав из слухов о творящем чудеса детском ортопеде, практикующем в государственной курортологии, двинулись дальше туда, в расположенный недалеко от столицы поселок.
Отец нем меня всю дорогу на руках, так как нога болела уже всегда, и мы пустились в многочасовой путь сначала от дома до автовокзала нашего городишки, оттуда до автовокзала большого города, потом прямиком до вышеупомянутой курортологии.
В кабинете врача после стандартного осмотра и изучения рентгеновского снимка на солнечном свете, бившем из окна, знаменитый ортопед выдвинул мне вместо обыкновенного вывиха новый диагноз, с длинным и сложным названием. Название звучало столь внушительно, что и я, и родители сразу поняли, что случай наш действительно запустили. Апам говорила, что меня потом сразу же положили в больницу и им пришлось одолжить постельное белье и посуду у живших недалеко от курортологии родственников, потому что никто из них не ожидал, что меня сразу же после осмотра решат оперировать.
Воспоминания о первой операции ограничиваются немногим. Почему-то очень хорошо запомнилось, как все суетилась перед операцией апам, организуя врачам обед, которым они с отцом должны были накормить усталых после операции врачей. Атам же молча стоял в стороне, как, впрочем, всегда. Я отлично запомнила, что главным блюдом будут манты, потому что уже после операции апам предлагала мне подкрепиться, поднеся к моей постели тарелку с мантами. От мант я, в известном состоянии ужаса разрезанного тела после наркоза, конечно же, с отвращением отказалась.
О самой операции помню, как обрадовалась, узнав, что завтрак отменяется из-за того, что перед операцией нельзя есть. На завтрак подавали отвратительную больничную кашу. Помню, как орала и брыкалась на руках у апа, когда в палату вошла огромная, толстая русская женщина в просторном белом халате, белым колпаком на голове и с закрывающей все лицо до маленьких, голубых глазок, марлевой маской. В руках у нее был огромный шприц. Потом помню, как уже безразлично смотрела на то, как уменьшались и уменьшались атам и, плачущая у него в объятиях, апам, пока огромная медсестра на каталке увозила меня куда-то.
Дальнейшие воспоминания следует скачкообразной последовательностью. Возможно, потому что на меня уже подействовала сделанная медсестрой инъекция. Каталка без предупреждения превратилась в тележку американских горок, и я сорвалась на ней по невероятно огромному, растянувшемуся на всю вселенную, аттракциону. Горки то сломя летели вниз, то резко сворачивали вбок, потом круто вздымались ввысь, выше фиолетового неба и казались живыми, все время двигающимися и растущими. Горки постоянно проходили сквозь какие-то кольца, как будто вратами сомкнувшиеся вокруг путей для горок, и переливающихся яркими огнями. Но самое странное в кольцах было то, что они чем-то напоминали лицо толстой медсестры, сделавшей мне укол, и проходя сквозь них я как будто попадала к ней прямо в разинутый рот. Но, как ни странно, больше медсестры я не боялась, ее голубые глазки тепло улыбались каждый раз, прежде чем проглотить меня вместе с тележкой, а голос ласково успокаивал.
Потом я заметила, что перед моей тележкой, оказывается, растянулась какая-то белая шторка, заслонив мне виды всех скатов и подъемов горки. За то на белую ткань падали темные тени врачей, стоявших за этой шторкой. Их я узнала по высоким колпакам, тянувшимся от голов и доносившимся из-за шторки голосам. Самым же захватывающим моментом во всей операции, о котором позднее я не раз имела удовольствие пересказывать двоюродным сестрам и братьям, был тот, когда на шторку упала тень маленькой бензопилы, задребезжавшей в руке у одного из врачей и я, затаив дыхание, наблюдала, как бензопила опустилась вниз, к спрятанным за шторкой ногам.
Пришла в себя я уже в постели воняющей хлоркой, белой больничной палаты. Хлорка только перебивала какой-то другой, более глубокий и мерзкий запах. Так воняет застоявшаяся моча. Первое чувство, охватившее меня в онемевшем теле, была жажда мучительная. И я стала в отчаянии молить склонившую к моей постели голову, мужеподобную, обезьяно-человеческую женщину, которая настаивала к тому же, что она моя апа. Меня возмутила, как эта мужеподобная обезьяна осмеливается выдавать себя за мою маму, но жажда мучила все сильнее, и я решила не слишком ее сильно гневать, чтобы получить хотя бы капельку воды. Но бородатая обезьяно-женщина лишь мочила мои потрескавшиеся и ставшие шершавыми от обезвоживания губы мокрой ваткой. Я жадно облизывала губы, но от этого только еще больше хотела пить.
К постели вскоре подошло ещё одно обезьяноподобное существо, на этот раз просто обезьяна-обезьяна-мужчина, у которого кроме бороды, как у той, пытавшейся обмануть меня, женской обезьяно особи, были еще и усы, странно напоминавшие отцовскиен ко. Он тоже попытался выдать себя за моего ата. Я стала требовать от обезьяно-мужчины, чтобы он угомонил свою жену и велел ей перестать меня мучить этой дрянной ваткой и дать полную пиалу воды. А также чтобы оба они перестали притворяться моими родителями, потому что я знаю, что на самом деле они обезьяны. Но они только смеялись над моими требованиями, и продолжали мочить ваткой сухие губы, которые я искусала до крови, потому что ничего, кроме жажды, не чувствовала.
Постепенно онемение тела прошло, и тогда я впервые завела личное знакомство с болью, той самой, которая взрывает мозг, причем не только тому, у кого все болит, но и всем, кто слышит крики последнего.
В криках и слезах протекла реабилитация после первой операции, во все время которой меня кололи, бинтовали, мазали, снова погружали в наркоз, ввинчивали в тазобедренный сустав ноги штыри, снова развинчивали их...
Во время этого длительного и мучительного процесса мне и приснился однажды странный сон, запомнившийся на всю жизнь. Ослепительный белый свет, врачи в белых халатах и большой мальчик, поставленный ко мне на кушетку, голый, и плачущий, как будто он не старше, а младше меня. Ему, кажется, было девять лет, а мне ведь было только пять, думала я, и я не плакала… Что было бы, если бы они потрудились мне дать такую дозу наркоза, чтобы я отключилась полностью и не узнала ничего об этом сне? Ответ прост, не было бы этой книги. Но, может, им нужно было, чтобы я была в полусознании.
Не хочу об этом думать. Нельзя. Я и теперь ничего не чувствую, говоря об этом так, как будто произошло все с кем-то другим. Словно случись подобное с другим ребенком это бы умалило весь немыслимый ужас произошедшего. Мне жаль того ребенка... И все же легче говорит о нем, как о ком-то чужом. Со мной ничего такого не происходило… Или… Все произошло только во сне, в непонятном и странном для ребенка сне, и к настоящей реальности он не имеет отношения. Я бы искренне верила в легенду о “сне” и по сей день, да только в четырнадцать лет пришлось столкнуться с правдой лицом к лицу. И принять ее на погибель ребенка, которому он приснился.
Положительный результат от первых двух операций длился недолго. Только научилась я после снятия гипса и удаления всех шурупов самостоятельно вставать с инвалидного кресла и, при поддержке апа, делать первые шаги, как возвратившиеся хромота и боль водворили нас с родителями обратно к порогу реабилитационной курортологии.
Не помогли две первые операция, поможет следующая. Метод тот же, изменился лишь имплантат, с шурупов на спицы. К моменту подготовки к проведению третьей операции мы с мамой обе кажется выросли и стали в области операций более сведущими. Обе мы стали замечать, и с немалым удивлением, что у всех пациентов нашего доктора имеются одинаково расположенные на одном и том же месте, сходные по форме и глубине, шрамы: толстый, длинный, безобразный рубец, криво протянувшийся вдоль бедра и уходящий в середине своей глубокой ямкой под кожу. Я больше всего боялась смотреть на эту ямку. Мама, в предчувствии нехорошего, стала расспрашивать матерей остальных маленьких пациентов, с которыми меня положили во время реабилитации после третичного оперирования. У всех один и тот же шрам, один и тот же метод, спицы или шурупы, и только диагнозы разные. Появившиеся по данному открытию сомнения не дали родителям согласиться на предложенную впоследствии четвертую операцию. Четвертой операции и вовсе не должно было быть. Спустя нескольких лет реабилитации итоговый осмотр оперировавшего ортопеда дал положительный вердикт, уверяя нас с родителями, что на сей раз нога моя совершенно исцелилась. Вскоре я брошу костыли, как уже оставила инвалидное кресло, и больше мы не вернемся назад, обещал доктор. И, все же, мы вернулись.
Злобно ударяя резиновыми ножками костылей по зацементированной дороге, вероятно уж к своему сотому приезду в дрянную курортологию, я ненавидела даже саму дорогу, ведущую в измучившее меня и моих родителей здание, как люди всегда винят камень и дерево, разрушают здания, сносят памятники в отместку за то зло, к которому причастны руки людей. Но вернуться мы были принуждены, так как пока шло время, и здоровая нога росла, больная оставалась такой же тонкой и хилой, вогнутой внутрь на месте, где должно была быть головка недоразвитого бедра. А главное, больная нога становилась короче здоровой, возвращалась хромота, и, что еще хуже, боль.
Осмотрев меня, ортопед, запомнившийся мне из детства как красивый и старый человек ученого и невозмутимого вида, с прежним энтузиазмом предложил сделать еще одну операцию. Мы знали по дошедшим до нас от других пациентов нашего врача слухам, что если после двух-трех операций дети еще ходят на костылях, то четвертая приковывает к постели безвозвратно. Как оказалось, даже некоторые сотрудники отделения ортопедии держались того же мнения. Старая старшая медсестра, та самая, сопровождавшая меня в первую операцию русская медсестра, тело которой по истечению лет становилось еще тучнее, а улыбка ласковее, после традиционного по встрече с нами выражения удивления, (“Какой взрослой девочкой ты стала, София. И как же время быстро пролетело!”) покачав головой полушепотом посоветовала моей маме отказаться от новой операции, и искать выход дальше, за пределами этих стен.
С годами, проведенными вместе со мной в различных больницах, мама узнала одну надежную истину, что слову работавших давно старших медсестер можно доверять почти что так же верно, как и слову врачей. К тому же, тоже самое сказали массажистка, ЛФК тренер и многие другие медсестры из процедурных кабинетов. Никакой прямой выгоды от операций они не получали, зато давно знали нас с мамой на лицо и были с ней на ты. Потому видимо, как бы это не прозвучало, мнение медсестер повлияло на решение родителей больше, чем статус квалифицированного врача, рекомендовавшего очередную операцию.
Поиски другого выхода привели нас в другую больницу, потом еще в другую, и еще, пока мы и вовсе не выехали за границу на обследование к знаменитым, уже на масштабах мирового уровня, ортопедам. Все трудности по сбору денег на организацию кампании к заграничным врачам обошли мое бремя стороной. Я только знала, что отец, кажется, взял в долг. Билеты на поезд выделила благотворительница депутатка, часть денег на лечение пожертвовал местный в нашем городке миллионер-мафиозе, что-то было накоплено самим отцом, таене и таята с айыла , продали скот, и вырученные с него деньги также пошли на лечение. Проще говоря всем миром, постепенно набралась необходимая сумма, и наступил день, когда отец вернулся домой в приподнятом настроении и с черным кейсом в руке. Он открыл его и мы с мамой одновременно ахнули от представшего нашим глазам невиданного зрелища. Кейс ДО САМЫХ КРАЕВ был заполнен деньгами. И до, и после, я не видела больше такого множества бумажных купюр в одном месте, и пока ата, считая хрустящие серые бумажки выкладывал их аккуратными столбиками на диван, я глубоко вдыхала ноздрями особый запах денег и вдруг почувствовала, что моя семья стала богатой. Можно было столько всего купить на эти деньги! И жалко было очень, что все деньги должны уйти на лечение…
Торжествование.
Этого единственного слова достаточно для описания моей реакции, когда проводивший обследование иностранный врач, спросив сначала, где меня так прооперировали, заметил, что данного вида операции решаются проводить лишь в трех странах мира. При чем о третьей он узнал только что, из наших уст. Этих слов от авторитета мира медицины было для меня достаточно, чтобы про себя обвинить ответственного за сделанные три операции врача и усладить обвинением, словно мщением, сохранившее злобу против лечащего врача сердце. Обсуждая впоследствии сей неизвестный нам ранее факт, мы с мамой пришли к обоюдному согласию, что и то, что всем пациентам нашего бывшего врача делалась одна и та же операция, и весть о редком проведении таких операций, говорит только об одном: над нами ставили опыты. Вынеся жестокий приговор бывшему врачу, мама волнительно поделилась своим благоприятным впечатлением от иностранного врача, по ее мнению, во всем выдававшем отличного специалиста и уж он то, конечно же, вылечит меня. С чем я легко и полностью согласилась.
Так, за границей, мне были сделаны еще три операции.
Мама всегда говорила, что когда-нибудь я вылечусь и забуду все пережитое как кошмарный сон. Не знаю когда же наконец-то до меня дошло, но однажды я поняла, что вылечиться полностью не получится никогда. Заграничный врач сделал все, что было возможным на тот момент. Говоря простым языком мои кости тазобедренного сустава сломали в нескольких местах, надели огромный аппарат, состоявший из трех обхвативших кругом ногу от тазобедренного сустава до колена титановых колец, постепенно растягивавших сломанные кости благодаря параллельно соединявшим кольца аппарата стержням. Стержни служили деталями для регуляции расстояния колец меж собой, нанизанных на стержни и державшихся в фиксированном положении обыкновенными гайками. Не слишком изящная для ножки десятилетней девочки конструкция выглядело особенно страшно благодаря длинным спицам, попарно на каждое кольцо проткнувшим ногу насквозь и торча из ноги таким образом четырьмя концами, и так на каждом из трех уровней. С боку бедра торчал один толстый-претолстый штырь, вкручивавшийся аппаратом в недоразвитую головку тазобедренного сустава и лишь углубившим, по крайней мере так мне казалось, образовавшуюся после прошлых операций, противно вогнутую внутрь, ямку. Поэтому и казалось Софии-девочке, словно аппарат вцеплялся в нее зубами.
Как известно, все гениальное просто. Работа сего устрашающего своим наружным видом аппарата, так сказать, основывалась на естественной склонности всех живых тканей при разрушении клеток к обратному сращиванию и самовосстановлению. Кости разломали, чтобы потом они сами тянулись друг к другу, в стремлении срастись и снова стать единым целым. Главная забота врачей состояла в том, чтобы не давать им этого сделать до конца и постоянно раздвигать концы костей друг от друга на крошечное расстояние и в итоге достичь желанного - удлинить до необходимых размеров укороченный по причине какого-то нарушения сустав. Возможно, в попытках передать способ действия аппарата так, как уразумела его сама, я сильно исковеркала истину чрезмерными упрощениями обывателя и потому воздержусь от разглашения имени, которому принадлежит изобретение этого аппарата и которое по сей день он и носит, именуясь аппаратом И-рова. Но вы всегда сможете его узнать по одному устрашающему виду.
Наверное, поначалу я плакала даже больше от ужаса самого представшего после операции. Нагромоздившись на мою бедную ногу, впившись в нее спицами, вжившись в мою сущность толстым штырем, одним словом, чудовищной наружности аппарата. Ни один из просмотренных фильмов в жанре хоррор, к сожалению, не подготовил меня ко встрече с И-ровским аппаратом. И хотя за время проведенных по подготовке к операции нескольких дней в отделении я уже успела увидать пациентов с громоздкими аппаратами, водруженными на суставы самых разных частей тела, и мы с обоими родителями даже обомлели от страха при случайном столкновении в больнице с первым больным, у которого аппарат установлен был на самой голове, (бедняга напоминал ходячего Франкенштейна), ничто оказалось не могло сравниться с тем ощущением, когда видишь этот самый аппарат на своей собственной ноге.
Как бы то ни было, ужасы ограничились лишь первыми несколькими неделями. Всех оперированных детей ставили на ноги уже на следующий день после установления аппарата. Да, ходить было больно. Но и лежать на кровати тоже было больно. Кровати для пациентов с аппаратом специально были сконструированы так, чтобы за напоминающий стержень для балдахина установку цеплять крючками на концах прочных веревок тяжелый аппарат, тем самым позволяя ему оставаться вместе с больной ногой навесу, пока пациент в представлении всех остальных частей тела лежал на кровати. И хотя подвешивали аппарат, вероятно, для того, чтобы воспрепятствовать любой возможности, неловким движением или ударом, деформировать его строение, а также и уменьшить дискомфорт, какой испытывали бы пациенты, соприкасаясь аппаратом с твердыми поверхностями, все равно чувствовать, как висит и разрывается от боли часть твоей живой плоти, подвешенной к верху крючками за протыкавшие ногу насквозь кольца, было малоприятно. Особенно в первые дни, когда раны еще не затянулись и я, несмотря на коловшиеся обезболивающие, в самом прямом смысле слова постоянно чувствовала пронизывавшие меня в ноге спицы, (боль яркая и острая, сводящая с ума), и толстый штырь сбоку таза, (боль глубже и дольше, доводящая до беспамятства).
Да, пока раны не зажили, это и выглядело, и чувствовалось как настоящий ад. И может именно потому, что чем младше были пациенты, тем быстрее отходили они после операции, мои младшие товарищи по больничной палате учились бегать уже через неделю после операции. Всем известный факт, что молодые ткани пластичнее и заживают скорее, работал и здесь. И как же не правы были тогда упрекавшие меня в нетерпении за неумолчные стенания мамаши самых маленьких, ставивших своих игравших, спокойно волоча за собой огромные аппараты, деток мне в пример. Как бы то ни было, но страхи умереть от болевого шока не оправдались, и через неделю другую и я игралась вместе с другими. Начав с нескольких шагов на костылях, потом с каждым днем увеличивая дистанцию на еще пару новых шагов, я обозначала себе предел не болью, которая была всегда, а охватывавшими в первые прогулки головокружением. Таким образом постепенно учишься проходить весь коридор в отделении самостоятельно, уже без стоявшей позади с распростертыми руками, для страховки при случаи падения, апа. Потом доходишь до лифта. Спускаешься на нем на другие этажи, и тебе уже становятся доступны кафетерий, библиотека и даже кружок рукоделия с детским хором.
Если бы мне рассказали о том, что ждет пациентов с аппаратом в следующем этапе процесса восстановления, я бы не поверила тому, что буду не просто ходить, таща на ноге подобную громадину, но и увижу как другие пациенты с аппаратами выполняют тяжелые атлетические и гимнастические упражнения. Научившись ходить, не морщась уже на каждом сделанном шагу от боли, мы с апа стали ходить в настоящий спортивный зал. Там мы делали упражнения для предотвращения контрактуры, заново обучаясь сгибать и разгибать колено. Это потрясающее чувство, когда ты ощущаешь свои спицы, чувствуешь эту уже знакомую режущую боль и все равно можешь пересилить ее и продолжать сгибать колено, пока боль не доходит до предела, всегда, почему-то, озарявшегося в глазах белым светом.
В спорт зале делались упражнения, в хоре учились песни и готовились к выступлениям. В детском отделении была даже своя школа. К каждому ребенку школьного возраста приходил на индивидуальные занятия свой преподаватель. И я, вместе со всеми детьми мира, с гордостью получила свой аттестат об успешном окончании учебного года, хотя не разу и не вышла за пределы территории больницы. А территории эти были по истине огромны, и содержали в границах своих все, что могло пригодиться для существования. Родители шутили, что это один город в другом.
Нам повезло также и с тем, что время госпитализации пришло на теплое летнее время. В другие времена года в этой чужой стране климат был известен своими гораздо более суровыми холодами, чем привычный нам дома, в солнечной Центральной Азии. Летом, научившись вскоре даже ходить на небольшие расстояния и вовсе без костылей, мы с подругами, а их мамы с моей апа, все вместе гуляли по относящимся к территории больницы паркам сутки напролет. Сутки напролет - почти в самом прямом смысле слова, если вспомнить о явлении, ставшим для нас с апа очередным открытием в новой стране. Белые ночи.
В отличие от апа, для которой белые ночи стали настоящей бедой, вызывая у нее бессонницу, я была в восторге от них. В самые первые после операции, и самые тяжелые в том числе, ночи, мне, возможно только чисто по психологическим причинам, но становилось будто многим легче, когда мрак за широкими окнами многоместной больничной палаты отступал уже спустя несколько часов коротенькой ночи и по миру расступался еще слабый, равномерным светом расцветающий небосвод, привнося покой и в мою душу. Встречала я белые ночи вся в холодном поту после доводящего до предела изнеможения лихорадочного бреда. И засыпала в прохладном покрове их призрачного света.
Но, как уже я говорила, боли продлились недолго. Скоро раны вокруг спиц затянулись настолько, что почти позволяли бегать на костылях, не чувствуя ноши в виде аппарата. Точнее, аппарат чувствовался, но уже как естественное продолжение тела. Добавочный отросток от ноги, как палец, но, возможно, только больше. Я игралась с другими детьми, занималась в школе, ходила в хор, библиотеку и спортзал и, можно сказать, была счастлива. Единственно омрачавшие наше с апа покойное существование были недельные закручивания болтов, расширявших расстояние меж колец, и тем самым раздвигая пытавшиеся сомкнуться разломанные концы костей еще на один мучительный миллиметр. В первое время сопровождавшаяся слезами и бесполезными отказами идти к, поджидавшему с гаечным ключом в руке наготове, врачу, обязательная процедура возвращала назад забытую на время боль, хотя и с меньшей силой. Постепенно свыкаясь и с этими процедурами, я научилась молча терпеть боль, кусая нижнюю губу до того, пока не выступят капельки крови. От чего нижняя губа у меня постоянно была в кровоточащих болячках.
Впервые столкнулась с болью, какую нельзя, искусав губы, стерпеть, когда мой ата, прежде снимавший квартиру близ больницы и навещавший нас с мамой каждый день, был вынужден уехать назад, домой, чтобы работать и высылать нам деньги на лечение. После его отъезда, несмотря на все счастье от игр и занятий, какими обеспечивала нас новая больница, я впервые затосковала по родине. Тоска по дому сопровождала каждую госпитализацию и раньше, но на сей раз мне не хватало не одних только родных лиц, но даже таких вещей, о которых прежде я никогда не задумывалась. И стало противно мне видеть затонувшие вдали, в тумане, бескрайние просторы плоских, чужих, земель. До невозможности не хватало вида наших синих гор, обрамляющих высотой до небес весь горизонт с одной стороны, и, с другой стороны опускаясь ниже, бурее и зеленее, расширяясь по горизонту приземистыми горами. При каждом глотке воды, которую мы для питья постоянно были вынуждены покупать трехлитровыми бутылками в магазинах, я вспоминала нашу, чистую и сладкую, воду, какую мы пили дома прямо из крана. Даже сам воздух здесь казался таким затхлым и влажным, по сравнению с нашим чистым воздухом предгорьев. И донимавших здесь всех, детей и взрослых, прожорливых москитов у нас дома никогда не бывает так много и не пьют они у нас дома так много крови, и еще, и еще... Я вспоминала обо всех этих преимуществах жизни в родном краю над чужбиной, пока один за другим выписывались дети, с которыми играла, а я оставалась.
К счастью, не прошло и полугода, как собранные на лечение деньги закончились, остались уже позади проведенные еще две операции, а о новых пока речи не было, и потому, к самому счастливому моменту в моей, той моей, жизни, к нам с апа вернулся и наконец-таки забрал домой ата. Не знаю каким образом им удалось убедить врачей отпустить нас, и я даже была склонна подозревать, что не последнюю роль в благосклонности разрешивших нам поехать домой врачей оказались привезенные ата из дома гостинцы: персики, абрикосы, виноград, анар и огромный арбуз, который разлился во все отделение сочным и волшебным ароматом, пока его разрезали в кабинете старшей медсестры. Фрукты были такими сочными и сладкими, каких я и вовсе не ела после того дня. Были и хрустящие корочкой и нежные в белой мякоти тандырные лепешки, и множества пакетов с миндалем, арахисом, грецким орехом, фисташкой и кешью, с черными, блестящими маленькими изюминами и мягко-оранжевой, крупной курагой, а также пара красивых бутылок, резко пахнущее содержание которых, конечно, заинтересовало меня меньше, чем все остальное. Поблагодарив за гостинцы и отдав необходимые рекомендации, врачи пожелали здоровья и благополучной дороги, заставив прослезиться апа, которая, впрочем, почти весь день выписки плакала от радости, а медсестры даже вышли провожать нас до самого выхода из отделения. Все были счастливы, весь мир смеялся и пел в тот день, когда меня выписали из больницы и мы поехали назад, домой, на родину.
Назад возвратились мы на том же транспорте, на каком и прибыли, на поезде. Полюбив раз и навсегда мерное и покачивающееся передвижение на железнодорожных рельсах, сопровождаемое такими же мерными звуками грохота стали о шпалы и пронзительным свистком машиниста, я и не заметила, как прошли в дороге два дня. Слезли мы на станции на территории соседней с отечеством страны. Что было уже неплохо за учетом того, что мы находимся уже в Центральной Азии. Здесь, мне казалась, атмосфера была другой, пронизанная желтоватым оттенком фильтра ностальгии. Ее можно было различить, если посмотреть на окружающий мир в здешних землях через призму эффектов фотошопа. В братской стране нас встречают такие же улыбчивые люди, как на родине, и может оттого у нас у всех раскосые глаза, потому что мы часто улыбаемся?
Процесс высадки на перрон с огромным аппаратом на ноге мог бы занять целый сюжет для отдельного романа приключенческого жанра. В итоге меня все же благополучно опускают с высоких ступеней вагона, вместе с остальным багажом. До дома, настоящего и основного, еще остается совсем чуть-чуть, и расстояние до него мы преодолеваем на такси. Если бы не многочасовое ожидание в длинной веренице машин на таможеном осмотре, необходимом для пересечения границы, а затем томительное и напряженное стояние на самой проверке паспортов и багажа, под надзором прохаживающихся неподалеку солдат с настоящими автоматами, мы бы приехали многим раньше.
Было далеко за полночь, когда мы катались по городу, с наслаждением прохлаждаясь на ветерке вечернего бриза после душного дня в ожидании таможни. Уже в столице моей страны. Продуваемый в опущенное окошко воздух – сладкое дыхание самой жизни, и проносимые мимо огни ярче и приветливее, и даже все заведения и магазины, с выведенными над входом светящимися лампочками и гласящими “магазин”, “парикмахерская”, “ночной клуб”, и т.д. названиями, от того только, что рядом с каждым русским названием стоит аналог на моем, родном языке, звучными и мелодичными, как оказалась, словами “д;к;н”, “чач-тарач” и даже “т;нк; клуб”, все это стало для меня любимым, как никогда и прежде. Я даже вскрикнула в переходящем за края наслаждении, когда на полпути мы сделали остановку и мне дали попить купленную в придорожном магазине нашу воду. Таким вкусным и сладким был первый глоток ледяной воды, хрустальной, из ледниковых родников наших гор.
Дома нас встретили родные. Солнце еще не встало и вошли мы за порог дома в полной темноте, потому, как еще бывает только на родине, дома могут отключить электричество, и зачастую это случается ночами, пока все спят и не могут заметить хитромудрого способа экономии энергетического ресурса. Иногда, правда, выключают свет и днем. Днем все бывают на работе. Но кушать за накрытым к нашему приезду и заполненным различных яств столом при свете свечей даже еще приятнее. Долгая и утомительная дорога домой дала о себе знать. Я успела только щипнуть кусочек от лепешки и проглотить одну сочную ягодку из разрезанного на дольки граната, как глаза закрылись сами собой. Я заснула глубоким, здоровым сном, у себя дома.
Последующие осмотры больной ноги проводились в наших местных больницах. Каждый такой осмотр производил фурор на здешних врачей. Я проходила на прием вне очереди и в кабинет осматривающего врача созывались научные сотрудники всей больницы дабы полюбоваться украшавшими уродливыми кольцами мою ногу чудом медицинских технологий. С детским тщеславием наслаждалась я восторгами и удивлением этих уважаемых мужей, почти гордая аппаратом, привезенным мной на ноге, как если бы то было мое собственное изобретение. Вот в школу с таким чудом ходить не слишком то удобно, потому продолжить начатое за границей обучение пришлось, не выходя из дома. Ко мне стала приходить классная руководительница, перподаватель русского и математики.
Учительница была человеком. И вместо доступных в моем случае только двух базовых уроков, какие она преподавала, она занималась со мной и по остальным необходимым для школьников моего класса предметам, хотя оплачивать лишние часы у постели ученицы с инвалидностью никто не собирался. Когда она приходила к нам после утренних занятий в школе, из всех учебников откладывали мы только английский, только лишь по той причине, что она и сама не владела этим иностранным языком. Но, чтобы мне не отстать от других сверстников и в этом направлении стандарного обучения, родители наняли частного репетитора. Уроки у частного репетитора, почему-то, все же были менее продуктивными, чем с моим учителем, преподававшим все предметы. Возможно, несколько влияло и то, что, как мне казалось, англичанке все никак не получалось привыкнуть к забавному виду моей постели, сооруженной, стараниями ата, в нечто подобное палатки. Под шестами и простынями палатки прятался, дабы не смущать мою учительницу по английскому, подвешенный на бинтах чудо аппарат. Своей же учительницы я не стеснялась, и, в душную погоду, отшвырнув все простыни сидела с аппаратом на виду, пока она объясняла мне суть теорем и грамматических правил.
Ата ходил на работу, апа оставалась целыми днями возле меня, дома. Общими стараниями нам удалось адаптироваться к новой жизни. При всем этом наблюдения у врача, оперировавшего меня за границей, никто не отменял, и мы с ата ездили к нему на консультации каждые полгода, ради тридцати минут осмотра значительно сужая возможности семейного бюджета. О чем я тогда, конечно же, даже и не задумывалась. Это продолжалось пока мы однажды не сели на поезд снова все вместе, втроём с апа. И на сей раз визит в больницу не ограничился одним осмотром, так как планировалось снять два верхних кольца с аппарата и необходимо было после этого лёгкого хирургического вмешательства провести некоторое время на больничной койке. Мешавший нормальной жизни и больно торчавший из головки тазобедренного сустава толстый штырь удалили ещё перед выпиской, в последнюю операцию. Потому, весело громыхавший поезд нес нас в полном воодушевлении и мы с нетерпением ждали момента долгожданного избавления от грузного металлолома на моей ноге.
Однако легкое хирургическое вмешательство, как выяснилось, было не таким лёгким. В последствии горько пожалела я о своем легкомысленном решении отказаться от общего наркоза во время процедуры удаления колец. А вместе с ними и извлечения длинных спиц, пронизывавших ногу на подобие шампуров для шашлыка. Все дело было в волосах. У меня всегда волосы опускались длинными и густыми локонами. При знакомстве женщины никогда не могли удержаться от того, чтобы не погладить меня по волосам или взять в руку на весу тяжёлую косы. Люди, при виде моей роскошной копны, не уставали восхищаться и хвалить моих волос. Но вот проводимые операции, или точнее, применяемый во время их наркоз, итожился без исключений одним и тем же малоприятным исходом: сначала забавные видения, потом мои крики в коридоре. Пока меня, бессознательную после операции, прикатывали на каталке в палату, я орала на всю глотку, не только жалуясь на свою «бутум» , но также называя по фамилии своего лечащего врача и обзывая его дураком. Приход в себя знаменовался уже знакомой жаждой воды, за которой, конечно же, следовало нечто ещё похуже. Непереносимая боль. Обезболивающие уколы должны были притуплять боль, но уколов я тоже боялась до жути. И даже на то, чтобы тебе вкололи страшную иглу зачастую приходилось молиться. Начиная с первого дня операции медсестры, к несчастью, делать уколы чаще четырех раз не соглашались.
Но самым огорчительным для нас с мамой была следующая за всем этим постнаркозная линька. Мои длинные, прекрасные волосы... Характеризовалась линька ежеутренним нахождением моря спутанных нитей из волос на подушке и целыми клочками собиравшимися на расчёске после расчёсывания. В пропорциональной зависимости от увеличения числа проведенных операций, моя коса становилась все уже и легче, а прямой пробор на голове шире.
Потому, узнав о праве выбора на удаление колец с наркозом или лишь под действием сильного обезболивающего, я без долгих колебаний выбрала второе.
Уже корчась и извиваясь на кушетке в процедурной, я, находясь в полном сознании, обзывала всех врачей пофамильно дураками и почему-то ещё трусами, оря, что есть мочи, и пытаясь пнуть здоровой ногой того несчастного, которому пришлось взяться за это дело по удалению спиц. Раскрасневшийся и запотевший под маской, закрывавшей его свежее лицо, молодой врач, которому подсунули расправляться со мной, кровожадно расправлялся с моим аппаратом при помощи инструмента, подозрительно напоминавшего обыкновенные плоскогубцы. Кольца снимались легко, гораздо сложнее обстояло со спицами. Спицы сначала отрезались у самой пробки, какие нанизывались на них с каждой из торчавшей стороны и коими как бы закупоривались получавшиеся из-за спиц в ноге дырки. Затем врач извлекал оставшийся в ноге обрезанный с двух концов кровавый обрубок спицы. Больнее было даже не тогда, когда изнутри извлекались кровавые остатки от спиц, а когда, дернув по всему моему существу и коснувшись души, напоминающим плоскогубцы инструментом отрезались концы спиц. Эта боль была предельная, напоминающая по цвету твердое вещество, раскалённое до бела. В глазах и в правду все белело пока плоскогубцы с хрустом переламывали мои дорогие спицы.
Когда все закончилось и два верхних кольца аппарата были удалены, я, из оставшихся последних сил, закатила ещё одну истерику. Оставшись впервые за такое долгое время без двух верхних колец, я снова почувствовала обе ягодицы, как только они коснулись и снова лежали на твердой поверхности кушетки. Раньше широкие края колец мешались, и я могла лежать либо в полу висячем положении, с зацепленным наверх аппаратом, либо повернувшись на здоровый бок. Теперь, почувствовав под собой свою попу, я с ужасом поняла, что не могу коснуться кушетки спиной, точнее поясницей, мешали выпирающие ягодицы.
Уверенная, что это значит, что со мной стало что-то не так за весь долгий период ношения аппарата, я с охрипшим от рева голосом пыталась объяснить это неправильное изменение своим отчаявшимся родителям. Во время производимого надо мной извлечения спиц, они оба зачем-то присутствовали при этой процедуре и очевидно побелели на плюс несколько седых волосков, пока наблюдали и тщетно пытались успокоить оравшего и корчившегося от невыносимой боли своего единственного ребенка прямо у них на глазах… И я ещё долго жалобно скулила, недоверчиво щурясь на родителей узкими щелями, в какие превратились опухшие в слезах глаза, пока они убеждали меня, что так и должно быть, и спина над попой никогда не касается кровати когда лежишь на спине.
По окончанию пережитого процесса удаления аппарата, без наркоза, я убедила и себя, и других, что во мне и после такой ужасной расправы осталась твердость характера. Несколькими часами позднее, уже с наложенным на ногу вместо аппарата и наскоро высушенным с помощью мощного фена, чьи обжигавшие мою измученную плоть огненные потоки воздуха стали последним испытанием на тот день, мы столкнулись в коридоре с главным врачом отделения. Ата и апа увозили на каталке то, что осталось от меня прежней, когда, на пути мы случайно столкнулись с главврачом отделения. Он, поприветствовав нас всех, решил любезно поинтересоваться, больно ли мне было.
-Нет. – с ненавистью прорычала я, глядя из-за щёлек распухших век прямо тому в глаза, и видя, как он пытался скрыть смущенно-смешливую улыбку.
Пролежала я на больничной койке от силы дня три, и уже обратно мчалась на обратном поезде домой. С того знаменательного дня с каждым новым визитом к врачу с меня постепенно снимали сначала нижнее, оставшееся последним, кольцо, затем и гипс, отчего мне стало легче во всех смыслах слова. После того, как с ноги была убрана последняя ноша, я долго смотрела на свою ощутимо уменьшившуюся за это время, по сравнению со здоровой, левую ногу, не в силах поверить, что это случилось и на ноге больше ничего нет, легко приподнимая, и без аппарата, и без гипса, словно оголившуюся ногу в воздух.
-Джинсы... - тихо произнесла я про себя, когда до меня наконец-то дошли преимущества начинающейся теперь новой жизни.
Ага, первым, что пришло в голову, были джинсы. Джинсы, классические брюки в школу, лосины, колготки, да боже мой, даже шорты в обтяжку теперь были доступны мне и моей новой ножке! Прежде весь мой набор штанов представлял собой пару уродливых балдахин и халат, все на три размера больше моего настоящего, так как только такие огромные шаровары было возможным натянуть на громоздкий аппарат. Притом еще и разрезав посередине одну из штанин, приходящую на больную ногу, чтобы пришить к полученному разрезу молнию, через которую было удобнее извлекать аппарат. Но теперь решено, окончательно и бесповоротно... Джинсы.
***
Ты, конечно, не знаешь этого, читатель, но я уже несколько дней не могу взяться за продолжение этой главы. Боже мой… Ты конечно же не знаешь, как мне тяжело писать. Я сама принудила Софию к тому, чтобы она начала говорить… А теперь хочу заткнуть уши и даже, (о, страшное желание), не писать больше, лишь бы не слышать и не видеть того, что будет здесь, на этих страницах, дальше.
Мне стыдно, читатель, правда, стыдно пачкать бумагу такими вещами, о которых будет идти речь далее. Но разве я это пачкаю бумагу, или это они испачкали ее жизнь? И разве не ясно мне стало теперь, когда я уже столько дней не могу писать, а только ем сладкое, мороженное, творожок, шоколад, (по ночам плачу, когда никто не видит), что, написав об этом, просто хочу очиститься. Избавиться раз и навсегда от грязи, спадающей липкими, смердящий комьями с кожи, рук, живота, шеи, ног, волос, рук, спины. Грязь приелась даже к лицу и щекам, и ко лбу и у глаз, ее не оттереть, не отодрать никак иначе, как не рассказав о ней.
Хотя грязь, пусть и невидимая глазам, все же чувствуется другими. Я знаю, что они чувствуют ее расползшиеся пятна на моем теле, они слышат ее запах, и потому они сторонятся меня. Они - это все. Пока на мне эта грязь, никто и никогда меня не полюбит. Мне безразлична их любовь. Но... Он меня тоже не полюбит, мой Чаймен... Он ушел и теперь с жалостью только следит за мной, на расстоянии, не подпуская к себе, как раньше, близко, словно я могу заразить его своей грязью. А ведь он знает, как сильно я его люблю. Он знает, держит в своих бережных объятиях и все равно далеко. Утешает меня оттуда, этого далеко, заверяя, что я встречу достойного, что я встречу другого. Хоть и знает, что без него мне бы лучше умереть одной, а он трус и не может с этим смириться. Он боится испачкаться мной и не может признаться в этом низком страхе. В прошлой жизни из нас двоих мужчиной была я. В настоящей жизни из нас двоих мужчина снова я.
Прости мне очередную межстрочную истерику, читатель. Прости и ты, София. И говори. Твое бремя говорить. Мое бремя писать то, о чем рассказываешь ты. И пусть будет читатель нашим с тобою единственным судьей.
***
После снятия аппарата я проходила три с половиной мучительно-зудящих месяца в гипсе, который вместе с остатками от аппарата сняли уже на родине наши местные врачи. На дорогостоящие зарубежные консультации денег не хватало, и потому ата уговорился с иностранным ортопедом чтобы мне позволили дальше наблюдаться в своей стране. Напоследок врач только предупредил, что мое лечение на этом не завершается и мне необходимо сделать еще несколько операций в будущем, когда все кости окончательно сформируются и я больше не буду расти. А пока что мне каждые полгода следовало проходить профилактическое лечение. И я вернулась в курортологию.
Раньше я всегда ложилась в больницы только вместе с апа. Даже в такие исключительные моменты, когда крайне редко болевшая апа могла так сильно захворать, что не была в состоянии подняться с постели, со мной ложились в больницу старшие двоюродные сестры с маминой стороны и случилось такое лишь два раза за всю жизнь. Но, избавившись от аппарата, а затем и от гипса, и наблюдений у врачей иностранцев, я самовольно бросила костыли, так как уже могла спокойно передвигаться и без них, и только для вида носила с собою легкую, металлическую тросточку. Без костылей я меньше напоминала внешнего инвалида. Стало возможным давняя мечта пойти в школу, куда меня также провожала, а потом еще и встречала, апа. Она всегда и всюду была со мной, чтобы подхватить и не дать упасть. Во всех случаях жизни. И кто знает, может стоило иногда и нам бывать порознь друг от друга, ведь привыкшая к постоянной поддержке матери, я, пожалуй, так и не научилась защищать себя сама.
Но одна чудесная новость раз и навсегда переменила связывавшие нас с апа отношения зависимости. Апа забеременела. И скоро на свет появился наш самый любимый человек - младший брат. Оттого все внимание переключилось с меня болеющей на долгожданного мальчика. И может подобное переключение внимания для моей, привыкшей быть единственной, особы протекли бы многим болезненнее, но малыш был такой умница, сладкий и послушный, понимающий все, совсем как взрослый, и совсем чуть-чуть и редко капризничающий, что все, включая и меня, могли думать отныне только о нем, забыв о всех прошлых ненастьях. Хождение в школу и рождение братика сделали меня невольно самостоятельнее. Раньше я всегда пряталась от большого, слишком большого для меня мира под крылышком матери или отца. Теперь же на этом сокровенном месте появился еще один птенчик и вблизи с ним я почувствовала вдруг, что могу быть сильной и защищать и заботиться о ком-то еще, кроме одной себя. Я сидела у крошечной колыбельки и пела уже заученные наизусть детские песенки, баюкая нашего малыша, пока мама стирала пеленки, меняла ему подгузники и даже стала одна выходить в магазин, на соседней улице, чтобы купить братику детскую смесь для прикармливания.
Но настоящим достижением стало то, что я начала ложиться на профилактическое лечение в курортологию без мамы. И даже без сестер. Просто одна. Конечно же, по началу пришлось столкнуться с немалыми трудностями.
Мне всегда казалось, что в мире снаружи слишком много людей. Раньше со мной всегда были рядом родители. Мне не было необходимости разговаривать с другими людьми, запоминать пройденную дорогу за окном, ездя куда-то на общественном транспорте или выходить поесть в кафе, или закупаться продуктами в гипермаркете. Оставшись лицом к лицу со всем этим, живым и беспорядочным, постоянно меняющемся и, следовательно, опасном, миром, одна, я бегом выходила из стен курортологии. Снаружи я передвигалась всегда в одном положении, с низко опущенной головой. Словно провинившись перед кем-то и не смея заглядывать в лица прохожих, я пересекала оживленные улицы и с робеющим чувством подходила к высоко надо мной возвышавшимися, и казавшимися тогда настолько огромными, супермаркетам. Набирала я там только, угодных душе, сладостей, потому как у самостоятельной жизни были и свои преимущества, которыми я, вдали от материнского надзора, не преминула воспользоваться. И вместе со своими лакомыми сокровищами подступала к кассе, где неловко, с дрожащей рукой и смущаясь посмотреть прямо в лицо кассирше, оплачивала покупки. На обратном пути, уже с вознаграждением в руках, я возвращалась медленнее и даже улыбалась прохожим, которые всегда недоумевали и удивленно пучили глаза на подобные проявления дружелюбия совершенно незнакомой им девочки, и оттого то улыбаться им было еще приятнее.
Помимо прочего я стала даже любить ложиться в больницу одной, несмотря на все первичные протесты и слезы. Если раньше меня зачастую определяли на лечение в отделение ортопедии, где абсолютное большинство пациентов состояло из пенсионеров, то после возвращения с заграничной больницы меня стали заселять только в палаты детского отделения, где стоимость проживания была ниже, чем в вышесказанной ортопедии. В детских отделениях, как очевидно из названия, лечатся дети. И каждое такое лечение в компании с ровесниками превращалось отныне в некое развлекательное времяпрепровождение, наподобие каникул в летних лагерях.
Первая половина дня проходила за физио-процедурами и массажем, занятиями ЛФК и солевыми ваннами, но все свободное от них время пролетало за гуляньями по парку курортологии с новыми друзьями, играми в карты, в бутылочку на желание, и на поцелуи, конечно же. Конечно, мои поцелуи ограничивались целомудренными чмоками в щеку, но и видеть, как целуются в губы другие стало для меня совершенно новым открытием, правда и, своими хлюпающими звуками и смешными гримасами на лицах целующихся, вызывающим отвращение откровением.
Огромная уйма полезного времени пролетело в девичьих палатах за нанесением одолженной у старших подруг косметики, переодеваниями в одежды друг друга и бесконечной болтовней на три главные темы, волнующие всех девочек-подростков: парни, школа и внешний уход за красотой. Там же было увидено первое порно, точнее, лишь несколько первых мгновений из видео, тут же вызвавших рвотный рефлекс и оставивших у меня на всю жизнь фобию к подобного рода продуктам массового назначения. За этими приятными для подростка занятиями лежавшим в одной палате девочкам удавалось так близко сдружиться, что даже на выходные я умоляла меня оставить с друзьями в палате, а уже на выписке мы с девочками обменивались контактными данными, обещая всегда оставаться на связи и, конечно, всегда нарушая данное обещание. Друзья с лагеря всегда остаются в лагере, и то же верно и про больницы. В любом случае в детском отделении всегда находились веселые девочки с какими становишься лучшими подругами на десять дней лечения, и симпатичные мальчики, в которых можно влюбиться до самого наступления дня выписки.
Все было так до одной госпитализации, открывшей мне глаза на многое. Когда это случилось мне было четырнадцать лет.
Думаю, стоит рассказать сначала о воспитателе.
Воспитатель.
В детском отделении курортологии реабилитационного лечения в постоянный состав персонала помимо врачей, медсестер, завхоза и санитарок входили еще два воспитателя: одна пожилая русская женщина и один уже преклонных лет кыргызский мужчина. Русская воспитательница была такой, словно вышла из старых советских фильмов, строгая, но в меру, справедливая и терпимая, сдержанная и правильная. Те, кто бы ее не полюбил, то стал бы просто уважать. Но дети все ее любили, также, как и ухаживающие за детьми мамочки. Второй воспитатель был другим.
Второй воспитатель был когда-то видимо очень привлекательный мужчина, сохранивший привычки франтовской молодости. Свои, уже редеющие, с проседью, волосы он всегда тщательно зачесывал на пробор с боку, ходил в выглаженном лучше, чем у врачей, белоснежном халате медперсонала и носил начищенные до лоска туфли. Когда он входил в общие палаты девочек, вместе с ним входил и аромат дорогого, но слишком обильно набрызганного одеколона. Запах этот надолго оставался, витая в воздухе, даже после ухода воспитателя, а проветрить палату было нельзя из-за того, что ручки на окнах и двери балкона были прибиты гвоздями так, чтобы их нельзя было повернуть и отпереть. Говорили, что вынужденные меры предосторожности приняли после нескольких случаев самоубийств. Говорили, что по отделению до сих пор бродят духи покончивших с собой детей. Почему дети хотели покончить с собой, никто не спрашивал. Мало ли найдутся причин для самоубийства у подростков? И духов покончивших с собой мы не видели, а вот открыть окна, хотя бы раз в день, мечтали все. Особенно после визитов воспитателя.
Дети с трудом переносили его. Не жаловали воспитателя и мамы. Приходившие к нам в палату, поиграть в карты или просто поболтать, мальчики уверяли, что воспитатель пидорас. Мне было не слишком ясно значение этого слова, но я приблизительно понимала его как слово “гей”. В то, что воспитатель был геем, было трудно поверить. Такого мнения придерживались все девочки, но с мальчиками мы, конечно, не делились подробностями для оснований таких рассуждений.
Сколько я себя не помню, воспитатель всегда умел приходить в самый неподходящий момент. Обычно он заходил в палаты два-три раза за дежурство, ранним утром после подъема, перед тихим часом и после отбоя в одиннадцать часов, то есть в те часы, когда все либо вставали и одевались, либо раздевались перед тем, как лечь спать ночью или на тихий час. Он заходил без стука, неслышно раскрывая дверь и обыкновенно заставая всех врасплох. Из-за этого у меня появилась привычка всегда переодевать пижаму только спрятавшись под одеялом. Иногда, все-таки, я ленилась лезть в одежде под одеяла и решала быстро переодеться так, стоя у кровати. После пары раз, когда воспитатель ловил в расплох, находя раздетой, я больше не смела повторять сей храбрый маневр. И остальные девочки, сначала смеявшиеся над моей стеснительностью, одеялами после знакомства с воспитателем обыкновенно перенимали от меня привычку переодеваться под. А если я видела кого-то, кто сам так переодевался, обычно это были девушки старшего возраста, то понимала, что они лежат в детском отделении не в первый раз.
Застукав переодевающихся девочек, а нередко и мам, воспитатель делал вид что ничего не замечает и со спокойным видом проходил внутрь, выбирал себе жертву и сев у нее на кровати принимался за вербальную пытку. Обычно, когда он так заходил и я вместе с другими девочками представали перед ним кто еще в колготках с майкой, кто уже в одних трусиках, все мы прыгали к себе в постели и натягивали на себя одеяла до самого подбородка, пока он, присев к одной из нас, не начинал говорить. Говорил он очень ласково, неторопливым, спокойным тоном, и смотрел прямо в глаза. Но почему-то мне всегда становилось не по себе от бесед с ним. На самом деле это были даже не беседы, а назойливые расспросы воспитателя на самые безобидные темы, он спрашивал о школе, о любимых предметах, родителях, семье, спрашивал есть ли у тебя какое-либо хобби или какую музыку ты слушаешь. Но все это никак не получалось связать в нормальный разговор, и ты могла давать только односложные ответы, потому что пока он все спрашивает тебя, глядя прямо в глаза, обо всем на свете, ты думаешь лишь об одном, что он увидел тебя голой, и сейчас ты до сих пор голая под одеялом, а он сидит на этом одеяле и не хочет уходить. Иногда он мог так просиживать за “разговорами” до полуночи пока кто-нибудь из мамочек наконец не осмеливался напомнить уважаемому воспитателю, что завтра всем надо рано вставать на процедуры и пора бы детям на боковую. И только тогда он вставал с одеяла и выходил вон, оставляя за собой шлейф ядовитого запаха одеколона.
Потому у нас обыкновенно вырывался тяжелый вздох, а настроение падало ниже нуля, когда мы узнавали, что сегодня на дежурство выходит воспитатель мужчина. Однажды он вошел в палату после отбоя, когда в комнате была девочка, только что вышедшая из душа. Душ на все отделение имелся в наличии одного единственого экземпляра, был общим как для мальчиков, так и для девочек, и находился снаружи, в самом конце коридора. Так как в палатах не было горячей воды, чтобы умыться и почистить зубы по утрам в коридоре выстраивалась целая очередь. А чтобы искупаться требовалось не только терпение, но и удача.
Правда, той девочке, о которой речь, повезло не много. Она вышла из душа и пришла к нам в женскую палату в одном пушистом банном халате. Под ним обнажилось красное от чистоты тело, ведь из-за того, что раздевалок тоже не было, девочка сняла халат прямо в палате и только начала натягивать на себя трусы, как в тот самый момент в палату вошел, как всегда, бесшумно, воспитатель. Бедняжка отчаянно заверещала, но он лишь невозмутимо оглядел ее с ног до головы и прошел к другой кровати. Не знаю почему, но мы, остальные девочки, только посмеялись над визгами несчастной, и никто не осмелился в чем-то упрекнуть вошедшего без стука воспитателя, пока она, в слезах, присела у самого подножия кровати. Чтобы прикрыть нагое тело она быстро завернулась в полотенце. Правда, когда на следующий день застигнутую голой девочку пришла проведать мама, и та расплакалась перед ней еще пуще вчерашнего и пожаловалась на случившийся инцидент, ее мама с не знающим пощады видом вышла куда-то разбираться. Наверное она хорошо поговорила с заведующим отделения, а может быть и с самим воспитателем, потому что после этого случая воспитатель не смел более делать в нашу палату свои визиты, ни днем, ни тем более ночью. И все же не у всех были такие мамы, и в последующие годы моего периодического лечения в курортологии воспитатель все равно продолжал ходить по палатам детей, выбирая самые неподходящие моменты.
Как и все остальные из медперсонала курортологии, воспитатель узнавал меня не только на лицо, но даже помнил по имени. Отчего, когда, бывало, попадешь случайно к нему на глаза и он перед всеми начинает звать по имени и обращаться к тебе одной, казалось, будто нас связывало близкое знакомство. И мне становилось стыдно за это перед другими ребятами, издевательски хихикавшими в такие моменты. Как и многие знавшие меня с детства здешние сотрудники, воспитатель говорил, что у меня красивое имя, как и многие интересовался моей необычной внешностью и спрашивал о национальности, как и многие восхищался моими длинными, густыми волосами. Но от него все это слышать было как-то иначе, по-другому, и мне всегда хотелось поскорее улизнуть от этого неприятного человека, когда же улизнуть не удавалось я еле сдерживала себя, чтобы не дернуть плечом, когда он осторожно клал туда свою холенную, белую руку и уводил за собой в сторону, поговорить.
Как я уже говорила, госпитализация в детском отделении напоминала мне отдых в летних лагерях тем, что и здесь было много ребят и вместе мы постоянно развлекались и веселились от души. Задачей воспитателя было испортить все веселье. Не знаю по какой уж причине, но мне иногда даже казалось, что, оставаясь абсолютно равнодушным к другим флиртовавшим с мальчиками девочкам, именно меня он просто ревностно сторожил от всех посмевших подойти парней. Стоило ему только завидеть меня то у окошка в конце коридора, то у запустевшей вечером столовой в компании с симпатичным молодым человеком, как он разгонял нас по своим палатам и бдительно следил за тем, чтобы этот самый мальчишка впредь не смел приближаться к палате, в которой лежу я. Но нашим мальчикам конечно удавалось пролизнуть мимо носа старика, и мы все вместе играли у нас в палате в карты на желание или еще во что-нибудь.
Во время одного из лечений у меня появилась вдруг сильная, насколько это возможно для ребенка, страсть к одному из других пациентов, высокому и стройному парню пятнадцати(!) лет, с красивыми глазами и с совершенно несносным характером. Все девочки были тайно влюблены в него и меж нами образовалась негласная конкуренция по привлечению внимания красивого, и прекрасно осведомленного о своей красоте, парня. Шумной компанией мы то и дело кочевали, с картами в руках, из одной палаты в другую, и причина недовольства воспитателя, гонявшего нас, даже позабыв о своем всегда спокойном и вежливом тоне, казалось бы, могла быть понятной. С еще большей яростью, чем когда-либо с другими мальчиками, предупреждал воспитатель любую возможность мне остаться наедине с красивым мальчиком.
Среди девочек всех возрастов и рас, не знаю по какому обычаю, заведено ходить в уборную по парам и только в крайних случаях одной. Теперь мне это кажется довольно целесообразным.
Однажды в детском отделении мы вместе с соседкой по палате были вынуждены выйти по позыву естественной нужды из палаты ночью, после часа отбоя. Потому мы вышлы из палаты тихо, на цыпочках, забрели по пугающе затихшему и опустевшему коридору в сторону женской уборной. Когда мы проходили мимо мужской палаты, где лежал любимый нами обеими красивый мальчик, дверь туда резко распахнулась. Мы вскрикнули от неожиданности, но потом тут же прыснули со смеху, потому что это был он, возлюбленный наших сердец. Быстро скрыв первоначальное удивление при виде нас, он подмигнул, и каждая решила про себя, что подмигнул он именно ей, и быстро бросился в сторону мужской уборной в сопровождении другого мальчика. Думаю, у парней тоже существует этот древний обычай не ходить в туалет одному.
Тихо хихикая над темой случившегося, мы с подругой дошли до женского туалета, и я пропустила ее вперед, а сама осталась ждать своего череда в коридоре. В коридоре царила полная тишина, и я вздрогнула, увидев у себя под боком подкравшегося воспитателя. Он возник вдруг, как ни откуда. Выглядел воспитатель тоже необыкновенно неряшливо: всегда идеально причесанные волосы были чуть взлохмачены и по помявшемуся халату было понятно, что он лежал в нем и может даже спал. Он подошел ко мне вплотную. Мысленно готовясь к очередной нападке, я все же решила упорно защищаться, потому что считала, что ничего дурного не совершила. Но воспитатель только стоял прямо передо мной и молча смотрел. Я также из упрямства молчала, не спрашивая, что ему от меня понадобилось, и только опустила взгляд вниз, не выдержав его взгляда. И вдруг он вместо уже привычных моему слуху упреков заговорил ласково и нежно, но о чем именно он говорил я даже не помню, настолько противна была мне его нежность, что я не могла разобрать смысл выскальзывавших у него изо рта слов. По-мерзкому нежный трепет воспитателя перебила неожиданно открывшаяся дверь в мужскую уборную. Мы с воспитателем обернулись туда и увидели моего красивого друга. Тот удивился и тоже вздрогнул, при виде воспитателя, и тут же пустился наутек к своей палате, успев, однако же, подмигнуть мне на прощание. И заигрывающее подмигивание мальчика, и моя довольная улыбка в ответ, видимо ничего не ускользнуло от внимания воспитателя, лицо которого вдруг страшно побагровело. Он снова молча уставился на меня, и я опять виновато опустила глаза вниз, не понимая почему он вообще сердится.
-Эмнеге, айтсан мага, эмнеге силер, суулуу кыздар, ошондой сийдик балдарды жакшы к;р;с;;;р? - вдруг тихо прошипел совершенно чужой голос сквозь тесно стиснутые зубы воспитателя.
Я удивленно подняла на него глаза, не в силах что-либо ответить.
-А ты знаешь, София, почему твой дружок здесь лечится? Он по ночам в постель писается. Ты что, хочешь...
К счастью, в тот момент дверь в женскую уборную открылась, и вышедшая подруга прервала уже начинавшую меня не на шутку пугать речь воспитателя. Увидев, что ему помешали, воспитатель больше ничего не добавил, и даже не пожелав, как он делал по обыкновению своему, спокойной ночи, шаркающими, и отнюдь не тихо, шагами убрался в комнату отдыха для персонала. Потеряв уже какое-либо желание ходить в туалет, я быстро потащила за собой подругу обратно в безопасную палату, лихорадочно размышляя над тем, что сказал воспитатель. Мне было очень обидно за нравившегося мне парня, известие о недуге которого оставило без каких-либо изменений мои чувства, и беспокоило только, зачем это воспитателю понадобилось рассказывать такую личную информацию об одном из порученных его надзору воспитанников другому? Ответа на этот вопрос мне не захотелось узнавать и потому я стряхнула головой, будто физическим движением можно спровоцировать ментальную чистку. Правда это видимо сработало, потому что на следующий день я снова улыбалась и кокетничала вместе с подругой с нашим красивым мальчиком, совсем забыв о сказанном воспитателем ночью.
К моей следующей госпитализации мне исполнилось четырнадцать лет, и после я не подпускала к себе близко ни красивых мальчиков, ни воспитателей, ни кого-либо другого представителя мужского пола.
Кабинет детского ортопеда.
Это был самый обычный детский ортопед. Единственной отличительной чертой у этого врача возможно было то, что никто из прежних врачей не просил меня, как он, запирать дверь в кабинет во время осмотров. Я ходила к нему на осмотры несколько раз еще в те дни, когда со мной рядом всегда была апа. Вместе со мной она заходила в кабинет врачей, по их велению снимала с меня брюки, стягивала носки и колготки, и держа все это на руках смотрела, как врачи мне измеряют мерной лентой ноги, щупают и сравнивают меж собой выпирающие под животом кости таза, поднимают ноги, сгибают в колене, разворачивают в стороны, а потом просят сделать все тоже самое самостоятельно.
Когда со мной была апа определенная под должностью детского ортопеда личность, которой посвящена данная подглава, проводил обследование тем же сходным образом. И еще кое-что. Пока со мной ходила апа, он никогда не просил закрывать дверь на шпингалет. Эта привычка у старого врача появилась после того, как я начала ходить на обследования к нему одной. И сами методы обследования сильно изменились, но я не обращала на это никакого внимания, и только радовалась тому, что этот любезный врач, в отличие от других, просит меня закрывать дверь. Я всегда стеснялась, когда меня видели раздетой врывавшиеся во время обследования в кабинет другие пациенты или медсестры. А у этого врача можно было спокойно раздеваться, зная, что дверь никто не сможет открыть. Потому что она заперта по просьбе врача мною самой.
Наверное, из-за длительной болезни мой организм развивался медленнее, чем у других ровесниц. Я всегда выглядела младше своих одноклассниц, на вид мне давали на два-три года меньше моего настоящего возраста, что раньше меня всегда задевало за живое. Как бы там ни было, к четырнадцати годам уже немного окрепший организм, очевидно, научился реагировать так, как ему и следовало в подростковом возрасте. Благодаря одной такой правильной реакции, я поняла, что в изменившихся методах обследования детского ортопеда было что-то... недопустимое. Но это сейчас я, постаревшая в двадцать три года, понимаю, что реакции моего организма были правильными и заведомо ожидаемыми. Тогда же я, четырнадцатилетняя, этого не понимала.
На осмотр я пришла с распущенными волосами, густыми волнами спускавшимися ниже попы. Вдали от материнского надзора, не разрешавшего мне распускать слишком длинные косы, я нарушала все правила и наслаждала свое тщеславие всеобщим вниманием бросавших на мои, не стану отрицать, роскошные волосы восхищенные взгляды прохожих. Они всегда были самым красивым моим достоинством и винила позднее я более всего именно длинные волосы.
Когда я постучалась в кабинет детского ортопеда, знакомый сердитый голос гаркнул мне входить. Этот врач не умел говорить иначе, как гаркать или кричать. Он, казалось, всегда был раздражен на кого-то, и постоянно одергивал и придирался ко всем, становился ли предметом его озлобления пациент или медсестра, или даже другой врач, для него это было неважно. Яркая внешность, проявлявшаяся в узком орлином носе и в больших, чернеющих смолью под глубокими веками глазах, выдавала в нем человека кавказского происхождения, и говорил он, то есть кричал, на одном только русском. Покрытую пигментными пятнами плешивую макушку венчали по краям головы, словно лавровым венком, густые и совершенно белые волосы, что также резко выделяло его на фоне остальных. Необычная внешность и то, что он постоянно говорил на одном только русском, сближало меня с ним. Ведь и я, благодаря контрастно светлым волосам и темным, раскосым глазам, всегда оставалась чужой среди своих, а преимущественно русская речь делала меня еще большей чужачкой среди соплеменников. Все это меня сближало к этому брюзгливому и вредному человеку, и я уважала его, хотя и побаивалась. Это боязнь не позволяла мне когда-либо ослушиваться его приказаний.
В тот день я впервые осмелилась и не стала делать так, как хотел он.
Когда я вошла в кабинет, в нос ударил резких запах гнили, плесени. Я сразу обнаружила его источник на тарелке со скрючившимися, мелкими яблоками, разрезанными на дольки и совершенно заплесневевшими в самой сердцевине. Старик чистил их маленьким, карманным ножиком, бросая гнилую сердцевину на письменный стол с краю. Веля мне проходить, он собрал и смахнул ножиком все отходы туда же, на тарелку и отправил ее вместе с гнилым содержимым в выдвижной ящик. Задвинул его, но в воздухе все равно остался запах плесени.
-“Шпингалет. - приказал он, как и всегда. - Закрой дверь на шпингалет.”
Я заперла за собой дверь и задвинула ее на шпингалет. После нескольких дежурных вопросов о ноге, он как обычно велел мне снимать штаны, и сидя на кушетке я стала быстро стягивать их, спеша поскорее расправиться со всем этим и вернуться к ждавшим в палате подругам, пока он сам вставал из-за стола. Он подошел к кушетке. Повелел мне подняться и встать посреди комнаты, а сам прошел назад, встал прямо у меня за спиной. Над самым ухом я услышала голос старика, необычайно тихо сказавший:
-Раздвинь ноги.
Я раздвинула ноги на ширине плеч.
-Шире! - сказал он, а сам положил одну из жилистых, костлявых рук ко мне под майку, на живот. - Еще шире!
Когда и этот приказ был выполнен другая костлявая рука старика опустилась к внутреннему бедру моей больной ноги, и мне пришлось нагнуться спиной вперед, под ним, наклонившимся все еще прижимая меня за живот. Он весь прислонился ко мне, нога к ноге, костлявой грудью к спине, лицом к затылку, и я чувствовала во все ноздри исходивший от него старческий, напоминающий вещи на барахолках, запах. Быстро спустив рукой, которую он держал у меня животе, трусы сзади, он продолжал медленно поднимать вторую руку вверх по внутренней стороне бедра, снова прижимая меня первой рукой за живот. Голыми ягодицами я чувствовала прижавшиеся ко мне штаны врача. Я замерла. Перестала дышать. Дыхание сперло от бившего в ноздри смеси запахов старых вещей на барахолке с вонью плесени, царившей в кабинете. Рука старика двигалась вверх. И я двигалась вместе с ним назад, выпрямляя спину, естественно сопротивляясь продолжающей медленно подниматься вверх по бедру руке. Так его рука дошла до конца, оказавшись меж ног. Он и на прежних осмотрах, без присутствия апа, ложил руку туда, но я не понимала, почему он это делает, когда все другие врачи на осмотрах меня там... не трогали. Потом его пальцы начали быстро двигаться. Я почувствовала, как выделилась жидкость. Она проступила через ткань трусов, и я знала, что он чувствует ее пальцами. Мне стало стыдно. До слез в глазах стыдно. А щеки запылали огнем. Слезы быстро побежали по пылающим щекам, и я видела, как они падали мокрыми каплями на пол.
-А теперь опускайся. - зашевелились волосы на голове от его шепота, потому что он зарылся острым носом в моих волосах.
И я не хотя прогнулась под его весом, потому что он опять нагибался вперед. А рука его проходила глубже.
-Сможешь наклониться и достать руками до пола? - спросил он.
Быстро закапав слезами, я кивнула. Осипшим голосом тихо произнесла:
-Да.
-Наклонись.
Я подчинилась было, но от того, что я стала наклоняться, его пальцы проходили еще глубже. Я остановилась.
-Продолжай. Достань руками до пола. - велел он мне.
-Я могу достать руками. - сказала я, но не пошевелилась.
-Ну, давай же! Покажи мне!
-Я могу достать руками. - я услышала, что мой голос стал тверд. В нем больше не было слышно слез. Я перестала слушать его, я перестала опускаться дальше.
-Хорошо. - сказал он и отпустил меня.
Быстро, деловито прошагал он к своему месту у письменного стола. Когда он обернулся, я увидела расплывшееся выражение крайнего самодовольства на его обычно нахмуренном лице. Я натягивала штаны назад, мертвенно-устало, как дверь в кабинет загремела на шпингалет, и он велел мне ее открыть. Я не застегнула еще молнию на штанах, но пошла открывать дверь. Мне было все равно если кто-нибудь меня бы теперь увидел. Сдвинула затворку шпингалета, дверь распахнулась и внутрь тут же ворвалась медсестра. Я села назад на кушетку, потому как осмотр еще не был окончен. Поприветствовав врача медсестра встала у его письменного стола, прислонившись к нему боком и облокотившись на локоть, и всучила врачу подписать какие-то документы, а сама тем временем что-то увлеченно и громко рассказывала. Я смотрела на ее беспрестанно широко открывающийся рот и ничего, кроме шума, не слышала. А мокрые слезы прожигали пути вниз, по пылающим щекам. Тут вдруг медсестра увидела мое лицо и замолкла, пристально глядя на меня.
-Ты можешь идти.
Я вздрогнула и обернулась на звук голоса, хотя все это время так старалась не смотреть в сторону, где сидел он. Его лицо все еще искривляла самодовольная ухмылка, черные под кустистыми, седыми бровями глаза прожгли меня, наслаждаясь моментом, насмехаясь надо мной.
-“Он насмехается надо мной. Насмехается над медсестрой, которая ничего не поняла. Он насмехается над всеми нами, женщинами. - поняла я. - Он всегда насмехался над женщинами. Даже над моей апа, когда она ходила со мной на осмотры и молча ждала рядом, сидя на кушетке.”
Вдруг в сердце словно что-то вонзилось, и я вся вздрогнула.
-“Он насмехается над моей семьей. Я опозорила свою семью.”
Я громко задышала, а слезы потекли сильнее. На миг я возненавидела сидящего передо мной за своим столом и довольно ухмыляющегося оттуда старика. Посторенний шорох отвлекает мое внимание. Медсестра неловко привстала со стола. Ее полные губы было дрогнули, чтобы снова открыть рот, но я схватила свой рюкзак и быстро выскочила из кабинета, не услышав, что она сказала.
Снаружи кабинета все было также, люди, люди, много людей... Только все потеряли голоса и формы, преобразовавшись в один непроходимый, сплошной шум, проносимый по бесконечному кабинету. Я шла очень быстро, слезы то высыхали, то текли опять, а жар от пылающих щек охватил постепенно лоб, уши, шею, надавил на грудь и мне опять становилось трудно дышать. Я шумно хватала воздух ртом.
Я очень быстро поднялась до детского отделения, влетела в палату и выбросив рюкзак на кровать побежала к раковине. Открыв кран, ждала пока от горячей воды не пошел пар, потом сунула руки под этот кипяток. Чуть вскрикнув, отдернула руки, кожу обожгло и она покраснела... Но тут же сунула руки назад под расступающийся паром поток. Потому что мне нужно было очиститься. Взбухшими пальцами схватилась за мыло, намылила, наслаждаясь, снова сунула и с громким плачем быстро стала смывать пену. Повторила все два раза. Потом больно было вытирать полотенцем руки, похожие на сваренных раков. Побежала в коридор к общей на все отделение ванну. Под кипяток, после рук, было страшно лезть и я просто стояла под теплыми брызгами душевой лейки, но это не помогало. Внутри, под кожей, я была грязной. Поэтому я быстро вышла из душа оставаясь все такой же грязной. Вернувшись в палату, сразу выкинула в урну трусы. Я чуть было не задохнулась от слез, боли, отвращения, увидев, что они все еще были мокрыми в том месте. Избавившись и от них, я все равно была по прежнему грязной. Ничего не помогало.
Ничего не оставалось сделать, кроме как просто полезть под постель. Усталость предельная давила тонной на всю сущность. Я полезла и постель стала от меня грязной тоже. А жар не отпускал, он лишь усиливался, накалываясь под кожей. Я закрылась под одеяло с головой. Весь мир теперь был под кожей, и он горел, и он пылал, и он был грязным. Весь мир был под кожей и в кабинете детского ортопеда, куда я возвращалась, как только стоило закрыть глаза, только кабинет был весь залит кроваво-красным цветом, словно и он был у меня под кожей.
Зарываясь в одеяло, я плакала, пока не уснула. Во сне мне снился старый сон о плачущем большом мальчике, который совсем голый, белом свете лампы над нами, и окружавших вокруг нас врачей. Зачем они так делают? Они заставили мальчика сделать это с нами… Потом во сне появился кровавый кабинет детского ортопеда, горевший по моей поверхности огнем, сжимавший... там... твердыми шишковатыми пальцами... до боли. Но страшнее было лицо апа, которого на самом деле не было, потому что я во сне все время пряталась от него, потому что опозорила себя, и ее, и всех родных. Мне так нужна была помощь... И вдруг где-то в далеке показался силуэт большой и косматой тени, я узнала в нем ата и потянулась к нему. Тень растаяла, не успела я дотронуться, и я поняла, что отец, самый большой, самый сильный, даже он меня не защитил. Меня никто не защитил. Все исчезло, и я осталась одна.
День еще не окончился и с горьким выдохом я обнаружила себя проснувшейся от кошмара одной реальности в кошмаре настоящей. И опять заплакала, пряча лицо в постели. Мне было очень горько, обидно. Где-то в уголке подсознания маячила мысль о давно забытом и теперь снова всплывшем на поверхность памяти сне о большем мальчике, раздетом и плачущем, которого врачи заставили сделать что-то, что было совершенно непонятным мне тогда, в пять лет, но становилось ясным сейчас. Я отгоняла от себя эту мысль, я запрещала себе думать об этом и мысленно снова возвращалась к кабинету ортопеда, к твердым сжимающим пальцам.
-“Тебе ведь понравилось?”
-НЕТ! НЕТ! НЕТ! - закричала я в пустой палате.
Но крик могли услышать в других палатах... Страх быть обнаруженной вернул меня к реальности. Я снова закопалась под одеяло, прижавшись лицом, накрепко, к промокшей насквозь от пролитых на ней слез простыне. Внезапно, как яркая идея, во мне проснулось желание убить себя. Навсегда задушить в себе то, что могло так мерзко желать. Я стала все сильнее прижиматься лицом к твердому матрасу и душить себя. Нос больно свернуло в сторону и он был заблокирован, но рот открывался, пытаясь глотнуть воздуха, и я забивала рот, глотая ткань простыни. Прошло не более минуты, как плечи и руки задрожали и задергались, из последней воли к смерти я схватилась руками за края кровати, прижимая лицо к плоскости, но вскоре не выдержала и вскинула голову наверх, к воздуху. Через толстое одеяло задышала, опять. Потом снова легла, но уже по-другому. Слишком усталая, обессиленная даже для желания умереть. Слезы перестали течь, а вместе с тем и онемела боль.
Не знаю, уснула ли я, или это было какое-то другое состояние абсолютного забытия, но когда я вернулась к сознанию, то увидела все ту же палату. Все ту же кровать. Все ту же себя, опустошенную и обессиленную. Но я могла уже думать и поняла, что была не виновата. Точнее, я была виновата, но не я одна. В жилах закипело горячее чувство жажды отмщения, оно придало силу жизни. Поднявшись, я долго поправляла на себе измятую одежду, стоя посреди пустой палаты, пошатываясь. Еще нет и полудня, потому все пациенты на процедурах. Пока никого нет я могла бы...
В следующие мгновения я рылась в рюкзаке, пока не достала оттуда то, что искала. Тетрадь для черновика и синюю ручку. Быстро, коряво, даже намеренно коряво стала писать жалобу на детского ортопеда. Потом остановилась, испугавшись, что мой почерк все равно могут вычислить, и тогда все узнают, что это была я. Вырвав испорченный листок я скомкала его и выбросила в урну. Потом все еще в страхе, что и этот листок могут найти, прочесть и узнать, что я написала, я вернулась и с отвращением достала комок бумаги из урны, где еще лежали выброшенные туда испоганенные трусы. Села с листочком в руках на кровать, распрямила его и с педантичной тщательностью разорвала на мелкие кусочки. Собрала все кусочки с одеяла и выбросила их уже с совершенно успокоенной душой. Снова вымыла руки с мылом под кипящем потоке из крана. Снова два раза. На следующем листке стала писать левой рукой, чтобы никто не смог различить моего подчерка наверняка. Когда наконец дошло до страшного, обвиняющего слово “педофил”, рука задрожала и остановилась.
-Что я делаю? - тихо прохрипела вслух осипшим от слез голосом.
-“Все ли я правильно поняла? А вдруг это ошибка? Вдруг я ошибаюсь?”
Сомнения замуровали мне дальнейшие действия. Не знаю сколько я так сидела, держа в одно руке сжатую в пальцах ручку и в другой измятую тетрадь, пока воспаленный мозг лихорадочно искал ответ и вдруг нашел в том, что я пишу жалобу не для себя, не из жажды отмщения. В первую очередь это важно, это нужно, чтобы он не смел больше коснуться кого-то еще, кого-то другого.
-“Это для других детей. Чтобы никого больше не смели трогать.”
Я повторяла это себе, доканчивая писать жалобу. Повторяла, пока шла по коридору к выходу из отделения, туда, где возле главного входа, на стене, висит ящик для жалоб и предложений.
-Для других детей. - тихо прошептала и опустила в узкую щель сверху ящика листок с жалобой на педофила под личиной детского ортопеда.
Я не почувствовала ни облегчения, ни тревоги. Я чувствовала ничего, и это было очень удовлетворяюще. Свернула назад и вдруг уловила в висящем напротив зеркале свое отражение. Длинные волосы опускаются густыми волнами далеко ниже пояса, под глазами черные круги от растекшегося контура, проведенного карандашом вдоль ресниц, мной лично, этим утром. Я подошла поближе к своему отражению в зеркале. Измученная, дрожащая и... совершенно взрослая.
-О кк-к-каких детях ты можешь говорить! В-в-ведь ты уу-у-же совсем взрослая! Т-т-тебе четырн-нн-надцать лет! - сказала дрожащим голосом отражению девушки напротив.
-“Его нельзя обвинить, если я уже не ребенок.”
Я быстро обернулась и вернулась назад, к ящику с жалобой. К счастью, мои пальцы оказались достаточно тонкими, чтобы пролезть в перерезавшую ящик вдоль щель, и достаточно длинными, чтобы после нескольких минут возни и постоянных оглядываний, (в страхе что кто-нибудь может увидеть меня копающейся в ящике для жалоб), пальцы все же наткнулись на тонкий лист, стиснули его меж собой и через долго тянувшиеся, гнетущие секунды ожидания вытащили листок на свет. Через еще минуту я уже снова была в палате и совершила над этим листком тоже, что и с его предшественником, измельчила на мелкие кусочки, чтобы никто и никогда не смог бы прочитать написанное на нем, никто и никогда не узнал о лежащей в ней... моей вине.
Я не знаю, что случилось потом. Не помню. Кажется, я просто пролежала весь остаток дня, обняв себя за плечи, плакала, снова успокаивалась. Снова плакала и беспрестанно думала. Думала о кабинете, думала зачем он это сделал. Горько ухмылялась той беззаботности, с какой я думала о себе в прошлом. Я думала, что с оставленными шестью операциями на моей ноге шрамами, уходящими под кожу дырками в местах, где их протыкали спицы, глубокой ямкой, где отсутствовала часть недоразвитой головки тазобедренного сустава, и исходящей от этой ямки широкой разветвляющейся бороздой рубца, никто не польстится на мое уродство и в этом есть плюсы. Шрамы должны были защитить меня. Они не защитили. Отец, добрый, сильный, всегда оберегавший, он должен был защитить меня. Он не защитил. Меня мучал страх перед кровавым кабинетом, и я дрожала, меня охватывало отвращение от затхлого запаха плесени, все еще угадываемого в воздухе, и меня скрючивало, меня накрывало всесокрушающее чувство стыда от павшего на всю мою семью позора, и я еще сильнее плакала от горя более безнадежного, чем когда думала об оскорблении, нанесенном лишь мне одной.
Я думала о многом и вспоминала многое, и только одного не могу сказать. Думала ли я тогда о Боге и почему он позволил со мной сотворится такому? Даже не со мной четырнадцатилетней, ведь такой зрелый в моем том, прежнем, понимании возраст отчего то облачал свершившееся надругательство в нечто почти что законное и оправдаемое. Но как можно было оправдать то, что стало с ребенком, которым я была в четыре года, в тот день, когда со мной... когда мне приснился странный сон? Но кажется я не задавала таких вопросов. Мне кажется, что в те часы охватившего всего безумия я просто забыла о существовании на свете таких вещей, как Бог. Или справедливость.
Наверное, я просто должна была когда-нибудь открыть глаза правде. И это случилось, и это было больно. Зачем ты заставляешь меня переживать все эти самые страшные для меня моменты жизни сызнова? Я ненавижу эту книгу, я ненавижу эту главу! Я ненавижу быть пленницей этих строк и хочу уйти, сбежать в другую главу своей жизни, где со мной все будет хорошо. Да, но ты конечно же права. Я должна закончить до конца, раз уже начала говорить об этом.
Человек действительно по сути дела самое живучее создание на Земле. Оно может адаптироваться под все возможные условия постоянно меняющейся окружающей среды. Я тоже человек. И я тоже смогла адаптироваться к изменившейся для меня отныне реальности. На регулярные осмотры к детскому ортопеду я больше не ходила одна, а брала с собой других девочек. Пока со мной кто-то был рядом и ждал, сидя внутри кабинета на кушетке, он проводил осмотры также, как и все другие врачи. При посторонних лицах он также больше не заставлял закрывать дверь на шпингалет.
Я старалась избегать любых возможных случайных столкновений с ним, будь то в коридоре или на лестнице, или в любом другом месте растянувшихся на огромное пространство территорий, принадлежавших курортологии. Я сразу же сворачивала с пути лишь издали завидев плешивую голову в ореоле белых волос. А если столкновение было неизбежно, то я просто молчала, больше не здороваясь с ним. Он это заметил. Мне было ясно это потому, что вместо обычных кряхтений и упреков, с какими он набрасывался на меня также как и на всех, он отныне при любой случайной встрече совершенно игнорировал мое присутствие и как я, дрожа всем телом, но не прерывая взгляда, пристально смотрю на него. Я обрела это право обвинять его немым взглядом после того, как узнала, расспрашивая в отделении других, таких же, как и я, девушек старше тринадцати лет, что детский ортопед не одну меня просил закрывать дверь на шпингалет. И трогал их не там, где другие врачи, тоже. Пересилить себя и задать тот же вопрос лежавшим в больнице без матерей детей младше тринадцати лет мне не хватило мужества.
***
Теперь я могу быть совершенно сумасшедшей. Теперь я могу все. Я даже больше не плачу, мне надоело. А вот Чаймен не верит, что я могу стать когда-либо счастливой, он считает, что случившееся со мной подобно неизлечимой болезни. Конечно же он никогда не говорил об этом напрямую. Но он стал с некоторых пор таким глупым, делает и говорит все невпопад, его как будто разучили, как говорить со мной, когда он понял, что со мной надо говорить по-другому. И все равно он не бросает попыток и снова пишет, снова звонит и спрашивает снова как у меня дела. «Nas;ls;n?». Как будто кто-то обязал ему мое спасение. Как странно, ведь я и сама так раньше думала, что он должен меня спасти.
-От этого нет спасения.
Тихо, но отчетливо произносит София, не отрывая взгляда от своего отражение в зеркале. Она постоянно смотрит туда, но не на себя, а будто сквозь себя. Будто ищет там, за толщей холодного стекла, то, о чем мы с тобой, читатель, не знаем, да, возможно, не знает и она сама.
-Ты их простила?
-Да. Иначе невозможно жить. Мне пришлось принять произошедшее со мной в детстве, чтобы отпустить. Отпустить невозможно иначе, как не простив.
Замолкает, опустив глаза вниз, уходя в себя. Но через некоторое время снова заговаривает.
-Я смогла их простить. Я смогла, когда поняла, что люди никогда не могут причинить вред другим существам осознанно. Если они и творят намеренное зло другим, то неизвестно почему так получается, но, пытаясь навредить другому, они в итоге делают плохо всегда только самим себе. И чем хуже было намеренное ими зло, тем больше их собственные души от этого страдают.
Вот и с теми врачами тоже. Они очернили свои души, а моя осталась чистой. И даже тело мое уже давно не то, которое было испоганено. Я прочитала где-то, как один мужчина, ныне успешный бизнесмен, пытался справиться с травмами из детства. Он вырос в приюте, где мальчики постарше насиловали младших. Он говорил, что даже клетки костной ткани успевают полностью обновить весь скелет в течении десяти лет. За все прожитые годы клетки моей кожи немысленное количество раз уже успели обновиться. И если верить тому бизнесмену даже глубоко в организме, даже кости мои уже другие. Значит и тело мое чисто.
В конце осталась одна жалость к ним, кто это сделал. Сначала полная отвращения и жестокого презрение. Но с течением времени все более искренняя, глубокая, я научилась жалеть их. Каково быть такими, как они? Мне кажется это худшее, что может произойти на свете - быть ими. Быть ими это хуже, чем быть мной.
-А ты узнала, кто были эти врачи?
-Нет. Я не хотела узнавать. Я знала только то, что дававшим мне наркоз во время проведенных в реабилитационной курортологии операций был анестезиолог, который стал затем массажистом. Он стал очень хорошим массажистом. К нему всегда были очереди из пациентов и его сеансы стоили дороже, чем у всех остальных массажистов в курортологии. Его признавали лучшим, и поэтому апам всегда записывала меня на массаж именно к нему. Хотя я каждый раз просила ее не делать этого. А потом мне стало все равно.
***
Массажист-анестезиолог.
Он был очень старым. Старее детского ортопеда. Его маленькие узкие глаза постоянно слезились и были такого выцветшего голубого цвета, что казалось они и вовсе не видят. Кожу вокруг глаз изборождала сетка тысячи мелких морщинок. Расходясь от глаз, морщины становились крупнее и глубже, двумя грубыми складками у рта опускаясь к выпяченному, как рукоятка жезла, подбородку, тоже покрытому морщинками. В морщинах был и лоб, и выбритая начисто макушка, но на макушке они имели вид более мягкий, чем те, что на лице. В морщинах были и жилистые, твердые руки, впрочем, несмотря на дряхлую наружность, массажировавших до такой боли, что очереди к старику всегда тянулись на весь коридор, потому что как полагали все его пациенты, а также и моя апа, боль в массаже — это показатель качества. В очередях этих я была самой молодой, так как остальные пациенты были очевидно ровесниками самого массажиста. Я была единственной молодой девушкой среди его пациентов.
Прежде я восставала против массажа у бывшего анестезиолога по одной причине сильной боли, какую причинял мои ногам массаж удивительно сильных старческих рук. Но с того момента, как я начала все понимать, я глядела на мир открытыми глазами. К тому же, проснувшаяся в кабинете детского ортопеда чувствительность больше не покидала меня, и я стала понимать, что неправильно. Неправильно было, например, что в кабинете массажа у анестезиолога, во время массажа костлявые жёсткие пальцы с такой частотой и интенсивностью касаются высохшими подушечками там, где теперь все время становилось мокро, а окончательно размягчив, затем заходят внутрь. Пока это происходило, я, лежа на массажной койке, превращала принадлежавшее мне отвратительное тело в недвижную мумию, и пока оно чувствовало и исходилось жидким ядом, я страдала больше, чем когда стальными руками за больную ногу тянули, щипали и давили.
Курс за курсом прохождения массажа, так как при каждой госпитализации апа настаивала на том, чтобы массажем для меня занимался лишь бывший анестезиолог, я научилась абстрагироваться от этой проклятой мумии, каким становилось мое тело, и переставала ощущать чтобы либо, пока массажист заходил внутрь. Чувствовала только мумия, а я улетала, далеко. Может мои “полеты” продолжались бы еще долго, но странно, однажды я просто заметила, что пальцы массажиста перестали больше случайно задевать и путать, и заходили внутрь только в оставшиеся после снятия спиц аппарата углубления в больной ноге. Он называл их “дырками”.
-Тешиктерди чукуш керек, ошондо алар жоголот. (Дырки нужно ковырять пальцем, тогда они затянутся.) - говорил он и подкреплял слова действиями, углубляясь указательным пальцем в каждую из таких дырок на ноге, окольцевавших ногу на бедре и колене.
Этот вид массажа был неприятен на ощущение, но терпим по сравнению с другими движениями мануальной терапии. Я просто радовалась тому, что гнусное тело больше не вожделело, и я ухожу с процедур массажа сухой, и потому через боль улыбалась массажировавшему старику, которого до этого почти возненавидела было за мерзость, ответственно за которое было мое тело.
Единственным поводом для беспокойства остался тогда новый массажист, которого поместили по соседству в один кабинет со старым. На самом деле массажистов было так много, что в одном и том же кабинете, в зависимости от размеров помещения, одновременно могли работать три-четыре человека, чьи кушетки отделялись друг од друга полупрозрачными занавесками или тонкими ширмами. Лишь у бывшего анестезиолога был отдельный кабинет, но, по-видимому, из-за большого поступления нового персонала, привилегий на отдельный кабинет лишили и его.
Новым коллегой старика оказался достаточно молодой человек, всегда приветливо встречавшего меня. Он несколько раз пытался со мной заговорить, пока я ожидала своей очереди в длинной веренице пациентов на массаж к старику, а он сидел без дела за неимением пациентов. Я всегда отвечала ему односложно и старательно избегала завязывать с ним не касающихся дел разговоров. К тому моменту мне было уже шестнадцать, и я ненавидела и боялась всех мужчин репродуктивного возраста. От них всех исходил этот запах, гниль и плесень. Но запах этот был даже в помещениях, где не присутствовали никакие мужчины, но я боялась, потому что в комнату могут зайти мужчины. Запах появлялся и дома, когда с работы приходил отец. Этот же запах исходил и от деда. Хотя я и предпочла бы умереть, чем признаться в чем-то настолько ужасном, я повторяла себе, что все еще люблю родных мне людей, хотя на деле и к ним испытывала исключительно страх, ненависть, отвращение. Для меня не было худшей пытки, чем нахождение в одной комнате с мужчиной, кем бы он не был.
Итак, я ненавидела нового массажиста, потому что он был мужчина. Но не только по этой причине. Еще он имел привычку зайти за ширму старика и начать с ним болтать без видимой причины, пока меня, раздетую ниже пояса, массажировали. И я могла только благодарить судьбу за то, что все происходившее с моим телом ранее, от неловкости старого массажиста, не происходило от рук этого, нового и молодого, ведь вынести подобное я смогла единственно потому, что мне самой это причиняло боль и отвращение.
И вот однажды, снова лежа на кушетке со стиснутыми и скрипящими от переносимой боли зубами, я безмолвно терпела массаж и с опаской наблюдала за тенью молодого массажиста, падавшей на ткань ширмы. С безысходным напряжением ждала, когда он войдет за нее. Но молодой массажист на удивление долго оставался на своей половине, не нарушая воздвигнутые ширмой границы. Мой массаж уже даже подходил к концу, давая надежду на то, что молодой массажист сегодня не будет смотреть на меня, лежащую со спущенными трусами. Процедура дошла до того места, где старик ковыряет пальцами в углублениях на больной ноге от удаленных спиц, и он снова стал объяснять мне, как нужно их “чукуш керек”...
-Что здесь происходит? - вдруг резко сдвинулась ширма и на территорию старого вторгся молодой массажист.
-Эчтеке, эчтеке... (Ничего, ничего) - испуганно, почти что извиняющимся тоном забормотал старик, подняв руки к верху и показывая их молодому массажисту. - Айтпадымбы, башка жок, бакша болбойт.... (Я же говорил, что больше не будет, больше не повторится…) - смиренно заговорил он со своим молодым коллегой, правда, стараясь не смотреть ему в лицо. - Башка жок.
С этим он опустил глаза вниз и подошел к ширме и тихо задвинул ее назад. Прежде чем она заслонила лицо молодого массажиста, он успел бросить мне вопрошающий взгляд. Я же была так довольна тем, что старик не позволил ему больше разглядывать меня, что поняла суть произошедшего не сразу, а уже на выходе из кабинета мануальной терапии.
-“О чем он мог подумать, что так ворвался за ширму посреди массажа? И о чем это говорил старик?” - подумала я, оглянувшись у двери назад, в кабинет, на молодого массажиста.
Я вспомнила о том, что прежде, чем так взволновался молодой массажист, старый снова показывал мне как ковырять пальцами в дырке на больной ноге. Я невесело рассмеялась, сделав предположение, о чем мог подумать молодой, услышав за ширмой советы старика юной девушке «ковырять в дырках», и снова убедила себя во мнении что молодой - конченый извращенец. Но последовавшая за тем странная реакция бывшего анестезиолога, который вместо того, чтобы рассердиться на неслыханную выходку ворвавшегося молодого, испугался и стал как будто оправдываться, делали первоначальное предположение сомнительным. Раздумья об имевшем место казусе привели меня к выводу, что извращенцем возможно был и вовсе не молодой, а старый. Что объясняло бы почему не ограничивавшиеся дырками на одной ноге ковыряния старика пальцами, прекратились параллельно вместе с тем, когда с ним по соседству начал работать другой массажист. Но меня это даже не сильно удивило. Тогда просто выходило, что на одного извращенца стало больше, точнее, уже меньше, в том разлагающемся от отвращения к самому себе мире, где я жила тогда. В мире, полном извращения.
***
Разложение естественным путем приводит к постепенному исчезновению.
Тот мир исчез. Та София исчезла вместе с ним. Однако, если задуматься, можно сказать, что сначала исчезла та София, и уже вместе с ней растворился в тумане прошлого и ее страшный мир.
Чувствуя, как от года в год хорошеет ее, формирующееся в женское, тело, она испытывала потребность прервать этот процесс, потому как вместе с имеющими место изменениями возрастало и внимание, оказываемое противоположным полом. Больше всего она ненавидела свои длинные, густые волосы, именно за то, что в ней самым красивым были они. Одной ночью она схватила обычные ножницы из коробочки с принадлежностями для рукоделия и собственноручно состригла длинные локоны под самый корень. Рост груди и попы удалось прекратить диетами. Правда она никогда не могла отказаться от сладкого, ставшего в ее рационе основным питанием. Так появилась привычка после срыва к очередному перееданию сладким вызывать искусственную тошноту.
Но цель была достигнута, и она похудела. Плоская, с короткой стрижкой. Она, внешностью походя уже больше на миловидного мальчика, чем на девушку, постепенно училась оставаться в одной комнате вместе со своим отцом на все более длинные промежутки времени, преодолевая насилу желание выскочить оттуда и закрыться в своей комнате. И запах стал исчезать из дома. Позже запах плесени из сердцевин гнилых яблок исчез и снаружи. Она заново научилась ходить так, чтобы не опускать вниз, на землю, глаза словно провинившегося в чем-то человека. Она научилась при надобности быть в состоянии посмотреть в лицо прохожему, будь он даже мужчиной. Она стала другим человеком, и теперь смотрит на себя в прошлом из далекого будущего.
Нет, это ложь... И больше не будет никаких “она”. Есть только я и моя боль, мои страх, моя ненависть и мое отвращение. Это есть всегда. Внутри, глубоко, запрятанное. Я все еще чувствую ненависть ко всему роду мужскому, внутри, там, где живет простой и слабый человек, я проклинаю весь их род. Только святая может их простить и я назвалась ее именем, Софией, думая мудростью спастись от этого всего, но слезы меня душат даже сейчас, спустя столько лет... Я и сейчас просыпаюсь от страшного звука скрежета, так скрипят мои зубы, и нахожу после сна на теле царапины и неглубокие синяки от пальцев, которыми сама сжимала и терзала свое тело во сне. Потому что мне так больно, больно, БОЛЬНО. Боль остается всегда, рана никогда не заживет до конца.
Я ненавижу эту книгу. Я прошу прощения у листьев, которые заполнила этими строками, я прошу прощения у букв, которые сложила в эти слова. Я ненавижу эту историю, которую поведывает тебе, читатель, моя книга. Ты спросишь, зачем же я тогда ее пишу, зачем я заставляю себя снова страдать и страдать вместе со мной эту книгу, эти строки, эту Софию? Потому что мне нужно чтобы ты у меня был, читатель. Мне нужно с кем-то разделить мою боль, которую я несу одна с самого детства.
Иногда мне хочется накричать на родителей. Например, когда мы сидим за столом. Они пьют чай и просто обсуждают сюжет сериала, который сейчас смотрят вместе, а мне хочется наорать на них, сказать, что они слепые болваны, что, ища исцеление своему ребенку, они сами отдали его на истерзание волкам. Да, как бы банально это не звучало. А теперь они обсуждают сериал... Хха-хах, они обсуждают сериал! А я буду молчать, буду молчать всегда, потому что правда никому уже не поможет, моя боль, раскрывшись, в своем натиске только убьет их. А они еще не досмотрели последнюю серию.
Когда от этой боли становится слишком трудно дышать, я выхожу из дома на долгие прогулки в одиночестве. Я иду в пустынные места, где нет людей. К полям, к деревьям, которые умеют слушать и слышать лучше, чем люди. Я могу уйти гулять и ранним рассветным утром, и поздним вечером. Родители не понимают меня. Они не могут понять, как может нормальной девушке пожелаться гулять одной. Однажды я засиделась в парке среди деревьев до позднего часа и вернулась домой к полуночи. Если бы я была не одна это было бы нормально для девушки моего возраста. Но я была одна. У встретившего меня ата был ко мне серьезный разговор. Апам уже легла спать в соседней комнате, но я знала, что она лежит и прислушивается. Атам объяснил мне, что девушкам не положено гулять по ночам одной.
-Что если с тобой что-нибудь случится, если кто-нибудь поймает тебя... Ты понимаешь, что может произойти с тобой? - спросил он, возвысив голос, что так редко с ним происходит. - Если с девушками что-нибудь происходит, потом им никто не верит в нашем обществе. Всегда виноватыми остаются девушки. Тебе скажут, что сама напросилась, понятно тебе? Если с тобой что-нибудь случится, тебе никто не поверит.
Я поняла. Я поняла и кивнула, пообещав, что больше не буду ходить гулять одной. Теперь я всегда вру и говорю, что иду встретиться с подружкой. А если сказать, что я иду на встречу с парнем, то они меня пускают даже охотнее.
Факт того, что за все двадцать три года у меня никогда не было парня им тоже кажется ненормальным.
София, вернись.
Мне придется сознаться перед тобой, читатель. Ты мне нужен, я уже говорила. Мне нужно, чтобы ты прочитал меня, услышал, узнал, что я есть на свете. Что я не ограничиваюсь короткой информационной заметкой в газете, где говорится о том, что тринадцатилетнюю девочку изнасиловали трое взрослых мужчин. Чтобы ты знал, что это девочка живая. Она выросла, закончила школу, университет. Она также, как и все другие женщины мечтает о семье, детях, любимом муже. Что она тоже может быть счастливой. Но там, внутри, всегда сочится гнойная рана, смердит, из нее наружу выходят, шевелясь, черные волосы какого живого существа, которое всегда готово зашевелиться и напомнить о том, что оно еще здесь, сидит у нее внутри. Каждую минуту есть риск, что это произойдет сейчас, существо напомнит о себе, и она снова заплачет без видимой на то причины, может снова стать той маленькой девочкой, которая не понимает, зачем они делают так. Зачем они так делают? Зачем они так делают?
Существо навсегда засело в нутре, оно останется там до самой ее смерти. Но может если ты, читатель, заглянешь в глаза этой маленькой тьмы, она скажет тебе свое имя? Ты знаешь это старое заклятие, снять которое может тот, кто угадает настоящее имя чудовища? Чудовище нужно назвать по имени, и тогда оно навсегда оставит принцессу.
Но у этой истории своя принцесса, это София. Я прогнала ее со строк книги. После прошлой главы. И теперь уже две недели и три дня сижу за пустыми страницами, нигде не находя ее, тонкого стана ее зыбкого образа, а ведь она так нужна. Как же будет продолжаться роман, если главный герой из него исчезнет? София главный герой этой книги, и это ее чудовище здесь антагонист. Не мое. Своего я боюсь. Нет, не правда. Я больше не боюсь его. Но мне всегда будет стыдно. Всегда больно.
София, вернись. Ты мне нужна, чтобы закончить книгу.
Глава 5.
Апрельский дождь и так много разных девушек под дождем.
Тот апрель выдался богатым на осадки. Беспрерывные ливневые дожди превратили улицы в замочившие выше щиколотки ноги у прохожих потоки бегущей воды. Зонты в такой дождь бесполезны, дождь сопровождал сильный ветер, мощными ударами выгибая наизнанку матерчатые купола и лишая тем самым пешеходов последней защиты. Город обратился на время в Венецию, правда без древних, живописных сооружений или мифических гондол с итальянцами-перевозчиками. Но и без них для заполонивших город студентов бесконечные дожди стали веским доводом для бесконечной романтики. Среди числа таких студентов была и София.
Прошел почти год с момента, как ее неопытной сердце впервые разбилось. Мелек, Мазлум. Как бы София не именовала его, он был предметом идолопоклонства, существом небесного происхождения, такого же далекого, как ночная звезда, что светит ярко, но не дает тепла. Мелек отверг ее чувств, и следом за этим событием незаметно проскользнули экзамены и наступило долгое солнцестояние летних каникул.
Три четверти каникул София провела в постели, если, учитывая часы сна добавить к ним часы растянувшейся на долгие недели болезни. Перед самым началом каникул разразилась эпидемия ветрянки, и София подхватила злополучный вирус. Он протекает тем сложнее, чем старше по возрасту ее носитель. Переболевшие ею в детстве обыкновенно обретают иммунитет, в последствии защищающий организм от рецидива, но у слабого и склонного к мыслям о самоубийстве иммунитета Софии была плохая память. В общем, иммунитет забыл, что София уже переболела ветрянкой еще в детсадовской стадии становления личности и организма, и позволил ей заразиться во второй раз. Однако болеть, как мы знаем, для Софии было привычнее чем быть здоровой, и она с наслаждением переносила страдания, приносившиеся с избытком покрывавшими ее от макушки до ступней огромными пузырями гнойных волдырей, да еще и стабильно державшейся на высоком уровне температурой.
София знала, что умирает. Ей было приятно это знать. Она восприняла бы свою смерть как удачу, что на сей раз ее собственные желания совпали с планами судьбы. И категорично настроенная на смерть, девушка таяла на глазах, не желая сопротивляться болезни. Несмотря на планы Софии по кончине, у ее мамы были совершенно противоположные планы, которая забросила на время работу, чтобы, как в прежние времена, взяться за ухаживания за больной дочерью. Она, почти так же, как и София, только в точности до обратного, получала некоторое ужасное удовольствие от альтруистических сидений без сна возле кровати заболевшей, и самозабвенно отдавала всю энергию на уход за Софией, лишь для вида напоминая о необходимости смотреть еще и за ее, сравнительно легко переносившим ветрянку, младшим братиком.
Кстати говоря, младший братик и привел первым за собой пятнистый вирус из школы. Иногда он поднимался со своей постели и шел в комнату старшей сестры, которая если не бредила в жаре болезни, то плакала. Они занимали соседние комнаты и через тонкую смежную стену, отделявшую сестру от брата, он часто слышал, как во сне та стенает и страшно скрежещет стиснутыми зубами, что раньше пугало его до дрожи в душе. Но еще хуже было, когда стенания замолкали и за ними следовали приглушенные подушкой, но все же слышные рыдания. Мальчик молча страдал от этих невольно подслушанных слез, гадая, что же он сделал не так. В эгоистичной невинности ребенка он полагал, что это из-за него сестра снова плачет и давал себе каждый раз обещание, что будет вести себя лучше, что постарается не обижать ее впредь. Но как бы хорошо себя мальчик не вел это не приводило ни к каким изменениям. Постепенно он, однако же, привык к тому, что сестра часто плачет по ночам, и теперь, видя ее в слезах, говорил себе, что это нормально, что и это пройдет.
Младший брат Софии был прав, и его сестра вернулась в строй живых. У них обоих остались небольшие следы-впадинки на тех местах, где были крупные волдыри, но если на младшем брате болезнь больше ничем не отразилась, то на организм Софии она повлияла сильнее. После перенесенной болезни София стала весить еще на пять килограмм меньше нормы и голова ее казалась несоразмерно большой, и водруженной на тонкую шею и исхудалые плечики, подобно леденцу на палочке. Выпадавшие копнами светлые волосы пришлось коротко постричь, вновь обратив грустную девочку в грустного мальчика, правда еще более болезненного вида, чем это бывало прежде. Но главное изменение состояло в том, что Софии снова хотелось жить. Жизнь торжествует, она восстает из самого пепла своего предшественника и снова возносит к небесным вершинам свои свежие росточки, потому что в том заключена извечная истина бытия. Жизнь сквозь смерть, стремглав обратно к смерти.
София вернулась в университет, хотя ее мечта погибла. Ангел, созданный ею из света и воздуха, в уповании на защиту от тьмы, существовал. Но родившись во плоти реальности и обретя добрую волю, он не пожелал принадлежать одной Софии, как было это прежде, а улетел вслед за собственной мечтой. София снова осталась одна, беззащитная, и лучшим выходом из создавшегося положения была бы смерть. Однако такая смерть, которая не бросила бы и тени подозрения на ее семью. Потому что, даже обрекая свое существование на подобное решение, девушке приходилось помнить еще и об ответственности за последствия, какие грозили упасть тяжелым грузом на отца, мать и самое главное, на младшего брата. И как сладостно было болеть и ждать смерти, как долгожданного друга. Но что же произошло, и она изменила свое намерение умирать?
Произошла одна маленькая случайность, пытавшаяся залететь посреди ночи в приоткрытое окно комнаты Софии.
Больная лежала в своей постели с поднявшейся до сорока двух градусов по цельсии температурой и в огне жара не чувствовала и не думала ничего, помимо отвлеченной от всех бренных забот радости по приближению конца. Она была на краю, в предобморочное состоянии. Вдруг мрачное торжество охватившего ее полузабытья нарушил странный шум в окне. Это был шелест, похожий на то, будто какая-то крупная бабочка быстро билась крыльями о заслонявшее окно москитную сетку и пыталась влететь внутрь комнаты. Потом послышался тонкий писк. Чья-то крохотная глотка пронзительно зачирикала.
-“Должно быть птенчик упал.”- подумала София.
Ей стало жалко попавшее в беду крошечное создание, но она была настолько вымотана и бессильна, что ей не хватило сил даже на то, чтобы встревожиться. Звуки продолжались, все больше напоминая своим беспокойным трепетаньем борьбу. София прислушалась и вдруг расслышала, как что-то стукнуло в стекло окна. Там, за темнотой ночи, стучался крохотный невидимый клюв, требуя впустить.
-“Может, улетит?”
Но птенчик был настроен всерьёз. Крылышки продолжали с настойчивостью биться о сетку, и испугавшись что непрошенный ночной гость и вправду, расцарапав в сетке дыру, сумеет влететь в комнату, и может при этом пораниться, София хотела приподнять голову, но снова бессильно опустила ее назад, на подушку. Помочь птенчику самостоятельно невозможно. И София, как делала это всегда, когда ей нужна была помощь, позвала апа. Она только лишь недавно удалилась к себе прилечь, сделав больной жаропонижающий укол, но тотчас же прибежала на ее слабый зов. Сначала она просто испугано застыла, услышав от Софии просьбу “Помочь птичке”. Видя, что апа принимает ее просьбу за бред в жару, София подняла тяжелую руку с одеяла и указала на место, откуда исходил странный шум.
-Там, в окне.
Апа только с грустным скептицизмом посмотрела в указываемую сторону, но заслышав собственными ушами шелест бившихся о мягкую москитную сетку крохотных крыльев подчинилась и прошла к окну.
-Ох, птичка! - удивленно воскликнула она.
-Я же говорила! - обрадованная тем, что птичка не плод ее бреда, а в действительности живая и настоящая, София нашла в себе силы, чтобы все же приподняться на локте.
-Исхак, смотри! К нам маленькая птичка прилетела!
Уже легший спать в своей комнате по соседству, услышав интригующие любопытство слова, младший братик тут же вскочил с постели и влетел внутрь. Он встал рядом с мамой за шторами, София же качала тяжелой на ослабевших плечах головой, безнадежно пытаясь что-либо разглядеть за спинами апа и братишки. Но шелест крылышек вдруг усилился, птичка еще раз чирикнула и упорхнула, заставив огорченно вздохнуть наблюдавших за ней Исхака и Гульмайрам. Мама с сыном еще некоторое время постояли у окна, мечтательно вглядываясь в темное небо и гадая меж собой, отчего это вздумалось этой маленькой птичке проснуться среди ночи и прилететь к ним в окошко?
-Эта птичка как я. - то ли сказала вслух, то ли лишь подумала про себя тогда София.
После этого посещения она крепко уснула, а утром следующего дня стала к радостному замечанию мамы идти на поправку. Снова начала понемногу есть, сама вспоминала о лекарствах, какие следовало принимать до, и какие после еды, разговаривала, улыбалась, игралась с младшим братом. И часто во время своего выздоровления, да и после, она стала вспоминала эту чуть было не влетевшую посреди ночи в дом птичку. Она напоминала ей птичку из одной народной сказки, какие рассказывала ей апа в детстве. В этой сказке говорилось о маленькой птице, победившей кровожадного дракона и вызволившей принцессу на свободу. В детстве София часто просила апа рассказать ей именно эту сказку, которая нравилась ей больше остальных, потому что в ней не было не рыцарей и не принцев, как в остальных сказках, а только одна маленькая птичка, лишь тонким умом и храбрым сердцем нашедшей способ обхитрить дракона и освободить из заточения похищенную драконом принцессу. Еще в этой сказке ей нравилось то, что птичка не убивает дракона, как это делали все принцы и рыцари, а сохраняет ему жизнь и только изгоняет прочь из земель королевства. Маленькой девочке всегда было жалко злодеев, когда в сказках тех убивали.
Так и случилось, что, потеряв мечту о защитнике Ангеле, София поверила в сказку о маленькой птичке. Маленьким птичкам не нужны принцы и рыцари.
Лето таким образом пролетело незаметно, и только успела София оправиться и прийти в себя после тяжело перенесенной вторичной ветрянки, как уже сидела среди других студентов за одним из возвышающихся рядов огромного пространства аудитории. Университет Б. Первый курс. Отделение журналистики. Студенческий номер 1703.01008. Эти данные содержал выданный Софии, также как и остальным первокурсникам, kimlik, а говоря иначе, студенческий билет. Предмет новой гордости лежит на самом виду, на деревянной поверхности растянувшемся во всю длину ряда сидений сплошной линией рабочего пространства, и София во все время первой в жизни лекции то и дело поглядывает на него уголком глаза, при том старательно конспектируя лекцию из уст профессора.
Как и подобает будущим журналистам, первокурсники поспешно фотографируют на фотоаппараты телефонов каждый новый слайд развернувшейся на лекции презентации. Опустившееся вниз белое полотно выдвижного экрана отображает слайды презентации от тусклого света проектора. Сделанные в темной аудитории фотографии не всегда с первого раза получаются четкими, принуждая профессора, заслонившись, спасаться от вспышек сотни телефонов. Но грешат фотографированием не одни только журналисты. Помимо них за рядами парт уместились студенты и из других отделов факультета коммуникаций: отдел связи с общественностью и радио-ТВ-киношники.
Стоявший перед началом лекции радостно-трепетный шум возбужденных молодых людей сразу же стих, когда вошла профессор. С того самого момента, как она вошла, все как один молча внимали каждому слову этой не высокой и слегка полноватой, но очень миловидной турчанки. Единственно только, тугими то ли на ухо, то ли на другой жизненно важный орган, студентами игнорируется тщетно повторяемая профессором просьба не отвлекаться на фотографирование слайдов. Несмотря на это она все равно кажется еще более приятной, наверное, из-за дружелюбной улыбки, то и дело озаряющей ее открытое лицо, опрятности, сдержанности, спокойной непринужденности, обнаруживающих себя в профессоре во всем, начиная от аккуратно собранной прически, подобранной в постельных тонах одежды, и кончая до богатой жестикуляции, мерного, но без монотонности, тона речи, голоса, не слишком громкого, но все равно почему-то доходящего до самого дальнего, где сидит и слушает София, ряда аудитории. Софии особенно волнительно и важно понять и законспектировать всю лекцию, потому что Мерьем хожа тот самый профессор, который, как выяснилось, куратор их отдела журналистики. Остальные одногруппники Софии тоже радостно переглядывались меж собой, узнав своего нового куратора. София сидит в отдалении от своих одногруппников. Она сумела войти в аудиторию только после того, как устремившийся в открывшуюся дверь поток людей, возглавляемый ее бойкими одногруппниками-журналистами, наконец иссяк и все расселись, оставив свободными лишь места на самом дальнем ряду.
С чуточкой зависти наблюдая за собравшимися вместе в двух центральных рядах одногруппников, София успела заметить, что не все изучавшие в прошлом году турецкий язык в классе журналистов присутствуют теперь. Некоторые не прошли экзамен на уровень языка. Другие решили сменить факультет. Не увидала она и тех высоких, крупных, парней-турков, сильно выделявшихся массивными фигурами среди своих относительно миниатюрных азиатских сокурсников. Во время учебы в языковом центре студенты-турки обучались кыргызскому и русскому языкам, и потому были в отдельном классе для иностранных студентов, но должны были разделить ученические скамьи с одногруппниками-журналистами в этом году.
Из всех иностранцев в отделении журналистики остался лишь один студент из Турции, смуглый и худой парень по имени Али. Узкие плечи и хилые ножки его идут в сильный контраст по сравнению с черной, красивой бородой и с большими, всегда гордо поднятыми глазами. Софии он показался очень-очень симпатичным и отчего-то она сразу решила, что он умный. Видимо того же мнения придерживаются и остальные девочки их отделения, дружно окружившие со всех сторон единственного в их отделении мальчика из другой страны. После окончания лекции, в ослепившем всех на мгновении свете включившихся ламп, оживает движение из суетливых потоков студентов в направлении к выходу из аудитории.
София видит, как ее одногруппники тоже собираются к выходу и торопится последовать за ними. В противном случае, если она не поспеет за своими, то будет трудно сориентироваться одной и найти класс следующего за закончившейся парой урока. По расписанию следующим идет урок специализированного английского. София старается незаметным образом примкнуть к компании одногруппников, что получается у нее с достаточным успехом. Идя следом за ними, она доходит до нужного класса. Он находится одним этажом выше над двумя главными и самыми большими во всем здании факультета аудиториями. На втором этаже расположен отдел для более скромных по размерам учительских классов.
К моменту их прихода до занятия остается десять минут и закупорив своей общностью темноту коридора, студенты ждут у запертой двери под нужным номером начала занятий. Минуты проходят одна за другой. И пока не торопившаяся на урок преподавательница не появляется, Софии остается лишь с недоумением наблюдать следующее явление:
Окружив замыкающимся кольцом новенького, одногруппницы, с нетерпением прерывая одна другую, неумолчно щебечут что-то Али, резко выделяющемся среди остальных одногруппников своим восточным колоритом. Кто-то несёт заумные речи о политической ситуации в Турции, кто-то просто игриво подтрунивает над постоянной серьёзностью парня, девушки и того, и другого вида периодически прерываются лишь для того, чтобы разразиться волнами глупейшего на свете хихиканья. Таким хихиканьем, со стыдом вынуждена была признаться София, грешат почти все из представительниц ее пола. Особенно выделяется среди остальных неожиданно грубоватое “хи-хи-хи" белокожей и статной Алымкан, чье владение турецким было одним из лучших в их классе, и видимо потому ей и было уступлено соперницами привилегированное место под самым боком у новенького. Изумленно хлопая глазами, София видит, что и Айдай, одна из обладавших самым высоким уровнем по успеваемости, не отстает от остальных девочек. С неизменно серьезным выражением на лице расспрашивает она у Али откуда он прибыл и почему выбрал специальность журналиста. К счастью, хотя бы она не смеется этим глупым смехом. Она просто смеётся громкими и чётко разделенными ХА-ХА-ХА.
Вдруг к классу подбегает какая-то женщина. Задыхаясь от непривычной своему положению преподавателя форме передвижения, женщина эта в состоянии только приглашающе замахать рукой остальным и из последних сил поплестись в класс, который только что открыла. Все покорно следуют за ней внутрь. Войдя в класс, девочки, флиртовавшие особенно усердно, устраиваются возле новенького. По одну сторону от Али садится один из мальчиков группы, по другую присаживается, грациозно опустившись, Алымкан, как и всегда неразлучно сопровождаемая другой одногруппницей, тощей и высокой девицей, злой и привередливый нрав которой казалось составляет полную противоположность всегда мягкому и деликатному поведению изящной, как статуэтка, Алымкан. Ее нежное, беленькое лицо все сияет от удовольствия пока она сладко изливает красивые и звучные слова на своем совершенном турецком, а Али ей отвечает, удивляя слушающих своим голосом.
При всей хрупкости анорексичного телосложения голос парня исходит низким, но приятным для слуха, бархатным басом. Произведенный экзотическим, и тем более интересным, парнем фурор, воздействовавший на большинство представительниц прекрасной половины класса, начинает раздражать Софию. Причину своего раздражения она, однако же, ошибочно разглядывает в самом, вежливо улыбающемся девушкам, Али. Но по довольному виду новенького ей становится очевидным только одно, что нежданная популярность очень наслаждает самолюбие парня. А вся его скромная сдержанность, основной компонент мужского достоинства, напротив, лишь придает уверенности настырному вниманию окруживших парня девушек, и потому даже в этой скромности у Софии получается разглядеть враждебное ей мужское тщеславие.
***
После болезни София была счастлива снова видеть небо и солнце над головой. По-осеннему свежий воздух после удушавшего непереносимым зноем лета, лица людей, лица одногруппников, по-настоящему ставшими родными за время расставания, все это радовало и придавало бодрости, силы двигаться вместе со всеми вперед. И тут между жизнью и беспредельным счастьем встает самодовольная физиономия Али, и жизнь снова обретает свои прежние, до болезни, черты. Надо заметить, что жизнь сама по себе представляется постоянной чередой проблем, ответственность о них думает, посредственность на них жалуется, остроумие смеется им в лицо, а храбрость принимается за их решение. София снова живет, и снова перед ней проблемы, и первую представшую перед ней проблему зовут Али.
***
-“Да что он себе позволяет?”- гневно фыркает София при каждом новом взрыве смеха флиртующих.
Не слишком расторопная преподавательница английского снова убежала из класса за забытым в кабинете проигрывателем для прослушивания аудио записей, и класс пользуется моментом свободы, затараторив все разом и беспрестанно расходясь в общих приступах раската громоподобного смеха. Все уже позабыли о серьезной настроенности на учебу, охватившей их во время первой в их жизни пары в просторах аудитории, стоило им только вернуться в класс, привычный и схожий по размерам своим с классами в школах. Раздражаясь уж от одного только непонимания, почему, ставший центром всеобщего внимания, симпатичный парень ее так раздражает, София, демонстративно, остается единственной во всем классе, не заговорившей с ним. Но он, окружённый толпой очарованных девушек, даже не замечает безразличного холода одной из них.
Наконец вернувшаяся с проигрывателем в руках преподавательница делит учащихся на две группы и попросив одну группу встать и построится в круг, но так, чтобы во внутрь круга были обращены их спины, а сами они смотрели наружу, а вторую группу окружить первый круг другим, еще большим по диаметру и стоя лицом к студентам из первого круга. Преподавательница заставляет каждого студента из внутреннего круга представляться и знакомиться на английском с каждым из внешнего. Через определенный промежуток преподавательница хлопала в ладоши, и внешний круг делал шаг в сторону, таким образом меняя своего партнера для беседы. София с Али оказываются в разных группах, она во внешнем круге, а он во внутреннем. София с напряжением чувствует, как с каждым сделанным хлопком учительницы она становится на еще один шаг ближе к раздражавшему ее все больше и больше новенькому. И непонятно отчего все девчонки так увиливают за ним, и отчего даже ей он сразу показался таким достойным и умным, и красивым, а ведь на деле он всего лишь...
Хлопок!
Все делают шаг в сторону и меняют партнеров. Следующим партнером Софии должен был стать Али. Но, со сдержанной улыбкой на смущенном, (и тайно раздраженном) лице, София стоит в стороне, потому что не может сделать шаг в сторону из-за болтающей с Али одногруппницы из внешнего круга. Увлекшаяся чрезмерно девушка не захотела расслышать хлопка учительницы, и продолжает, тая в счастливой улыбке до ушей, практиковать дежурные фразы на английском. Софии, также как и, оставшемуся без партнера, стоящему следующим от Али мальчиком, становится не слишком уютно. Али учтиво улыбается партнерше, которой было не в силах оторваться от очарователя, и вдруг искоса поглядывает уголком глаз в сторону Софии. Безмолвно извиняясь, его взгляд как будто говорит: “Ну что поделать? Я один, а вас так много. Придется тебе подождать.”
София вспыхивает от возмутившегося чувства собственного и, в солидарности, женского достоинства. Преподавательница поторапливает задержавшуюся на Али студентку, и она, после нескольких громких замечаний учителя, сдается в слишком явном разочаровании, которое приводит к столь же явному, уже даже раздувшемуся до фантастических размеров, самодовольству парня. София наконец проходит на свое место.
-Hi...
-Hello.
***
Я всегда буду любить его.
Неважно, хочет он меня видеть или нет. Важно только его счастье, и, если он счастлив будет не знать меня, забыть о моем существовании, то я оставлю его в покое. Но это не значит покинуть жизнь насовсем, хотя мне и казалось, что жизнь и так вся заключена в нем одном. И ведь уже так много лет, еще задолго даже до нашего непосредственного знакомства Я ЛЮБИЛА ЕГО. Но нет, я была эгоистична, дурна, думая, что жизнь вместе с ним заканчивается. Разве любовь моя называлась бы любовью, если бы я посмела покончить с собой и тем самым вселить хотя бы капельку сомнения в его душу, в своей греховной слабости обвиняя его?
Нет, моя любовь тем самым и любовь, что ей важна только он, его благополучие, его счастье, и я всегда буду любить его! Я буду прятаться от него, если встреча со мной будет ему неприятна, я не посмею даже вздохнуть о нем, если ему бы не хотелось, чтобы из-за него страдали. Я люблю его, а это значит, что я должна забыть о нем, если только того он и хочет. Но и сейчас на моих устах застыло, не смея произнестись, заветное имя. Что страшно передать легкому и нежному воздуху, примет на себя сухая и черствая бумага: Мелек, Мелек, Мелек.
Делая эту запись в дневнике за день до начала учебы, София готовила себя к тому, что неизбежно должно было случиться. Он... И она, они непременно столкнуться в универе однажды.
Когда это произошло, у Софии перехватило дыхание. Она застыла посреди дороги, забыв куда направляется, вверх, к общежитиям, или вниз, к университетской мечети с аркой главного входа на территории кампуса. Он шел ей навстречу. Как всегда, не один. Бок о бок, касаясь плечами, с Мелихом. Хотя широкая дорога была свободной и они могли бы оставить больше свободного пространства между собой. Они просто прошли мимо. Вероятнее всего в исхудавшей и коротко подстриженной, больше похожей на мальчика чем на девушку, они не узнали даже ту, которая любит Мазлума.
Это произошло в первый день учебы на первом курсе семестра. София больше не видела неразлучной пары друзей. Это могло быть объяснено и тем, что, наотрез отказавшись снимать комнату в общежитии дальше и поставив перед родителями это в факт, София стала снимать однокомнатную квартиру, где стала жить вместе с двумя незнакомыми прежде девушками. Обеды София готовила себе сама, и ела их из пластикового контейнера прямо в зимнем саду родного факультета коммуникаций, перестав ходить в столовую, где, конечно же, встречала бы, как и раньше, томный взгляд огромных, глубоких глаз цвета золота.
До учебы она доходила теперь только пешком, дом квартиры располагался в каких-то пятнадцати минутах ходьбы от кампуса. Она заходила в здание своего факультета и до самого окончания всех занятий не покидала его стен, лишь изредка заглядывая в библиотеку за нужными по некоторым предметам учебникам. Все эти предпринятые меры конечно уменьшили вероятность случайных встреч с Мазлумом. Но возможно на то, что она больше не видела его повлияло и то, что она больше не хотела его видеть. В противном случае, вне всякого решение разума, София снова искала бы встреч с Мелеком, потому что и после тяжелой болезни, хотя и не признавалась себе в этом, но мечтала только об одном, поскорее увидеть его. Когда же это наконец случилось, и
Мелек не узнал ее,
Мелек прошел мимо нее,
Мелек ушел вместе с Мелихом,
София перестала что-либо желать. Когда они таким образом столкнулись, она еще какое-то время стояла, глядя вслед удаляющимся Мазлуму и Мелиху, стояла еще и после того, как их силуэты вдалеке слились в одно пятно, а потом и оно, соединившись со зданием главного общежития, исчезло из вида. По прошествии около получаса, понадобившихся Софии, чтобы прийти в себя, она вернулась в арендуемую квартиру, не подумав о том, оставались ли у нее еще занятия или нет.
В квартире еще никого нет. Сестренка хозяйки квартиры, жившая с ними, работала медсестрой по сменному графику и сегодня была ее смена дежурств. Вторая девушка, снимавшая жилье, тоже училась в университете Б, на факультете теологии, но она уже шла на магистратуру и свободное время работала в мусульманской типографии секретарем. Обе девушки были старше Софии и оттого она обращалась к ним только на вы, и всегда прибавляла к именам своих старших подруг почтительное “эже” (“сестра”). Воспользовавшись отсутствием обеих эже, София достает из рюкзака купленное по дороге увесистое ведро мороженного. Парадоксально, но достоверно, что ведро с мороженным съедается быстрее одним человеком, чем когда его едят много людей. Час спустя поймав в заледеневшие и неподатливые руки пустое ведро, София бросает его в урну и перестукивая зубами уходит в объятия мохнатого пледа.
Если бы София так и уснула под пледом, может в истории чудес появился бы новый случай с застывшей во льду живой девушкой, но зазвеневший мобильный изменил ход истории. Онемелыми пальцами зацепив телефон, София сильно удивляет и радует в одно и то же время увиденное на дисплее телефона имя звонившего контакта. Аиша. Старая школьная подруга из беззаботного, на некоторый период, детства. София берет трубку, и они со старой и, по правде говоря, единственной подругой, договариваются о встрече.
***
Аиша похудела, осунулась. Высокая и, что называется, спортивного телосложения. Красивая, но сразу видно, что красота в ней на втором плане. По прямому взгляду, по уверенной, слаженной походке, слегка жесткому голосу и манере себя держать, в которой иногда проскальзывало даже подобие высокомерия, зачем-то часто путаемого с гордостью, наружу проявлялось то, что было в ней главным - характер. Женщинам, говорят, нельзя иметь характер. Таким женщинам труднее заводить отношения с мужчинами, да и вообще, с людьми. Твердый, упрямый, неподатливый, умеющий стоять на своем. Пожалуй, характер был единственным общим между двумя подругами. У Софии тоже есть характер, однако разглядеть его в девушке тихой и замкнутой, гораздо труднее.
Подруги встречались несколько раз после выпуска из школы. Вероятнее всего они бы делали это чаще, если бы не странное поведение Софии, игнорировавшей звонки и предложения Аиши встретиться. Странное, потому что и она сама часто скучала по старой подруге. В первый год учебы в университете не раз она с тоской шептала имя подруги, засыпая после тяжелого дня. Ей не хватало человека, с которым можно поделиться всем, который даже если не поймет, но все же выслушает. И все равно София убирала телефон на беззвучный режим, каждый раз, когда видела, что ей звонит Аиша, успокаивая собственную совесть тем, что в качестве предлога обозначала большую нагрузку на занятиях, необходимость делать уроки и вообще отсутствие настроения. Аиша хорошо знала эту нелюдимую сторону характера своей Софии, и потому продолжала временами названивать, и иногда упрямство Софии сдавалось перед упрямством подруги.
Но на сей раз она не раздумывая отвечает на звонок, и очень скоро не видевшиеся месяцами подруги уже прогуливаются по затененным вечерним дорожкам студенческого кампуса университета Б. Из-за подхваченной Софией ветрянки они так и не встретились ни разу за все время летних каникул, хотя и жили через две улицы. И увидев Аишу теперь, София не сразу узнала ее. Точнее, она узнала ее, но не поняла, не сразу смогла поверить тому, что увидела. Лицо Аиши расплывается в блаженной улыбке.
-Сюрприз!
Стройное, выносливое тело, долговязые конечности и маленькая головка, водружённая на сильную, прямую шею, ничего этого не видно. Все скрыто от глаз под покровом черной ткани, опущенной ниже запястий чуть несоразмерно более длинных, чем следовало, рук, и волочащейся сзади, по дороге, запылившимся шлейфом. Только белое, очень белое на черном фоне хиджаба, лицо, а точнее, его середина, остается открытым, потому что лоб наполовину закрыт, а высокие скулы и гордый подбородок полностью спрятаны под тканью от внешнего мира. Аиша стала закутанной.
Расцеловав и обняв друг друга, они медленно ступают вглубь территорий кампуса, к возвышающимся впереди зданиям факультетов, а Софии никак не получается свыкнуться к новому виду Аиши, и она раз разом взглядывает исподволь на нее, лишь из приличия сдерживая на устах удивленное: “Не может быть!”. Но это могло быть и, на само деле, было даже ожидаемо. София знала, что мама Аиши, строгая и малословная женщина, была доброй мусульманкой, укутывалась и читала пятикратный намаз, и даже ее младшая сестра, на много лет раньше самой Аиши, стала ходить в школу в хиджабе. Но многие сопутствующие мусульманскому одеянию факторы, от известных неудобств на занятиях спортом и до полного отказа от тесных контактов с противоположным полом, в чем Аиша никогда не чувствовала недостатка, удерживало ее от кардинальной смены имиджа. Разглядывая видоизменившуюся подругу, София со смущенной улыбкой вспоминает, как в последние годы учебы в школе Аиша с особым усердием бегала на свидания с парнями, стараясь, пока есть возможность, вдоволь усладить тело, прежде чем навсегда завязать с земными удовольствиями и вступить на путь истины. Постоянно испытывая угрызения совести и мучаясь страхом раскрытия матерью тайны ее ночных похождений, Аиша жаловалась обыкновенно Софии, говоря:
-Ой, София, ой! Вот сейчас, пока можно, я буду пробовать все это. А потом, потом все, надену хиджаб и буду только учиться и молиться. Поступлю на мед, и уйду с головой в учебу, а пока...
И потом принималась снова объяснять своей несведущей подруге много такого, как, например, как это, когда ты с парнем, в его машине, ночью.
-Это как “бревно”. - заявила однажды потерявшая терпение перед невежеством подруги Аиша, тем самым приведя Софию в еще большее недоумение. - Ну, понимаешь. Все как по-настоящему, но вы в одежде лежите. Ты как бревно, лежишь под ним, не двигаешься, замираешь, а он об тебя трется.
-А потом?
-Ну, а потом у него выделяется.
София задумалась, что же он потом с этим выделением делает, вытирает или полностью переодевается? Делает ли он все это прямо в машине, прямо перед ней? Последним вопросом София окончательно смутила саму себя и спросить об этом у Аиши она постеснялась.
-А зачем это делать? - спросила она вместо этого.
-Ну, как зачем? Ему это нравится. - с деловитым видом отвечала Аиша.
-Ааа. - протягивала София и уж совсем замолкала.
И потом Аиша с гордостью показывала ей новые следы от засосов на шее, животе, синяки, оставленные на нежной коже полной груди твердыми мужскими пальцами. У Софии от одного вида их болезненно щурилось лицо, и она почти ненавидела дружков Аиши, не понимая, зачем она позволяет им делать такое с собой только потому, что им так нравится. Но спрашивать об этом она никогда не умела, потому что, если, преодолев стыд, и задавала вопросы касательно подобных тем, то полученные ответы все равно оставались за рамкой ее понимания.
Но молчание подруги никогда не мешало Аише делиться с ней всеми подробностями ночных свиданий, без страха встретить осуждение со стороны чрезмерно целомудренной Софии. Во-первых, потому что София слишком любила Аишу, а во-вторых, потому что обе девушки согласились между собой, что хранить девственность Аише не имеет более смысла после того проишествия. Однажды Аиша открыла подруге свой несчастный секрет. Девственность Аиши была безвозвратно ликвидирована ее собственными руками. К сожалению, никто не объяснил в первый менструальный цикл двенадцатилетнего несмышлёныша, что воспользоваться для решения этой проблемы тампонами не слишком удачная идея. Когда Аиша поняла, что сотворилось, то страх перед расправой матери, которая, конечно же, не поверит басням о негодных тампонах, заставил ее хранить молчание об ужасном, (особенно в перспективах будущего), последствии нелепого инцидента. Единственно кому она могла доверить тайну тампонов етала всегда молчаливая София. София сначала почти что рассмеялась, не поверила ушам и переспросила: “Серьезно?”, но потом увидев, что глаза Аиши смотрят прямо, а всегда такое уверенное лицо вдруг застыло в страхе, как перед приговором, Софию охватили одновременно два чувства, страха и бескрайнего сочувствия.
-“Как жаль, что она и удовольствия не получила, а теперь ей никто и не поверит.”- подумала она, вспоминая слова отца о культурных свойства своего народа.
И испытывая необходимость утешить подругу в ее горе, тихо заметила.
-Зато теперь нет надобности хранить себя. Можешь закончить школу и встречаться с парнями сколько душе угодно. - как можно более бодрым тоном заявила она.
Заявила вслух София, но тут же про себя заметила:
-“Но ведь это не одно и тоже! Потерять девственность от тампона и лечь вместе с мужчиной в первый раз ведь это две совершенно разные вещи! И, может быть, девственность не заключена в одной тонкой пленке между ног, или, по крайне мере, ошибочно ограничивать девственность только лишь этим. Если девственности нельзя лишить тампоном, может ее вообще нельзя лишить, когда происходит что-то против твоей воли? Или, например, в бессознательном состоянии. И, или, в неокрепшем возрасте.”
Такой путь размышлений очень понравился Софии самой, которой, полезно будет заметить, на тот момент было шестнадцать лет, и она уже прошла период болезненного осознания реальности, натворившей с ней много такого, что преследует и после в кошмарах, и теперь ходила с мальчишеской стрижкой. Но она решила оставить свои размышления при себе, не поделившись с Аишей, внимательно учтя то слишком очевидное довольство, выражение какового расплылось по лицу подруги, утешившейся мечтами о вольной половой жизни. Сделанный подругами, казалось бы, логичный вывод скоро перерос в настолько стремительно обогащавшийся опыт одной из них, что другая уже начинала беспокоиться по этому поводу и ждать не меньше первой подруги дня школьного выпускного, знаменовавшего собой то, что каждая из них уже пойдет своей дорогой и перестанет нести ответственность за ошибки и проблемы другу друга. А Софии казалось, что проблемы являются неотступными спутниками любого секса. Однако же выпускной прошел два года тому назад, а Аиша не беременная и не заплаканная, а стоит перед ней с лучезарной улыбкой, и София по прошествии начального удивления теперь искренне радовалась перемене в жизни подруги, привнесшие той, как казалось, умиротворение и примирение с собой. Но хиджап был не единственной новостью какие подготовила для Софии Аиша.
-Я улетаю в Россию.
-Что?! - возвращает София на законное место безвольно упавшую вниз челюсть.
-Я поступила туда на медицинский факультет. Софи, я буду учиться в России! - радостно провозгласила Аиша.
Затем она поочередно указывает на причины, сподвигшие ее к этому выбору и делавшие его верным даже при условии потери целого года, который она училась на медицинском в отечественном вузе. Среди оснований для смены университета на зарубежный, перечисляет Аиша, первыми стоят более высокое качество образования, наличие современных технологий и методик, и, конечно же, менее очевидная коррумпированность.
Коррупция дело привычное для развивающейся страны, где привычку подкупать прививают младенцам вместе с первыми вакцинами, а точнее с избеганием таковых в порыве религиозных предубеждений или возможно даже научений. Но если у Аиши, с начальных классов свыкшейся носить для учителей конвертики и тортики, коррумпированность сотрудников образовательных учреждений не вызывала особенного отвращения, (однажды ей даже пришлось пронести в рюкзаке бутылку коньяка для одного молодого физика), то Софии напротив пришлось бы сильно постараться чтобы не вылететь к первому же году поступления в государственный университет.
Всем известно, что в государственных универах на каждом факультете и у каждого профессора имеются собственные ставки. Подкупать приходится начинать с самого поступление и до последнего экзамена. Знакомые студенты из государственных университетов рассказывали Софии, что происходит это так. Их профессора просто заходят в класс и объявляют студентам, что чтобы пройти экзамен нужно сдать по тысяче сом, которые обязан собрать с каждого учащегося староста группы, при том, что цены на экзамены варьируются в зависимости от желаемой оценки. И чтобы получить пятерку для старавшихся выпуститься с красным дипломом придется выложить уже не тысячу, (это обыкновенная тройка), а целых семь тысяч. И, как уже было сказано, у всех университетов были свои ставки. Самым же дорогим в этом отношении считается университет, основаный на спонсорстве соседнего государства с большой буквы Р., в который и поступила Аиша.
Разглядывая во время прогулки как качественно и дорого выглядит хиджаб Аиши и как эффектно смотрится вместе с ним висящая у нее через плечо черная сумочка из настоящей кожи, София вспоминает, что у ее подруги никогда не было проблем с финансовыми затратами, какие обычно наблюдались у большинства студентов. Обязана этим была девушка своей матери, которая в молодости вышла замуж за мужчину вдвое старше себя, известного в родном городке как криминальный авторитет. Мама Аиши таким образом приняла на себя статус второй по счету жены, и если наличие полигамных браков и не признается обществом в открытую, то продолжает существовать в виде какого-то социального рудимента, оставшегося в наследстве от шаманского прошлого, а ныне поддерживаемого религией настоящего. Положение собственной семьи в будущности ребенком сильно смущало Аишу, но со временем девочка свыклась с реальностью, в которой их старик отец возглавляет не одно, а два семейства. Она даже нашла разумные доводы для разрешения возникшего было когнитивного диссонанса, согласившись с объяснением мамы по поводу того, что отец ее, вступая в свой первый брак, был очень молод. Женился он на вдове собственного брата. Вынудило к этому молодого человека уже другой обычай азиатских племен, где с давних времен было принято, что младшие сыновья обязаны жениться на вдовах своих братьев дабы не оставлять маленьких племянников без отеческой поддержки. А на матери Аиши он женился уже по любви. И не задумываясь о том была ли эта любовь взаимной, Аиша со спокойной совестью пользовалась всеми выгодами, проистекшими впоследствии от этого брака, потребовавшего, вполне возможно, когда-то жертвы с одной стороны.
Аиша носила лучшую одежду в классе, она всегда меняла смартфоны на самые последние модели и на летних каникулах летала вместе с семьей отдыхать в Турцию, что в глазах Софии было пределом роскошного образа жизни. Потому ей трудно было себе ясно представить, насколько дорогостоящим должно было быть обучения в вузе Аиши, если даже ее, судя по рассказам об учебе, начинала раздражать коррумпированность в вузе.
В любом случае, после прошествия второго ступора совершенного удивления, София присоединяется к ликованию Аиши, пусть ее сердце и предчувствует глубокую тоску, каковой обернется для нее эта разлука с единственной подругой. Прогулявшись возле красиво возвышающихся фасадов главных факультетов и съев в кантине общежития по одной пиде и симиту, они, по настоянию Аиши, отправляются дальше в университетскую мечеть. Несмотря на второй год учебы в универе Б, как и Аиша, София, войдет под сени священного места впервые. Спросив у встретившейся им у мечети укутанной женщины, с какой стороны расположен женский вход в мечеть, они проходят в указанную дверь слева от пышного, как и все восточное, фронтона белоснежного здания с высокими, массивными куполами.
Через минуту София, с бешено колотящимся сердцем, поднимается следом за Аишей по очень узкой и скрипучей деревянной винтовой лесенке. Она приводит подруг к низенькой, простой деревянной дверце, у которой стоит полка для обуви. Они разуваются, прежде чем войти. Внутри. Под сенью куполовидного потолка во всю ширину огромного открытого пространства мечети расстилается ковер чистого, открытого взору, бирюзового цвета. Примостившись на его мягком ворсе Аиша принимается читать суры, правда, не оставив без дела и Софию. Она выписала для подруги одну из самых, по ее мнению, полезных для будничной жизни сур, и проговаривая полушепотом необыкновенно звучные слова из текста София усердно старается выучить его наизусть, однако же, непонятный по смыслу, священный текст, к сожалению, пролетает все мимо памяти, и девушка единственно радуется тому, волнительному поначалу, но потом все более умиротворяющему чувству, какое казалось охватило их с Аишей обеих внутри просторных стен мечети. Исходя из этого чувства София могла бы именовать это место еще как и дом покоя. Это ли то самозабвенное чувство радости какое приписывают религиозным ритуалам? София не уверенна в этом, но читая вслух текст на арабском, она еще исподволь наблюдает за преобразившимся обликом присевшей с ней рядышком Аишей, тонкой и нежной, как белая лилия в своем черном одеянии. Кротко опустив веки, она шепчет на полураскрытых устах мистические тексты и, возможно, как раз испытывает нечто подобное благому воодушевлению.
Получас спустя девушки выходят также бесшумно, как и вошли. Cнова расцеловались и распрощались. Уходя, Аиша берет слово с Софии, что они еще встретятся прежде, чем она улетит на учебу. Правда расставаясь, обе уже подозревают, что этого не будет.
Время еще не позднее и, оставшись опять одна, Софии не хочется возвращаться в пустую квартиру. Вместо этого она бредет в одиночку назад, к багровеющим в лучах заходящего солнца газонам кампуса. Радость подруги передается и ей, и она мечтательно представляет себе какие новые открытия должны бы были ожидать подругу в новой стране и, конечно же, в новом образе жизни. В полузабытье неспешно бредет София, вызывая своей отрешенной от обыденной жизни улыбкой внимание прохожих и она забылась было вовсе, как вдруг среди мрака миража расступается свет. София прищуривает глаза, чтобы разглядеть его источник, и видит ее.
У света, расстилающего мрак, длинные, иссиня-черные локоны, раскинувшиеся по плечам. Слишком красивая, чтобы быть явью, Софии на встречу идет стройная, высокая девушка, идет шаркающим, нервно-дерганным шагом. Нескольких долей секунд достаточно чтобы объять взором всю наружность идущей навстречу и найти все в ней безукоризненным и безупречным, в контраст с абсолютно лишенной гармонии походкой и сжатому в комок напряжению совершенного тела. Красавица проносится мимо, эксплуатируя длинные, стройные ноги почти оскорбительным галопом, и все же большие, черные, как бездонное ночное небо, глаза на миг пронзают Софию взглядом, пробежавшись электрическим разрядом по всей сущности. София не может устоять чтобы не обернуться ей в след и видит, как странно шаркающая ногами девушка, подобно мрачной туче, стремительно уносится прочь. Отчего-то Софии хочется догнать ее, остановить, сказать ей: “Я здесь!”. Но так нельзя. И потому ей снова становится невыносимо тоскливо продолжать свою одинокую прогулку и она возвращается домой. Дома ее ждали вернувшиеся с работы эжешки и холодный ужин из холодильника, после которого она тут же легла спать, но не могла сомкнуть глаз и долго ворочалась в постели.
***
На следующий день, также, как и на последующий, София снова видела странную красавицу. В ней выдавали турчанку по-восточному прекрасные, огромные черные глаза и широкие, упругие бедра. София раз даже слышала, как проходя мимо, девушка эта пробормотала в полголоса на турецком “Kapal;yd;!” , и в ее словах были слышны слезы. Вообще, на прекрасном белоснежном лице ее всегда стояло одно и то же выражение: пухлые, от природы ярко алые губы трагично опущены уголками рта вниз; черные, изящно выгнутые густые брови либо сердито сдвинуты к переносице, либо приподняты внутренними краями вверх, к чистому и высокому лбу; узкие ноздри аккуратного, прямого носика возбужденно раздуваются. Взглянув на это материальное представление совершенства в лице, могло показаться, что девушка, которой принадлежит лицо, вот-вот расплачется и приглядевшись внимательнее можно было заметить, что в глубине черных глаз действительно стоят слезы. Когда бы София не встречала ее, загадочная девушка была всегда грустная, она почти плакала, но никто почему-то не обращал на это внимания, а если и видел грустную девушку, то ничего не предпринимал. Передвигалась девушка тоже всегда одинаково, шаркающими, нервными шагами, скованно, сжавшись плечами в туловище, механически, словно сломанная кукла. И потому, наверное, что она напоминала собой прекрасную, но совершенно изломанную куклу, к ней никто не подсаживался рядом, когда София, бывало, видела ее обедающей или сидящей за книжкой в полном одиночестве.
День за днем для Софии пролетали за учебой. Студенты начали таскать везде с собой тетради и листы с “notlar” - верный признак окончания семестра и предлихородочного состояния подготовки к экзаменам, и просторные помещения факультетов за несколько часов до начала экзаменов заполняло мерное жужжание зубрежки, исходившее от сходившихся группами перед дверьми в аудитории экзаменуемых. Так прошли незаметным образом и первые на курсе экзамены, прошел и первый семестр. Позади осталась зима и без предупреждения нагрянула, дождями, ливнями, громом и молниями, штормом беспрерывного, срывающего с места несчастных пешеходов, валящего деревья и с жутким скрипом вырывающего многолетние корни прямо из земли, безжалостными и мощными порывами ветра, весна, необыкновенная и удивительная, не знающая себе подобных, первая такая в жизни Софии, весна. Ветер бесновался, ливень не переставал идти, а грустная девушка все также маячила у Софии перед глазами. Неизвестно почему, но Софию тянуло к незнакомке, для нее она была живой загадкой, которую нужно разгадать.
-“Ну почему на свете так много грустных людей? Почему никто не хочет им помочь? Просто взять и обрадовать девушку, которой всегда грустно? Разве слишком трудно иногда просто взять и стать причиной чьей-то радости?” - думала однажды София, разглядывая согнувшуюся пополам фигуру сидящей к ней спиной грустной девушки.
Из-за сильного ветра со столбов сносило провода с электрическим разрядом, и для предотвращения среди горожан несчастных случаев, по городу периодически отключали свет.
Когда это происходит снова и свет отключают, София вместе с другими студентами сидит в кантине. В одной руке книга по социальной психологии, а в другой полная ложка сютлача. По случайности оказалось, что грустная девушка сидела там же, в кантине. София исподволь взглядывала на сгорбленную, как от многих несчастий, молодую спину незнакомки. Но свет вырубили, и в опустившейся на столики кафетерия темноте слышно, как возносятся вздохи отчаяния, гневные проклятия, а кто-то испуганно воскликнул. Читать дальше не представляется возможным, и София вслепую быстро соскребает остатки сютлача, отправляет его к себе в рот, а потом наощупь собрав со стола свой скарб обратно в рюкзак направляется вместе с другими темнеющими в окружающей темноте студенческими тенями к выходу из кантина. К счастью, одну половину комнаты занимают стены, выполнены в сплошь из стекла, за которыми вырисовываются аккуратные дорожки, обрамлённые высокими еловыми деревьями и здание соседнего факультета. По широким, от потолка до пола, стеклам стен кантина даже барабанит, а стреляет сплошным потоком ливень. И не все сидящие спешат покинуть лишившееся электричества, то есть освещения и свободного вайфая, помещение.
Дождик, правда слабый и неуверенный, шел еще и утром, поэтому София пришла в универ вместе с зонтиком и с ним в руках готова и теперь смело отправиться на встречу дождю и порывам ветра снаружи. Дверь на выход открывается. Вместе с порывом ветром и быстрыми струями внутрь залетает парень, искавший укрытия от дождя. В просвете двери в остром треугольнике света из темноты вырывается красивое лицо. Она стоит у порога, сморщив лицо в обиженной мине. Она. Стоит у порога, неуверенно выглядывая на бушующею снаружи непогоду.
Дверь остается распахнутой чуть дольше минуты, а залетающие во внутрь крупные капли дождя уже успевает накапать на пороге приличных размеров лужу. Ее спешат обратно захлопнуть, но по напрягшимся лицам закрывающих ее парней видно, что это стоит им немалых усилий из-за врывающихся внутрь порывов ветра. В последнем моменте, прежде чем дверь захлопывается, узкий отрезок света снова падает на лицо грустной девушки, и София улавливает на себе взгляд ее черных глаз. Что-то подсказывает ец, что сейчас наступил тот самый подходящий случай и вот теперь можно просто взять и познакомиться, просто взять и рассеять чужую грусть, проста взять и стать причиной радости того, кто в этом нуждается.
София раскрывает зонт. Это необычный зонт, с широкими полями и расходящимися от верхушки семью яркими полосами во все семь цветов радуги. Когда София ходила под дождиком укрывшись под этим зонтом, ей казалось, что стоит повернуть зонт к лицу определенным цветом, как мир, просачиваясь сквозь яркую ткань зонтика, менялся вместе со цветом ткани. Например, под сочно-красной полоской зонтика мир становился веселым и игривым, желтый цвет поднимал настроение, а самые любимые стороны зонтика, голубой и зеленый, привносили в мир покой. Это был очень большой и красивый зонтик, и одногруппницы даже просили его у Софии для фотографий на инстаграм. У Софии никогда не было инстаграма, но и она любила ходить с ним, беря даже в самый мелкий, еле заметно накрапывающий дождик. Под зонтиком мир менялся вместе с цветами, а все цвета в нем были хорошими, так что под ним приятно очень было прятаться не только от осадков, но и от всего плохого.
-“А сейчас я спрячусь от всего плохого вместе с ней.” - собрала София все свое мужество и только успевает произнести вслух что-то, обращаясь к грустной девушке, как та, с силой толкнув дверь, выскакивает без ничего под потоки ливня.
Заслонив голову сумкой, она бежит прочь так быстро, как могут унести ее длинные, сильные ноги под рывками дующего против ее направления сплошного водного потока.
С того самого дня дождь не желал никак прекращаться. Даже уходя на передышку он продолжал накрапывать на грешную землю мелкими капельками и среди студентов стали часто слышаться шутки о новом потопе. Софию же не покидали мысли о несчастной и прекрасной незнакомке. Она видела не раз как промокшая до последней ниточки, девушка эта входила под стены соседнего здания факультета экономики, где видимо училась, и, прямо на пропускном пункте, выжимала свои длинные черные локоны. По иссиня-черным волосам вниз струилась дождевая вода, оставляя за собой лужицу. В этот апрель, обещавший войти в метеорологическую историю страны как самый богатый на осадки, те, у кого не было зонтиков, прятался под зонт приятеля, но у грустной девушки не было ни собственного зонта, ни приятеля, чтобы прятаться вместе с ним. Но ей было видимо все равно промокнет ли она под дождем, и даже напротив, неизменное выражение горькой обиды как будто смягчилось под напором непогоды и мокрая, она, если не выглядела веселее, то облекалась в полное безразличие к собственному состоянию.
В один из таких дождливых дней София выходила с уроков, как вдруг к ней под зонт примкнулся новенький в классе. Али. Им было по дороге, Софии нужно было поискать некоторые материалы в центральной библиотеке, расположенной в одном здании вместе со студенческим общежитием, блоком А, куда и направлялся Али. Он, как и многие заграничные студенты, жил в общежитии, устранявшей любые хлопоты по поиску жилья в чужой стране.
София сделала над собой усилие и преодолела внутреннее желание вытолкнуть из-под своего зонта раздражавшего ее своей излишней самоуверенностью новенького, и они ступают бок о бок, хлюпая сапогами по глубоким лужам, точнее уже по одной, разлившейся по всем дорожкам, огромной луже, и почти не разговаривают по дороге до самой центральной библиотеки. У парадного входа, возвышающегося над крутыми ступенями из белого мрамора, они видят ее, девушку с извечно искаженным грустью прекрасным лицом. Она снова стоит перед входом, выжимая свои длинные, мокрые волосы. Промокшая ткань одежды прилипла к тонкой, белой коже и облекает ее стройный, прямой стан. Али бросает на ее совершенную фигуру долгий, оценивающий взгляд. От этого взгляда Софию пробирает брезгливая дрожь, а к стоящеиу в воздухе запаху обильной влаги вдруг начинает примешиваться другой запах, ненавистный, угнетающий, вызывающий отвращение запах. Она чувствует, как в ноздри лезет затхлая вонь плесени... Быстро опустив зонт, она отскакивает в сторону от Али, якобы для того, чтобы стряхнуть с поверхности зонта накопившиеся капли дождя. В стороне от разглядывающего мокрую девушку Али вонь плесени тут же отступает. А грустная девушка тем временем даже ни разу не взглядывает на них.
-Bu k;z; tan;yor musun? - спрашивает после София у Али.
В сухом теплом помещении лобби библиотеки, куда они вошли, не стоит никакого запаха чрезмерной влажности, а лицо Али, не тронутое инстинктивной похотью, снова становится приятным и красивым.
-Yook. Tan;m;yorum. - ненавязчиво протягивает он в ответ.
-Burda ya;;yormu;. - замечает София
-Evet, ;yleymi;. - соглашается Али, потом быстро попрощавшись удаляется в направлении перемычки, ведущей из библиотеки в блок общежития.
София не успевает еще отвернуться от стеклянных дверей, за которые проскальзывает Али, как видит, что в туже сторону мёрзло ступает, оставляя за собой мокрый след, прошедшая мимо нее грустная незнакомка. Даже из далека Софии видно, как пробирает дрожь ее тонкое, фарфоровое тело, и слышно, как стучатся от холода маленькие зубы.
С того дня София чаще чем было это раньше стала заглядывать в библиотеку после окончания уроков, и на выходе из факультета коммуникаций ее всегда ловил Али. Они шагали вдвоем до библиотеки, замирая в полном молчании под широкими полями зонта, и вслушиваясь как по разукрашенным полоскам ткани стучат, накрапывая чудесную мелодию, капли дождя. В их группе были и другие ребята, которые жили в блоке А общежития, но Али, вылетев из класса раньше всех остальных, по неизвестно какой причине, приобрел привычку дожидаться Софию, которая обычно собиралась медленно и выходила из всех одногруппников самой последней. Потому ему должно было ждать не меньше десяти минут, но он исполнял эту новую обязанность без какого-то ни было ропота.
Компания красивого парня приятно задевало женское тщеславие Софии, пока за их ежедневными прогулками до библиотеки с нескрываемой завистью наблюдали остальные, соперничавшие меж собой за внимание единственного парня иностранца в группе, одногруппницы. Пока они шагали под зонтиком Али молчал, и они даже не смотрели друг на друга, потому запах плесени больше не беспокоил чрезмерно чувствительного носа Софии, и даже если она и замечала, как вдруг взгляд уголков черных, бархатных глаз, как-то иначе падал на нее, то возникавшее у нее желание убежать от парня становилось не исполнимым под потоками не прекращающего лить дождя. Ведь большой, и тяжелевший от напора падающих сверху потоков воды, зонт уже по установленному обычаю теперь находился в более сильных мужских руках Али, пока они брели к библиотеке.
София склонна была подозревать некую симпатию, какую питал к ее персоне симпатичный и молчаливый одногруппник, и вместе с этим подозрением стала, невольно, дольше обычного задерживаться перед выходом у зеркала в ванной комнате. К большому негодованию на это живших вместе с ней сожительниц. Особенно все громче и ворчливее становились замечания разделявшей комнату вместе с девушками арендаторами сестренки домохозяйки.
Если остановиться на личностях, вместе с которыми София проживала под одной крышей, стоит отметить, что София вообще сильно поменяла свое первоначальное мнение относительно них, в отдельности о сестренке домохозяйки. На самом деле это была довольно молодая и хорошенькая девушка, но чем ближе они с Софией узнавали друг друга, тем сильнее между ними портилось отношение, постепенно перетекая во взаимную вражду. И этот факт, конечно, также повлиял на долгие сидения Софии за книгами в библиотеке до закрытия в одиннадцать часов ночи. Возвращаясь поздней ночью в квартиру, она, не теряя много времени, сразу ложилась спать, а сидевшая, либо перед телевизором, либо с телефоном в руках, а зачастую и с тем, и с другим, находившаяся на привилегиях почти что хозяйки квартиры, сестрёнка арендатора намеренно громко фыркала и шипела о том, с какой гулящей дранью приходится делить ей, несчастной, ночлег. В квартире была лишь одна комната и София сначала выслушивала отпевания своих грехов, а потом грохот остававшегося включенным до самых поздних часов телевизора, перекрыть который могли лишь визгливый смех хозяйки, любившей поболтать в постели перед сном по видео звонку с подругами, или с ухажерами, которые, судя по частоте меняющихся мужских голосов по другую сторону трубки, менялись довольно часто.
Жаба. Вот кем была ненавистная сестренка домовладелицы. Кроме жабы в квартире жили также Кошечка, Весенняя Нимфа и Птица со сломанными крыльями. Птицей была София. На остальных мифических сожительниц в съёмной квартире следует остановиться поподробнее.
***
Начнем с Жабы.
Сестренка домовладелицы действительно походила внешне на жабу. Нет, это была достаточно привлекательная молодая особа, но в выпученных орбитах, огромных на маленьком лице, глаз, неизменно обижено выпирающейся вперед нижней губе и удивительной пластичности коротковатых конечностей, продолжавшихся чрезмерно длинными, шишковатыми на концах пальцами, явно проявлялись скрытые корни амфибийного происхождения. Описывая внешность ее, старшую эже скорее следовало назвать симпатичным лягушонком, но присущий этой девице характер безоговорочно обличал в ней толстую, противную и отвратительную жабу.
Жаба работала медсестрой. Она уходила на двухдневную смену в детской больнице, после которой отдыхала один день дома. Только лишь отсутствие Жабы в течении этих двух дней делали жизнь в однокомнатной квартире с Жабой хоть сколько-нибудь переносимой. Но, однако же, Жаба не всегда была Жабой. Поначалу Софии мнилось, что ее новой соседкой стала тихая и немногословная молодая девушка. При первом их знакомстве во время осмотра квартиры Софию единственно обеспокоило обиженно-насупленный вид в наружности и в самом поведении новой знакомой, ходившей с выпученной вперед, как у капризных детей, нижней губой, двигавшейся и говорившей неохотно и как бы насилу, словно делая тем самым побеспокоившей ее Софии одолжение. Но после просмотренных до этого нескольких квартир, близлежащих к университету, но не подходивших в основном из-за высокой стоимости аренды, для Софии не предоставлялось более удобного варианта, и она поняла, что будет жить в этом доме еще прежде, чем переступила порог квартиры, настолько приятно удивила студентку бюджетность стоимости аренды.
Стоимость аренды недолго сохраняла своих первоначальных размеров. Очень скоро она начала расти, вместе с количеством новых жильцов. Не прошло и недели, как Жаба заявила, что с наступившим кризисом выросли цены на продукты, так что и стоимость аренды придется поднять. На следующей неделе, опять же в заботах о благе для Софии самой же, Жаба нашла нового жильца, чтобы таким образом не слишком затруднять финансовое положение жильца-студентки. Таким образом в однокомнатной квартире стали жить уже три девушки, что, впрочем, никак не умаляло в глазах Софии достоинств раздобытой ей самой квартиры, ведь, как и прежде, до универа было десять минут ходьбы, а собирались девушки в квартире вместе лишь поздними вечерами.
На самом деле приход новой квартирантки искренне обрадовал Софию, уже начинавшей чувствовать на себе урон, какой наносился впоследствии тяжелых смен в больнице или просто по причине особенно сильно испорченного настроения у Жабы. Выражалось это в виде недовольства над неопрятностью Софии, если не дай бог Жабе удавалось разыскать в ворсе расстеленного во весь пол ковра хотя бы один волосок, упавший с белокурой головы или, что вызывало у Софии даже еще большее внутреннее возмущение, нарушением частоты количества пользований душем, предельным лимитом использования которого было установлено Жабой не чаще двух раз в неделю и не дольше часа за один заход. И если врывавшейся в душ по истечению дозволенного часа Жабе удавалось обнаружить в сливе душевой кабинки волосы, то это потом обращалось во многие дни брюзжания и неустанного напоминания Софии о том, какая она свинья, а не девушка. Точнее говоря, так смело высказывать свое мнение о личности квартирантки Жаба могла только стенам, или воздуху, но так, чтобы находящаяся в это время в соседней комнате София могла все отчетливо слышать. В общем, София была лишь рада заселению в их комнате еще одной девушки, в тайной надежде разделить с кем-то еще установившийся в квартире порядок тирании, тем более что новенькая также училась студентом магистратуры в одном с Софией университете. И звали новенькую Кошечкой.
Если бы Кошечка была настоящей кошкой, то у нее была бы черная, короткая шерсть, два хитро-мудрых желтых глаза, худое, продолговатое тело, и длинный, тонкий черный хвост. Именно такой представлялась Софии изнутри эта спокойная, но не замкнутая, общительная, но немногословная, томная, но при надобности энергичная, любившая подкалывать, но всегда при этом оставаясь ласковой, и, что называется, у себя на уме, личность новой квартирантки таила много загадок, которые она не спешила раскрывать. Кошечка с Жабой были ровесницами по возрасту, обеим было по двадцать четыре года, и срывать свой гнев, как на Софию, и на Кошечке Жаба никогда не осмеливаясь.
Стоило Жабе сделать Кошечке замечание о каплях воды, не вытертых с раковины после мытья посуды, и пусть в ее тоне слышен был хотя бы легкий налет упрека, как Кошечка тут же метала в нее молнии, гневно сверкнув своими светло-карими, почти желтыми глазами. Жаба даже немела от страха, и спешила ретироваться, обиженно надувшись и заперевшись в кухне, где принималась громко причитать на пришедших ей на горе бессовестных квартиранток. Возможно, еще одна причина того, что Жаба побаивалась налетать на Кошечку, как проделывала это периодически с младшей Софией, лежала в происхождении злобной сестренки домовладелицы из далекой и всеми забытой южной глубинки, где все еще сохранялись все старые поверья и причуды прошлого. Жаба, например, верила в предсказания болгарской провидицы Ванги о конце света или не мыслила для женщины иного счастья, как выйти замуж и сидеть дома, рожая детей.
Как прояснилось для Софии со временем, судя по еженощным телефонным разговорам Жабы с подругами, та осталась единственной не вышедшей замуж среди своих ровесниц в селении, и по провинциальным меркам считалась безнадежной старой девой в свои двадцать четыре года. Благодаря тем же корням из глубинки, Жаба считала себя в меру религиозной. Религиозность Жабы проявлялась, правда, не в отказе от использования в речи пары тройки матерных слов (на этом лексикон русского языка у Жабы и ограничивался). Болтая ночи на пролет с ухажерами по видео звонку, и при том не выходя из постели в своей, к возмущению Софии, больше открывавшей, чем скрывавшей ночнушке, что возможно было бы в свою очередь предосудительным и непростительным, если бы так же вела себя ее квартирантка София, Жаба по отношению к собственным привычкам не находила причин для упрека. Единственно, в чем проявляла религиозные наклонности свои Жабы, это в ее богобоязненном трепете перед учившейся в отделе исламоведения, и естественно выполнявшей пятикратный намаз и укутывавшейся, и, в следствии того, очень уважаемой Кошечкой.
Под хиджабом, какими покрывали головы 98% учащихся на факультете теологии, учитывая, что оставшиеся два процента - парни, Кошечка прятала свой длинный-предлинный хвост черных, тонких волос. Дома же она имела обыкновение распускать свои длинные волосы, а ходила преимущественно в просторных, длинных футболках и в туго обтягивающих узкие и длинные ноги лосинах. Собиравшиеся с ковра волосы после заселения новенькой стали выходить уже целыми клочками, клочками длинных и черных волос, но Жаба, за невозможностью обрушить свой гнев непосредственно на саму хозяйку волос, разъярённо набрасывалась обратно же на одну Софию, обвиняя младшую из квартиранток в неопрятности, даже при всей очевидности несходства природы выпавших волос, и постепенно переходя от полу рычащих криков к назойливо-пилящим слух причитаниям такого рода, как: “Мындай келинден кудай сактасын!” , либо “Инимге мындай келинди албайм! ;з;б;зд;к;л;рд;н алабыз.” . Под «;з;б;зд;к;л;рд;н» сестренка арендаторши имела в виду девушек с южных регионов.
Вскоре же крики и причитания Жабы удвоились, потому как вместе с черными и длинными волосами ворс ковра уплотнялся еще и из-за дополнительного слоя шерсти в виде длинных, рыжеватых кудряшек новой, третьей девушки. С наступлением холодов из-за повысившихся расходов на отопление помещения в квартиру пустили еще одного жильца. Новенькую Жаба также избрала из числа укутанных студенток факультета теологии университета Б, вне сомнений отдавая предпочтение усердным в своей страсти к познаниям, (или к высоким баллам), учащимся этого высшего учебного заведения. Хотя это не мешало ей корчить гримасу отвращения всякий раз после возвращения с работы в затихшую квартиру при виде, как уткнувшись каждая в свой учебник, квартирантки-студентки зубрили уроки, и неизменно уверяя, что с такими скучными девушками можно только умереть от тоски.
С появлением в квартире третьей девушки совместная жизнь с Жабой за стенами одного небольшого помещения стала для Софии чуточку легче, что было, казалось бы, парадоксальным следствием заселения нового жильца, если принимать во внимание то, что теперь в маленьком зале единственной комнаты стало еще теснее. Когда ночью девушки расстилали снятые с ж;ка в углу свои т;ш;ки и укладывались спать, в темноте нельзя было пройтись по залу не рискую наступить на ногу иль на голову лежащей в такой постели. Новенькая была младше Софии на год, и потому очередь принять эстафету самой младшей в квартире пала на нее. Это в свою очередь означало, откровенно говоря, что статус девушки на побегушках переходил к ней. И наконец-таки все приступы ярости Жабы выпадали отныне на долю не одной только Софии. Подобное изменение в иерархии квартирного порядка даже научили Софию храбриться и оказывать отпор несправедливым приставаниям докучливой домовладелицы, защищая новенькую от Жабиных нападков, какие еще не в столь далеком прошлом приходилось безмолвно сносить ей самой.
Поначалу Жаба, однако же, была решительно настроена завербовать новенькую на свою сторону, мотивированная видимо не только желанием лишить объединившийся против нее альянс Софии с Кошечкой еще одного сторонника, но и сближавшим ее с новенькой фактом того, что прибыли они обе в город из краев одного региона. Подобный вид родства по общей малой родине сближает многих, а особенно выходцев далеких глубинок, где, осмелимся предположить, каждый второй сосед приходится друг другу родственником. Но трудно было бы сказать, что и сама новенькая была сильно обрадована такому пособничеству домовладелицы.
Разделившись на две враждебные группы, соседки по комнате стали даже есть по отдельности, и Софии с Кошечкой часто приходилось выслушивать, как из открытой двери на кухню разносятся науськивания со стороны Жабы ее юной сподвижницы против них с Кошечкой. Новенькая доверчиво поддалась первоначальному влиянию старшей эже, приходившей родом из одних с ней мест, но вскоре покровительская благожелательность слезла с линялой шкурки Жабы и обнажила безобразную сущность, оставив лишь грубость, бесконечные придирки, тотальный контроль, эксплуатацию. Беззащитная в своем одиночестве, новенькой, например, приходилось готовить еду для двоих, для них с Жабой. Под предлогом последней, что она слишком устает после смены в больнице. Жабе очевидно не казалось возможным, что и, успевавшая, стоит отметить, совмещать учебу с вечерней подработкой, ее подопечная тоже может быть устает, но моет за ней оставленную грязную посуду, замещает ее по дежурству уборки дома, пока старшая эже отдыхает.
С покорностью, известной для южных женщин, новенькая выполняла все капризы ее прихоти, в страхе вызвать гнев легко раздражавшейся сестрицы. Такими темпами несчастная новенькая очень скоро начала вздыхать также, как и две старые квартирантки, правда, по причине отсутствия той безопасной дистанции от квартирной тиранши, какова имелась у двух других, вздыхая даже чаще и громче, чем это делали София с Кошечкой, по каждому возвращению в квартиру, ставшую обителью деспота.
По природной ленивости и капельки эгоизма в душе, Кошечка не слишком сильно противоборствовала тирании Жабы, пока та не осмеливалась затронуть личных границ ее собственной неприкосновенности. В полную противоположность от Кошечки, София, которая могла вытерпеть и проглотить обиду, нанесенную себе, вскипала от нарушения справедливости при виде покорных страданий новенькой и искренне недоумевала отчего последняя не даст отпор тиранше.
Кротость новенькой правда, навряд ли превышала ее собственную, когда и София еще так недавно тихо проглатывала слезы обиды и злобы после очередной сессии нападков Жабы. Но есть предположение, согласно которому чужая глупость бросается в глаза человеку резко и отчетливо, и в то же время к своей собственной глупости он предпочитает оставаться слепым. Да и следует еще и признать наличие в характере нашей главной героини дурацкой привычки молча терпеть все, что бы не приходилось выносить, унаследованной от богатого на болезненные воспоминания детства. В общем, при виде страданий чужих София возмутилась и подняла голову навстречу к грядущему бунту. При том она даже не испытывала особой любви к воротившей от них с Кошечкой нос, после научений Жабы, новенькой.
Когда зимой София впервые увидела новенькую, в толстой, бесформенной куртке и раскрасневшуюся от бушевавшего снаружи холода, то скоропостижно порешила по представшей неприглядной внешности девушки, что перед ней стоит посредственная дурнушка. В затянутом платком с трех сторон треугольником лице выделялся в первую очередь крупный нос картошкой, и покрывавшие красноватую кожу множество веснушек, от крапчатости которых сходство носа с чрезвычайно полезным овощем лишь преуспевало. Одежды закутанной девушки были цветастыми и настолько безвкусно подобранными одна к другой, что, конечно же, проигрывали в сравнении с элегантными и в то же время скромно неброскими темными одеяниями Кошечки.
Спустя нескольких часов распаковки багажа, (две пары вместительных чемоданов и один огромный, напугавший своим внушительным видом всех жильцов квартирки и скорее напоминавшего своими размерами мешок Санты Клауса, чем дорожный клок), новенькая ушла принять душ. Когда выделяемый на купание час прошел, и Жаба настойчиво постучалась в ванную комнату, София не узнала в вышедшей оттуда девушке тут дурнушку, за какую ошибочно приняла сначала новенькую.
Из ванной комнаты вышло совершенно иное существо. Облаченное в шелковый халатик тоненькое, изящное, гибкое, тело это имело больше сходств с воздушными героями лесных мифов. Опускающиеся нежными гирляндами ниже пояса множества мелких, цвета зрелой пшеницы кудряшек лишь усиливали волшебное впечатление. Завитки эти нежно обрамляли тонкий овал лица. В сияющих под густыми коричневыми бровями глазах, больших, и как выяснилось, зеленых, совсем по иначе заиграл отраженный от лампы свет, преломляясь от них искорками веселыми, весенними. И даже покрывавшие лицо рыжие веснушки преобразились и тоже сияли, подобно звездочкам, но более всего красивыми Софии показались необыкновенно длинные, завивающиеся на концах, густые щеточки ресниц, такого же приятного и теплого цвета, что и кудряшки волос.
От прелестного видения София обомлела на мгновение, удивленная. Женское самолюбие чуть уколола зависть, но София прогнала эту глупость, призванная красотой наслаждаться ею во всех ее видах, и только совесть укорила девушку за поспешное наречение новенькой в “дурнушки”. Словно в попытке оправдаться за допущенную оплошность перед красотой, София с тех пор называла новенькую про себя не иначе, как Весна, Нимфа Лесная, и скоро уже просто Нимфа.
Нимфа стала именоваться так окончательно после случая, когда вернувшаяся с учебы домой София застала удивительное создание, сидящей в зале одну. Нимфа не заметила, как вошла София. Она сидела прямо на ковре, собрав под себя ноги по-турецки, но не ссутулившись, как обычно за учебником или молитвой, а держа стройный стан прямо и легко, гордо выпрямив узкие, очаровательные плечики и выполняя в воздухе необычные движения руками. Софию в который раз поразила красота, выражавшая себя в образе этого существа, с кем по воле случая им предстало стать соседями. София следила за движениями ее рук, тонких, узких, правильным продолжением прекрасного тела оканчивающиеся на таких же тонких и длинных, белых пальчиках, чью красоту она упустила из виду, когда впервые увидела в дурнушке-соседке ее настоящую, скрытую как под волшебством, или может под строгим платком, прекрасную девичью сущность. Руки ее грациозными, легкими взмахами разрезали воздух, и сами как будто обретали воздушную природу, и даже пальчики продолжали общий ритм, выгибая нежные ладони тонкой лодочкой, лебедью. И вдруг неосязаемые движения перетекли от рук к хрупким плечам, плечи задвигались в более энергичном, но все еще полном женственности, ритме.
Сдерживая готовый прыснуть смех, София поняла, что соседка танцует, и когда танцующая начала медленно наклонятся вперед, при том все также держа спину несгибаемой тросточкой и продолжая грациозные движения руками, София даже узнала в ее танце один древний, но ныне вновь популярный, традиционный танец своего народа, который, впрочем, никогда не любила. Сейчас же тот же самый танец в исполнении волшебной Нимфы словно открывался в новом свете, обнаруживая доселе не замечаемые грацию и красоту достаточно резких в плечах, но приводимых в гармонию руками, движений. Наклонившись медленно вперед, спина Нимфы остановилась и начала столь же медленно подниматься назад, выпрямилась, и снова стала опускаться, но уж назад, выгибаясь словно гибкая тетива стройного лука. И девушка медленно выгибала спину назад, на удивление, не опрокинувшись, а сохраняя равновесие, пока почти не коснулась головой до самой земли. Затем снова начала обратное восхождение, все это время танцуя с закрытыми от наслаждения глазами. Лишь улыбающиеся уста самозабвенно повторяли слова какой-то провинциальной, и казавшейся Софии ужасно безвкусной и смешной, песни. Звук громко исходил из дешевых китайских наушников соседки, затыкавших ей уши и потому не дав расслышать, как в зал вошла София. Не оборачиваясь, София на цыпочках попятилась назад, к выходу из комнаты, и осторожно прикрыла за собой дверь, чтобы не обеспокоить своим присутствием вошедшую просто в экстаз соседку.
После того случая София уже не могла не замечать всей пластичности и грации рук и ножек Нимфы, идеального соотношения в чреслах и плавности изгибов, девушка эта казалась родилась, чтобы не ходить, а лишь плясать, взмывать вверх лепесточком, а потом также грациозно опускаться. Длинные, золотистые кудри, которые волшебница распускала лишь после душа, в сочетании с искрящимися из-под густых ресниц зелеными глазами окончательно дополняли сложившийся образ чудесного видения. Но, как и все другие виды миражей, он сразу же таял под лохмотьями цветастых юбок и бесформенных платьев. Правда, однако же, София в последствии решит, что это было бы гораздо лучше, если бы у этой кроткой девушки с телом танцовщицы были бы одни только просторные одеяние.
Дело в том, что несмотря на то, что все три квартирантки проходили обучение в одном и том же университете, предоставлявшийся для этих целей кампус был настолько велик и заключал в своих территориях такое множество зданий различных институтов, факультетов, специализированных школ, лабораторий, исследовательских центров, несколько больниц и ветеринарную клинику, лицеев, средних и начальных школ и даже детский сад, что девушки ни разу не видели друг друга в универе и встречались лишь после занятий у себя в квартире. К тому же и индивидуально составляемое каждым студентом и потому у всех различное, даже если студенты и обучаются на одном курсе, расписание также уменьшало шансы Софии случайно столкнуться с Нимфой. Обыкновенно одна уже возвращалась с занятий, когда другая только выходила из квартиры.
Но одним апрельским утром, когда дождь словно забыв о своем намерении утопить грешную землю, приостановился на один день, София спешила на урок по введению в науку коммуникаций и вдруг заметила, и узнала в идущей спереди по дорожке кампуса свою соседку, Нимфу. Она узнала ее по ранцу, какой висел у нее за спиной, продетый за лямки и повисший на узких плечиках девушки. Но хиджаб на Нимфе был другой. Раньше София не видела на ней такого. Черный, облегающий изящно сужающуюся к тонкой талии спину до выпирающих, маленьких позвонков и лопаточек, и даже широкие, упругие бедра обтянуты были тканью, узко опускающейся ниже колен и которая, позабыв, что должна была сокрывать, наоборот, выставляла все напоказ. Только ниже колен лицемерное одеяние расходилось пышной юбкой. Такой фасон называют рыбий хвост, подумала я, разглядывая ее одеяния.
Но было нечто даже еще ужаснее нового платья. София заметила, что в ушах у Нимфы снова наушники, и не стала ее окликать, а та, по-видимому, снова забылась под звуки мелодии. Раньше София никогда не видела, как ходит Нимфа, и подозревала только что походка у ней должна быть такой же легкой и грациозной, как и все движения воздушной фигурки. Но как же сильно она ошибалась! Отдавшись, как и в тот раз, в зале, самозабвенно мелодии, соседка снова была Нимфой, цветущей, прекрасной, пляшущей на ходу, и, (о Боже!), но у Софии было только одно слово, отлично описывающее походку Нимфы. Бесстыдно. Упругие молодые бедра плавно покачивались на каждом шагу, плечики снова играли, как в танце, какой подглядела однажды София, и Нимфа плясала, она перед всеми хохотала своим прекрасным телом, и в красоте ее раскрывалось бесстыдное распутство.
Софии было и смешно и стыдно глядеть на удалявшуюся в тайной пляске, и совершенно не подозревавшую о недопустимой соблазнительности в обтягивающем хиджабе своего тела, Нимфу. Она обречена от природы быть танцовщицей, причем в самом неприглядном смысле этого слова. И Софии стало жалко Нимфу за то, что она этого не знала, не знала, какая ужасная у нее походка. И в то же время наоборот, ей стало жалко восхитительное тело, которое вместо того, чтобы плясать, потому что оно и было рождено для плясок, гуляний и веселья, обреченно скрываться на всю долгую жизнь под балахонами бесформенных платьев и суждено ему лишь в недоступных взору глухих стенах, (или, благодаря неправильной выкройке, хиджабу), раскрывать свою истинную природу, расцветать в пленительности ее, сбрасывавшей с себя тяжелые оковы религиозного воздержания под чарами музыки.
Тело бесстыдно прекрасно, разум религиозно целомудрен, вот какова третья из квартиранток. Нимфа перестала обходить особняком компанию соседок по комнате и очень скоро перешла на их сторону, поняв истинную личину Жабы. Особенно тяжело пришлось несчастной красавице после того, как София вдруг покинула ряды терроризируемых домовладелицей, оставив Нимфу смиренно страдать под гнетом одной. Хотя произошло это парадоксальным образом именно из-за Нимфы. Наблюдая со стороны как беспричинно несправедливы постоянные нападки Жабы на Нимфу, София заступалась за делившую с ней одну участь, и возмущение в ней росло параллельно вместе с тем, как все больше и больше уменьшался в ее глазах авторитет старшей сестрицы.
Терпение перед истеричным поведением Жабы иссякло в конце концов до откровенной грубости в ответ на грубость. София мрачно игнорировала Жабу, когда она, например, вызвав квартирантку на кухню, кричала и верещала, выпучив глаза до угрозы выпадения яблок из орбит, и тыча дрожавшим от гнева пальцем на чистую после уборки Софии газовую плитку. Точнее, на выисканное там мутное пятнышко развода. На подобные придирки София отныне осмеливалась даже недовольно фыркнуть вслух, правда все же с тряпкой в руках, и обрушивая основное раздражение свое на невинное пятнышко.
Но все-таки свод дамбы терпения должен был однажды обрушиться, и он обрушился. В тот день входная дверь в квартиру по обыкновению жалобно протрещала, с силой распахнувшись и знаменую тем самым возвращение домой Жабы. Находившаяся в тот час в квартире одна, и вслушиваясь в знаки приближения беды, София с напряжением приготовилась к самообороне, сжав в пальцах книгу.
“СОООФИИИИИЯЯЯ!!!” донёсся страшный рык из прихожей. Было ясно, что Жаба нашла новый повод изводить ненавистных квартиранток, не успев даже разуться у порога. Угрожающе громкие шаги домовладелицы достигли дверей зала еще до того, как сидевшая на ковре за книгой София успела подняться. Дверь резко раскрылась, опасно треснув вставленным в раму стеклянным проемом. Жаба, с широко раздуваемыми круглыми ноздрями, показалась на пороге и, как метнувшийся к застывшей добыче хищный зверь, в один прыжок бросилась к ней, схватила рукой за тонкое запястье девушки и больно сжав его в кулаке, дернула Софию с пола, так что даже в связке плечевого сустава что-то подозрительно громко хрустнуло. Таким образом Жаба насильно поволокла было ее к выходу, но безнадежно пытавшаяся выдернуть руку из цепких клещей София вдруг приобрела неожиданную для ее хрупкого сложения силу. Ноги ее железом приросли к месту, не давая сдвинуть себя долее с места. Жаба с удивлением в выпуклых глазах оглянулась на Софию, замахнулась была свободной рукой, и тогда София ее толкнула. И тут же ужаснулась перед содеянным. К счастью, Жаба не упала. Она, такая же невысокая девушка, как и София, но шире раза в два, от толчка лишь будто присела, и оттого-то только, что коленки ее от удивления занемогли и подогнулись. В глядевших на Софию снизу вверх выпуклых глазах Жабы дрогнул страх, уколов совесть квартирантке, но забурливший в жилах гнев был сильнее.
-“Да как она смеет меня волочить!” - кипела от злобы София, никогда еще прежде и ни от кого не испытывавшая такого грубого физического отношения.
Безумный злой дух вселился в маленькое тело, София заскрипела зубами от гнева и уже не могла остановиться, даже под угрозой выселение. Схватив за руку домовладелицу, она сделала то же, что и та минутой ранее с ней самой, подняла на ноги, дернув наверх, отчего кость у нее в плече хрустнула еще громче, чем в первый раз, и она сама удивилась как ей все-таки удалось стащить с пола такую тяжелую тушу в виде добротной фигуры Жабы.
-Эмне болуп кетти?! - свирепо прорычала сквозь стиснутые зубы София, спрашивая Жабу.
Обиженно выпяченной губой Жаба указала в сторону выхода, и на этот раз София сама потащила ее туда, все повторяя сквозь сжатые зубы гневное: “Эмне эле болуп кетти?! ”, и стараясь скрыть, как ей тяжело удается таскать за собой полную грубой силы из мышц, Жабу. Дотащив ее наконец до прихожей, она снова бросила Жабе вопрос “Эмне болуп кетти?!”, брызгая кипящей слюной прямо той в лицо. Та, все такая же надувшаяся, как наказанный ребенок, молча скосила глаза на придверный коврик. Из-за непрекращающегося ливня сапоги приносили с собой на подошве комья грязи. София всегда сразу же сметала оставленные после сапог грязные следы на коврике в прихожей, дабы не вызвать взрыва гнева у Жабы, но в этот раз забыла и высохшая грязь небольшими серыми комочками лежала кое-где на коврике. При виде этой жалкой пригоршни комочков у Софии нажалась кнопка предела. В бессильной злобе София вся сжалась, вытянув вдоль туловища руки в кулачки, и исторгла страшный, протяжный вой. Стараясь не глядеть на Жабу, которую в ту минуту хотела просто убить, она бросилась к метелке с совком, в два-три яростных взмаха расправилась с землей на коврике, и злобно сунув совок и его содержимое под нос Жабы, гаркнула:
-Эми болдубу?!
Не глядя ей в глаза, Жаба кивнула. Всем своим видом Жаба напоминала в тот момент провинившуюся школьницу, которой очень стыдно, и София поняла, что она впервые победила. И действительного с тех пор Жаба не заговаривала с ней без сильной надобности, не замечала больше никаких ее промахов и ошибок, и вообще, оставила ее жить в стенах арендуемой квартиры в покое. Казалась она стращала ее, объявив своим молчанием бойкот после случая необыкновенной грубости, с какой расправилась с ней София. Однако последней же это было только на руку, и она совсем не спешила умолять о прощении Жабу эже, сохраняя в отношениях с ней мрачное молчание, и подчас бывая грубой, когда бы ей хоть показывалось, что Жаба хочет снова начать говорить с ней больше необходимого. Конечно, Софии должно было быть совестно так обращаться с эже, которая старше ее на целых два года. Но от своего нового положения в доме София не чувствовала ничего иного, кроме как крайнего удовлетворения.
***
Здравствуй читатель! Это снова я, никудышный писатель, встревающий в сюжет своими непоследовательными заметками. Просто мне подумалось, что может ты по мне скучал, и мы можем поговорить, словно друзья, о всяком, например о фильмах.
Я вот недавно посмотрела фильм Жан Люка Годара. История сама по себе не слишком интересная, но снято хорошо, как видимо отозвался бы он сам о своем фильме. Но мне понравилось. Фильм был о молодой провинциальной девушке, чья мечта о карьере знаменитой актрисы кинематографа разбилась о скалы зубастого города. Запомнился момент, где, начавшая торговать своим телом, девушка эта в поиске клиента сидела в кафе и выискав среди его посетителей одного пожилого мужчину, который читал, принялась докучать ему намеками на предложение услуг. Мужчина отнесся к ней с уважением, и поэтому они разговорились.
Годар по своему обыкновению, предупредил зрителя, о чем будет следующий кадр, (как это делают в старых пьесах или романах, кратко сообщающих о действиях в сюжете перед началом каждой главы) и потому я знала по описанию действия фильма, что проститутка с мужчиной философствуют. Если ли бы не эта любезность режиссера, мне бы беседа героев показалась обычным разговором, какие часто бывали у нас с Чайменом, когда оба вернувшись домой усталые, мы лежали на кровати и говорили. Проститутка с мужчиной из фильма философствовали на разные темы, и когда мужчина заявил, что людям важно говорить друг с другом, проститутка возразила. Она объяснила, что чем больше люди говорят, тем меньше друг друга понимают и уж лучше молчать, и потому она и любит молчать. Мужчина согласился, что возможно она и права, но рассуждая дальше оба пришли к мнение, что говорить все-таки нужно, необходимо. Говорить значит стараться понять друг друга, а людям важно друг друга понимать. Понимать значит услышать и быть услышанным, найти отклик, и откликнуться самому. Наверное, в ином исходе путь молчания приводит к одиночеству. А мы, люди, и занимающиеся проституцией, и читающие книги, мы нужны друг другу.
***
Позвольте перенять метод Годара и вскользь сообщить о содержании следующей части настоящей главы. Мне случилось некогда пообещать одному достойному человеку, любезно оказавшему мне услугу, что труды нашего сотрудничества, сведенные кознями неких озлобленных верхушек иерархического порядка несправедливости к нулевому результату, обязательно перевоплотятся и найдут выход самовыражения в другом, возможно еще более весомом, (по крайне мере в физическом смысле так это уж точно), труде. И вот он, наступил тот момент сдержать данное слово. Годар плачет, читатель хмуриться, а я, пожалуй, оставлю все последующие попытки вносить ясность в течение воды, тем самым мутя воду лишь сильнее, чем прежде. Пусть сюжет течет по воле собственной, как свободная река, водимая извилинами и переходами проложенной таинственной рукой русла.
И вот течение реки приводит наше скромное судно к берегам уютной, чистенькой кухни, где завтракают три девушки квартирантки. Мы смотрим на них и узнаем в мирно попивающей из высокой кружки чай с молоком и читающую что-то по телефону, статную Кошечку с покрытой черной накидкой головой и со сползшимися по узкому носу прямоугольными очками. По обе стороны от нее сидят две девушки помладше, одна, тоже в платке, быстро глотает с тарелки остаток со вчерашнего ужина, спеша на занятия, а другая, тоже опаздывая на первую пару, засыпает с ложкой в руке.
Та, что спешит, Нимфа, придет на занятия вовремя, та, что спит, София, нуу... Она будет спать. Нам не стоит ее будить, читатель, пусть даже первым у нее и идут занятия декана факультета. Загляни за борт нашего суденышка, и ты увидишь в отражении неспешно несущей нас реки правду будущего. Приглядись в темные глубины этой бегущей воды, и ты разглядишь в ее меняющихся бликах стойкие образы. Ты видишь его, достаточно преклонного возраста джентльмена в костюме и со смуглой лысиной круглой головы? Широкое лицо его искажает грозное выражение, очки на закрученном в тупой конец носе спадают от энергичных и угрожающих кивков лысой головы, руки беспрестанно размахивают по сторонам, то сжимаясь от безысходной ярости в кулаки, то распрямляя указательный палец в назидательном, сверху вниз, тыке. От глубин воды до нас не доходит ни звука, но по одному виду разгоряченного джентльмена очевидно, что его туловище разрывается от криков, разбрызгивая все вокруг кипящей слюной яд. Оххх, читатель, горе тому, кто попадется этому джентльмену под руки сейчас, а между тем это и есть декан Софии, на первую лекцию которого она опаздывает.
Поплыли дальше, там, в центре течения, есть небольшой водоворот, который, впрочем, не грозит нашему сотканному из мыслей и фантазий судну, но может помочь увидеть наглядно почему не стоит будить спящую Софию, даже в попытке предотвратить грядущее столкновение с разъяренным деканом.
Спокойное течение полноводной стихии мягко уносит нас к середине реки. Держись крепче за поручни, нам придется облокотиться за перегородку синего-синего корабля и напрячь силу зрения, вглядываясь в глубь воды, потому что то, что мы ищем, запрятано далеко во мраке беспредельных бездн подсознания. Не отводи оттуда взгляда, когда заметишь, что в танцующих бликах дна зашевелятся связные картинки. Вглядываясь, постарайся не моргнуть. Эти живые картинки из прошлого и будущего, мы есть провидцы в мире чужих грез и нам открыты пути во всех направлениях времени. Гляди, читатель, а я буду писать все то, что ты увидишь.
Вдруг твое лицо удивленно вздрагивает, потом складки его смягчаются, распрямляясь в обрадованном выражении, ты наклоняешься за перекладину борта еще ниже, так что даже стоявшие на палубе ступни твои отрываются от твердой поверхности палубы и опасно застывают в воздухе. Но ты настолько увлечен созерцаемым, что даже не замечаешь этого.
Мне, честно говоря, не понятна причина твоей радости. Во всяком случае я ожидала прямо противоположной реакции, когда мы поплыли к холодному течению, где на глубине притаились кошмары подсознания. Это они не дают спать Софии спокойно, а вместе с ней мучают и ее соседок по квартире, Кошечку, Нимфу, а Жабу раздражают. Ведь, как тебе уже известно, все четверо занимают однокомнатную квартиру, и единственная в их распоряжении комнатка зала настолько крохотна, что, расстилая свои постели на ковре, девушки могут оставить для личного пространства меж друг другом расстояние длинной в половину аршина, то есть в величину, равную длине от локтя руки до кончика среднего пальца. А вследствие стремительно быстро портившихся отношений квартиранток с Жабой, три девушки медленно, но неуклонно отдалялись от нее во всех смыслах, включая и физическое отдаление.
Таким образом стараясь стелить свои постели подальше от невыносимой тиранши, девушки неохотно сокращали доступные им пол аршина личного пространства, пока постели их окончательно не сомкнулись в одну большую, общую, и всем приходилось воздерживаться от того, чтобы вволю раскидываться ногами. Или, например нельзя взмахнуть рукой во сне, дабы не стукнуть ею по голове лежащую под боком соседку. И можно вполне понять недовольство и жалобы разделивших с Софией, почти одну постель, соседок. Будимые еженощно от тихого, жалобного, разрывающего сердца плача, напоминающего писк маленького котенка, каждую ночь они содрогались в страхе от скрипящих, словно скребущиеся призраки в проклятых замках, тесно стиснутых зубов и от криков, и от метаний, и рвущих и терзающих себя самих рук беснующейся в теле маленькой девушки с наружностью четырнадцатилетнего подростка. Лежавшая к Софии ближе всех Кошечка будила ее, тормоша за плечо и испуганно бормоча: “София, София, эмне болду? Эмне болду сага?” . Когда же плачущие стоны Софии доходили и до слуха лежавшей отдельно от всех Жабы, то она гаркала на них, требуя сейчас же замолкнуть. И так происходило каждую ночь. Разбудив Софию, соседки спокойно засыпали, а София уже не могла сомкнуть глаз, лежа вся в противно покрывшем кожу холодном поту и пытаясь вспомнить, что же ей такое снилось.
Для этого и привела нас река к своему центру, чтобы мы заглянули в лицо снившемуся ей кошмару. Но разве его ты разглядел на темнеющей глубине самого дна? О нет, не то! Ошибка! Мы попали не на то течение, где скрываются кошмары! Это теплое, мягкое течение грез.
Я вглядываюсь туда же, куда смотришь ты, читатель, и вскоре сквозь всплывшие от пристального взгляда слезы вижу, как на поверхности дна мелькают живые блики, вырисовывающиеся в живые и двигающиеся картинки, фигуры, лица. Это София. И она не одна. Ее лицо сияет от счастья. Глаза смущено притупили взор. Круглые щеки ярко зарделись. А вот и причина и счастья, и стыда, сидит в кресле с широко расставленными длинными ногами, посадив к себе на острые коленки рдеющую и прячущую лицо ладонями от жгучих поцелуев Софию. В темноте дна водоема блеснули прямоугольные стеклышки очков. Задумавшись, мираж Софии на одно мгновение забылся, а коварный ее ухажер тут же воспользовался этим мгновением и расцеловал в пылающие щеки. До нас не доходит звук смеха, но он эхом пробегает по поверхности спокойной воды. Стыдно смотреть как расплываются до ушей глупые улыбки на их счастливых лица. Фу, какой позор, какие дураки!
Мне так стыдно перед тобой за этот вздор, что приходиться бросить в воду камнем, чтобы развеять представшее взорам видение.
Ты чем-то недоволен, читатель? А незачем будто бы случайным образом заглядывать вперед на несколько глав! До этой главы нам еще плыть и плыть, потому позволь мне вернуться на штурвал повествования, и начать с того места, где мы закончили до моего, как я теперь понимаю, совершенно неуместного вторжения в ход рассказа.
Итак. Кухня. Завтрак. Две девушки жующие и одна спящая.
***
София сдается покою опустившегося на тяжелые веки сна и медленно опускает голову на сложенные лодочкой ладони. Ложка, которую все еще держала одна из рук, холодным металлом прилегает к щеке, на тонкий миг вернув сознание к действительности, но лишь затем, чтобы погрузить все ещё глубже в приятно обволакивающий и мягкий на ощупь туман. Во сне туманы можно потрогать, а на облаках поспать. Софии снится, что она плывет по туману на корабле. Вдруг за плечо ее начинает тормошить твердая, костлявая рука, развеяв сладкую грезу предутреннего бдения. Кошечка в очках и с чуть глумливо согнутыми губами будит ее со словами:
-Окууга барбайсынбы?
София протестующе качает тяжелой головой и отворачивается. Глаза опускают взгляд на пустующий соседний стол, и не находят сидевшую там еще минутой ранее Нимфы. И это отсутствие соседки на полагающемся месте, с которой, она знала, у них обеих сегодня занятия начинаются с первого урока, окончательно смывает сон облившей, как холодным потоком, действительностью, где нет кораблей, плывущих по туману, но есть уроки, на которые можно легко опаздать.
С трудом переводя затруднившееся от быстрой ходьбы дыхание, София не может не возликовать при виде раскрытой нараспашку двери в класс, где должен проходить первый урок. Оттуда доносится шум стрекотни и смеха знакомых голосов одногруппников, что конечно же означает только лишь одно: ей повезло и декан еще не явился на занятие. Быстро войдя в класс и оглядевшись внутри, София видит, что почти все одногруппники на месте, и свободным остается лишь один стул для письма. Запылавшие из-за бега щеки рдеют еще ярче. Единственно свободный стул расположен прямо напротив сидящего на заднем ряду и улыбающегося одногруппницам, сидящим от него по обе стороны и сладко щебетавшимся с ним, Али. Звук захлопнутой за спиной двери и тут же погрузившийся в непроницаемую тишину класс заставляют Софию обернуться. Увидев, что припоздавший на занятие декан уже на месте и захлопнул за собою дверь, Софии ничего не остается как быстро опуститься за стоящий перед самым лицом Али свободный стул.
Спину жжет от мысли, что Али сзади смотрит на нее. София уверена в этом. Не вытерпев и повернув в пол-оборота голову, она замечает боковым зрением, как Али тут же отворачивается и неловко устремляет взгляд куда-то в сторону, изучать голые стены. Сдерживая счастливую, от подтверждения своих подозрений, улыбку, София хлопотливо принимается извлекать из рюкзака наружу рабочую тетрадь с письменными принадлежностями, пока, стоя прислонившись к учительскому столу одной рукой, не знакомый еще их группе хожа, джентльмен в недурно сшитом классической костюме и в овальных очках, представляется перед студентами.
В целях конфиденциальности сохраним имя этого человека в тайне, отметив еще раз высокую должность занимаемого им поста декана факультета. Софии в последующие годы еще не раз придется столкнуться с интересным явлением администрации, в которой кадры, ее составляющие, иногда могут казаться совершенно излишними, непонятно для какой цели служащими и если не вредящими всей структуре руководимой ими деятельности, то, по крайней мере, представлявшими собой предмет красивой презентации. Можно ли было отнести декана к роду представителей бюрократии, ответить трудно. Потому как если вести свой предмет, обозначенный в расписании как История печати, джентльмен-декан и не планировал, то учить все-таки студентов высшего учебного заведения, с репутацией одной из лучших в стране, онй, конечно, стремился.
Представившись и наскоро познакомившись со всеми студентами, декан хватает со стола один из лежащих на деревянной поверхности толстых маркеров и подходит к белой доске. Жирными черными буквами выводит какое-то слово. Студенты, замерев, ждут, а декан, при общем безмолвии звучно закупорив маркер на крышку, с торжественным видом указывает им на выведенное одно-единственное слово.
“Hakikat”.
Постояв на месте с высокой поднятым маркером в торжественном безмолвии, через минуту он начинает отмеривать класс в ширину широкими шагами, рассказывая что-то на турецком, притом слова у него вылетают таким, (как бы правильно выразиться?), “лающим” образом, но не резко и громко, а как у хитрой и осторожной собачонки, зло тявкающей на прохожих, спрятавшись за угол. Но сейчас голос декана звучит совершенно незлобно, напротив, он старается говорить с новыми студентами мягко, как бы завлекающе. По крайней мере именно это прочувствовала София, у которой прямо перед носом измеряет комнату шагами декан.
Ей захотелось оградиться от него. Лишь заслышав эту странную манеру речи она поставила свой большой рюкзак к себе на коленки и обняв его обеими руками стала вслушиваться в слова декан с чуткостью подозревающего недоброе вниманием. Каждое новое “тявканье” вырывается у него через одинаковые короткие промежутки времени и без каких-то пауз или ударений. Многие из слушающих его и, к сожалению, не всегда и не все понимающих студентов, уже с огорчением выдохнули про себя, поспешив захоронить умерший за долгие летние каникулы навык зубрившегося ими целый год турецкого. Однако же все присутствующие, так же, как и София, замечают, что особенно громкие “тявки” приходятся на выведенное джентльменом в костюме слово на доске. Слово “Hakikat” звучит громче и отчетливее чем все остальные, и декан не ленится каждый раз, произнося его, в несколько суетливо-торопливых шагов долетать до доски и громко стучать углом маркера по выведенным буквам. Кто-то из одногруппников Софии, те, у которых были высшие баллы по турецкому языку, ну и, само собой разумеется, Али, как носитель языка, уже догадывались о чем пытается им втолковать метущийся по классу декан. И те, до кого дошел смысл речи активного джентльмена, по-разному реагировали на понятое на слух. Сидящая по правую руку от Али Алымкан удивленно вздохнула, сам Али нахмурил брови и слушал, помрачнев. Да и весь класс погрузился в мрачную тишину, прерываемую только удивленными возгласами.
-Что такое “hakikat”? - слышит София за спиной приглушенный шепот кого-то из одногруппников.
-Истина. - тихо шикнув поступает от другой одногруппницы ответ.
Вскоре привыкнув к голосу нового преподавателя и его необыкновенной тональности, София тоже начинает понимать суть первого урока. Как и можно было догадаться, декан говорит студентам об истине. Об истине в самом узком смысле этого слова. Софии и раньше приходилось слушать речи на подобные темы в университетских стенах, когда в прошлом году она вместе с другими изучавшими языки студентами подготовительных курсов ходила на учрежденные студенческим советом Talking Club ’ы.
Посещение этих дополнительных занятий, как и других различных студенческих клубов, было не обязательным и целиком зависело от желания учащихся. И потому не казалось слишком предосудительным то, что, приходивший иногда навестить группы практиковавших язык, президент Talking Club’а во время своих визитов мог завести разговоры об истине. Истине, которая всегда на стороне мусульман. И против всех остальных. Правда, когда президент с полной сожаления миной начинал говорить о невинных Yahudi младенцах, которым никогда не суждено будет после смерти попасть в рай, София морщилась и сердито начинала думать, что куда лучшим местом для бесед о религии была бы мечеть, и мысленно отсылала туда прервавшего разговорную практику студентов с куратором своим вторжением президента. Но в конце-то концов он был таким же студентом, как и они, а на занятиях по практике речи каждый имел право свободно говорить, о чем ему хочется, и под всеми этими предлогами президент-старшекурсник искупал свой грех. Тем более гомогенность по отношению к принадлежности большинства учащихся к одной и той же религии, что и сам президент, вероятно искореняла любую логичность для возмущения среди них, заставляя подавленное меньшинство недовольно поджав губы слушать никем не ожидавшиеся проповеди.
Но совсем другое дело, думает София, когда на уроке Истории печати декан факультета неожиданно начинает вести свой предмет, порешив рассказать студентам-первокурсникам об истории с самого начала, то есть с классической истории сотворения мира богом с графиком смены в шесть рабочих дней. София сконфуженно хлопает глазами, не в силах поверить, что происходящее явь, и то, что она слышит, действительно говорится деканом, а не продолжением утреннего сна. Сам же декан тем временем в своем повествовании об истине доходит до места, где из ребра Адама получается женщина.
Новым из этой истории для Софии становится только, пожалуй, то, что центром мира, куда сбросило Адама с Евой после грехопадения, является древний регион Месопотамии, заключенный, в общем-то, в Турции, и ковчег Ноя после всемирного потопа, о котором декан имел радость поведать с подробностями, также захоронился в Турции, из чего следует логичное заключение, что центром мира является Турция. Турция... С полными драматизма реплик поведывает разошедшийся не на шутку декан о несчастной участи великой империи, которую разодрали на части подлые шакалы. Когда речь заходит о шакалах, голос декана яростно начинает шипеть, безжалостно жестикулирующие руки мечут молнии, беспрестанно несшие его по классу ноги принимаются затаптывать невидимые пасти врагов, разжегших пламя войны на святой земле Месопотамии. И, с призывом, более всего похожим на военный клич, объединения всех мусульман против гнусных врагов, декан оканчивает занятие на эпической ноте.
Так как декан стремительно покидает класс на полутора часа раньше, чем было указано по расписанию, у ребят остается еще свободное время обсудить первый урок у нового преподавателя. К этому и приступают все немедля, чрезмерно возбужденные охватившими их различными мыслями и чувствами. Единственный в классе атеист, по крайней мере единственный заявлявший об этом вслух, подает голос одним из первых. Происходя из тех либерально-демократических кругов молодежи, чьих идеалов минутой ранее столь безжалостным образом разгромили, он жалобно-гневными, непонятно, то ли вскриками, то ли всхлипами, начинает протестовать, в негодовании на декана за его некомпетентность. Первое занятие истории печати дало ясно понять, что традиция передачи баек о троллях запада, какими их снабжал в прошлом году старый хожа из языкового центра, продолжится и в этом. Но в своем благом намерении просветить желторотых первоклашек о коварных планах запада новый хожа обещал даже превзойти предыдущего, судя по тому яростному шипению, с каким он облекал преступления проклятущих шакалов.
Но есть среди класса и студенты, державшиеся прямо противоположного с либералом-атеистом мнения. Пока среди остальных разгорается оживленный спор, особо религиозная часть учащихся предпочитает не демонстрировать открыто своих позиций. К удивлению Софии, смиренно молчат эти читавшие пятикратный намаз и имевшие образцовые показатели по успеваемости девочки, хотя в своем призыве декан ясно говорил именно о них, об их религии. Только одна из их стана осмеливается встать и возразить в ответ на приставшему к их кроткому стану со своими крикливыми: “Да как он смеет втирать нам свои взгляды?! Почему он смеет?! Да как?!” одинокому атеисту. Тихо роняет она лишь несколько слов, сказав, что, по сути дела, декан, по ее мнению, был прав, как воздействие слов этих словно химической реакцией провоцирует настоящий взрыв: крики, грохот, каждый кричит о своем, стараясь перекричать соседа, кто-то душит атеиста, другой пытается вырвать его из рук душителя, среди общего бедлама слышится, как девочка с лучшими оценками высокомерно замечает:
-А что же вы еще ожидали здесь найти, если учеба наша целиком и полностью обеспечивается правительством этого самого государства. Первоначальной целью руководителей нашего университета была и будет миссионерская.
Тут вызвавшая своими словами взрыв религиозная девочка, уже совершив гневный обмен пререканий с атеистом, будто плюнула на все и поспешила ретироваться, к несказанному счастью атеиста, которого уже вызволили из душивших его лап, и теперь он, пусть и с прерывающимся дыханием от долгого перекрытия прямого поступления кислорода, все же с чувством победы возобновляет спор уже с другими оппонентами. Эти, другие оппоненты, в отличие от испуганно молчавших девочек-мусульманок, никогда старательными мусульманами назваться не могли. Однако же сильнее всего речь декана оказала свое воздействие именно на их не слишком то кроткие, но желающие быть показательно благонамеренными, блестящие головки. Их глаза лихорадочно блестели во время лекции декана, когда он предрекал свои страшные угрозы проклятому племени запада. Лица этих студентов искажались в страшном ликовании, когда тот возопил о грядущей мести, присовокупляя к своим словам статистику, по данным которой число мусульман по всему миру через каких-то двадцать пять лет уже перерастёт число врагов, и объединившись, они станут непобедимой силой. И теперь именно они, все как один постоянные участники университетских дебатов, кричат и прерывают друг друга громче всех остальных, ввязав в свои бессмысленные диспуты помимо полузадушенного атеиста еще и Али. Али, ты слышал, что декан сказал?! Али, а что думаешь ты об этом?!
Али, всегда державшийся достойно, что поверхностно смахивало на высокомерие, казалось, чуточку сдрейфовал перед общим напором одногруппников, но делать было нечего, и ему одному приходилось отвечать за слова профессора-соотечественника. Все же, сохранив среди общего бедлама свой неизменно спокойный тон, уже привыкший быть центром внимания одногруппников Али уверенно перечисляет причины, по которым регион Месопотамии должно считать колыбелью цивилизации, и напуганная беснованиями других София, прежде чем убежать из класса, про себя искренне желает ему отстоять свои позиции. В спешке выходя из расшумевшегося класса София еще только на чувственном уровне воспринимает ужас произошедшего, и лишь потом, в последствии, осознает и разумом, что же ее так испугало. Возведенные для исполнения высшей цели, на какую способен человеческий разум на данном историческом этапе, то есть для познавания бытия, стены этой святой обители знаний послужили сокрытием тайного разжигания распри и ненависти.
***
-Кря-кря-кря!
Нет, это не то.
-Кря-кря?
Нет, ну конечно же нет!
-Кряя-я...
Какая глупость! София совсем сошла сума, раз пытается меня убедить, что перепелки издают такие звуки. Я знаю этих созданий получше твоего, белобрысая головка! Эти очаровательные пернатые создания, похожие на вечных птенчиков, только с глазами как у взрослых, щебечут: “Чип-чирип-чип...”
Но София не желает отступить от своего. Вытянув пальцами ладошку в наподобие утиной головки она раскрывает ей клюв и продолжает упрямую имитацию кряканья, иной раз даже больно щипая за неоказание достаточного почтения к ее беспричинной проснувшимся шалостям. Она всегда такая. Отрешенная, замкнутая, самовольно изолирующаяся от всего шумного и неясно предоставляющего опасность, ее привычную грусть иногда вдруг резко заменяет лихорадочная и непонятная, всегда пугающая веселость. Ни с того ни с сего может она вдруг весело расхохотаться, распоясаться, словно ребенок, и начать вытворять глупости, какие только не взбредут ей в такие минуты в голову.
Когда на нее находили подобные приступы беспричинной веселости только Чаймен умел хорошо справляться с ними. Он как будто знал откуда берется такого вида веселье, на инстинктивном уровне знал, предчувствовал, чем оно оканчивается, и хватал тогда ее скорее, валил на кровать, и крепко сжимал к своей твердой груди, несмотря на все отчаянное сопротивление, брыкания и кусания со стороны, уже ничем не отличавшейся на той минуте от других помешанных, Софии. Израсходовав последние силы, она перед концом долго и безутешно плакала у него на груди. С ее хрупким телом происходило тогда что-то неладное, оно содрогалось, выламывалось в конечностях, словно не желая покойно разделять боль искалеченной души. Софии тогда всегда казалось, что ее тело ломается. Но длинные и жилистые руки и ноги Чаймена обладали удивительной силой, они с легкостью справлялись с этими странными поломками тела, прижимая всем железным телом ее к кровати, или к полу. Потом, когда проходило и это мучительное состояние, которое, если следует описать его в нескольких словах, можно назвать “неприятием телом израненной души”, а может, и наоборот, “истязанием души от принадлежности к оскверненному телу”, но как бы то ни было, после этого “самоистязания” у Софии не оставалось сил чтобы плакать, и она только время от времени, в тихой и мучительной боли, постанывала и скулила, пока бережные объятие Чаймена нежно баюкали ее.
Только он знал, что с ней тогда происходит и он один умел с этим справляться.
София оправдывалась перед ним, объясняя, что ей просто нужно было выплакаться. Он молча кивал. Не задавал лишних вопросов. И выплакавшись, София улыбалась, и смеялась, но уже только в случаях, когда имелись на это разумные основания, и рядом с ним у Софии такие разумные основания находились чаще обычного.
Но Чаймена теперь нет. Я не знаю, что делать. Остается только наблюдать за очевидными симптомами надвигающейся бури. Мне не хватит сил, чтобы сдержать и успокоить ее. София же тем временем начала игру. Это игра называется “игра в животных”. Словно разучившись человеческой речи, София имитирует блеяние ягненка, потом замычит, потом замяукает. Это такая игра, в которой вынудили принять участие и меня. Подчиняясь приобретающему все более нездоровый характер возбуждению девушки, я “угадываю” загаданных ею животных. Не ограничивая игру одними лишь звуковыми подобиями, София начинает изображать из себя животных мимикой и движениями. Пригнувшись на полусогнутых коленях и держа руки вдоль туловища сложенными в дугу, заворачивая ладони вовнутрь, словно бы чрезмерно длинные, она смешно ступает в раскачку, как блекло-рыжий орангутанг в зрелых летах, потом приделав к носу хобот из длинной гетры издает мычание, полное отчаяния. Внешне игра начинает мне казаться настолько забавной, что увлекает и заставляет забыть о скрытой за ней опасности.
Вдруг София резко падает на пол. Сжавшись в один дрожащий комочек, она маленькими ползками добирается до угла за комодом, и достигнув его, забивается туда, беспрестанно дрожа и жалобно поскуливая. С минуту я гляжу в недоумении, не понимая, каким страждущим животным София притворяется теперь. Как пред мысленным взором яркой вспышкой озаряется одно глубоко засевшее в памяти воспоминание.
Это произошло во второй курс обучения, лекцию после обеда отменили и освободившись, я, как всегда, направилась прямиком в библиотеку. В рюкзаке у меня лежали прихваченные из дома бутерброд с сыром и нарезанное на дольки яблоко, потому я и устроилась прямо на скамейке одной из уютно расположенных в переднем дворе библиотеки красивых беседок. Там и решила приняться за свой незамысловатый обед.
На соседней скамейке сидела пара студенток, занятых тем же делом, что и я, и при том успевая не только жевать купленные в кантине универа симиты, но и беззаботно переговариваться меж собой. Неожиданно нашу общую беспечность прервал коснувшийся слуха странный звук. Более всего звук был похожий на плач. Но пронзительнее человеческого.
В недоумении я огляделась и поняла, что звук исходил откуда-то снизу, из-под скамеек. Нагнувшись обнаружила источник жалобных звуков во вжимавшемся в самом отдаленном углу беседки, дрожащем, белом живом комочке.
Это была собака. Голова у нее была окружена высоким белым конусом, какие надевают ветеринары на шеи раненых животных, чтобы они не могли касаться места ран, в инстинктивном порыве зализывать их, из-за чего могут разойтись швы или собака может отравиться лекарствами, какими могут быть замазаны раны. В раненой собаке угадывалась дворняжка. Небольшая, с чистой, очевидно недавно вымытой, белой шерстью и пушистым хвостом. Но хвост не стоял торчком, закручиваясь внутрь, как я видела у других собак с хвостами такого вида. Хвост даже не лежал на земле, вяло обвиснув, но он был крепко прижат сзади, концом вниз, да и вся собачонка старалась прижаться всем существом своим к темному углу, словно желая слиться с ним.
Состояние собаки олицетворял собой момент безумного страха. Девочки на соседней скамейке тоже обеспокоенно переглядывались в сторону скулившей и прятавшейся собаки. И вдруг, то ли по серьезному выражению на их лицах, то ли по испуганному шепоту, тихо пробежавшему по их устам, но я почему-то поняла, что они узнали эту собаку и в то же самое мгновенье узнала ее и сама. Я вспомнила, что это именно об этой собаке писали во всех городских газетах, о ней же говорил и весь наш универ. Ее привезла в ветеринарную клинику университета одна неравнодушная старушка, заслышавшая, как в подъезде у нее под окном кто-то плакал и выйдя наружу нашла там грязный, но еще живой, и обезумивший от страха и боли комочек. Только университетские ветеринары могли согласиться помочь собаке и бесплатно зашить ее. В газетах писали, что в разорванном заднем проходе собаки обнаружили следы спермы, человеческой. Человека, которому принадлежала сперма, тоже нашли. Я не знаю о дальнейшей участи этого человека, потому что бросила читать заметку в газете на этом месте. Я слышала, как об этом случае говорили другие, и многие гневно требовали посадить виновного за решетку, и я была согласна с требованием. Люди, которые издеваются, мучают, насилуют животных, я полагаю, что они будут делать то же самое и с людьми, при первой же удобной возможности, когда покажется, что это может им сойти с рук. Я помню, всегда помню взгляд детского ортопеда, каким, после, смотрел он (кабинет, дверь, закрытая на шпингалет, вонь плесени). Издевательский взгляд его говорит одно и тоже: “Я делаю это, потому что могу.”
Сердобольные девочки с соседней скамейки пожалели беспрерывно скулившую собаку и решили подкормить ее. Одна из них поднялась и, с симитом в руках осторожно пригибаясь, подошла к прятавшейся под скамейкой собаке. Та заскулила и завыла еще громче. Пытаясь уйти от девушки, которая в непроходной глупости своей упорно тыкала ей в морду симит, собака медленно отползала от нее, все также вся, прижимаясь к земле, особенно сзади. Страх от человека вынудил собаку в конце концов выползти из своего укрытия в темном углу под скамейкой. Она полностью выползла из тени и на ее дрожащую тушку упал солнечный свет. И вдруг она перестала ползти. Она замерла, сжалась на одном месте, а маленькое тело разразилось настоящим плачем. Собака по-настоящему плакала, только без слез, пряча лицо с закрытыми глазами от света. В плаче собаки звенело столько боли, непонятно каким образом вместившейся, сжавшейся в маленькой тушке. Казалось, будто упавший на нее свет открыл на лицезрение всему миру снедавшую ее изнутри боль, и это парализовало ее. Девочка с симитом наконец-таки отстала от нее, испуганно отпрянув от собаки, плачущей на солнечном свете. Я поглядела на испуганные лица девиц, а потом на сжавшуюся в одну живую боль, зияющую рану, изнасилованную человеком собаку. Неужели они не могли понять, что собаке только одного и хочется, что исчезнуть с лица белого света, чтобы лучи солнца больше никогда не касались, никогда не открывали на свет ее испорченного тела?
На один момент мне показалось, что между мной и собакой больше общего, чем с этими испуганными, глупыми девушками.
Больно сглотнув не дожёванный кусок хлеба и засунув откусанный бутерброд назад в рюкзак, я встала с места, стряхнула крошки с блузы и прошла мимо дрожавшей, прижавшись к земле, собаки, словно и не заметив ее. Я знала, что больше всего ей нужно это. Чтобы никто ее не замечал. Чтобы никто ее не видел.
Воспоминание о собаке промелькнуло в мозгу, и я поняла, что София уже больше не играет. Приступ беспричинного веселья прошел и наступила та самая стадия, с которой знал, как управляться, один лишь Чаймен. Но его нет рядом, есть только я. Смотреть на Софию сейчас страшно. Всхлипывания замолкли, тоненький голос прекратил жалобные стенания, но вместо этого тело девушки начинает себя вести странно. Она сползла из своего угла за комодом и ее тело, словно больше не подчиняясь доброй воле, растянулось прямо на полу, руки, ноги, вытянувшись выгибаются в неестественных изгибах, голову опрокидывает назад, грудь вздымает высоко, потом ее скрючивает, на бок, снова вытягивает, руки рвут волосы, руки царапают ноги, вдоль, снизу вверх проводят вцепившимися в кожу ногтями кровавые борозды.
Я смотрела, не отрывая взгляда до самого конца, заставила себя смотреть на это. Может если я буду знать, как это выглядит со стороны, я научусь контролировать это в следующий раз. Когда оно произойдет со мной.
***
После встречи с собакой, о которой писали в газетах, София не могла заставить себя поесть, даже уже находясь внутри здания библиотеки. Она сидит за одним из свободных письменных столов. Уставившись невидящим взором в пустоту перед собой, снова думает о таких вещах, размышления о коих сводят людей с ума. Вдруг ее что-то дернуло, словно на затылке из ее головы выходит тонкая нить, и за эту нить потянули. Повинуясь воле невидимой руки, потянувшей за нить, София поворачивает голову назад, к рядам длинных стеллажей с книгами. Там ничего особенного, студенты, две девушки и один парень, бродят каждый по себе в поисках какой-то книги. Вдруг взгляд улавливает движение вдали, между двумя стеллажами, зрение фокусируется и ее близоруким глазам предстает тонкий, смутный силуэт. Все еще влекомая таинственными силами, София поднимается с места, и медленно и неслышно ступает к привлекшему ее внимание силуэту. Фигура эта тоже проходит навстречу к ней внутрь ряда, заслонив собой свет между стеллажами. Сердце Софии учащенно бьется, ей кажется сейчас должно произойти что-то важное, необыкновенное. Черты фигуры проступают четче чем все меньшее расстояние остается между ними. Сердце замирает...
-“Это всего лишь она...”- опускается душа в разочаровании.
Скорбно нагнувшись над одной из нижних полкой с книгами, пред ней предстает девушка, которой всегда грустно. София с минуту бессмысленно глядит на нее, потом она вспоминает о причине, по которой прибыла в библиотеку и возвращается к своему столу и забытому на нем делах. Она пришла в библиотеку не за тем даже, чтобы читать, а скорее, чтобы в общей атмосфере погруженных поглощением знаний соратников поскорее докончить одно очень серьезное интервью, взятое для статьи в студенческую газету. Софии пришлось пережить немало угнетающих и волнительных часов ради этого интервью, которое она взяла у тех, кого ее соседка по квартире, Нимфа, остерегающе наименовала “врагами всех мусульман”. О них и о самом интервью речь еще зайдет в следующей главе, а пока остановимся на этом месте, где София корпит над переводом текста интервью с русского языка на турецкий... И вдруг ей приходит в голову блестящая, как ей показалась, идея. Взяв в охапку все записи с интервью, она стремительным шагом, пока не передумала, спешит назад к стеллажам. Ей предоставился шанс познакомиться с девушкой, чья странная особа давно привлекла к себе ее внимание, и под предлогом помощи с переводом на турецкий, София лелеяла надежду наконец-то разгадать секрет грустной девушки и постоянно гнетущей ее печали. Но дойдя до того места, где она ее оставила ворошить по корешкам книги, София находит лишь полные книг стеллажи и пустоту между ними. Девушка уже ушла.
“Встретившись сызнова, две капли не узнали друг друга. Их облик сильно видоизменился, структура организмов из простейших усложнилась до формы млекопитающих двуногих, при том самых эгоистичных. Обе капли тянули на себя центр вселенной, нарушив своими эгоистичными действиями всеобщий баланс. За сим последовали глобальное потепление, климатические изменения, голод, болезни, войны и другие бедствия. В конце концов мир снова аннигилировался до взрыва в масштабах вселенной, люди расщепились в капли, и две капли нашли друг друга и наконец слились в одно целое.
Конец.”
Чаймен сначала смотрел на меня, словно ожидая, что я еще что-то скажу. Потом, со смущенной улыбкой, спросил:
-Если я правильно все понял, закончилось все концом света?
-Да. Банально, но в наше время трудно угодить потребителям содержанием в сюжете лишь событий войны и любви. - пожала я плечами.
-Я понял. Таким образом ты пыталась намекнуть, что я ночью стягиваю все одеяло на себя. Если это верно, то вот мой ответ: Я протестую.
Даже если обвинение обосновано, и я действительно стянул пару раз одеяло на себя, то делал я это только в бессознательном состоянии сна, и ответственность соответственно лежит не на мне, а на сне. Не надо меня аннигилировать.
-Глупый. Аннигиляция неизбежна при столкновении двух противоположных частиц. А опасность столкновения тем выше, если спать в одной кровати.
С этими словами на устах я проснулась от одолевшей меня до пробуждения жары, тяжело нависшей в душной комнате. И поняла, что прошел месяц с последнего раза, когда я видела Софию. Прошел месяц с последнего раза, когда я о ней писала.
Что происходит с писателями, которые бросают написание романа, дойдя до половины? Приходят главные персонажи, и сажают своих блудных авторов в чан с кипящим маслом. А не то заставляют наблюдать за тем, как никто из тех, кто в легкомыслии взялся за чтение их книги, уже оконченной и готовой, но не может дочитать до конца, даже первой части осилить не может и бросает в костер, подбавив жару для большей муки поджаривающегося в масле никчемного писателя? Не знаю ничего об отделе пекла для подобного рода грешников, но за двумя сладкими зевками в тяжелой духоте меня снова одолевает сон, я засыпаю и, как неудивительно, но вижу продолжение сна. Я опять в объятиях долговязых и волосатых рук. Очкастый. С длинным, крючковатым носом. Мой. Чаймен. Он старше меня, люди с такой внешностью, как у него, отнюдь не почитаются красавцами, и все же... Ну почему ты мне так нравишься, мой милый, смешной Чаймен? Но объятия становятся все крепче, поцелуи настойчивее, а конец света неизбежнее. Я пытаюсь предупредить и крикнуть: “Осторожно, помни об аннигиляции, она следует за соитием двух противоположностей.” - но задыхаюсь в заказанной неге, боли, грусти...
-Грусти? Почему грустно? - потрясенный почти до обиды вопрошает Чаймен, приостановив на некоторое время неизбежный конец.
-Грустно? Почему, не знаю. Но продолжай. Конец всегда неизбежен.
И если признаться честно, то во снах мы с Чайменом доходим до аннигиляции, часто. Случается это в его Стамбульской квартире. Или у нас в Бишкеке, в той съемной квартире, где мы жили памятным летом. А иногда где-нибудь в дебрях дикой природы, среди леса, под ярким, ясным небом дня, или у подножия ниспадающего водопада, или возле обрыва, у самого края черной пропасти... Ой, как все это глупо. И он смеялся, когда я ему рассказывала об этих снах, где мы вместе. Но в реальности до процесса разрушения у нас с моей каплей никогда не доходило. Чаймен так старался не разбить мне сердце. И именно это и произошло.
Глава 6.
Глава, в которой описывается наглядный пример по производству осколков при утилизации подверженного безраздельной любви сердца.
Я не писатель. Нет, я не писатель, которой стыдно за надувшее ее самомнение, внушавшее, что пишет она что-то настоящее, что-то стоящее. А что на деле? Позади не одна сотня страниц, а героиня, единственный главный персонаж, остался наружностью не описанным. Ох, предвижу, что кипящий чан с маслом для плохих авторов не обойдет стороной и мою участь. Но подожди, долготерпимый читатель, дай шанс искупиться и сказать пару слов о том какая она, эта главная героиня, о ком все речь идет уже в шестую главу, а я, идиотка, так и не уразумела толком описать ее внешность как следует, на чистоту.
Дойду до бесстыдства сделать такое предположение, что вина за оплошное упущение лежит частично и на самой Софии. Она никогда не любила свою внешность. Нет, если у тебя, читатель, при имени Софии в воображении возникает образ тонкого, хрупкого существа с пепельно-белыми волосами и черными, глядящими куда-то за зримую реальность глазами, ты ошибаешься, воспринимая его за верный. Конечно, София телом хрупка и слаба, а черные глаза ее устремлены всегда вдаль, убегая от жизни, но этого так мало, так недостоверно сложен этот образ девушки-видения. Но вся вина за этот недочет лежит на мне, а ты знай впредь, что главный наш герой - в первую очередь и всегда - хромой калека. Да, она, как и прежде хрупка и таинственна, и экспрессивные черты яркого, бьющего контрастами облика, и загадочное молчание тесно сомкнутых губ, притягивают все взоры окружающих к одинокой и странной девушке. Но стоит ей подняться и зашагать, как эти взоры тут же отворачиваются от резанувшей их по глазам надломанной походки, у кого с болью, у кого со смущением, у кого с усмешкой. Но в глазах других София всегда и в первую очередь хромой калека, и ты тоже, читатель, знай это впредь.
Хотя сама София грешила тем, что забывала о своем статусе калеки, мама девушки, Майрамк;л, оказывала услугу тем, чтобы временами напоминать дочке об этом. На тебя смотрят, потому что ты хромаешь, с тихой скорбью научила дочь Г;лмайрам, когда София поделилась с ней, что мужчины иногда на нее так смотрят по-другому, с восхищением. О том, что от взглядов некоторых мужчин голова кружится и ты счастлива, и ты гордишься быть собою, София благоразумно умолчала. Софии ничего не оставалось, как поверить маме и больше не доверять головокружительному эффекту от взглядов прохожих. Но от обиды она снова и снова думала об этом.
Почему они смотрят на меня только потому, что я хромаю?
В конце концов она и сама прекрасно знала этот пристальный взгляд прохожих, прискорбный, удивленный, с насмешкой, но всегда одинаково уличающий тебя в непохожости на других. И так на Софию хромающую смотрели не только мужчины, но и женщины, и девушки, и дедушки с бабушками и дети, смотрели, иногда с испугом.
Но мужчины иногда смотрели на Софию взглядом совсем иного характера. Только по прошествию лет, потребовавших самоотверженного мужества, София научиться одеваться в хорошенькие платья, распускать красивые волосы, иногда накрученными в локоны, и осмеливаться даже красить ресницы тушью и наносить на губы тонкий слой блеска. И не пугаться, когда в таком виде мужчины начнут обращать на нее внимание иначе, оборачиваясь в след и свистеть от восхищения. Но без омерзительного вожделения, уже. Холодными же зимами природное притяжение проявляется особенно отчетливо. София станет замачать, к примеру, что мужчины, которые смотрели на нее с восхищением, проходя мимо нее всегда вдыхали воздуха поглубже и сопровождалось это характерными для зимы громкими звуками шмыганья забитого из-за вечного насморка носа. Шмыгать проходившие мимо прохожие будут тем чаще, чем симпатичнее будет на ней пальто и лучше уложены длинные волосы.
Размышления в подобном ключе под конец поставят под сомнения мнения матери о том, что на Софию смотрят только как на хромую.
Как ты уже знаешь, из прошлых глав, девочка из этой книги была слегка странной. Она поклялась в вечной любви Мелеку. По причине, самой Софии мало ясной, но все же имевшей место в действительности, ей непременно нужно было, если любить мужчину, то только одного и на всю жизнь. Но с первого же учебного года в кампусе университета София усомнилась в долговечности подобного рода клятв. Со все возрастающим смущением она стала замечать, как все реже и реже колет ей сердце обидой, охватывает тоской неотступные мысли об отвергшем, стоило с ней рядом оказываться миловидному, смуглому парню, одногруппнику по имени Али.
Необъяснимым образом выходило почти всегда, что они с Али садились рядом. Но никогда не разговаривали меж собой. Тем хуже. Молчание и безмолвие зачастую провоцируют у людей, с наклонностью романтизировать, известный процесс по влюбливанию в ближнего, пока он еще так загадочен и непонятен. И быстро чувства Софии из неприязни к выскочке-новенькому разрослись в более сложные, могущественные чувства, истребляющие покойный сон и способность разумно анализировать, и потому признаваемые в текущем анамнезе за главный недуг. Недуг спровоцировал то, что впервые за весь период становления личности София начала обращать внимание на собственную внешность, и также, как остальные девушки, начала заглядывать во все способные отражать изображение поверхности, изучая свое отражение не из одних только гигиенических соображений.
Раньше София, в страхе выглядеть слишком вульгарно, отказывалась расстегивать блузку больше чем на две верхние пуговицы воротника, и мирилась с наглухо застегнутыми рубашками даже в самые душные дни. А в иные дни, когда непонятно отчего подвергаясь лихим настроениям, она вдруг брала и решалась покрыть губы легким слоем помады, но по дороге все же быстро стирала его платочком или салфеткой, а если не того и не другого под рукой не оказывалось, то и в украдкую съедала соблазнительно блестящий слой, поочередно покусав каждую губу. Единственно что беспокоило пугливую от постороннего внимая девушку, не слишком ли она кажется красивой.
Все старания Софии сводились к тому, чтобы сделать свой облик по возможности более скромным, не броским, невидимым. В школе одноклассницы девушки за эту приверженность минимализму во сдержанном имидже насмешливо прозвали ее меж собой монашкой. Так продолжалось несколько лет, пока Софии не встретился Мелек, сошедший из грез о чистом небе. В восторге первой любви человеку любому забывается обо всем на свете, в том числе и о себе самом и о внешности своей.
Земной и по земному красивый, телесный, видимый на каждом уроке Али, ежедневные встречи с ним напомнили Софии о кое-чем неожиданно новом. Она, как и все влюбленные и бегающие за Али по пятам одногруппницы, она тоже девушка, вспомнила София. И как все остальные, она тоже может быть красивой, ухаживать за собою и принаряжаться. И к прискорбному исходу, впервые возжелав стать красивой, София поняла, что быть красивой ей не дано. И даже не потому, что, сравнивая себя с фотомоделями на обложках глянцевых журналов, София нашла бы больше отличий, чем сходств. От подобных претензий она отказалась быстро. Но, напротив, именно потому, что в ее понимании физическая универсальная красота определялась гораздо проще. Физическая красота ограничивалась чистоплотностью и... здоровьем. Которого у нее не было.
***
Правило, (аксиома), по жизни № 6
Красота физическая заключается прежде всего в здоровье.
Сделав эту заметку в дневнике, в котором с некоторых пор София начала коллекционировать правила, (конечно из намерения только, чтобы в последствии можно было что-то нарушать), и отложив в сторону тетрадь с ручкой, она с мрачным настроем отправляется в ванную комнату. Там она снимает с себя все одежды и с пристальностью ученого, изучающего объект своих исследований, рассматривает в зеркале отражение своего обнаженного тела. Не слишком-то оставшись довольной увиденным, она поворачивается к отражению боком, и уж в который раз у нее начинает опасно дрожать нижняя губа, грозясь перейти в рыдания, при виде обнаруженных не так давно двух небольших шишек, заметно выпирающих на изгибах позвоночника в шейном суставе и на копчике. Если первый небольшой холмик своим появлением может предвещать возникновение к старости лет уродливого горба на спине, то во что должна бы обратиться вторая шишка на копчике? В хвост, в попытке подшутить над своими бедствиями думает девушка, и дрожащие губы жалко искривляет ухмылочка, насмешливая, однако и без тени цинизма. Ей удается пересилить себя и сдержать подступавшие рыдания.
Впервые София заметила появление двух новых объекта уродства на своем теле первым летом на каникулах с университета, во время ветрянки.
Изрядно потрепавший за это лето весь организм, взрослая ветрянка столкнула Софию с проблемой волдырей, огромных, сочащихся гнилью, и постоянно, беспрерывно зудящих, не давая покоя даже во сне. В течении дня София усилием воли преодолевала желание расчесать зудящие и отвратительные гнойники, но во сне никто не мог удержать ее от этого. Расцарапанные гнойники лопались, превращаясь в пугающей глубины живые кратеры изувеченной плоти и обещая сохранить память о себе в виде мелких шрамов на всю жизнь. Потому первоочередной потребностью по борьбе с адским зудом было замазывать их зеленкой. Следуя указаниям советского метода, по которому лечила Софию мама, по несколько раз на дню с девушки снималась просторная рубаха, под которым на ней не было даже нижнего белья, ведь огромными пузырями волдыри покрывали тело даже и там, и делали невозможным ношение нормальной и слишком прилегающей к коже одежды, потому как волдыри имели гадкую привычку лопаться от каждого прикосновения. Изначально замазывать в нелицеприятный горошек слишком слабую от лихорадки Софию приходилось маме. Но начав поправляться София взялась за исполнение этой обязанности самостоятельно.
Это была очень кропотливая работа по выискиванию на животе, спине, ногах, груди, подмышках и шее, на голове, на носу, висках и на веках все только народившиеся и потому еще не слишком заметные гнойники. И зуд, какой вызывал своим зарождением каждый из этих гнойников, являлся не лучшим помощником по выискиванию их, потому что чесалось, на самом деле, везде. Закрывшись в своей комнате София долгие минуты тщательно всматривалась в зеркало над комодом, замазывая пузыри надувшихся волдырей. И вот однажды ее внимание от частного расфокусировалось к общему плану, и она с таким же вниманием оглядела в зеркале себя всю, голую, до выпирающих костей худую, покрытую везде, подобно приснившемуся в наркотическом забвении гепарду, зелеными пятнами. И вдруг удивленно охнула, заметив наличие непонятных шишек у себя на позвоночнике. Струившиеся густыми волнами белые волосы, которые еще не успели коротко состричь, долго служили покровом для ясно обрисовывавшихся теперь, в отражении, неизвестно откуда и когда возникших шишек. Они словно впивались в позвоночник, как две опухоли, питавшихся из худого, тщедушного тела.
Представив себе ход дела в таком образе, София, должна признаться, разревелась. Она ревела еще несколько последующих ночей, в самобичующем упорстве повторяя во время процедур с зеленкой разглядывания своего искалеченного операциями и, как ей стало теперь ясно, продолжавшего деформироваться, организма. Заметила она также, что, начиная от торчащей маленькими острыми сосцами груди и до вогнутого, плоского живота, выпиравшие узкие ребра начали торчать ассиметрично, с левой стороны выпирая сильнее, чем с права, и это легко заметить даже не приглядываясь.
София поревела над новыми изменениями в своем организме еще несколько ночей, втихомолку от родных, и с тем успокоилась. Она вспомнила, как ее заранее предупреждала одна инструкторша по ЛФК из курортологии, где она проходила принудительно-профилактическое лечение, что за постоянным укорачиванием больной ноги последует последующее искривление позвоночника. Простая логика Софии подсказывала, что появление двух новых шишек на позвоночнике также проистекает из той же проблемы искривления позвоночника.
Обратиться к врачам чтобы прояснить природу новых шишек Софии, конечно же, и не приходило в голову. Доверие к врачам пропало многими летами ранее и, очевидно, навсегда. К тому же девушке была понятно, что идти на консультации не имеет смысла, так как в любом случае ее необходимо прооперировать, а на операции у ее семьи денег нет. Оставалось толькос добавить горбик на шее и грозившийся пробиться из копчика, как у настоящей мифической хульдры, хвост к числу других пометок, оставленных пресловутым лечением. К числу лечебных последствий относились не выросший безымянный палец больной ноги, торчавший среди остальных пальцев недоростком. После спиц установленного иностранными врачами аппарата остались, впиваясь в коленку и бедро, глубокие дырки и расползающийся по бедру шрам, формой напоминающий скелет мутировавшего ракообразного со множеством суставов. Туда же следует отнести и укорочение на семь сантиметров больной ноги в сравнении ее со здоровой, а точнее то, что послужило основанием укорочения, наличие у одного существа двух совершенно разных ног. Одна нога, короткая и худая, с маленьким округлым коленом, и со всеми вышеперечисленными послеоперационными украшениями, должна была принадлежать девочке двенадцати лет, а вторая, развивавшаяся все годы относительно нормально, выглядела ножкой девушки четырнадцати лет. Уродством и не иначе является и вытекающая из неестественного единства двух разных ног сильная хромота. Самым же главным увечьем в глазах Софии являлось то место, где должно было быть продолжение отсутствующей части бедра больной ноги, но вместо него зияла одна пустота. Да, не впадиной и не дырой, а именно пустотой вернее всего назвать тот странный, крутой изгиб вовнутрь, каким прорисовывается в узких джинсах недоразвитая и частично отсутствующая головка оперированного бедра.
Зиявшая в ноге пустота пугала не только случайных очевидцев его наличия, но даже и саму владелицу, так и не сумевшей привыкнуть к данному дефекту собственной ноги несмотря на все годы совместной с ним жизни. София вспоминала, сначала с пристыженностью, потом со смехом, выражение испуга в глазах одного молодого охранника, которого пугнула неожиданное открытие описываемой пустоты.
В начале семестра, на вечеринке посвящения первокурсников студентов собрали у входа в здание факультета, где и организовали мероприятие. Перед тем, как пустить на вечеринку, их прощупывали на наличие оружия и прочих запрещенных предметов ряд выстроившихся у нескольких рамок металлодетектора охранников. Когда черед дошел до Софии, прощупывать ее выпало на долю очень молодого охранника. Он замер и испуганно заглянул ей прямо в глаза, когда руки его опустились до бедер. Одно бедро встретило машинальное похлопывание профессиональных рук упругой твердостью. На месте второго бедра под юбкой платья одна пустота. Забыв прощупывать Софию дальше, ошеломленный охранник пропустил ее, и она, пристыженно опустив голову, проскользнула внутрь. Изумление появится во взгляде всех парней, чьи руки будут отличаться чрезмерной активностью и с какими судьба столкнет в будущем нашу, при всех вышеописанных достоинствах, все же весьма хорошенькую героиню, но не станем забегать слишком вперед. Ограничимся тем, что скажем: раньше, разглядывая в зеркале обнаженное, и, судя по тонким и изящным изгибам, природой обещанное стать прекрасным, тело, изувеченное вмешательствами, хирургическими и не только, тело, сознание самого тела горевало о здоровье, и только. Сейчас же, почти год спустя после обнаружения неизвестной природы шишек на своем позвоночнике, София плакала еще и потому, что ей впервые за много лет снова захотелось быть красивой.
-“Они отняли у меня все." - дрожат слезы лютой обиды в черных глазах отражения.
“Они” — это враги, смутный образ из воспоминаний детства. Их всплывающие на поверхность памяти трупы пугали, и теперь пугают, но к страху примешивается ненависть, желание отомстить. Но желание мести трансформировалась в сознании парадоксальным образом в упрямую тягу к жизни, назло всем и в покарание погибшим врагам. Назло всем, потому что в минуты переживания боли о своем искалеченном теле вспоминались Софии не только враги из прошлого, но и все, кто смеялся, улюлюкал, кидался снежками, а не то и взрывавшимися, если повезет взрывавшимися на лету еще в воздухе, бомбочками за то, что она отличалась, ходила не так, как все, а хромала.
В большинстве своем эти все представляли из себя даже не уличных мальчишек, а взрослых парней. Она с озлоблением помнила до мелочей, как повстречавшиеся на дороге случайные незнакомцы эти, не только смеялись над хромотой, над тростью, в ту бытность, когда она носила ее и тем самым раздражала людей. Слишком трость не ввязывается в целостный образ с молодой ее хозяйкой. Молодые незнакомцы принимались парадировать за ней, хромающей девочкой, доставая откуда-то палку, кривлялись, кричали вслед “орук чал” , преследовали, гнали. Приучавшая себя молча сносить выходки дураков, как про себя называла она сих любителей посмеяться, София все же со злобой вспоминала о них в минуту горя, и клялась перед их всплывшими образами, что будет жить, обязательно счастливо жизнь, несмотря на все... Нет, даже не так, а именно смотря, широко раскрытыми глазами, смотря на все пережитое, жить, из чистого упрямства жить и быть счастливой! Вот чего так хотелось Софии в итоге всех тягостных переживаний за несправедливость. И, с гордостью окинув деформированное тело еще раз, взглядом полным горечи и какого-то торжества, София клялась своим врагам быть счастливой.
-“Буду жить! Буду счастлива жить!” - клялась она.
Но как же все в жизни Софии отяготилось, стало сложнее, когда это самое счастье, казалось, пришло.
Поговорим о счастье, в его само банальнейшем представлении. Для души инфантильной, мечтательной, живущей несколько отстраненным от суетливой реальности способом, легко понять, что такое счастье, если оно вновь показалось во взгляде милых глаз. Нет, глаза эти не золотистые, как два солнца, и не принадлежат Мазлуму-Мелеку. Теперь везде и всюду София искала взгляд черных, как бархатная, летняя ночь, глаз. И, соответственно желанию, девушке всюду мерещились эти глаза. Гордые, слегка лукавые, с неизменно пылающим во мгле зрачков огнем затаенного нрава, в этих глазах и выражалась вся сущность, при всей обманчиво тихой и спокойной наружности, новенького парня в группе отдела журналистики. Али.
Поначалу София терзала себя нелепым чувством вины не за то даже, что своим новым увлечением обманывает первую, и обещанную стать вечной, любовь. Если бы каким-нибудь невероятным образом весть о перемене страсти, как выяснилось, влюбчивого сердца девушки и дошла до слуха Мазлума, маловероятно что бы он на это хотя бы сдвинул изгиб изящной брови. Но волновало Софию не то, как отреагирует на ее перемену Мазлум, а совсем другое. Ее никак не отпускало настойчивое убеждение в том, что если любить, то одного и навсегда. И как же тогда получается, что ещё прошлым годом она любила Мазлума, а теперь, какой-то жалкий годик с хвостиком спустя, уже воздыхает о другом? Подобный расклад событий никак не укладывался у девушки в голове. Но так как и перспектива после отказа Мазлума оставаться всю жизнь одной представлялась ей также малопривлекательной, то София разрешила сей вопрос, сделав нижеследующий вывод:
Первое.
Мазлум, он же Мелек, ее Ангел, и она любила и всегда будет любить его.
Второе.
Али болтун, выскочка, зазнайка и хвастунишка, и все же Софии никогда не было так хорошо и приятно, как под пристальным взглядом обжигающих, как огнем, черных глаз Али. Даже неотступный запах плесени не всегда омрачает своим появлением минуты истого счастья, когда Али вдруг берет, и неожиданно бросив в классе всех остальных одногруппниц, намеренно подсаживается к ней.
Третье.
Али живой и настоящий, он из плоти и крови, тогда как Мазлум был для нее всегда Мелеком, небесным, и, очевидно, вымышленным существом из света и грез.
Вывод:
София всегда будет любить Мазлума-Мелека как мечту, а Али она любит как настоящую и плотную на ощупь, реальность.
Почему София прибегала к такому разграничению понятий объясняется просто. О Мазлуме, как о мужчине, мечтать было невозможно и до нелепости смешно. Она мечтала всю жизнь брести возле него, и защищать его разум, навеки оставшийся детским, от опасностей враждебного мира. О поцелуях же с Мазлумом не могло быть и речи. О поцелуях с Али, как не старалась София вообразить подобные сцены, не могло быть речи также.
Фантазии влюбленной Софии заполоняли сцены о грезившемся совместном будущем с Али, где она исполняет роль послушной, ласковой жены, стирает и гладить ему носки, встречает возвратившегося с работы, утомленного, мужа, то есть его, Али. И каждый раз подобная фантазия оканчивалась непременно одним и тем же. София садится на диван в их общем зале их общего дома, а Али ложится на него, положив болящую голову, (постоянная мигрень у несчастного мужа также обязана была присутствовать, дабы дополнить реализмом картину семейного счастья), к ней на колени, и подставив ее, разрывающуюся от боли, ее ласковым рукам. И она гладит его по голове, пока он все жалуется ей на работу, на начальника, и тому подобное.
Иногда в фантазиях появлялись маленькими бликами новые элементы в виде послышавшегося в соседней комнате тихого детского смеха, или слышался пробежавший в коридоре топот чьих-то суетливых ножек, и София мечтала, как она тихо шикнет туда, притворно строгим голосом урезонит шалопаев, потому что муж уже уснет, прямо у нее на коленках, и она будет сидеть так, не смея сдвинуться, до тех пор, пока он сам не проснется. София сладко жмурила глаза в наслаждении, представляя себе видение совершенного будущего, даже почти что пророческого, ей хотелось верит в это, и особенно приятно было ей думать о носках, которые она будет стирать и гладить для Али, потому как прежде ее ничто так в консервативном образе семейной идиллии не возмущало более, чем внушаемое женам обязательство стирать чужие, пусть даже и мужа, носки. Кто бы мог предположить, что влюбленность превращает и такой обыденный предмет как носки в драгоценный артефакт, если только принадлежат они тому, кого любишь.
Ох... Любит? Она любит? Али? Уже?
Да, уверенно кивает София, стараясь скрыть смущенную улыбку. Ей кажется, что всем и все понятно, каждый встречный догадывается о том лелеющем все существо чувстве, о том что она идет на урок, чтобы увидеть там его, чтобы им молча поприветствовать друг друга взглядом, а если ему удастся оторваться от толпы поклонниц, то он поднимется по ступеням амфитеатра аудитории до самого отдаленного угла, где в тени спряталась София, и опуститься на месте возле нее, невзначай бросив ей быстрое “Merhaba”. Они не будут разговаривать, всю лекцию с крайней сосредоточенностью будут вслушиваться в слова профессора, а говорят все профессора одно и то же: Бла-бла-бла. Напрасно София будет сидеть с остро наточенным карандашом в руке наготове. Когда рядом сидит Али ничего нельзя расслышать и понять, слышно только как в ушах отдается учащенный ритм собственного сердца. И каждый звук движения милого соседа, как заскрипело сидение под ним, как пугающе хрустнуло у него в затекшей шее, когда он стал поворачивать головой, как нервно застучал по паркету носок его туфли, как с еле уловимым шорохом сдвинулась его рука, случайно упав возле самой ее руки...
До самого конца лекции они будут так сидеть, не перемолвившись ни словом. Все с той стороны, по которую сидит он, будет обжигать холодным огнем, как будто по ноге, потом вверх, по боку, от бока к руке и плечу медленно проходит лезвие острой стали, и от этого и боязно и томительно-прекрасно. А когда мука наконец прекратиться, и профессор объявит о конце занятия, то Али быстрым рывком поднимется и унесется самым первым к выходу, и там остановится, чтобы дождаться выхода из аудитории неспешно собирающейся Софии.
И знать, что все так и будет, воистину блаженство, но вместе с тем и убивает. Разве можно привыкнуть к тому, чтобы каждый день был лучшим днем на свете? Человеку этого не дано, ему нужны проблемы и горести, чтобы он мог облегченно вздохнуть и сказать: “Вот это я понимаю. Это моя обыкновенная, настоящая жизнь.” Но если жизнь внезапно обратилась в рай, то человека станет мучить уже один страх потерять этот рай. Также было и для Софии. Было непривычно быть такой счастливой, вкушая дар, (Небеса!), любви ВЗАИМНОЙ. На сей раз во взаимности чувств не было сомнений. Иначе зачем бы Али убегал от всех этих противных, назойливых девчонок, так настойчиво трущихся возле него, и всем им в смертельную обиду сажался возле нее, переходил из класса в класс, с урока на урок, ходя рядом с ней, и после окончаний занятий провожал, почти что до дома, завернув только у самого начала жилого массива в сторону магазинов, куда ему каждый день по какой-то надобности, то сосед по комнате общежития попросит захватить сигарет, то еще что-нибудь, приходилось идти. И неважно что комков, продающих сигареты, достаточно находится и возле самой территории кампуса, главное, что им хорошо вот так шагать вместе. И как хорошо же, что им обоим не нужно говорить, им обоим это невозможно, кажется.
Изредка только грандиозное торжество любви Софии омрачали неотвратимые последствия, какие за собой влечет всегда чрезмерное внимание одного живого существа, например мужчины, к другому, например к женщине. И София иногда с негодованием замечала, как пристально и жадно вглядываются в нее прекрасные, бархатно-черные глаза сидящего рядом Али, от этого она вся сжималась, хотела исчезнуть, провалиться под землю, лишь бы только сбежать от ненасытно пожирающих глаз, ведь тогда от Али, ее любимого, прекрасного, молодого Али начинало разить тем же ненавистным запахом плесени, всегда возвращавшимся когда уже казалось, что он остался позади.
Но было еще нечто, что было хуже даже мнимо расточаемого запаха плесени. Из-за этого нечто после окончания занятий в классе дольше всех постоянно задерживалась София. Медленно собирая свои принадлежности в рюкзак, София мысленно почти молила Али чтобы на сей раз он не ждал ее и ушел с другими парнями на следующее занятие, и в то же время сердце ее замирало от страха при мысли, что он и в действительности может так поступить. Но Али неизменно оставался у дверей, терпеливо дожидаясь ее выхода, хотя гордость никогда не позволяла ему делать это в открытую. И разве мог парень догадаться, что тем самым он делает Софию и самой счастливой, и самой несчастной. Не спускающийся с нее пристальный, сжигающей до самой сущности взгляд черных глаз непременно говорил ей еще и другое: он видит ее, он смотрит на нее, наблюдает за тем, как она спускается со ступенек, и, конечно, не скрылось от его внимательных глаз и то, как ужасно, пока она идет к нему, как отвратительно она хромает. Уже давно, а может и вовсе никогда, София не чувствовала такого сильного смущения за изъян, в каком не бывает личной вины, как под неотрывным взглядом Али. Однако же гнетущее чувство тут же улетучивалось, вместе с хромотой, и она воспаряла к самым небесам, стоило им с Али воссоединиться и вновь ступать вместе, одни среди всех остальных, и София мучалась и наслаждалась уже совсем иного рода волнениями трепетного сердца.
В один из таких будних дней. София с Али бредут вместе в класс следующего занятия. Не нужно видеть, чтобы почувствовать, как их провожают полные нескрываемой ненависти взгляды. София чувствует их спиной. Одногруппницы. Позабытые ветренным одногруппником, ни одна из них не могла простить этого. Но злость молодых женщин нелогичным образом выливалась на одну только белокурую голову Софии.
Отвергнутыми воздыхательницами, (а таких составляло подавляющее большинство группы курса), объявлен был байкот. Девушки перестали разговаривать с Софией, игнорируя ее присутствие когда она могла к ним обратиться по какому-либо вопросу или попросить чего-либо. Однако такое положение мало чем повлиял на жизнь Софии, которая и прежде держалась отстраненно от общества чрезмерно шумных и словоохотливых одногруппников-журналистов. Потому девушкам оставалось ненавидеть молча.
Вслед испепеляющим ненавистью взглядам София могла ответить лишь смущенно-извинительной улыбкой, про себя сочувствуя всем им. Особенно щемило сердце болью при виде страданий белоликой бедняжки Алымкан. На самом деле она не входила в стан враждебно настроенных по отношению нового увлечения Али одногруппниц, пусть она прежде с не меньшим, а даже большим, чем у всех остальных, упорством добивалась почетного места главной фаворитки короля. По крайней мере на такую роль Али избрал жеманный народцем молодых одногруппниц. Забытая любимым, Алымкан, предпочла гордое страдание в одиночестве, становясь грустнее и тише изо дня в день, потому как король, то есть Али, первой подвел под удар именно самую грациозную и утонченную девушку в классе - Алымкан. Поначалу он действительно из всех давал предпочтение обществу Алымкан и состоящей при ней злобной лучшей подружки. Но затем как-то резко охладел к ее безупречному турецкому говору и даже слишком очевидно начал избегать ее.
После Алымкан последовала другая девушка, тоже прелестная и с идеальной фигуркой, но не задержалась долго и уступила место соседней с Али партой следующей. С недоумением и презрительной насмешкой наблюдавшая за частой сменой фавориток, София глумливо замечала про себя, что класс их преобразовался в какой-то гарем, в котором Али, как и полагается ему по происхождению из загадочных краев, сидит султаном. Так хорошо шло к по-восточному прекрасному, грозному лицу Али роль падишаха, и так унизительно похожи становились отвергнутые, но продолжавшие яростное соперничество меж собой, одногруппницы на свору повздоривших куриц.
-“Но со мной у него все по-другому.” - с убежденностью думает София, разглядывая хрупкие плечики ступающего возле Али.
Сначала она дичилась и убегала от Али. Стоило ему лишь приблизиться к ней, всегда давала односложные и грубые в своей отрывистости ответы, когда бы только не случалось Али обратиться к угрюмой одногруппнице. Она делала все, чтобы отсрочить непреодолимое. А непреодолимость состояла в том, что несмотря на выпуклую очевидность всех недостатков новенького в классе, София все чаще, пусть и с негодованием и раздражительностью, но думала об Али. Объединивший их под защитой одного зонтика щедрый на ливни апрель ускорил известный процесс, и уж по двору гулял солнечный и сухой май, а София не только постоянно думала об Али, но и весьма часто, (каемся, почти всегда), заводила мысленные беседы с ним, с тем парнем, с которым в настоящей жизни никогда бы не осмелилась бы и лишним словом обмолвиться. Справедливости ради отметим, однако же и то, что убежденность Софии в собственной, в глазах Али, “исключительности” не была совершенно безосновательна.
Когда по окончанию дождливого сезона необходимости ходить вместе не стало, но Али все же продолжал, как бы по привычке, дожидаться Софию и ходить, (почти к отчаянному визгу бывших фавориток!), только в паре вместе с ней, София пыталась всячески увернуться от слишком смущавших ее в прямом смысле слова близких контактов. Для этого она намеренно запаздывала с выходом из универа, меняла маршрут по отступлению домой, но Али с упорством, удивлявшим всех одногруппников, добивался для себя права сопровождения самой тихой и отчужденной из всех сокурсниц девушки.
Однажды, насилу догнав тайком улизнувшую из универа одиночку Софию, Али как ни в чем не бывало зашагал рядом с ней, несмотря на пробивавшуюся сквозь зардевшие щеки досаду на лице своей спутницы. Ему и невдомек было, как отчаянно стыдилась София этих совместных с ним прогулок, когда он ходит легко и прямо, а она вместо того, чтобы парить возле него пушинкой, хромает как последний доходяга. И тут, решив покончить со всеми мучавшими ее прогулками раз и навсегда, София вдруг резко остановилась, намеренная больше и шагу не ступить бок о бок со спутником своим, слишком красивым для совместных с ним прогулок.
Удалившийся уже на шаг вперед, от неожиданности Али вздрогнул и тоже остановился, замерев на шагу, в воздухе, ногой. Он с недоумением оглянулся было на Софию, но она отвернулась от объяснений. По тому как низко и грустно опустилась голова парня, можно было предположить, что он понял всю злую выходку своей спутницы. Но вместо того, чтобы оскорбиться и пойти дальше своим путем, Али, все также держа голову низко склоненной, на миг задумывается. Вдруг, не поворачиваясь, он делает шаг назад, возвращая ступившую вперед ногу на место, и таким образом встает возле самой Софии. Такой возмутительный шаг лишил последнюю дара речи, но София все равно упрямо продолжила стоять на месте, и они оба, как два истукана, простояли под палящим майским солнцем добрых пять минут, стоя друг подле друга, но с обращенными в противоположные стороны взглядами, и останавливая на своем странном союзе удивленное внимание всех прохожих. Стоя не сдвинувшись, оба они таким образом порядочно запыхались, просохшее горло жгло жаждой, и они даже задышали через рот, как после долгой и утомительной ходьбы, когда София наконец не выдержала и сдалась первой, брякнув:
-Ben hi; bir ;eyi s;ylemeyece;im! Susar;m, anlad;n m;?! - негодующе воскликнула она ему.
И дрогнула, настолько много нежности послышалось в голосе Али, ласково спросившем:
-Hep mi susacaks;n?
София ничего не ответила и стремительно пустилась идти дальше. Но Али не растерялся и также быстро последовал за ней, синхронно, шаг в шаг, ступая вровень ее шагу. С того дня словно по бессловесному договору, заключенному между этими двумя, София прекратила свои напрасные бегства, а Али со своей стороны не требовал ничего более, как молча сопровождать нелюдимую сокурсницу с класса до класса и с универа до самого дома, почти, но не совсем до самого дома, чтобы не спугнуть ту, что уже сделала ему большое одолжение своей компанией на прогулках до дома.
Можно было сделать предположение, чтобы ему просто до смерти надоели назойливые докучательства остальных, чрезмерно восторженных, однокурсниц. И его нежданное внимание к личности самой отчужденной в классе девушке не что иное, как хитроумный план по устранению домогательств уже наскучивших поклонниц. Но были и другие знаки, не ускользнувшие от бдительности Софии, уже по уши влюбленной в Али. Потому знаков, доказывающих, что “с ней у Али все по-другому” в затуманенных розовой дымкой линзах на самом деле находилось предостаточно. Все томные вздохи, какими часто исходил ее прекрасный спутник, с нежной болью сжимали ее сердце, и она искренно сочувствовала его горестям. Правда, к сочувствию всегда примешивалась толика самолюбивого торжества, потому что с наивнейшей самоуверенностью полагала она, что причины вздохов Али сокрываются в чувствах, какие он к ней испытывает, без малейшей надежды на взаимность. Таким образом пронесся прочь первый семестр обучения в факультете журналистики, все студенты уже разъезжались по домам на долгие летние каникулы, а София ничем не прояснила своих ответных чувств, оставив в полном недоумении неожиданно зародившегося в Али воздыхателя.
Однако среди всех знаков находились и частично эмпирические факты. Они проявлялись Али до каникул, и продолжили после. К эмпирическим фактам относились, например, СВЕРХчувствительная предубедительность, с какой Али, бывало иногда, относился к своей новой избраннице. Во время общих с группой гуляний студентов, в которых, с некоторых пор, принимала участие и София, стоило только зоркому глазу Али заметить булыжник покрупнее, ставший на пути его неизменно молчаливой спутницы, как он опережал Софию и достигнув неугодный булыжник незаметно спихивал его в сторону. Или, если компании вздумывалось сойти на зеленые газоны кампуса, и там присесть, то он снова отделялся от Софии вперед, чтобы невзначай потянуть к себе за ветку растущий впереди колючий кустик, чтобы таковой ненароком не зацепился за одежду молчуньи, или, еще хуже, не оцарапал ее ног, когда она будет проходить через кусты. А усаживаясь на газон бросал свою кофту на траву, отсылаясь на жару, и просил Софию не стесняясь садиться на свою кофту чтобы не испачкаться. София всегда отказывалась, покраснев, как рак. А посидеть на кофте Али всегда находились охотницы среди отклоненных им воздыхательниц, чья зависть всегда примечала каждый такой знак внимания, бдительно наблюдая за действиями чуткого кавалера.
Софии тоже были ведомы все скрытые старания Али. И смешно, и приятно до щекочущего чувства в сердце было смотреть за тем, как он отрывается от нее вперед чтобы первым открыть выросшую впереди дверь, а потом словно задумается и заглядится на голую стену, пока нечаянно не пропустить вперед Софию, и только затем, следом за ней, пройдет за дверь. А с какой едкостью набрасывался он с насмешками на других парней, называя их “джентльменами” и находя в этом словно что-то заслуживающее упрека, едва случалось другим парням опередить его и раскрыть двери перед шагавшей к ним навстречу весьма похорошевшей за последнее время Софией.
На этот раз дверь в класс застает пришедших на урок Софию с Али открытой, и процедура латентного джентльменства переносится до следующих дверей. Но вырвавшийся у Али при виде них вздох отнюдь не похож на вздох облегчения. Женская проницательность Софии способна различить, что и с томными вздохами в тайне влюбленного этот вздох не имеет ничего общего. София исподтишка взглядывает на его нахмурившееся лицо и ей становится понятен характер этого горького вздоха. Просто за этой дверью их ожидает урок по новейшей истории печати, который ведет уже знакомый тебе, читатель, по прошлой главе, уважаемый господин декан. И должны заметить, что только осознав под рявканье какого содержания предстоит им высидеть следующие несколько пар, София вздыхает тоже. Излишне добавлять, что ни она, ни Али не оказались слишком-то большими фанатами преподавателя, любившего излагать “истину” на уроках. О грядущих для себя трудностях с усвоением данного предмета София догадывалась с первого занятия. Но, возможно, тебя заинтересовало, читатель, чем не угодил уважаемый профессор и своему соотечественнику, а следовательно, возможно, свыкнувшемуся к речам подобных ораторов еще у себя на родине, Али.
Каждое занятие декана начинается с того, что он отмечает отсутствующих в классе студентов. Вообще-то обязательное наблюдение за уровнем посещаемости среди учащихся де-факто оставалось на личное рассмотрение самих преподавателей.
Признанные в профессорском составе за либералов профессора никогда не утруждали себя подобными пустяками, обосновывая свою позицию тем, что занятия нужны только для самих студентов. Студенты считали профессора-либералы, сохраняют за собой право не посещать занятий если считают себя готовыми по знанию их предмета.
Либералы половинчатые отмечали присутствующих, засчитывая каждую пару по отдельности и тем самым отмечая также и тех, кто опоздал, но пришел на вторую или третью пару.
Разделявшие же демократические принципы больше в духовном смысле, такие профессора не давали шанса опоздавшим, и с каким-то даже наслаждением любили дождаться таких, с намерением затем прилюдно отчитать и выдворить опоздавшего вон из класса или аудитории.
Уважаемый декан относился к третьему подразделению учителей. Называет он имена студентов по списку, и произнеся имя каждого всматривается в лица присутствующих в классе с таким жадным, мстительным выражением, будто говорящим: “Сейчас я тебя поймаю, сейчас изловлю”. И когда “изловить” действительно удавалось, и он доходил в списке до имени, на которое в классе никто не отозвался, имени отсутствующего, то глаза за стеклышками очков торжествующе сверкали выпеченными белками, и он смачно хмыкал, отмечая жирной точкой отсутствующего, явно удовлетворенный. И также явно изображалось на его смуглом, почти квадратном лице разочарование, если изредка случалось и такое, что отчего-то позабывшийся студент замешкал и долго не отвечал поднятием руки на прозвучавшее в свой черед собственное имя, но хожа все-таки уведомляли что такой-то в классе есть, сидит и не слышит.
Еще примечательное состояло в том, что когда очередь в списке доходила до имени Али, то уважаемый профессор все время, немыслимо как, но умудрялся исковеркать фамилию Али таким образом, что на используемом языке эта фамилия трансформировалась в слово, обозначение какового трактовалось как “бедняк” или “нищий”. Лицо самого Али при этом становилось словно каменным. И таковым оставалось до самого конца занятия, не реагируя ни одним движением мускула на все придирки и угрозы со стороны профессора, невзлюбившего особенно единственного во всем классе студента-соотечественника. Как бы парадоксально не звучало это. Но на каждом занятии господин декан не забывал пригрозить своему “бедняку” соотечественнику непременно завалить на экзамене, на словах шутливо, а по тону, лицу и жестам - серьезно.
-K;rg;z ;;rencileri ;al;;kanlard;r. T;rkler ise tembeldir. - с весьма лестного для класса, состоящего в большинстве своем из кыргызских студентов, наблюдения начал однажды профессор прелюдное объяснение своего категоричного настроя против Али.
Потом он также даже очень справедливо подмечал, что уровень знания языка обучения у родного носителя Али и у других студентов разный, и это еще раз закрепляло обоснованность принятого им решения требовать во время экзаменов больше от Али, чем у других, кыргызских, студентов. “Senden! ” обращался к Али хожа, упрямо избегая называть его по имени, уверяя, что требовать с него на экзамене он будет как со студентов турецких университетов. Потом с прилично гаденькой улыбочкой сообщал всем слушавшим, что уровень требований в университетах его страны несоизмеримо высок, по сравнению с нашим. На это заявление никто в классе не смел что-либо ответить. На занятиях по истории печати в классе журналистов неизменно воцарялась несвойственная его студентам тишина. Только вздох Айдай, девушки с самым высоким показателем по успеваемости, отчетливо разнесся по гробовой тишине горьким сожалением. Декан, конечно, тоже услышал вздох отличницы, и с заметно приподнявшимся настроением продолжил говорить, что вот потому-то экзаменационную работу от Али он будет оценивать по меркам учебных заведений их общей родины.
Общей родины. Не сразу София догадается о тайне, скрытой в этом словосочетании, по причине которой лицо Али приобретало каменное выражение на каждом уроке декана, но заключена она была именно в этом словосочетании, а особенно во слове общая. Ведь ничего общего не могло быть между Али и уважаемым господином деканом, ни чувств, ни мыслей, ни идеологических воззрений. Ни тем более родины. София поняла это, когда узнала, что ее Али ведь оказывается и вовсе не турок, а курд. А поняв это однажды, она уже навсегда невзлюбила уроки по новейшей истории печати.
Ситуация с деканом лишь усугубилась после одного не очень приятного инцидента, случившегося во время занятия. В тот день уважаемый профессор по уже привычному и не вызывающем ошеломленное волнение руслу повел свое наставление против всех уроженцев земли, отстоящей на западе. Но на этом уроке хожа к числу традиционных врагов добавил так и тех, чье племя владычествовало на огромных просторах восточнее. И оттого ли, что хожа задел Софию за больное место, но вдруг, вскочив, словно ужаленная, она протестующе заявила:
-Ama siz yanl;; d;;;n;yorsunuz!
По безгласному классу журналистов прокатился тревожный ропот. Только тогда София осознала, что стоит, одна-одинокая среди многих, а впереди надвигается, подобно грозовой туче, декан. Но в первые несколько секунд профессор даже не мог пошевелиться от потрясения. Застыв с победоносно вздернутой указательным пальцем к верху рукой, декан сначала поворачивал голову, так медленно, словно ее основание, еле заметная из-под белого воротничка идеально выглаженной рубашки, шея, отсырела и заржавела, и этому криповому движению катастрофически не хватало звуков интершума в виде протяжного скрипа: “Скрии-иии-иип”. Когда шея наконец повернулась, и лицо декана настигло Софию, он медленно открыл рот:
-Sen ne dedin? - тихим до непривычности, почти до писка, голосом спросил декан.
Глаза, поймавшие Софию в оправу прямоугольных очков, казалось, будто булькали под стеклышками кипящими белками, да еще появилась невидимая прежде резкая линия во смуглом лице, прорезавшую теперь натянутую в напряжении щеку от высокого виска до подбородка. Но все остальное в нем замерло. Бесконечно долго тянется минута, прежде чем замерший декан возвращается в строй живых. И гремит громом свирепейший голос, и летят в сторону Софии беспощадные капли кипящей слюны:
-Sen ne dedin?!! - проревел он.
Дрогнув всем телом, София торопливо повторяет:
-Siz yanl;; d;;;n;yorsunuz dedim! - на сей раз ее голос звучит не столь уверенно.
Уловив чутким слухом дрожь в голосе осмелившейся было взбунтоваться, декан снова оказался способным воспрять духом. Все в том же согнувшемся положении, в каком он застыл и видимо не мог обратно выпрямиться, он поворачивается к ней уже всем корпусом и на неслышных, мелких шагах прокрадывается к ней поближе, пока не став возле нее самой с таким же тихим, готовящим западню голосом не просипит:
-Bak bakal;m, o zaman sen anlat ben yanl;; d;;;n;yorsam.
Но София не в силах раскрыть рта.
-“Что я сделала?!” - в панике настигают ее мысли, не понимая, что она здесь делает, в классе, одна, стоя на ногах против опасно нависшим над ней, согнувшись, деканом.
-Haydi, anlat! ;abuk!
Ничего другого как подчиниться не остается и вяло мямлит София что-то о невозможности сравнения прошлого ее страны с прошлым колонизированных стран, и что-то еще в том же духе. Но все то возмущающее, клеветническое, что было в каждом слове профессора, глаголившим о терроре восточно-западных узурпаторов над ее народом, в жестокой эксплуатации колонизаторов отшвырнувших кыргызов на сотни лет от цивилизации, о том, что эти вот враги на многие годы поглотили историю, традиции, религию их, и забрали даже родной язык, тем самым уничтожив последнее от оплота национальной идентичности, куда-то испарилось, когда до нее снизошла милость и ей дали право говорить; София растеряла все жесткие аргументы против нападков декана, которые в избытке накопились за весь семестр курса. К ужасу сложившегося против нее положения, она не могла вспомнить, точнее помнила, но выразить мучившее ее чувство чего-то абсолютно ложного в призывающих ко вражде словах профессора, на тот момент, оказалась бессильна.
Не выдержав, беспомощно оглядывается она, в надежде найти поддержку, назад, туда, где на своем месте позади нее сидит Али. Но он даже не смотрит на нее, уперевшись не моргающим взглядом в тетрадь на столике. У Софии в груди больно сжимается, преданное, сердце. Она отводит взгляд от сгорбившейся фигуры Али к другим, но и все остальные так же отводят от ее умоляющего взгляда глаза. Только в восхищенном взгляде юного либерала-атеиста София со стыдом находит одобрение, да и в узких глазах еще другого одногруппника, одного из самых едких дебатеров, зажглись какие-то недобрые огоньки, когда их взгляды пересеклись. “Так тебе и надо!” озлобленно хихикали глаза дебатера.
Она рухнула на стул, когда удовлетворенный ее позорным поражением хожа мрачно хмыкнул и наконец позволил ей обратно сесть. Урок продолжился. Во весь остаток занятий Софию подавляло желание провалиться сквозь землю на своем стуле и больше никогда не выходить на поверхность. Но выходка Софии оживила класс и тут и там послышались голоса студентов. Говорил преимущественно узкоглазый дебатер, недобро поблескивая глазами. Он все подтверждал и поддакивал хожа, который вдруг изменил своей привычке расхаживать по классу и осел на учительском стуле, продолжая говорить до конца урока оттуда. Даже извечно молчавший на уроках декана Али вдруг ко всеобщей неожиданности подал голос, и твердым и уверенным тоном начал поправлять некоторые неточности в датах и связанных с ними вычислениях, какие, как оказалось, допускал в летоисчислении исторических событий ставший в некотором образе смирным профессор. Софии приятно было думать, что это Али таким образом мстит хожа за нее, но он начал действовать слишком поздно. В нужный момент Али, (ее Али!), оставил ее одну, и София еще не могла простить ему обиды.
После конца занятия она самой первой выскочила из класса, и не дав Али догнать себя умчалась домой по другой, отличной от привычного пути, дорогой. И пусть этот день первого, (и, уповаем на то, последнего), конфликта с представительством высшей власти университета София признавала поражением, однако после этого дня декан больше ни разу не заикнулся о западе, евреях или о каких-либо других врагах их, как им внушалось, общего народа. Хотя надо признаться иногда несчастный декан не мог все-таки удержаться и не заметить в ходе урока, вскользь, о новых прегрешениях запада, но, с происшествием пресловутого случая, упоминал он о врагах только непременно обратившись к Софии и едко протявкнув ей “Senin Bat;n!” , “Ya sen sevdi;in Bat;l;ar;n!” и т.д. и т.п.
Конечно, не все уроки были похожи на историю печати. На некоторые занятия София даже ходила с большим удовольствием. Особенно ей нравились уроки, связанные с социальной психологией и исследованиями в этой сфере, какие вела их собственный куратор Мерьем хожа. Очень скоро София буквально влюбилась в куратора, всегда доброжелательную и, как хожа сама часто любила выражаться на своих уроках, обладавшую высоким уровнем эмпатии. По крайней мере по мнению своей ученицы. Было и много других преподавателей, к каким с трепетным почтением и той самой “влюбленностью” относилась тихоня-студентка. У них, как в последствии решила девушка, главным отличием в методе преподавания по отношению к методам, какими орудовал декан и немногие другие из профессорского состава, было то, что они пользовались пропагандой третьего вида сложности.
Если следует внести некоторые прояснения в эту, к сожалению, не знакомую на уровне обширных масс теорию, то уточним, что теория пропаганды одна из тех немногих теорий, сохранившихся в памяти Софии после курса по теориям коммуникаций, и она гласит, что пропаганда бывает разных сложностей, и оттого именуется черной, серой и белой.
Виды пропаганды
Types of Propaganda
Propaganda T;rleri
БЕЛАЯ СЕРАЯ ЧЕРНАЯ
WHITE GREY BLACK
BEYAZ GR; S;YAH
Черной обозначают откровенную, жесткую пропаганду, белой же скрытую, а серой, по логике, промежуточного давления. Из опытов же одного американского ученого по наукам коммуникации, проводившем исследования с солдатами посредством показа фильмов разных видов пропаганды, (черной, серой и белой), вытекало, что на малообразованных невежд лучше воздействовала откровенная черная пропаганда. Людям же более сведущим рекомендовалось давать информацию со многих источников, содержавших даже мнения, противные самой цели пропаганды. Упомянув же об аргументах противостоящих сил, сразу же сокрушить их, и этим самым продвигать свою идею в мозги более сведущих жертв белой пропаганды. Запомнить все эти виды Софии удалось с помощью примера, какой всплывал у нее в мыслях на лекции о видах пропаганды. Декан принимает их за дурачков, и потому пользуется черной пропагандой, заботливо подкармливая их байками о врагах. А Мерьем хожа и ей подобные, любимые хожа, более лестного мнения об интеллектуальных способностях своих студентов, вот и руководствуются правилами ведения белой пропаганды.
Самым же забавным в этом отношении казалось Софии то, что той же откровенной черной пропагандой грешил более всего еще и другой профессор, из кыргызских, агай , который на своих занятиях, однако же, продвигал прямо противоположные идеи о демократическом идеале западных стран, правах сексуальных меньшинств, свободе прессы и тому подобным свободам. Агай был из того еще числа первых журналистов, выращенных на конференциях и бесплатных курсах, где еще и подают сытный кофе брейк, (невиданная для постсоветских стран роскошь!), и организация которых принадлежала тому самому Западу. Но в глазах Софии наличие в одном и том же факультете столь противоречиво зревших профессоров не преграждало успех в работе преподавательского состава, а напротив, способствовало воцарению в атмосфере факультета коммуникаций гармонии противоборствующих сил в конечном балансе. На этих принципах и должны были сооружаться результаты деятельности их будущей профессии. Жалко только, что в мире за стенами университета, враждующие силы не находили такого же баланса в отражении реальных СМИ. Скоро же Софии станет ясно, что даже мир в самих стенах факультета отнюдь не столь сбалансированный, как ей казалось первоначально.
Вспоминая о промежуточной разновидности пропаганды, мягко именуемой Серой, то, поразмыслив немного, среди профессоров Софии можно было найти и таких, которые пользовались также и ею. К таким профессорам и относилась ученая чета, муж с женой по звучной фамилии Шимшек.
За высокие требования и низкие баллы на экзаменах никто из студентов особенно не жаловал супругов, но и роптать на Шимшеков слишком сильно никому не приходило в голову; требования у супругов-преподавателей были высокими. Но и отдача на занятиях было соответствующая. Особенно в этом отношении проявила себя ответственной до педантичности госпожа Шимшек. Рядом со своим крупным, на вид даже внушающим наличие неотесанной сущности мужем, госпожа Шимшек напоминала прелестную фарфоровую статуэтку с волнами раскинувшихся по хрупким плечиками мелких кудряшек. И если с преподавательницей у Софии ассоциировался образ статуэтки, то проводивший у их класса лекции по теориям коммуникаций господин Шимшек произвел самое противоположное впечатление.
На первое занятие профессор припоздал, но заведомо подослал свою ассистентку подготовить аудиторию к началу лекции. Других профессоров на занятиях не сопровождали ассистенты, а с Шимшеком иногда ходили даже не один, а два ассистента. Что сразу же вызывало у всех слушателей лекции глубокое почтение, даже если они, как вечно спящая София, не слишком догадывались, что профессор доктор Шимшек первый из претендентов на должность декана. Но об этом действительно было трудно судить, основываясь на одной внешности и манере. А судя по ним Шимшек больше схож был с боксером в отставке, тем самым, который получил травму в самом взлете своей обещавшейся блестящими надеждами спортивной карьеры, и теперь уж только в качестве тренера воспитывает новых звезд травмоопасного поприща. София поняла это с первого занятия, когда пришедший с замечательным опозданием профессор, тяжелой, раскачивающейся походкой взошел на кафедру и первым же делом оглушил не желавшую угомониться аудиторию громогласным ударом тяжелого кулака по деревянному столику кафедры. Все взоры тут же обратились к профессору, уста смолкли, а уши приготовились услышать, как грубоватым голосом профессор изложит в столь же грубоватых, не резких, но просторечных словах свою прямую, но громогласную волю.
У госпожи Шимшек, на вид столь маленькой и нежной, форма изъявления своей воли диаметрально отличалось мужниной. Никогда, например не обратилась бы она ко своему студенту “sen”, только вежливое и отдаляющее по иерархии “siz” могли снизойти с ее тоненьких уст. Шимшек супруг же со всем и с каждым братался по-простому, и своей грубоватой, жесткой манерой любим был студентами гораздо более супруги, которая пусть не позволила бы себе ни раз грубости, но достаточно изливалось из ее нервного, маленького тельца колкостей и дегтя другими, обходным путями. За всю лекцию нельзя было приметить, чтобы господин Шимшек хоть раз сошел со своего трона за кафедрой, за исключением промежутков меж парами, во время которых он на удивление быстро смывался покурить и нередко возвращался с небольшим опозданием. Но вместе с тем приучив своих ассистентов приходить неизменно вовремя. На уроках госпожи Шимшек о переменах студентом предлагалось забыть, о существовании их вовсе не упоминалось, как будто о чем-то очень скверном. Бывало, что все четыре часа кряду томились несчастные журналисты под гнетом маленькой Шимшек и никто не осмеливался даже намекнуть на то, что было бы неплохо минуты на пять развеяться и прогуляться. Госпожу никак не угомонить, не сядет ни разу и суетливыми шагами безостановочных ножек обойдет по аудитории кругов 30, но несмотря на безостановочное движение заметит все, ни одна мелочь или ошибка не ускользнут от зоркого глаза ястребиных ее глаз.
По мнению абсолютного большинства академического общества было уж лучше пережить минуты угрозы быть побитым широколапыми кулаками Шимшека, чем стать врагом мстительной жены. Ведь за страшной минутой кипения от ярости, больше для виду, для сохранения, так сказать, порядка среди неугомонных студентов-первошей, хожа Шимшек тут же расходился своим добродушным смехом, и дружелюбно подмигивал затрясшемуся студентику, который по незнанию мог бы и случайно испугаться. Когда же если какому-нибудь невезунчику случалось разозлить госпожу Шимшек, то с того мига как в ястребиных глазах загорался огонь молний не отставала она от обидчика, покуда не выжмет из него все соки. Проделывала она это жестоко закидав провинившегося перед ней заданиями по статьям в студенческую газету, съемкам сюжетов для телевидения, тоже университетского, или отправляла на рабское услужение у университетского радио. И выполняться все обязывалось в самых срочных сроках, и если такого не происходило, то такая оплошность зазевавшемуся не прощалось. Госпожа Шимшек беспощадно раздавливала не расторопных студентов-будущих журналистов, тщательно записывая все задолженные статьи и сюжеты в свой блокнотик и обращая процесс учебы в настоящую долговую яму, где долг за долгом вырастал список не опубликованных работ.
Только фантастичным образом подобная же несчастная участь обошла стороной Софию, заторможенную, как сказали бы злые языки, во многих отношениях. Но бьющей фонтаном деятельности Шимшек было скучно останавливать внимание свое на сонной и вялой студентке, выделяющейся на фоне остальных лишь пепельной копной пышной прически, и взор ястребиных глаз щадяще обходил ее, загрузив лишь парочкой статеек для газеты. Одна из Софииных работ, впрочем, заслужило внимание строгого профессора, было ли тому причиной оригинальный язык изложения статьи, или актуальность рассматриваемой в ней проблемы. Заполненная студентами с разных параллельных отделов факультета, аудитория оживилась по прочтению Софииной статьи. Публика студентов одобрила статью, смехом и удивленными возгласами, а хожа загадочно улыбнулась, даже не выдвинув по профессиональной привычке критичных замечаний. Заместо этого она быстро что-то чиркнула в маленьком блокнотике, который всегда был при ней. С того самого дня София неожиданным образом вошла в число студентов-журналистов, вызываемых к редакции студенческой газеты, где Шимшек заведовала в качестве главного редактора.
Знакомство с молодым и вежливым помощником редактора и его поручения по делам газеты как будто разбавили монотонную тоску в жизни. Организация нескольких интервью и даже одного уличного опроса вызвали поначалу много волнения и переживаний, но долгожданная публикация все оставалось недостижимой. Преградой послужило то самое, что и выдвинуло Софию из ряда посредственности: оригинальный язык изложения. Напрасны были все старания молодого редактора вежливо вдолбить в белобрысую головку студентки, как следует писать по формату их газеты, даже по выведенным тропам готовых шаблонов языка изложения для газеты Софиина писанина все равно извертывалась и умудрялась вытворять такое, отчего смех слушающих ее работы неизменно будил заснувшую наполовину аудиторию, а Шимшек хожа все также оставляла ее статьи без комментариев. Это беспокойная по ремеслу своему натура из беспощадного ястреба, как по волшебству, обращалась в маленькую и почти даже чуткую женщину, только очередь читать свои работы доходила до робкой и молчаливой Софии, сидящей поодаль всех. Сквозь смех ребят однажды до Софии все же дошло едкое замечание одной студентки, рослой однокурсницы и по совместительству лучшей подруги белокожей Алымкан:
-Bu haber de;il. - сказала она так, как будто выплюнула.
-Neden? - с жалобностью в вопросе обратилась София, но не к сделавшей замечание однокурснице, а к самой Шимшек.
В огромных черных глазах ястреба мелькнула жалость, но профессор снова промолчала, лишь мягко улыбнувшись. Впервые, возможно, Шимшек решила изменить профессиональному долгу и упорно продолжила воздерживаться от какой-либо критики по адресу ее слишком чуткой ученицы. София про себя гадала, оттого ли Шимшек молчит, что не знает, что сказать, или просто не считает что-либо говорить необходимым? Кто может знать, вдруг хожа уже определила в ней человека, совершенно не способного к журналистской деятельности и не видит надобности тратить энергию и нервы на такую безнадежность, какую представляла из себя София. Подобные размышления омрачали, но не унимали пробудившегося в девушке журналистского пыла. Снова в ней работал принцип упрямства, и она продолжала писать и брать интервью, во чтобы то ни стало решив доказать им всем, и прежде всего самой себе, что и она, хрупкая и тихая София, настоящая журналистка. Наконец ей и предоставился случай доказать свою принадлежность к самой свободной деятельности в мире. На один из запросов на интервью Софии ответили. Ответ поступил из Израиля.
В день, когда это произошло, София читала поступивший на электронную почту ответ из самой передовой больницы Израиля, (что в свою очередь означало из самой передовой больницы и всего мира), и до нее ни с первого и ни со второго раза не дошло, что она получила добро на просьбу об интервью с одним из специалистов заведения со всемирно известной репутацией. Когда смысл прочитанного в третий раз письма наконец настигает ее, в буре чувств она соскакивает с места, начинает верещать и слабо подпрыгивать в таком восторженном настроении, в каком не пребывала даже когда впервые узнала о своем поступлении в университет. На самом деле отправляя письмо в больницу подобных масштабов, София даже не думала надеяться на положительный ответ к своему запросу.
Тема, какую надеялась разобрать София при помощи специалиста из израильской больницы посвящалась одному удивительному, но уже широко применяемому в развитых странах методу лечения болезней посредством музыки. Найти оригинальную тему для статьи по сути еще даже не пол дела, для настоящего материала нужны достоверные источники и мнение хотя бы одного специалиста. Получив одобрение Шимшек на написание статьи о музыкальной терапии, София столкнулась именно с проблемой нахождения специалистов. Как по невезению, единственный музыкальный терапевт, о котором было известно в их стране, был иностранным специалистом, прилетавшим из Германии, и на момент запроса Софии еще не вернувшимся из родной страны. Уже уверенная, что интересная тема пролетает, София только так, для галочки, чтобы на надвигавшемся уроке убедить госпожу Шимшек, что она использовала все возможности найти подходящего специалиста, девушка загуглила и отправила с просьбой об интервью несколько писем на электронную почту первых трех сайтов, показавшихся по результату поиска.
Самым первым на запрос выплыл вебсайт Израильской больницы, два следующих сайта принадлежали российской больнице и одной, тоже российской, благотворительной организации. Две последние не заставили ждать долго с ответом, где с извинением оповещали, что не могут ничем помочь, дескать у терапевтов нет времени на студенческие газетенки да еще из какой-то богом забытой страны. К большому, если признаться, облегчению Софии, которая и сама не слишком охотно рвалась брать интервью по еще не усвоенному ей дистанционному способу. А о том, что прибудет ответ из всемирно известной больницы, для студенческой газеты из богом забытой страны, Софии не могло прийти и в голову, и скоро она совсем позабыла обо всем этом.
Но это произошло и ответ на письмо пришел как раз за день до надвигавшегося урока у госпожи Шимшек, когда София уже мысленно представляла, как станет объяснять хожа потерянное даром время на не написанную статью. В письме от израильской больницы в несколько кратких предложений вежливо обозначалось согласие на содействие в организации интервью. Вышедший с Софией на связь руководитель отдела медицинского туризма больницы, некий А.К., также спрашивал в письме, в чем заключается цель интервью и какие по ходу его затронутся темы. Проделав еще пару кругов благодарственного танца высшим силам, София останавливается и призадумавшись на несколько минут над тем, стоит ли сначала показать письмо с Израиля Шимшек хожа, все-таки решает уведомить ее завтра, на уроке, и ловкими пальчиками начинает набирать по клавиатуре сенсорного экрана ответ на письмо. На следующий же день она с воодушевлением пересказывала историю о не прилетевшем еще из Германии единственном в их стране музыкальным терапевте, и о трех письмах, заставив всех в аудитории присутствующих в удивлении застыть над концом истории с письмами, где неожиданно прилетел ответ из больницы в Израиле.
-;;te! - тихо, но выразительно произносит Шимшек, указав рукой, поднесенной ладонью вверх, студентам на Софию.
И этот мягкий голос, и этот жест рукой хожа заставляют девушку горделиво зардеться. И с еще большим азартом она быстро делится с хожа и одногруппниками данными о самой больнице, на которую тут же, по получению письма, стала “рыть” информацию все в той же глобальной сети. Это снова получается история, а для Софии всласть рассказывать их. И потому с довольством подмечает она, как испуганно охают там, и тревожно моргают здесь, проявляя на передних рядах обратную реакцию, стоило ей только им рассказать, что больница является реабилитационной и проходят в ней лечение пациенты со всего мира, среди которых много знаменитостей, но, и самое главное София сообщила в конце, больница также проводит бесплатную реабилитацию всех раненных военных израильской армии. Даже сидящие на самых дальних рядах проявляют внимание, когда речь заходит об израильских военных, и наклонившись низко слушают, заострив уши. Среди “задних” София замечает, как весело загораются черные глаза слушающего ее Али. София отводит взгляд с него на присевшую на угол парты нижнего ряда амфитеатра профессора. На лице Шимшек еще сохранилось, мягко, сияние одобряющей улыбки, но огромные глаза задумчиво опустились вниз, а нахмурившиеся брови обозначили на маленьком лбу несколько зигзагов морщин. Что-то в этом выражении лица обеспокоило Софию, но сойдя с кафедры и возвратившись на свое место, рядом с Али, София села и тут же позабыла обо всех беспокойствах.
Весь конец недели проходит в непрестанных забежках после занятий в редакторскую газеты, куда направила Шимшек свою студентку со взрывоопасным материалом. Глаза молодого заместителя редактора, то есть помощника Шимшек, сразу же загораются счастливыми светлячками и, сначала осторожно и опасливо, удостоверившись, что намечающееся дело по устройству интервью с израильским врачом идет по согласию и руководству главного редактора госпожи Шимшек, помощник ее взялся помогать Софии советами по обустройству интервью и корректировать составленные ей к интервью вопросы. Но сначала он убедительно настоял на том, чтобы София вновь навела дополнительные справки о данном учреждении. Особенно обеспокоил и одновременно обрадовал помощника редактора момент, связанный с израильскими военными. Потому уйму времени ушло на изучение от самого сайта больницы до самой системы здравоохранения Израиля, во все время которого переписка с представителем больницы, всегда вежливым А.К., продолжалась беспрерывно, и София с замирающим сердцем ожидала наступления понедельника. На понедельник, по обоюдному согласию обеих сторон, А.К. назначил день проведения интервью.
***
Да пребудет с нами вай-фай.
Софии помнилось как в прошлом году ей удалось пережить одну довольно болезненную неделю. Возвращаясь с выходных в родительском доме, где проводила выходные, София уже на сиденье третьего по счету автобуса, на каких, с пересадками, приходилось добираться по дороге от родного города до столицы, и потом до студенческого кампуса, не менее трех часов в пути, София вдруг обнаружила, что забыла телефон дома. Преодолевать все три часа езды обратно за телефоном не предоставлялось возможным. Тем же вечером позвонив по прибытию домой с одолженного у соседки по комнате телефона, предположение Софии подтвердилось. Отец с легким укором в добродушном голосе сказал, что сотовый телефон благополучно позабыт ею дома. Выдохнув в облегчении с одной стороны, потому как телефон по крайней мере не был потерян, с другой же стороны София с трудом представляла себе, как прожить целую неделю в далеке от гаджета, являющегося в представлении каждого представителя поколения цифры незаменимым продолжением самого себя. Отсутствие смартфона подобно было даже не потере друга, а противоестественному удалению родной конечности, будь то рука или нога. Но болезненные ощущения постоянной нехватки чего-то такого, что по привычке ищет ладонь, занырнув в карман или, только пробудившись ото сна, пройдясь первым делом ощупью по столу, у изголовья кровати, все прошло где-то к середине недели и София даже почувствовала себя лучше, свободнее, заметив, что ей больше не так-то необходимо заглядывать поминутно в плоский черный краешек гладкого стекла, легко умеющего иногда заменить собой весь мир, и всю жизнь.
По окончанию страшной недели вдали от телефона больше даже чем родителям или братишке София обрадовалась воссоединению с оставленным гаджетом. Но помня о том славном чувстве свободы и даже некого превосходства над всеми, когда, бывало, в троллейбусе она замечала себя единственной пассажиркой, сидящей, не уткнувшись носом в телефон, и учтя все возвращенные в библиотеку раньше срока книги, чтением которых занималось освободившееся в отсутствии телефона время, София решительно настроилась устроить телефону бунт, измену, и в тот же день покончила со всеми связями с интернет-тарифом. Этаким образом и вышло, что вне стен университета или родительского дома Соф училась обходиться без вай-фая. Без вай-фая в жизни был и день, назначенный у юной журналистки на интервью с музыкальным терапевтом из Израиля.
Под благонравным предлогом подготовки к интервью, София смягчила себе совесть, чтобы с радостью проспать часы, положенные быть на уроке по истории печати у декана. Несмотря на здоровый, крепкий сон, проснулась девушка полу убитой, почти больной. Давление черепной коробки на мозг, какое бывает при слишком долгом сне. Но мучило ее какое-то неприятное чувство, в чреслах дрожала легкая слабость, а умываясь она увидела в зеркале над умывальником горевший на щеках болезненный румянец. Волнение перед предстоящим интервью за ночь куда-то ушло. Необъятное безразличие охватило собой все существо, и Софии вдруг ужасно захотелось не выходить из дому никуда. Тогда-то упомянулось ею с негодованием на собственную принципиальность запрет на интернет в доме. Когда, бывало, возникала срочная необходимость подключения к мировой паутине, София пользовалось щедротами бывших дома Кошечки и Нимфы, делившихся с ней по просьбе вай-фаем. Но сейчас обе спешили на занятия, потому что вышло так, что и они, заодно с Софией, проспали первый урок, но, в отличии от последней, у них на то не было хорошего предлога. Соседки поспешно собирались успеть хотя бы на вторую пару. В любом случае просить помощи и вай-фая у укутанных студенток университета Б казалось не слишком успешной идеей, если студентки эти уже знают, что помощь их употребится при организации интервью с евреями.
София и раньше подозревала, что соседкам не слишком понятно будет с чего это она решила брать интервью у них. Приметившие еще вечером с какой суетливой волнительностью готовит София свой убор на завтра, сначала ничего не упускающая из виду Кошечка, а потом и Нимфа, стали любопытствовать обе подруги-мусульманки куда же собирается надеть их Софи с такой тщательностью выглаженную новую блузку. Неловко корявясь, словно признаваясь в чем-то неблагочестивом, София тихо промямлила, что, дескать, будет интервью по видео звонку с врачом, музыкальным терапевтом, из Израиля. Кошечка, слишком нежно полюбившая Софию, постаралась скрыть свое недоумение, и словно бы разрешая ей, любимице, якшаться с яхудишками, с неестественным слишком смехом пропела:
-Ах, да! Вы, журналисты, вам же можно! Даже с ними...
И резко замолкнув, Кошечка больше не стала слишком приставать с расспросами, к большому облегчению Софии. Они обе, впрочем, были всегда такими. Обе слишком дорожили своим личным пространством и не слишком утруждали друг друга чрезмерным вниманием, всегда сторонясь того, чтобы ненароком навязать кому-то свое общество. Каждая приходила к другой, когда нуждалась в друге, и всегда встречала искреннее участие. Но даже обыкновенные разговоры на будничные темы отсутствовали в завязавшихся между двумя сроднившимися отношениях. Они предпочитали сидеть вместе в полной тишине, каждая за чтением какой-то книги, а потом обсудить ее; фильмы смотрели они также, слишком сосредоточенно на самом сюжете, чтобы по ходу фильма еще и переговариваться. Обе они были чаще в себе, чтобы отвлекаться на внешние раздражители, обе понимали эту общую меж ними слабость и были рады, что понимают друг друга.
Отношения между Софией и Нимфой тоже сложились в приятное сосуществование в одном помещении, хотя и не заключали той общности, какая была в дружбе Софии и Кошечки. Нимфа была благодарна Софии за заступничество ее перед Жабой, и для нее также не было ничего лучше, как углублять знания и готовиться к экзаменам в полной тишине, какую обеспечивало соседство с двумя другими квартирантками. Но реакция Нимфы на весть о том, с кем собирается София проводить интервью для их газеты, оказалась куда менее сдержанной, чем даже у проходившей магистратуру в теологии Кошечки.
-Кимге? - сначала удивленно переспросила она, решив, что расслышала, услышав слово ”Yahudi ”.
Но София отчетливо повторила, что будет брать интервью у еврейского врача, музыкального терапевта. Правда необычная специализация врача как-то ускользнула от внимания Нимфы, и она только, неприязненно ухмыльнувшись, уточнила:
-Мусульмандар душманы болгондордонбу аласын интервьюну?
-Ооба. - стараясь как более непринужденно ответить кивнула София.
И быстро ускользнула от помрачневшей, как туча, Нимфы на кухню, боясь, что та могла уже позабыть об их дружбе. Мысль обратиться с просьбами к Жабе была даже несмешна, и никак, конечно, не могла залететь в голову. Потому, скрепив силы, Софии ничего не оставалось, как выйти из дому, и, следуя первоначальному плану, засесть в близлежащей кафешке со свободным вай-фаем, где планировала провести интервью с Нимфиными “врагами".
Кафе, примеченное Софией еще давеча, лежало как раз посередине между арендуемой квартирой и парадной аркой университетского кампуса. Кафе было турецким, как и большинство окружающих кампус заведений. Попавший в этот окраинный район города турист мог бы справедливо именовать его турецким чайнатауном, ибо микрорайон был богат не только на различные заведения, преимущественно кафе и магазины, с вывесками и афишами на турецком языке, но и значительное количество горожан, живших в нем, составляли турки. Не только студенты, но и мигрировавшие целыми семьями, и не в одном поколении, люди, стягиваемые все к растущему и процветающему району деятельностью университета. Частым явлением были также межнациональные браки между турецкими мужчинами и кыргызскими женщинами, и почти никогда не наоборот. За подобной тенденцией стояла уже довольна серьезная, но предпочитаемая всеми избегаться проблема демографического неравновесия между преобладающими в числе женщинами и отстающими от них мужчинами кыргызской национальности в пределах страны.
Готовя однажды материал для домашнего задания, Софии довелось изучать статистические данные о демографических колебаниях в целом населения страны, и данные несказанно удивили ее. Да, гипотеза о том, что женщин в стране больше, чем мужчин, подтверждалась данными. Но только касательно старшего поколения, что обусловливалось большей смертностью у мужчин, по культурным и другим соображением ведущим менее здоровый образ жизни нежели женщины. Среди же молодого населения и людей среднего возраста данные имели совершенно обратные показатели. Парней, как выяснялось, если верить цифрам, было не меньше, а больше, чем девушек. Но в действительности заполоняли город в основном женщины и девушки кыргызски, потому как данные уже других опросов говорили о том, что бич современного мира под названием эмиграция до сих пор предпочтительно отнимала у нуждающихся граждан развивающихся стран более выносливых к рабскому труду сыновей.
Предаваясь размышлениям о демографических проблемах народа, София сидит за столиком турецкой кафешки. Столик в углу, поодаль от многолюдного центра и близ окон, чтобы солнечный свет выгодно освящал ее лицо и уже успевшую заметно удлиниться густую, пепельно-белую косу. До пробного звонка от А.К. из Израиля остается почти полчаса, и София неспешно помешивает чайной ложкой свое кофе. В зал входит очередная семейная чета, возглавляемая мужем турком, позади которого идет, неся ребенка и поклажу в руках, жена кыргызска. Женщина, только удается ей освободиться от тяжелой сумки, опустив ее на один из стульев, удаляется вместе с ребенком, видимо в уборную. Муж же ее, наглядно не глядевший даже в ту сторону, где сидит София, жадно пользуется улученным моментом отсутствия бдительной супруги, и не спускает с Софии хищного взгляда черных глаз. Но, по неожиданному возвращению назад жены, тут же прячет от Софии глаза в окошко. София понимает, почему женщина показалась ей ступавшей за мужем тенью, не накрашенная, до безразличия вымотанная, она все-таки успевает поймать направление ветреных глаз, и взглядывая следом за ними впервые встречается глазами с Софией. Брови ее хмурятся сильнее, но она лишь, тяжело переступая ногами, подходит к своему стулу с большой сумкой, машинально порывшись в сумке достает оттуда большую пачку с влажными салфетками, и, бросив мужу напоследок утомленный взгляд, выходит из зала. Муж же, как ни в чем не бывало, бросается снова пожирать глазами Софию, молоденькую и со свежими щечками, убедившись, что шаги удалявшейся жены за дверью утихли.
Девушка возмутилась бы поведением мужа и посочувствовала в женской солидарности усталой жене, но внезапный сигнал напоминалки с телефона оповещает, что остававшегося получаса до пробного звонка с Израиля уже как не бывало. Быстро оглядев вид своего лица и прически в переднюю камеру, София с напряжением вглядывается в яркий дисплей телефона, где с минуту на минуту должен будет поступить звонок. И ровно в назначенный час на экране всплывает окошко с фотографией смуглого мужчины с крупными чертами лица. С бешено застучавшим сердцем София водит пальчиком по экрану, принимая звонок. В тот же миг мужчина с крупными чертами собственной персоной возникает перед ней.
Голос А.К. приятно поражает приятным тенором и четкой дикцией безукоризненного русского произношения. Не проходит минуты, как, подарив ослепительную улыбку, организатор первого в жизни Софии международного интервью заканчивает пробный звонок. Еще пребывая в каком-то счастливом трансе после произведенного А.К. впечатления, София не сразу понимает, откуда появилась стоящая перед ней, сердито уперев руки в талию, девушка и с кем она разговаривает. Когда же до нее доходит, что это официантка, и обращается она именно к ней, София старается вслушаться в ее слова и вместе с постепенным осознанием их удручающего смысла ее словно волной окатывает чувство неловкого смущения. Официантка пытается уяснить, будет ли она еще что-нибудь заказывать помимо чашки давно уже остывшего кофе.
-Понимаете, - смущаясь начинает объяснять София причину своего прибытия, краснее тем сильнее, чем больше сужаются глазки отчего-то сердившейся девушки.
Идея устройства интервью за находящимся под ее обслугой столиком, видимо, совсем не приходится по вкусу официантке, и коротко заявив Софии, что скоро будет пик посещений в кафе, она не оставляет горе журналисту ни одного шанса и препроваживает ее вон из заведения.
-Осталось только пятнадцать минут до назначенного на интервью времени! - в отчаянии восклицает София, выходя из совершенно пустого зала, но официантка лишь воротит высоко поднятый нос, закрывая за ней дверь.
-“Ну вот всегда так со мной, всегда так!” - сетует про себя София, в оставшееся время перебегая дорогу в сторону арки кампуса.
За аркой белеет возвышенными куполами университетская мечеть, а за, ней, София знает, располагается здание факультета теологии, и это самый ближний факультет по дороге от парадного входа. Туда она и бежит, сломя голову, в надежде найти под покровом здания факультета теологии покойное место со свободным вай-фаем. Беспрерывно осуждая себя по дороге за безалаберность, София проходит через автоматически раскрывшиеся перед ней кристально чистые стеклянные двери вовнутрь здания теологии, и делает вердикт, что жизнь ее прошла совершенно бесполезно раз она так и не научилась подключать телефон к пакету интернета посредством набора кода. Так всегда делала для нее прежде Аиша. А в университете лучшей подруги нет, и все приходится учиться делать самостоятельно!
Молниеносно взмахнув магнитной картой над преградившими путь ограждениями, София следующим шагом тут же выдает себя в том, что впервые входит в эти пространства кампуса. Безрезультатно! Она топает на месте перед следующими автоматическими дверьми, не желающими открыться. Вышедший на беспомощные крики Софии из охранной будки охранник провожает ее с учтивой улыбкой к скромно притаившейся с боку обыкновенной двери, которую София не замечает с первого разу. Быстро поблагодарив его, София бежит дальше. На миг скорое дыхание замирает в восхищении перед представшим взору тихому уголку внутреннего садика, спрятавшегося прямо внутри здания. Пронзительный звонок о наступившей перемене возвращает ее к действительности. Звонок звучит совсем как в школе! Болезненное воспоминание. Снова охватывает Софию чувство, что она здесь чужачка, и она съеживается в страхе, что вдруг ее за это и отсюда выпроводят, нее дав завершить интервью. Чужачку самым очевидным образом выдает не покрытая платком, да еще и совершенно белокурая, голова, когда Софию окружает толпа только вышедших с занятий укутанных студенток. Отметив, что все появившиеся студентки спускаются с лестницы со второго этажа, София бежит через садик, пересекая его благодатную прохладу под тенями раскидистых деревьев, снова переходит из-под открытого неба в стены, перелетает ступеньки, и, достигнув наконец второго этажа, не задумываясь заворачивает в коридор. Предположение оправдывается, в коридоре протягивается длинный ряд пронумерованных, одинаковых дверей. Отдел для учебных классов.
Раскрывая одну за другой, только за третьей по порядку из дверей обнаруживается пустой класс. Глянув на часы, София облегченно опускается на один из стульев перед партой. До начала интервью в запасе остается еще целых десять минут. Распалившись от зноя и бега, София, отдуваясь и обмахивая себя блокнотом для записей, старается привести себя в приличный вид. Второй звонок А.К. поступает также безупречно минута в минуту по оговоренному времени. На сей раз на экране рядом с улыбающимся смуглым лицом первого возникает другое, такое же смуглое, чернобровое, но с более мягкими чертами. Сидящие располагаются за письменным столом с аппаратурой в виде напоминающей спутниковые тарелки небольшой черной антенной, какой она не видела раньше, и явственно кричащими на заднем фоне полотнами на всю стену. В первом София признает собственный герб больницы, а второй, с распростёртой звездой Давида в центре, конечно же флаг Израиля. Что-то в виде этой звезды ужасает Софию, и отчего вспомнился ей бродивший среди студентов слух об одном хожа, поклявшемся какому-то студенту собственноручно его пристрелить. Студент, говорили, не слишком лестно отозвался о президенте государства, обеспечивавшего бюджетное обучение и все расходы университета Б, в общем, проявил бессовестную неблагодарность, чем и вызвал справедливый гнев учителя. Размышляя о вероятности того, насколько возможно, чтобы у преподавателя, и в стенах учебного заведения, особенно теологического факультета, могло бы оказаться огнестрельное оружие, София с тревогой замечает вместе с тем, что улыбавшиеся поначалу смуглые лица ее еврейских друзей тоже отчего нахмурились.
-София, София! - то и дело повторяет ее имя А.К. - София, София! Вам меня слышно?!
Софии прекрасно и слышно, и видно, но, очевидно, нельзя было сказать того же самого и о них. А. К. жалуется на плохую картинку, а беда, которая не приходит одна, застучала и с другой стороны экрана. Дверь в класс распахивается, и София вздрагивает, как пойманный с поличным. Внутрь входят две весело переговаривающиеся студентки с портфелями, и удивленно замолкают при виде белобрысой Софии.
-Ой! У вас что, урок?! - болезненно поморщившись лицом спрашивает София у вошедших.
Ответ положительный. Сгорая от стыда перед озадаченными евреями и проклиная свое намерение когда-то стать журналистской, София быстро меняет местоположение из постепенно заполняющегося ученицами класса на коридор, отбежав на самый безлюдный и темный угол. Вернув пылающее алым щеки в поле зрения передней камеры, София с болью в сердце замечает, как уж не на шутку хмурятся кустистые черные брови у ее интервьюируемых собеседников. А.К. с холодностью, какой не было раньше в его приятном голосе, напоминает неловкому журналисту об ограниченности их беседы во времени и что господину …, то есть музыкальному терапевту, также скоро нужно будет вернуться на исполнение служебных обязанностей. Рассыпаясь в трепетных извинениях, горемыка-журналист, не теряя более ни минуты, предлагает сразу приступить к вопросам. Заранее скачанная на телефон программа по записи видео-звонков, и прекрасно работавшая, когда София рассудительно решила проверить ее на действенность, теперь же, в самый момент необходимости, отчего-то отказывается заработать и включиться; по этой причине София быстренько и коряво, часто делая сокращения, записывает ответы музыкального терапевта, которые А.К. переводит для Софи с еврейского на русский. Вопрос за вопросом, ответ за ответом, постепенно усмирив разволновавшееся сердце, София привыкает к такту четкого и ясного голоса, каким А.К. делает перевод ответов музыкального терапевта. По ходу интервью появляются шутки, лица на экране снова смягчаются, и София опять верит, что интервью, может быть, получится удачным.
К сожалению, ровный ход интервью длится не более пяти минут.
Из кабинета напротив выходит тяжеловесный хожа, приветливо улыбнувшись Софии проходит мимо. Но потом снова возвращается, и делает это так часто и скоро, что непрестанно заслонявшая экран с двумя, слишком типичной внешности, евреями, и огромной звездой Давида позади них, София при каждом таком входе и выходе из кабинета проявляет гипер подозрительность, рассмотрев подозрительность в обращенных к ней глазах самого хожа. Потому приходится снова, медленными и осторожными шагами, менять расположение, стараясь передвигаться так, чтобы на обращенной к ней камере, открывающей собеседникам по ту сторону экрана только ее лицо, перемещение это осталось бы незаметным. Перейдя оным способом подальше от опасного участка с кабинетом хожа, в глаза Софии бросается дверь с табличкой “Okuma Salonu”. Ограничив внутренний вопль радости счастливой улыбкой, София, кивая и поддакивая на слова отвечающего музыкального терапевта, быстренько проскальзывает за брошенную ей судьбой дверь.
Выясняется, что правила поведения в “Okuma Salonu” кардинально отличаются от тех, к которым привыкла София в своем всегда шумном и громкоголосом факультете. И ей не слишком долго позволяют интервьюировать вслух, с упреком изгнав из обители той же библиотечной тишины. Кустистые брови по ту сторону экрана опять тревожно опускаются к мощным переносицам обоих господ, слишком занятых для подобных игр, какими должны были казаться в их глазах беспрестанные перемещения Софии, и она даже искренне радуется, когда видео связь неожиданно прерывается и картинка с двумя угрюмыми мужчинами потухает. Получив указания у пойманного в коридоре студента, первого встреченного за весь день в факультете теологии мальчика, София быстро спускается в указанном им направлении и находит подвал.
Стоит ли отметить, что в случае проблем со связью нет лучшей идеи, чем искать столь дорогие дополнительные дуги в значке антенны в закрытых под землей подвальных помещениях? Полностью соображая каким бесполезным и возможно даже вредоносным для дела может оказаться решение перенести интервью под нижние слоя атмосферы, София с искренней скорбью в сердце спускается в кантин, не видя для себя другого выхода из сложившегося положения. Глаз обрадовал вид пустых столиков, лишь за одним из которых одиноко устроился какой-то студентик, уже второй мальчик, замеченный во всем факультете. Кажется, все парни здесь баррикадируются в кантине. Еще с большей радостью до ликующего вопля София увидела в крайнем верхнем углу экрана телефона, что у антенны появилось на целые две дуги больше. Полагая что уж тут больше ничто не помешает спокойно продолжить интервью, к девушке снова возвращается энтузиазм, и выдохнув, она смело водит пальчиком по экране в очередной раз принимая запрос на видео звонок с израильского номера.
Но этому интервью не суждено было совершиться по видео-звонку. Стоило только уже даже не сердившимся, но отчаянно недоумевающим интервьюируемым в который уж раз выслушать извинения, и под воистину журналистским напором Софии согласиться продолжать отвечать на вопросы, как несколько минут спустя Софию окружает спустившаяся в кантин небольшая группа студенток теологического. Отчего во всем огромном пустом помещении они выбирают именно столик возле Софии, на это, наверное, уж нельзя найти иного объяснения как высшей воли проведения во что бы то ни стало расстроить планы по проистекавшему интервью.
Находящимся на другом конце света евреям во время звонка становилось еще хуже слышно, когда София надевала наушники. И сейчас, под пристальным взглядом двух пар огромных, черных глаз, Софии не отважилась снова водрузить гарнитуру в уши. И очень скоро в мило щебетавшихся меж собой девушках, всех, как положено в теологическом факультете, до единого укутанных в хиджабы, происходят резкие метаморфозы.
Раз до слуха дружных послушниц доходит похожее на слово языка неверных “Шалом”; в другой раз из разговора загадочной девушки с не менее загадочными ее собеседниками различают они проскользнувшее упоминание об “Иерусалиме”. Проходя за спиной странной девушки, одной из послушниц удается совершенно случайно разглядеть на экране ее телефона изображение вражеского флага с выходящими на передний план двумя подозрительно вражескими физиономиями. По донесению очевидицы каждая из группы утруждает себя тем, что осторожно прокрадывается и выплывает на экране у еврейских интервьюируемых сзади Софии любопытной мордочкой.
Поскольку испытывать терпение А.К. и музыкального терапевта и снова прервать интервью переступило бы любые грани допустимого, София решительно настраивается достоять до конца на своем месте. Терпеливо сносит она вторжение любопытствующих в поле зрения камеры. Поочерёдно убедившись в достоверности своих подозрений, послушницы теологического не смотрят на Софию более по-другому, как на подосланную вражеской стороной белобрысой шпионкой. Если бы не сильные помехи со связью, наметанный взор врача, одной из специальностей которого являлось психотерапевтическое, по ту сторону экрана заметил бы как сильно побледнело вдруг лицо у их юной журналистки. Но София устояла бы даже под угрозой физической расправы. Именно такую обещают метающие гневные молнии глаза, какими вперились в нее послушницы. Страшная злоба дрожит в их разгневанных голосах, каким они громко шепчут о тех врагах, кои управляют миром и наводят его войнами, творят несправедливости против их общего народа... “А она! Предателеьница!”.
Софии в ужасе даже хочется заслонить руками камеру и уберечь своих любезных друзей от страшного мщения не знающих пощады послушниц. Но молитвами последних, или проклятиями, связь снова пропадает и вместе с ней на экране потухают и двое из Иерусалима. Софии тут же приходит текстовое сообщение от А.К.
-“Так продолжаться не может. У господина … (музыкального терапевта) истекает отведенное на интервью свободное время.”
От отчаяния на черные глазах Софии наворачиваются крупные слезы. Вцепившись руками в телефон не сводит она мокрых глаз с танцующих волнами точек печатающего следующее сообщение контактного номер А.К., готовая с благодарностью принять любое решение проявивших уж достаточно долготерпения к ее несостоятельности. Но А.К. пишет:
-“Сделаем так.”
-“Я позвоню Вам.”
-“Интервью продолжится по обыкновенному звонку. Вас это устроит?”
София встрепенулась, вспорхнула со своего стульчика, и сердце ее быстро забилось трепетной птичкой. Слезы благодарности закапали собой экран, пока она дрожащими пальчиками писала:
-“Вы так добры! Как же мне отблагодарить Вас?”
Номер из длинного ряда чисел с непривычным кодом в начале его позвонил, и София спокойно убралась из кантина не беспокоить и дальше распалившихся девушек-послушниц. Выйдя в пустой коридор, София видит в его конце пускающее внутрь солнечный свет окно. Идет с прижатым плечом к уху телефоном и в то же время записывает свободными руками все услышанное в блокнот. Усаживается на подоконник, продолжает прилежно записывать ценные, новые данные о методе музыкальной терапии, удивляясь, что ничего подобного не удалось ей раздобыть ранее в процессе изучения темы интервью в интернете. В дальнем конце темного коридора до них уже никто не стал добираться, и наконец им с А.К. и музыкальным терапевтом удается завершить долгое и начавшееся с ряда приключений интервью.
Интервью все же состоялось. Но все вышло совершенно не по продуманному плану. Позорное изгнание из запланированного для интервью первоначального места, убийственная скорость университетского вай-фая, подозрительные оглядки хожа в коридоре, распаленные праведным гневом взгляды и раздувающиеся ноздри студенток-послушниц, и твердимые ими слова обвинения к “врагам мусульман”, о признанной за ними виновности за все мирские несправедливости давят на устало поникшие плечи девушки, пока она плетется по дороге и горечь от свежих воспоминаний заполняет ей горло. Она сейчас либо расплачется, либо ее стошнит. В любом случае следует поспешить домой, но ноги тяжело переступают, словно налитые свинцом.
-“А ведь А.К. так мне помог, так одолжил мне, устроив интервью с музыкальным терапевтом. И тот до самого конца остался отвечать несмотря на все помехи и препятствия, чуть не сорвавшие все интервью. Они оба были так добры ко мне, и совсем нестрашны.” - размышляет она, низко опустив опечаленную голову к своим тяжело ступающим ступням.
И вдруг, впервые со всей полнотой, сознается ею, как в течении всего этого времени, с самого первого ответа на просьбу об интервью до самого первого звонка А.К., когда она услышала его приятный на слух, красивый голос, она ужасно боялась их, евреев. Теперь же страх ее кажется ей самой же нелепым, грустно улыбается она, все также терзаемая муками совести перед сделавшими ей добро... друзьями.
В самом подавленном настроении горемыка журналист бредет назад домой, как в поле зрение ей попадается то самое злополучное турецкое кафе, с которого и начались ее сегодняшние приключения. И, как обыкновенно случается в подобных случаях, злость за дела людей переносится на ни в чем не повинные камни и строения. Одним лишь взглядом хочется разозлившейся Софии испепелить до угольков все небольшое строение заведения. На участь бедных стен выпадает ненависть за все пережитое сегодня, за стерву официантку, не позволившую ей посидеть и получаса с одним кофе, за медленный вай-фай, за помехи, за злые замечания студенток с теологического, даже за то, что так ненавидят мусульмане евреев обвинялись теперь прозрачные стекла, обнесшие кафе с двух сторон до самого основания. Грозный взгляд ее черных глаз переходит от стеклянных стен кафе к сидящим за его столиками посетителям. И тут девушка останавливается в ступоре. В одной из примостившихся за столиками пар София узнает профессорскую чету Шимшеков.
Яркая парочка сильно выделяется на фоне остальных. Крупный, широкоплечий Шимшек что-то с аппетитом уплетает, а напротив него грациозно сидит маленькая госпожа Шимшек, сзади ее легко узнать по струящимся кудряшкам распущенных волос. Меж ними сидит еще другая госпожа, точная копия в миниатюру с большой. Кроха слезает со стульчика и, подпрыгивая миниатюрными кудряшками, уносится куда-то из зала. При виде живой картинки семейной идиллии у Софии внутри что-то дрогнуло, вспомнилась ей и своя семья, что и она у себя дома почитается за маленькую госпожу. Тогда и проснулся в Софии ребенок, каким она всегда оставалась, эгоистичный и не знающий отказа ребенок. Колеблясь еще с минуту, и уже делая шаг в сторону дома, София все же решается и входит в кафе. На пороге сталкивается с той самой официанткой, с которой начался рушиться план, и, не взглянув на нее, порывисто оборачивается лицом к намеченной цели и быстро настигает ее. Первым Софию замечает сидящий ко входу лицом Шимшек. София останавливается в нескольких шагах от столика и молча взглядывает на него, ища в небольших темных глазках позволения заговорить. Заметив приблизившуюся к ним девушку, Шимшек удивленно глянул на нее. Потом угадав, что она не может решиться заговорить, медленно опускает веки, и чуть заметно кивает большой головой, давая тем самым добро.
-Ohh, hocam! - тут же с дороги тихо, но все же завопила Софи. Но спохватившись и вспомнив о приличиях, вежливо добавила. - Merhaba, hocam! Afiyet olsun!
Стройный стан госпожи Шимшек замер, вслушиваясь в голос все еще остававшейся невидимой для нее Софии, хотя вторгнуться в семейный ужин девушка осмелилась именно чтобы переговорить с госпожой. Но Софи казалось никак не возможным нарушить их покой без дозволения на то ее мужа. Сделав еще два широких, бесшумных шага, София обернулась лицом к Шимшек, в которой сейчас так нуждалась.
-Hocam!
Глаза госпожи в удивлении округляются наподобие крупных черных бусин, узнав в обращающейся белобрысую студентку из второго курса. Такие удивленно круглые, в семейной обстановке совершенно безоружные глаза бусины, они совершенно не похожи на привычный ястребиный взгляд, каковым метает молнии Шимшек на уроках, и София, вмиг забыв обо всех банальностях приличий, выкладывает случайно повстречавшейся хожа все, что накопилось за этот день. Говорила София об интервью, преимущественно. Упомянула так же, что у нее телефон не подключен к интернету, и о том, какой медленный в университете вай-фай. Не забыла и о не пожелавшем заработать приложении для записи видео-звонков, показала хожа исписанный блокнот, судя по страшным закорючкам внутри, напоминавшим больше записки безумца, и даже, кажется, несколько раз произнесла, скорбно завывая, “Rezil oldum!” и “Rezil ettim!” .
Не станем утверждать, все ли из Софииного скорого лепета было расшифровано Шимшеками, но супруга ласково улыбалась, и уверяла, раз записи ею добыты, стало быть, интервью прошло успешно, и мягким голосом велела ей идти с готовым текстом к своему помощнику в редакцию газеты. Шимшеку мужу тоже не хотелось оставаться в стороне от горя студентки, и пока та жаловалась его супруге, он аккуратно завернул в салфетку несколько крупных кусков пиде с мясной начинкой. Когда лакомые свертки были протянуты к Софии, та быстро замахала головой, протестуя, благодаря, и все же не решаясь убежать сею же минуту. Чувствуя, что своим бестактным поведением уже нарушила не одно из правил приличия, ей меньше всего хочется выставлять себя еще большей невеждой перед супругами профессорами. Ища подмоги у госпожи Шимшек, она в точности так же, как и ранее испросила разрешения у ее мужа подойти, взглядом спрашивает у нее, как ей поступить. И та также безмолвно, как и ранее ее супруг, одним взглядом выражает повеление принять угощение. С неловкой улыбкой проговорив “Te;ekk;r ederim!”, София еще раз благодарит каждого из хожа в отдельности, и, попрощавшись, быстро уносит ноги прочь из кафе. У выхода она ловит на себе полный зависти взгляд уже ставшей знакомой и отчего-то невзлюбившей ее официантки.
Весь вечер уходит у Софи на расшифровку загадочных записей, сделанных в блокноте ею собственноручно. Последнее, однако же, часто вызывало у ней сомнения, когда ей то и дело приходилось разбирать смысл в загадочных письменах, составленных ее рукой. В остаток ночи и последовавшего за ним начала утра София умудряется склеить содержание блокнота во что-то, отдаленно напоминающее взаимосвязанный и цельный текст в несколько листов формата ворд. С тем она и жалует к уже ожидавшем ее молодому помощнику Шимшек, наивно полагая, что на этом не легкий и тернистый путь к долгожданной публикации в студенческой газете завершен.
Возможно даже и сам помощник редактора на тот момент еще не понимал, что хлопоты с данным материалом из добытых по ту сторону баррикад источников протянутся для Софии долгие месяцы бессмысленных исправлений и уточнений, посредством студентки переходящих в беспрерывное беспокойство и самих источников. Во сколько господин музыкальный терапевт встает по утрам, задавал и велел спрашивать у источника помощник в один день. На следующий день ему не нравились фотографии, сделанные терапевтом по просьбе Соф специально для студенческой газеты, и, краснея от негодования за помощника и стыда, Софии приходилось просить сделать терапевта фотографии с другого угла, и с другими музыкальными инструментами. Когда текст был готов, и София уже надеялась отделаться от намучившей ее и еврейских специалистов статьи, выходило, что в готовом тексте нельзя было найти ничего от прежнего. В том, что предлагалось напечатать от ее имени говорилось больше о больнице, пропагандирующей государственную идеологию, а музыкальная терапия упоминалась в несколько лишь строк. И тогда все начиналось сначала, обратная корректировка, новые полные стыда обращения Софии к А.К., чтобы выяснить непременно нужную для публикации информацию о том, а что же ест на завтрак господин музыкальный терапевт?
Все делалось только для того, чтобы, в конце концов, не зная уж как иначе отвязаться от настырной студентки, на долю бедного помощника редактора выпала неприятная минута краткого объяснения, в котором он в открытую дал понять, что источник материала и “Biz” не любим друг друга и в “Bizim” газете публиковаться работа Софии не будет. Догадывался ли помощник редактора о столь длительном сроке, какой понадобиться, чтобы раз и навсегда отучить студентку от вредной иллюзии, какую порождают легенды о свободе прессы, уже не столь значительно. Значительней гораздо было то, что урок от редакции студенческой газеты был усвоен начинающей журналистской хорошо.
***
Правило по Жизни № 7
Во всех статистических данных и цифрах периодической литературы трудно будет найти и той малой доли истины, какую отобразить в иллюзии дано художественной литературе.
Споры об истине всегда занимают насущные проблемы ненасущных дел, какими полны многие, более достойные труды великих умов. Здесь же, мой читатель, мне хочется рассказать только об одной ужасной эгоистке, чье имя раз за разом повторять устала клавиатура, и чьи нелепые злоключения принуждены изложить эти строки. Зачем тебе это нужно, читатель, для чего тебе читать об этой героине? Когда-то я считала, что знаю зачем. Теперь же не имею и представления. Опять ли дело в истине, ее ли ищет спрятанный в белобрысой головке затуманенный ум? София имела привычку так часто забыться и начать думать, думать, думать до той страшной глубины, на уровне которой есть опасность заблудиться и не вернуться больше, что и мысли об истине тоже, бывало, навещали ее мрачные думы. Но это были размышления иной разновидности, озарявшие на единый миг сумрак лучом надежды. Истина была ликом бога. Но лик его затем всегда скрывался за предметами обыденности, теряясь и давая о себе позабыть. И София, одним мгновением позже уже забывала, как и все люди, в чем же заключалась истина. Наверное, если у золотой рыбки рабочий отдел памяти рассчитан на одну минуту, то у мозга человеческого отдел, отвечающий за вечную память, занимает промежуток времени еще меньший. Может, если память человеческая была обустроена иначе, то и не было бы всех бед и напастей, во всяком случае, их, возможно, было бы числом меньше и гораздо более обоснованными, чем зависть, тщеславие, эгоизм или другие пороки?
Но хватить ругать Софию, хватить ругать людей. Есть в людях и такие порывы, которые ведут к свершению совершенно не разумных, с экспозиции получения пользы, поступков. И эти то не разумные поступки и отличают, и делают человека любимцем природы, пожертвовавшей ради его рождения собою. И один такой не логичный и сподвигнутый одним порывом поступок приблизил Софию еще раз к девушке, речь о которой уже заходила в предыдущей, и о которой несправедливо забыли в настоящей главе. Зовут девушку Шермин. Заволокнутые черным атласом ночи глаза ее всегда в печали, принявшей уже болезненный характер. Так как речь в этой книге идет об анамнезе другой девушки, происхождение болезни в прекрасной Шермин оставим в тени неизвестности.
Выпускницу факультета филологии по специализации английский язык никто и никогда не видел вместе с остальными студентами данного курса или вообще в общество какого-либо живого существа. Даже животные вызывали неизменно в отчужденной красавице страх и отвращение, не говоря уже о людях, контакты с которыми она избегала и даже обучаясь и живя в общественном месте сверхъестественным образом умудрялась ограничить их до минимума.
Шермин всегда одна. Это аксиома, усвоенная всем окружением девушки постоянно грустной. Грустной даже до крайней, истеричной степени. Одногруппницы и соседки по комнате в общежитии воспринимали странное поведение Шермин не иначе, как за заносчивое высокомерие девушки, превосходившей их всех достоинствами поразительно красивой внешности. Одногруппники парни исподволь вздыхали, завидя нервозно-дергающуюся походку приближающейся, как бы рывками, девушки. Многие из них пытались заговорить с ней. Пару раз она даже пугливо подпустила к себе нескольких, своим неизменно ласковым и непринудительным дружелюбием, словно бы вызвавшим в ней доверие. Бедняжка старалась, действительно, наперекор страхам и отвращению выбивалась из сил, чтобы ответить на доброту других взаимностью. Она пыталась здороваться в ответ на приветствие других или сдерживалась, чтобы не отойти в сторону, когда к ней приближались ближе, чем на расстояние вытянутой руки.
Но два-три дня спустя подавляемые за время борьбы страхи успевали возрасти до такой силы, что, вновь возобладав над своей пленницей, они приводили ее к истерическому состоянию. В подавляющем большинстве случалось это с ней в продолжении одной ночи. В итоге она всегда давилась слезами лежа в постели, а на следующие сутки весь день проводила в комнате, не выходя даже для того, чтобы купить питьевой воды. Зачастую описанный процесс сопровождался предварительными истериками, какие закатывала Шермин самым ближним. В yurt’ta это производилось с соседками. А на через день, заставив себя выйти наружу, Шермин снова убегала от людей, едва только научившись с ними здороваться.
Шермин мечтала о тихой, уютной квартирке, какую начнет снимать в Стамбуле, съехав от родителей в Турцию и начав зарабатывать на онлайн подработках. Но со временем надеялась она заняться переводами больших произведений английской литературы на турецкий, и тем зарабатывать на жизнь, покойную и никем не потревоженную, в окружении безмолвных книг. Только в редкие минуты находивших на нее грез о будущем безмерная грусть на челе ее смягчалась до меланхолической улыбки и огромные, черные глаза заволакивали слезы не обиды, а умиления. Поднятые кверху внутренними уголками черные брови ее расслаблялись, избавив высокий белый лоб от линий мимических морщин, и в такие минуты красота лица Шермин по-настоящему раскрывалось в своем совершенстве, так что на него даже больно было смотреть слишком долго. Но испытать подобное сотрясение еще не доводилось ни единому живому существу, так как мечтать грустная девушка могла лишь убежденной, что рядом с ней никого нет и она, следовательно, в безопасности. Правда однажды кое-кому все же случилось увидеть улыбку Шермин. Этим кое-кто была София.
Мне следует извиниться перед тобой, читатель, за весь допущенный в линии сюжета кавардак. Опустим это на мою неопытность, и прими в извинение короткий объяснительный абзац. Нижеследующее событие уже имело место быть упомянутым в предыдущей главе, но произошло только после этой главы, то есть... после окончания пресловутого интервью с музыкальным терапевтом из Израиля. Точнее... На следующий день, когда помощник редактора газеты бегло окинув взглядом первый текст материала на турецком, отправил ее редактировать текст на исправление грамматических ошибок в турецком тексте, то есть наличие ошибок подразумевалось само собой и при том в больших объемах, судя как чуть изогнулась в хмуром выражении одна из бровей помощника, когда он глянул на текст. Однако все горестные причитания Софии были утешены заверением редактора, что она большой молодец, и нет ничего страшного в том, чтобы допустить небольшие ошибки в первом в своей жизни интервью. И, полная воодушевленная, София бросилась было с головой в работу. Но тут выяснилось, что ей, по сути, не к кому обратиться за помощью . Редакторский помощник велел ей обратиться к туркоязычным друзьям с таким невозмутимым видом, что и София почувствовала себя уверенной в решении, совершенно забыв, что у нее нет туркоязычных друзей. Момент с друзьями всегда представлялся ей довольно смутно. Тем более не могло быть речи о туркоязычных.
-“А существуют ли на самом деле друзья туркоязычные?” - снова уносит Софию в сторону от настоящих проблем в мир отвлечений.
Лекцию после обеда отменили и выйдя из редакторской у Софии не было больше дел, как корректировать турецкий текст для статьи о музыкальной терапии. Неспешно продвигаясь к библиотеке, куда привыкла ходить она, если после занятий случалось иметь в наличии довольно времени. София задумывается еще глубже, и забывает о намерении сразу же приняться за корректировку текста.
-“Таких, туркоязычных, друзей не бывает также, как и русскоязычных.” - ставит гипотезу Софи.
И ее опять, как всегда, коробит от идеи называть человека каким-то язычным, как например и ее саму одна из однокурсниц характеризовала как девушку русскоязычную.
-“Бывают русскоязычные школы, заведения, страны. А людей русскоязычных не бывает.” - с обидой на воспоминание анализирует Соф. - Люди бывают многоязычные. Или немые. И только.”
Но заявить об этом всем остальным вслух София никогда бы не решилась. Многое оставалось несказанным на скрытной душе и раньше, но с поступлением в университет Б, где ни один из языков обучения не являлся русским, привычка молчать, и смалчивать, утвердилась в некий защитный барьер, не позволяя лишний раз выскользнуть изо рта ужасному акценту девушки, стоило ей заговорить на родном, кыргызском языке. Стыд перед насмешками, выражавшихся из уст сограждан в презрительных обзывательствах “киргизом”, через “и”, как принято говорить на русском, или “манкуртом”, как именовался герой романа одного из отечественных писателей, написавшем о забывшем в подчинении у врагов свою родную мать и по приказу господ убившем ее. Конечно, никому из русскоязычных “киргизов” обвинение в матереубийстве тем самым не предъявлялось, но и иносказательный смысл использованной в романе метафоры уж слишком раздражал Софию, привыкшей говорить и мыслить на русском языке, как и большинство учеников РУССКОЯЗЫЧНых школ из городских местностей. К счастью, Софии не слишком часто приходилось слышать в свой адрес обидные прозвища, так как за белобрысой девушкой не всегда признавали кыргызску. Ее зачастую считали татаркой, или светленькой турчанкой, редко кто узнавал в раскосых черных глазах родича по общим предкам. А София мстительно полагала, что обзывавшиеся манкуртом все до единого сами соответствуют этому характеру. Как же иначе бы называть людей, какие забыли о происхождении всего человечества от единого семени, и согласным губить брат брата исходя из отличий деталей. В обидчивом чувстве Софии казалось справедливым уподобление жертв патриотической национализации с согласными губить брата.
Как бы то не было, подойдя к библиотеке София чувствует, что проголодалась. Не мудрено, обеденное время уж давно осталось позади, а София так и не прикоснулась к заранее заготовленным с утра бутерброду и яблоку, теперь томившихся у нее в рюкзаке. Приметив одну из расположенных во дворе фронта библиотеки беседок, София примостилась со своим скромным обедом на одной из скамеек. На соседней скамейке сидит пара студенток, занятых тем же делом, что и София, и при том успевая не только жевать, но и беззаботно переговариваться меж собой. Вдруг слуха касается странный звук, более всего похожий на плачь, но пронзительнее человеческого. Он исходит откуда-то снизу, из-под скамеек. София нагибается и находит источник жалобных звуков во вжавшемся в самом отдаленном углу беседки, дрожащем, белом живом комочке. Это собака... Что происходило дальше внимательный читатель помнит по содержанию предыдущей главы, а именно по ее окончанию. Я бы даже хотела оставить подсказку и обозначить определенную страницу. На которой говорится о данном эпизоде. Но потом решила, что гораздо интереснее будет перескочить его, как обойдя стороной время и пространство, и действие, заключенное в них; в одно мгновение София сидит на скамейке и жует бутерброд, а в другое она уже стоит меж полными книг стеллажами библиотеки и ищет ускользнувшую тень печальной девушки. И вот мы снова вернулись к Шермин.
Не найдя грустную девушку на том месте, где она минутой ранее, пригнувшись и водя пальцем по корешкам, стояла, София глубоко выдыхает. Упущенная возможность и успокаивает, сняв волнение перед знакомством, и удручает. Но не сойдясь с незнакомкой в этот раз, София понимает ясно, что сойдется с ней в следующий. Что-то тянет ее к печальной незнакомке, Софии хочется спасти одинокую и грустную девушку, отвлечь ее, развеселить, сделать все, чтобы та забыла, хотя бы на короткий срок, о своей печали. И признаться в этом было неприятно, потому что София понимала, что на самом деле и сама кажется другим людям такой же одинокой и печальной.
Утром следующего дня София по пути в универ ловит на себе необычайно много взглядов прохожих. Ни одна из проходящих мимо представительниц слабого пола, ни девушки, ни женщины, не упускают из виду Софию сегодня. Смотрят женщины в основном с улыбкой, кто удивленно, кто ласков-нежно. В глазах же у некоторых проскальзывает даже тонкая пленка зависти. Проходя мимо одной высокой стеклянной витрины магазина, София улавливает в нем собственное движение и не удержавшись останавливается чтобы поглядеться на себя. И точно так же не может не улыбнуться, глядя на отражение милой девочки подростка с платиново-белыми волосами, распустившимися густыми волнами ниже плеч, и в блузке небесно-голубого цвета. Крупные, белые розы как нельзя хороши в ее маленьких ручках, аккуратно прижимающих нежные бутоны к едва выпирающей, девичьей груди. Кажется, что эта девочка-ребенок ступает домой с сияющим от счастья лицом после первого в своей жизни свидания. И шустрое воображение тут же нарисовало Софии каким должен был бы казаться всем прохожим ее мнимый кавалер. Невысокий парнишка четырнадцати лет, с изящными чертами лица и непременно с зачесанными на пробор черными, прямыми волосами. София в удовольствии даже хихикнула, чувствуя себя так, словно надула всех этих прохожих своей несвойственной для возраста в двадцать два года внешностью и букетом этих белых роз.
Никому кроме одной Софии неизвестно, что не существует никакого мальчика с пробором, что даже ей уже давно не четырнадцать и розы были куплены ей самой и сделано это было в ходе замышленного девушкой-ребенком плана. С хитроумнейшим, как ей самой казалось, решением приступила она к плану по завоеванию доверия той, чье присутствие не давало ей покоя уже даже в мыслях. Только мыслям об Али уступал зыбкий образ печальной девушки, по правде говоря София даже умышленно вызывала его пред мысленным взором, видимо боясь оставаться с Али слишком долго наедине даже в мыслях. Отчего-то София уверена, что сегодня они с таинственной незнакомкой обязательно должны столкнуться и тогда она воплотит в реальность свой коварный замысел.
В классе Софию с букетом роз, конечно же, так же не оставляют без внимания. Но на все бурные охи удивления и любопытные вопросу по поводу происхождения букета тех нескольких присутствующих в классе одногруппниц София таинственно молчит и держит позицию секретности категорично. София пришла против обыкновения на много раньше начала занятия, и каждую новую вошедшую она также оставляет с вопросами. В класс наконец входит и ее Али.
Круглые щечки Софии впадают в краску. Глубокий стыд охватывает в минуту, когда искавший ее взгляд таких любимых черных глаз падает на лежащий на парте перед Софи букет белых роз, и тут же отдергивается от него, словно больно ужаленный. Даже не взглянув на Софию, Али быстро проскальзывает мимо нее к следующему ряду и садится там с другим студентом. Глядя на его, низко опущенную в унижении, и пытавшуюся будто спрятаться за сутулой спиной, голову, жар с пылающих щек Софии достигает до глаз, расползаясь по краю ресниц и заполняя глаза по крупной слезе раскаяния. Какой же глупой представляется теперь София самой себе за свои блаженные фантазии об этом самом моменте с Али, об его реакции при виде цветов, полученных от другого. Она ожидала ревностных расспросов и гнева, которые бы тут же разрешились в продолжении задуманного плана с цветами, в завершении которого девушка смогла бы упрекнуть ревнивца. Оставшись сидеть за партой одной, Софии представляется ужасно мерзкой идея потешить тщеславие муками любимого, и воспринимает настоящую реакцию отвергнувшего ее компанию Али справедливой расплатой за уступки ее пороку женского тщеславия.
Несколько минут у Али уходит на то, чтобы заставить себя взять в руки. Словно бы ничего особенного и не произошло, он тихо выпрямляется и поднимает голову, правда отвернувшись от Софии всем корпусом. Он пытается завести с соседом по парте самый обычный разговор. Но намерения соседа отличаются от стремления Али позабыться, и, не слишком долго медля, товарищ Али принимается за настоящий допрос. Хитрые узкие глазки одногруппника с насмешливостью поблескивают, пока, из сил вон старающийся держаться непринужденного тона, Али с притворной равнодушием открывает, что ему неизвестно откуда и от кого появился букет цветов у Софии.
Наверное, можно научно доказать опытным путем, что уши у влюбленных могут уловить голос объекта своих мечтаний на самых невероятных расстояниях. С такой же ясностью София ловит каждое слово из разговора одногруппника Сыймыка с Али, и с каждой насмешкой проныры одногруппника над ее милым сильнее возгорается у ней раскаяние и чувство стыда за свою тщеславную недалекость. Параллельно с раскаянием возрастает и имеющаяся неприязнь к мучающего Али безжалостными ухмылками Сыймыку. Хитроглазый одногруппник никогда не вызывал у Софии особого доверия, она инстинктивно держалась от него подальше. А после знакомства с проповедующим воинственную истину деканом, на уроках которых Сыймык проявляет большую активность чем даже лучшая по успеваемости в группе Айдай, в Софии даже нарождалась неприязнь к хитроглазому одногруппнику. Самое время приступить к следующему этапу плана и избавить Али от Сыймыка, но... Неожиданное поведение Али, оставившего стул рядом с ней пустовать, сбивает с равновесия, и потеряв уверенность в действенности задуманного ею плана, София впервые за весь день начинает трусить. Приход на занятие учителя избавляет от необходимости сейчас же приниматься за действие.
После окончания урока София быстро встает со своего места, но Али еще быстрее успевает вылететь прочь из класса, еще даже прежде, чем как остальные увидят, как их странноватая одногруппница раздаст белые розы по одному Алымкан, Айдай и другим приятно удивленным и совершенно озадаченным девушкам. Обеспокоенная поспешным уходом Али, и тем, что ей не удалось рассеять его ревнивых подозрений, София хочет успокоить нарастающий страх за молчаливый союз, какой между ними с Али возник и к которому она только-только начала привыкать... Конечно же Али увидит розданные белые розы у других девушек на следующем занятии. Еще до начал занятия вероятно, что он сможет встретить такие же бутоны по одному в руках у разных девушек. И конечно же Али, умный, проницательный, он догадается в чем заключается вся игра.
Приятно раздавать красивые белые бутоны девушкам. Некоторые из них даже и не знали раньше о существовании на свете Софии. Отвечая на непременно возникающий у всех сияющих лиц-получательниц вопрос “Почему?”, София говорит одним, что подарила розу просто так, а некоторые и вовсе остаются без никаких объяснений, получив для удовлетворения своего любопытства лишь таинственную улыбку подарившей им цветок девушки. Оставив позади класс с одногруппниками, София раздает другим девушкам цветы.
Удивленно чихает студентка из отделения режиссуры, когда София сует ей в руки одну из роз. Маленький носик ее постоянно красный от того, что ей приходится беспрерывно утирать его большими одноразовыми салфетками. Во время лекции часто раздаются громкие, во всю ширь открытого пространства аудитории, чихи несчастного аллергика, стоит только за распахнутыми настежь окнами начаться сезону распространения вездесущего пуха с тополей. Или соседка по парте громко распахнет принесенный из библиотеки тяжелый том, подняв с пожелтевших страниц многовековую пыль. Или в съеденном батончике вдруг попадется случайный кусочек засоленного арахиса.
Еще другая роза попадает в пухлые ручки девушки из связей с общественностью. На общефакультетных лекциях она всегда садится рядом с неотразимой красавицей, с которой видимо в лучших подругах. К ним также очень часто подсаживается другой красивый мальчик, тоже с отдела связи с общественностью. Ослепленный красотой подруги, мальчик так и не разу не заметил какие долгие взгляды бросает на него другая, полная и неуклюжая одногруппница. Зато ни один грустный вздох ее не утаился от взгляда блуждающего в скуке по лицам в аудитории черных, раскосых глаз Софии.
София избирает кому подарить розу почти наугад. Айдай учится успешнее всех, Алымкан... Ее отлучил от своего внимания Али. Все получившие по своей розе девушки разные, никто не догадается почему София выбрала их, а не других. И никому и никогда не придет в голову, зачем Софии взбрело вдруг дарить розу той единственной, всегда грустной и одинокой, для которой и затеян весь развертываемый в настоящую минуту план. Переходя от одной девушки к другой, София сама не заметила каким образом оказалась перед большими двойными дверями, ведущими в столовую кампуса. В руках у нее остается только один, последний и самый красивый бутон. В нежные белые лепестки его у самой сердцевины будто капнуло розовым, и он расходится едва заметными прожилками, исчезнув, не дойдя до неровных краев.
Давно перестав ходить на обеды в столовую, София думает уже повернуть назад, отступив от слишком переполненной людьми столовой, как случайно брошенный за двери взгляд различает среди беспокойной многоликой толпы обедающих силуэт одиноко сидящей в стороне ото всех девушки. Прежде чем близорукие глаза Софи успевают сфокусироваться и различить знакомые черты в стройном стане и длинных черных волосах, София, не чувствуя под стопами земли, по какой ступает, идет навстречу к ней. Так и должно было быть и они должны были встретиться, София знала это еще во вчерашний вечер. А теперь у нее остался последний бутон, и принадлежит он ей.
-Bu sizin i;in. - с замирающим сердцем, и с замершим вместе с ним всем вокруг, всей жизнью, София протягивает всегда печальной девушке розу.
Точно также, как и у всех остальных, получивших розу прежде нее, девушек, у грустной незнакомки вырывается все тот же вопрос. “Neden?” - дрогнувшим тоненьким голосом спрашивает она, получается у нее это больше испуганно, чем просто удивленно.
-;;nk; hava g;zel, ;;nk; siz g;zelsiniz! - восторженно восклицает Софи, и где-то с боку слышится смешок наблюдающих за двумя девушками.
Но София забыла о существовании других, пока шла к ней, ступая на невесомых шагах, забыла, когда дрожащей от волнения рукой протягивала ей розу, и снова забыла о мире и обо всем сущем на нем, когда уголок пухлых, алых губок, нервно и неуверенно дергнув в начале, приподнялся, обнажив в робкой улыбке ровный ряд белых зубов. И несмотря на тот нервный изгиб в начале, улыбка девушки естественна, потому как затронула и глаза, в которых заместо привычных слез обиды затеплился огонек глубокой благодарности, и на худеньких щечках заиграли невиданные прежде ямочки. Никогда София не видела такого красивого женского лица, как лицо улыбающейся Шермин. Приподнятая на два дюйма выше, на крыльях радости, Софи шумно разворачивается чтобы упорхнуть прочь. И уходит полупьяной походкой, почти влюбленная и почти не хромая.
***
Что такое Любовь, София?
Любовь преображает мир, и она же его искажает. Любовь сводит с ума, и приводит мысли и чувства в порядок. Любовь была, когда ты, безумная дикарка, стоя на коленях целовала руку Али, чем так напугала беднягу. Любовь озаряла ваши с Шермин лица, когда у каждой из вас появился человек, которому можно сказать “Merhaba. ” при встрече, и улыбнуться, как другу, потом убежать обратно каждая в свой мир, не тревожа себя и не потревожив друг друга. Любовь была, когда пошел первый в этом году снег. Потом еще. И еще много снега.
Ты осторожна шла по хрустящему, выпавшему за ночь по колено снегу, сосредоточенная на каждом шаге по неверно безобидному белому пласту. Было скользко, и ты боялась поскользнуться и упасть. Падать с подобным диагнозом, как у тебя, запрещается. И вдруг тебя остановила бабушка. Она попросила помочь перейти через засыпанный снегом глубокий арычок, выбрав на это менее всего подходящую кандидатуру.
Вам обеим было страшно ступать по рыхлому снегу, под которым притаился подлый слой льда. Вцепившись крепко накрепко друг в друга, вы миллиметр за миллиметром преодолевали грозящее переломами хрупким косточкам при дисплазии, патологической и старческой, пока карабкались по подъему на арык. Страшнее всего был миг, когда пришлось скрыть, как тебе самой страшно, ведь тебе всегда приходилось долго решаться перешагнуть широким шагом, почти прыгнув с одного края на другой, арык, и ты обычно могла простоять долгие минуты, собираясь с духом. Но бабушка доверяла тебе, она прижималась своим большим, грузным телом к твоему худенькому и вялому, так что ты не задумываясь сразу перешагнула на другой край арыка, лишь дошли вы до него. Потом чуть ли зарылась сапогами в уклон от арыка, пока держала обеими руками тяжелую бабушку, которая, дрожа и упираясь на одну тебя, сделала то же самое. Каким-то только чудом вы ни разу не поскользнулись во все время восхождении на вершину арыка, и хрупкие в следствии дисплазии, косточки ваши уцелели.
Когда все окончилось бабушка лучезарно улыбнулась тебе всеми морщинками лица и обнажила очень симпатичный зубной протез. Расходясь в разные стороны с бабушкой, ты снова была очень счастлива. Снова осторожно ступая по дороге в универ, ты с удивлением вдруг заметила, что на руках нет перчаток. Ты всегда надевала их перед выходом, чтобы не касаться голыми руками грязных поверхностей, лестничных перил, дверных ручек и т.д. Слишком много еще других рук касаются их ежедневно. Надела перед выходом перчатки ты и сегодня. А теперь они оказались в кармане. Они снялись сами собою, и ты чувствовала теплоту нежных, дряблых ручек бабушки, пока, держа ее за доверившиеся тебе руки помогала перейти арычок. Кажется именно это, тепло чужих рук, сделала тебя счастливой.
Шла третья неделя снегопада с тех пор, как вы с Али не могли больше смотреть друг другу в лицо, и ты впервые за все это время снова почувствовала себя счастливой. У него очень теплые, нежные руки, но больше никогда не придется тебе целовать их. А теперь следует рассказать еще об Али и почему целовать его руки нельзя.
***
Теплым солнечным днем бабьего лета нежатся воздух и золотые листья. София с Шермин сидят за узким настенным столом студенческого кафетерия на высоких и узких стульях. Они корпели за турецким текстом Софииного материала о музыкальной терапии, и Шермин прилежно, с педантской тщательностью, исправляла все грамматические и синтаксические ошибки в тексте своим почерком. Неразборчиво танцующими, от размашистых во всю строку до скрючившихся в непонятную кляксу, сумасшедшими буквами выводила на полях тетради исправленные предложения. Задумавшись над каким-нибудь особенно трудным предложением, Шермин неосознанно брала в рот конец карандаша и потихоньку грызла зубами. У Софи замирало, растроганно, сердце, когда она глядела на грызущую ее карандашик Шермин и понимала, что следы от ее маленьких зубов навсегда сохранятся на кончике карандаша, в память об этой осени и об этой очень странной девушке. Была она влюблена? Софии и самой было непонятно. Она только знала, что больше всего ей хотелось чтобы Шермин улыбалась, чтобы у нее был добрый друг, который о ней позаботиться. Чтобы больше она не была такой одинокой. Стать самой этим другом для Шермин было счастьем.
До Софии уже дошли слухи о лесбийских наклонностях, подчиняясь которым, как выяснилось, и раздаривает София девушкам белые розы. Хмурая усмешка скользнула у ней в губах при виде, как паразитирует на почве распространяющегося нового слуха все та же группа лиц, уже знакомая ей еще со спущенной в прошлый раз молве о нудистских ее развлечениях. По несчастному стечению обстоятельств, именно компания прошлых преследователей Софии располагалась столиком по соседству со столиком, где сидела Шермин в торжественную минуту вручения ее розы. Прилагавшиеся к этой минуте слова восхищения красотой девушки, конечно же, также не ускользнули от острого слуха сплетников.
Вскоре за этим последовало бурное внимание со стороны противоположного пола, грубые насмешки, презрение, злоба со стороны другого, все это было уже знакомо и пройдено. Только прозвище “S;ms;k” заменило новое. “НЕ гетеро”.
Прозаичное прозвище впервые брошено было в сторону Соф во время обеда. К свободным местам возле Софииного столика подошла группа незнакомых девушек с подносами в руках и уже осадила ее в свой круг чтобы усесться. Но одна из девушек пригляделась в лицо Софии, равнодушное выражении а лице незнакомки переменилось во что-то, подобное почти гневу. Громко, во всеуслышание, заявила она тотчас же, что ни за что не сядет с этой “НЕ гетеро”. Остальные девушки, по сравнению с подругой менее решительные, кто втихомолку захихикал меж собой, кто даже напугался, но все дружно подняли свои подносы и унесли их к другому столику. А София после того случая решила опять носить обеды с собой из дома.
Посочувствовав ограниченному, когда дело касается прозвищ, воображению сплетников, заметим, что во второй раз сезон нападок студенческого общества пережить удалось гораздо более безболезненно и София почти не плакала. Беспокоило ее только одно. Али перестал совершенно садиться рядом со своей безмолвной избранницей, и молча ходить вместе с ней из класса в класс, и тем более провожать до дома. Было непонятно, слухи ли тому послужили причиной или просто очередь отойти в тень к остальным забытым фавориткам дошла и до Софии. Последний довод каким-то образом умудрялся обходить стороной белокурую головку и она мучительно искала причины почему тот к ней неожиданно охладел, постоянно ища взором в толпе его лицо, а найдя, не сводя с него умоляющих гглазок
Правда даже Соф, с притаенным ужасом, замечала, что, наверное, и она сейчас очень похожа на Алымкан, эту бывшую фаворитку, ходившую как безмолвная тень, и лишь при виде Али исходившую горькими вздохами. Меж этими двумя девушками действительно было больше сходств, чем с остальными забытыми, но продолжавшими к самодовольной потехе парня соперничество между собой за малую возможность быть замеченной не слишком постоянным в своих увлечениях Али. От природного ли сознания собственного достоинства, или уважение не к себе, так к чувствам, какие питались ими в образе парня, но и София, также как и Алымкан, держалась в стороне от вспыхивавших то и дело меж соперницами мелких всклочек, за что обе гордячки вызывали у последних еще больше откровенного негодования и зависти. Но объединяло их всех абсолютно точно одно: все до последней согласны были забыть все обиды и прибежать на первый же зов, если вдруг Али вздумалось бы кого-то из них окликнуть.
Об этих переживаниях бедное, (по глупости), сердце забывало только под лучезарными улыбками, расцветавшими на прекрасном лице Шермин при виде Софии. Шермин, кажется, не слышала о недоброй молве, коснувшейся ее, возникшей неожиданным образом, новой знакомой. Даже если бы это и произошло, не было похоже, чтобы на отношение избегавшей общества людей девушки статус Софии как-то мог повлиять. Шермин и бровью не повела, прочитав статью Софии, посвященную работе музыкального терапевта из Израиля, хотя начинающая журналистка сомневалась согласились бы с таким же энтузиазмом помочь в исправлении текста и другие студенты из университета. Так что толерантность к сексуальным меньшинствам и разным этническим группам также ожидаемо могло притаиться в ее скрытной, пугливой душе. Но скорее вероятным было то, что Шермин были безразличны люди и все что их занимало, если только они не тревожили ее покоя. И было странно, что беспокоить себя Софии она позволила.
-Burada b;yle yazarsan daha anla;;l;r. - настоятельным тоном проговаривает ее нежный голосок, когда она изредка отрывается от текста чтобы объяснить то или иное исправление в предложениях.
Им вторую неделю приходится корпеть над текстом статьи, потому что, снова и снова выпроваживаемая из редакторской газеты, Соф отправлялась вносить новые корректировки в текст и просила помощи с этим у нее. Они не слишком много разговаривали, ни одна из них не испытывала в этом потребности. На самом деле, София поначалу хотела корректировать свой текст вместе с Али, но резкая перемена в настроениях парня преградила всякую возможность исполнения желаемого.
Корректор из будущего лингвиста Шермин вышел прилежный и внимательный, она даже с большим рвением чем сама Соф принималась за внесение новых поправок в текст статьи. Шермин, как обнаружилось, умела уйти в работу с головой. Не оставалось в прекрасном лице ни толики грусти, весь облик грустной девушки трансформировался в возбужденную концентрацию на заданном тексте. Погруженная в работу она не замечала, как с каждым днем София становится все более не внимательной, и уходит на обеденных перерывах к кафетерию, где они с Шермин по молчаливому условию встречались, неохотно, как будто редактирование статьи нужно не ей вовсе, а кому-то другому, хотя бы и отдававшей на это свое личное время самой Шермин.
Соф мучило чувство вины перед неожиданно появившемся в грустной девушке Шермин другом, и, еще большее и еще более утомительное, перед А.К. и музыкальным терапевтом, с которыми она также в течении двух недель ежедневно выходила на связь за новыми уточнениями и поправками для материала, после каждого посещения не желающего угомониться помощника Шимшек. Израильским друзьям Софии, как уже называл их молодой помощник редактора, отчего-то же никак не хотелось в кои-то веки возмутиться и послать назойливую журналистку и ее не прекращающиеся просьбы то по поводу необходимости еще больше деталей из личной биографии героя материала, то интересуясь деятельностью самого заведения, и все больше отходя от первоначальной темы лечения болезней музыкой. Нет, израильские друзья оставались неизменно учтивыми и выполняли даже самые, казалось бы, нелепые просьбы надоедливой журналистки, подобно той, чтобы сделать новые фотографии терапевта с барабанами, а не с фортепиано, и только для того, чтобы на следующий потребовать уже других, с нового ракурса. София ощущала себя посредником, случайной жертвой в борьбе этих двух враждующих сил, А.К. и помощника редактора, один из которых добивался долгожданной публикации намучившего всех материала, а другой все больше затрудняясь находить новые поводы для того, чтобы отложить ее, отправлял Софию из редакторской со словами:
-Bu defa ki yay;n i;in haber haz;rlamaya yeti;miyoruz. Bi sonra ki sayfada ilan olacak diye s;yle. - наставлял ее молодой помощник, устало проводя по лицу ладонью.
И после каждого такого завершения разговоров с редактором, София отчетливее чувствовала, что тот ее почти что ненавидит.
Подавленная, София вяло переводит взгляд от заполняющих кафетерий посетителей к запруженным ими столикам и обратно, и первой замечает людей, уставившихся на припавшую к монитору ноутбука, слишком увлеченную исправлением текста, и поэтому не замечающую их Шермин.
Это две девушки. Студентки. Одну из них, худенькую и невысокую, с мальчишеской стрижкой, София видела на лекциях Мерьем хожа. Эта была турчанка последнего курса, посещавшая занятие вместе со второкурсниками из-за каких-то помешавших ей своевременно окончить курс проблем с посещением занятий. Она всегда весело улыбалась на уроках и совсем бесстыдно отвечала шутками на шутливые упреки профессора, по-видимому, успев порядочно надоесть профессору своей безалаберностью.
Вторая девушка тоже была знакомой Софии по нескольким занятиям, которые они посещали вместе, и она тоже была старшекурсница и тоже турчанка. Тоже не высокая, но в отличии от своей игривой подружки совсем не красивая и от того, казалось, и ходила всегда сердито нахмурившись. Только в настоящую минуту крупные и по-мужски грубоватые черты не красивого лица искажает настоящая лютая ненависть. Софию пробирает дрожь от того мстительного выражения, что пылает во мраке огромных глаз девушки.
-“Удивительно и как она не прочувствует такого ужасного взгляда!” - исподтишка бросает София взгляд следом за озлобленно глядящей девушкой на бесшумно водящую кончиками длинных белых пальцев по клавиатуре Шермин.
Словно услышав ее мысли, красавица выпрямляет стройный стан, отпрянув от монитора, и случайно ловит на себе пронзительный взгляд озлобленных глаз. Неотрывно следящая за ней София видит, как одна за другой быстро, подобно глади беспокойно водной поверхности, сменяются выражения на прекрасном белом лице, которое сначала удивленно замирает, рассеянно опустив алую губу вниз, затем большие черные глаза Шермин, узнав, раскрываются широко, как от ужаса. Но рассеянность и страх соскальзают, как мгновения, уступив место привычной, тупо ноющей, обидчивой грусти. Густые черные брови поднимаются как у перо, домиком вверх, концы губ опускаются вниз, а пухлая нижняя губа дрожит, грозя вот-вот разразиться слезами.
-Шермин? - очень ласково звучит имя девушки в произношении Софии, заботливо склонившейся к ней, так что и она сама не сразу узнает собственного голоса.
-Ben ;imdi gelecem. - бормочет в извинении она голосом, в котором уже звенят слезы, и алые губы надрывно сгибаются в неудачной попытке улыбнуться.
Шумно и резко, как и всегда, соскакивает она со своего стульчика, и под провожающим ее тремя взглядами трех разных девушек уносится за ширмы, прикрывающие вход в уборные комнаты. Задетая за обиженную подругу Соф вскидывает полный ярости взгляд к двум турчанкам. Но опустившая коротко состриженную голову девчонка старшекурсница выглядит скорее сожалеющей, в отличии от победоносно заулыбавшейся кривыми, желтыми зубами спутницы. Скрестившись взглядами с Софией, улыбка турчанки становится еще шире и не сводя каким-то похабным образом развеселившихся глаз с Соф, она приватно нагибается к уху другой, и что-то громко шепчет ей, но из-за стоящего в переполненном посетителями кафетерии шума из далека ничего нельзя расслышать. Мальчишеского вида девушка снова поднимает головку и возносит к Софии округлившиеся глаза, но и на этот раз в лице ее не отражается ничего враждебного, одно спокойное удивление.
Если бы можно было нарушить все правила повествования, и возникнуть ко всеобщей панике и истерии в кафетерии, как сотворившись из чистого воздуха, мы могли бы, читатель, взять да и разрешить все возникшие у Софии в тот момент вопросы. Мы бы объяснили ей, что две турчанки старшекурсницы, по совпадению обстоятельств обучающиеся на одном с ней факультете, являются в то же самое время соседками Шермин по комнате в общежитии, занимаемой шестью студентками на одну квартиру. Что совместная жизнь с Шермин для них была невыносимой. Для Шермин невыносимой была бы жизнь с кем бы то ни было. Но особенно трудно было ужиться нелюдимой, до истеричности брезгливой и неизменно всеми и всегда обиженной именно с девушками из этих краев, где люди от природы более общительные, и вспыльчивы, чем занимающие соседние комнаты в общежитии более сдержанные и терпимые в силу культурных особенностей кыргызски.
Сенай, девушка с короткой стрижкой, давно научилась мириться со всеми странностями меланхоличной до предела разумного соседки, Шермин было невидно и неслышно, если не трогать ее вещи и не разговаривать с ней слишком много. Сенай прибыла на учебу из многолюдного Стамбула. Были ли у нее на то свои причины, но смешливая старшекурсница с короткой стрижкой сделалась единственной защитницей странной Шермин в почти каждодневно происходивших меж сожительницами скандалах.
Но и порука всеми любимой хохотушки служила слишком слабым усмирителем против разъярившихся скандальщиц. Довольно-таки часто хрупкие плечики Шермин оказывались в огрубелых, мужеподобных ручищах другой соседки, без особого усилия способным одним легким нажатием в плечо причинить сильную боль. Но крики и слезы, слишком часто проливаемые Шермин, не действовали на терзавших ее. И Туба, как звали мужеподобную соседку, любила излить накопившуюся злобу на странной, отчуждённой от всех и потому слабой плаксе соседке, которая к тому же была неотразимо красива, чем бесспорно заслужила еще большей ненависти. И теперь, оскалив кривые желтые зубы в отвратительной улыбке, Туба не сводит глаз с Софии, еще одной известной в универе чудачки, уже придумывая как использовать неожиданно вскрывшуюся меж двумя аутсайдерами связь.
По прошествию первого получаса после ухода отлучившейся в уборную Шермин, София еще полагает, что долгому отсутствию служит неприятное соседство тех двух девушек, чьи тяжелые взгляды пристальных глаз и выжили бедняжку с места. Но проходит час, за ним другой. Даже после того, как успевшие вдоволь наболтаться и напиться чаю Сенай с Тубой уходят, Шермин все никак не возвращается. София забеспокоилась, не ушла ли вовсе ее подруга, оставив позабытыми ноутбук и рюкзак с вещами на столе? В любом другом случае София бы пошла следом за исчезнувшей проверить, все ли в порядке. Но происходящее с Шермин не является любым другим случаем. София интуитивно понимает это.
Еще какое-то время не решаясь покинуть своего поста ожидания, София все-таки медленно соскальзывает со своего высокого стула и собрав с настенного стола свои вещи, стараясь быть незамеченной со стороны скрывающих уборные комнаты ширм, проходит в следующую комнату просторного кафетерия. Стены второй комнаты огораживают ее деревянными балками, с оставленными между каждыми из них крупными щелями, и по сути являются дощатыми перегородками. София с легкостью может разглядеть, что происходит в первом помещении, выглядывая туда из одной из этих щелей. Сердце падает в пятки, причинив горькую боль, когда подозрение Софии оправдывается и сразу же после ее ухода из уборной возвращается Шермин, пугливо оглядываясь закидывает все свои вещи в рюкзак и схватив в руки ноутбук выбегает из кафетерия, словно преследуемая невидимыми врагами. Шермин часами не выходила из общей уборной, потому что ни за что больше не хотела возвращаться к Софии.
В следующий день Шермин не приходила на обед в кафетерий. Она больше никогда не придет. София знала это, но все равно продолжала ходить туда по обеденным перерывам и каждый покупаемый там сютлач съедался очень медленно, глотаясь мелкими кусочками, прежде чем она сдавалась и уходила назад, не дождавшись свою, лишь недавно появившуюся и уже исчезнувшую, подругу.
Несмотря на исчезновение Шермин, помогавшей Софии с редакцией текста на турецком, статья по музыкальной терапии была уже готова. Помощник редактора уже не находил к чему придраться. И тем бешенее стучало веко под его нервничающим глазом при каждом новом визите в редакторскую Софии, требовавшем поиск новых поводов для отказа в публикации недопустимого для турецкой студенческой газеты материала.
Али как будто в шутку начал сызнова круг по своим бывшим фавориткам, заигрывая с одной из их числа, а завтра уже с другой. София не понимала, для чего он это делает.
Новый период в меланхолично-фиалковой стадии.
Так мило скрашивавшие тоску нового периода меланхолии тонкий голосок и грустные, робкие улыбки Шермин растаяли, как сон, и единственной отрадой для Софии сталась ждавшая дома Кошечка. Любимая эже почти мурчала, успокаивая в ответ на тоскливые жалобы Соф на раздражавших ее редактора, и даже еще более раздражавшего ее невыносимого одногруппника по имени Али. Но рассказать Кошечке все начистоту было невозможно, слишком велико было в ее представлении опасение встретить непонимание у эже, всегда такой правильной и благоразумной эже, и недосказанное давило на жизнь, лишая ее сочных красок.
Однажды София снова увидела Шермин. Однако не одну, как обыкновенно, а в компании с симпатичным парнем. София не могла знать, что, занимавшая с Шермин одну квартиру, не красивая студентка по имени Туба в полымя одной из последних стычек меж квартирантками торжествующе обвинила Шермин в гомосексуализме, пригрозив что расскажет об этом заведующей женского общежития и попросит отделить ее к другим общажницам, если только она не прекратить каких-либо сношений с “o ;;plak dola;an, sar;;;n pis lesbian ile” , “S;ms;k ile” . То есть с Софией. И она никак не могла догадаться, что это она сама стала причиной, сподвигнувшей Шермин на столь удивительный подвиг дать согласие попить кофе с одним парнем, уже давно пытавшимся сблизиться со странной, но неописуемо красивой девушкой.
При виде Шермин за одним столиком с парнем, София сначала не поверила глазам, а потом устыдилась собственных чувств, потому что не испытала нисколько радости за счастье подруги. По правде говоря, ее обрадовало только одно - даже с этим, столь симпатичным на вид, парнем, красивое лицо Шермин по-прежнему омрачала грустная мина, и ни разу она не улыбнулась ему, как еще так недавно улыбалась Софии. Во всяком случае София оказалась права, и Шермин больше не осмеливалась подпустить ее к себе, а сама София и не предпринимала новых попыток. Случайно столкнувшись, они больше не здоровались, и только бесконечно глубокие глаза Шермин наполняла еще более глубокая грусть.
Этот период меланхолично-фиалковой стадии продлился недолго. Он быстро перерос в настоящую лихорадку. Устав ли до отчаяния от постоянного одиночества, или еще по какой причине, судить специалистам, но сломя голову убегая от одиночества София сбросилась с глубокого утеса в бездну. Иначе говоря, мы с тобой, читатель, подошли к тому месту, где предстоит гласному обсуждению мягкость ручек у некоторых представителей мужского пола, и раскрывается наглядный пример тому, почему девушкам предпочтительнее воздерживаться от бурного желания расцеловать такие ручки и к каким последствиям может привести подобное легкомыслие.
***
-;ile;i istiyorsan ba;ka bir yerde aramal;s;n. Burada yok.
“;ilek” на турецком означает “клубника”. Уподобление этому приятному на вкус плоду тому, что называется в посредственном смысле слова любовью использовал однажды Али, в убедительном тоне сказав:
-;ile;i istiyorsan ba;ka bir yerde aramal;s;n. Burada yok.
Софии такое сравнение показалось слишком тривиальным, чтобы после этого не морщить носом, как от неприятного воспоминания, при виде клубники, полакомиться которой раньше так сильно соблазнялась. К превеликому счастью здорового, в отношении всего сладкого, аппетита, воспоминание пролетало быстро, ничем не испортив наслаждения от вкушения плода. Правда, в том смысле, в каком подразумевалось Али, отведать клубники не пришлось никому из них. Даже само словосочетание “отведать клубники” звучит в крайней степени отвратительно. И то отвратительное, что скрывается за само по себе вполне безобидным словосочетанием, удалось избегнуть благодаря нежной любви, опять-таки же здесь всплывшей, но уже в смысле, в каком ее испытывала сама София.
Резкий переход от слов к действию. София. Али. Наедине. Сокрытые в тени подвала.
-Sana kar;; ;ok ;eli;kili duygular; hissediyorum.
Даже в темноте Софии видно, как у Али широко расширяются зрачки в испуге. Из последних сил сдерживает он желание скорее отнять вложенные в маленькие ладошки девушки свои не менее аккуратные руки.
-Bak. ;imdi anlars;n.
С этими словами София бережно отпускает одну из нежных, гладких ручек Али, и, дрожа нервничающими пальцами, касается второй, еще остающейся в ее распоряжении, руки парня. Чуть щипает ее пальцами за смуглую тыльную сторону ладони.
-Ac;d; m;? - с замиранием где-то в области сердца спрашивает она.
-Yok. - ласково улыбается ей Али.
-Ama ac;mal;yd;! - почти с отчаянием восклицает она.
После еще нескольких столь же безуспешных попыток Софии причинить физическую боль существу, в котором для нее на тот момент сходилось назначение всей действительности бытия, они с Али допускают, что ему должно было быть больно, и София, постукивая дрожащими коленками, приступает к следующему акту своего объяснения.
-Tamam. Ac;d; diyelim. ;imdi de di;er elini uzat. - тихо задыхаясь от волнение требует София.
-Tamam. - повинуясь протягивает ей вторую руку Али.
София берет руку Али в обе свои руки, и тут с блаженнейшим осознанием до нее доходит вся чудность происходящего прямо сейчас. Все сокровища мира сейчас находились в ее сложенных лодочкой ладоней, обнявших опущенную ей на милость руку. Быстро, порывисто опускается она к руке. Чтобы прижаться к ней губами. Но еще быстрее опускается вместе с ней и Али. Он не отнял руки, не осмелился. Вместо того Али, которому уже совсем невозможно скрывать свой страх перед настигнувшей его хрупкой девочкой, опускает руку, опускается вместе с ней сам, почтив подогнувшись даже в коленках, но не позволяет ей совершить поцелуй, что означал бы уже даже не признание, а клятву. Два раза ему удается уклониться от этого, но потом София заглядывает ему в глаза, умоляя. И Али приходиться сдаться.
Бросившись на колени, София прижимается пылающими губами к теплой нежной ручке Али.
А потом Али завел речь о клубнике. Но произошло это только в пятницу вечером. Сейчас еще четверг, занятия окончились, и после мистического ритуала в ходе которой одна из ладоней Али подверглась, болезненным только в формальном смысле, щипкам и другая поцелую, Софии с Али удаляются из здания факультета вдвоем, уходят одни, совсем как делали раньше, в полном волнения молчании. На выходе из здания их застает врасплох падающий снаружи крупными, отдельными снежинками снег первого за этот семестр снегопада. Первого за эту зиму, нагрянувшую в средину октября. Но даже осенний снег только на секунду отвлекает, и оба снова уходят в поглощающие их сердца и мысли, но столь разные, чувства. Огромные черные глаза Али сверкают, в них отражается целый круговорот противоречивых чувств: благодарность, смущение, растроганность увиденным явлением, только что имевшим место в их с Софией жизнях, пересекшихся на краткий миг в созерцании чего-то, наверное, уникального, готовность безропотно подчиниться отныне любой ее воле... И крайнее, безграничное самодовольство.
Али первым прерывает молчание. Как из далека до Софии доносится его голос. Ласково, трепетно, чутко. Но ей малопонятно смысл того, что Али говорит. Ей не хочется понимать, она не готова. И на прощание, уже дойдя до перекрестка, где Софии следует идти прямо, до дома, а Али нужно свернуть направо, она просит, нет, уверенно, как будто об отказе на самом деле не может быть и речи, требует с Али сыграть в последнюю между ними игру. Сильный ветер треплет длинные белые локоны, запутывая в них не тающие, крупные снежинки. Судя по всему, должно быть очень холодно, но всю дорогу Софию пробирает жар. И тут не перебивая слушавший условия игры Али задает страшный, роковой вопрос:
-Ama oturmadan ge;ersem ne olur?
И уже тогда Софии становится понятно, что партия ею проиграна, и жизнь окончена. Но безумная, ослепленная надежда верить до конца в то, чему не суждено сбыться, принуждает ее продолжить игру, и она быстро лжет Али в ответ, сказав:
-Bi ;ey olmaz. Eskisi gibi arkada;lar oluruz.
Потом София порывисто поворачивает и быстро уносится прочь, не обращая внимая даже на толстый, рыхлый слой свежего снега, успевшего нападать на землю до щиколоток. Ступая по нему, сандалии мокро утопают в снегу.
Остававшееся до дома снимаемой квартиры расстояние длиной в четверть часа пропадает непонятным образом, София только стояла на перекрестке с Али и вот уже обнаруживает себя, стоящей напротив потрескавшегося угла прямоугольно однообразного, многоэтажного дома, вылитого из бетона, как сплошной монолит. Несколько минут София стоит, как вкопанная, уставившись отупленным взором куда-то сквозь толщу серой, унылой стены первого этажа многоэтажки. Вдруг одна из снежинок залетает в нос, заставив зябко вздрогнуть и пробудиться от беспамятства и, шатаясь, словно пьяная, София делает вперед один за другим неуверенные шаги. Преодолев четыре шага позволяет все же одолеть себя внезапной слабости и рухнуть отяжелевшим телом на сугроб. Падающий снег поднялся уже до приличного уровня, так что приземление было относительно безопасным.
-Я люблю тебя. - сходит признание с ее все еще горячих, до онемения, после поцелуя губ, пока она лежит лицом к безгранично серому и сумрачному небу, а огромные снежинки падают с него ей прямо на лицо.
Серое небо упало на нее снежинками, в своем безразличии и не заметив, как ей больно. София еще долго могла бы бездвижно лежать на сугробе, отказываясь принять ни холода, ни онемевших до боли в кончиках пальцев на промокших ногах. Один из прохожих, проходя мимо лежащей на сугробе девушки, проявляет больше заинтересованности, чем остальные удивленные прохожие. Уяснив по ясному голосу ответившей, что она просто лежит на сугробе, прохожий, вроде бы, уходит. Но продолжающая в заинтересованном прохожем еще жить надежда на то, что девушка предположительно пьяная, заставляет после некоторого колебания возвратиться неугомонного прохожего снова к распластавшейся на снегу ангелом Соф. Во второй раз он решается приблизиться почти вплотную, почти нависнув над ней и загородив своим туловищем небо. С робкой улыбкой запрашивает не пожелала бы девушка, предположительно пьяная, согреться чаем или чем-нибудь покрепче.
Неокончательно замёрзнувший в теле инстинкт самосохранения заставляет Соф отползать в сторону от подозрительного мужчины. Стараясь как можно благодарнее улыбнуться, София отказывается от приглашения, и потому что незнакомец не желает понять, что странички на инстаграме у нее нет и потому она не может поделиться своим профилем, оживившаяся от страха беглянка скрывается за дверью в подъезд, которая захлопывается прямо перед носом преследователя, как раз когда он отчаянно завыл в мольбе дать ему хотя бы номер телефона. Только добравшись до квартиры и заперев дверь на все замки София чувствует себя снова в безопасности и тяжело дыша от быстрого подъема по лестничной площадке падает попой на пол.
-Ай, эмне болуп кетти?! - при виде задыхающейся и бледной как мел Соф вырывается встревоженно восклицание у вышедшей в прихожую Кошечки.
Странно видеть Софии ее, прихожую квартиры, как будто в мире все осталось по-прежнему, когда на самом деле все теперь по-другому.
Следующим днем в троллейбусе, уносившим до конечной остановки в автовокзале, Софию снова охватывает ощущение, что теперь все будет по-другому. Как-будто она села в троллейбус с тем, чтобы больше не вернуться. И на самом деле она больше не вернётся. После уикенда в родительском доме назад вернется уже кто-то другой, не София, а тот, кому будет все равно. Сегодня на первой лекции по уговору, заключенному между Софией и Али, Али должен был сесть возле нее, тем самым признаваясь, что испытывает взаимность. Эта была игра, последняя, в которую София предложила ему сыграть. Если о никакой взаимности не могло быть и речи, Али следовало сесть просто в любом другом месте, но не рядом с ней.
Еще задолго до начала сегодняшней лекции София ждала в аудитории, придя одной из первых. Как жаль, что проявленное столько энтузиазма, заставившего подняться Софию ни свет ни заря, не имело никакого отношения к самой лекции. Ждать пришлось долго. Аудитория постепенно наполнялась студентами, но не одно из входивших лиц не принадлежало тому, кого так жаждало и вместе с тем боялось увидеть сердце. Уже почти пробил час начала лекций. София стала даже задумываться, что могло бы означать в их игре, если бы Али и вовсе не явился на занятие? Тут же мелькнувший из глубин подсознания ответ был малоприятен: это означало бы, что Али в таком случае оказался бы лишь трусом, слишком испугавшимся дать любившей его девушке отказ. Но Али не был трусом.
Али успел залететь в аудиторию за две минуты до начала лекции. Быстро. Бесшумно, как тень. Он проскользнул мимо ряда, где сидела София, и сел одним рядом выше, позади нее. София конечно все это видела, и не могла больше отказываться понимать то, что было очевидным. Али не любит ее. Медленно Софию поглотил новый фиалковый период.
Еще до начала нового d;nem’а София действительно переменилась, как изнутри, так и снаружи. С лица ее не сходила какая-то новая бледность, а в глазах стояло колючими искрами выражение циничной злобы. Не видевшие ее давно родственники, оглядев эти видоизменения заключили, что девочка выросла.
София действительно теперь выглядела не на четырнадцать, но на шестнадцать лет. В течении нескольких дней привычная худоба девушки приобрела резкие, жесткие черты, задев даже извечно пухлые щеки и лицо осунулось, слегка. Изменилась и походка, точнее хромота. Раньше она хромала вяло, полусонно, задумчиво перешагивая в мечтательном полу бдении. Теперь София ходила быстрыми и уверенными шагами, всегда напряженно сосредоточенная, и хромала как будто намеренно сильно, словно в провокацию чему-то или кому-то. Даже по снегу, начавшемуся в октябре и еще продолжавшемуся стоять, грязными нерастаявшими сугробами в январе, София стала ходить быстро и без оглядки, игнорируя скользившую порой из под ног землю. Даже извечный страх упасть на гололеде покинул ее.
В продолжении всего снежного октября, лютого на холод ноября София еще переживала свой фиалковый период, еще страдала, еще боялась, еще чувствовала. Любовь, способную проявиться к жизни, к бабушке, какой помогла перейти через сугробы глубокий арычок, к теплому лучу солнца, вдруг выглянувшему из-за заслонивших небо толстой пеленой серых туч, теплилась в сердце. Софии было двадцать два года, раны на молодом теле затягиваются быстро, и любовь тоже затянулась и заросла жесткой коркой, оставив после себя только тупую и легко переносимую боль за оскорбленные чувства. Пока та, которая любила, медленно и постепенно исчезала, на ее место появлялась та, которой хотелось мстить. Но даже сама жажда мщения казалась оскорбительной, и помарать руки обо что-то подобное было ниже достоинства.
-“В конце остается одно только достоинство, за него и держись.” - размышляла повзрослевшая версия Софии, тыча себе в нос злорадную насмешку.
Вообще все пережитое раззадоренной и уязвленной версии Софии казалось одной насмешкой, глупой, безвкусной и совершенно бессмысленно шуткой судьбы, (или одного парня), и больше всего-то на самом деле София злилась на саму себя в прошлой версии. Хотя и жаждавшие мщения злые огоньки в ее глазах загорались яростнее иногда, случись ей приметить, что Али намеренно теперь ждет, когда она выйдет из класса раньше его, чтобы не столкнуться с ней случайно в коридоре и не испытать, (Ой, ужас!) отвратительной минуты надобности что-то сказать; или, что Али, пожалуй, специально окружил себя всеми бывшими фаворитками, чтобы за спинами одних девиц спрятаться от другой, которой боялся пуще всех остальных. И София смеялась, злобно, порой даже вслух, смеялась до того даже, что на глаза выкатывались полные обид слезы. Сердцу помнилась боль от первого ранения, когда еще “любимым” полагалось быть не Али, а Мелеку. Тогда она жаждало, (или боялось?) смерти, чей непреодолимый приход сходился вместе с концом мечты о долгом и счастливом хеппиенде вместе с Мазлумом. Наученная первым неудачным опытом, София слишком хорошо знала, что переживет и этот, и оттого все происходящее и жизнь в целом напоминала малобюджетную комедию, где все только и делают, что смеются над злополучиями главного героя. К счастью, терпеть комедию и себя в главной роли Софии пришлось совсем недолго. Январь пришелся на пресловутый 2019-ый год. Скоро весь мир поглотит пандемия COVID-19, и большинство человеческого населения планеты в побеге от страшного вируса спрячется за стенами домов, и никого уже не будет волновать, зачем Али понадобилось охмурять головы одногруппницам, и Софию в том числе.
-Если я и женюсь, то только на тебе.
Мурашки по коже. Мир затрещал по швам, рискуя лопнуть от переполняющего его изнутри счастья. Тогда все полетит к чертям, и вместе со всеми и мы с ним. Но потом мысль, не дремлющая, холодная, жестокая, остановила взрывоопасную цепь счастливых ферментов, выдвинув свое: Значит если ты и женишься, то только не на мне. А я чувствую на щеке его недельную щетину. Она даже не колется. Волосы слишком мягкие. Волнистые и такого же мягкого, нежно коричневого цвета. Он и сам такой, мой Чаймен, мягкий, нежный, даже не колется. Он умеет только сражать наповал, сразу.
Сегодня Чаймен сразил меня наповал, поделившись новостью.
-Я женюсь.
Конечно же он женится. Конечно же не на мне. Но удивительное даже совсем другое, почему из всех миллиардов населяющих планету женщин он выбрал не близкую к себе по культуре, менталитету, привычкам. Например, другую турчанку. Или мусульманку, может быть. Но он женится на совсем другой, на мексиканке. Черт. Это я научила его тому, что самые красивые женщины мира живут в латинской Америке. Я всегда ему так говорила, самая красивая женщина в мире это Моника Беллучи. А все остальные после нее - это девушки латиноамериканки. И вот он женится на ней, мексиканке, не на турчанке, мусульманке, христианке, гречанке, русской или украинке. И не на мне.
Я помню тот день, когда он рассказал мне об этом. Если я и женюсь, то только на тебе. Был душный вечер начала августа, от распахнутых настежь окон было мало толку, а установленный в углу спальни, возле балкона, кондиционер не работал ещё с самого начала, когда я только переехала к нему. Чаймен говорил, что он уже был не рабочим, когда он только въехал в снятую для его командировки квартирой. Я лежала, распластавшись почти в бессознательно подыхающем состоянии на кровати, раскинув руки с ногами в стороны, звёздочкой, как делала это казалось, только в детстве. Чаймен сидел возле, тут же возле кровати, на полу.
-Тут прохладнее. – звал он меня спуститься к себе, но пока было возможным я все противилась, пока он просто не стянул меня своими длиннющими ручищами к себе вниз.
Я брыкалась, кусалась, смеялась ему прямо в ухо. Вообще предпринимала все меры защиты, какие всегда шли в ход во дни, когда на Чаймена находила подобная активная игривость. И всегда я кляла его остановиться, упоминая ему о своей вечной верности одному, ему, мужу. Муж фактически не существует, не в настоящем времени, но в будущем, в грядущем непременно и столь желанном. Чаймена это останавливало. Иногда мне казалось, что это некое чувство солидарности и уважения к моему незыблемому единственному, что непременно вытекает из уважения лично ко мне, останавливала его от покушений на невинность. Иногда же мне казалось, что он даже ревнует меня к не существующему единственному, мужу из будущего. Странно...
Ревность, то, как я ее определила, проявлялась в изменявшемся до смешного поведении Чаймена тем, что он начинал говорить всякие глупости о нем, единственном и не существующем, уверяя, что мой муж глупый, милый мальчик, он целоваться не умеет и не будет ест на самом деле те несуществующие обеды, которые я готовлю ему на несуществующую его работу.
-Почему ты его так ненавидишь? – с вызовом бросаю Чаймену в лицо, локтем попытавшись оттолкнуть его ухмыляющуюся очкастую рожу подальше.
-Ненавижу? Нисколько. Ненавидеть можно лишь только себе равных, моя любовь. – заговаривает он голосом главного умника.
-Какой же ты злой иногда. – пытаюсь тяпнуть его за длинный, крючковатый нос.
-Смотри, из-за твоего мальчика мы почти что ругаемся. Зачем тебе он, зачем тебе замуж? Тебе придется готовить ему лагман и самсы.
-Нет, я не буду готовить! – категорично кричу в нависшее надо мной смеющуюся бороду.
У него борода аж отросла, бездельник!
-Ты просто ленивец!
-Ты меня любишь! – смеётся, нахал.
-Никогда! – чувствую залившиеся огнем щеками накал ситуации.
-Покраснела, бедняжка. Ты права, я очень злой, зачем я мучаю мою бедную девочку? И все же не понимаю, зачем тебе нужно замуж, если нам и так хорошо.
-Но ведь ты на мне не женишься. – говорю я уже без прежней злости и криков, спокойно и безнадёжно.
-Если я и женюсь, то только на тебе. – также спокойно, и также безнадёжно произнес он. Почти выдохнул.
Теперь я понимаю, что безнадёжность была всегда. С самого начала.
Часть 2.
Глава 1.
С самого начала.
Сначала была вода.
От падения девушки поднялась большая волна. Я не успела опомниться, а меня окатило водой, как с ведра, от макушки до пят. Нежное платье цвета фисташки прилипло тканью к коже, я задрожала. Больше от страха, чем от холода. Выплыв на поверхность бассейна и отплевавшись водой, девушка заверещала. На словах обидчиво язвительно. По голосу -восторженная. Но в черневших из-за слегка расплывшейся туши глазах стояло совершенное другое выражение, оскорбленная и дерзкая злость. Это я причина ее злобы. Сама виновата. Не зачем было пялить глаза на нее, пускай она и первая проститутка, с какой я встретилась лицом к лицу в настоящей жизни. Но я не чувствую вину или сожаление, или хотя бы стыд за свою не учтивую внимательность. Что поделать, сидеть с закрытыми глазами за столом в компании было бы слишком странным поведением, даже для такого случая. А смотреть на кого бы то другого из своих сотрапезников, кроме нее, я бы не смогла.
Другие сотрапезники состоят из двоих, мужчин, оба старше. Намного. Но один из них ещё хорошего телосложения, поджарый, в каких-то постоянных энергичных и гибких, пластичных движениях своих выдавая в себе прошлого профессионального спортсмена. Блестящая же до гламурного лоска лысина, в пару с отбеленными, до неестественного блеска, идеально ровными зубами, и плюс покрытая загаром кожа, по-американски бронзового цвета, обличали в нем что-то звенящее звонкими монетами. Деньги. Он прилетел с футбольного клуба где-то в Германии. Он вышел на пенсию и теперь хочет отдыхать. Он любит молодых. Я чудесна, совершенно молоденькая. Я - для него.
Сочинить ли мне вымышленную историю нашего знакомства и отвязаться от правды, которая все равно, чтобы я не решилась написать, будет для тебя, читатель, продолжением вымышленной истории? А что, если каждая строчка в этой книге правда? Тогда придется писать правду дальше и сделать ужаснейшее признание. Я, очевидно, настолько беспомощна, что, делая признания в чём-то требующем силы характера, нуждаюсь в помощи. А ища помощь, мне придется снова обратиться к ней, единственной, кто все поймет, примет, единственной, кто по-настоящему вымышленная и лёгкая, но способная забрать на свои плечи самый тяжёлый груз с моих собственных. София. Я зову тебя назад! Ты герой моего романа и зря я только путаю читателя, начав повествовать с первого лица, когда лицу следует быть чужим.
В последний раз мы с тобой, читатель, оставили Софию прямо перед надвигающейся катастрофой: Пандемией. Можно я снова перепрыгну в ходе сюжета, нарушив правила линейного и последовательного повествования? Кому какое дело, если плачевный результат стараний безоговорочно пойдет на корм прожорливому пламени в разведенном камине средневекового замка, где-нибудь на юге запада, например, в Португалии. Когда-нибудь, может уже в следующей главе, мы ещё посмотрим на красоты изолированной жизни в карантине, какую чтобы описать нужно ещё постараться. А сейчас я ленивая. И сейчас я прыыы-гаю!
Прыг.
София опаздывает на встречу. Хотя в подобных случаях девушкам, возможно, даже полагается опаздывать. Наверное так. А все же неприятно опаздывать, тем более тот, кто назначил свидание в отеле, прилетел ведь с Германии! Немцы, говорят, очень пунктуальны.Верить подобным сказкам, какие обещались в профиле кавалера иностранца, не самая лучшая идея. Но нам уже известно, что героине романа вообще свойственно верить в сказки временами. Мотивация сегодняшнего вечера, однако, была иного характера и подтолкнула пойти на чреватую обратиться в опасную историю приключение по иной причине. Может, этим нечто стало банальная скука, навеянная скучной работой на ресепшене. София устроилась подрабатывать туда на каникулах летом. А может скука имела характер ещё более масштабный, накопившись ещё с прошлого года, за все месяцы, протекшие в изоляции принудительного карантина. Слишком быстро и слишком надолго распространился по всему земному шару вирус COVID-19.
Имя кавалера с немецкими корнями было слишком сложно и необычно, что Софии не суждено было запомнить его и хотя бы раз расхрабриться и произнести имя в слух перед его собственным носителем. Потому можно добросовестно опустить его, заменив на нечто более всего подходящее по звучанию и краткости, так как имя его было кратким и звучным, как Тиль или Гой. Гой и София знакомы не более суток. Видела София загорелого и поджарого красавца преклонных лет и с вызывающей невольное восхищение отполированной до блеска совершенно голой макушкой только на фотографиях. Само же знакомство состоялась в пространствах цифрового измерения, и произошло посредством одного популярного среди масс пользователей интернета приложением для знакомств. Раз начав, продолжим и далее раздавать громкие прозвища, и именуем приложение для знакомств как положено, весёлым спуском в преисподнюю, короче Спуск.
Так и вышло, что Гой и София познакомились через интернет, как делают почти все современные люди, и почти всем современным людям хорошо знакомо название Спуска, или Свайпа, будем называть беспутное приложение уж как придется. Но пусть Свайп знаком всем и каждому, далеко не все станут пользоваться им, особенно в стране-центре, в которой она родилась. Стоит ли упоминаний культура и менталитет среды, взростившей Софиину белокурую головку, о том, как здешний народ ещё как бы придерживался консервативных мировоззрений, вместе с тем, однако же, прекрасно усваивая все больше и лучше идеалы западного мира. Смотрите как я говорю, годы учебы под станом университета Б, дают о себе знать.
Как бы то ни было, бороздить виртуальные пространства, особенно в социальных сетях, в тройной мере конкретно на Свайпе, на самом деле очень познавательно. Впервые создавая аккаунт, Соф, заполняя идентификационные данные для регистрации решила рискнуть и выбрать в описании своей сексуальной ориентации вместо принятого большинством гетеросексуальности отозвавшееся в ней большей искренностью пансексуализм. Ей вспомнились слова какой-то голливудской звёзды, и бывшей сторонницей пансексуализма, о том, что женщине этой важнее была любовь к самому человеку, а не к его полу. И очень впоследствии оставалась довольной быстрым принятой новой сексуальной ориентацией, и вовсе даже не по причине того, что, оставшись разочарованной мужским полом, ей вдруг получилось найти симпатичную подружку. К подругам София сохраняла, как было выявлено, сексуальное равнодушие. Интерес к появлявшимся в ленте знакомств профилям девушек у Софии открылся совершенной иной, его возможно именовать даже профессионально-журналистским. Сколько актуальных тем можно было раскрыть и как много героев для взрывных сюжетов найти среди других пансексуалов, принадлежащих к тому же, что и София, полу, через развращенный Свайп.
Среди девушек пансексуалов журналистский интерес вызывали девушки из стран дальнего востока, слетавшихся в Кыргызстан, как и соотечественники мужского рода, для учебы на медицинских факультетах. В свою очередь удивительным в них было то, что выбравшихся из закрытых стран со строгими канунами религиозного характера, в особой степени относительно прав женщин, на просторах запретного Спуска встречались девушки из тех краев во многом большем количестве, чем представительницы коренного населения. И тем грустнее сознавать было этот факт, чем яснее представлялись мотивации сбежавших от жёсткого режима родной страны девушек студенток, на чужбине, вполне вероятно, часто оказывавшихся в нужде без материальной поддержки со стороны оставшихся в далёкой родине близких.
И даже ещё больше грусти вызывали профили, параметры на фотографиях которых, принятые в подходящие для выгодной экспозиции позы и профессионально нанесенный яркий мейкап оставляли желать лучшего фотографиям Софии - широко улыбающегося двадцати двухлетнего ребенка, на одном фото с котёнком, а на другом с рыбацкой удочкой, каким презентовался ее аккаунт. Конечно, грустно принять мальчишескую фигурку как скорее всего уж неизменную данность, но причиняло Софииной чувствительности больше огорчений не отсталость в развитии собственного организма, а гипер скорость в развитии других, двеннадцати и тринадцати лет от роду, юных организмов. И пусть в размерах некоторых частей тел они и превышали многим скромные показатели самой двадцати двухлетней Соф, однако все равно за всеми слоями грима, в нежно округленных щечках, и по-детскому блеску в наивно округленных глазах, угадывался настоящий возраст высоко развитых барышень. И в отличии от более стыдливых взрослых коллег, эти юные девицы имели смелость открыто заявлять о своих мотивах и требований в эквиваленте… денежном.
Да, представительницы слабого пола представляли большой интерес для журналистской деятельности. Однако, что же насчёт представителей другого, по слухам, сильного пола? Конечно же к нему, противоположному и манящему, имелись интересы тоже и носили другой, отличный от журналистского, характер. Интересы имелись всегда. Но обратиться за помощью к Свайпу Софию принудили обстоятельства чрезвычайные, требующие мер в оперативном порядке. Поспешные поиски срочного парня начались со дня, когда София узнала о грянувшей и предстоящей быть отмеченной через несколько месяцев свадьбы кузена, который младше ее на два года. До того отсутствие серьезных отношений с противоположным полом волновали Соф меньше, чем, например, проблема глобального потепления или перенаселения планеты. С прошедшим двадцать вторым днём рождения тенденции среди других ровесников Софии однако же сильно изменились в направлении интенсивно осуществляемых браков между ними, повернув таким образом в сторону против Софии.
Если до двадцати двух лет жизни у девушки не прослеживается никаких сношений с партнёрами, девушка должна быть лесбиянкой. Если же и этому не дано случится, то невозможность классифицировать личность может привести к возмущению прямое ее окружение. Нельзя дожить до двадцати двух лет и не иметь парня, нельзя к таким годам оставаться девственницей! Даже если девственность, в том смысле, каким принято ее воспринимать большинством, имеет вид только поверхностный. Именно поверхностные, а еще точнее, истинно первозданные девственные черты и имелись у Соф, в каждой чёрточке невинного лица, и в каждом неловком движении отрочески неуклюжего тела, как будто не достигшего ещё половой зрелости, на самом же деле постигшего его многим раньше следуемого срока. И болезненно.
После рокового двадцать второго дня рождения София впервые задумалась о своем статусе незамужней, сохранять который нежелательно при жизни в социуме. Положение вещей стало еще яснее после того, как вышла замуж Аиша. Старые дружеские отношения между девушками, худо мало, но продолжали сохраняться, и после окончания школы, и после перелета последней на учебу за границей, пусть и сузились до уровня изредка перекидываемых сообщений на общие темы. Встретиться им удавалось и то лишь раз за круглый год, во время возвращения подруги на каникулы на родину, в отчий дом.
Прошлым летом приезд подруги ознаменовался ещё и грандиозной новостью: Аиша выходить замуж! И новостью даже ещё более грандиозного плана: жить как замужняя старая подруга начала ещё годом раньше.
-Как?!! – ошарашенно восклицает София на тихое признание Аиши.
-Вот так. – серьёзно-строгим тоном старшей сестры проговаривает она в ответ, отведя, правда, всегда прямой взгляд в сторону.
За прошедшие два года учебы в России Аиша изменилась внешне очень мало, возможно стало ещё худее и бледность кожи уже обеспечивались не только слоями тональной основы и пудры. Вместо хиджаба голову девушки покрывал простой платок, запястья и щиколотки забыли былую скрытность первого решения Аиши закрывать их тоже, и одежда ее оставалась скромной и достаточно просторной, но уже более удобной и не настолько длинной, по сравнению с нарядом, в каком она впервые появилась перед Софией два года назад, перед самым отлётом заграницу. И все же по этим изменениям в имидже, София не смогла бы и заподозрить в подруге какие измены произошли в самих понятиях ее, исповедовавшей, как и раньше, Ислам.
Сама Аиша твердо держится о себе мнения, как о мусульманке. Она строго продолжает следить за мусульманской диетой, пользуясь продукцией только под надёжной маркой «Халяль», и беспощадно отвергая все не халяльные вещи. На этом религиозные рвения подруги, казалось, и ограничивались. Но в оправдание подруги подчеркнем, что такого же поведения придерживались многие знакомые из их с Софией круга общения.
-Ох, Софи, ты не представляешь какой это кайф! – с блаженным чувством начала Аиша увлекательное повествование о сделанных за время гражданского брака открытиях.
Сожительство началось со знакомства с мужчиной, того же этнического происхождения, уходящего корнями в Центральную Азию, но родившегося и воспитавшегося «орусом» в России. Софии было интересно, но стыдно уточнять, сколько времени прошло с их знакомства, прежде чем Аиша переехала к нему, и как произошло их «первый раз». Аиша расплывчато выразилась, что прошло где-то три месяца после их знакомства, и ближе к новому году из университетского общежития Аиша забрала последний плед, чем и завершился переезд к парню на сто процентов. Вспоминая, как и в школе подруга передавала ей самые потаённые секреты из личной жизни, София внимала ей не перерывая, и только охнула пару раз. Особенно удивило ее даже не то, что покрытая Аиша имела отличные от принятых в Исламе взгляды на активность половой жизни до брака, а другое известие.
-Ну ты чего, Софи? Когда у девушек это происходит в первый раз появляется кровь. – нравственно-поучительно смеряет взглядом невежественную подружку Аиша, заметив с каким удивлением воспринимает та появление кровавых пятен в ее рассказе о первой с будущим женихом ночи.
Просто Соф прекрасно помнила о нечаянно потерянной девственности у Аиши после ее, весьма неудачной, попытки остановить первые месячные с помощью маминого томпона. София была обескуражена рассказом Аиши о ее первой ночи с мужчиной, по окончанию которой обнаруженные на белой простыне кровавые пятна доказывали о поспешности сделанного когда-то одной девочкой выводе. Хорошенькое лицо Аиши замирает в непривычном для него выражении растерянности, сошедшем правда весьма быстро и снова принявшем вид поучительно-покровительский.
-Я забыла. Наверное, я так подумала, что потеряла девственность тогда, с томпоном. Но я была девственницей. Я почувствовала, как подо мной стало мокро. Было очень мокро. – с внушительным тоном повторяет она, и в голосе ее слышатся даже отчего-то нотки гордости.
После всех новостей о переменах в жизни подруги, в глубинах нутра София заслышала поднявшийся голос возмущения перед лицемерием, с каким ее столкнули рассказы любимой подруги. Но сглотнув противный голос, София предпочитает молча выслушать и лишь вздохом, одним или двумя, выразить глубокое сожаление о сделанных подругой решениях, в нравственности коих сомневалась. И понимая только, что если Аиша решается с ней делиться о таком, то по причине лишь этого молчания. Иными словами, из-за уверенности Аиши, что подруга выслушает все, не позволив себе порицать.
-Я тебе все говорю, потому что ты меня не ругаешь. – повторяет совсем как в школе, с улыбкой, Аиша.
И не слыша нравоучений от Соф, Аиша сама тихо заговаривает голосом внутренней совести, почти признает ошибки и почти сожалеет. Софии это слышится в невольных вздохах и в затаенных взглядах, какие бросают уголки Аишиных глаз. Как бы то ни было, страхи и опасения можно отвести прочь раз уж после года сожительства, результатом которого стала беременность, Аиша выйдет замуж.
Она действительно вышла замуж за своего сожителя той же осенью, после возвращения в Россию. Хотя статус состояния в гражданском браке остался без изменений, заключение брака ознаменовалось церемонией чисто религиозного характера, под куполом мечети и благословением мула, что не имело на самом деле относительной ценности, как ни формально-правовой, так и, вероятно, морально-этической.
Аиша вышла замуж, оставив подругу в лёгкой растерянности. Не услышав в ответ на личные откровения ничего, чем могла бы похвастаться подруга, Аиша призналась в своей давней уверенности о нетрадиционных наклонностях Софии. Мнение Аиши мало поколебали отрицания Софии, смеявшейся на все выданные подозрения. Смеявшись тогда, после же София все-таки сильно задумалась над вопросом, какой задала ей Аиша:
-Если ты не лесбиянка, почему у тебя нет парня?
Не находя, что ответить, вопрос оставался без определенного ответа и многим временем после, и тем сильнее начинал ее тревожить этот, скрытый раньше где-то, вопрос об отсутствии отношений. Но больше, чем саму Софию, вопрос о статусе девушки в отношениях беспокоил других, близких, начиная от матери, бабушки и других родственников женского пола, и кончая любым случайным встречным. Среди случайных встречных проявляли большее беспокойство, напротив, в большинстве случаев представители сильного пола. Ну зачем этим чужакам нужна она? Зачем обязательно выяснять, сколько ей лет, замужем ли, есть ли парень, когда выйдет она за него замуж, а ещё, при возможности уловчиться и обходными путями раскрыть правду о том, девственница она или нет? Унизительно. Жалко. Одиноко. Вот три слова, обозначающие состояние, в какое привело незамужнее положение женщины в двадцать два года, женщины, привыкшей и привычной быть воспринимаемой всеми как девочка, ещё школьница... И зачем было только миновать этому 22ому году рождения?! И выяснилось вдруг, что все бывшие одноклассницы вышли замуж, последней в строю незамужних оставались лишь сама Соф и обучающаяся на медицинском факультете Аиша. А после того, как строй покинула Аиша, София осталась последним холостяком общих их выпускников школы.
Угнетение. Унижение. Продолжая нарастать, они все же оставались презираемы слишком, чтобы переходить к ответным действиям для ликвидации корня проблемы, и даже считаться проблемой как таковой. Проблематичность одинокого существования встала прямо перед лицом сразу за очередной благой вестью о свадьбе. Женился уже двоюродный брат, бывший младше Софии на два года. Это стало последней каплей перед тем, как решительно и оставив всякие сомнения позади, София принимается взять упрямого быка по имени одиночество за рога. И, как и полагается настоящему ребенку цифрового поколения, за помощью она обращается к великому и всезнающему оракулу современности – Гугл поисковик. Традиция обращаться за советом к оракулу сохранилась с прошлого, с дней процветания язычества. Не зря язычество обвиняется в связях с демоническими силами преисподнии. Оракул дает совет, Гугл выдает результат, и следуя ему София скачивает занимающее в топе самых лучших сайтов для знакомств первое место, уже известное нам приложение, под названием Спуск. Или Свайп.
София совершила два проступка, не простительных в среде. Первое. Последствиями скачивания Веселого спуска в преисподнюю являются вечный позор и отвержение, стоит только информации просочиться в широкие слои населения. Второе. Поход в отель на встречу с незнакомцем – смертельная кара. Встреча с незнакомцем иностранцем, возрастом старше тебя вдвое, смертельная кара дважды. И что же могло послужить основанием для такого риска? Основанием послужили также два фактора. Первое – арбуз. Второе – турецкая кухня.
В тот день на работе обед пришелся не важный. Бурчащий желудок громко выражает недовольство свое за пределы высокой стойки ресепшена приёмной. За стойкой невидно худенькой девушки в белом халатике и с белыми, густыми локонами, струящимися по хрупким плечам. София сидит на своем рабочем месте в приемной офтальмологической клиники, с 8.15 до 16.00. Никогда раньше не подрабатывавшую летом для заработка на карманные расходы, работа сильно поменяла Софию в сравнении с прошлым годом. Разглядывая в минутку передышки выпирающую на запястье кость, девушку саму удивляет насколько она похудела за какой-то месяц работы на ресепшене, потеряв четыре килограмма и теперь пугая родных выплывающей на весах цифрой показателя веса. Теперь ею раскрыт секрет эффективного похудения. Не успевать завтракать по утрам, забывать об обеде на работе и объедаться на ужин вкусненьких снеков, чтобы потерять килокалории на следующий же день, молчаливо выслушивая недовольства вредин пациентов.
-Охх. – вырывается тяжёлый выдох у Софии-медицинского сотрудника.
При одном только представлении разрезанного огромного арбуза ей мерещится благоухающий запах спелого плода. Холодный арбуз и горячая лепешка, вот что нужно Софии в переполненой пациентами и издыхающейся от духоты и скуки клинике. Ей хочется поесть и нажить приключений. Соблазнительную фантазию у нее, сидящей на рабочем месте, взбудораживает полученное в Свайпе-Спуске сообщение.
-«Приходи. Есть бассейн и арбуз.»
Следующее сообщение от загорелого лысого немца разрешает сомнения голодной девочки совершенно.
-«Шеф повар отеля готовит блюда отменной турецкой кухни.»
17.28. Летя стремглав внутри мыслей, и медленно ползая во внутренности троллейбуса, София опаздывает на встречу, назначенную на 17.30, глотая слюнки и поминая недобрым словом про себя некоторых, так редко встречаемых, осторожных водителей общественного транспорта, соблюдающих правила дорожного движения с чрезмерной старательностью. В пути было время обдумать все за и плюсы против затеваемого приключения. К плюсам относились, как уже было оговорено, восхитительный ужин, и ещё более восхитительный арбуз, а также и практика разговорного английского. За не знанием родного языка немца переписка между ними велась исключительно на английском языке. В сообщениях от немца проскальзывали словечки из различных языков, включая русский, турецкий и, конечно же, кыргызский. Такое многообразие в лексиконе София признавала за опыт многолетнего путешественника. Что, в свою очередь, образует ещё одно за в пользу того, чтобы пойти на ужин в отель.
ОТЕЛЬ. Больше всего Софию пугает в предстоящей встрече именно ее место прохождения. И это же больше всего притягивает девушку к сластолюбивому иностранцу. За прошедшие полугода София изменилась, но в возрастном соотношении протекало данное изменение в диаметрально противоположную сторону, делая девушку с каждым потерянным килограммом на вид все моложавее и моложавее. Но кажется немец никак не чуждался встреч с четырнадцатилетними девочками, какой выглядит София. Напротив, он прекрасно дал знать о своих вкусах в первом же отправленном сообщении, написав ей:
-«Я люблю молоденьких девушек.»
-«Сволочь ты.» - мысленно подумала тогда же Соф, но писать ему об этом не стала.
Способы приманки «молоденьких девушек» арбузами и турецкой кухней в отеле лишь укрепляли ее во мнении «сволочной» природы иностранца из Свипа. До него София уже побегала на встречи с иностранцами. Все до единого они оказались провальными, хотя, идя на каждое из них, София хранила искреннюю надежду встретить того самого единственного, в которого, по упрямству характера, продолжала верить.
Впервые София решилась попробовать и сходить на чашку кофе по знакомству через интернет этим летом. Ее первым дейтом из интернета был относительно еще молодой, тридцати шестилетний мужчина, родом из античной родины самого Александра Македонского. Как и следовало из происхождения экзотичного мужчины, все в нем, как и в поведении, так и в наружности, стало для Софии открытием в противоположном поле, который до сих пор она старательно избегала. Имя же его, видимо обычное для родных краев, на слух же Софии звучало таким странным и забавным созвучием, что даже в ее свойственной забывать памяти сохранилось накрепко и его мы, пренебрегнув всеми правилами конфиденциальности, и раскроем на свет божий. Будем надеяться, что Ненад не прочтет эту книгу.
Первого дейта Софии звали Ненад, и приложение, через которое соблазнитель македонец и его юная знакомая вышли друг на друга, было образовательного характера. Служило оно главным образом для изучения иностранных языков посредством живого общения с носителями языка. Что происходило после знакомств носителей организаторов приложения уже не касалось. А между Софией и Ненадом произошло обычное желание угостить кофе с одной стороны, и удовлетворение этого желания со стороны Софии. Для нее это было не только первая чашка кофе со знакомцем из интернета, а также и первый знакомец, настолько много лет превосходившим ее возрастом. Но боже, какой же это был знакомец! И какой иногда глубокий вздох вырывался ещё у Софии впоследствии, когда случайным образом она вспоминала о македонце со смешным именем.
И не то, чтобы Ненад был такой уж живой копией со скульптуры античного божества. Слегка анорексичным сложением и невысоким ростом он скорее напоминал бы миниатюру с такого божества. Но боже, какое совершенство изобразила твоя непревзойдённая рука художника в каждой чёрточке этого до педантичности правильного лица. И как хорошо об этом был осведомлен сам Ненад. И даже ужасная привычка класть в очаровательно очерченный ротик по сигарете каждую минуту, каждая из которых была не менее очаровательно-тоненькой, особеной, не похожей на сигареты какие курил отец Софии, но истончающей отвратительно пахучий дым, все это не казалось Софии таким уж не переносимым.
Образ жизни Ненада, или life style, как часто выражался он сам, активная часть которой начиналась ночью и проводилась в большинстве случаев в ночных клубах столицы, мерещилось Софии рядом с красавцем как нечто такое, на что можно было бы закрыть глаза. К счастью, или нет, умудренная ли опытность Ненада или консервативное ли, (это определение можно было бы и опустить, ввиду невозможности воспитания другого вида), воспитание Соф, однако первая и несколько последующих следом за ней встреч с македонским гулякой лишь один раз привели к случившемуся разговору на более интимную тему. На этом разговоре, впрочем, их краткое знакомство и окончилось.
-Всего то ребенок.
Так назвал Соф под конец их первого свидания Ненад. Вынесенный вердикт произнесен был таким тоном, что София почти обиделась. Правда то, что она всего то навсего ребенок не мешало македонскому кутиле лелеять, почти с самого начала показавшуюся, и на самом деле верно показавшуюся, безнадежной надежду на Софию и на то, что ее ещё можно перевоспитать под свой, как он любил повторять, European, life style. Все. Будем говорить конкретнее. Ненад предложил сожительствовать. Предложение сожительства было отвергнуто. Оба при этом с горьким сожалением вздохнули, только Ненад вздохнул вслух, а София сдержала в себе даже и вздох.
При всей невозможности принять образ жизни, какому всей душой был предан македонец, а может, именно потому, что нельзя было принять его, Софию очаровал ее немноговременный спутник, и страх перед знакомствами по интернету был потерян безвозвратно. Наступает момент кричать и верещать от ужаса. Потеря страха всегда приводит к ужасным последствиям.
Македонский опыт открыл собой череду других свиданий с иностранцами. Пусть не одно из них не продлилось больше одной встречи, София наполнялась все большим энтузиазмом перед встречами с интернета, а от первоначального страха и след пропал. Говоря о страхе, следует также напомнить и о другом, более старом и глубоком виде фобии, каков был унаследован от пережитого Софией ещё в детские годы опытом. Этот глубокий и древний, переходящий то к отвращению, то к ненависти, и обратно, страх, конечно же, ещё оставался, и придерживал Софию сохранять расстояние от мужчин, если и не физическое, то ментальное. Она действительно отстранялась, становилась бесчувственной и как бы замерзала, стоило только кому-то из ее иностранных спутников сделать комплимент или незаметно сократить расстояние на скамейке, на какую пара присаживалась, подвинувшись к неприступно отдаленной девушке на несколько сантиметров ближе. Что-то и тянуло Софию остаться на своем месте, не оттолкнуть робко коснувшейся ее руки чужую руку. Но было и что-то другое, воздействовавшее на принятие окончательного решения гораздо сильнее и всегда, почти, выигрывавшего в руководстве над поведением девушки. И любая попытка нарушить личное пространство кончалась неминуемой высылкой в черный список телефонных номеров, принадлежавшим парням со слишком тактильным, на ее взгляд, образом восприятия внешней информации.
Троллейбус останавливается на нужной остановке, дверь сворачивается в сторону, пропуская на выход пассажиров. Продолжая держаться за ручку поручня, София провожает глазами выходящих наружу, оставляя себе последнюю минуту на раздумье, чтобы одуматься и отказаться от опасного приключения.
-«Ну что же тут такого? Я согласилась прийти и покушать арбуза. И вкусно поужинать. И все.»
-И все. – промолвив вслух выпрыгивает она из троллейбуса в последнюю секунду.
Бешено колотящееся сердце рвется из грудной клетки, погоняя вперёд ещё стремительнее. Встречный ветер теребит подол длинного платья нежного цвета фисташки. Я как птица, думает она, и смешно и весело становится от этой мысли на душе. Птица вольна впорхнуть куда ей вздумается, и улететь когда захочется. Как птица залетает Соф за гостеприимно распахнутые ворота отеля. Видимо вход, к какому приводит ее 2Гис, расположен с заднего двора. Тем лучше, меньше наблюдательных глаз свидетелей... О боже, как страшно... Как страшно раскрыли пасти врата воздвигнутых вокруг двора, зданий-оград, они замыкают открытое пространство внутри наподобие цитадели. Типичное сооружение для архитектуры восточной Азии. Название у отеля соответствующее... Золотой дракон. София сморщилась от всей тривиальности складывающейся ситуации ещё когда прочитала в отправленной Гойем геолокации название отеля.
-«Вот птичка и попалась в лапы дракона.» - растеряно задумывается София и на нее находит отчего-то чувство дежавю.
Следуя руководству охранника, полученного у приворотной будки, довольно быстро, пожалуй, даже слишком быстро, доходит София до входа на террасу. За расположенными на ней круглыми столами сидят немногие посетители. Две молодые и хорошо одетые кыргызские женщины что-то весело обсуждают, а на соседнем столике… София быстро отводит взгляд от сидящих за ним мужчин. Успевшие поймать ее взгляд глаза одного из сидящих, очень толстого и, очевидно, иностранного происхождения посетителя отеля, с жадностью оглядывают прожорливыми глазами залетевшую к ним птичку. София замечает, что объявший ее глазами посетитель лысый. Тоже лысый. Все существо ее объяло страхом перед возможностями Фотошопа, по основам профессиональной работы с которым они брали уроки в университете. Ведь видела она Гойа по одним только фотографиям, и, если только этот толстяк и есть он, бежать уже поздно.
София вздрагивает от внезапно зазвонившего в кармашке сумочки телефона. Стеклянные двери в лобби отеля автоматически раскрываются и вытаскивая телефон, София проходит за них, лишь бы поскорее скрыться от глаз безобразного толстяка. Счастливое восклицание и потом и вздох облегчения вырываются из ее души при виде, что звонящий контакт обозначен как Гой. Быстро оглянувшись, София снова вздыхает, убедившись, что в руках наблюдающего за ней толстого иностранца никакого телефона нет. И почти смеётся от счастья весело прозвучавшему на конце трубке мужскому голосу.
-Sophia, where are you?! – громко восклицает звучный голос и Софию в который уж раз пробирает удивительное чувство, каковое всегда появляется когда впервые слышишь голос, прежде обращавшийся к тебе только безгласными текстовыми сообщениями.
-I'm here! I'm already here, at the lobby! – также громко и восторженно отвечает София Гою, переняв настроение от его голоса.
-No, no, no! – ещё громче выкрикивает голос из трубки. – Go out the lobby! I'm waiting for you near the hotel's pool. It's outside!
Беспомощно поморгав по сторонам, София находит двух приветливо улыбающихся девушек за стойкой ресепшен, который в раза два больше и богаче на вид чем ее, по предназначению более скромной, больничной стойки. Робко спрашивает у ресепшионистов как ей можно найти бассейн. Почему-то улыбки у девушек от вопроса Софии вдруг медленно угасают, уступив место озадаченному выражению, и одна из них, тоже неуверенно и осторожно, спрашивает, какой именно бассейн ей нужен. Обескураженная, София отчаянно раздумывала уж как бы теперь на своем ломанном английском выяснить у Гоя, и у его ещё менее понятного английского с выраженным, грубым немецким акцентом, у какого именно бассейна тот собирается ее ждать.
Прокричавший в трубку голос снимает с нее и эти тревоги. Гой быстро поменял решение и теперь кричал ей оставаться на месте, уверяя, что видит ее. Он и в правду увидел ее, тоненькую, хрупкую, с длинными волнами ниспадающих до стройных бедер белокурыми волосами, напоминая собой больше какое-то сказочное создание. А когда он вышел не как она ожидала, с входной двери, а с боковой двери внутри самого лобби, она увидела ещё не старого, но уже давно не молодого мужчину, каждой черточкой своей, загорелой до глянцевого блеска, особенно в идеально чисто выбритой лысине и в неестественно белоснежной улыбке, наружности выдавая в себе иностранца, особенно американца. На быстрых, бодрых шагах он подошёл к ней с широко распростёртыми в стороны руками. И действительно тут же взял ее в объятия крепких рук после ответа рукопожатием на протянутую ему Софией руку. И хотя протестующая рука все время оставалась вытянутой на локте, не позволяла сократить дистанцию до слишком тесных объятий, София сама даже обрадовалась такому бурному проявлению радости Гоя на ее приход. А ещё обрадовалась тому, что он не оказался тем оставшимся на веранде отеля и напугавшим ее чрезмерным вниманием толстым дяденькой.
-Sophia, Sophia, Sophia! – только и получалось восклицать с восхищением у ни на миг не останавливающего движение и суетливо вертящегося вокруг девушки Гоя.
Они выходят из лобби. Гой - постоянно жестикулируя, София - стараясь сохранить дистанцию, словно меж ними существует невидимая стена, за которую то и дело норовят проскользнуть руки чрезвычайно активного иностранца. Почему нужно идти в бассейн? Отчего нельзя поговорить здесь? Когда будут арбузы и ужин? Зачем я вообще приперлась сюда? Эти вопросы кружили в голове у очень моложавой девушки, шагающей в паре с Гоем, который все же в жизни выглядит иначе, чем на фотографиях в профиле. Иначе выглядит кожа, чьи уже глубоко упавшие в щеки морщины и полосовавшие лицо шрамы говорят большее, о чем предполагалось. Только зубы, пожалуй, выглядят точь в точь, как на снимках, прямые; крупные, до боли в глазах блестящие. «Протез» думает София, и первоначальная радость медленно истаивает, оставляя за собой недоумение от того, что же она действительно тут делает? Ответ и смущал, и поражал, пугал, и на самом деле даже смешил. Она идёт в бассейн отеля в компании со многим старше ее, многим безобразнее, а главное, совершенно незнакомым и чужим человеком. У Софии, что называется, задрожало под жилками. Точнее, там начало дрожать ещё когда она старалась усидеть на месте и не закричать от нетерпения в медленно ползавшем троллейбусе. Сейчас же, уводимые Гоем к бассейну, поджилки задрожали только сильнее.
Бассейн Софии не понравился. Также, как и дорожка, ведущая к ней, и живая изгородь, и газон, обрамлявшие дорожку. Выглядит все на самом деле не так уж плохо. Дорожки чистые, газоны аккуратно сострижены. Софии просто видится на всем, как бы, налет, тревожащий душу, налет мрачности.
-Gel, gel, gel! – указывая вытянутой рукой на одну из эстетично разбросившихся кругом бассейна беседок, Гой продолжает примешивать к английской речи слова из других языков, и София машинально, не задумываясь, отвечает ему на выученном в университете турецком:
-Tamam. – двигается она к самой ближней к краю большого прямоугольного бассейна беседке.
И тут у Соф звякнул колокольчик в голове. Он турок.
-Siz T;rk;e biliyor musunuz? – осторожно спрашивает у Гоя, присаживаясь на указанное им место.
-Tabii can;m ya! Ben T;rk;m ki! – со смешным, гаркающим акцентом кричит ей в ответ на родном языке Гой, садясь прямо напротив.
И только затем значение разговора, происходящего на его родном языке, понимает и он.
-Sen de T;rk;e biliyorsun, can;m ya! Ben senle ne yapacam ya?!
С ещё более интенсивным восторгом восклицает он на новое открытие, которое тот час же если не сблизило их, то, как минимум, уменьшило витающее в воздухе волнительное напряжение. После этого София и Гой забывают окончательно об английском, перейдя в разговоре своем преимущественно на турецкий язык. Преимущественно, потому как Гой, по странной привычке, видимо питает слабость к тому, чтобы приукрашивать свою речь, плеонизируя на словечках из разных языков, обозначающих одно и тоже. Например, на положительный ответ Софии по поводу голодна ли она Гой повторил громко, словно актер, находящийся на сцене и читающий свою реплику перед публикой, обозначающее одно и то же словами на четырех разных языках:
- Ok, tamam, хо-ро-шо, - и закончил все кыргызским «Жакшы, жакшы!»
Но больше всего Гою нравится повторять особенно свое полное восторга:
-Can;m ya, ben seninle ne yapacam? – то и дело спрашивает он.
Хотя сам он прекрасно знает, что сделает с ней.
С беседки, на удобных скамейках которой сидят Гой с Софией, видны хорошо воды в бассейне, отливающие на солнце бирюзовым цветом. Почему-то глядя на эту неестественно яркую воду у Софии ни разу не возникает желание окунуться, хотя атмосферу по-прежнему душит летний зной. В лазурной воде нет ни единого плавающего. София исподволь оглядывается несколько раз, и никого, за исключением нескольких сидящих за столиком соседней беседки мужчин, не видит. Одеты за соседним столиком наподобие военных, в униформу из крапчатой ткани цвета хаки. Больше всего униформа их конечно же напоминают форму охранников, но Софию беспокоит другое. Они могли остаться наедине с Гоем - край ужаса. Но предстать объектом наблюдений, когда ты в компании с чужим, с мужчиной, да ещё у бассейна при отеле, - это переходило через всякий край. Охранники прекратили оживленную беседу, их смех застывает и на обращённых к новоприбывшим Софию и Гою лицах охранников отражается неподдельное беспокойство. Несколько минут застывшей меж ними общей озадаченности спустя один из охранников опускает взгляд с Софии и поднимается со своего места. Следом за ним, один за другим, поднимаются и другие, всего трое сильных, взрослых мужчин и всего лишь один самый молодой, но вместе с тем и самый высокий и сильный. Все четверо, вытянувшись цепочкой, уходят, оставив у бассейна одних Соф и ее, ещё незнакомого, друга.
Странно, охранники уходят, Соф с облегчением вздыхает, а Гой, наоборот, тревожно ерзает на месте, оглянувшись раз на удаляющихся. На бассейн опускается абсолютная тишина, потому что Гой вдруг замолкает. Он просто смотрит на лицо девушки, большие и красивые на самом деле глаза расширяются от какого-то алчного выражения жадности. Молниеносным движением оставшуюся на столе руку Соф накрывает рука Гоя, она хочет оторвать ее, но Гой настойчиво прижимает ей твердой ладонью руку. В горле у нее дрожит не то плач, не то крик. Интересно, если она закричит, услышат ли ее ещё ушедшие охранники? Вместо крика, однако же, у Софии вырываются поспешные слова оправданий. Она быстро приводит в объяснения причины, по которым пришла на встречу с Гоем, назвав свою мотивацию к регистрации в Свайпе желанием найти новых друзей и даже обосновав легкомысленные встречи с незнакомцами-иностранцами действенным способом развития навыков по практике английского языка.
По лицу Гоя было видно, что доводы Софии показались ему малоубедительными, и все же Соф удается улучить удобный момент и выскользнуть из-под твердой ладони мужчины. Продлевается отчаянный момент попытки захвата чужой руки не более минуты, показавшейся длиннее чем целых получаса. Время, вероятно, решило проистекать медленнее с самой посадки в медленно ползущем троллейбусе, привезшего Софию с опозданием. Гой опять молчит. На губах его застывает полуулыбка, без обещания перерасти в смех, скорее угрожая возмущением. Однако попытки захватить ручку молоденькой подружки были отложены до поры до времени. И очень кстати, потому что очень скоро, не проходит и минуты после ухода охранников, как уединение Софи и Гоя у бассейна нарушается визитом нового лица, и весьма широкого, начиная расширяться от лица и до довольно широкого окружия в талии и снова ссужаясь к мягким конечностям. Деловой костюм совершенно не идёт этому добродушному на вид нарушителю уединения, и София уже любит его за это, и конечно за то, что он появился в текущий, самый критический момент.
Гой, судя по изменившейся позе и физиономии, держится прямо противоположного мнения относительно нарушения их уединения. Прямая посадка открытой для всех видов жестикуляцией спины его горбится, запрятав голову за плечи и сложив согнутые и выпятившиеся наружу локтями руки на стол. Больше всего поза его похожа на образ закрывшейся крыльями хищной птицы, огромного стервятника, хочет ли она защититься, спрятаться или замаскироваться, но чтобы в нужный момент нанести роковой удар.
-Geldi! – в свойственной ему манере восклицает он, правда уже вполголоса, полушепотом, и София замечает, что если даже сам Гой и не двигается теперь, то глаза его все равно бегают беспрерывно. – Geldi, ;i;ko! – со злобой мигают в сторону высокого и пухленького администратора отеля неугомонные, странно блестящие глаза.
-Neden ;i;ko? Hi; de ;i;ko de;il! – преувеличенно вспыльчиво возражает София.
-Ben onu biliyorum, biz arkada;lar;z! – оживляется Гой в поспешности успокоить юную подружку.
В качестве доказательства лже немец соскакивает с места своего и, удивив Софию живой демонстрацией двуличия первосортного, многоопытного, дружелюбно машет добродушного вида администратору, который уже принялся со скучающим видом бродить у бортика бассейна, тем же временем придумывая про себя как бы подступить к сластолюбивому постояльцы немцу, на сей раз возможно перешедшему границы законного. На беду Гоя, София выглядит даже очень слишком юной.
«;i;ko», как по дружеской шутливости зовёт администратора Гой, переходит на мягких, совершенно бесшумных, шагах к странной парочке. Перекинувшись несколькими регулярными вопросами, о делах и о погоде, с постояльцем, обещавшим наделать им тут в отеле проблем, администратор осторожно взглядывает на круглолицую девочку с длинными белокурыми волосами и гадает на сколько десятков лет старше ее постоялец и в сколько десятков лет заключения в специализированных учреждениях постояльцу могут стоить подобные встречи. И даже тут безмятежный вид сотрудника отеля не дал трещину, привыкнув скрывать настоящие эмоции по причине профессиональной деятельности.
-Bak can;m ya! Bu Sophia, k;z arkada;;m, Sophia! – не удержавшись вскакивает от чрезмерного возбуждения со скамейки и снова замахав и завертев руками объявляет Гой.
София в растерянности не находит чем возразить на столь быстрое обращение себя в подруги того, о чьем существовании не подозревала ещё вчера. В ещё большую даже растерянность приводит ее как ее новоявленный парень обращается к администратору, запросто обзывая его «;i;ko» прямо в лицо. Он прямо так и представил администратора Софии, весьма любезно порешив их познакомить.
-Sophia, bu benim ;ok iyi arkada;;m - ;i;ko. – и приобняв администратора за его по-медвежьи широкие и сутулые плечи обращается к нему, - Biz ;ok g;zelce anla;;yoruz, de;il mi, can;m?
-Evet, evet. – покорно улыбается ему ;i;ko.
Сказав ещё несколько любезностей по поводу красоты и ума знающей турецкий и английский, (как успевает похвалиться ;i;ko о Соф ее староватый парень), администратор также бесшумно исчезает , как появился. Ему достаточно было убедиться, что девочка не связана и не кричит, чтобы вызывали полицию, главное было выяснить, что она пришла по доброй воле, а остальное дело его не касается. А в чем заключалось остальное? Остальное заключалось в том, что дальше София и ее новый парень заходят во внутренности отеля.
София следует за Гоем. Отныне, кажется, она так же покорна ему, как администратор, как девушки на ресепшн, и как все официантки, какие встречаются им по дороге в ресторан отеля. Каждого из сотрудников отеля Гой останавливает на месте, и, энергично жестикулируя, представляет им СВОЮ ДЕВОЧКУ, Софию.
-Dedim ya! K;z gelir, dedim ya! ;;te, geldi, geldi, geldi!
Все это представляется Софии, как будто ее не представляет, вообще-то незнакомый совсем, мужик из Свайпа, а какой-то далёкий родственник, всеми забытый дядя из далёкой заграницы, который прилетел назад, в отчий край, и теперь не может нарадоваться встрече со своей единственной племянницей. Так и должно было быть, Гой не мог не нарадоваться, а София была рада порадовать его, и совсем только чуть-чуть побаивалась всего происходящего. После того, как администратор покинул ее у бассейна с Гоем наедине, тот поделился с ней за пять минут разговора информацией о более-менее большей части своей фактической биографии. София поверила каждому слову, да и могла поверить истории Гоя о жизни, в которой нищета и голод сподвигло все многодетное семейство, в каком родился и вырос маленький Гой, мигрировать в Германию. Подробностей о своей карьере футболиста, а в Германии Гой стал футболистом, он не стал сообщать. София и сама не слишком позаботилась о том, чтобы узнать об этом больше. Она затихла, окунулась словно в глубокий омут и молча слушала не умолкающего Гоя, и слова мужчины доходили до нее как будто из далека, зачастую теряя по пути половину смысла. Она отлично поняла только, что Гой ужасно устал. Устал от работы, быть футболистом, как видно, оказалось утомительным занятием. Но устал Гой ещё будучи ребенком. Каждая из глубоко разрезавших смуглое лицо его морщин складывались вместе в горестном выражении при каждом воспоминании о прошлом в Турции, где, по рассказу Гоя, во времена священного месяца Рамадана ему с братьями приходилось открывать ифтар глотком воды, а затем продолжать работу с перетаскиванием тачек по базару.
-Yoruldum! Yoruldum ya Sophia! Art;k dinlemek istiyorum can;m! Seninle dinlemek istiyorum Sophia, Sophia ya!
И глубоко разрезающие лицо морщинки начинали улыбаться, когда рассказы Гоя доходили до желанного будущего, в той же Турции, потому как, неизвестно отчего, немецкого футболиста турецкого происхождения влекло назад на родину. И там ожидает ИХ(!) квартира класса люкс! Джакузи! Бассейн! София должна, она обязана быть с ним там, в этой квартире. Ведь Гой устал, теперь Гой будет отдыхать.
Потом Гой начал задавать вопросы, увеличившие беспокойства Софии.
-Anne baban nerede ya;;yor? Buradan uzak m;?
София ответила отрицательно, подчеркнув, что ее родной городок находится очень близко, всего-то в часе езды от столицы. Но Гой словно бы не услышал ее ответа, и с какой-то смешной, детской ноткой просьбы в голосе повторила свой вопрос:
-Bu Bi;kek'ten uzak, de;il mi?
София настолько поддалась этой отчаянной просьбе мужчины, чтобы родители его юной девушки оказались как можно подальше от отеля, в который он ее привел, что она почти что не ответила ложью, согласившись, но быстро опомнилась и повторила:
-Onlar Bi;kek'ten ;ok yak;n ya;;yorlar!
Ещё один настораживающий вопрос Гоя заключался в том, сколь долго ещё придется ей носить свои брекеты. Тонкая проволока с розовыми резинками на зубах, брекеты установили этой весной и тяжёлый случай открытого прикуса какой предстояло исправить приобретшему популярность механизму, обещал ещё надолго привязать девушку с неправильным прикусом к ее лечащему ортодонту. На самом деле о том, сколько Софии придется носить брекеты, интересовался каждый второй. Но настораживающим было то, как именно Гой спросил об этом, понизив вдруг голос до обыкновенной для всех остальных, но не для него, громкости и сузив в серьезном выражении зелёные глаза, как бы раздумывая над решением проблемы. Подумав, что Гой серьёзно намерен забронировать ее к себе в турецкую квартиру, София рассмеялась над самой собой, и от звука разлившегося перезвоном серебряных колокольчиков смеха глаза Гоя засверкали обожанием и он снова повторил свое:
-Sophia, ya! Ben senle ne yapacam, ne yapacam, ya?!
По бегавшим же глазам, лобызавшим на расстоянии обнаженные и загорелые, хрупкие плечи и руки, какие открывало фисташковое летнее платье Софии, казалось наоборот, что он не только знает, но уже разрабатывает планы, что и как будет делать с ней. София не видела, но чувствовала, осязала эти планы на ее счёт очень спешившего футболиста на пенсии. Раз она прочувствовала эту уверенность Гоя, она уже его и уже под его непрекословным контролем. Так ей показалось, когда его губ коснулся какой-то якобы невидимый оскал, а глаз - дымка затаившейся усмешки. Такое сделалось лицо его после того, как он осведомился у своей молодой девушки читает ли она намаз, и получив ответ, вслух промолчал. Но все отношение его к этому обстоятельству вылезало наружу, одним выражением сморщенной физиономии говоря: «Ну это пока ещё ты у меня не читаешь намаз.». Гоя так унесло в эту религиозную сторону, что он даже почти начал читать Соф нотации о положенном благочестивым мусульманкам поведении, лишь узнав, что в Бишкеке София снимает квартиру совместно со своими кузенами, то есть людьми противоположного пола и несколько раз переспросил, прежде чем окончательно убедился, что Соф и кузены ее спят в разных комнатах.
-Kad;nlar ile erkekler ayr; odalarda kalmal;. – опять все с тем же нравоучительные тоном и серьезно сощурившимися глазами промолвил он. – Akrabalar olsa bile. Bu ;nemli.
София с готовностью закивала, но серьезность момента тут же слетела с Гоя, и он снова завопил:
-Ama sen ne olur benimle kal, Sophia! Bu gece ne olur benimle kal ya!
Пожалуй, любой обладающей головой на плечах особе следовала после такого предложения собраться и бежать оттуда прочь, сломя голову, покуда цела. Но когда Гой в первый раз заговорил о предстоящей после ужина ночи в отеле, София волшебным образом обнаружила себя сидящей уже за ужином в ресторане отеля и было очень неудобно так запросто встать из-за стола и грубо покинуть сотрапезников без объяснений причины.
Особенно на любезное терпение Софии возможно повлияло и то, что ужин действительно оказался великолепен, тем более что приготовивший его шеф повар турк оказался третьим присутствующим за их с Гоем столом. Тем более София не спешила ретироваться после того, как выяснилось вторая должность шеф повара. До карантина Али бей, приготовивший для них ужин шеф повар ресторана, преподавал уроки восточной кухни в качестве факультативных курсов. В университете. Конечно же, в ее, Софии, университете, в университете Б.
-B…-de mi? – опешила сперва София, когда узнавший о том, что их юная гостья является студенткой того же университета, о котором речь, шеф повар Мехмет непринужденно заметил ей, что и сам там преподавал.
К большому счастью, кусочек невероятно нежного клубничного пудинга был уже проглочен, и никому не пришлось лицезреть содержимое ротика Софии, когда он безвольно опустил нижнюю губу раскрыв розовые брекеты. Сам же одетый в белую спец униформу и разве только снявший на рабочем месте поварской колпак Мехмет бей уже вполне мог сдерживать эмоции, говорил тихо, спокойно и был с Софией чрезвычайно мил и любезен. Утомленный взгляд его внимательно заметил как вздрагивают плечики девушки и в ужасе округляются глаза ее, несмотря на слабо приподнимающиеся уголки рта в подобии жалкой улыбки, когда Гой снова и снова упоминает о предстоящей ночи и принимается молить ее остаться в эту ночь в отеле, с ним.
Первое мгновение шеф Мезмет был заметно поражен тем, кого привел к их совместному ужину Гой. Большие черные глаза шефа широко раскрылись, слегка кустистые, с проседью брови поднялись кверху, сморщив лоб в две зигзагообразные линии морщин, когда за вошедшим в комнату питания для посетителей Гоем показалась девочка в летнем фисташковом платье, открывающим худенькие плечи, со свежими белыми щёчками и с ниспадающими далеко вниз белыми локонами. Гой принялся хвастливо представлять свою девочку и Мехмету, София, как по обыкновению при знакомстве, протянула руку для рукопожатия и почувствовала, как дрогнула в ее ладони маленькая ручка невысокого и аккуратного телосложения шеф повара. Однако слабость быстро улетучилась в нем и за столом Мехмет имел вид лишь очень усталого после тяжелого дня работника, и только изредка Софии виделось как презрительно сощуриваются его глаза, в сторону Гоя, когда тот снова позволял себе непристойные, и, о боже, адресованные ей намеки.
После знакомства с Мехметом, Гой проводил свою девочку в соседнюю комнату, где на шведском столе были выложены все вида блюд, предложенных на ужин. Ресторан, о котором все время говорил Софии Гой, оказался обыкновенным приемом раздачи еды для посетителей. Это, впрочем, на тот момент волновало Софию менее всего.
-«Раз уж я пришла для этого, то и покушать следует на славу!»
Поддерживая себя мысленно этим девизом София с помощью Гоя в два похода вынесла себе уже остывший, потому что Соф опоздала, но все равно восхитительный ужин. В ужин входили бесподобный на вкус суп из айрана, что-то схожее с фрикасе, гарнир из консервированных зелёного горошка и кукурузы, и ещё чего-то, напомнившего маленькие, зелёные стручки гороха, и на десерт полную тарелку фруктов с одной вазочкой пудинга розового цвета. Было также много других блюд и закусок, салатов и свежей выпечки, и Софии оставалось только вздохнуть, понимая, что очень сомнительно представляется как вся эта еда в нее влезет.
Когда они возвратились к столику, шеф повар все так же сидел на своем месте, на стуле меж двух диванов. Усадив Софию на диван, ближний к выходу, сам Гой садится на диване что напротив, чтобы таким образом смотреть на кушающую Софию неотрывно. В длинном и узком помещении столы расположены в два ряда, вдоль стен. Одна из стен представляет собой вытянутое во всю длину помещения сплошное окно. София разглядывает проходящих за ним людей, выходящих и заходящих в главный вход, сидящих за столиком двух все также же увлеченно беседующих кыргызок, а в отдалении того же толстого иностранца, и удивлённо думает, как же она могла не заметить эту стеклянную стену, когда входила в отель.
Ни Гой, ни приятель его шеф повар не прикасаются к еде, заверяя Софию, что уже поужинали, а она, поддерживаемая все тем же лозунгом «Есть так есть!» отодвигает всякую стыдливость и придвигает на ее место миску с супом. Заметив некоторое замешательство, с каким столкнулась София после двух неудачных попыток выдавить на свой суп сок из лимонных долек, Гой было снова вскочил, не успев присесть и торопясь самолично выдавить соку для Софииного супа. От этого энтузиазма Гоя руки Софии, наконец, перестают дрожать и она все же сама расправляется с неподатливыми дольками и принимается за суп. Лишь временами прерывается занимательный, казалось, не для одной кушавшей, но и для всех сидящих за столом процесс поглощения супа, фрикасе с гарниром и клубничного пудинга с фруктами. Но и прерывается от еды София только для того, чтобы выразить свое восхищения мастерством Мехмета. Или кивнуть головкой, не переставая жевать, в то время, пока Гой представляет свою весьма голодную после работы девочку очередному подошедшему знакомому.
Софии даже льстит немного от того, с какой гордостью Гой показывает ее другим посетителям отеля, знакомым туркам, хотя ее и сильно коробит один раз, когда один из друзей Гоя, высокий и очень симпатичный молодой турок, задорно подмигнув ей одним глазом, отвернулся потом к Гою и пожелал, понизив при том голос до интимной тональности, приятного тому аппетита. А ведь Гой ничего не ест, подумала София, сглотнув что-то сухое. Гой лишь старается подкормить получше Софию, подавая ей то персик, то урюк из блюда с фруктами, иногда даже позволяя себе сделать нелестные замечания по поводу чрезмерной худобы девчушки, чем очень смешил Софию. Замечаниями своими он напомнил ей бабушку с дедушкой, ворчавших всегда о том же.
-«Ну все равно, что теперь я больше не человек, а лошадь. Молоденькая, резвая кобылка, какой хвастается хозяин перед другими наездниками. Вот и откормить он меня хочет, как свою лошадку.» - находили при этом на Софию подобного рода размышления.
Тем не менее зверский послеработный аппетит ничем не испортить, и расхваливая со всем искренним добродушием стряпню повара, София быстро абстрагируется от Гоя, его друзей и пугавших ее намеков о том, что будет после ужина, отдав все внимание свое одному лишь Мехмету, смотря на него одного и разговаривая с ним одним, преимущественно об университете. Разговоры об университете как будто закрывают стеной от настоящего момента, угрожающего чем-то немыслимым, и превращают Мехмета просто в преподавателя, а ее просто в студентку. И как бы не было непривычно новый для него статус отверженного, Гою остается только насупившись молчать, ревниво следя за ходом разговора учителя и студентки. София забыла о Гое. Точнее, изо всех сил старалась продемонстрировать это ему, что она забыла о нем, игнорируя все попытки своего настоящего кавалера снова завладеть ее вниманием.
Иногда, конечно же, Гою удавалось переманить Мехмета на свою сторону, и таким образом он тоже включался в общий разговор, из которого София выяснила, что Гой и Мехмет родились оба в Анталье, познакомились, однако же только здесь, в Кыргызстане, в отеле Бишкека, стали приятелями хорошими и теперь проводят все свободное от работы время Мехмета в компании друг друга. Снова подключив активную жестикуляцию руками, Гой объяснял, где находится общежитие сотрудников отеля, и как они с Софией смогут добираться до него, при желании сделать визит другу. Вообще, фантазируя о совместном с Софией будущем, какое рисовалось Гою постоянно, он привносил в эти картины наслаждения столько деталей о таких вещах, как к примеру, что он любит поспать до полудня, и не терпит никакого шума, пока спит. Но Софии можно потихоньку вставать по утрам и продолжать ходить на работу, пока они живут здесь, в отеле. Потом, когда они переедут к нему в Анталию, она сможет ему начать готовить. Она умеет готовить? Гой обажает узбекский плов! Софии бабушкой приходится узбечка?! Ох, София, ну что я с тобою сделаю! Гой любит поесть, но готовить не умеет совершенно.
Говорил он обо всем этом с такой уверенностью, словно все уже решено и нечего Софии дальше думать об этом. В свою очередь сама София и не думала ни о чем. Всякие мысли, что когда-нибудь еда закончится и ближе к ночи нужно будет делать что-то дальше, приводили в трепет и сотрясали конечности. И тем активнее она жевала, чем дольше думала о приближавшемся конце ужина. И вот, черед быть протестированными доходит до зелёных стручков, напоминающих собой гороховые, София уже кладет вилкой одну штуку к себе в рот под наблюдением глаз своих пожиловатых кавалеров. У Мехмета по этому поводу вырывается то ли вздох, то ли он что-то тихо произнес, и на вопросительный взгляд девушки Гой предупредительно отвечает, повторив вопрос Мехмета:
- Ac;y; seviyor musun?
К сожалению, вопрос был задан слишком поздно и подав Софии стакан, полный воды, Мехмет тихо ретировался, предоставив Гою самому тушить забушевавший во рту у Соф пожар. Зелёными стручками, какими соблазнилась неопытная девушка, оказался очень острый перец. Отсутствие Мехмет бея длится недолго, он возвращается очень скоро, не успевает София допить второй стакан воды из рук засуетившегося возле нее Гоя. Под руку Мехмет ведёт ещё одну опоздавшую, последней пришедшей на их ужин, женщину. Она для шеф повара-учителя то же самое, что и София для немецкого футболиста в отставке. Это уже решено безоговорочно, бесповоротно.
Девушка представляется Софии тоже многим старше ее самой, хотя может иметь место и ошибка из-за слегка полноватого телосложения и яркого макияжа миловидной новоприбывшей. На самом деле макияж даже не прямо-таки яркий. На мейкап в школу у некоторых городских девочек уходит гораздо больше косметики, чем было нанесено подругой Мехмета на ее хорошенькое личико. Все хорошенькое, правда, возможно заключается именно во всем нанесенном исскуственными средствами, начиная от густо наклееных ресниц, умело напудренных, натененных и правильно растушеванных, где и как надо, участках лица и шеи, довольно таки аккуратного, бежевого цвета маникюра и крашенных в естественный оттенок волос умело завитой прически. София находит ее весьма привлекательной, даже красивой, несмотря на полноту, или точнее какую-то расслоенность, непростительную расслабленность, как подошедшее дрожжевое тесто, в состояние которого привела свое тело незнакомка. И белое короткое платье с глубоким декольте и вовсе не казалось таким вызывающим. Его можно было назвать просто смело подчёркивающим достоинства женского тела, а не таким нарядом, в каких принято показывать играющих роли куртизанок актрис в фильмах. Только в фильмах и видела раньше София представительниц древней профессии. А в миловидной барышне, с веселой улыбкой подошедшей вместе с Мехметом к их столику, не было ничего общего с художественными образами девиц лёгкого поведения. Похоже, так и есть. Сегодняшние люди одеваются таким образом, что и нельзя уже понять по одежде кто занимается просто продажами, а кто продажами человеческими.
-;;te benim de arkada;;m geldi. – заметно приободрившимся голосом представляет Мехмет девушку Гою и Софии, - ;smi de Alina.
Имя проститутки приводит Софию в удивление вторичное. В памяти всплывает тут же воспоминание о двенадцатилетней девочке, дочке маминых родственников, с которой они приходятся друг другу кузинами и за которой София присматривала в детстве, как старшая. Маленькая кузина вспомнилась ей потому лишь только, что зовут ее точно так же, Алина. Алиной зовут ещё и одну из одногруппниц, умную, красивую девушку, лучшую на уроках по графическому дизайну, да и на многих других занятиях тоже. И соседскую дочку, которую тоже зовут Алина. Она приносит им жареные на масле лепешки, майтокочи, по дням, священным для мусульман. У Софии много знакомых с таким именем. Но почему и эту девушку, девушку, каких приводят в отели на ночь, почему ее не зовут Эсма или Кейт, как и должно быть по фильмам, а зовут ее также, как и многих других обычных девушек, и выглядит она тоже, вполне, обычно?
Как обычно не выглядит принадлежащая на этот ужин Мехмету Алина, София принимает решение пялить на нее глаза так, словно у той курица сидит на голове. И дело даже не в том, что Алина первая в ее жизни проститутка, (!), и, уж конечно, абсурдно было бы подумать, что ей вдруг захотелось устыдить девушку, являясь, при том, девочкой второго сластолюбца. Вправду, так именно и думает, наверное, несчастная Алина. Действуя по воле защитного механизма в глазах ее темно сверкнули молнии гнева в ответ на бестактное зрительное посягательство Софии. И чувствуя в какое неловкое чувство приводит ее поведение не одну даже Алину, а даже и заметивших, как неотрывно смотрит София на бедняжку, двое их, как бы сказать, приятелей на время, Софии становится стыдно. Но пересилить себя и на минутку даже единственную отвести взгляд с Алины на Мехмета, или, не дай бог, на бесстыдного Гоя, страшнее этого ничего нет.
Пережевав последний кусочек ставшей отчего-то резиновой еды, София заговорила, но стала говорить уже исключительно с одной Алиной, словно и не сидит с ними рядом никаких Гоев, и ветряно покинув даже преподавателя-повара Мехмета.
Первая нотка, прозвеневшая в упавшем голосе девушки, напомнила всем сидящим больше всего писк испуганного цыплёнка, а не нежный, обыкновенно приятный на слух, голос Софии. Однако же, думается, испуганный писк, столь смутивший опустившего глаза вниз Мехмета и даже чем-то разгневавший Гоя, который сидит теперь, нахмурив редкие, то есть вовсе сбритые в нескольких местах, брови; в случае с Алиной, напротив, настроения Софии переменились с гневно оскорбленного к дружелюбию великодушному:
-T;rk;e nerede ;;rendiniz? – пискнул голос Софии.
-Benim bi arkada;;m vard;. O ;;retti i;te. – с великодушием старшей подруги отвечает мягкой улыбкой Алина.
-Sizin… ;;inizle ilgili bir arkada;;n;z m;? – даже с большим простодушием, чем обыкновенно, не щадить своей бестактностью София, задав вопрос.
-Evet. – неспешно кивает большой головой Алина, и ни на миг в ее лице не отражается обида, какую следовало при таком вопросе ожидать.
Слово за словом, вопрос за вопросом, Софию больше не заботило дальше уж и то, что сопровождающие их мужчины не понимают русского языка и намеренно даже разговаривает она с Алиной на русском. Ещё немного понимающий русский язык Мехмет хлопает глазами, пытаясь уловить смысл сказанного в разговоре двух девушек. Замолчавший снова Гой сердится сильнее. На самом деле и София сама не могла бы ответить с точностью, о чем с Алиной они могли говорить. О чем-то пустом, не важном, лишь бы только не молчать, потому что жевать она уже не могла. Да и Алина лишь ковыряет вилочкой в тарелке со свежим салатиком, больше интересуясь сидящим у нее под боком американцем.
Чтобы разрядить нагнетающуюся обстановку, Мехмет успевает вовремя сообразить и представить своей пассии Гоя как процветающего бизнесмена из Америки, путешествующего теперь по всему миру. И странно, и смешно меняется голос у Алины, когда она оборачивается с обаятельнейшей улыбкой к Гою, исчезает все неспешное и величавое покровительство, с каким она обращалась к этому цыпленку, Софии. С новоявленным американцем Алина больше хихикает, чем говорит, и дав тем самым американцу вволю разговориться, правда, отчего на турецком языке. Отвлеченные тем, чтобы дурить голову бедняжке, оба друга даже позабыли на время о Софии, к большому облегчению ее. И только Алина, в отличие от мужчин все время чувствующей на себе не сводимый взгляд испуганных глаз, моментами бывает хочется бросить цыпленку в ответ, опять почему-то полный ненависти, взгляд. Хотя Софии только показалась, что между ними уже завязалось перемирие.
Вдруг один из официантов отеля прерывает занимательное развлечение приятелей. Робко нагнувшись к Мехмет бею, он что-то шепчет на ухо своего шефа. Забыв о всякой усталости, шеф повар соскакивает со своего стула, и обещая своим товарищам, и в особенности своей Алине, вернуться очень скоро, позволяет официанту увести себя. И тут София чувствует, что наступил самый подходящий момент для того, чтобы смыться.
-Ben… ;ey… Birazdan gelece;im. Di;lerimi f;r;alamam laz;m. – придумывает на ходу причину для ухода Cофия, уже собрав к выходу рюкзак, и для большей убедительности наглядно демонстрирует рукой, как она собирается чистить зубы, и брекеты, которые тоже утруждается показать Гою с Алиной.
Вид брекетов после пережеванной еды оказывает внушительное воздействие и Софию отпускают безо всяких возражений. Только Гой, как показалось Софии, снова немножко нахмурился. Не веря своему счастью, вылезает из-за стола она, отпущенная, почти что на волю, и спотыкаясь несколько раз на ровном месте, в поспешности убирается к выходу. Вот она, дверь! Избавительница от кошмаров, от Гоя и его намеков о том, что бы могло случиться! Больше никогда, никогда в жизни не повторит София подобных авантюр, достаточно! А всё-таки прекрасно, прекрасно погулять на краю пропасти, и возвратиться к жизни целой и невредимой. А теперь прочь, прочь отсюда, думает Соф, достигнув двери и пытаясь поймать ее за ручку. Не успевает. Та сама поворачивается. Дверь распахивается сама, и отчего-то у Софии дух захватило. Замирает. Замирают оба.
София мешкается, сделав два-три быстрых шага на месте, взад-вперед, не зная, как пройти. Потому что и мига единого не может быть возможным проведенным здесь более, и его, того, кто стоит по ту сторону, не пропустить не может. А он, он… Он улыбается, широко, искренне, радостно. Не поворачиваясь, делает широкий шаг назад, отворяет дверь настежь, выпускает ее первой. Проходя мимо молодого человека, (иностранец, сразу видно по кудрявой шевелюре, ярко сверкающим зеленым глазам и, несвойственной местным, улыбке), у Софии возникает чувство, что они знакомы и ей следует остаться. Ей непременно хочется остаться с ним, но остаться, пока позади эти, это невозможно, к сожалению. Низко опустив глаза, быстро бросает она ему слова благодарности, на английском. В ответ: «Welcome». Со смехом, зачем-то. Зачем он смеётся?
Выход на лобби. Облегченный вздох. А внутри нега, что-то тянет назад.
-«Что за хрень?»- думает про себя Соф и усмехнувшись отрезает не нужное, бросает прочь.
Но куда прочь? Там, за выходом из лобби, свобода, но какой ценой? Выбежать наружу, пока Гой с Алиной сидят ещё там, за своим столиком у стеклянной стены, с видом на самый выход? Никогда! Нельзя, чтобы ее побег увидели, чтобы ее могли возвратить назад!
-Нельзя, нельзя, нельзя! – в трепетном шепете вырывается у нее из груди, пока глаза обежали лобби кругом, в поисках спасения.
Встретившись взглядами с одной из трёх девушек на ресепшн, тем же самым, которым получасом ранее с таким хвастовством представлял свою «gencecik k;z!» Гой, София, преодолевая внутренний стыд, тем не менее направляется к их стойке решительным и быстрым шагом, не теряя более ни минуты. Все трое обращают к ней свои красивые лица, на которых читается наработанная готовность помочь клиенту. И одна, посередине стоящая, обращается к Софии.
-Чем могу помочь?
После первой попытки наступает вторая и Софии, с натяжкой ловя воздух для правильных слов, удается вымолвить неуверенно, покашливая:
-Ммм… Экх-экх, я… Здравствуйте, я хотела бы… Где здесь у вас выход?
Вопрос, вероятно, прозвучал глупее, чем можно было подумать, но ни на одном из устремленных на Софию красивых лиц не дрогнула насмешка.
-Выход находится прямо позади вас. – все с такой же вежливой улыбкой указывает на главный выход девушка посередине.
-Нет, понимаете… У вас есть другой выход? Черный выход, да, где он находится? А ещё лучше - служебный выход! Вы не могли бы подсказать… Я же ведь могу воспользоваться служебным выходом?
У других девушек, стоящим по обе стороны от своей центральной предводительницы лица неуверенно замирают. Только центральная все неизменно остаётся верной обаятельной улыбке с ровным, ясным голосом.
- Вы можете воспользоваться тем выходом. – опять же указывает она рукой на то и дело раскрывающиеся и закрывающиеся посетителями двери за спиной Софии.
- Но вы не понимаете, там, - с отчаянной мольбой в голосе показывает София глазами в сторону, откуда вышла, - Там…
-Вы что, боитесь? – вдруг что-то новое, какие-то нотки вызова пробегают в голосе девушки-ресепшиониста, и София замечает, как в идеально накрашенных глазах вспыхивают огни ярости. – Не бойтесь. – уверенно говорит ей центральная девушка. – Не бойтесь. С вами ничего не случится.
-Да? Хорошо… Спасибо. – слабо откликнулась она.
Получив таким образом отказ в содействии от сотоварищей по виду деятельности, София, на самом деле, почувствовала, как к ней передалась уверенность в собственной безопасности от слов, а ещё больше от гневного блеска, какой отразился в глазах ресепшионистки. И вспомнилось ей также, что по дороге из бассейна в пункт питания, у ресепшена именно с ней Гой дольше всех проболтал и просмеялся, чем со всеми остальными. Потому наверное, что у нее был лучший турецкий. А ведь эта же девушка, София увидела это в ее глазах, ясно, как пламень, она ненавидит Гоя. И, думая, что она в безопасности, София набирает полную грудь воздуха, оборачивается…
-Sen de burda m;s;n?!
Перед Соф Мехмет бей. Он держит в одной руке изящную стеклянную бутыль с непонятным иностранным названием, скорее всего содержащее шампанское или вино, а в другой у него закрыто под сияющим колпачком широкое блюдо.
-Ben… Ya… - растерянно машет головой София, чувствуя себя пойманной с поличным.
-Tamam, tamam. Haydi gel, can;m! Sizin i;in bir s;rpriz haz;rlad;m. Gel! – не давая Софии больше произнести и слова, шеф повар кладет под мышку руки, держащей поднос, красивую бутыль, и свободной рукой осторожно касается Софииного плеча, ведя ее обратно в кафетерий.
-Hay;r! – дрогнула плечом София. И протестуя делает последнюю попытку освободиться. – Siz beni anlam;yorsunuz! Ben… Bana gitmek gerekiyor. Bu benim i;in de;il!
Шеф повар останавливается. Софии страшно увидеть, что он сейчас нахмурился прямо как Гой, и может даже статься станет на нее кричать. Внутри все скрючивается от чувства вины и Софию мучает стыд за то, что она хотела смыться. Но Мехмет не сердится, отнюдь. Плечи низко опускаются, отчего соскользнула и чуть не выпала бутылка, а из груди у него вырывается невольный вздох, и только по этому Софии становится ясно, что до этого он был в счастливом настроении, а теперь она все испортила. София с чувством раскаяния видит, что перед ней стоит стареющий и по несправедливости обиженный человек. И все же не уйти, а остаться ей, это выйдет за пределы всякого допустимого поведения и София молча ждёт, ждёт, что он скажет.
-Sorun de;il. Tamam.
Вдохнув полной грудью, София почти бросается бежать к выходу…
-Ama…
Все внутри сжалось и задрожало. У Софии даже слезы выступают на глаза от ужаса, страха, в мольбе. Но Мехмет продолжает.
-Ama ;nceden haz;rlad;;;m pastan;n bir tad;na bakar m;s;n? – кивает он головой на блюдо, какое держит на вытянутой руке. – Bo;una u;ra;m;; olmay;m.
- Ne? – без обиняков вырывается у Софии в крайнем удивлении.
Мехмет бей без лишних слов распахивает блюдо, на котором показывается миниатюрный тортик в воздушных завитушках из взбитых сливок и покрытый целыми ягодами крупной, ярко красной и экстра аппетитной на вид клубники.
-«Я буду первой дурой, продавшей душу ради десерта. - думает София, уводимая схватившей ее за плечо крепкой и маленькой ручкой и с отчаянием оглядываясь на оставшихся позади девушек на ресепшн.
Щеки двух стоящих по бокам девушек покрывает заметная бледность, а у центральной, София видит это даже на продолжающем расти расстоянии, широко раздуваются ноздри, облачная настоящую ярость, несмотря на все ещё сияющую, как приклеенная, улыбку.
- «А может и не первой…» - закрадываются в голову Софии сомнения о своей исключительной глупости, при виде как вскакивает и исступлённо верещит Алина. Мехмет бей раскрыл поставленное перед ней блюдо, что приводит Алину к состоянию преувеличенного проявления восторга, заставляя при каждом прыжке мощно подниматься вверх и вниз солидный бюст крупнокабаритной девушки.
В отличие от салатика, тарелочка с которым тут же отодвигается в сторону, тортику Алина отдает честь, съев в два-три счета кусочек, отрезанный Мехметом для своей пассии, и пожурив Мехмета за скупость. Отрезанный шефом кусочек торта и в правду был очень маленький. Но мужчина охотно поддается уговорам отрезать ей ещё один, на сей раз величиной раза в два больше предыдущего, кусок. Гой тоже не забывает позаботиться о своей девочке, повелевая отрезать Мехмету дополнительный кусочек от лакомства и для Софии, хотя она и от первого успевает отведать лишь половинку от чайной ложки. Торт оказывается действительно восхитительным, София чувствует это с первого же мгновения, когда коснувшийся языка воздушный, чуть влажный бисквит тает, даря блаженство и растекаясь в густом креме, почти горчившим по краям языка шоколадом. Оттого и завидно наблюдать ей с каким явственным наслаждением берется за второй кусок торта Алина, так что вероятно, что дело может склониться и к третьему куску. У самой же Софии не получается осилить даже оставшуюся на чайной ложечке вторую половинку тающего бисквита. Не идёт, застревает в горле и Софии приходится преодолеть рвотный позыв, насилу проглотив первую половинку от ложечки. От своего бокала, который ей самой первой наполняет Мехмет щипучим содержимым красивой бутылки, София тоже отказалась, обосновав это религиозными побуждениями. Услышав об этом, Гой тут же поддерживает Софиину идею воздержания, и перепрыгнув на ее диван прикрывает сухой, жилистой ладонью доступ для Мехмета в бокал своей девочки, (при этом, случайно, заключив Софию в объятие жилистых рук), и на том настаивания шефа смиренно прекращаются.
Самому же Гою видимо не почем до религиозных канонов, достаточно и того, что София, принадлежащая ему, придерживается их. И так ли уж сильно подействовало на поведение Гоя дважды обновляемое содержимое бокала его, однако рука от бокала легко перекочевала на вздрогнувшее плечико Софии, и он перестал замечать, или не хотел больше замечать, как в ужасе сжимается во внутрь, напряжённо собирается в один, дрожащий, комок, тело девушки от каждого прикосновения его. Зато это хорошо замечает пара других глаз.
Взгляд этих глаз мешал, назойливо торчал где-то. София чувствовала его натирающее присутствие у себя на лбу, что-ли? Опасное перераспределение Гоя с противоположного дивана на тот, на котором сидит София, и глупое хихиканье Алины, каким расходится ее полная грудь, в передышках от поедания торта, незаметно передвинувши блюдо, перешедшего в ее полные владения уже целиком. И даже Мехмет, Мехмет, которому она доверилась, приближался со своим стульчиком от поглощенной тортом Алины все ближе и ближе к Софии, так что от томных вздохов мужчины до острых ноздрей юной авантюристки доносится ядовито-сладковатый запах вина. Все вместе напирает, делая невозможным рассредоточиться от Содома, в котором находящейся ощущает себя Соф, и далеко не сразу замечает, точнее вспоминает, о назойливо гуляющем по лицу своему взгляду чьих-то глаз. Со злостью, от чего-то, взглядывает София в сторону, от которой исходило это чувство «гуляния» по ее лицу. Там она видит его, снова, мужчина, с которым на выходе из кафетерия они столкнулись.
***
Смеётся! Вот каким его можно описать одним словом! Смеется глазами, половинками очков в прямоугольной оправе, уголками скрытых в мягкой бороде губ. Смеётся, смеётся душой, смеётся волнами ласковой, теплой неги, расходящимися по моему телу. Смеётся тому, что мне теперь стало стыдно написать о его неге по моему телу. Интересно, он всегда такой, смеющийся, или это из-за меня он делается таким? Наверное, нельзя его любить так сильно, или тогда и вовсе не стоит писать о нем, если я люблю его так сильно. Только вот дошли строки до его очкастой личности, коснулись язычками пламени до мягких волн пушистой головы, чтобы оживить образ живого мужчины на мертвых страницах, а меня снова нахлынуло, обнесло. Как будто старая песня, милая душе раньше, сильно очень, теперь коснулась слуха, случайно. И снова заиграли в сердце, заставляя повторять вновь и вновь записанные в памяти строки из любимой песни, слова, слова, слова! Слова, вот и все что осталось мне от тебя, любимый Чаймен. Словами касаться твоих рук и волос твоих, в словах ждать твоей улыбки и смеха, твоего смеха!
Дурость какая! Пишу о тебе так, словно ты умер! А ты не умер, ты женишься! На мексиканке. Правда жизни окатит бездушием, разбудит от грез, и начинаешь соображать получше. Мне нельзя писать о тебе таким, каким я узнала тебя потом, тем потом, которое осталось для меня в прошлом, но для Софии ещё лишь маячит в будущем. Фух, какой бред! Ну и кто разберет, о чем я пишу теперь?
Раз ты мне сказал, что только я с тобою говорю так. Как это, «так», я не спросила. Не было надобности, я поняла тебя тогда, тогда я всегда тебя понимала. Это сейчас я перестала тебя понимать, ведь знаешь, ты решил жениться на мексиканке. Это даже в роман не влезет. И как объяснить такой поворот сюжета? Только в жизни могут случаться абсурдные вещи вроде того, что любимый больше всех человек может жениться на мексиканке. Не на тебе. Ну и вот, я получаюсь тогда обиженной, надутой дурой! Смешно тебе, Чаймен?! Козел! Нет, мне нужно писать о тебе так, как это было тогда, по-настоящему. Я помню, помню, помню! Я возненавидела тебя ещё с первой минуты, когда увидела эти смеющиеся глаза, половинки очков, губ уголки, скрытые в мягкой бороде.
***
София увидела нахально смеющуюся ей прямо в лицо очкастую морду!
Дубль 2 (автор успокаивается).
София встречается взглядом со сверкнувшими за прямоугольниками очков ехидными глазами. Она узнает его в тот же миг, его трудно спутать с кем-нибудь другим, до очевидности отличается внешность мужчины иностранца от узкоглазого и темноволосого подавляющего большинства. Волосы пышной прически расходятся в сторону насыщенно коричневого, как кофе, или каштан, цвета, мягкими кудрями. Глаза за стеклышками блестят зелёным, кошачьим взглядом. Не хватает только пышного хвоста к лукавой, тянущейся как изподлобья улыбке, хитро спрятавшейся в каштановой бороде. Неудивительно почему нахальный взгляд мужчины сильно раздражает Софию. Он смеётся над моей бедой, думает она, хочет отвернуться и больше и не глядеть на незнакомца, да то и дело взглядывает от любопытства. Не хватало ей только этого! Ещё один лезущий к ней мужик! Как бы избавиться от них всех?! Но, не заставляя себя долго ждать, мысли Соф оказываются услышанными и первым предлагает Мехмет, за ним тут же идею искупаться в бассейне подхватывает Гой, и вместе со всей шумной компашкой Софию уносит, под хихиканье Алины, которая казалось слегка опьяневшей от не ограничившегося одной лишь бутылкой, вина. Далеко, вон из отеля, к берегам зовущего к себе пьяных и развратных, бассейна. У самых дверей София упрямится, не хочет выходить, упоминает было Мехмету об обещанной после пробы торта свободе. Но Мехмет с Алиной убегают вперёд, и спешащий за ними Гой не слышит среди звуков их смеха утопающую просьбу Софии отпустить ее. Не хочет услышать. И грубая, сухожильная рука вырывает за собой легкомысленную птичку. В последний миг София оглядывается. Кудрявый незнакомец в очках смотрит на нее, уже без смеха, в сосредоточенной серьёзности.
В бассейне их стали бросать. Алину закинули первой. Когда Гой, и приволоченная им за руку насилу, с низко опущенной головой, София, ее стыд и злоба, догнали двух других участников свидания, тщедушный шеф повар пытался уже столкнуть с края бассейна свою, хихикающую и время от времени верещащую, пышнотелую пассию.
-B;rak ya! B;rak beni, ne olur ya!
Бросив руку Софии, Гой бежит на выручку. Но не Алине, а Мехмету. Вместе им удается поднять и с размаху бросить бедняжку в мерцающую в огнях навесных ламп беседок воду бассейна. За воплем бежит звук взрыва воды, брызги, вода окатывает, сплошной волной, до ниточки промочив платье цвета миндаля. Намоченный миндаль, наверное, невкусно. Софии было невкусно вовсе. Мокро, промозгло, страшно, но не вкусно. Сложив руки на груди, София встречает прямым, открытым взглядом обернувшегося уже к ней и сделавшего навстречу первый шаг Гоя. Гой делает ещё один шаг, осклабив зубы, которые даже в полумраке снаружи, в падающем от беседок свете, просияли белизной. Наверное, не стоило дожидаться так долго, но только на третьем шаге прокрадывавшего мужчины София понимает, что ничего ведь на самом деле не связывает ей ног на одном месте и она свободна двигаться куда ей угодно. Угодно же было делать ноги как можно подальше от «Golden Dragon» и, по возможности, как можно скорее. Планам Софии не суждено было сбыться.
Правило по жизни N.8.
Когда нельзя заплакать, можно засмеяться.
София расхохоталась изо всех сил, когда Гой взял ее на руки. Мехмет было двинулся и в этот раз на совместное выбрасывание подружек, но Гой одним красноречивым взглядом дал понять тому, что помощи не требуется. И понес Софию. Но не к бассейну, как того она боялась. Уносимая под хохот, маскирующий плач, София вдруг неожиданно осознает, что искупаться в бассейне, подобно Алине, было не самым страшным. Гой несёт ее обратно в пасть к золотому дракону, в отель.
-«Может он хочет отпустить меня?» - из последней надежды промелькнула наивная мысль.
Она хочет поймать взгляд Гоя, чтобы угадать его мысль насчёт своей дальнейшей судьбы, но, когда два хищных, как у безумца вывернутых до предела из орбит, глаза впираются в нее, тут же прячет глаза вниз. Хохот затихает вместе с тем, чем дальше остаётся позади бассейн. София видит за спиной уносящего ее Гоя? как Мехмет помогает вылезти из бассейна выплывшей Алине и София уже не видит, но чувствует с какой ненавистью провожают ее глаза проститутки. Сердце в бешенном биении своем отдается в ушах, так что становишься как бы оглушенным от всех других звуков в мире. Гой несёт ее осторожно, со всей деликатностью, отбросив прочь грубость и безразличие к ее желаниям, благодаря которым ему удалось притащить Софию через силу к бассейну, и он снова, пуще прежнего кажется ласковым и внимательным с ней. Он даже что-то шепчет себе под нос, походу обращаясь к Софии. Даже будь на то желание, а оно отсутствует совершенно, у Софии не получается вслушаться в нежности, какими расходится в ее адрес бывший футболист, навернувшиеся на глаза слезы душат, не давая ни говорить, ни слышать, ни тем более что-либо видеть. Но когда шаг Гоя останавливается, она чувствует, что они всё ещё наружи, в темноте мерцающей уличными фонарями ночи. Громко шмыгая носом повелевает она слезам перестать лить, готовится вскрикнуть, пнуть, укусить, и удирать при первой же возможности, но и на этот раз отчаянный план остаётся не реализованным. Гой не остановился, его остановили.
Увидев мужскую фигуру, преградившую дальнейший путь Гою, София, о глупость какая, сначала вздумала было даже, что это он, кудрявый иностранец в очках, с каким она в кафетерии столкнулась случайно, вдруг предстал перед ними, решив поиграть в супергероя. Но это не он, со вздохом, и облегчения, и даже несколько разочарования на самом деле, разглядывает сквозь ещё мокрые глаза София никого иного, как ;i;ko администратора. А рядышком с ним, не замеченную с первого раза, девушку из ресепшена.
-«Охх, стыд! Какой стыд, как стыдно!» - заливая пылающие щеки слезами яростно запиралась, забилась и забрыкалась, во чтобы ей не стоило добиваясь освобождения.
Но вместо того, чтобы тут же бросить ее, натренированными руками Гой сжимает ее, не больно, но крепко, неудобно, обездвижив совершенно, что потеряв всякое терпение, София яростно шипит ему в лицо:
– Отпусти, отпусти, урод!
-Отпустите девушку! – присовокупляется к воплям Соф почти грозное требование другого женского голоса, София догадывается, что он принадлежит ресепшионистке.
-«Предстать перед кем-либо в таком виде! В руках этого, чужого, ужасного, мерзкого человека! Что они могут подумать?! Что они уже подумали за весь этот безумный вечер?!! Боже, боже, боже!» - стучат у Софии мысли лихорадочным пульсом в воспалившемся виске.
Мерзко, гадко ей становится, самой себе противна становится, и вдруг сразу чувствует, как покинули мгновенно ее все имевшиеся силы, опустошив.
-Ах, отпусти, отпусти меня! – тихо ещё раз в последнем усилии выдыхает она.
Она помнила, что Гой смеялся, весело пытаясь что-то объяснить приближавшимся, прежде чем тьма окутало сознание.
Тепло, спокойно на душе Софии в миг повторного включения мира. Она чувствует себя дома. Нет, даже не в том доме, в который ездит на каждые выходные, после рабочей недели или учебы, к родителям и к младшему братику. Дом, какой ощущает душа Софии, даже лучше, прекраснее, свободнее, в нем дышится легко. Робко приподняв веки на свет, Соф быстро жмурится назад, поворочившись немного пытается пристроиться поудобнее на чём-то мягком, но слишком уж гладко-выпуклом. Что это, где я?
Вместе с рождением вопроса наступает окончательное пробуждение сознания, София снова я, а я снова София, или что-то в этом роде, но она заставляет себя открыть глаза и первые вещи, на которых фокусируется ее взгляд: черная обивка кожаного дивана, яркий свет, ой, слепит глаза. Заслонившись от света рукой видит проступающие сквозь щели в пальцах очертания люстры, потом вниз, у своих ног видит его. Он сидит на диване возле ног ее, как брат у подножия своей больной сестры. Сейчас он находится ближе, и София легко может разглядеть крупные, но, однако же, приятные на мужском лице черты, веселые завихрения слегка взлохмаченных волос. Он улыбнулся и возле ярко зелёных глаз собираются чудесные по свойству своему мимические морщинки, которые очень идут его лицу и в которые она тут же влюбляется. Зачем она это сделала? Зачем это сделал он? И отчего-то случилось так, что Софии стало весело очень, неудержимо, и она рассмеялась своим прозвеневшим серебряными колокольчиками смехом. Мужчина, молодой человек, тоже рассмеялся. С чего это они смеются? София сразу стала серьёзнее.
-Neden g;l;yorsun? -спрашивает у него, отчего-то заговорив на турецком.
-Sen ilk g;ld;n ama! – отвечает он на том же языке.
-«Как замечательно я угадала с языком!» - думает она и снова исторгает, на этот раз короткое, торжествующее, - Ха-ха!
-Yine g;l;yorsun.
-Evet. – вздыхает София.
Оба затихают на неопределенное время, может минуту, а может целых две, но мужчина находит нужным прервать молчание и объясниться первым, раз уж София не задаёт вопросов.
-Ben i;te… - несколько замявшись, (как странно услышать в тоне его голоса неуверенность, замечает про себя София), начинает он. – Ben seni tan;m;yor muyum, acaba?
Спрашивает незнакомец, и Софию неожиданно злит заданный вопрос, и сам задавший его. Воспоминания событий за последнюю половину суток нахлынивают яркой волной и в неприятном чувстве подступающей тошноты девушка сворачивается на бок калачиком. Крепко жмурит глаза, пытаясь подавить позыв вывернуть результаты ужина от Мехмета снова наружу.
-;yi misin? – слышится искренняя эмпатия в голосе мужчины.
-Hay;r. – отвечает не менее искренне Соф, и слышно дрогнувшие в голосе ее слезы.
-Bug;n zor bir g;n ge;irmi;sin, belli. Biraz so;uk su i;er misin?
Отпив глоток ледяной воды, из поднесенного им стакана, София чувствует себя лучше. На глаза наворачиваются слезы. Мужчина молча наблюдает за ней, серьёзно, не прерывая. София чуточку затихает после первой бури, и тогда его рука сочувственно опускается Софии на плечо, он тихо произносит:
-Peki, kuzenlerinle kiralad;;;n;z daire ;ok uzakta m;?
-Yok, ;ok de;il. Otob;s ile yol k;rk dakikadan ;ok almaz.
-Baya u;ra;m;;s;n ama bu herifle bulu;mak i;in. – снова возвращается на место выражение насмешливости в красивых, зелёных глазах за прямоугольниками очков.
А к Софии возвращается осмотрительность. Она резко соскакивает с места. Кудрявому в очках тоже приходится воспрянуть вместе с ней, так как он оставался все время, низко к ней склонившись, после того как давал девушке попить.
-Nereden biliyorsun kuzenlerimle bir ev kiralad;;;m;z;? – набрасывается на него настороженно Соф.
-Ben seni tan;yormu;um. ;imdi eminim. ;smin de Sophia. Tabii ki bu sensin! Beni tan;mad;n m;? – продолжает напирать мужчина.
В воздухе заряжается электричество.
-Hay;r! – резко отрезает любую возможность знакомства с этим мужчиной Соф. Если бы она хоть раз увидела его прежде она бы запомнила.
-O kadar emin misin? – улыбаются зелёные глаза.
Он вроде бы больше не нагибается к ней так близко, но Софии все равно неуютно.
-«Нет, на сегодня уж достаточно домогательств!» - готовится далее ожесточенно защищаться Софи, и так же резко, как подняла спину, хочет вскочить на ноги.
И сразу жалеет о своем намерении, обнаружив дрожь в ослабших ногах и согнувшись пополам даже от какого-то мерзкого, до селе невиданного чувства, сжавшего внутри желудок и другие органы в один единый комок, а все что вокруг закружив в ужасный водоворот.
-K;t; m;, ;ok m; k;t;? Yava;, yava;, ;imdi ge;ecek.
Он аккуратно помогает ей уложиться обратно на диван. Скрючивает на бок, сворачивает, сжимает и разворачивает Софию неведомое прежде чувство, новая разновидность отвратительной боли, и невозможно вывернуть наружу содержимое желудка, или выкрикнуть имя боли. Только весь мир кружится, и девушка, жалкая погремушка, вместе с ним, не в состоянии прийти в себя. И так же неожиданно, как наступило, странное состояние снимается само собою. Остаётся только облегчение и, нагнувшийся обратно над нею, он. На лбу выступили капельки пота. Его лицо приближается, (зачем?), опускается к ней, ниже. София чувствует, как да ее холодного лба касаются губы, очень горячие, запечатав на лбу долгий поцелуй. Отняв поцелуй, он быстро поднимается на ноги, и, уже поднявшись, с высоты длинных ног над ней, говорит с извиняющимся, оправдывающимся тоном. София ничего не поняла из сказанного им, зардев до яркого пунца на круглых, свежих щеках. У нее невольно выскальзывает улыбка. Грех отпущен. И Омер опускается назад, на колени, к ней.
-Beni hi; hat;rlayamad;n m;?
У Соф снова выскальзывает улыбка, в щеках настоящих пожар, и вся содрогается от безумного, утомительного и сшибательного волнения. Ободренный реакцией девушки Омер вероятно даже воспринял это за поощрение своих намерений, и склоняется осыпать очаровательные щёчки ещё поцелуями. Планы нарушает скрипнувшая позади мужчины дверь. От страху у Соф вырывается громкий вздох, на нее опять нахлынивает волна бессилия, угрожая перерасти в новый обморок. Омер не шелохнулся. Однако и у него вырывается вздох, хотя и более по причине досады, больше раздраженный, чем испуганный. Узнав выглянувшего за спиной мужчины администратора отеля, того, кто с кличкой ;i;ko, Софию словно продавливает в разом отвердевший, уплотнившийся до плотности металла диван, от стыда. ;i;ko был свидетелем всех ужасных, постыдных вещей, приключившихся сегодня с нею, а теперь после всего пережитого не хватало только, чтобы администратор застукал ее, позволяющей себя целовать кому-то. Пусть даже и с условием, что этот кто-то является, как бы банально это не прозвучало, кто-то особенный, кто-то хороший, занимающим в ее сердце особенное место. Господи, и как она могла его не узнать???
Почему дойдя до которой страницы романа, читатель обнаруживает неизвестного ему персонажа, в то же самое время знакомого и дорогого сердцу главной героини, в этом состоит целиком мой промах. А может я допускаю его лишь теперь, сообщая читателю, что незнакомец Омер это и есть странно мелькающие в отступлениях на всем протяжении странной книги, тот самый и единственный, Чаймен. Только известен он по данному прозвищу одной Софии и ей одной позволяет себя так называть, для всех остальных нося не менявшееся с самого рождения в многолюдном Стамбуле довольно распространенное и простое имя – Омер. На этом официальном знакомстве можно было бы и закончить главу. Но сегодня я, кажется, особенно неловко пишу, слова не находятся, фразы не клеятся, а дел то только описать все, что было, в таком же виде, как оно и было. А дело обстояло так, что потерявшую на руках у Гоя сознание девушку, совсем юную, по крайней мере на вид, сотрудники отеля, администратор и его заместитель, (ресепшионистка), спрятали поскорее в находящийся под распоряжением заместителя администратора крохотный кабинет, на закромах помещений Золотого дракона. Впервые затрепетавший от предчувствия недоброго, держа в руках обморочную, Гой для виду, некоторое время протестовал отдать девушку на распоряжение ;i;ko и его подружки с ресепшена, однако очень быстро сдался, передав бесчувственно обмякшее легкое тело на попечение рук администратора, который в свою очередь передал ее на руки тут же вызванному по рации молодцу из охраны отеля, который и унес под предводительством ресепшионистки Софию. К счастью для Софии самой, придя в чувства, она застала в кабинете не обезумевшую от нервного переживания заместительницу администратора, центральную девушку с ресепшена, которая почти ненавидела Софию за проблемы, которые она принесла им всем на головы, а сидящего у нее в ногах Омера-Чаймена.
***
До роковой встречи в отеле Золотого дракона, София с Омером уже были знакомы. Впервые познакомились они в безграничных дебрях интернета. В отличии от Софии он узнал ее сразу. Наверное, потому что ждал ее увидеть, неосознанно, подсознательно искал ее лица в толпе других, всех смешно похожих один на другого раскосых лицах азиатов, в чью страну залетел из-за совершенно не предвещавшейся срочной командировки по странам Центральной Азии. Он сам узнал о том, что будет в срочном порядке откомандирован лишь три дня назад. По чистой случайности, руководитель масштабного архитектурно-промышленного проекта, включавшего сооружение построек во всех странах Центральной Азии, тяжело заболел, тем самым оказавшись не способным самолично прийти на встречи с партнёрами стран-участниц проекта. Выход из затруднительного положения нашли в отправке самого молодого инженера из всех работающих на проекте сотрудников, по совместительству заместителя руководителя. Вызывавший затаенную зависть у гораздо более старших по возрасту, однако не по занимаемой должности, коллег, двадцатипятилетний Омер, наверное, казался в их глазах самой что есть настоящей выскочкой. Прославившийся победами в конкурсах мирового масштаба ещё в годы учебы на степень бакалавра, а потом и магистратуру в университете, Омер загрузил свою ненасытную деятельность ещё и стажировкой на работу в очень солидную строительную компанию, весьма быстро перешедшую в трудоустройство на постоянной основе.
Прибавьте к природной гениальности ещё и качества способного дипломата, достаточно, но в меру задиристого, тщеславного характера, упорство и трудолюбие, глубокий и совершенно по свойственному культуре своего народа расчётливый ум, и получится Омер. Да, это тщеславный и расчётливый, не брезговавший даже путями, ведущими через подлость, лишь бы следуя им достигать все больших и больших вершин по карьерной лестнице. Главный начальник, руководитель, босс. Вот кем считался и хотел почитаться Омер.
Единственной, кому приучился он открывать слабости и позволить себе роскошь пожаловаться была случайная знакомая, подруга по переписке в интернете. Он называл ее за нежно полюбившиеся им пухлые, свеженькие щёчки Sweetcheaks. Ему же самому Sweetcheaks дала прозвище Чаймена. За то, что единственной слабостью Чаймена была после стрессового дня поваляться с кружкой чая и с любимой книгой в руке на крошечной, плоской софе своего холостяцкого логова.
На утро третьего дня командировочного отпуска Чаймен летел рейсом Астана-Бишкек, оставив позади посещенный по плану самым первым Казахстан. В самолёте, разглядывая земли той страны, численность населения которого до смешного маленькая и… И в которой живёт, тоже маленькая и смешная, девочка.
Он подумал о Софии сразу же, как только ему было предложено слетать на командировку по странам Центральной Азии. Хотел ей написать о новости тут же, а потом, по правде, перезагруженный подготовительной работой перед отъездом, совершенно забыл о маленькой киргизке. Потом он вспомнил о Софии снова, когда летел над Бишкеком. Хотелось ему написать ей и взять слово, что они непременно встретятся, сейчас же по прилету, пусть они встретятся в аэропорту. Но к помощнику руководителя приставили двух других инженеров, коллег по действующему проекту, и не понять Омеру по какой причине. Все равно вся работа по переговорам с азиатскими партнерами лежит на его плечах, пока эти двое медлительных, толстых лентяев заняты тем, что во всю используют подвернувшийся шанс за выпивкой и изменой оставшимся на родине досточтимым супругам. Нет, нельзя ему звать свою Sweetcheaks в лапы старых извращенцев. Он закроет от них всех правду и встретиться с ней. Его сокровище принадлежит только ему. И даже если она согласится, позволит ему, а он шею себе вывернет, но добьется это, («Не было ещё такого дела, какое осталось бы у него не завершенным, самоуверенно думал он), все равно это было бы по-другому, отлично от всех этих ночных похождений женатых коллег инженеров. Омер, конечно же, был вынужден и сам принимать в них участие, иначе и не могло случиться. Но внутри себя осознанно растил глубокое презрение к подобному роду развлечениям. Нет, с нею все по-другому, думает он. И чувствует себя словно озаренным сиянием.
В номере отеля он прокручивал все детали прошедшего круглого стола, похвалил себя за то, как отлично провел он презентацию, с удовольствием припомнил дифирамбы с зала, комплименты после, смакуя повторил приятную процедуру и ещё один раз. И ещё один раз подумал, как хорошо было бы окончить столь успешный и продуктивный день чем-нибудь очень для себя лакомым и тогда только вспомнил о своем утреннем намерении написать Sweetcheaks, потянулся было за оставленном на прикроватной тумбочке телефоном и вдруг отдернул руку. Нет, не этой ночью. Он слишком устал, вымотан. Лучше написать ей просто, а когда она ответит, ошарашить новостью и встретиться уже завтра, завтра он освободится раньше.
Послав про себя к черту бездельников компаньонов, а в слух сославшись на головную боль, Омер отклонил их приглашения выйти на гулянья, а вышел вместо того из номера поужинать внизу один. Ему никак не терпелось поскорее остаться в одиночестве. Предпочтя спуск по лестнице заместо лифта, Омер вдруг почувствовал какое-то удивительное ощущение подъёма новых сил, открывшегося второго дыхания, распрямил плечи и бодро сбежал по ступеням вниз. С приветливой улыбкой пожелал встречным по дороге хорошего дня на русском, сделал замечание о красоте кыргызские женщин на ресепшене и под руководство хихикающих девушек ресепшионисток быстро нашел вход в кафетерий отеля. Открыл ведущую туда дверь. А за дверью стоит она.
Он узнал ее сразу. Однако не сразу понял, что узнал. Такое видимо случается, что ты что-то знаешь уже, а осознание этого приходить с задержкой. Когда пришло осознание у Омера, София уже убежала прочь. Сначала он решил выскочить за ней. На следующей секунде он поменял первоначальную мысль на более разумное решение убедиться сперва не опознался ли он и написать всё-таки Софии. Так он прошел в комнату с фуршетом слегка удрученный. При виде блюд с едой, преимущественно представленной кухней родной страны, обнаружил у себя сильный голод. В течении дня ему удалось хлебнуть лишь одну чашку любимого черного чая, откусив раз от миниатюрного пирожка, слишком много было дел. Сейчас же бурчащий желудок впервые заявил о своих правах и подгоняемый внутренним повелителем Омер с большим энтузиазмом принялся наполнять свои тарелки любимыми с детства блюдами, снова забыв о том, что хотел написать ей. Увидев же Софию вновь, удивило Омера скорее даже не то, что это действительно она, а место их случайной встречи, и староватый турок, сопровождавший юную подругу его, и как выглядят, столь любимые им, славные, но побледневшие от страха щёчки подруги.
Все произошедшее впоследствии уже известно. Стоит только добавить каким же именно образом вместо помощницы администратора в кабинете, у ног бесчувственной Софии, оказался Омер и как ему это удалось. Наблюдая за компанией Софии и следя за общим разговором их, особенно обращая внимание как все бледнее становятся щёчки у девушки, Омер примерно понимал сложившееся вокруг Софии положение, и подозрения эти отзывались в душе молодого инженера бурей противоречивых чувств, его это удивило, насмешило, его это злило. Позабыв напрочь о непосредственной причине своего посещения кафетерия, Омер не сводил глаз с прелестно напуганного лица девственницы, невозможно каким образом попавшейся в лапы завсегдатаев отелей. Ему очевидно было, что она не узнала его, ни разу не взглянула Sweetcheaks в его сторону, слишком шумно, слишком интересно была окружающая девственницу компания, так злобно-ревниво думал Омер. А потом округлившиеся глазки юной девушки оторвались наконец от полнотелой девицы, сидящей за одним столом с Софией, спиной к Омеру, и девушка глянула случайно ему в лицо. Взгляд этот, точнее отразившийся в них страх, поразил Чаймена. И с того самого момента он преобразился из простых зрителей в человека сочувствующего, содействующего. Он еле сдержал себя на месте, заскрежетав зубами и сжав кулаки до белых костяшек пальцев, когда другой стареющий мужчина из компании стола буквально потащил Софию куда-то за всеми, прямо на глазах у Омера.
Он ещё не был уверен, что следует ему предпринять в подобной ситуации. А Омер всегда старался действовать только наверняка, спланировано, предопределив по возможности все вероятные стечения обстоятельств. Однако даже и следуя всем возможным предположениям, инженера сильно поразило, и весьма приятно, как легко получилось у него отбить сладкощёкую прелесть свою у стариков собратьев. Слишком даже легко получилось ему изобразить праведный гнев, сойдя следом за веселившейся компанией Соф в лобби и там уже обрушившись на единственно стоявшую в то время за стойкой ресепшена новенькую на работе девушку. Возможно так хорошо сыграть роль оскорбленного в чувствах своих честного гражданина, правда пусть и зарубежного гражданина, Чаймену удалось за счёт того, что он вправду чувствовал все то, о чем разгоряченно говорил новенькой девушке, требуя отселить из отеля столь безнравственного поведения поселенцев, в противном случае грозя вызвать полицию. Девочке, подчеркнул он не раз, очевидно нет и восемнадцати. И Омер высказал предположение, что держат ее престарелые извращенцы, против воли.
-You saw yourself, isn't it?! – уже почти ревел, увлекшись чрезмерно, праведный посетитель инженер, описывая как на его глазах лысый старикашка с силой утащил бедную девочку в ту сторону.
Омер подчеркнул, не раз, что, судя по униформе одного из извращенцев, он является служащим отеля... Наделав таким образом шумиху немалую, Омер покончил с делом этим и выжидающе засел за одно из разложенных в центре лобби удобных кресел, ожидая, что же из всего этого получится.
Вокруг все оживляется. Среди встревоженных лиц работников, все собиравшихся в небольшие группы, перешептываясь меж собой и боязливо, или просто с любопытством, косясь на зачинителя непредвиденных проблем, сидящего в лобби, закинув одну длинную ногу на другую, интеллигента в помявшемся слегка за тяжелый день, костюме. Рубашка удушливо расстёгнута на верхних пуговицах, за стеклышками очков наблюдают за всем большие, внимательные глаза. Они, всегда начеку, все примечают. Острый глаз замечает, как на звонок другой ресепшнистки вышел пухлотелый администратор. Как оба, беспокойно оглядываясь на него, выходят наружу, а там поворачивают в сторону, где находится бассейн. Что-то странное было в охраннике, побежавшем в том же направлении, что и администратор с ресепшионистской. Униформа сотрудника охраны была великоватой для этого юноши. И ведомый этими странностями, Омер поднимается со своего наблюдательного пункта, и с видом самым непринуждённым неспешно выходит из отеля, следом за молодым охранником. Снаружи, пока у выходившего Омера уходили драгоценные минуты на медлительную демонстрацию совершенной незаинтересованности, и след простыл от молодого охранника, и ему пришлось идти вслепую, выбрав наугад дорожку налево.
Там взору инженера предстало нечто фантастичное, заставившее его восхититься, восторжествовать. Испуга за безжизненно повисшую на руках у юного охранника Софию он не испытал ни на миг, что удивило его самого. Он чувствовал, что чистая дева спасена, что теперь с нею все будет хорошо, но для того чтобы он, ее невидимый защитник, покинул ее, было ещё слишком рано. Сначала Омеру хотелось убедиться, что Софии больше не угрожают ее престарелые ухажёры. И он опять последовал за своей возлюбленной, именно так он чувствовал себя в тот счастливый момент, именно счастливый и немножко сказочный, и ему хотелось продлить это чувство. Он действительно находился в состоянии, сходном влюбленности, торжественному опьянению, так что и хотелось ему совершать бесстрашные поступки. И может даже самому закрыться в номере отеля с бесчувственной девушкой, с усмешкой думает он, вспоминая о всем возмущении, с каким он сам выговаривал на ресепшене свое мнение об извращенцах, не больше получаса назад.
Конечно же ю в номере отеля, как мечталось инженеру, запереться со спасенной девушкой не могло совершиться в реальности. В реальности он заперся с ней в маленьком кабинете заместителя администратора. И ему даже не пришлось ради этого угрожать персоналу отеля вызовом полиции. Достаточным оказалось пройти следом за охранником до кабинета. Там Омеру на самом деле пришлось пережить очень скверные минуты переживания, замерев дыханием и подобно последнему жулику или салаге школяру нагнувшись ухом к замочной скважине, вслушиваться в происходящее за дверью в кабинет, и все же не смея войти внутрь. Минуту, даже более страшную, пришлось пережить еще когда на бесшумных шагах к подслушивавшему у ведущей в кабинет двери приблизилась сама помощница администратора, и, аккуратно постучав пальчиком ему по плечу, вежливо уведомилась, чем она может помочь чрезмерно неравнодушному к судьбам попавших в беду девиц посетителю.
Представляя, как все должно быть выглядело со стороны и предчувствуя чем может обернуться короткая командировка для него, и для его дальнейшей карьеры, Омер взялся быстро соображать, как выбраться из образовавшейся передряги. И он решился на отчаянный шаг продолжить разыгранную им уже раз у ресепшена комедию.
Иногда сверхъестественные вещи случаются, и тоже произошло у двери в кабинет. Омер потрясая телефоном в руке, погрозился пожаловаться начальству если его не пустят к его давней подруге, которую унес сюда, показывает он пальцем на дверь, ваш охранник. Для доказательства личного знакомства с Софией он предупредительно показывает фотографии девушки, находящиеся у него в телефоне. И, снизив голос до ноток грозности, делится с ресепшионисткой подозрениями, что его подруга находилась без сознания, когда он видел ее на руках у охранника.
-O ya;;yor mu?! Belli de;ildi! Bu nas;l bi otel, hayatta kalabilir miyiz, belli de;il, ha! Bi an daha beklemeden, polisi ;a;;rmak laz;m! B;y;kel;ili;ine ;ikayet etmeli! Buras; b;y;k bir ceza kokuyor! – кричал он, заметив уже первоначальные проявления робости в выражении лица и манере себя держать ресепшионистки.
Помощница администратора сдалась быстрее, чем предполагал хитроумец. Получив пропуск в кабинет, он не ограничился на этом, и даже продолжил возмущаться. Охранник задержался с Софией наедине в кабинете не многим мало четверть часа и это могло означать, что приводить в чувства девушку не было в интересах случайно завладевшей ее судьбой администрацией отеля. И за этот промах персонала Омер хмуро выказал помощнице короткое недовольство, на сей раз искреннее. Потом прогнав и обалдевшего охранника, и затихшую ресепшионистку вон из кабинета, Омер сначала проверил пульс у своей подруги, и успокоившись по этому пункту тоже, опустился на диван у ее ножек. Когда Омер начал задумываться о том, что же следует делать дальше, София проснулась. Произошедшее дальше уже известно, и не имеет смысла повторяться.
За вторжением в кабинет администрации последовала быстрая капитуляция. Омер отлично понял желание Соф исчезнуть сейчас же из этого места и обрадовал добродушного на вид, а в настоящий момент ещё к тому же казавшегося очень несчастным и извиняющимся, пухлого парня администратора заявлением, что берет отныне знакомую под свое попечение, отбросив все угрозы вызова полиции и жалобы в посольство. Такси, вызванное для Софии Омером, примчалось тоже весьма быстро. Но раньше, чем поступило сообщение о прибытии его, наотрез отказавшаяся ждать машину внутри помещения, София выскочила наружу и хотела бежать дальше. Омер сдержал пыл девушки, вдруг схватив ее за руку, и сделав это с совершенным спокойствием, как будто ему привычно очень, и ласково попросил ее дождаться машины здесь, на одном из расположенных на летней террасе кресел. Однако сидеть было невыносимо, и София ходила взад-вперёд, в ожидании такси, таская следом за собой Омера, потому что он не выпускал ее руки. Выглядело это беспрестанное движение весьма комично, пока Омер наконец не остановил девушку на одном месте, схватив свободной рукой девушку за голое плечо, пощупав и нахмурившись. София вся продрогла в тонком, и все ещё слегка влажном платье, хотя горящие щеки ее и пылали. Омеру нечем было укутать продрогшую девочку, он тоже был одет в одну тонкую рубашку, оставив пиджак костюма висеть на вешалке в своем номере. Погода днём стояла жаркая, однако к вечеру в воздухе резко опустилась ощутимая прохлада. Он заикнулся было о возвращении назад, в теплое помещение, но София бросает на это столь ожесточенный взгляд, что Омер решает, за неимением других способов согреть замерзшую подружку, не принимать никаких возражений и схватить ее в свои объятия.
-;;;yorsun sen, haydi gel kuca;;ma! – беззапеляционным тоном проговаривает он.
Все существо Софии замирает сначала, боясь шелохнуться. Как же тепло-тепло, удивляется она. Ставшие огромными, глаза поднимаются к глядящим на нее сверху вниз, за стеклышками очков, зелёным глазам. И ей кажется по весёлым, и вовсе не робким огонькам, полыхающим в них, что зелёные глаза слишком много думают о себе. Распаленное в гневе возмущение пробуждает от оцепенения, схватившего Софию сначала. Она делает резкий толчок плечом, чтобы освободиться, не получается! Омер не шелохнулся.
-Y-yyyeter! Ben hi-hi; de ;;;m;yorum!
-Sesin neden titriyor o zaman?
-Bu farkl;! – раздражённо мотает головой и, как мечущаяся в сети рыбка, беспомощно пытается выскользнуть из крепких рук.
-;ocuklu;u b;rak! Hastalan;rs;n diye kuca;;ma ald;m! Farkl; bi ;ey isteseydim farkl; davran;rd;m. – твердо произносит он серьезным тоном.
Так что Софии становится действительно стыдно за свое поведение и она смирно стоит без единого лишнего движения, пока вибрация в кармане брюк Омера не заставляет ее тихо вскрикнуть.
-Yok, yok, korkma! Bu sadece cep telefonum, can;m! – из всех сил пытаясь сдержать слезы от немого смеха, каким сотрясается все существо, Омер медленно выпускает из рук трусишку, чтобы достать телефон.
Кинув быстрый взгляд на поступившее сообщение, Омер тихо говорит, что такси прибыло. И как раз вовремя, потому что вдруг за спиной Чаймена София замечает как за раскрывающимися стеклянными дверями главного входа в отель вылезает полированная макушка ее ещё совсем недавнего приятеля Гоя, которого теперь однако же боится она пуще смерти. Не соображая больше ничего от охватившего ее дикого страха, София хватает рукой Чаймена за руку и, ничего не понимающего, но позволившего Софии себя потащить за собой, убегает вместе с ним, несмотря на хромоту даже, вприпрыжку.
Хотя таковая поспешность оказывается излишней. Оглянувшись назад несколько раз, София видит, что преследования со стороны Гоя не последовало. Он просто крикнул им в след, кажется, наслав страшные проклятия, которые были все равно непонятны Софии, потому что были произнесены на неизвестных ей похабных словах турецкого языка. Зато смысл их, вероятно, прекрасно доходит до Омера, который тоже быстро оглядывается, но не успевает прийти в свирепость, только в удивление, потому что такси уже уносит его прочь, к большим вратам, из отеля. Не запрыгнув, но занырнув как-то в салон машины, София прерывисто (от бега дыхание захватило!) смеётся, оставив позади злобного прелюбодея с носом, и даже не сразу понимая, почему она опять в объятиях Чаймена, и ещё в более медленном темпе осознавая, со стыдом и упрёком в адрес собственной персоны, что ведь это она, (о ужас!), возможно даже силком, затащила в такси за собой Омера, который скорее всего и не имел никаких планов на поездку с ней в ее дом!
-«И что он теперь может подумать?» - сокрушенно думает она, пока все происходящее вдруг не представляется ей со стороны и смешит настолько, что она расходится неожиданно своим прелестным, журчащим как свежий ручей, смехом.
Омер с видом наслаждения кладет к себе на грудь головку всё ещё смеющейся детки, и даже водитель не может удержаться от того, чтобы оглянувшись на заднее сиденье окинуть быстрым взглядом смеющуюся. Поймав на себе этот взгляд, Соф перестает смеяться. Слишком очевидно крайнее недовольство, прочитанное в глазах у таксиста. Должно быть час уже довольно поздний, и оказаться в такой час в объятиях иностранца не слишком способствует хорошему имиджу на глазах у таксистов. Смущенная, София отталкивается, а Омер сам даже предупредительно отскакивает от нее, почувствовав сопротивление. София чувствует на себе его долгий взгляд.
-Her ;ey yolunda m;? – спрашивает, пытаясь перекрыть волнение в голосе, но у Омера плохо получается.
-Yok, her ;ey yolunda! – убедительно растягивает на «о» первое слово Соф, и для пущего эффекта оправдания добавляет, - Sadece ;ok yoruldum ve eve gitmek istiyorum.
- Bug;n zor bir g;n ge;irmi;sin, belli! – мягко улыбается он. – Ama ;imdi bana anlat bakal;m nas;l pe;imizde kalan bu herif ile bulu;tunuz?
София не заставляет себя долго упрашивать и с радостью удовлетворяет любопытство друга по переписке. Они с Чайменом в реальной жизни видятся впервые, но там, на пространствах виртуальной реальности они беседуют, почти каждый день, на протяжении полутора годов. За это время они привыкли доверять друг другу все, начиная от будничных мелочей вроде проблем на работе или сделанной новой стрижке, и кончая самыми запретными для всех остальных секретами о кончившемся постыдным крахом первом сексуальном опыте Омера или о том, что за прожитые двадцать два года София ещё ни разу не целовалась. И сейчас, скрытые от всего остального мира в темноте за тонированными окнами такси, и слыша только голоса, так хорошо знакомые друг другу, их снова накрывает ощущение полной конфиденциальности, открывающее путь самозабвенной откровенности. Это снова он, ее Чаймен, и это снова она, разливающаяся в чудесных переливах звона колокольчиков, смеющаяся Sweetcheaks. Только слишком длинные ноги Чаймена мешают. Но это даже хорошо, это лучше, что сейчас он такой осязаемый, это его твердая коленка впирается ей в бедро, и это его руки то и дело касаются ее волос, путаются в них пальцами.
Разговор их переходит то с турецкого на английской, то обратно, они меняют язык общения по удобству. Когда Софии не удается найти нужного слова на турецком, и она может вспомнить его только на английском, или когда подобные проблемы возникают у Омера. Правда следует признать, что проблемы с лексиконом возникают гораздо чаще у первой, чем у второго. Омер старше ее, на два года, он умнее, она знает это несомненно, опытнее ее, он знает о жизни многим больше, чем она, его пугливая птица. Наверное, его окружение живёт многим богаче, чем ее. София сдила об этом, как и по рассказам самого Чаймена, так и следуя истории публикаций его профиля на соцсетях.
В самых старых публикациях на соцсетях, до которых София добралась, был худенький студент в очках и с милейшей улыбкой. Потом во время учебных лет из него постепенно вырастал видный и талантливый учёный, такое мнение помогали построить о нем публикации и фотографии с конкурсов и следующих за ними церемоний торжественного вручения наград, из которых способный студент завязал привычку выходить только победителем. А на самых последних публикациях пользователи имеют удовольствие лицезреть фотографии с совместных проектов, конференций и встреч серьезных, седеющих дядюшек в костюмах, среди которых только один молодой мужчина, во внешности которого от прежнего студента остались возможно только очки, большие и прямоугольной формы, и даже улыбка с искренней и открытой формы своей трансформировалась в какую-то постоянную ухмылочку, самодовольную и знающую себе цену.
София сама не поняла, как ее руки оказались снова вложенными в широкие и мягкие ладони Омера. Они сидят, повернувшись друг к другу лицами, в конфиденциальной близости наклонившись поближе, чтобы не упустить ни единого слова, шепота или взгляда. Иногда София позволяет себе толкнуть или щипнуть за плечо Омера, сделавшего шутливое замечание или намек. Она замечает, что ему это очень нравится. Ей видно, как в темноте салона за прозрачными очками замирают мерцающие огоньки радости и ещё какого-то трогательного чувства. Ей даже кажется иногда, что может быть он ее любит, чуть-чуть. Совсем без осуждения выслушивает он ее рассказ о пережитых сегодня приключениях, смеётся, сотрясаясь в беззвучном смехе, ласково гладит ее локоны, а она, замирая от каждого прикосновения, все равно позволяет ему.
-Anlatt;klar;m sonra benden nefret etmiyor musun? – почти с ноткой просьбы в голосе задаёт вопрос она Чаймену.
-Haydi ya? Neden edeyim ki?
- Hi; de ;fkeli de;il misin?
-Olmam gerekiyor mu? – надвигается он чуть ближе, и Софии приходится отстраниться.
-Yook. – растерянно смотрит она в сторону таксиста, ловя краем ухо притаенный вздох сбоку, вырвавшийся у Омера. – Ama senin karde;im olsayd;m ;fkeli olacakt;n, de;il mi?
-Benim karde;im olsayd;n evden ;;kmazd;n. – отворачивается тоже к окну Омер.
- Ben ;ok k;t; bir ;ey yapt;m bug;n. – говорит и прячет глаза вниз София.
Ее телефон уже с десяток раз разражался сигналом поступавших от Гоя сообщений, полных проклятий и ругательств. По крайней мере должно быть так. Софии не поняла ни слова из того, что было в сообщениях написано.
- Evet, bu ;ok tehlikeliydi, Sweetcheaks. – снова поворачивается к ней лицом Чаймен. – Ama ne olursa ;yle d;;;nme, l;tfen! Bu senin hayat;n. ;stedi;in gibi onu ya;amal;s;n. Yine de bi sonraki defa b;yle ser;venlere ba;lamadan ;nce derin d;;;n ama, tamam m;? – с нежной усмешкой прибавляет он, - Sonraki defa ben yeti;meyebilirim.
-Evet! – вскрикивает София с такой неожиданностью, что водитель такси тормозит машину на ходу и с недовольным выражением оборачивается назад, к сидящим в салоне.
Омер дает ему понять, что следует продолжать ехать, безмолвно кивнув ему рукой в позволении, сам же не сводит с любопытством вопрошающие глаза с девушки.
-Ben anlamad;m ancak… -уже утихнув до полушепота продолжает София, - Sen beni nas;l bulabildin? Sen K;rg;zistan'da m;yd;n?
Чаймен пригибается к ней ближе и без всяких прикрас и преувеличений поведывает о том, как вышел на командировку и как хотел сообщить ей об этом сразу же, но в слишком интенсивном темпе встреч, переездов и перелетов не мог найти времени написать ей. Как хотел ее увидеть ещё утром, сидя у окна летящего над Кыргызстаном самолёта.
-Nasip oldu. Seni g;rmek istiyordum ve tesad;fen bulu;tuk.
София молчит. Но по сияющим в темноте глазам понятно какие восторженные и полные нежности мечты охватывают ее душу, пока Омер рассказывает об удивительно столкнувшей их вместе судьбе. Что читает в этом взгляде Омер? Нам неизвестно. Однако же что-то толкает его согнуться к лицу Софии и попытаться поймать губами ее нежный ротик. Машина подпрыгивает на колесах на ухабине. Такси почти доехала до микрорайонов, в одном из которых и находится снимаемая Соф и ее кузенами квартира. От этого подскока губы Омера промахиваются, влажно коснувшись голого, прохладного плеча. Тоже хорошо, вслух усмехнувшись думает Омер, однако Софии акт проявленной таким образом нежности непонятен, чрезмерно поспешен... Отпрянув плечом, она вся съёживается у своего угла, ни словом однако же, не выразив недовольства или испуга. Ей неловко, а ему от этого не по себе. К счастью, темнота в салоне компенсирует тесноту, и им удается сохранить молчание, сохранив неразделенные чувства каждый при себе. Даже длиннющие ноги Омеру удается каким-то невероятным образом спрятать на своей половине сиденья, не тревожа больше щепетильного друга случайными касаниями. Чувствительность, с какой относится к реакции Соф молодой человек даже обидна. Вострепетавшая от нового ощущения, София ожидает чего-то, что вот-вот нагрянет, настигнет ее и не даст выскользнуть и убежать. Она боится этого и тем не менее ждёт, но Омер не предпринимает новых попыток. До самого нужного среди многоэтажек дома они едут в молчании.
Когда такси останавливается, и водитель объявляет пассажирам, что они прибыли на место, Омер пытается ответить ему на своем ломанном русском отчего же так быстро они доехали и нельзя ли продолжить дорогу, что будет безусловно оплачено по всем ставкам. Однако то ли русский Омера настолько плох, то ли тому причина неумение водителя понимать намёков, но хмурый мужчина окончательно настаивает на том, чтобы парочка слезла на пункте назначения и провела оплату сейчас. И им приходится подчиниться, Омеру с досадой, Софии почти что не плача. И даже водитель казалось, озлился ещё сильнее. В нетерпении он громко стучит пальцем по барабанке, пока быстро вылезший из такси Омер успевает открыть дверцу Соф раньше, чем она сама, услужливо предлагает руку ей, еле выползавшей наружу. И после того, как с его помощью ей это удается, он вместо того, чтобы снова залезть в машину, оставляет дверцу машины полуоткрытой, все еще неуверенно держась за нее рукой.
-Hava biraz serin, dola;mak istemezsin. Ya da ister miydin?
София быстро кивает головой и, пожалуй, делает это излишне активно, слишком явно проявив готовность свою оставаться с Чайменом подольше. Осознав это густо краснеет щеками. Омер легко захлопывает дверцу, отпустив нервничающего водителя лететь за пассажирами дальше. В отличие от самих молодых людей, водитель не сомневался в известном окончании вечера для них. Сам Омер мог на это только уповать. Мысли же Софии подобные идеи обходили стороной. Конечно же она думает о нем, об Омере. Надеется, что сейчас, вот-вот, и он ее поцелует. В ужасно нервное состояние приводит ее понимание, что он знает, она самолично ему рассказывала и они вместе смеялись над этим, над тем, что Софиина неопытность настолько безнадёжна, что может напугать отсутствием даже самого первоначального опыта первого поцелуя. И ещё Омер часто делился с Софией своими грёзами, связанными с этим, желаниями, тоже по природе невинными, как и сама подруга, о прогулках, держась за руки, о первом поцелуе, о множестве поцелуев, каждый заставляющий блаженно замирать в теле все, до последней жилочки. Омер также сообщал и о других желаниях своих, фантазии о которых тут же отрезались Софией, однако, конечно же, не в его воображении. И теперь все сбывается.
-«Сегодня воистину волшебный день. Как в сказке.» – в блаженном чувстве растворения с окружающей действительность ночью думает София.
Она не чувствует ног, пока ступает рядом с ним, и не отнимает руки от его руки, случайно нашедшей ее, и сжавшей ее как бы по привычке, естественно.
-«Даже страшно поверить, что это все происходит наяву. А что, если эта действительность закончится и начнется другая, прежняя, не похожая на сон?»
А между тем ночь действительно кончается, ветер начинает шевелить листочками деревьев бодрее, слышится как пробужденная вода журчит, наполняя арыки и даже самые крайние листья на самых высоких ветках поблекли немножко от прикосновения слепого луча ещё не видимого за горизонтом рассвета. И послышались два-три призывных чириканья самых первых пернатых. Антураж кругом всё ещё прелестен, а обе руки Чаймена сжимают ее в объятиях, по его словам - для профилактики простудных заболеваний у Софии из-за лёгкого одеяния. Однако мысли девушки из романтично-мечтательных перетекают на более практический лад.
-«Сейчас светает. Станет совсем светло, минут через пять, темнота проступит и он увидит в каком страшном месте я живу и может уже не поцелует!»
Под страшным София подразумевает старость и ветхость монотонной архитектуры многоэтажных домов, сооружённых ещё со времён Советского союза. Один из знакомых, с которым София уже успела сходить на свидание этим летом, был молодым русским гражданином Кыргызстана, которой любил много ходить, и когда он делал это много, то от него пахло землёй и полем, как от честного крестьянина русских романов. Но больше, чем запах пота, в парне Соф понравились его мыслительная активность, оживленность, в силу которой молодой человек занимал должность главного редактора сайта неомарксисткого движения в стране. Он объяснил Софии заключённую в архитектуре одинаковых строений постсоветского стиля идею об единстве, равенстве, что звучало очень даже высоко, но выглядело серо и скучно даже у самых высоких зданий. Но хуже самого вида является исходящий из-под крышек люков смрадный запах, вследствии ветхости заржавелых труб древней канализационной системы, сооружённой во времена другой системы и ничем не изменившейся под руководством демократии. И вот Софии кажется, как только с рассветом откроется правда он увидит прошлое глазами будущего и тогда уж точно не захочет ее целовать. А между тем время идёт и Чаймен всё ещё не поцеловал ее. Вместо этого Омер говорит, говорит много. Так много, что развязывает язык до случайного признания.
-Seni seviyorum. –просто и без предисловий признался Омер в любви.
Сказав это, он сжал руку Софии так сильно, что та, вскрикнув («Ай!»), вырывает покрасневшую ладонь. И почему-то признание Омера ее ничуть не радует.
-«Как будто так бывает.» - недоверчиво думает про себя она.
Ей можно было ещё добавить: Как будто со мной такое бывает?
Омер сконфуженно извиняется за ручку, хочет поймать ее, София не даёт, спрятав за спину. Он ищет ответа в ее глазах, она прячет и их.
-Yok ya, her ;ey tamam. – отвернувшись взглядом куда-то вдаль тихо роняет она.
И после такого окончания пережитых приключений обоим больше нечего сказать. Рассвело.
Омер возвращается в отель очень раздраженным. Без толку пролежав на кровати, не снимая костюма, пару часов, сдается с бессилием уснуть. Душ, кофе, круглый стол. Много людей, много бла-бла-бла. Коллеги замечают, что в этот раз молодой талант не проявляет такого активного участия во всеобщем обсуждении проектов, презентацию провел сухо и без особого энтузиазма. Был видно, что ему просто хотелось поскорее всё закончить и поспать. Именно в таких словах высказывается кто-то в зале для кофе брейка во время перерыва конференции. Коснувшаяся слуха критика полоснула самолюбие до острой боли. Уловив столь нелестный отзыв, Омер просит заварить ему чай, черный, покрепче, с двумя ломтиками лимона и без сахара. После чая с сахаром на дне чашки остаётся приторно сладкая масса, а природе Омера противно, когда что-то остаётся неоконченным или бесполезно растраченным. Вот так, одобрительно кивает наливающей чай девушке, контролирую, что в чашку не попало сахара, сахара не надо. Через три минуты инженер приходит за новой чашкой правильного чая.
После окончания получасового перерыва к собранию возвращается старый Омер, вовлечённый в работу на сто и один процент, умеющий хватким, быстрым в расчетах умом делать правильные замечания, а в плохую погоду ещё и бескомпромиссный, жестокий. В оставшиеся два дня командировки партнёрам по проекту приходится иметь дело с этой стороной честолюбивого характера. Его трудно полюбить, но невозможно не уважать. К исходу последнего дня на командировке в Кыргызстане, Омер всё-таки решается напоследок ещё раз написать Софии и обнаруживает, пропущенное ещё вчера, сообщение от нее. Ещё не зная рад он этому или же нудящая рана по уязвленному самолюбию болит сильнее, однако во всяком случае крайне заинтересованный, Омер читает сообщение следующего содержания:
-Merhabalar! Nas;ls;n ;mer bey? T;rkiye'ye d;nmedin mi daha?
-Bu aralar d;n s;ylediklerin akl;mdan ;;km;yor. Sen ciddi miydin?
В отличие от Омера, София сразу принимает принятое от него сообщение. Среди однотонного говора пациентов в приемной она улавливает и узнает похожий на звук падающей капли сигнал оповещения в телефоне, и понимает, что капнуло в этот раз иначе, по-другому, в самое сердце.
-Омер. – в надежде шепчет на одних губах и сразу бросается к столику, на котором лежит телефон.
-Merhaba.
-Ciddiyidim.
Он не ответил на один из вопросов, сразу замечает София. Читал невнимательно. Или ему все равно? Последнее предположение больно отзывается в груди. Вообще за прошедшие сутки София сильно хорошо поняла наличие у себя помимо прежних проблем со здоровьем, связанных с больной ногой, ещё и серьезные неполадки в функционировании сердца. Оно у нее то сильно стучит, то замирает, а ещё так сильно болит, и ни в каком-то переносном, а в самом прямом и физическом смысле, что девушка хотела забить тревогу, но одна лишь смешная мысль чем могли быть спровоцированы колющие иглой и больно сжимающие сердце ощущения заставили Соф переносить сердечные страдания безмолвно. Да и все равно во вчерашний день у девушки болело все по чуть-чуть, слабость, головокружение, катастрофическая рассеянность и отсутствие аппетита. Уж слишком хорошо знакомые признаки беды, чтобы не устыдиться за саму себя.
Сначала она болела из-за того, что любимый Чаймен получил отказ, и от кого?! От нее же?! Но разве возможно ли поверить такому абсурду, чтобы Чаймен, умный, успешный, счастливый, и всерьёз говорил о любви к такой… В общем, к ней.
А между тем он сказал это. Ее разрывали недоверие, подозрения в ужасных вещах, за какие сама себя постыдишь, и все равно она не могла пересилить собственной слабости. Моментами же находили, правда, и настроения восторженные, полётные, выражаемые такими характерными признаками как вырастающие сами собой улыбки глуповидные, общая неловкость и дезориентация в движениях на фоне острого проявления тотальной рассеянности. И вот тогда София верила, и мечтала, и смеялась своей же рассеянности, отказываясь от любого повода испортить себе настроение. Уже признавая за собой популярный вид психологического расстройства, известное под названием биполярки, София все же дожила до сегодня, в котором получила (nihayetinde! ) ответ от Чаймена. Однако, как бы не было то парадоксально, положительный ответ на уверенность Чаймена в проявленных им чувствах расстраивает девушку почти также, как если бы он ответил отрицательно. Нет, она не верит.
-Ama bu ger;ekten olamaz ki.
Загоревшиеся две синие галочки говорят о том, что сообщение прочитано, однако Омер дает ответно лишь бесконечно долго времени, (3 минуты), спустя, спросив кратко:
-Neden?
София в свою очередь не может выстоять и секунды лишней со сжатым в руках телефоном, и молниеносно набирает ответ:
-;;nk; insanlar birbirini bulu;tu;u ilk g;nde sevemezler.
-Biz bu;uk y;l boyunca her g;n konu;uyoruz.
-;nternette konu;mak farkl;, ger;ek d;nyada ya;amak farkl;. ;stelik ger;ek sevgi y;llarca kuruluyor.
Потом подумав пару секунд, добавляет другой аргумент, выработанный уже чисто из своих размышлений:
-Beni sevseydin o kadar kolayca itiraf edemezdin. Ger;ekten seven insan duygular;n; a;;klamaktan ;ekinir, korkar. Erkek kad;na ;ok kolayca seni seviyorum diyorsa demek art;k hi; sevmiyormu;.
От последовавшего на эти доводы ответа веет холодом. Омер пишет:
-Bence bu mant;ks;z.
У Софии на глазах мир трещит по швам, рушится. И она даже отказывается поверить, что это она сама, и недоверие ее, тому виной. Ей кажется напротив, что это Омер, он виноват во всем том, что теперь рушится и грозит исчезнуть до основания их дружба. Зачем было признаваться в любви, когда он не любит? А в том, что он не любит ее София не видит никаких сомнений. Ей даже странным до нелепости показалось бы, если бы кто-нибудь мог всерьёз решить, что ее может полюбить кто-то такой, как Чаймен. То есть умный, красивый, весёлый и успешный, здоровый и молодой. Нет, София не верит.
София не поверила словам любви Чаймена, и с тем он улетел из Кыргызстана в первый раз. Сейчас, читая все из того, что уже прошло, повторно взглядываю на все со стороны, отображенное на сухих и беспристрастных листках бумаги, и нахожу поразительным то, что тогда мне казалось совершенно разумным и ясным. Непонятно, почему за время знакомства уже распознав характер решительный и властный, уверенный, мужественный, каким обладал ее друг, почему тем не менее она совершенно точно пророчила себе обман, притаившийся капкан в признании, на самом деле, таком желанном? Кто знает. Может она была совершенной дурой, не умевшей поглядеть не только на половинку хурмы без косточки, находящейся в своей руке, но и посмотреть на вторую половинку из чужой руки. Возможно, во второй половинке и остались косточки. А может как раз таки напротив, и София поступила очень, даже разумно отказавшись верить словам, и поглупела только позднее, точнее, позволила себе сглупить, подумав: а вдруг он меня любит чуть-чуть? А может он и в правду любил ее отдельным моментами, когда-то и может даже больше, чем просто чуть-чуть? Конечно, к этим моментам уже не отнести день, когда он ушел, захлопнув за собой дверь. Или день, когда сделал предложение руки и сердца другой женщине. Но к этим моментам можно отнести много других, которые Чаймен с Софией провели вместе тем же годом, но несколькими месяцами и одной главой позднее.
И снова промах делаю я, выдав заранее содержание следующей главы. Ну и пусть. Эту книгу, теперь только понимаю и признаю, пишет не писатель. Ее пишет действующее лицо.
***
Почему-то пошел дождь. Все те недели стояла жара, жара аномально высокая даже для июля, и вдруг пошел невидимыми каплями редкий, концентрированный на сырости, влаге и холоде дождь. Он начался в ночь отлета рейса из Бишкека до Стамбула, на котором улетел Чаймен. А ранним, промозглым утром на оконном стекле маршрутки даже проступили капли пара - осадок от горячего дыхания заполнивших транспорт до предела пассажиров. Софию прижали к оконному стеклу и она, не имея возможности заглянуть за слой пара, покрывший стекло, наблюдала за прорезающими этот тонкий щиток водяные капли. Большие и маленькие, они скатывались по стеклу в противоположную сторону от направления маршрутки под воздействием силы тяжести... Или инерции? Стряхнув из головы навеивающий сон, София еще немного думает о физике, чтобы пробудится, а потом опять внимание ее уносится к каплям, проступившим на стекле. Одна очень большая, красивая капля, скатываясь разделилась на две другие, почти идентичные, разве одна была чуточку побольше и шустрее той, что поменьше. Они разделились, и стали прорезать борозды в пленке пара, каждая по своему манеру. Капля поменьше показалась бы тормозом по сравнению с ее братом близнецом, уже пробежавшем половину окна и поглощая все встречные капли увеличившись до размеров, превышающих от первоначального, единого образа их с маленькой каплей. Маленькая капля тормозила на каждом резком движении маршрутки и постоянно дрожала. Трусиха, боится жизни, нахмурилась София.
А ведь ее большая половинка действует мало чем лучше. Он так быстро стремится все наверстать и всех поглотить, что скоро настигнет рамы окна и разобьется. Если бы они с маленькой сошлись в одно единое снова, маленькая капелька сдерживала бы его, тормозила, где надо, и научила, может быть, чему-то даже полезному. Может, терпению? А с большой каплей она смогла бы оставить страхи и увидеть мир. Вместе им было бы теплее, подумала, зябко вздрогнув, девушка. И словно услышав ее мысли, маленькая капелька осмелилась сделать раз, два крошечных рывка лицом к нему, к своей второй идентичности. И большая капля ее словно ждала, оставаясь на месте, как бы трудно не было ей оставаться на одном месте пока маршрутку стремительно уносит по брызгающим дорогам. Осторожно, пугливо, капелька прорезает по пленке путь к нему, а он почти готов подняться к ней вверх, жалко только это нарушит все законы физики, а он слишком щепетилен в отношении всего противозаконного. И вот, две капельки почти сошлись, слились в первоначальном единстве... На очередном резком повороте маршрутки слабую капельку отнесло в сторону, а большая капля полетела вниз к раме и разбилась.
Глава 2.
Похождения заблудшей капли.
София вздохнула, оставив еще один слой пара на стекле от тяжелого дыхания. Мысли о печальной судьбе двух капель не покидала ее до самой работы, где она позабылась на время в суетах рабочего дня. Отвечать на бесконечные звонки и оставаться внимательной за кассовым аппаратом и прием-выдача утренних анализов - три основные функции, выполняемые помощником администратора в клинике, по сути дела обязанности трех разных специальностей. Приходить на работу не выспавшись - всегда карается, что же касается с работой, подобной Софииной, карается в тройной величине. Чередуя зевки со вздохами, София чувствует себя настолько утомленной, что остается равнодушной ко всем придиркам и жалобам пациентов и пытается только не заснуть перед сделавшей замечание о сегодняшней рассеянности молодой ресепшионистки старшей медсестрой. Но когда выгадывается свободная минута на передышку сон снимает с тяжелых век рукой, желание подремать хотя бы пару минут ускользает вмиг, и, как назло, София обнаруживает себя сидящей за рабочим столом за высокой стойкой ресепшена полностью осознаваемой, но вместе с тем лишь с единственной мыслью. Или желанием. Желание заключено в том, чтобы по привычке написать Чаймену.
София знала, что он улетел в Стамбул еще вчера, ночью. Они не переписывались с того самого момента расставания, проступившего меж ними после мига соприкосновения, произошедшего в отеле. Но София продолжала следить за его публикациями в социальной сети, пассивным пользователем которого являлась. Больно, до томного наслаждения больно оказалось гладить пальцами по изображенному на последних фотографиях, утомленное, но доброе лицо, мягко тронутое улыбкой. В уголке рта, опущенном вниз, читается грусть, и сердце Софии кольнул упрек. Зябко сжавшись подбородком в грудь и приподняв плечи, девушка оглянулась на серое, скучное утро, растянувшееся до самого полудня. Непохоже на лето. На лето было непохоже и то лето, прошлого года, когда София и Чаймен впервые познакомились. Тем летом шел первый установленный из-за Ковида всеохватывающий карантин.
Первой ему написала она. Помнится ей она написала что-то легкомысленно-кокетливое, вроде: “Merhabalar can;m.”, прибавив к текстовому приветствию хихикающее эможи, смущенно прикрывающее рот и зардевшие щеки ладонью. Отличная карикатурная мордашка, достоверно характеризующая состояние, в каком пребывала София-скучающая на карантине. Безделье и абсолютная свобода выбора как проводить время, впервые за много лет, доступное на все 24 часа в сутки. Первые недели карантина приносили всем членам семьи, состоящей из пяти человек, удовольствие и настоящую радость. Картина семейной идиллии в современном мире была бы не полной без присутствия в руках, и у сына, и у дочки, и у обоих родителей, по маленькому, но играющему такую важную роль в семье гаджету прямоугольной, плоской формы. Имя великому и ужасному прямоугольнику - смартфон. Пишу его по настоятельной рекомендации с маленькой буквы.
Счастливо оказавшись наедине каждый со своим электронным другом, и еще пока только смутно предчувствуя беду от грянувшего неизведанного вируса, никому, по крайней мере точно не Софии, и в голову не приходило подумать насколько долго карантин может затянутся. Никто и не мог сказать того, не осмеливаясь делать прогнозы при столкновении с силой, неизвестной природы, развернувшейся до масштабов всемирной пандемии напасти. Наверное никому просто не хотелось об этом задумываться.
В первые дни карантина не думать о вирусе и разносимой им смерти было легче. Легче было просыпаться без будильника, насладившись крепким и здоровым сном. Легче было сидеть за общим завтраком со всей семьей, слушая маму об увиденных ею во сне видениях и знаках, и смеясь забавным комментариям по этому поводу отца. Не так страшно было заглядывать в повестку дня на новостных порталах, когда во всех СМИ еще не завелась отдельно специальная рубрика, выставляющая на первый план свежую статистику с цифрами всех выздоровевших, новых зараженных и умерших от вируса Ковид-19. Как можно заметить, Ковид-19 пишется с большой буквы. Он всегда писался с большой буквы.
Но когда все только начиналось, Софию больше занимали вопросы о том, насколько долго отложены будут прерванные, не успев начаться, экзамены завершившегося семестра. И отца с мамой казалось тоже больше обеспокоил вопрос с возвращением на работу, чем уход с нее на карантин. Густые черные брови отца хмуро опускались на воинственную переносицу горбатого носа, когда черные, как уголья глаза пробегали по строкам ежедневно предупреждавших со страниц информационных заметок об увеличивающихся случаев заражения и о том, что пандемия уже перешагнула границы страны и официально зарегистрирована приграничным медицинским контролем. Однако больше всех печалей связи с уходом на принудительную самоизоляцию пришлось пережить самому маленькому члену Софииной семьи, ее младшему брату Исхаку. Лучший ученик школы и президент младших классов, первый активист и спортсмен, победитель и призер всех существующих школьных олимпиад и соревнований, ее доброму, жизнерадостному и не знающему покоя братику не давало покоя мысль смириться с тем, что школу закрыли. София без стеснения хохотала над разочарованием, слишком очевидно читавшемся на горькой мине хорошенького курносого личика ребенка, и никак не могла надивиться, как же можно было скучать по такому ужасному месту, каким ей представлялась школа. Очень скоро время, проведенное за четырьмя стенами, повернет всю ситуацию таким образом, что София сама завоет от тоски по родному университету, а родители возопиют о том долгожданном понедельнике, когда можно выйти снова на работу.
Пока же до той крайней степени отчаяния, к какому доводит образ жизни людей, изолированных от людей, еще далеко, каких-то два месяца, должно быть, с хвостиком. София сидит в своей комнате, точнее лежит на кровати, упав животом вниз. Лежать на животе одна из самых удобных позиций для чтения. Вот только заместо книги перед Софи лежит телефон, и отображаемое на дисплее отнюдь не похоже на страницу электронной книги. Позади не первая неделя с объявленного общереспубликанского чрезвычайного выхода на карантин. Соф, которую быть отлученной от посещений занятий в универе изначально волновало меньше, чем ее младшего братика, полна довольства перед своим положением учащейся на дистанционном режиме. Как и у всего, у уроков на дистанции оказались, как и свои преимущества, так и недостатки. Ходить на занятия больше не было нужды, засыпать на самых задних и пустынных партах огромной аудитории не приходилось, потому что лекции по телефону доходят до всех слушателей с одинаковой ясностью и при любом случае есть возможность отмотать и пересмотреть запись с занятий, если не удавалось понять или расслышать то или иное объяснение преподавателя с первого раза.
Самым главным плюсом учебы на дистанте стало, бесспорно, отброс необходимости в аренде жилья на время получения образования далеко от родного дома. Жаба, а вместе с ней и Кошечка с Нимфой, как и все другие квартиранты и хозяева квартир, были забыты и оставлены в далеком прошлом. Забрав последние оставшиеся вещи с арендуемой квартиры, у Софии даже как-то больно защемило в груди при понимании, что она больше не увидит своих соседок по квартире, и уж точно, Жабу-арендательницу. Длилось это, правда, несколько сомнительных долей секунд, по истечению которых уже ничто, даже обратный возврат к нормальной форме обучения, не могло вернуть Софию повторно к домашнему террору злобной эжешки.
У всех встреч и знакомств в жизни есть некий смысл и урок, и не слишком умным может прослыть тот, кто этого не усвоил. София слепо доверяла данной аксиоме жизни, взятой ею из полной мистификаций лекции с ютуба, кажется по материализации мыслей или сходной с этим темой. Получалось ли после прослушивания лекции материализовывать мысли? Не все и не всегда. Вместо этого появилась, или точнее укрепилась уже имевшаяся, и стала безоговорочно истинной вера в судьбу, карму и в кармическое предназначение совершаемых встреч.
Софию уже тогда незримо беспокоило предвидение того, к чему бы могла быть предназначена и к вынесению каких уроков следовала ее встреча с молодой, но уже старой для женихов из кыргызской деревни, и тем озлобившейся на все окружение свое, девушкой-Жабой. Ведь на Софии тоже никто не женился.
Опускаясь от всего космического и предопределенного к земному и рутинному, мы видим, что София-студентка третьего курса все еще лежит в своей комнате и вместо приготовления ЭССЕ занимается более занимательным для нее в настоящий момент делом. По телефону перед ней открыто приложение для изучения иностранных языков посредством живого общения с носителями языка. Для Софии это нечто новенькое. Нечто совершенно, разительно отличное от всего того, что она делала раньше. Приложение предназначено для общения, и София по нему – общалась.
Это она написала ему первой. Или, так вышло, что она написала ему, хотя и писала на самом деле тогда еще не ему, а целому ряду появлявшихся в ленте новых знакомств профилей иностранцев. Не было тогда еще цели писать ему, и не существовало тогда и вовсе никакого он. Было приложение только и много новых знакомств, совершаемых по нему. И даже первое знакомство было не с ним, а с девушкой из немецкого пригорода.
Ее зовут Анна. Кроме немецкого она также на свободном уровне английским языком, изучение которого в профиле у Соф стоит первой целью. Признаемся, никнейм, какой стоит у немецкой девушки с довольно шутливым нравом, длиннее имени, и обозначен, как: «Anne-картошка». На фотографиях профиля немки изображения молодой и очаровательной девушки с прыгучего вида рыжими локонами и такой же рыжей россыпью бегающих по белому лицу и курносому носу веснушек. В отправляемых от Анны-картошки аудио сообщениях тоже слышалось больше разливистого, заразного смеха, чем новых слов к лексикону изучаемого языка. И вместе с новой подругой Софи тоже хохотала без умолку, смолкая только при разносившихся с соседнего зала, мнимо строгих, упреков матери о том, чем она, собственно, занимается.
Занятия с Анной перешли границы лингвистического любознания до насущных проблем девичей бытности с же первого вопроса от Картошки:
-Do you have a boyfriend? – спрашивает немка у Софии.
И, получив отрицательный ответ, смешливая немка тут же принимается за немедленное исправление не только грамматики и синтаксиса предложений, составленных Софией на английском языке, но заодно ошибку одиночества, какому не должно случатся с девушками их возраста. По мере развития общения в чате выявились не малые познания в русском языке, какими уже обладала Аннушка. Новая подруга уже успела побывать в суровых краях, родины изучаемого языка, где немка впервые попробовала коричневого цвета пирожное под названием “картошка”, ставшего после первого же надкуса самым любимым десертом иностранки, что и мотивировало ее создать профиль под никнеймом “Картошки”.
Главное, чему научили молодую немку во время ее каникул в России, то это, что получалось у нее делать с забавно-грубоватым акцентом, спрашивать на русском: “Можно познакомиться?” и “Как дела, красавчик?”.
В течении следующего часа и даже больше София оказалась полностью вовлеченной в познавательное соревнование, какое заключили между собой две разные девушки из разных миров, и заключалось оно в следующем:
Шаг 1-ый. Написать ему первой. При этом используется один из утвержденных в ходе дискуссии меж девушками шаблонов по пикапу в чате.
Шаг 2-ой. Делать скриншот результата с каждого чата и высылать друг другу.
Шаг 3-ий. Получивший больше положительных результатов в виде продолжения переписки с парнем станет победительницей и, в качестве бонуса, найдет парня.
К собственному удивлению Софии, на первых порах преимущество в ответах на сообщения было вовсе не за Анной. Ей отвечали все получившие игривое «Hey, handsome» в сопровождении подмигивающего смайлика, Анна же призналась в наличии двух прочитанных, но оставленных без ответа сообщений. Тем не менее, секрет собственного успеха открылся Софии с не самой приятной для тщеславия стороны. Как оказалось, в зависимости от настроек изучаемых языков, в выборе собеседников у Софии выходило больше носителей турецкого языка, знающих к тому же английский язык. У Анны в свою очередь собеседниками всплывали профили русскоговорящих пользователей. И вероятно уже в силу совершенно иных факторов сложилось так, что это горячего нрава восточным мужчинам свойственно принимать всякого рода подмигивающие смайлики от девушек более позитивно, чем уроженцам краев, известных климатом низких температур.
Какие бы факторы не способствовали тому, но утвержденные девушками шаблоны подкатов работали на парнях лучше, чем на девушках. И очень скоро в ходе развития событий у Софии вылетело из головы, как и само соревнование, так даже и смешливая подружка, инициировавшая все предприятие. Англичане, бразильцы, французы, итальянцы и мужчины ещё многих других наций и происхождений, заиграли яркой каруселью, зажатыми в рамки крохотного телефона отдельными мирами, отличающимися друг от друга отнюдь не одними языками беседы.
Больше всего было, как уже отмечалось, турков. И Омер тоже поначалу был всего лишь одним из многих турков. Или нет? Наверное, скорее всего было в прямоугольных очках парня-инженера что-то особенное, учитывая, что из всех французов и итальянцев на следующий день знакомства в мыслях и в папке контактов телефона сохранился он один. Хотя поначалу разговор с Омером мало чем отличался от десятков других сходных с ним переписок. Ближе к полуночи десятки чатов переросли в сотню, и не одну. Когда она наконец поднимается с кровати, к лёгкому головокружение до мути в глазах прибавляется чувство, схожее с тошнотой. Такое происходит при перенасыщении, будь дело в чрезмерном употреблении сладкого или же в виртуальном общении сверх мер. Тошно стало от всех довольно одинаковых “Привет” и “Как дела?”. Шатаясь дойдя до ванной комнаты, и там умыв глаза прохладной водой, София с новыми силами берется за телефон. Но среди сотен всплывающих сообщений выбирает только один чат.
-Uyumak istiyorum.
-Haydi git, yat.
-;yi gecelere.
-;yi gecelere. - отвечает тут же Омер.
София ложится обратно, забираясь под постель, но еще где-то с часу сон не лезет ни в глаз, вороча ее с одного бока на другой. Все новые подробности всплывали в памяти о сложившемся чате. Начавшийся с одинакового шаблона, он быстро разросся, цепляя одно сообщение за другим кругом общих интересов и схожих склонностей. Но было и нечто иное. Что-то, словно кончиками длинных, осторожных пальцев смешливо касалось лица и шевелила волосы, невероятный тактильный эффект от неосязаемых сигналов электрического пульса.
С того дня дом Софии заселил призрак. Призрак по имени Омер. Он веял внутри, где-то в области живота, то теплое, то щекотливое, а по спине проносился холодным, как лезвие стали, опасным, смертельным, но еще даже более приятным чувством. Он парил над головой, передвигал невидимой рукой предметы с привычных мест куда-то, где находила их потом София, ставшая, по мнению родных, еще более рассеянной и “летающей” в облаках, чем с нею бывает обыкновенно. Очень скоро София приучилась ожидать сообщений от таинственного друга-незнакомца настолько сильно, что уже ориентировалась по времени, и не по своему часовому поясу, а по отстающему на четыре часа назад Стамбульскому времени, в котором жил ее новый друг. Сообщения от далекого друга приходили с утра, в 7.00, продолжали прибывать во время завтрака, пока окончательно не прекращали свой поток к 8 часам утра. В 8.00 Омер доходил до своего кабинета в офисе. Омер пропадал на работе до самого обеденного перерыва в 12.00, во время которого они с Софи успевали обмениваться несколькими сообщениями. Ближе к окончанию рабочего дня Омер, однако же, освобождался от самых важных заданий и мог написать даже до окончания рабочего дня, что, все же, случалось редко.
Зато после окончания, уже во время дороги с работы до снимаемой в одном из оживленных кварталов города студии, Омер был полностью в ее распоряжении. Студиями в центре города именуются квартиры с одной единственной комнатой. Вынужденная альтернатива простору не знающих проблем перенаселения населенных пунктов заменяет горожанам мегаполисов одной комнатой все: кухню, спальню, гостевую и рабочий кабинет. На холостяцкую голову Омера открываемых в одной комнате пространств было достаточным для того, чтобы после работы свалиться от усталости на низкую софу, и уснуть иногда прямо на ней, сжимая в руке телефон. Проснувшись после проведенной таким образом ночи, молодой парень чувствовал себя скорее помятым, чем выспавшимся. И все же, усилием воли, он заставлял себя подняться, и ручной механизм заводился с самого начала. Душ, одна кружка крепкого черного чая и одна штука сигары у выходящего на просыпающийся город окна, и снова на работу. С работы в бессилии вваливаться в квартиру.
Стамбул не знает отдыха от работы даже в закрытые дни изоляции. По крайней мере карантин проходит так для Омера. Работа, куда он отдает столько сил и усилий, должна быть его. Начав ходить в офис под большим мостом еще студентом-стажировщиком, Омер продолжал работать на архитектурных проектах той же компании и после окончания вуза, сначала просто ради вакантной позиции инженера-конструктора. Затем на более высокий пост ассистента главного менеджера-руководителя строительного проекта. И дальше, все за новым постом. Параллельно с оплатой труда возрастала ответственность, уважение со стороны других сотрудников, а зачастую и маскирующееся за него подлизывание. Омера забавляло с каким скорым темпом менялось на его глазах поведение других инженеров коллег, более старших по возрасту, но уже не по занимаемой должности.
Работа среди приоритетов Омера стоит на первом месте. Работа в настоящей компании дает возможность для крупных проектов, проекты в свою очередь придают для портфолио, и в данный момент имеющее вид приличный, еще более солидный вес. А с хорошим портфолио Омер уже сможет найти высокооплачиваемую работу инженером в Канаде. Найти хорошую работу там легче. И уровень благополучия выше. И большие запасы пресной воды в сочетании с низким уровнем плотности населения делают эту страну идеальным местом-убежищем на случай нашествия зомби и грядущего апокалипсиса. Последний аргумент в пользу миграции в северные широты София добавляла от себя. И ей мечталось, как они с Омером вместе могли бы зажить там. А Омеру мечталось, как они могли бы жить вместе уже здесь, в Стамбуле.
Когда в приоритете стоит работа, времени на настоящую девушку нет. И СИЛЫ нет. Но как замечательно хорошо было бы если бы здесь за его одиноким ужином сидела бы и она. И оба мечтали, как она могла бы звонить ему и говорить, что прихватить в магазине по дороге с работы домой. Он приносил бы свежую буханку somuna и горячие еще каштаны, какие продают в перевозной тележке на углу, возле его дома. Он принесёт их Софии, потому что она еще никогда в жизни не пробовала есть каштаны. А ужин им будет готовить она, ему нравится кухня Центральной Азии. Каштаны прибудут к узбекскому плову, Омер его любит больше даже чем более простой по приготовлению, белый, турецкий pilav . За ужином будет чай. А к чаю сладкие каштаны. Омер заварит для Софии чай из своих запасов различных целебных трав и ягод. Но, по его личному мнению, лучше, чем обыкновенный крепкий, черный и очень горячий чай без сахара ничего нет.
-Ya dondurma olacak m;? - спрашивает в отправленном Омеру сообщении София.
-Dondurma da olacak. ;aydan sonra.
Она любит холодное мороженное также сильно, как он горячий чай. Если будет мороженное, при условии, что оно будет каждый день, то она согласна приехать к нему. Но стоп, еще один момент беспокоит Софию, и она пишет:
-А как же мы поместимся в твоей снимаемой квартире? Она слишком тесная. Нам не хватит места для двоих.
София успела изучить всю внутреннюю обстановку в квартире Омера по разным ракурсам всех тех фотографий, которые на протяжении трех месяцев их ежедневной переписки он ей отправлял.
Быстро набрав сообщение следующего содержания, Омер думает успокоить ее и на этот счет:
-Merak etme. ;ehrin kenar;nda ba;ka da evimiz var.
“Ba;ka evimiz” , о котором говорит Омер, находится на окраине города и является собственностью его семьи. Но сейчас там никто не живет. Арендная плата за компактную студию, которую он занимает сейчас, входит в счет предоставляемых компаний компенсаций, также как и дорожные расходы и связь. От студии до работы 15 минут езды на служебной машине, что занимает значительно меньший промежуток времени чем от его собственной квартиры. Софию очень заинтересовало, почему же квартира семьи Омера пустует, но спросит об этом она не решалась. Омер не любил говорить о своей семье. София только знала, что в городе К. живет его старший брат, семейный мужчина и отец трехлетней племянницы Омера. Тот с большой охотой рассказывал о своем трехлетнем идоле в образе очаровательной, смуглой девочки с каштановыми кудрями, прямо как у самого долговязого дяди. Но в остальном родственные отношения у парня стояли ниже отношений с друзьями, которые занимают второе место в ценностной иерархии. На первом, конечно же, стоит успех в карьере.
-Ne yapaca;;z biz orada? - с притаенной улыбкой и отчего-то смутившись спрашивает София о жизни, какую хочет Омер с нею в оставленной от родителей забытой квартире, в отдаленном районе большого города.
-Sen istedi;in her ;ey. - отвечает ей он мгновенно.
-Dondurma yeriz. - твердо постановляет она.
-;ay i;eriz. - предлагает в свою очередь Омер.
-Film izleriz.
-Denizde y;zebiliriz istedik;e.
-Kitap okuruz.
-Evet, okuruz. Ama bazen ba;ka bir ;eyler de yapsak olur mu? - спрашивает в текстовом сообщении Омер, вызвав и девичий стыд, и радость, и только Софии становится интересно, прозвучало бы это также заискивающе, если бы Омер отправил голосовое сообщение? И как звучат нотки просьбы в его баритоне, всегда пугавшем ее своим повелительно-властным гласом, но вместе с тем, и притягательным?
Со знакомства с Омером София очень хорошо поняла, как безраздельно широко может разойтись такое новое свойство ее характера, как жестокость. Замечая подобные тенденции в своем поведении к любимому человеку, София каждый раз ужасалась, и все равно не могла преодолеть соблазнительного желания помучить того, когда было ясно, что сейчас он сделает ради нее все, что угодно. Один из современных способов мук, к каким можно подвергнуть любимого человека на расстоянии, это оставить без ответа прочитанные сообщения. Что она и любила применять на практике.
На первое проигнорированное Софией сообщение Омер не выдержал и 20 минут, опять написав ей:
-Seni ;pmek istiyorum.
-;ok istiyorum.
-Hayal ediyorum.
-Seni ilk ;pen birisi olmak istiyorum.
Цель достигнута. Заливаясь краской от наслаждения и стыдливости, София быстро пробегает по строчкам раза три, потом закрывает телефон на блокировку, веки опускаются в дремотном состоянии, когда видишь грезы наяву, и улыбка не опускается с губ, вдруг ставших горячими, словно их коснулось безвредное, оживляющее пламя. Да, первый поцелуй... Вот что завязало двух разных людей из двух разных миров в одну долгую, длящуюся месяцами переписку - мечта… Вот странно, как до ужасного странно, что Омер может мечтать о том же, о чем мечтает и она. И распираемая смехом София прыгает на стульчик, дав волю переливчатым колокольчикам, живущим у нее где-то в животе. Ужас, но он узнал об ее великом секрете того, что она ни разу ещё не целовалась к своим двадцати двум годам с самого первого дня их знакомства. И точно так же и сейчас, он вытягивает с нее другое, такое же ужасное, признание. И как же хорошо, что они на расстоянии, потому что в противном случае ей пришлось бы произнести вслух то, что даже на безгласных строчках пишется так робко, пугливо, в короткое:
-Ben de isterdim.
***
На одном и том же земном шаре существует два разных мира. Данное открытие было сделано Софией после их тесного знакомства с Омером. Она также догадывалась о существовании многих, многих других разных миров, но ее волновали только эти два. В мире Омера жизнь динамична, полна событий и свершений. Она выматывающая. В его мире от работы не спасает даже карантин с короновирусом, заслонившись от смерти одноразовой маской он продолжает ходить на работу в офисе даже когда большинство других сотрудников сидят по домам, боясь выходить в магазин за продуктами лишний раз. Но разве Омер похож на них? Нет, он другой, и судьба ему уготована другая. Омер выберется из круговорота удушающей в жаре и людском столпотворении жизни Стамбула в цивилизованную прохладу Канадских вершин и голубых лесов.
Было ли в его этой жизни место для такой пассивной и отстраненной Софии? Она не знала.
А жизнь реальная, построенная на твердых, будничных делах идет своим чередом, унося время с бесповоротной скоростью вперед. За всю весну и лето под карантином София выпросилась из бдительного родительского надзора наружу лишь только два раза. И даже тогда ей позволено было прогуляться до гипермаркета только в сопровождении отца. Вместе, в задернутых до глаз защитных масках они быстрого темпа ходьбой пересекали как будто вымеривший город. На улицах не было людей, и мусора тоже. Никогда София не видела прежде, чтобы на тротуаре не валялось ни одной пустой банки из-под пива или в ветках засохшего кустарника не шуршал застрявший полиэтиленовый пакет. Город без людей казался умершим, но еще и очень чистым.
Отец разрешал Софии дышать этим чистым и тихим воздухом пока не подымался ветер и им опять приходилось натягивать на носы мешающие дышать вдоволь плотные маски. Понявшийся ветер может нести в себе сети вируса и опасность заражения. Иногда из-за угла появлялись другие люди и по команде отца они снова закрывали лица масками. Эти редкие встречные выглядели одинаково настороженно. Виднеющиеся над масками глаза подозрительно оглядывали и еще за пять метров обнаружившие друг друга прохожие обходили один другого стороной, делая большой круг и иногда даже переходя на другую сторону улицы.
Таким образом было совершено две вылазки совместно с отцом в опустошенный гипермаркет, где им встретилось человек пять таких же испуганных покупателей, не считая засыпающую на кассе девушку и стоящего с датчиком измерения температуры в одной, и со спреем для дезинфекции рук в другой руке охранником. И каким-то образом увидеть других людей, прислушаться к приглушенному из-за масок чужим разговорам, все это таинственным образом помогало пережить все возрастающую волну отчаяния, которая раз за разом била и сотрясала об стену кормы, за которой спряталась их семья.
Самоизолированное существование действительно все больше напоминала одиночество на заброшенном посреди огромного океана захудалого судна, в котором остались только София, ее родители и младший братик. И более всех у Софии сжималось и болело сердце именного за малыша-братишку. Прежде всегда веселый и активный мальчик, за месяцы безвылазного сидения в доме он как-то затихал, все реже слышался в доме его детский смех, он бледнел и заметно исхудал в отличии от остальных членов семьи, которые за время карантина больше ругались на повышенных тонах, чем говорили по-обычному, и все как один прибавили в весе. У Софии с Г;лмайрам поочередно прошли минимум уже как две волны истерик, во время которых и мама, и дочка, доказывая свое родство кричали почти одинаково: “Больше жить не могу!”, “Все ненавижу!” и “Дайте мне выйти!”, прежде чем заплакал впервые и единственный раз ими всеми любимый, прежде всегда веселый мальчик. Он ни о чем не говорил, не объяснил даже, в чем причина его слез, а просто убежал в комнату к сестре и зарыдал у нее на плечах навзрыд.
После этого случая Исхак больше ни разу не заплакал. Они с сестрой долго беседовали, тихо прижавшись друг к другу, о том, о сем, о мире кажется и почему богу угодно населять его болезнями и смертями. Видимо по тому, что возрастом они были ближе друг другу, или тому были иные причины, братик за выяснением беспокоивших его вопросов фундаментальных, касаемых причины бытия или смерти, ходил за разъяснениями к сестре, стесняясь спрашивать родителей-взрослых. После долгой беседы оба пришли к выводу, что мир все еще добрый и выйдя от братишки София строго отчитала родителей за что-то. Братишке правда стало заметно лучше, а взрослые, пристыженные слезами мужественного ребенка, поутихли. Если разговоры меж ними опять начинали переходить на крики, отец, беря верховенство в семье на себя, пытался усмирить и других, и себя самого в том числе. Правда руководствовался он, по мнению Софии с матерью, возможно и разумными, но уж точно малоприятными аргументами. Такими, как например грозные предупреждения о том, что все самые страшные преступления и убийства совершаются внутри в семьях, и им конечно нужно быть сильными, чтобы пережить этот общий кризис. И уставая от всех этих совершаемых в доме безумств, София наглухо закрывала дверь в свою комнату и писала обо всем произошедшем Омеру, который всегда был рядом, хотя и жил в другой стране, на другой части света.
***
Больше полугода дружбы по переписке связывала Омера с Софией к моменту первой их встречи в реальном мире. В ту же ночь после истории с отелем, где их случайно столкнула судьба, Софии пришлось признать какой страх она испытала в страшные часы свидания с немецким футболистом в отставке. Крик. Крик раздался посреди ночи в комнате девушки. Ее напугала кузина, с которой они жили под крышей одной съемной квартиры. Вернувшаяся домой поздно, когда София уже спала, кузина вошла в комнату, тихо скрипнув дверью и это напугало Софию, мгновенно проснувшуюся и исторгнувшую затаенный крик. Ее как-то выдернуло из сна. Потом она различила замерший на пороге женский силуэт кузины и с громким вздохом облегчения снова заснула.
Утром София проснулась раньше будильника, и поднялась так легко, словно и не спала. Сразу же потянулась к форточке, чтобы по обыкновению раскрыть ее и проветрить комнату. От шороха сдвинутых на ночь штор просыпается кузина, с которой им приходится делить одну большую, двухместную кровать.
-Я вас не напугала ночью? - с улыбкой щурится спросонья Кузина, напомнив о крике среди ночи.
В оправдание перед ней София на это что-то бормочет под нос, и, для своих привычек пожизненного тормоза, нереалистично быстро собравшись выходит на работу не позавтракав. И всю дорогу думая об одном и том же уже на рабочем месте за стойкой ресепшена сдается, написав Омеру. Короткая переписка, последовавшая за этим, мало что проясняет, помимо того только убеждения, возникшего у обоих, что больше они не увидятся. И действительно, той же ночью Омер убежал к своей работе на рейсе до Стамбула, и узнала София это даже не прямо от него самого, а через его публикации на страничке в социальной сети. Той ночью Кузина осталась ночевать у подруг, и София свободно плакала, тщетно пытаясь остановить текущие слезы и от того злобясь на саму себя сильнее. А на следующий день, и через день, и на выходные тоже, Омер ей не писал. Посвятив по этому случаю все дни выходных безвылазному сидению за поеданием сладкого перед телевизором, с идущими на нем мелодрамами и трагикомедиями, а ночи навзрыд рыдая в мокрую подушку, София вернулась на следующий понедельник на работу опухшая, с чувством отяжелевшего на пару килограммов, рыхлого и бессильного тела, и с пониманием, что теперь все будет по-другому.
ШАГ ПЕРВЫЙ.
УДАЛЯЕТСЯ СВАЙП.
Забытое со времени вылета Чаймена приложение для знакомств разрывало от новых сообщений новых знакомых. Терзаемая желанием с кем-то поделиться о наболевшем, София делится грустными мыслями с некоторыми незнакомцами, потому что незнакомцам жаловаться проще всего. Выбирает она их, как ни парадоксально, из числа других пользователей Свайпа, ставшего, по ее мнению, главной причиной их с Омером размолвки. Не было бы Свайпа, не было бы и Гоя, не было бы и свидания в отеле и Омер никогда бы не посмел о ней думать так, что ей словно позволено морочить голову признаниями скорой любви.
Впервые за последние дни Софии кажется что-то смешным. Слишком забавно полное согласие с ее и желанием удалиться из приложения во мнении, поддерживаемом другими пользователями. Лишь из нескольких фотографий, выложенных на профиле, другие пользователи складывали суждение о Софии весьма одинаково, сходившееся неизменно в одном: она девственница. Пишется ли девственность у девушек на лбу? Но каждый пользователь, вне зависимости от возраста и расы, (а Свайпом пользуются все возраста и расы, локализированные зудящей точкой кипения в столице), но каждый пользователь, прямо или подводными путями, пытался выяснить ответ на данный вопрос. Девственница?
Относительно интересов, проявляемых этими разными возрастами и расами, они отличались один от другого. Обладатели прокаченной мышечной массы или дорогих иномарок, или того и другого, оставив долгие предисловия сразу же с уверенностью вызывали девочку к себе. Смешно, в фильмах занятия одноразовым сексом шифруются под прослушивание музыки. В жизни, как оказалось, все точно также, только парни зовут домой не послушать музыку, а посмотреть фильм. Хочется, очень хочется сказать, что героиня наша так же уверенно и без сомнений отказывала красавцам с рельефными телами, обитые кожей салоны чьих машин казались не менее сексуальными их собственников, но тогда придется солгать. Не так, далеко не так просто иногда оказывалось отказать отбеленным, голливудским улыбкам на идеально состриженных и даже причесанных бородах молодых шейхов, неизвестно каким образом очутившихся в Кыргызстане и предлагавших свою цену за девственность. И отчего-то на нее все уповали?
Были среди пользователей, свайпнувших профиль Софии, даже и такие, которые интересовались более долгосрочными отношениями. Но несколько иного характера. Такой вид сотрудничества назывался спонсорством. Тот же самый вид отношений, о которых София читала в романах о содержанках и их покровителей, великих князьях и богатеев. Со стороны, казалось, спонсорство не имело никаких рисков и причин для беспокойств молодым девушкам. Но какой бы ценой не соблазняли все возраста и расы, Софию останавливало смутное предчувствие, осмыслив которое, она вывела мысли в следующее размышление:
-“Как бы легко не досталась бы большая доля богатства за крайне короткий миг мучения, может даже способного принести удовольствие, все же это плохой заменитель тому, что отдаешь взамен. Все брендовые сумочки, походы в спа-салоны в первую половину дня и нашествия на ночные клубы во вторую его половину, дорогой алкоголь, собственная квартира, машина, и прочее, и прочее... По истечению времени блага эти привели бы к перенасыщению и скуке, желанию большего удовлетворения, приводящему всего вероятнее к наркотической зависимости и к другим девиантным формам поведения.”
А между тем, София сама, блин, малая охотница за всеми теми формами благ, какие могли предложить ей ставящие цену мужчины. Даже если вообразить, что полученные от спонсора средства можно было бы вкладывать в свое культурное просвещение, гуляя по залам Лувра или за изучением руин Акрополя, и даже жертвуя некоторую долю в помощь нуждающимся, приходилось признавать идею о сексуальном благотворительстве - провальной - и отклонять ее по следующей причине. Ведь даже кругосветное путешествие и приют для бездомных слишком дешевая цена за то время, тот единый миг, какой выдается лишь единственный раз и сохраняется навечно. Наверное любовь, хотя бы в тот единый миг первого сексуального опыта со взаимно любимым, должна быть похожа на ту любовь, которую все ждут.
Опыт может быть сексуальным только во зрелом для этого возрасте и по обоюдному согласию - так твердила себе старую мантру София и из нутра ее вырывался вздох потаенной мечты. И еще другой вздох, с неизменно наворачивающимися на глаза слезами. Слишком сомнительным казалось для Софии то, что читали у нее на лбу все другие мужчины, но заключающееся в слишком материальном и зыбком, и гораздо более ограниченном понятии подавляющего большинства о девственности, чем ее собственные мысли о первом опыте, и сохранении чистоты его ожидания. И упомянув о том, как ей было грустно в такие минуты, может стоит простить ей оценку девственности выше даже денежной стоимости могшего принести пользу на благо целого общества приюта для сирот или бездомных?
И все же, в отличии от самой Софии, другим пользователям была очевидна ее девственность. И даже в таком месте, как Свайп, это воспринималось как благо, как нечто, носящее в себе ценность. Девяносто процентов всех свайпнутых вправо было за то, чтобы обратить ценность моральную в ее денежный эквивалент и совершить тем самым справедливый, по их мнению, обмен. Хотя возможно шейхов и богачей мотивировали на заключение подобных договоров иной природы желания.
Среди всех прочих, выстроился в приложении и такой контингент меньшинства, сторонившихся подобных махинаций ценностей. Парни из меньшинства звали, опять все одинаково, Софию хорошей, слишком хорошей для Свайпа. Случалось это после того, как они узнавали о причинах блужданий хорошей девочки в нехорошем месте. Кто-то предлагал познакомить ее со своими младшими братьями или лучшими друзьями, такими же хорошими, как и она, и ищущими долгосрочные отношения. Точнее с теми, кто женится.
Конечно же таких пользователей было, мягко говоря, относительно мало. Если говорить с точностью до цифр, только двое из них оказались даже настолько решительно настроенными уберечь девственность Софии от других пользователей, что подтолкнули ее к, и так намышлявшемуся уже ею самой, выходу из Свайпа. Они знали о скорой свадьбе ее младшего кузена. София сама, со всей искренностью отчаянного положения, передавала соображения по плану “Найти парня - срочно” любому, кто спрашивал зачем она здесь, в приложении для быстрых знакомств, находится. Конечно же София не о всех секретах поведывала с такой открытостью. Свой самый большой ПОЗОР, (никогда не целовалась), она сохраняла в тайне от всех. Единственный, в эту тайну посвященный, Чаймен, находился далеко заграницей и обещал больше никогда не возвращаться. Поэтому о позоре Софии больше никто не мог знать. Что, правда, не уменьшало мотивированности быстрее найти парня и поцеловаться раньше, чем глупый, младший ее на целый год, кузен успеет жениться.
Первым из протекционистов девственности вызвался молодой турок. С ним Софию объединяло, как выяснилось, учеба в одном и том же высшем учебном заведении. Только знакомец из Свайпа оканчивал университет Б. как раз в том году, когда София только поступила в него и находясь по разным корпусам, их встреча была невозможной. Сначала Ахмет, как назывался парень из Б, говорил с Софией на официальном тоне, обращаясь к ней исключительно на “Siz” . Потом переписка выявила не только такие общие моменты, как учеба в Б., но и схожее чувство юмора, и открытость, и невинность с одной стороны, пробудившие в итоге помимо желания совесть и потребность в покровительском советничестве с другой. Ахмету показалось, что пора выгонять несносную маленькую госпожу с портала, населенного плохими мужиками, и не давая ей никакого шанса на иной выбор, уже просто на “sen” и уверенно-категоричным тоном стал повелевать ей удалить Свайп и ждать паинькой хорошего парня, за которого ей предназначено выйти замуж.
Вторым странно приличным типом из Свайпа оказался тоже молодой, но уже кыргызский парень. Со всей искренностью разделил он переживания своей новой подруги. София оказалась моложе его на три года и потому парень решил нужным взять на себя роль старшего, но более ласкового и терпеливого, чем турецкий, брата. Но и его полные умудренной опытности речи о “типичной хандре всех двадцатилетних” и “несуществовании той единственной и прекрасной любви”, а лишь возможности построить “здоровые, не токсичные отношения”, по сути, сводились к тому же, что и повелительные требования турецкого abi .
Подумав немножко, София и сама согласилась, что искать в оперативных темпах парня для того только, чтобы привезти его с собой на свадьбу кузену, как она об этом и воображала, и показать им всем, что вот она и не лесбиянка оказывается, как они все думали, и парень ее хоть куда, и гораздо лучше кузеновой невесты, все это делалось для других, напоказ. И грустно вздохнув, пришлось принять давность: это желание поскорее найти парня только в очередной раз доказывает всю ее незрелость, не готовность к настоящим, серьезным отношениям. Что, в свою очередь говорит обо всей бесцельности ее поисков парня. Так она согласилась с молодыми протекционистами невинности, что пора попрощаться с плохими парнями. Пусть она не дурит, говорили ей они, и ждет своего, хорошего.
Напоследок, перед тем как дать свое ак бата , порешивший благонравно влиять на юную головку один из протекционистов, тот, что кыргыз, попросил ее всегда оставаться такой же чистой и беречь себя, потому что: “Сейчас много всяких выродков”. К большому сожалению, за двух честных парней, постаравшихся защитить Софию от других свайперов, им удалось прогнать девушку из Свайпа. Но сделали они это слишком поздно, когда Свайп уже успел пустить корни.
ШАГ ВТОРОЙ.
УДАЛЯЕТСЯ ЧАЙМЕН.
София удалила все контакты, связывающие ее с этим человеком, начиная от переписок на познакомившем их двоих приложении и кончая отписыванием от всех страничек в социальных сетях, на которых они обменялись данными. Удалила контакт “;ayman” с памяти телефона. В гневном порыве хотела еще прежде заблокировать его, потом же, делая выводы по отсутствию даты последнего посещения на профиле Омера в одном из мессенджеров, и по заменившую ее в строке надписи “Был в последний раз когда-то очень давно”, сообразила, что Омер успел заблокировать ее контактный номер еще раньше, и просто удалила номер, принадлежащий ему, за отстуствием надобности по-детски повторять обидное действие - действие по праву вычеркивать из жизни кого-то.
ШАГ ТРЕТИЙ.
УДАЛЯЕТСЯ СОФИЯ.
Такое всегда происходит после продолжительного времени глубоких чувств, испытываемых по отношению к другому живому существу-индивидууму. Если данный индивидуум противится желанию становиться предметом таких глубоких чувств, приходится действовать последовательно от верования, что наилучшее для тебя — это счастье твоего предмета желаний, тем самым облекая себя под мученическую любовь и с наслаждением мазохиста следуя воле любимого. Происходит подобное удаление, очищение себя из жизни главного предмета жизни последовательно, от первого этапа полной стагнации и опустошения до финального чувства полного освобождения от мук, в какие превращается любовь, когда она при смерти. Но до этого прекрасного чувства освобождения влюбленному предстоит пройти сначала путь, порой долгий, от сердечных мук к одиночеству. И подведя к одиночеству, ведущий дальше к самоисцелению.
ШАГ ЧЕТВЕРТЫЙ.
ПОЯВЛЕНИЕ...
-София? АЛЛО?!
Рабочий день окончен и перед Софииной половиной ресепшена за стеклянной перегородкой стоит Мэдербек байке, самый молодой в клинике врач и по совместительству сын директора. В отсутствии на ресепшене главного администратора сын директора не чуждался Софии и прямо перед ней занимал первый из двух рабочих столов, за которым обычно работает администратор и врубался на компьютере в Доту-2. О незаконной эксплуатации собственности частной клиники Софии по безмолвному договору с Мэдербек байке хранила секрет. Потому что стоило только засветиться на горизонте боссу Софии, молодой привлекательной администраторше, как от Мэдербека и след простывал. В противном случае ему не удалось бы избежать праведного гнева честной подчиненной своего отца. Наверное, поэтому молодой врач приучился по делу и без дела наносить частые визиты к стойке ресепшена, особенно когда там оставалась одна только новенькая помощница администратора.
Бездумно улыбаясь, София смотрит на повествующего о чем-то с энтузиазмом Мэдеребека и добросовестно пропускает мимо ушей все, чтобы он не сказал. Обычно такое отключение отдела мозга по интерпретированию поступаемой через слух информации происходит, когда к ресепшену тянет лапы старый и за отсутствием пациентов праздно шастающийся по приемной офтальмолог. Старик ужасно любил почесать языком, болтая самые пошлые и безвкусные анекдоты, что было бы еще возможно перенести без излишних сетований в уважении к преклонному возрасту болтуна. Но Софию коробило, что при этом руки старика любили находить для себя удобное месторасположение на тонкой талии девушки, по-хозяйски приобняв ее, или схватить за плечо, тяжело дышать ей прямо в лицо, приблизив свое, крупное и обвисшее, очень близко к ее. И София была рада любому поводу бежать от этого вызывавшего в ней чувство отвращения врача, в совокупности с жалостью и пристыженностью над обижаемым ее поведением стариком, который, по сути, ни в чем виноват перед ней не был. Даже если признать его болтуном и пустозвоном.
С молодым и умеренно веселым, и, несмотря на свое положение сына директора, остававшимся всегда поразительно простым и равняющим себя со всеми, Мэдербеком байке, как обращалась к нему София, (в отличии от всех остальных врачей, которых она звала строго по имени и отчеству), девушка оживлялась и по приемной разносился звон смеющихся колокольчиков. Сын директора превратился со временем в самую приятную часть скучной и выматывающей работы, потому что оказывалось, что и он сам оживал и становился веселее в присутствии новенькой ресепшионистки.
Только сегодня девушка остается равнодушно далекой от молодого врача. Он замечает с какой невнимательностью следит она за его пересказом недавно просмотренного и весьма положительно оцененного им фильма. Уязвленный безразличием девушки, Мэдербек покинул было Софию с мыслью больше не заворачивать на ресепшн за этот день, даже по надобности более существенной, чем обсуждение просмотренного фильма. К концу же рабочего дня молодой врач резко поменял первоначальное решение не беспокоить больше Софию и как по обыкновению заглянул к ней чтобы перекинуться напоследок парой-тройкой слов, после чего также обыкновенно невзначай предложил довезти девушку до дома. И получил, как и во все прошлые разы, отказ от смущенно потупившей взор Софии. Неприятно озадаченный, молодой врач с некоторого времени следит за нею, уходящей, слегка похрамывая, прочь от клиники в сторону автобусной остановки.
Она никогда не обосновывала причину отказа позволить ему довезти себя до дома, всегда вежливо благодаря, всегда бескомпромиссно твердя одно и тоже: “Я сяду на маршрутку.”
А между тем он уже знал, какой, по ее же собственным словам, стресс это, ездить на работу в переполненной маршрутке. Именно словом “стресс” София обозначила горькую участь пассажира общественного транспорта, однажды перевозя в переполненной людьми маршрутке потерявшегося на автобусной остановке котенка. Крохотный, только опушившийся и открывший глазки, но уже смело семенящий вдоль оживленного шоссе на крохотных пушистых лапках. Спасая живой пушистый комочек, София чуть не обрекла малыша на не менее страшную смерть быть раздавленным в темноте сплошной массой людских тел.
В утро очаровательной находки девушка по заведенному порядку спешила на работу, и остановилась на бегу, как вкопанная при виде беспечно прогуливавшегося меж летящих средств транспорта недельного котенка. Пришлось стать перед выбором между спасением жизни или спасением позиции на рабочем месте. Выбор пал на промежуточное решение. И быстро схватив котенка, поместившегося в одну ладонь, София остановила как раз подъехавшую маршрутку и влетела в кищащую человечиной плотность вместе с котенком в руках.
К счастью большому, к самопроизвольному вторжению молодой сотрудницы со спрятанным в рюкзаке тонким мяуканьем, отнеслись с великодушным снисхождением. София временно устроила нового дружка на заднем дворике клинике, где в прохладе спрятанного уголка разбили небольшой садик из розовых кустов и парой молодых деревьев. Благодаря новому пришельцу забытый и начинающий засыхать под палящим июльским солнцем садик посетили все сотрудники медперсонала. Только техничка да один из самых вредных врачей заикнулись было о недремлющем аудите санэпидемстанции. Но, оставшись в меньшинстве, их голоса остались проигнорированными. А после нанесенного маленькому Омеру (такое временное имя дала Соф котенку, не захотев слишком утруждать мыслительные процессы), визита самого директора клиники все вопросы с легитимностью заселения садика пушистым пришельцем разрешились тут же.
Привела директора к заднему дворику клиники правда не желание увидеть самого захватчика лично, а вредная привычка закуривать каждые десять минут. Заслуженный кандидат медицинских наук, по совместительности директор клиники, не успел даже один раз затянуться, как, уже проявивший бесстрашие прогулками среди быстро мчавшихся по дороге машин, котенок набросился на ботинок директора из-за своего логова за мусорным баком и принялся с безжалостностью рвать и метать шнурки дорогой кожаной обуви. С задумчивостью наблюдая за старающимся со всей прытью разорвать на клочья обувь, покупку каковой обошлось бы стоимостью в трехмесячную зарплату Софии, директор терпеливо докурил сигарету до короткого окурка и спокойным голосом вынес вердикт: котенок может оставаться жить в клинике до того момента, как для него не найдутся новые хозяева. Забавно, делая такой благосклонный шаг прихотям молодой сотрудницы, директор очевидно и не сознавал, что хозяин для котенка найдется тем же вечером, еще до закрытия клиники, и им станет, по крайней мере частично, он сам.
Полученное разрешение от высших инстанций правда мало чем поспособствовало расширению медицинского коллектива на еще одного сотрудника и по специальности перспективного гонителя всех грызунов, Омера младшего. Тому помешали глобальное потепление и являющееся его следствием неустойчивость климата, из-за которых в Бишкеке, ближе к вечеру, резко стемнело. Тяжелые тучевые облака низко собрались над землей, заслонив небо. О ночевке котенка на заднем дворике без крыши над головой не могло быть и дальнейшей речи и Софии волей не волей пришлось взяться за поиски друзей для своего комочка в оперативном темпе.
Можно было сказать, что Омер младший влюбил всех без исключения медсестер в себя. После спада наплыва пациентов и постепенного опустошения клиники, старшая медсестра, (на безмолвный ужас ответственной за котенка Софии), по собственной инициативе вывела в приемную жалобно мяукавшего в саду из-за двери и просившегося войти внутрь котенка. В благодарность за это игривый Омер младший обнажив на мягких подушках лап крохотные коготочки забрался старшей медсестре по штанине вверх, и залез под самых халат. Восхождение это сопровождалось визгами и пугливым хохотом несчастной женщины, и восторженные аплодисменты и смех остальных собравшихся в приемной медсестер. Но несмотря на то, что Омер полюбился всей собравшейся аудитории, у каждой из женщин дома находился то еще слишком маленький ребенок, с которым будет опасно заводить питомца, то вредный и нетерпящий никакой живности, или любящий одних только собак муж, из-за которого под опасностью будет находиться жизнь самого котенка.
По мере приближения конца рабочего дня, София, в отличие от всегдашней радости с наступлением этого часа, чувствовала все больше тревоги за будущее своего маленького Омера. Один из сердобольных врачей пообещал было Софии приютить к себе найденыша, пока вдруг не выявилось, что он, закончив осмотр последнего пациента, пользуясь отсутствием на ресепшене Софии, незмаетно ускользнул к себе домой, не забрав котенка. Новость об отступлении врача София восприняла с отчаянным криком. Врач Мэдер, сообщивший ей дурную весть, всерьез обеспокоился подобной реакцией, и видимо уже чисто по профессиональной инерции взялся за устранение причины, мешающей здоровому функционированию живого организма, каким предстала перед ним София.
Больше всего удручало состояние Софии одна мысль о предстоящем обратном пути в квартиру. Она вздрагивала и отказывалась уже и от одного представления, как полезет с котенком под мышкой в переполненную маршрутку.
-Я уже сломала ему психику, раз запихнувшись с ним в маршрутку! Это же такой стресс для такого маленького малыша! Это стресс и для него, и для меня! - горестно сетовала София, а склонившийся к ней, присев рядом на кушетку, Мэдербек чутко внимал.
Она вкратце передала как ей чудом удалось протиснуться в быстро поглотившую их пассажирскую массу, прижав котенка у себя на груди. Бедняга, кажется, обомлел в первые несколько мгновений, внезапно перейдя из открытого воздуху и свету широкого пространства в царство тьмы общественного транспорта. Заслышав удивленные вздохи и охи удивленных пассажиров котенок тут же занервничал, заерзал и пытался ускользнуть из объятий Соф на верную погибель, изрядно исцарапав ей грудь.
-Бедный котенок! - вздыхала София, пересказывая и заново переживая страшные мгновения.
-Бедная грудь. - тихо вздохнул Мэдербек в свою очередь.
Но, как говорят, мир не без добрых людей, продолжает София рассказывать о том, как некоторое количество добрых людей совместила в себе и внутренняя масса маршрутки, в которую по счастливой случайности попали Соф с котеноком. Кто-то из добрых поднялся со своего места на переднем сиденье, уступив его Софии с Омером младшим. В тот момент София ощутила себя какой-то молодой и неловкой мамочкой с грудным младенцем на руках, но с благодарностью приняла уступок. Сидевшая на соседнем сиденье русская бабулька вытащила откуда-то из недр своей сумки кусок душистой колбасы, София принялась было отказываться от приношения, но заметила, что сидевший у нее в руках Омер наконец-таки перестал ерзать, жалобно мяукая, а вдруг снова замер, повернув головку в сторону исходящего от колбасы запаха. С аппетитом, какому могут позавидовать и цари зверей, котенок прикончил добрую половину от своей колбасы, пока на следующей остановке в маршрутку не забралась древнего вида старушонка с тростью в дрожащей руке. Почти что плача пришлось и Софии в свою очередь быть добрым человеком и уступить старушонке приватное место на переднем сиденье.
-Все будет хорошо - шепнула она не отрывавшемуся от колбасы котенку и сама не веря собственным словам сунула пушистый комочек жизни, как можно аккуратнее, в лежавший у нее на коленках рюкзак, застегнула его, оставив маленькую щель для того, чтобы просачивался воздух и высоко подняв у себя над головой рюкзак, так что никто не смог бы случайно раздавить ее рюкзак и сидевшего в нем маленького Омера. Она простояла так всю дорогу до работы, судорожно вцепившись единственно свободной рукой в поручень и вышибаемая вместе с остальной массой на крутых поворотах лихой маршрутки, (а общественным транспортом почему-то водят почти всегда одни лихачи), София с привычностью лавировала из одной стороны в другую сторону, не падая только потому, что падать некуда и переживая только о том, как должно быть себя чувствует сейчас перепуганный котенок. Он уже перестал даже мяукать, и только умудрившись высунуть из оставленной ему для поступления воздуха крохотной дырки в замке, огромными от страха глазами наблюдал за бурной волной человеческих голов и рук, носившей его матерчатое судёнышко-рюкзак непонятно куда, и всегда оставаясь при этом на месте.
Таким образом София окончила повествования об утренних приключениях в маршрутке, еще раз выразив абсолютное нежелание повторить малоприятный опыт.
-А что будет сейчас?! Я же не могу малыша оставить мокнуть под дождем, придется везти его назад в квартиру опять на маршрутке! И под дождем! - кивает головой она в сторону окна.
Медербек поглядел туда тоже, где уже стояла темень из-за сгустившихся за окном туч. Из врачей в клинике остался он один. Следуя иерархии мед персонала последними приходят на работу и первыми уходят с нее врачи. А самой первой приходит и самой последней уходит заведующая ключами и пультом от сигнализации клиники София. За полчаса до закрытия еще остаются медсестры, которые перед уходом любят попить чай и посплетничать вместе. Закрыв сейф и заперев все двери, проверив все окна и щели, задвинув тройной замок главного входа и включив сигнализацию с последующей передачей огромной связки ключей охраннику на парковке, пока администратор находилась на отпуске и заезжала только на аудиторские минуты ответственность за материальное имущество клиники лежала на Софии.
Судя по затихшему женскому смеху наверху, медсестры уже закончили пить чай в расположенной на втором этаже кухне, и будут собираться к выходу. Слушавший ее рассказ молодой врач же не спешит куда-либо уходить. Взяв на вооружение весь арсенал доступного женского обаяния, София часто хлопала глазами и придвигалась все ближе к Мэдербеку, искренне, но, пожалуй, очень красиво заливаясь серебристыми колокольчика смеха, когда Омер младший, позабыв о верности старшей медсестре после встречи с Мэдербеком, уже взбирался отчаянным скалолазом по штанине и молодого врача, вызывая смешные гримасы на лице парня из-за щекотки, лазая по рубашке к подмышке, на спину и оставшись в конце удовлетворенным покорителем вершин, усевшись на плече парня. Покоренный Мэдербек байке поднялся со своим хозяином на плече, объявив:
-Макул, мышыкты мен алайын. Карап к;р;л;, ;йд;г;л;р жактыршат экенби.
София радостно захлопала в ладоши запрыгав на месте, хотя внутри почувствовала грусть расставания с котенком, к которому уже успела привязаться. Но Омера младшего надо было отпустить ради его же блага. Гораздо сложнее оказалось отпустить старшего, первого Омера.
Глубокий вздох.
София часто вздыхает теперь. Мэдербек байке заметил это с начала рабочей недели. На обеденных перерывах в кухню заглядывают все сотрудники по очереди, одной Софии только невидно. Заваривая чашку крепкого черного кофе на завтрак, и погрызая прямо за ресепшеном половинку сухарика на обед, София таяла у всех на глазах. А чтобы не отвечать на докучливые расспросы других, (Ты себя хорошо чувствуешь?), София предпочитала теперь все время прятаться за высокой стойкой ресепшена. Благо работы для этого всегда находилось достаточно. И только молодой врач, внимательно следивший за изменениями в поведении девушки, был ближе остальных в своих догадках о причинах упадка сил и рассеянной отчужденности ее. Неслышно было больше доносящегося с ресепшена заливистого, хрустального смеха, каким, бывало, расходилась София, разговаривая в свободную минутку по телефону с Омером. Пару тройку раз Мэдербек байке даже услышал его голос, говоривший по аудио сообщению на непонятном, но знакомом языке. Звучный, яркий баритон с обаятельной хрипотцой, который, впрочем, сразу же ему не понравился. А с тех пор, как София стала еще грустнее, он не слышал этого голоса, и вообще не видел Софию с телефоном руках, если исключать служебные устройства. И молодой врач тихо радовался плохому самочувствию девушки, видя в нем верный признак благих перемен.
Наблюдая за стараниями сына директора тщетно перевести завязавшиеся меж ними дружеские отношения на другой уровень, София грустно улыбалась, игнорируя намеки Мэдербека байке о том, что у него есть лишний билет на фильм ее любимого режиссера, или как он не любит есть в одиночестве, потому что все сотрудники клиники обедают в опостылевшей ему близлежащей столовой, а ему бы хотелось пообедать в другом месте. Да не с кем. Зачастую же София стала просто убегать от молодого врача, точно также, как делала до этого раньше со старым и противным врачом. Меньше всего Софии хотелось обидеть доброго, терпеливого и чуткого со всеми пациентами, веселого и остроумного молодого врача, которого она любила всем сердцем. Но если бы Мэдербек байке сейчас бы уехал куда-нибудь далеко, она потосковала бы по его доброте и шуткам одну неделю, а потом бы забыла о нем. Об Омере, она это знала, она будет помнить всегда. Потому что Мэдербеку байке нравилась добрая и милая девушка на ресепшн, какой он знал Софию. Омер, с которым София делилась обо всем, чего не могла рассказать другим, видел ее настоящую. И все равно любил ее и продолжал быть ласковым и добрым, зная обо всех ее потаенных секретах. Если бы Мэдербек байке узнал хотя бы об одном из них, он бы возненавидел ее, так думала София.
Дождливая погода продержалась еще несколько нудных дней с редким, противным покрапыванием. Потом снова выглянуло солнце, омытые листья и новый ряд поднявшейся травы дышали свежестью. Люди продолжали болеть, поэтому София продолжала ходить на работу в клинику, а Мэдербек байке и старый врач наносить, по надобности и без, частые визиты к ресепшену. Телефон после удаления Свайпа больше не разрывали пропущенные сообщения от желающих любви и общения незнакомцев, и София ощущала себя брошенной и позабытой. Приходящие автоматически уведомления от приложений, научных работ академиков университета Б, сообщения из общих групповых чатах и, конечно же, спам заполняли стоковой информацией пустоты ежедневной онлайн почты. Да еще иногда писала забеременевшая в гражданском браке и теперь находившаяся на последнем сроке беременности Аиша, когда испытывала нужду пожаловаться на неофициального мужа. Подруга должна была родить день от дня. В начале восьмого месяца беременности гормоны вытолкнули ее из дома гражданского мужа в России на родину, в отчий дом. Аиша, похудевшая и с крохотным животом под просторными рубахами одежды, с щедрыми высыпаниями угрей на коже и нервозности на все окружение прилетела домой, с намерением больше НИКОГДА не возвращаться в Россию. Она уже собирала документы на отчисление с университета и уточняла, на каких условиях она сможет перейти на третий курс медицинского в Кыргызской вузе, чтобы продолжить обучение без перерывов. Главной же причиной столь кардинальному решению послужили ссоры с мужем, который игнорировал ее присутсвие, после работы любил смотреть сериалы, вместо того, чтобы поговорить с нею, с его женой, и, самое главное, он пил с друзьями водку. Этого Аиша, читающая намаз и считавшая, что выходит замуж за мусульманина, никак не ожидала.
-Он был другим!!! – орала доводившаяся каждую минуту до предела Аиша на Софию, никак не желавшую понять, в чем заключены проблемы ее подруги. – Он был совсем другим до того, как мы никях сделали! А теперь, он со мной не разговаривает.
София на позициях подруги то со всей искренностью ругала мерзкого мужа Аиши, не могшего нормально обращаться со своей беременной женой. То вдруг начинала жалеть несчастного мужа, судя по описаниям самой же Аиши и вовсе не такого уж плохого парня. И Аиша то ревела из-за того, что понимала как любит того человека, от которого ушла. То снова кричала и била кулаком в воздух, вспоминая, как эта свинья пришел домой в стельку пьяный, вонючий от перегара, и по полу ползал от бессилия. Нет, уверяла Аиша, она думала, что выходит замуж за казаха мусульманина. А вышла, как оказалось в итоге, за русского.
-Все они там русские, кто в России родился и вырос.
Строившая планы по Никогда не возвращению домой к мужу, Аиша в эти планы включила также и подругу София. С проникновенной воинственностью она представляла, как, только вот родит ребёнка, закончит универ и будет работать врачом в частной клинике. В собственной клинике. И больше никаких мужиков в ее жизни не будет! Нет, Аиша выбирает феминизм! И почему-то феминизм в понимании Аиши неразрывно связывался с лесбианством, а лезбианство в свою очередь приводило к подруге Софии, у которой никогда не было серьезных, долгих отношений с парнями, и, пара уже ее подруге признаться, такое поведение Софии говорит только об одном: она лесбиянка и хватит ей уже отрицать свою природу. Нет, Аише больше не нужны мужики, она будет феминисткой, и всего будет добиваться сама! Будет на работу ходить и деньги зарабатывать, а дома ее будут ждать ее ребенок и маленькая подружка лесбианка. У Софии даже челюсть от удивления отвисла от предложений Аиши, в идеальной феминистской жизни которой она, опять таки же, будет сидеть на чисто консервативной роли жены, то есть будет смотреть за ее ребёнком, стирать пеленки ее ребенка, гладить, убирать и тому прочее. Софию очень тревожили и расстраивали такие перспективы на роль любовницы у феминистически настроенной подруги, и она очень была рада, когда Аиша угомонились и, не без давления со стороны родителей выехала назад в Россию, где муж встретил ее в извинениях и слезах любви.
Все у Аиши потихоньку налаживалось, о чем говорили сообщения с фотографиями наконец поправившейся и показывающей большой круглый животик подруги. Оставались только страхи перед первыми в жизни родами молодой женщины, лихорадочно зачитывавшейся различной литературой на тем род и схваток и посылавшей из Софии с тем, что ведь и подружке, (ещё так недавно обличавшейся ею же в завуалированном лесбианстве), когда-нибудь придется рожать детей. В том числе Софии пришлось перечитать множество публикаций о банальных ошибках во время родов у женщин и к каким роковым последствиям они приводили. Страхи Аиши таким образом передавались через коммуникации и к Софии. И, видимо потому ожидавшей день ото дня родов у подруги Софии тревоги переросли в один яркий, но запомнившийся только частями, как бы отдельными отрывками сон. Во сне София видела Аишу, кричавшую от боли где-то в тесном салоне машины. Потом кровь. Много крови.
София проснулась в липкой дрожи, и поняла, что опаздывает на работу. За пробками и спешкой к ресепшену клиники, София освободила себе свободную минутку только ближе к восьми часам утра, тобы написать Аише опять уже сохранившееся в памяти сенсорной клавиатуры телефона: “Рожаешь?”. И ее снова схватила липкая, нервная дрожь, когда Аиша словно кричала в ответе “Даа”. Аиша писала, что едет в родильный дом одна, на такси, что муж на работе и ее разрывает на части от “капец, как больно”. София дрожала и смотрела на фотографии, в которых Аиша показывала сначала как у нее роды отошли, потом кровь, потом ещё кровь, потом разрезы и потом, как наложили швы. Аиша сама родила, поэтому ее все разорвало пришлось пришивать. Акушерка даже наркоз не давала, потому что все итак ТАК СИЛЬНО болит, что и иголку не чувствуешь. Аиша в таких же подробностях передавала потом и все подробности во время мучительного процесса восстановления женского организма и сращивания внутриннех тканей, заставлявшее ее клясться, что она больше в жизни не будет сексом заниматься. Но среди прочего от Аиши теперь приходили и другие фото и видео с маленьким, крохотным существом, сначало бывшим отечно красным, и все равно прелестным, а постепенно и вовсе перераставшем во что-то очаровательнешее и уже учившееся улыбаться. У Аиши родилась дочь.
Пока в жизни у давней подруги происходили такие дивные перемены, у Софии на самом желе тоже некоторые старые привычки заменялись новыми. Полгода ежедневной переписки с незнакомым человеком находящимся далеко за пределами родной страны, как оказалось, успело породить такую форму зависимости, без заполнения которой чувствуешь дискомфорт сравни, наверное, с тем чувством у мужчин, ходивших много лет с усами и вдруг решивших сбрить их, или когда снимают брекеты, носимые годами. Проведя кончиком языка по ребристой поверхности аппарата для исправления привкуса, София думает, что с гораздой большей охотой рассталась бы с брекетами, тем более что носит она их в два раза меньший промежуток времени, чем переписывается с Чайменом. Последнему, в отличии от Соф, казалось некогда было тосковать. Об этом можно было судить по публикациям, выставляемым на страничках парня в социальных сетях чуть ли не каждый день.
Новый день Софии теперь начинается с того, чтобы проверить не разблокировал и не написал ли ей Чаймен. Тем же бесполезным занятием и оканчивается долгий день. В течение же дня она против желания наведывается на все его странички и следит за изменениями в его жизни по публикациям. София старалась только не заходить на страницы своего “бывшего” друга по переписке не настолько часто, чтобы фиксировавшая посещения страниц пользователями администрация социальных сетей не заблокировала ее и от этого последнего источника информации о покинувшем ее Омере. Хотя понимание того, что его жизнь идет своим чередом, не выдавая никаких признаков огорчения или сожаления, какие охватили и сделали ее собственную жизнь грустнее, все равно остаться в полном неведении о нем было бы хуже.
Однако обращение Софии в одного из миллионных рядовых виртуальных сталкеров приостановилось одним незначительного вида, коротким сообщением, приведшим в последствии, однако же, к большим переменам. На второй неделе невидимых преследований за тенью Омера в виртуальных пространствах, София бездумно рылась среди общего стока не нужных сообщений, обнаружив среди мусора одно, привлекшее внимание.
-Hello)
Кто отправитель? На фотографии неопределившегося номера изображен парень в брутальном, черном костюме на крутом, черном байке и в красивом и таком же черном шлеме. Но по заднему фону ночных огней города и по-любительски составленной композиции объектов на фотографии видно, что это не просто картинка с интернета, а настоящее фото. Из-под приподнятой стеклянной крышки на верхнем отверстие шлема видно только глядящие на камеру, сияющие глаза. Неопределившийся номер написавшего контакта кажется неестественно длинным. Он начинается с неизвестного кода другой страны. Снизу написано: Англия. На самом профиле обозначены также и имя незнакомца, тоже иностранное.
Патрик и первое “Люби меня, люби”.
И почему говорят, что от красивых мальчиков нужно держаться подальше? По-моему это чепуха, выдуманная завистниками красивых мальчиков. И под красивыми мальчиками не подразумеваю я тех надутых альфа самцов, уверенных, что каждая особь женского пола обязана преклоняться перед ним, потому что он так красив и до слепой самоуверенности глуп. Нет, речь идет о мальчиках, обладающее тем типажом внешности, какой преобладает у всех актеров, играющих в сказочных представлениях всегда только принцев или изящных эльфов. Лицами такие вечные юноши похожи на красивых девушек, а красивые девушки похожи лицами на таких парней, потому что правильные черты у обоих полов схожи и сочетают в себе изящество тонкого, прямого носа с узкими ноздрями, аккуратно вычерченными губами, соотношение лба, скул и подбородка в идеальных пропорциях. Идеальные лица показались бы скучными и серыми, и тут исправляет досадную оплошность некое отклонение от нормы, ошибка в симметрии идеально сложенных черт, будь ли то слишком высокий лоб, или выдающаяся вперед больше верней пухлая нижняя губа, очень густые, выгнутые дугой брови или огромные относительно других частей лица глаза. При везении такая ошибка оказывается удачной и становится тем, что именно именуют изюминкой, яркой отличительной чертой среди серого совершенства красоты.
У Патрика этой изюминки не было. То есть, она была конечно, своя изюминка есть у каждого человека. Но она заключалась не во внешности, не совсем в ней одной. Сейчас я объясню поподробнее, и тогда ты все поймешь, читатель. Патрик тоже был красивым мальчиком, правда навряд ли бы его взяли играть главную роль принца. Его лицо как раз таки представляло наглядный пример всей скуки и обыденности идеальных лиц. Прямой носик не слишком больших и не слишком маленьких размеров, без всяких искривлений и горбинок, совершенной прямой и неприметный. Глаза размером средние, синего, но не слишком яркого, как у джинс, цвета, но только в натуре. Губы розовые, тонкие, подбородок, лоб и скулы, все прекрасно сходится друг с другом и сочетается математически пропорционально. Шея средняя, кадык на ней - тоже средний, даже волосы серо-русого цвета, прямые и зачесанные популярным нынче пробором в самой обыкновенной стрижке.
Но для Софии он был красивым и мог бы играть принца в ее постановке с претензиями на долго и счастливо. Все принцы на самом деле родом из западных сказок, они ходят в трико и живут в замках с семью башнями и рвом. У Патрика не было замка и он, к счастью, не носил трико, но он был англичанином. И в этом была его изюминка. С настоящим британским акцентом, не то, что у этих американцев. У него можно было научиться наконец правильно выговаривать этот ужасный звук, среднее между “с” и “ф”, а на деле ни то, ни другое, противно сжимающегося на кончике приподнятого к небу языка при произношении звука, встречающегося во многих словах, вроде: “mother”, “father”, “think” и “thing”.
-Don’t forget that I’m a native speaker and we can also practise English together. - писал Патрик и сам, выставляя на поле зрение еще один повод отбросить пугливой Софи всякие сомнения и выйти на встречу.
Но прежде, чем согласиться встретиться, София выпросила у Патрика неделю на размышления. О чем же нужно было думать? Теперь мы подошли к тому эпизоду повествования, когда мне впервые становится по-настоящему стыдно за главного героя. Вот вам правда: я больше месяца пыталась написать эту главу, потом поняла, что все время пока пишу пытаюсь оправдать поведение главной героини, сокрыть за описаниями пустых и лишних сцен голую правду. Как же легко исчезают труды месячных работ в несколько долек секунд. И вот, снова пустая белизна, и что-то ждет, когда первые строки польются во связное и повествующее, но самое главное - правдивое. Я буду чутко следить за собой, чтобы каждая строка, пусть даже нелепой будет или непонятной, но оставалась настоящей, содержащей правду. И правда в том, что мне стыдно за произошедшее с Софией дальше.
***
Ей стало стыдно, что не с самой первой минуты она узнала написавшего ей неизвестного по имени Патрик. Кто этой такой? Но во вторую минуту, разглядывая фотографию парня в шлеме, верхом на черном мопеде и изучив потом данные о его номере телефона, зарегистрированном как английский, София поняла, с кем имеет дело и радостно вскрикнула, захлопала в ладоши. Глупая привычка выражать неожиданную радость, сохранившаяся с детства. Это же был Патрик, тот англичанин-буддист из Свайпа, с которым они обменялись контактами чтобы не потерять связь еще до того, как она успела удалить, гнусное, (теперь она так думала), по своей сущности, приложение. И как она могла забыть, (!), о существовании этого прекрасного, умного, образованного, такого воспитанного и внимательного, настоящего английского джентльмена, сразу же с упреком поддела себя София. Хотя после похождений по Свайпу ей теперь часто писали с неизвестных номеров так, как будто они знакомы. Совесть Софии не слишком долго мучалась, отправляя эти номера в черный список, в том числе и с иностранными кодами.
Но Патрик... Он другой. И не только потому, что он настоящий англичанин с настоящим британским акцентом. Казалось, в Свайпе якшались все иностранцы, какие прибывали в страну. Да может они сами и привезли с собой этот Свайп? Конечно же, так оно и есть. И в отличии от кыргызских джигитов, преобладающее число которых были уверены в мысли, что приличные кыргызские девушки в поисках долгосрочных отношений к помощи подобных приложений не станут обращаться, тем самым обосновывая свое соответствующее неприличное поведение и неприличные предложения девушкам из Свайпа, уже и одним этим в выигрыше оставляли пользователей иностранцев. Те, в свою очередь, напротив в большинстве случаев выказывали уважительное отношение и просто принимали факт разных целей, с какими они и София пользуются Свайпом.
Место исключениям есть всегда. В ужас и восторг привело Софию знакомство с одним толстым и крайне отвратительной наружности французом. Может поначалу он не показался ей настолько мерзким, раз уж свершилось их знакомство. Француз запомнился, потому что в отличии от остальных искал удовлетворения потребностей своих отличным от обыкновенного секса способом. Без всяких предисловий француз перешел к озвучиванию денежной суммы за исполнение очень простого действа. Нужно два раза в день массажировать ему соски, которые он охарактеризовал очень чувствительными.
При одном только представлении этих огромных, висячих розовых сосцов волосатой мужской груди София могла только смеяться, не понимая какое удовлетворение может массажирование этой области принести мужчине. Предложение, оставшись проигнорированным, еще долго, однако, донимало девушку новыми сообщениями о повышении ставки, пока последняя цена не показалась Софии настолько соблазнительной, что она поспешила заблокировать неугомонного и вызывавшего отвращение богача. Прежде, чем она успела бы передумать.
В Свайпе было много представителе европеоидной расы, в том числе и англичан. Американцев, с которыми англичан было легко спутать, конечно же было больше всего, за счет всяческих благотворительных и либеральных сообществ, открывавших свои школы, вузы, поддерживающие проектными работами местные СМИ, медицинские учреждения и конечно же шелтеры и центры помощи нуждающимся. А также военными. Лет десять назад властями были выданы в аренду заброшенные территории бывшего аэропорта под строительство американской военной базы. Она просуществовала примерно пять лет и потом ее закрыли из-за поднявшихся волн протестующего населения. Официальной причиной протеста были названы акты беззакония и жестокого произвола, какой учинили пьянствующие солдаты военной базы.
Безусловно наличию беспричинной жестокости и агрессии сомневаться не приходится, оно есть во всех военных учреждениях, где тому целенаправленно обучают. Но начинать возмущаться народу дали только после перестановки власти, когда на престол взошел приближенный другой славной державы, военная база которой также была построена на территориях страны гостеприимства и дружелюбия. Две сверхдержавы, или какими они были по крайней мере на тот момент, были конкурирующими, и во всяком случае всем удалось спокойно выдохнуть, когда одна из них, американская, сдала позиции и отступила, закрыв свою военную базу.
Случилось это немногим малым лет пять тому назад, но, к удивлению Софии, почему-то многими пользователями Свайпа оказывались не только одни из тех молодых американцев, самоотверженных волонтеров или ученых, прибывших в страну третьего мира помогать и, по своему примеру, улучшать, но также и пехотинцы, солдаты и генералы, продолжавшие служить в Кыргызстане еще с тех самых пор существования базы. Было забавно даже проверять, следуя из внешности и возраста, кто из американских свайперов в Кыргызстане оказывался волонтером, а кто военным. Последние превосходили миролюбивых студентов-сограждан не только мышечной массой, но военными оказывались также и американцы более преклонного возраста, за тридцать и даже за пятьдесят лет.
И потому ничего странного в том, что хотя львиную долю иностранцев в Кыргызстане и составляли американцы, именно с представителями этой передовой нации София так еще ни разу и не вышла на встречу. Волонтерами, как ей казалось, были молодые парни, слишком далекие от реальности. Военные же были, напротив, слишком близкими к реальности. Правда один раз случилось так, что София почти что не вышла на свидание с одним американцем, молодым научным сотрудником, работавшем на проводившихся в тот момент крупных раскопок исторической местности одной из областей страны. Об этих деталях из биографии личной жизни потенциального дейта София на самом деле узнала позднее и совершенно случайно. Привлекло ее к этому американцу совсем другое.
Поначалу Софии не было известно ничего о происхождении загадочного американсокго пользователя. В профиле не было указано ни имени, ни возраста или каких-либо других данных. Конечно же имена были изменены на фейковые почти у всех Свайперов, за редкими исключениями, почти всегда составляющими русских мужчин. Наверное, обозначившая все личностные данные без задней мысли и без изменений, София и сама была в душе русским мужчиной, которые всегда говорят правду, даже когда врут.
Вернемся к загадочному мистеру Х. Вся информация о нем ограничивалась одной единственной фотографией мужчины в смокинге, где место, на котором была изображена голова, было обрезано. К загадочному снимку было приложено не менее загадочное описание, точнее длинное сообщение на английском языке. И уже судя по языку было понятно, что мистер Х, (профиль так и назывался- mister Х), прибыл из заграницы.
В сообщении говорилось, что он молодой и атлетически сложенный мужчина европеоид, ростом 1,88 метров. Его беспокоит сохранение конфиденциальности и потому его лицо и имя скрыты, но при близком знакомстве он передаст свои фотографии для доказательства привлекательности своей внешности. Мистер Х мечтает найти здесь госпожу для выполнения приказаний. Он может убирать дома, мыть посуду, стирать, готовить, целовать ноги и делать по желанию массаж. Подчинение доставляет ему сексуальное удовольствие. Он надеется, что его будущая госпожа будет насмехаться над ним, унижать и всячески принижать его достоинство, в свою очередь он готов к выполнению любых не нарушающих закон действий, а также гарантирует сохранение конфиденциальности со своей стороны.
Немудрено, как сообщение от таинственного иностранца заинтриговало Софию. Одно уже заверение о том, что можно раз и навсегда забыть о мытье грязной посуды обольщало в достаточную меру, чтобы согласиться. И все же самым манящим в мистере Х было не приобретение инструмента рабской силы. Это был страх. София испытала его, когда только увидела фотографию с обрезанной головой. Страх усилился при размышлении обо всех возможных исходах выхода на встречу с таким человеком. Это было опасно, и потому маняще.
Они обменялись контактными данными. Он написал ей в другом, более надежном мессенджере. И еще прежде, чем София, раздумывавшая отвечать ли ей или завершить всю опасную авантюру в самом начале, успела ответить, он отправил ей несколько фотографий. На одной из них в полный рост, на другой селфи, охватывающая накаченный торс, в третьей и четвертой в действии на кухне у плиты и на корточках, с щеточкой вычищая какой-то древний осколок был изображен красивый, похожий на героев голливудских фильмов парень с черными кудрями, белоснежной улыбкой, твердым торсом и с мускулистыми конечностями, а также с глазами большими, горящими ярко-синими звездами. И пока она рассматривала фотографии живого стандарта американской мужской красоты, неизвестный отправил ей еще и голосовое сообщение. В нем он представился как Джек, из США. Правда звук твердого, брутально низкого голоса, каким он говорил, только усилил страхи Софии.
Следующим шагом Джек предлагал выявить какие ожидания и требования у каждого из них, а также действия, на какие кто-то не готов. И Софии пришлось признаться, что она, пожалуй, несколько преувеличивала, уверенно заявляя при первом знакомстве их в Свайпе, что подчинение и унижение мужчин является для нее привычным делом. Но потерять посудомойку с такими синими-синими глазами, как у Джека, было очень жалко, и София убедила, опять же, его в своем полном энтузиазма настрое отдавать унижающее мужское достоинство приказания. Джек правда охотно поверил и на это. Тогда София решилась пойти в своих признаниях дальше, слегка намекнув о своем не слишком богатом опыте и сама все больше чувствовала неуверенность в правильности выбора такой “госпожи”. Джека мало смутило даже такое признание, и он уже в свой черед принялся заверять Софии, что главное — это их обоюдное желание. И не затягивая слишком долго, он предложил встретиться, чтобы лицом к лицу они с большей ясностью могли бы понять желания друг друга. София согласилась.
Она выбрала для встречи находящийся не вдалеке от дома и очень многолюдный парк аттракционов, но встретиться придется только после работы, вечером, и даже назначенное на 19.00 время пугало ее мыслью не слишком ли поздний час она выбрала для подобных встреч. Весь день перед встречей София то и дело ушибалась и ударялась обо все твердое, на что только можно было наткнуться дома, а потом в клинике. Мысли были слишком далеки, ноги и руки сковывал лед, а щеки и губы наливались жаром при одном представлении как она увидит мистера Х среди детей и взрослых, гуляющих в луна-парке. София ходила гипер рассеянной даже для своего на постоянной основе задумчиво-мечтательного состояния. После окончания рабочего дня, когда до 19.00 оставалось пару часов, она по дороге зашла в гипермаркет. Паря среди бесконечных продуктовых полок забывшимся призраком потребителя она вдруг снова ушибла голову, пребольно, до звездочек в глазах, ударившись макушкой о дверцу продуктового холодильника.
Удар об холодильник словно пробудил ее ото сна. Все еще потирая ушибленную макушку, она быстро набрала Джеку о том, что считает себя не подходящей для роли госпожи, потому что боится и, следовательно, встретиться не получится. Успев прочитать из моментально прилетевших от Джека обратных сообщений только первое: “No worries”, София поспешила заблокировать номер.
В квартире еще никого не было, когда София вернулась, и почти до слез наполнилась сожалением об отвергнутом предложении, настолько одиноким ей показалось собственное существование. Но пульсирующая до сих пор макушка слишком хорошо напоминало о том жутком видении, какое нарисовало ей воображение сразу после аварии с прочной дверцей гипермаркетовского холодильника. Перед глазами вырос темный луг. Тяжелый удар по голове. Такая же пульсация под черепной коробкой. Дезориентация. Ее тащат в кусты. И как-то сразу вспомнились жесткие, не знающие компромиссов нотки в голосе, каким говорилось в аудиосообщениях от Джека.
Таким образом трепещущая картинка сразу порешила за Софию все вопросы о том, стоит ли ходить на встречи с таинственным мистером Х или нет.
Были и другие новые знакомства, манившие к себе той же приманкой, опасностью.
Было несколько БДСМ пар в поисках третьей девушки. Был странный парень из Бразилии, путешествовавший вокруг света и делавший у каждой достопримечательности селфи в обнимку со своими плюшевыми игрушками, но, что примечательно, предварительно стянув со своих ступней носки и вытянув голые белые пятки вперед, и делая выполняя абсолютно каждую фотографию с пятками на переднем плане. Позже Чаймен объяснит Софии, что это, скорее всего, был фетишист, дрочащий на голые стопы, и очень хорошо, что София так и не уступила его мольбам снять носки и сделать такое же селфи с голыми пятками, что, по словам странного бразильца, сделала бы жизнь девушки “исполненной нового смысла и такой счастливой, радужной, окрыленной!”. Была бизнес-вумен за 30, мигрировавшая в штаты из родного Китая по причине дискриминации в родном народе, не принимавшем природу сексуального поведения, какое проявляла она. Женщина была готова выложить за свеженькие щечки Соф гораздо более крупную сумму, чем делали шейхи из Свайпа. Было много, больше, чем хотелось бы Софии, других преподавателей с ее университета, предлагавших совместную жизнь под крышей своих квартир, гораздо более просторных и комфортных, (они знали это наверняка), чем комнаты в студенческих общежитиях.
По прошествию второй недели общения в свайповском Содоме чувствуешь себя погрязшей в тягучей топи порока по подбородок. София как раз начинала захлебываться от этого гнусного ощущения наслаивающейся на коже грязи, когда среди общего безобразия стройным маяком в безглазом мраке засветилось знакомство с кардинально отличающимся ото всех других свайперов парнем. Патрик стал не первым знакомством Софии с поддаными королевы. Гордое from UK обозначались в описании профиля еще нескольких других парней, с которыми Соф связали взаимные лайки фотографий. Другим англичанам, однако же, было важно, чтобы будущая кыргызская девушка умела удовлетворять “белого мужчину”. Почему-то напоминания о “белых мужчинах” всегда возмущало чувство национальной принадлежности девушки, и настолько, что ей сразу хотелось сначала завоевать “белого мужчину”, а потом переступить и к нещадной эксплуатации. Но по мере все более близкого знакомства с Патриком София забыла обо всех других его соотечественниках.
Патрик, как и многие оказавшиеся здесь иностранцы, исколесил большую половину земного шара, прежде чем вечная дорога путешественника не пресекла границ маленькой страны Центральной Азии. Дистанционная работа SMM менеджером на американские компании помогает ему обеспечивать себя достаточной свободой для такой жизни в безостановочных путешествиях. Он видел храмы монахов Дао, философией которого увлекается София. Случилось это во время путешествий по отдаленным храмам Китая, впоследствии подтолкнувших его к глубокому изучению буддизма. Он разделяет с Софией веру в Карму, Реинкарнацию бессмертных душ и тоже считает, что лучше уж проживать бесконечную Сансару в разных воплощениях бытия, чем зависнуть в бесконечном покое Нирваны. Он согласился, что София вполне могла быть птицей в прошлой жизни, а он предполагает, что до этого заселял эвкалиптовые леса в образе ленивой коалы. Но самое главное обо всем этом и еще многом другом София с Патриком говорили в Свайпе, даже не затрагивая тему секса.
-“Неужели такое может быть!” - думала она о завязывающейся переписке, осмысленной и, как казалось, одинаково им обоим интересной.
И все еще не в состоянии поверить в возможность такой удачи, София не выдержала, и первой спросила о том, что ищет Патрик в Свайпе. Парень, однако же, понял к чему клонит София, и сразу же обозначил свою ненависть к образу жизни темных людей ночи, совокупляющих беспорядочные половые сношения в одноразовом сексе как обыденность жизни. Для Патрика секс заключает в себе гармоничное продолжение развития отношений и должен происходить только между постоянными партнерами. Софии показалось немного подозрительными, что Патрик так часто, даже слишком часто, повторяет о том, что он “respect the women”. “Respect them” слишком сильно, чтобы вовлекать их в такие отношения на одну ночь, в большинстве своем маловыгодные для женщин в сравнении с мужчинами. Предложение Патрика обменяться номерами телефонов заставило Софию проявить радость по классике, верещанием и подскакиваниями. Продолжение общения в другом мессенджере было обосновано тоже по очень классической причине: Свайп не люблю и сижу тут не часто. И скоро “respect them” Патрика превратилось в “respect you” .
Вполне логично предположить, что использовавшиеся Патриком так часто магические слова “respect you” служили в качестве успокаивающей мантры или гипнотизирующего словосочетания для предотвращения попыток побега Софии каждый раз, когда она начинала трусливое отступление перед новыми знаниями. Патрику в удовольствие было щедро делиться с Соф своими обширными познаниями. Для справедливости придется признать... Жажду к новым знаниям всегда любившая учиться София проявила первой. Придется даже признать за ней и много чего другого. Либо можно просто сократить подробное описание всех преступлений против канунов религии, какую исповедуют все, кого София уважала и любила, вкратце сообщив о них в том порядке развития переписки, какая между Патриком и Софией состоялась.
Поначалу все шло медленно и довольно скучно... То есть, нормально. Патрик старше ее на четыре года. Он учился на историческом факультете, (широкий Аа-аах-зевок), в университете таком та, находящемся в его родном городе, провинциальном городкеЮ название которого начинается с буквы Б и называется то ли Беркли, то ли Баркли. Последние отношения длились год, Патрик любит заниматься сексом только с девушкой, с которой его связывают чувства и длительные отношения. Он уважает женщин.
День номер два. Продолжение переписки.
-Good morning, Sophia!) - сопровожденное гифтом, изображающим солнце на рассвете, сообщение от Патрика расцветает улыбкой на обычно хмуром с утра лице.
-Good morning, Patrik))
София замечает, что если оставлять ход переписки на Патрика, то без ее всегда готовых вопросов переписка идет скучно и без особых треволнений. Патрик поинтересовался, чем позавтракала София. Она съела с утра мороженное, но солгала, сказав, что ела бутерброд с сыром, потому что это звучит более полезно. Сам молодой англичанин привык по утрам есть мало, и подкрепился одним яйцом, сваренным вкрутую, и запил его чашкой крепкого кофе. Сегодня пятница, короткий рабочий день. Взбодрившись с утра мороженным и сообщением от Патрика на хороший настрой, София прилежно и внимательно выполняет рабочие обязанности, как если бы метила на место лучшего сотрудника года. Поэтому возвращается к нежной переписке с прекрасным иностранцем только уже сев на автобус-экспресс, какой еженедельно увозит ее из города на выходные к родителям.
-Your name is so beautiful, Sophia))
-Are you Russian? - шепелявым, исконно британским акцентом задается вопросом guy from UK , и приходится раза два прослушать полученное от него аудио сообщение, чтобы удостовериться в правильности понимания его английских слов.
-No, I'm Kyrgyz. But one of my grandmothers is Russian. - пытается София объяснить происхождение естественных белокурых локонов, бьющих в контраст с черными бровями и глазами.
Бла-бла-бла... Безобидное бла-бла-бла продолжалось на протяжении всего дня, и завтра, и, кто знает, может Патрик бы потерпел и до после завтра, вот только БУМ произошел уже той ночью, и взорвалась первой София. Она не назвала себя девственницей, но сказала правду, признавшись, что никогда не занималась сексом. И тут инструмент расспросов по праву перешел к Патрику, проявившему весьма значительную заинтересованность по этому поводу. Они говорят о сексе, разговор затягивается, перевалив за полночь. И утром продолжают говорить о нем. Патрик старше Софии на четыре года, он европеец, ему есть о чем ей рассказать. И хотя секс безусловно должно быть приятным занятием, а также естественным и здоровым, все равно он интересует Софию меньше, чем того хотелось бы Патрику. О, гораздо более волнительным для нее остается вопрос первого поцелуя, так и не разрешившегося случайной встречей с Чайменом. Конечно, факт о такой запущенности ситуации София решила до поры до времени сокрыть от своего нового, английского друга по переписке. Хотя чем больше раскрывается вся невежественность девушки, никогда не смотревшей порно, тем с большим энтузиазмом брался за просвещение азиатской дикарки Патрик.
-I want to teach you everything what I know.
К вечеру третьего дня, это совпало на субботу, Патрик отправил ей свое первое сообщение, содержащее видео контент.
“It’s bath time, Sophia!” - призывало описание к видео, оптимистически улыбаясь широкоротыми эмоджи.
На превью картинке видео виднелись белоснежные стенки ванны, полной изнутри воздушной пены и два розовых колена, торчащих из воды. София не заподозрила ничего предосудительного в том, что любивший отправлять фотографии и видео с каждого места и события, будь то брейк данс шоу или поход в магазин, а также перед каждым приемом пищи, Патрику захотелось поделиться с ней и моментом того, как он нежится в расслабляющей ванной. Все же, немного подтрунив про себя представителей современного поколения за манию сохранять в виде визуальных данных каждое движение будней жизни, София посреди семейного ужина открыла видео от Патрика. Поглощение пищи в качестве добавки к не прекращающемуся потоку информации, говоря конкретнее, привычка есть с телефоном в руке, было в обиходе у всех домочадцев девушки, и она спокойно могла продолжать переписку со своим англичанином и во время приемов пищи со всей семьей. София, к счастью, хотя бы догадалась понизить звук громкости видео, прежде чем нажать на плей. К счастью, София успела дожевать кусок во рту и не поперхнулась, когда на пятой секунде видео из пены меж коленок выплыл третий орган.
Быстро спрятав компрометирующее ее на пожизненное лишение телефона играющее видео под стол, и уже там, в относительной безопасности, зажав боковую кнопку блокировки телефона, София облегченно выдохнула. С пылающими от стыда щеками она оглядела с виноватым видом родных, спокойно продолжавших ужинать, не отрываясь каждый от своего исторгающего громкие звуки и музыку телефона. Убедившись в своем случайном спасении, девушка все равно продолжала чувствовать гложущий стыд, и на удивление быстро прикончив свою порцию запеканки удалилась к себе в комнату. Заперев за собой дверь вплотную, София вздохнула, совсем, как будучи подростком, жалея о том, что дверь нельзя запереть хотя бы на крючок и выстроить тем самым для себя конфиденциальную зону.
С предосторожностью заговорщика прислушиваясь к исходящим из-за двери, ведущей в кухню, скрежету вилок и треску тарелок доедавших ужин, София также следила за тем, не послышится ли по коридору громкий топот лапок. Этим характерным звуком предвещает о своем величественном шествии по дому гордый домашний питомец, кот. Умное животное с замашками царя, оно отчего-то считало себя в доме главным и не терпело чтобы домашние делали что-то без его ведома. Если же кто-то осмеливался ослушаться и пытался утаиться за закрытой дверью, кот иногда менял громогласный топот по комнатам на неслышную поступь пушистых лапок, чтобы, прокравшись к двери, вытащить на свет мстительные когти, впиться ими в обивку двери и с треском распахнуть ее на распашку. Только после того, как, открыв таким образом все закрытые двери, кот успокаивался и шел дальше по своим делам. Видимо воспользовавшись отсутствием людей, кот дремал на большой двухспальной кровати родителей в спальне, и София решилась досмотреть до конца злополучное, “Вath!”, видео.
-Sophia, its for you! Only for you! - нежно фыркал на своем исконно британском акценте Патрик в продолжении всего видео, делясь красотами тех и иных, выплывающих из густой ванной пенки упругих и мускулистых, прозрачно белых и чистеньких розовых частей прекрасной мужской анатомии молодого и здорового тела.
-Сволочь! - сквозь зубы прошипела она. В чувстве оскорбленной чести она все никак не могла перестать уязвленно восклицать про себя, - Как он смел, сволочь, называть мое имя! Как он смел в таком бесстыдном видео называть мое имя и еще говорить, что это все для меня! Бессовестный! Развратник! Сволочь!”
И так увлеклась поруганием безнравственного поведения молодого человека, что незаметно для самой себя просмотрела видео повторно раза пять, прежде чем вышла наконец из своей комнаты вся красная, разгневанная и удовлетворенная. Окончание ужина призывал к исполнению извечной обязанности убирать со стола и мыть грязную посуду после еды за всех, после чего София опять-таки удалилась к себе в комнату. Ее ждало срочное дело по удалению запретного видео, которое она не решилась удалить тут же за первым просмотром, оправдывая это перед самой собой тем, что неизвестно когда ей еще выпадет шанс изучить мужскую анатомию. Она так нелепа и смешна, совсем не похожа на женское тело. И все равно посмотреть на счастливо улыбающегося Патрика в ванной, дружелюбное выражение лица которого так не вписывалось в совокупности со всем остальным в ванной, было забавно, любопытно, приятно. Софии пришлось признать факт последнего.
Оставшись снова с телефоном один на один, София не увидела, однако же, больше видео с ванной. За минувшие полчаса Патрик закидал ее кучей сообщений, на сей раз только текстовых. Разбирая их по порядку сверху, с самого начала, у Софии появилась возможность просмотреть как менялся характер сообщений. От невинно заданного вопроса понравилось ли ей, (вся невинность заключалась в сопровождавших вопрос широкоротых смайликов,) Патрик в сообщениях постепенно перешел к тону, полного сомнений, спрашивая, можно ли ему отправить еще фотографию, где он голый. Минут через 10 в голосе смс послышалось отчаяние, Патрик спрашивал не обидел ли он ее случайно. Пока София прочитывала последнее из сообщений, он отправил еще одно короткое, но ясное:
-Sorry.
Почему-то у Софии губы расцветают в нежной улыбке. За мытьем посуды голова успела отрезвиться от охватившего гнева. Страх быть пойманной спрятался назад. От первоначальных переживаний осталось только смущение, и она быстро поняла, почему Патрик повторял на видео: “It’s all for you, Sophia! Only for you!”. Перематывая переписку наверх, она вернулась к их изначальному разговору, и вспомнила о том, как ревниво делала замечания Патрику о том, что она то сама удалилась из Свайпа, потому что он ей не нравился, а вот Патрик, хотя ему это приложение тоже не нравится, удаляться оттуда не спешит. Его видео, делается вывод маленькой белокурой головкой, лишь специфический способ доказать свою преданность одной лишь ей, и это, надо сказать, отдает должное ее женскому самолюбию.
Быстро написав, что ему не за что извиняться, София тут же получила в ответ облегченно улыбающиеся, (с капелькой пота, проступившего у лба), эмоджи. И сразу следом - новую фотографию. Оглядев с ног до головы новый образец мужской анатомии Софии удается сохранить больше хладнокровия, чем это было в первый раз. Решив, что на этом ненасытную манию парня к фотографиям пора остановить, она не стала больше ругать своего онлайн любовника сволочью, а со снисхождением написала ему:
-I'm not sure that it’s for me.
Такая реакция ничуть не смутила собеседника, опять тут же уверившего девушку, что она права и что для нее это просто рано. И, торжественно поклявшись, что с Софией он даст ход течению событий медленно, Патрик все же с настырностью повторил свой вопрос, на этот раз касаемо изображенного на фотографии.
-Did you like it?
-I'm not sure. You’re body is so strange. - как и всегда не задумываясь пишет всю подноготную София.
И сообразив, что только что написала, после отправки, быстро добавляет пояснение.
-I meant bodies of all men are strange.
-Why do you think so? That’s because we have pennises, is it? - Патрик добавил в конце умирающие со смеху эмоджи.
-Yesss! It looks like... like a mushroom.
-Mushroom? - опять умирающие со смеху эмоджи, - So, you’ll be a ladybird on it.
Неизвестно отчего, но не слишком замысловатая шутка заставляет ее смеяться долго и почти до слез. Упав на кровать и все еще продолжая смеяться, она явственно чувствует, как разливается по телу, по каждой веночке, горячее, пылающее счастье.
В протяжении недели общения с носителем языка лексикон английского Софии пополняет ряд новых слов, таких как: horny, blowjobs, handjobs, satisfied, satisfy и другие похожей тематики слова. Она убедила Патрика повременить с визуализацией главным образом изучаемой ими темы до поры до времени, пока не будет усвоена теория. Чашечка кофе, на которую взывал Софию Патрик, тоже была отложена по просьбе Софии до следующей недели, когда она снова будет в Бишкеке. Никому, уж точно не Софии, не хотелось думать о встрече, назначенной на вечер четверга, как о каком-то экзамене по изученной теории и оставшиеся до встречи дни воспринимались ею как время на размышление, когда она всегда может все остановить и сказать: Я пас!
-“Я пас!” - уже думала София, и даже несколько раз, после каждого очередного шока, какое предстояло ей периодически испытывать во время усвоения непростой науки “sexual satisfaction” .
Чувство, что границы мыслимого перешагнуты, охватывало Софию, когда, например, речь зашла о “desires” . Ей были непонятны и отталкивающи некоторые странные фантазии иностранца, признавшегося, что ему бы хотелось поиграть с ней в большого папочку, чтобы она наблюдала за ним, пока он занят тем, что делает себе handjob или как бы он хотел, чтобы она села ему на лицо.
-“Он же задохнется!” - пришла первой к ней эта мысль, пока она, с негодованием обливаясь краской стыда, переваривала информацию над полными откровения сообщениями.
Патрик с порядочностью джентльмена сдерживал данное перед ней слово, и больше фотографий обнаженного тела не поступало, по крайней мере не его, а если и его, то в одежде, и только частично обнаженно. Оправдание на эти отступки находилось у парня всякий раз, когда теоретический обмен опытом доходил до такого накала, что Патрик, казалось с гордостью что-ли, отправлял графическое подтверждение степени высокого напряжения, правда всегда оставаясь в шортах. Когда очередь делиться “desires” доходила до Софии, она всякий раз отнекивалась, оправдываясь отсутствием надлежащего опыта. Она, нужно отдать должное старательной исполнительности, ставшей одной из основных черт ее натуры, с усердием думала над этим вопросом, но никак не могла найти ответа на него.
Чего она хочет? Она с трудом удерживала себя от соблазна взять, и написать ему о чем-то таком, что было высмотрено из французских фильмов или вычитано в романах классиков, составлявших все скудное богатство ее познаний о сексе. С натугой сил она вспомнила только, что ей, пожалуй, нравится, когда с ней обращаются жестко, грубо. Пусть только Патрик правильно ее поймет, в первый раз ей хочется, чтобы он был с ней ласков, нежен, обходителен и терпелив. Вот потом уже можно было бы попробовать что-то другое. Ей хотелось бы чтобы он прижал ее к стенке, и взял ее с силой, как будто бы. Она была бы не против, если бы он потянул ее за волосы, спрашивал Патрик. Пожалуй, да, только несильно. А что будет, если он возьмет свой ремень? Уфф, ну уж нет! И Патрик быстро принялся убеждать готовую стушеваться девушку, что с ремнем он только пошутил. И София тогда снова сделала признание, рассказав о случившемся с ней недавно знакомстве с немецким футболистом турецкого происхождения, приведшем ее к порогу отеля. Затаив дыхание, она быстренько набрала на клавиатуре, что в тот день футболист в отставке знакомил ее со всеми, кого сам знал в отеле, и хвастался перед всеми, словно вывел ее на смотрины. И тогда, Софии это тоже показалось, молодые мужчины, с какими знакомил ее футболист, словно принимали ее за одну из тех, кто продает свое тело. Это странно, но ей очень понравилось, что они так думали о ней. Ей очень нравилось, что к ней так относились.
София думала, что сделанное признание понравится Патрику. Но она ошиблась. Патрик сказал, что ему грустно, что она так думает и ему очень жаль девушек, которые позволяют мужчинам так вести себя с ними. София не могла поверить, что в ее признании Патрик находил что-то грустное, отчего-то устыдилась и с раздражением написала, что тоже не понимает, как можно, например желать, чтобы кто-то садился попой тебе на лицо! От этого же можно задохнуться! От Патрика опять прилетела горсть умирающих со смеху эмоджи. Что еще можно ожидать от парня, думала София, который со своим высоким стабильным заработком предпочел бы поменять профессию СММ менеджера американских компаний на жизнь porno star ! Патрик сам однажды признался в этом Софии, обосновав это желанием превратить хобби в профессию, на которой зарабатывают длинную строку долларов. Но многозначное число денежной премии мало что говорило Софии, также, как и обозначения различных расстояний в километрах, потому что денег она никогда особо не зарабатывала и не тратила, и опыт путешествий у нее был весьма скромным.
Иногда разговоры с Патриком совпадали по времени с рабочими часами. София, будучи работником добросовестным, старалась как можно реже отвечать на сообщения от британца во время работы. Порой любопытство посмотреть какую же картинку отправил ей Патрик на этот раз все же преодолевало страх быть раскрытой за своими не слишком праведными занятиями кем-нибудь из медперсонала. Раздираемая любопытством, и, может совсем чуть-чуть, тем, что Патрик называл horny, за высокой и закрытой со всех сторон стойкой ресепшн София вместе с телефоном забиралась под рабочий стол, делая вид, что хочет поправить или присоединить отскочивший провод, и с блаженным чувством предвкушала себе просмотр чего-то запретного и очень-очень плохого.
-“Это всего лишь вок лагман!” - разочарованно сипит под столом София, присев возле исходящего ровным, вибрирующим шумом и теплом процессором компьютера.
И осторожно вылезает назад. Все же беседы с Патриком в дневное время зачастую приобретали прежний, весьма безобидный характер. Все самое интересное и опасное в переписках начиналось ночью и еще продолжало оставлять свой эффект с утра, но день для Софии означает еще нудно напоминавшую о себе работу, а для Патрика и вовсе сон, потому как дистанционная работа на американских заказчиков функционировала по часовому поясу другого края света. Нормированный сон является неотъемлемой частью здоровой жизни. Приходилось принимать это и мириться с тем, что следом за легким завтраком Патрик отправлялся спать, так же, как и София засыпала тогда, когда уже начинался его рабочий день. Все же София не могла не начать обижаться если ближе ко второй половине дня Патрик не успевал проснуться и не написать ей хоть что-нибудь и, как всегда, сопроводив сообщение новой фотографией.
-“Терпеть не могу лагман...”- усаживается назад, на рабочее кресло София.
Патрик отправил ей фото со своим обедом. И как жаль, что именно это блюдо восточной кухни у Патрика самое любимое. Он уже делал пару раз легкий намек на то, как бы ему хотелось, чтобы его девушка умела вкусно готовить здешнюю еду, по мнению британца, очень вкусную. На это София всякий раз давала весьма туманные ответы, про себя всегда думая, что совершенно не планировала бы встречаться с европейцами, если бы хотела готовить, но за то у нее всегда есть мама, которая отлично умеет готовить лагман и они могут ходить к ней в гости. За прошедшую неделю София привыкла думать о них с Патриком как “мы”, и, прекрасно осознавая всю опасность скоропостижных выводов, все равно легкомысленно позволяла фантазиям уносить свой разум в прекрасное, их с Патриком, совместное будущее. Чем больше перед ней открывалось информации о биографическом прошлом иностранного собеседника, тем сильнее крепчало в ней решение выйти, по завершении срока раздумий, на встречу с ним и со временем продолжить то, что началось в переписках, уже на практике. Нет, с англичанином такое поведение, как и жизнь в гражданском браке, не может осуждаться. Ведь для них это норма, а значит с ним можно. И как же, о, как же хорошо, что ему все равно тогда будет, что он даже не заметит, может быть, и уж точно не станет спрашивать, если в ее первый раз никаких кровавых пятен на простыне не будет.
Что касается Патрика самого, то его периодические обещания лишь укрепляли безоблачные надежды Софии сильнее. Первым обещанием Патрика стало его желание, или, скорее всего, желание Софии, слетать когда-нибудь в Париж. Сам он терпеть не может знаменитый город, по его словам, замусоренный и переполненный французами, предпочитающими сделать вид, что не умеют говорить на английском и отвечающим всегда только на своем родном языке. Разочарованную таким отзывом о городе любви Софию Патрик поспешил утешить тем, что зато в Париже можно вкусно поесть и вино отличное, а еще он может познакомить ее со своей бабушкой француженкой - она живет в одном небольшом французском городке, очень близко расположенном с Парижем! Эта та бабушка, муж которой был его дедом ирландцем, в честь которого Патрика и назвали, спрашивает София. Нет, дед ирландец был женат на бабушке испанке, от которых произошла полу испанка-полу ирландка мама Патрика, ныне живущая одна, в городе Б, расположенному совсем близко от Лондона! А что же тогда английского в Патрике, за исключением гражданства? Ничего, с улыбкой подтверждает Патрик, только папин отец англичанин, и то, проживший большую часть своей жизни во Франции и потому женившийся на француженке.
Теперь абсолютно ясно, что Патрик - вот тот самый парень, с которым можно поцеловаться впервые! На четверть англичанин, на четверть испанец, ирландец и немножко, (о, боже!), француз! И как только жаль, что при всей европейской его представительности он так не любит земли, откуда родом! Не любит, мягко сказано! Ненавидит, лютой ненавистью ненавидит. Оставшаяся одна в Б, который почти что в самом Лондоне, мама Патрика работала раньше медсестрой, а теперь живет на пенсию и на те средства, какие странствующий по миру сын ей отправляет. Об отце Патрик не любит слишком много говорить. Он умер год тому назад, кажется, от алкоголизма... Или сердечный приступ, послуживший причиной смерти его отца, быль следствием чего-то другого, а алкоголиком он просто жил? В любом случае жить простым парнем среднего класса from little town , как характеризовывал себя он сам, скорее всего тяжело, когда переезжаешь получать высшее образование в большой и полный лицемерных снобов Лондон.
Пожалуй, родные края ненавистны молодому британцу еще сильнее, чем столица соседней Франции. “What’s can be good in Europe?!” - под таким внушительным началом вступил, впервые за все время общения, Патрик в безоговорочное несогласие с Софией, не желавшей смириться с его не слишком благотворными для имиджа западных стран убеждениями. Следом поступило длинное сообщение в несколько абзацев, в котором разочарованный европеец в полных эмоций, и слова “shit” , выражениях давал такое описание государству родной страны, какое редко где прочитаешь или увидишь. Граждане там лицемерные - “shit”, еда – невкусная - “shit”, погода - постоянное “shit”, но самое худшее, что только есть в Великобритании - это высокие taxes!
София сочувственно пыталась представить себе, до чего могут довести человека дрянные taxes, хотя усмотреть чего-то подозрительного в этих обманно милого на вид желтых автомобилях с шашечками службы такси было для нее крайне сложно. Но ведь всегда можно воспользоваться общественным транспортом, думала она, не понимая горевания своего друга британца, и тут же вспомнив еще более милые на вид, прекрасные двухэтажные автобусы богатого красного цвета. Полученное следом, еще в несколько абзацев, сообщение, посвященное Патриком теперь уже одной только проблеме taxes, разрешила все сомнения и неясности, порожденные навыками английского языка Софии, еще находящимися только на стадии развития. Осудить девушку за небрежность в англоязычной речи будет несправедливо, учитывая в какое состояние мечтательного забвения приводят подобные общения. Ведь Патрик уже успел обещать ей, что после зимы, пожалуй, перевезет маму к себе в Кыргызстан. Слишком беспокоил Софию вопрос как они будут жить вместе здесь, если его мама осталась в Британии, в полном одиночестве. О том, что София с Патриком будут жить вместе, конечно же говорить было еще рано, но София уже начала верить в робко грезившиеся ей на горизонте чудесные деньки совместной жизни с собственным парнем-британцем!
В минуты таких грез наяву Софии не терпелось дождаться дня их первого с Патриком свидания. Он будет катать ее по вечернему Бишкеку на своем большом, черном мотоцикле, ветер будет развивать в воздухе ее длинные, белокурые локоны, а потом они остановятся где-нибудь и может тогда она наконец-таки впервые поцелуется...
Между тем день х неумолимо приближался. Оказалось, что в неделе самым быстро наступающим днём является четверг, на который назначен день свидания. И когда четверг на самом деле нагрянул, то Софии показалось, что произошло это, как и всегда в таких случаях бывает, неожиданно, застав врасплох.
Четверг. Чудесный распорядок клиники сокращать рабочий день в каждый четверг, на который совпадают операционные дни и поэтому не осуществляется прием первичных пациентов, с тем чтобы закрыть клинику сразу после окончания последней операции, радует душу меньше обычного. Просто чем короче рабочий день, тем меньше времени до тревожного часа встречи. Да что значат и эти жалкие получаса выигранного времени, смешно и только, если оканчивается работа в 15.30, и до уговоренной на 18.00 встречи для подготовки у нее остается только два с половиной часа!
15.40. И снова полная людей маршрутка, и снова прожорливый транспорт, набив брюхо лениво ползет, пока секундная стрелка, не зная покоя набирает круги, превращая минуты в четверть часа, получас. С горечью пришлось Софии признать себе, что к 18.00 она точно не успеет прибыть вовремя, потому что, когда она только перешагнула порог квартиры минуло уже 16.40! Быстро написав Патрику о том, что она, возможно, опоздает минут на 15-20, София с решительным видом бросается к ванной двери, за которой предстояло выполнить еще много работы. Надопринять душ, помыть длииные волосы, что само по себе займет час, и, во чтобы то ни стало, побрить ноги. Даже если и пойдешь на свидание в модных нынче длинных и просторных штанах кюлотах. Нужно быть готовым ко всем неожиданным поворотам. Тем более с бритыми ногами всегда чувствуешь себя увереннее. По-хорошему сбривать излишний волосяной покров надо было еще вчерашней ночью. Но память у Софии почему-то всегда так удобно настроена, что, когда нужно сделать что-то не очень приятное, неприятную обязанность как клином отшибает из памяти. Также произошло и вчерашней ночью, когда, еле переплетая от усталости ногами, вернувшаяся после тяжелого рабочего дня София собрала последние силы чтобы поужинать и принять душ, а побрить ноги забыла.
Ночью ей приснился странный сон. Во сне София тоже работала, но, как оказалось, воспитательницей в детском саду. Она поднималась по высоким ступенькам в большое красивое здание из мрамора. Стены у него были нежно розового цвета, а широкие окна и колонны, крыша, как у античных музеев, были белыми. Вдруг ее отклинул какой-то кыргыз. Она обернулась и убедилась, что у подножия лестницы ее действительно ожидал кыргыз, смуглолицый и любящий ее. Он попросил ее остаться с ним, и София подумала: “Действительно, а почему бы мне не остаться с ним? С ним будет удобно, ведь он меня так любит.” Но с высоты верхних ступенек кыргыз выглядел худеньким, жалким и очень смуглым, так что она отвернулась, сказав про себя: “Ну уж нет!” и прошла дальше в красивое здание.
Это был ее первый день и ей хотелось, чтобы все дети полюбили ее. Но детский садик был необычным. Все дети в нем были умные и взрослые, на вид не младше двенадцати лет. Они все ходили самостоятельно, делая вид, что воспитательница им не нужна. Только один мальчик, светленький, в очках и с веснушками на лице все ходил по пятам Софии, кажется тоже полюбивши ее. Только он говорил очень странно. Чтобы София лучше поняла его, мальчик все время размахивал и что-то изображал руками. Неизвестно как судя по одной только жестикуляции, но София поняла, что отец мальчика надулся до большой стеклянной бутылки и разбился, и теперь ему грустно. И София обрадовалась, что мальчик хотя бы ее любит и она может сделать так, чтобы он меньше грустил.
Вместе с мальчиком они пошли на общее чаепитие. В этом детском саду и в правду все было странным. Вместо столовой взрослые дети ели в красивом, похожем на зимний сад кафетерии. Ели там только красивые розовые и голубые пирожные за низкими круглыми столиками и пили горячий кофе в крошечных, какие бывают в кукольных сервизах, чашках. Воспитательницу Софию все это очень огорчило. В таких чашках следует подавать чай, а не кофе, расстроенно думала она, а питаться одними только пирожными вредно для зубов и кожи. Но делавшие вид, что они сами все знают, дети не хотели ее слушаться. А грустный мальчик в очках так старался, чтобы ей все понравилось, что она ему только улыбалась. Потом она заметила, что мальчик все время держит ее за руку, и это ей показалось неправильным. И вдруг она поняла, что и сама не старше двенадцати лет, и все тогда встало на свои места. Держась за руки, они пошли с остальным потоком детей из кафетерия в кинозал. Там внутри было очень темно и София боялась, что когда фильм закончится экран потухнет и тогда станет совсем ничего невидно.
Экран потух, а София проснулась.
Проснувшись, София увидела, что за окном уже совсем засветлело, и поняла, что опаздывает на свою настоящую работу. Впопыхах умывшись, она выбежала из дому с нарисованной стрелкой только на одном глазу, не позавтракав и уж, конечно, не вспомнив даже о не бритых ногах.
***
Острая бритва соскальзывает с покрытой гелем голой голени, когда из коридора доносятся резкие звуки, грохнув в дверь, ведущую в ванную комнату, бурной волной рок-н-ролла.
-Ой! - вскрикивает София в негодовании. Острая боль проступает тонкой красной полоской на нежной коже.
Порезалась из-за резко прогремевшего звонка на телефоне! София сама выбрала брутальный рингтон чтобы звонок было слышно отовсюду и мотивировал желание быстро ответить на него. Проклиная всех, кто придумал острые бритвы и рок-н-ролл, раненым солдатом она, завернувшись в одно полотенце, вываливается из ванной к так и оставшемуся валятся в коридоре рюкзаку и достает оттуда телефон, разрывающийся от громыханий и зигзагов тяжелой электро-музыки. Она уверенна, что это звонит только что прочитавший ее сообщение Патрик, скорее всего уже наступило 18.00. Глаза ее широко раскрываются от удивления, когда на экране вместо фото крутого байкера верхом на черном байке, она видит картинку с огромным букетом роз. Такая картинка стоит на профиле у Г;лмайрам. Софии звонит мама.
-Что?! Нет?! Почему?! - в течение нескольких следующих секунд ожесточенно возражает София, не будучи способной согласиться на такую несправедливость мира, какою преподносится ей неожиданный звонок от мамы.
Г;лмайрам хочет навести дочку. Сегодня. Сейчас.
-Апа! - кричит в трубку Соф, и, поймав озадаченную паузу на противоположном конце трубки, пытается взять себя в руки. Более спокойным голосом продолжает, - Апа, почему вы не предупредили меня заранее? У меня были на сегодня другие планы.
-Какие планы? - на удивление также спокойным голосом спрашивает ее мама.
-Ммм... Ну, мне нужно было сходить сегодня куда-то. С парнем.
-Аа... - еще мягче протягивает Г;лмайрам. - Сказала бы сразу. Хорошо. Тогда приеду к вам на ночевку вечером, позднее. Ты во сколько будешь дома?
-Нуу, не знаю. - совсем успокоившись и теперь стыдясь перед добротой мамы протягивает София, но не желает упустить такого щедрого момента. - Уже шесть часов. Наверное, до одиннадцати буду дома.
После окончания звонка София еще где-то с минуту стоит, глядя на вытянутый в руке телефон, словно видя странный предмет впервые. Апа ей разрешила. Она разрешила ей пойти на свидание и гулять до 23.00, только спросив, “С кем?”, и услышав в ответ, что с англичанином, уступила перед дочкой опять, согласившись на ее обещание, что она все расскажет потом. И даже как-то обидно. Одиночество Софии было настолько очевидно, что придерживающиеся во всех остальных вопросах строгих консервативных правил, родители всегда уступали, стоит только произнести волшебное слово “парень”. Интересно, боялись ли и они того, что София может быть лесбиянкой? Так думала лучшая подруга Аиша и так один раз обозвал ее младший брат Исхак. После одной тяжелой ссоры с сестрой, причины которой уже остались позабытыми, Исхак крикнул Софии, что у нее нет парня, потому что она лесбиянка, и потом убежал.
-“Все считают меня лесбиянкой!” - резко сует София телефон назад в рюкзак, даже не взглянув на несколько поступивших от Патрика сообщений.
Исполнившись еще большей уверенности сделать сегодня все, что душа пожелает, она бежит было обратно в ванную, но рюкзак оживает, вибрируя изнутри телефоном. Чертыхнувшись от всей души, София достает телефон. Это Патрик. В первых нескольких сообщениях, в ответ на предупреждение Софии о возможном опоздании своем, он пишет, что ему очень жаль, потому что для этого он заранее закончил всю работу на сегодня, обговорив с начальством из штатов о небольшом отгуле этой ночью до полуночи с тем, что часть работы будет выполнена уже днем по бишкекскому времени. Он будет ждать Софию, но ему не терпится поскорее встретиться. На часах 17.50. Ерзая на сквозняке коридора в одном обернутом вокруг талии полотенце, она пишет Патрику, что, пожалуй, опоздает не на 15-20 минут, как считала первоначально, а на чуть большее время. Задумавшись, останавливается. Сколько времени уйдет на то, чтобы “полноценно” побриться, высушить длинные лохмы волос, выпрямить их, накраситься? И это, не учитывая получаса на дорогу до центра города и ожидание автобуса на остановке. Нет, Софии не нравится, как много на это может уйти времени, и она легкомысленно решает остановиться на обещании Патрику успеть прибыть в нереалистичные “in an hour”.
-Why so long?
-Or, maybe, in two hours.
-What did happen with our plan to meet at 18.00? Are you all right now? Can I book a taxi for you?
-“Отлично!” - радостно подпрыгивает София, поправляя спадающее полотенце.
С такси проблема ожидания автобуса и долгие полчаса езды сократятся минимум до минут пятнадцати. Она пишет:
-Yes, please! Thank you!
-I'll come earlier than.
-But I should to come back until 22:00 p.m.
Патрик печатает:
-Are you seriously?
София:
-Yes, I am.
-I just hope you're alright. But please, can you be hurry.
-Ok. I'll try.
Со счастливой улыбкой София возвращается к неприятной процедуре с бритвой и аккуратно и осторожно обходит острым лезвием место еще кровоточащего, свежего пореза. Телефон она захватила с собой, чтобы больше не мерзнуть на сквозняке в коридоре. И тут от Патрика поступает еще одно сообщение. Холодок пробегает по спине у Софии от содержащегося в нем следующего вопроса.
-Will you come to my home after walking?
Дрожащими пальцами София набирает категоричное:
-No!
-Why not?
- We were talking only about a cup of coffee somewhere. I'm not going to come in your house!
-I can't understand you. Why can't we meet and talk at my home?
- I'm not going to come in your home!
-Why? What's the problem?
- It's too dangerous!
- What? Don't be so silly, please!
Silly? Silly… Первый раз Патрик сказал что-то плохое о ней, и почему только Софии это понравилось?
-I'm not going to kill you. – продолжал Патрик разговор c нарастающим напряжением, - I have met with a lot of Kyrgyz girls here. We just talk, watch a film and eat together. I have the cameras in my apartment. You'll be safe, don't worry, please.
-“«Met with a lot of Kyrgyz girls» значит?”, - скрепя зубами вспоминает София о том, как ещё недавно Патрик утверждал совершенно обратное, говоря, что ещё ни с кем в Кыргызстане не встречался. На словах же предпочитая оставаться вежливой, и, как Патрик сам заметил, silly.
-I'm sorry, but I can't to come to a home of a strange man.
-Don't say so, please! Don't you want to meet anymore?
-I want to meet very much! I want to tell you something yet.
-Yes?
Набрав в легкие воздуху, как перед прыжком, София быстро набирает страшное признание:
-I have never kissed with someone before.
-Ohhh… Do you want to kiss?
-Yes, I do.
-We can kiss at my home. But I can't kiss you outside. There are a lot of Kyrgyz guys who don’t like when foreigners kiss their girls.
-Вот засада! - в негодовании вырывается у нее восклицание.
Это засада в самом примем смысле слова. София знает, что это так.
-No, I can't. It's too dangerous. I'm afraid.
- Don’t be afraid.
-Everything will be all right.
-I promise you,
-Nothing will come inside you.
Последнее обещание внушает доверие. Во всяком случае она уже побрилась везде, отпросилась у мамы и ей уже 23 года, и она все еще ни разу не целовалась! Выхода нет, придется согласиться.
-Ok.
-Will you come to my home?
-Maybe.
-Ohh, ok. But do you remember what about were we talking before?
-What?
-Will it be ok for you if I'll be masturbating while you will watch me?
-What? Nooooo!
-Will it be problem for you? - грустные смайлики со слезами на глазах больно защемили Софии сердце.
-“И почему бы не посмотреть на него? Со мной то ничего от этого не станется, а он будет счастлив.” - думает она, не замечая, как начал давать трещину ее первоначальный отпор.
И чуть ли не всхлипнув, она делает еще одну попытку обратить страшное приближающееся во что-то менее преступное, просительно обращаясь к Патрику:
-Why can't we only sit and kiss each other?
-You haven’t do anything! You'll just watch me, please. You would make me so happy if you agreed.
Перед мысленным взором Соф снова всплывает картинки убегающего от нее Исхака, смущенно улыбающееся лицо Аиши, презрительные взгляды и хихиканье за спиной в универе после ее выходки с белыми розами, какие она раздала всем, в том числе и прекрасной девушке изгою. “Ты лесбиянка, потому что у тебя нет парня!”, “Я думала, что ты лесбиянка, потому что тебе никогда не нужен был парень.”, “Смотрите, НЕгетеро идет!!!” вторят картинкам немые голоса затаенной обиды. Глубоко вздохнув, София решается на шаг в неизведанное.
-Ok. I'll come.
-Awesome! Tell me when you'll be ready to leave, ok? Ill book a taxi for you.
-Ok. Thanks.
***
София обошла кругом многоэтажный дом, и даже соседнюю этажку, и наконец просто смиренно села на скамейку у подъезда в ожидании, заказанного Патриком для нее, такси. Но машина не желала появляться еще добрых десять минут после того, как, озадаченный не меньше Софии, Патрик звонил ей, дважды, каждый раз уверяя, что такси прибыло к указанному дому и уже ждет ее. Возможно, то было излишней мерой безопасности, но София намеренно отправила Патрику геолокацию не своего, а соседнего дома. Ожидая машину, она думала, не прибыло ли заказанное такси каким-то чудом по ее настоящему адресу? Патрик умолял Софию стоять на месте у дома, и никуда не исчезать, покуда заказанное такси не прибудет на самом деле. Растерянная и уже сомневающаяся, что встреча с британским другом в конце концов состоится, ей приходится праздно ждать. Бездействие обнаруживает со всей мучительной силой состояние неопределённости, волнения, трепета, ужаса перед предстоящим неизвестным и грядущим. И больше того пугает, что неизвестное грядущее может и вовсе не случится, и вечер придется провести обыкновенно, одной в квартире. Из-за неспособности ни думать ни о чем, ни чем-нибудь посторонним себя занять, Софии показалось, что она прожила целую, мучительную, вечность, прежде чем к подъезду и вправду не подъехала машина.
-Сизди кечке издеп таба албай ж;рб;д;мб;, чо; кыз! – опускается стекло у водительского окна.
Обратившееся к Софии лицо, молодое, красивое и широкоскулое, с обнажившей белые, крепкие зубы широкой улыбкой. София про себя сразу прощает непутеху таксиста, увидев, как ясно сияют огоньки в больших, черных глазах, как весело звенят нотки дружелюбия в голосе. Он ей совсем не показался похожим на таксиста. И уже поднявшись со скамейки и сделав два-три шага к машине, София застывает в неуверенности действительно ли это прибывшее за ней такси, потому что молодцеватый водитель быстренько выходит из машины и делает нечто совершенно не свойственное всем таксистам, каких встречала София прежде. Он приглашающе открывает соседнюю переднюю дверцу и видя, что София остановилась, вопросительно глядит на нее.
-Таксини чакырды;ыз беле?
-Ооба. -кивнув головой тихо отвечает София.
-Янд… менен? – уточняет он.
София снова утвердительно кивает, и растеряв последние сомнения садится за пассажирское сиденье спереди, позволив таксисту за собой поухаживать, закрыв за ней дверцу с легким треском. К удивлению своему, чувство дискомфорта, какое всегда находит на Софию за пассажирским сиденьем возле водителя, отчего она всегда избегала садится там, на сей раз не возникает. Ее мучает удушающая неизвестность приближающегося мига свидания, и только. Машина наконец-то трогается с места. Но и минуты не проходит, как ее снова останавливает непредвиденное препятствие. Точнее, препятствие в виде остро разверзнувшей пасть, раскуроченной дыры в асфальте было подмечено глазом водителя ещё до того, как машина на нее наехала. Но что-то, вероятно чувство вины перед заказчиком за задержку с прибытием, толкнуло молодого водителя пренебречь щепетильной заботой о машине и, не объезжая яму, ехать прямиком на таран. При этом он с чувством возрастающего азарта произнёс:
-Яма бар экен. Балким, ;т;п кетебиздир.
А у Софии, воспринимавшей происходящее вокруг только частично, тут же возникает странная мысль:
-«Если у него сейчас машина испортиться, то это значит, что и я испорчусь на предстоящей встрече.»
Таксист, глубоко вдохнув, нажимает на газ. Машину встряхнуло и что-то весьма неприятно скрипнуло, как когтем по металлу.
Машину снова останавливает. Водитель, кажется по виду напряженно стиснувшихся челюстей, еле сдерживается перед Софией чтобы не выругаться вслух. Сопереживая беде симпатичного таксиста, София очень осторожно спрашивает:
-Эмне болду? Бузулдубу?
И, затаив дыхание, ждёт ответа таксиста, абсолютно уверенная, что в этом ответе сокрыта и правда ее собственного будущего, ожидающего в квартире Патрика.
-Жок, жок! – лицо водителя опять оживляется старательной улыбкой. -Кичине эле бузулуп калды.
-Кичине эле… - скорее уже для себя самой задумчиво повторяет слова водителя девушка. А про себя добавляет, - «Ну раз уж кичине эле, то можно ехать.»
Словно прочтя ее мысли, таксист трогает с места, и больше ничего не останавливает их по пути к дому Патрика, разве только сами мысли Соф, всё ещё сомневающейся в верности принятого решения. Пальцы не знают покоя, сцепляются и мешают друг другу. Нервно, тяжело дышится груди. Села София в салон, а попала будто в ловушку, из которой нет выхода. Таксист начинает разговор, начав робко, осмотрительно. Но быстро его голос крепнет, уверенно, и как-то музыкально звучит он, весело стрекоча обо всем на свете, и больше всего о себе, личной жизни своей. Он также мимоходом касается в разговоре темы о роли женщин и мужчин в браке, и то и дело возвращается к ней. Разговор перешёл бы в ужасное чтение нотаций и поучений, если бы не врождённое чувство юмора и харизма, какие в ходе разговора сразу же отличили характер парня. И от того общение с ним было ещё приятнее, что в добродушии своем он и не замечал собственного обаяния, и даже заметно волновался, барабаня пальцами по рулю и поглядывая на Софию часто, но только когда девушка смотрит в сторону, или, обращенным вперёд взглядом, смотрит в себя. Уходя в собственные мысли, София наполовину пропускает веселую болтовню таксиста парня, моргая глазами в растерянности минутами, когда таксист замолкает и вопросительно смотрит на нее в ожидании ответа на то, что она услышала, но только выключенным сознанием. И искренне укоряя себя за невнимательность, рассеяно переспрашивает о чем был вопрос. И тем сильнее хочется ей быть милой и доброй с водителем судьбоносного такси, чем чаще вид растерянности и неуверенности, тщетно им скрываемой, обнаруживается в дрогнувшем ли голосе или забарабанивших опять по рулю пальцах.
Из семи минут, занявших всю дорогу до дома Патрика, София узнала почти все о биографии молодого водителя, исключая лишь его имя. А может он и называл его, да только в полузабытье своем она прослушала и его. Родом из Нарына... Или Таласа? И вроде старший брат в семье, а младшая сестрёнка его, хотя и младше Софии, но выглядит намного старше маленькой и аккуратной пассажирки. Водитель все не хотел верить, что Софии столько же лет, сколько и ему, удивлялся ее «маленькости» и тому, как она хороша. И только делались все комплименты какими-то подводными путями, будто бы парню и все равно, а всё-таки Соф слышала как хороша, как чудесна и нежна она, что ей нужно замуж, (Почему она не замужем?!!), и что будь он самой красивой девушкой, то просто вышел бы замуж поскорее и сидел бы дома, рожая детей, и деньги брал бы у мужа своего. По ходу разговора выяснилось, что образование свое получил таксист в медресе, и Софии снова почудилось в этой встрече что-то символическое, кармическое.
Когда машина останавливается, таксист неловко замямлил об оплате. Удивленная, София хотела уже быстро набрать номер Патрика, объяснив, что такси заказывала не она, а для нее другой человек. Услышав это, таксист, расстроенно, останавливает ее, показав, что оплата, как оказалось, уже проведена с чужого, не Софииного номера, под иностранным кодом. Под конец, когда Софи уже выходит, таксист тихим, совсем не похожим на прежний свой, голосом молвит в последний раз:
-Бирок сиздегидей кыздар андай ;йл;н;шп;йт, ээ?
И тут Софию в последний раз обуяло сомнение.
-«А что, если вскочить обратно назад в машину, попросить этого милого молдо увезти меня поскорее, куда угодно, даже в его Нарын, выйти замуж за него, кыргыза, лишь бы только подальше от этого чудовищного дома, где ждёт соблазнитель и развратник, где ждёт ловушка, непременно.»
И почудилось ей так прекрасно описанная весёлым словом таксиста жизнь после брака за человека, подобного ему, представилось как сидит она окружённая толпой беспокойных и ревущих детишек, в ожидании долгожданной мужниной зарплаты. София встряхивает локонами, отгоняя страшное виденье, и извиняющимся, сожалеющим искренне, голосом проговаривает на одних губах тихое:
-Жок. – отказываясь качает головой, а сама думает, - «Андай ;йл;н;шп;йт. Уж лучше пусть будет страшно и хорошо, чем вот так.»
Было ли страшно? Очень.
***
-Бул точно ошол адреске келиш керекпиле? - озадаченно оглядывается кругом София.
-Ооба, ошол адрес тамдалып турат. - показывает ей джипиэс карту со своего телефона таксист.
Пожелав девушке всего доброго, таксист быстренько убирается прочь на автомобиле, с чуть-чуть испортившимся бампером.
София у автобусной остановки в районе центра города. Вокруг громоздятся дома французского квартала, представляя своим пейзажем после постсоветских этажек какой-то иной мир, и по архитектуре, и по сравнительно юному возрасту красивых строений. Первые этажи жилых комплексов сплошь заняты эко маркетами и новомодными витринами бутиков и спа-салонов. Сделав глубокий вдох, София делает шаг в сторону. Теперь еще предстоит выяснить, какой же из этих домов заселил ее Патрик.
-I’m already here) - пишет Патрику.
-Where are you? I don't see you. - тут же приходят сообщения от уже весьма уставшего ждать любовника.
Софии думается, что было бы лучше позвонить ему, и, словно предугадав ее мысль, телефон взрывается музыкой рока в дрогнувшей руке. Опередив ее, Патрик первым звонит ей.
-No, you're playing with me! - слышится усталый смех чистого британского акцента на другом конце трубки в ответ на клятвенные заверения Софии, что такси привезло ее на указанный пункт.
Было бы удобнее позвонить по видео звонку, но за неимением собственного интернета, Софииному телефону приходилось то подключаться, то отключаться от сети, экономя молниеносно растрачиваемые без онлайн тарифа единицы. Неизвестно как такие странные входы и выходы из сети воспринимались Патриком, Но София сильно боялась, что он уже мог начать по-настоящему раздражаться. Сама она была доведена до достаточной степени раздражения. Ведомая указаниями британца, а также ориентируясь по фотографиям и коротким видео местности в округе дома, где живет Патрик, и какие он заботливо отправлял своей никак не желавшей найтись заблудшей подруге. Неизвестно, боялся ли и Патрик в свою очередь давать точный адрес незнакомке, но просто написать ей свой точный адрес он не догадался, а София не спросила.
20.00. Обойдя всю близлежайшую территорию, и перейдя несколько улиц в поисках салона красоты, фасад которого был изображен на одной из присланных Патриком фотографий и на который британец просил ее ориентироваться, София уже ни на что не надеялась и просто брела наугад, как вдруг случайно наткнулась... На него. Узнать британца было легко. Он словно ярким пятном выделялся на фоне всего остального, в белой футболке и в белых летних шортах до колен. Но выделяло его не цвет одежды, а иномарка, и сам он, такой же до ряби в глазах иностранный. Ей даже не видно было лица. Он стоял к ней боком, прислонившись к еще не зажегшемуся фонарному столбу и низко опустив голову на телефон. Забыв об окружающем мире он увлеченно набирал сообщения Софии, последнюю пару десятков которых она благополучно проигнорировала. Русые волосы косой челкой падали ему на лицо, заслоняя глаза. Он совсем не заметил, как на бесшумных шагах она к нему подошла. Вблизи видно, что Патрик, оказывается, ниже, чем она предполагала. Он выше ее лишь на самую чуточку, сантиметров на пять.
-“Сказать ему “привет”? Или лучше сразу “hello”? Или “hi”?” - думает София в нерешительности вертя телефоном в руках, как вдруг Патрик поднимает голову и на миг в его взгляде читается удивление.
-Нello! - пытаясь скрыть ужас волнения восклицает София, пряча дрожащие руки за спину.
Один только миг лицо Патрика предстает Софии в таком умилительном виде, чуть приоткрыв беззащитный розовый ротик и расширив доверчивые голубые глаза, что трудно понять как в этом ребенке смогла она узнать брутального соблазнителя, о каком грезила все время до настоящей встречи. Но потом ребенок в лице его угасает. Оторвавшись от столба, он так легко вдруг одним пружинистым шагом прирастает к ней, что вот, и она уже в крепких, уверенных объятиях, и вот, на щеку к ней опускается влажный поцелуй. Удивлённо вскинув взгляд на смачно оглядывающего ее голубоглазого и веснушчатого Патрика, София только успевает улыбнуться, немного ошалело, и заметить, что кожа тонких розовых губы очень потрескалась, в одном месте даже до крови. Ей не понравился вид этих потрескавшихся тонких губ.
-Hello, Sophia!
До Софии доходит не сравнимый ни с чем другим, что ей приходилось слышать раньше, ужасный, гадкий запаха.
-«Он мне совсем не понравился!» - разочарованно отодвигается София от крепкой, упругой груди и Патрик тут же отпускает ее из своих объятий.
Накопившийся за лето довольно-таки солидный опыт свиданий с парнями из разных стран и разных национальностей, предвещал Софии о возможности таких неудобных конфузов. У всех парней-иностранцев были свои специфические запахи. От одногруппника курда пахло пряностями, почти так же, как от парня индуса, учившегося на медицинском и с которым София раз сходила в пиццерию. Только запах Али был более терпким, чем яркий, буйственный запах индусского студента. От представителей других народностей, таких как македонский Ненад, горечь крепких сигар, какие он закуривал каждые три минуты, очевидно навсегда смешался с родным запахом, не оставляя ему шанса просочится, тем более, что он терялся в дополнительном слое резко бьющего в нос мужского одеколона. От почти немецкого происхождения Ноя тоже пахло только приятным дорогим парфюмом и мятной жевательной резинкой. От Чаймена пахло персиком. София ловила чарующий аромат спелых плодов, какой исходил от его кудрявых волос, так пахнул его шампунь. Но на Патрике не было никаких инородных запахов, которые могли бы перебить настоящий запах его плоти.
Патрик, кажется, уловил что-то отрицательное в реакции неосознанно оттолкнувшейся от него девушки, и чтобы не обидеть его сильнее, София с энтузиазмом пропевает:
-Finally we found each other!
-Yes, I'm glad to see you here, Sophia.
-You said once that you believe in karma. You know, today everything was against from our meeting! – продолжает она, стараясь, чтобы ее английский звучал как можно дружелюбнее.
Патрик, слегка озадаченно сощурив голубые глаза, смотрит на Софию и ей приходится повторить несколько раз слово «karma», прежде чем британцу удается понять ее английский.
-Oh, yes! I know! We were talking about karma.
-Right! – наслажденно подтверждает София. – But today everything was against us! I had an accident!
-Godness! I hope you're all right now.
-Yes, I am. Don't worry, it was only a little accident. But the taxi driver got lost I think.
- Awfully. Can we come in? – предлагает он последовать за ним указав рукой в сторону открытой калитки на двор жил массива.
Следом за этим лёгким движением всю непосредственность Софии смывает, останавливается в воздухе рука, замирает на одном месте шаг, застывает во мраке лицо. Голос изменяет ей:
-I'm not going…
-It's ok. I need to change my sleepers. – опускает взгляд на резиновые шлепанцы у себя на ногах Патрик и слух девушки улавливает как он устало выдыхает.
-Oh, ok. – выдыхает и София, но облегчённо.
-Will you come… - начинает было с надеждой в голосе Патрик, но София прерывает его категоричным:
-No!
-You'll just wait me in the yard of the house, won't you stay right here?
Софии слышится капля усталого раздражения в том, как Патрик произнес последнее, и она покорно подчиняется, не смея больше возражать. Никакого двора за калиткой на самом деле и не оказалось. Сокрытое со всех сторон высокими зданиями элиток крохотное пространство скорее напоминает странный, замкнутый угол с одним чахлым кустом у голых белых стен подъезда. Патрик быстро скрывается за бронированной входной дверью в дом, последний раз оглянувшись на Софию так, словно она полная ценностей сумка и он боится, что cумку украдут. Или, что сумка сама сбежит.
Но сумка дождалась.
Настроение Патрика заметно улучшается, когда он спустился в лёгких белых кедах назад и увидел, что София там же, где он ее оставил. И он, уже без раздражения, улыбнулся искренне и спросил:
-We can walk now, but after won't you come to my home?
-I'm not sure yet. I want to talk with you before.
-Yes, of course. But do you remember what about we talked at the chat? Will it ok for you if I'll be… naked?
Нахмурившись, София предпочитает ничего не отвечать. Ещё минуту назад уверявший, что у девушки отличный английский, расстроенный Патрик обеспокоенно уведомляется не пользовалась ли София транслейтором во время их переписок и понимала ли она все, о чем они говорили в чате. София лишь утвердительно кивает, продолжая упрямо сохранять молчание. Патрик услужливо открывает перед ней калитку и пропускает вперёд. Стук сердца учащается, отдавая в ушах громким буханьем пока она проходит в такой близости от него. Их плечи почти что соприкоснулись. Выйдя за пределы ограды, Софии кажется, что лёгкие ее снова задышали свободнее, но и сердце не переставало колотить по грудной клетке от осознания, что она вместе с Патриком, из мыслей в реальности, и они идут гулять.
Какое-то время они шагают в полном молчании. Софии приятно наблюдать, как мягко пружинистой походкой ступают его не слишком длинные, но обтянутые упругими мышцами, сильные ноги. Своей норовистой походкой и крепким, пусть и довольно миниатюрным сложением своим Патрик напоминает ей породистого, миниатюрного петушка, каких разводят для петушиных боёв. Или борца, выходящего на ринг. Во время ходьбы даже руки, длинные и мускулистые, вытягиваются вперёд, поворачивая крепкими кулачками и покатыми плечами, разминаясь на ходу. И как замечателен этот петушок, как нравится ей ходить рядом с ним, вместе с ним, как гордится она быть с ним. Патрик видимо чувствует, как к нему возвращается благосклонность Софии и ласково улыбается ей, щуря глаза в багряном свете предзакатного солнца. Под голубыми глазами собираются чудесные сеточки мимических морщинок и можно со стопроцентной уверенностью предположить, что в очаровательных морщинках и заключается главное зло всех последующих бедствий.
Были знаки, всеми силами судьбы пытавшиеся воспрепятствовать настоящей встрече. София сама поделилась мыслями на этот счёт с Патриком, рассказав подробно о случившейся аварии. И о том, что привезший ее таксист оказывается учился в медресе. И о том, как ей кажется, что она ему понравилась. “Oh, how nice!” произносит Патрик дружелюбным голосом, осведомившись только, попросил ли тогда не удавшийся семенарист номера ее телефона, и почему он не сделал этого. София не нашлась, что ответить. Но она также рассказала ему о прибывшей к ней в гости мамы, которая до этого ни разу не приезжала к ней в Бишкек, в снимаемую квартиру.
-Ohh, what did you say her? Does she know where you were going? - с большим вниманием воспринял Патрик аспект с приездом мамы.
София успокоила его, объяснив, что приезд мамы отложен до одиннадцати часов ночи, поэтому ей и нужно вернуться к этому времени домой.
-She felt. She felt what I am going to do. – с мистическим убеждением проговаривает София.
Даже Патрик заметно бледнеет в обеспокоенности от таких прогнозов, а потом сильно смущается, спрятав порозовевшее лицо в сторону, когда София спросила куда они идут и когда он сможет покатать ее на своем байке. Очень и очень плохим знаком в глазах Софии предстает ещё и весть о том, что Патрик, как выясняется, оставил свой байк в родном Б. На Софию во второй раз находит охватывающий весь организм ступор, заставляя даже в горле замереть на месте капли слюны. Обман всплыл наружу самым наглядным образом. Софии стало стыдно за то, в какое неловкое положение она поставила Патрика. Но обида за обманутую надежду покататься на ревущем байкерском мопеде, и чтобы ее длинные волосы развевались в электрическом свете ночных огней города, была сильнее. Об обещанном кофе Патрик, казалось, тоже забыл. Удаляясь все дальше и дальше к более оживленной людьми и огнями части города, они оставляют позади один за другим кафетерии, где можно было посидеть и когда София, пристыженно, все же решается напомнить Патрику об обещанном кофе, он предлагает им зайти в оказавшееся под рукой заведение. И тут накопившиеся у Софии злость и обида вырываются в одном коротком выражении:
-I don't drink a coffee at night!
-I don't drink a coffee at night too! - искренне восклицает Патрик, защищаясь.
Ей не казалось, что он придурок. Она шла, насупившись, но молчала даже не потому, что чувство обманутости так сильно задевало ее. София знала о том, что Патрик обманывает ее еще до того, как пошла на свидание с ним. Поэтому всплывавшие все новые доказательства обмана так мало шокировали ее, хотя до последнего она надеялась на то, что ее покатают на байке. Говорить с Патриком она не могла, не потому что злилась на него и даже не по причине языкового барьера. Просто это был страх. Страх отнимал способность на разумную речь, сжимая челюсти в тесный замок. Чтобы скрыть его, София быстро задавала какой-нибудь вопрос Патрику и предоставляла ему отдуваться и говорить за обоих, не желая раскрывать рта слишком часто. И все же, чувствуя необходимость оправдать свое поведение, она прерывает в очередной раз наступившую неловкую паузу и объясняется:
-I can't talk with you.
-Why?
-Because I'm too nervous.
-What did you say? I didn't get it.
И Софии приходится повторить несколько раз слово “nervous”, пока Патрик не понимает, что она хочет сказать и повторяет затруднительное “nervous” своим чистым, шепелявым акцентом:
-Oh, nervous!
-Yes!
-I see.
И снова пауза. Словно почувствовав, что заготовленный у Софии в голове запас вопросов иссяк, Патрик сам спрашивает о том, сколько boys было у Софии до него и что они делали. И София не находит ничего лучшего, чем рассказать о своем первом опыте любви и поведать об одном турецком парне, которому она написала письмо и пригласила в кинотеатр. У Софии начинают сиять глаза, пока она рассказывает о Мелеке, а внимательно слушающий ее Патрик не прерывает. И вдруг, о ужас, ей вздумывается рассказать о том, каким ее Мелек был странным парнем и желая больше поведать об его странных увлечениях она сначала не может вспомнить слова пират на английском, и только повторяет турецкое “korsan”, тем сильнее запутывая не знающего турецкого британца. А чтобы объяснить ему какое слово она не может вспомнить, София принимается описывать ирландцу какая внешность и какие привычки бывают у этих самых “korsanlar”. На слове “попугай” София опять запутывается. Она хочет объяснить, что у этих разбойников обычно не бывает одной ноги, одной руки и, или, глаза, а на плече всегда сидит одна штука такой экзотичной птицы, но вместо нужного английского слова у нее с уст опять исходит идентичное на турецком языке слово “papa;an”. Каким-то сверхъестественным образом Патрик понимает в итоге, что русское “попугай” - это “papa;an”, а “papa;an” это та самая птица, которая сидит “on the shoulders of the piratеs!”. Загаданное слово “пират” было наконец найдено, но тут выясняется, что как называют на английском “this exotic bird” Патрик не помнит сам! Обратиться за помощью к гугл транслейтеру было постыдно обоим, и София с Патриком долго думают, вспоминая, как же звали птицу на английском. По прошествию минут пяти-шести британец восклицает найденное слово, торжествующе:
-Parrot!
Потом, немного сконфуженный своим минутным триумфом, признается Софии, что и сам не знает английского больше, потому что, находясь последние пять лет в беспрерывных путешествиях и прожив целый год в Филиппинах, он выучился тагалогскому языку и, совсем немножко, “чуть-чуть”, говорит на русском, но замечает при этом как забывает слова родного языка. И снова бледные щеки пристыженно розовеют, заслышав громкий вздох Софии. Даже об этом он тоже обманул, понапрасну обещав дать в общении с собой развитие ее английскому.
Но, как оказывается, ложные ожидания о партнере в свою очередь есть и у Патрика. София быстро спешит в этом убедить своего спутника-иностранца, который в своем восхищении перед Кыргызстаном, и особенно перед кыргызскими женщинами, стал перечислять к достоинствам их такие неожиданные способности, уверяя, к примеру, что скажи кыргызской женщине приготовить еду - она приготовит вкусное восточное блюдо, плов или лагман, скажи ей постирать, она постирается, убраться - уберется, посадить дерево - посадит. София не умеет сажать деревья и до других перечисленных действий большой охотницей не является, потому больше одного раза повторяет, протестуя:
- I'm not like that! I'm different!
-Don't worry, I'm not going kidnapped you! – мягко смеётся Патрик, делая несколько шагов назад к Софии, потому что при перечислении всех возможностей кыргызских женщин она протестующе отстала позади, остановившись прямо на ходу.
-What does it mean, “kidnapped”? - спрашивает у подошедшего к ней Патрика.
Патрик объясняет значение даже скорее не английского слова, а новомодного термина. Подозревая нет ли у британца ложных предубеждений о кыргызах и в этом отношении, София убедительно заговаривает о защищающей права женщин действующей конституции и о том, что такой манящий своей экзотичностью обычай воровства невест стал пережитком прошлого, и если сохранился, то только в самых отдаленных от цивилизации районах, в настоящей глуши. София чувствовала, что преувеличивает такую уж закостенелость противозаконного обычая. И сегодня можно было услышать, что в городе украли такую то девушку и скоро намечается той. Но в большинстве случаев такие kidnapping оказывались заранее обговоренными со стороны как жениха, так и невесты. Воровство невесты просто помогало ускорить все традиционные процессы по бракосочетанию, а в некоторых случаях могло также привести к тому, что делало украденную невесту несколько «дешевле», чем мог бы стоить калым за нее без алыгачуу. Но делиться с иностранцем подобными подробностями о практикующемся и поныне обычаи Софии не показалось нужным. Гораздо более необходим Софии кажется проинформировать Патрика о причинах, мотивировавших ее прийти сюда, к нему.
-I would like to have the children.
Патрик навострив уши слушает о горькой участи, постигшей старых двоюродных и троюродных сестер Софии, вышедших замуж уже в возрасте ближе к тридцати годам, но сохранив до самого брака девственность («Oh my goodness! » - в непритворном ужасе восклицает Патрик на весть о тридцатилетних девственницах). К сожалению, ни у одной из поздних невест не получается родить ребенка и София, слушаясь в этом нравоучений матери, видела причину бездетности в позднем выходе двоюродных сестер замуж. А ей, Софии, больше всего на свете хочется родить ребенка. София произнесла это, а потом поняла, что это действительно так и есть. На глаза у нее наворачиваются слезы, а Патрик не находит, что сказать, кроме как:
-You're very different. Now I see. Kyrgyz women are very different.
И Патрик говорит, что до этого путешествуя по ряду постсоветских стран, он сравнивал кыргызских мужчин и женщин с украинскими, находя много общего между людьми этих двух народностей. Мужчины в Кыргызстане, по словам иностранца, также, как и на Украине, не любят за собой следить, они грузные, некрасивые и выглядят старше своих лет. Ох, а кыргызские женщины также хороши, как и украинки, и выглядят моложе своих мужчин, и тоже смиренно делают все по дому. Обведя Софию взглядом с ног до головы, он приводит ее в настоящий пример доказательства своих слов, и спросив ещё раз о возрасте девушке за одно удостоверяется, что ей уже больше шестнадцати лет. И также обведя жестом руки самого себя, Патрик спрашивает не выглядит ли и он также моложе своих лет. Получив в ответ утвердительный кивок белокурой головки остаётся весьма довольным. И проговаривает, что только теперь он убеждается в ошибочности своих суждений о абсолютной схожести кыргызских женщин с украинками, и кивнув головой, произносит ещё раз:
-Kyrgyz women are very different from Russians and Ukrainian women.
Потом, словно желая ещё раз убедиться в правдоподобности такого утверждения, Патрик спрашивает повторно о том, сколько еще у нее было парней, кроме ее первой любви с пиратскими увлечениями. Смутившись и радуясь тому, что в темноте не видно, как загорелись у нее щеки, София не знает о чем ему ещё можно рассказать, разве только не о своей новой страсти к знакомствам с иностранцами. С улыбкой она поведывает ему о том, как произошло ее первое свидание по интернету с Ненадом из Македонии. Софии приятно видеть, как удивляют ее слова Патрика, заметившего, что Македония, в которой он тоже, кстати, успел побывать, весьма маленькая страна, и удивительно, как это ей удалось встретиться с парнем из Македонии здесь, в маленьком Кыргызстане. История знакомства с македонцем привлекает куда больше внимания Патрика, чем история о первой любви, и София раскрывает, пожалуй, больше, чем следовало подробностей о связывавших ее с македонцем отношениях. Она не замечает в полумраке сумерек, с каким беспокойством воспринимает Патрик ее откровения о целях и желаниях красивого македонского мужчины относительно ее, и как тяжело ей было отказать ему, ведь, даже учитывая различия в их life style, («He wanted you to come with him to night clubs, it's awful! »- приложив руку к раскрывшемуся в ошеломлении рту восклицает Патрик), Ненад был таким, по словам девушки, «good person ».
С тем и вышло, что прогулка по городу незаметно привела обратно к начальному пункту, элитному дому, с которого все началось.
-Would you like to come?
-Yes, I would.
***
Inside .
Патрик пропустил вперёд ее. За бронированной дверью открылся просторный и пустой вестибюль из белых стен, белого потолка и только высокие золотистые двери лифта составляли единственное украшение помещения, безликого, словно ремонт по внутреннему обустройству все еще не был завершён. Как ни странно, из памяти Софии совершенно отшибло, как она поднималась наверх, в квартиру, по лифту или по лестнице? Помнится только, что в закрытом помещении Патрик двигался ближе, чем на прогулке; он вел ее, но все время стоя позади, его обтянутые крепкими, упругими мышцами руки почти смыкали ее в кольцо, чтобы она шла по правильному пути. А может ещё и чтобы она не смогла обернуться и подумать о том, чтобы отступить. Руки сжимались ближе, горячее дыхание шевелило волосы на затылке. Дойдя до своего этажа, Патрик обвел руками такую же пустую площадку этажа, объяснив, что эту половину этажа занимает полностью его квартира, а во второй половине проживают какие-то турки. Потом он подошёл к большой двустворчатой входной двери и обернувшись улыбнулся, пока открывал замок. Дверь бесшумно растворилась. Патрик чуть коснулся ее плеча, тихо приглашая войти в пустую квартиру и София сделала шаг за темный порог.
Первым в глаза бросаются синие огоньки мерцающих звездочек. Позади что-то щелкает и мрак расступается. Это Патрик нажал на выключатель. Яркий, но не резкий электрический свет проступает от светодиодных лампочек, круглыми шарами выстроившихся в ряды по три внутри квадратной люстры. София в первый раз видит люстры такого модернизированного фасона. Синими огоньками мерцали электрические гирлянды, какими украшают помещения в Новый год. Правда эти не развешаны во всю длину, а собраны в одну хаотическую кучу на мягко матового цвета стене. Из приоткрытой двери впереди доносятся шум и трескотня оставленного не выключенным телевизора.
-Please, come in. - проговаривает девушке Патрик и сам проходит дальше.
Быстро, наступая носками обуви на задинки, он скидывает с ног свои кроссовки и шепнув растерянно оглядывающейся кругом Софии что-то, что она не расслышала, уносится в следующую комнату, откуда доносятся звуки телевизора. София видит рядом с брошенными кроссовками пару резиновых шлепанцев, синих, в них он выбежал сегодня, встречая ее. На миниатюрной полочке рядом аккуратно выстроились парами еще три вида спортивной обуви, отличающихся только размерами, да еще одну пару черных бутс отличает от остальных белых пар цвет. Над полочкой, на противоположной от гирлянд стене, забиты несколько крючков, на одном из которых висит спортивная курточка и кроме всего этого на полу просторной прихожей расстелен чистый придверный коврик. Минималистическое использование помещения делает его пустым.
София успевает расстегнуть одну из туфель, когда немного запыхавшийся Патрик возвращается, уже переодев уличную футболку на свежую.
-Please, come in. - повторяет он, надвигая шлепанцы на белые голые ступни и потом терпеливо дожидается, пока София в нервном напряжении никак не может расправиться со второй, не желающей расстегнуть замок, туфлей.
Обувь у нее специально сшитая по заказу, ортопедическая. Но от нее постоянно появляются мозоли, а молнии с трудом расстегиваются. Когда туфля наконец сдается и освобождает наружу ногу, София отодвигает ее рядом ко второй. Без обуви она чувствует себя странно сконфуженной и беззащитной. Теперь она будет хромать сильнее. Маленький рюкзачок, в котором телефон и кошелек с деньгами, ключи и всякая мелочь в виде расчески, крема для рук и бальзама для губ, София понимает, что и его нужно тоже снять. Патрик услужливо протягивает руки чтобы принять рюкзак у Софии, но она резко махает свободной рукой, отказываясь. Рюкзак София кладет рядом со снятыми туфлями, бессознательно готовя все вещи рядом. На случай, если придется принимать быстрые меры по побегу из дома британца.
Держа друг друга на расстоянии, Патрик и София проходят за следующую дверь. Ступая на цыпочке одной ногой, той, что короче, София старается хромать как можно меньше и впервые задумывается о том, что Патрик ведь так и не спросил, что произошло у нее с ногой. Так делают все остальные. А между тем сказать ему о хромоте придется… Мимоходом София замечает небольшой коридор, ведущий, наверное, в кухню. Мысль о воде на кухне заставляет сглотнуть пересохшим горлом каплю. За долгую прогулку по городу на Софию нашла сильная жажда. Они входят в комнату, которую вырывает из тусклого мрака единственно только голубоватый свет большого, плоского экрана. Мысленно упрекнув забывшего перед выходом выключить телевизор Патрика за безалаберную растрату энергетического ресурса, София доходит до середины комнаты. Когда парень нажимает на выключатель здесь, свет расступается, ярко осветив приятный на вид и большой зал. Он выглядит приятным, потому что все предметы мебели новые и похожи на те, которые выставляют на витрину дорогих магазинов. Длинный и низкий диван из белой кожи усыпан простыми, в белых и серых наволочках, прямоугольными подушками. Прямо у подножия его стоит низкий столик из черного дерева. Напротив, на стене, висит широкий и очень плоский телевизор с очень качественной картинкой фильма, который никто из присутствующих не будет смотреть. На полу разостлан черный и очень пушистый ковер, а у входа раскинута сушка. На сушке еще висит пара свежевыстиранных белых носков, а под ней лежит пара носков не слишком свежих. Окна в комнате отсутствуют. Вместо третьей стены напротив двери, откуда они вошли, стоит похожая на ширму раздвигающаяся стена и Софии мерещится слабый уличный свет, исходящий из открытой в ширме щели.
- You can sit here. - указывает Патрик рукой на диван и радует, и пугает Софию следующим предложением, - Would you like to drink something?
Она умирает от жажды, но пить что-либо здесь, у Патрика, страшно. Слишком много раз выдавалось ей видеть, как в остерегающих фильмах или в сериалах девушек усыпляют и насилуют, специально для этого подмешав к ним в коктейли каких-то лекарств. Немного подумав, София останавливается на оптимальном варианте.
-Yes, please. I would like a glass of water.
В воде будет труднее размешать лекарство, не оставив не замеченным осадок на дне стакана. Улыбнувшись, Патрик исчезает за дверью, оставив Софию одну, дышать, прислушиваться, как за стеной булькает кулер с водой, с которого Патрик набирает для нее воды. Испуганным зайцем она вслушивается в каждый подозрительный звук из кухни, но ничего кроме бульканий неслышно. Движения возвратившегося, со стаканом в руке, Патрика в резиновых шлепанцах и среди домашней обстановки кажутся ещё более пластичными. Так, наверное, ходят борцы у себя дома. Мягко опустившись на диван рядом с Софией, Патрик протягивает ей стакан. София берет его обеими руками. Вглядывается в абсолютно чистую, прозрачную воду. Делает маленький, осторожный глоток. Блаженная влага успокаивает сухое жжение в горле.
-«С тебя хватит.» - ограничивает собственное желание выпить ещё и ставит стакан на стол.
Патрик того и ждал. Он опускает свою руку на ручку Софии.
-«Это приятно.» - думает София, пытаясь скрыть улыбку и все также не поднимая головы.
Она глядит на союз их рук, и примечает, что ее собственная кажется маленькой и смуглой на фоне его, белой, с ногтями, остриженными до корней. Неровные края ногтей зубрятся зигзагом, а цвет их напоминает цвет стакана из коричневого стекла, в котором Патрик принес воды. У ногтей коричневый цвет гораздо более прозрачный. Патрик придвигается ближе и до ноздрей доходит уже знакомый, нестерпимый запах плоти чужеродной крови. Все также не поднимая головы, София взглядывает уголком глаз на Патрика. Их взгляды встречаются, и София чувствует, как рука Патрика берет ее руку, отводя в сторону. Быстро отдергивает руку назад, увидев куда он хотел положить ее. Патрик делает ещё одну попытку положить ее руку к себе между шорт, но София не даётся, категорично замотав головой и потом и вовсе отвернувшись. У Патрика вырывается такой тяжёлый вздох, что ей сердце сжимает от жалости. Всё-таки он так нежен и обходителен с ней… Ну зачем она пришла? Что она может дать ему?
В комнате совсем затихает, даже шум из работающего телевизора словно приглушился, усилив общее неудобство. София робко оборачивается назад к Патрику и видит, что он, приняв вид полной обречённости и словно не зная, чем ещё заняться, достает лежавший на широкой и плоской обивке спинки дивана флакончик с антисептиком. Такие стало принято всегда носить с собою в кармане с тех пор, как на мир грянул вирус Ковида. София с любопытством рассматривает с обеих сторон спинку дивана, такую широкую и плоскую, что это может послужить и в качестве полки, куда можно класть небольшие предметы. Но на спинке больше ничего нет. Только как раз сзади нее лежит одним комком белая футболка. В ней был Патрик на прогулке. Сама не понимая, зачем она это делает, она старается незаметно опуститься лицом к не свежей футболке и вдыхает ноздрями ее запах. От футболки исходит еле заметный запах, чужеродный запах, какой так напугал ее при первой минуте встречи. Патрик и вправду не замечает ничего странного в поведении девушки. Щедро насыпав дезинфицирующий раствор на руки и тщательно растерев пальцы он сует флакончик антисептика куда-то меж подушками и обивкой дивана.
-Can you give me… - решает развеять нагнетающуюся обстановку София и попросить у Патрика ту штуку, которую распыляют для дезинфекции рук. Но название штуки напрочь вылетело из головы и поэтому она только и может сказать - this thing… I want to use it too.
-What do you want? – напрягаются лицевые мышцы парня, пока он пытается понять чего от него хочет София.
София приводит в ход весь арсенал своих способностей к пантомиме, изображая одной рукой, как распыляет невидимым антисептиком на ладонь другой руки, пытается объяснить словами, для чего это «thing» нужно и как его используют, но Патрику никак не хотелось догадаться о чём идёт речь.
-Do I smell? - каким-то образом так ложно растолковываются Софиины шарады.
-No, you don't ! – смеётся София, но Патрику кажется не до шуток.
Он выглядит так, словно вот-вот обидится. Или Софии так только кажется, потому что и на самом деле ей не очень приятен исходящий от него запах.
-Sanitizer! – восклицает он вдруг, уже во второй раз за вечер находя загаданные английские слова.
-Yes, yes! – радостно кивает София. -Sanitizer!
Патрик опять достает антисептик откуда-то сбоку и передаёт его в руки Софии. И тут происходит нечто необъяснимое и пугающее. София пшыкает несколько раз антисептиком к себе на ладонь, как вдруг у сидящего возле нее Патрика вырывается настоящий вопль. Схватившись руками за глаза и беспощадно растирая их кулаками, Патрик вскакивает с места.
-Shit! Shit! – кричит он, не в состоянии разомкнуть век.
Несколько страшных мгновений напуганная София безмолвно взирает на Патрика. Потом что-то улеглось, видимо, ему становится легче и он снова опускает на свое прежнее место на диване. Он оборачивается к Софии, и она видит, как по белкам его глаз разбежались мелкие красные прожилки.
-I'm so sorry! Did I heart you? – беспомощно протягивает ему антисептик София, уверенная, что каким-то фантастическим образом направленные на ладонь брызги раствора попали парню в глаза.
-No, no, don't worry about it. It isn't your fault. – отрицает вину девушки Патрик. – I have the eye lenses. You know, sometimes it may heart your eyes.
София с несколько мгновений откровенно пялить на него глаза, ещё не слишком веря, что в произошедшем не было ее вины, и только потом понимает, о чем он ей пытается сказать.
-Lenses? Eye lenses?
-Yeah!
-But now you're ok again?
-Yes, I am.
София облегченно выдыхает. С раскрасневшимися глазами Патрик добродушно, только так у него это всегда получается, улыбается ей. По-детски добродушная улыбка у накаченного британца выглядит слегка забавно, и София не может удержать улыбки в ответ. Патрик придвигается к ней ближе и, чуть пригнув головой к ней ближе, на конфиденциальном расстоянии, мягко шепчет ей:
-You can ask me everything what you want to know.
На это София не может устоять и не отвернуться, у ней щеки вспыхивают от стыда румянцем.
-You know, like we have talked before. – настойчиво продолжает Патрик, нагнувшись к ней к уху сзади.
София молча качает головой.
-Don't you want to talk?
София опять качает головой и наконец решается разомкнуть губы, тихо проронив:
-I don't have any questions.
-Wouldn't you ask me anything?
София тихо кивает. Патрик снова громко вздыхает. Тогда София решается сказать:
-I would like… I would like to kiss.
-Would you like to kiss me? - слышится в голосе парня вернувшийся энтузиазм.
-Yes, of course. – наконец находит в себе силы она поднять голову и прямо взглянуть во все ещё немного красные от недавнего раздражения глаза.
Улыбнувшись, Патрик сдвигается к ней вплотную, и не сводя гипнотизирующих глаз смело обнимает ее одной рукой за торс. Это тоже приятно, думает София, и смущённо улыбается своим коленкам. Только вот рука парня обняла чуть выше талии, где у нее торчат ребра. Щеки Софии вспыхивают еще сильнее. Указательный палец Патрика проходится сверху вниз и обратно по выпирающему ряду косточек, а потом, вместе со средним пальцем, принимается отбивать частый ритм. Патрик принимается подпевать под этот ритм, мурлыча что-то под нос, и София, не выдержав, тихо рассмеивается, снова подняв опущенную голову к нему лицом. Тут он слишком резко пытается притянуться к ней губами, и София быстро прячет лицо, отвернувшись. Она всё ещё в его руках, но Патрик не смеет обернуть ее к себе, используя силу, хотя мог бы сделать это легко. Вместо этого он убирает руку с ребристого бока девушки и поднимается на ноги. Потом, почти присев на коленки, опускается перед Софией так, что на диване ей больше некуда отвернуться, мешает подлокотник. Их лица находятся на одном уровне и Патрик снова хочет поймать ее губы своими губами. Она и сама этого хочет. Но неугомонная голова, заявив об автономности, никак не желает поддаться и все время отворачивается в сторону, не давая поцелую свершиться.
В конце концов Патрик нежно берет в обе ладони лицо Софии, остановив мотание головы.
-It's ok, it's ok, it's ok… - беспрерывно шепчет он, успокаивая.
Нагибается ближе . У Софии опускаются веки. Первый поцелуй ложится на щеку, слева, нежно, бережно касаясь губами мягкой и гладкой, налитой свежестью кожи. Потом Патрик оборачивает ее лицо к себе правой стороной, и опускает такой же полный целомудрия и нежности поцелуй и на правую щеку. На Софию находит такое чувство, словно она засыпает в сладкой дрёме. Доверчиво раскрываются ее губы его губам и… О, боже… На нее набрасываются. Жадно. Поспешно. Вплотную. Зубами давя на дугу брекетов… София падает на спинку дивана под парнем, плотно прижавшим ее своим телом. София приоткрыла было глаза, но потом снова жмурится, сильно. Чужой язык шастает по ротовой полости кругами, странно, быстро-быстро изгибаясь. Вместе с языком внутрь проникает и чужой запах, но он проходит дальше языка, из ротовой полости вниз по глотке, туда, где глубже. София чувствует себя так, словно попала на кресло к дантисту, а шарящий у не во рту язык врача, это новый метод исследования. Во всяком случае именно так она себя ощущает, испытывая страх, сосредоточенное выжидание чего-то, что принесет, может быть, боль, как у зубного. А потом язык наконец-таки освобождает ее рот, но отвращение усиливается раз в десять, когда влажный и пористый, пахнущий по-другому язык Патрика щедро обмазывает слюной ее щеку, а потом ловко опрокинув голову девочки, он, как по счету, делает три ровных и равномерных лизков на трепетно пульсирующей, нежной, чувствительной коже шеи.
София прижимает руки к груди накрест, пытаясь закрыться. Патрик правильно понимает этот жест и отрывается от нее.
-Don't you like it? – спрашивает он и в голосе его слышится такой трепет, что София боится расстроить его.
-It's ok. It's just strange… And wet.
-Wet?! Where is wet?! – восклицает он, нагнувшись к ней ближе.
-No where! Kiss was wet! – хмурится она в ответ.
-Ohh, yes. – слишком очевидно звенят нотки расстроенности в голосе у Патрика, и он даже не пытается того скрыть, - Kisses are wet usually.
-Maybe we should… - впервые София придвигается поближе сама. Первый поцелуй ей не понравился, но она слишком долго мечтала о поцелуях, чтобы сдаться на первой же неудаче. - …should try it again?
Улыбнувшись, Патрик просит ее «wait a minute.» Он быстренько выходит из комнаты за чем-то, но не заставляет ее долго ждать и скоро возвращается. Опускается к ней на диван и во второй раз целует, раздвигает ее губы своими. Но на сей раз вместо ужасающего запаха чужака Софию наполняет яркий вкус мужского одеколона. Патрик, кажется, прополоскал себе горло им, ликвидировав собственный запах. Это упрощает все дело, так что девушка податливо позволяет ему, когда он медленно, аккуратно опускает ее под собой. София лежит с закрытыми глазами и полностью сосредотачивается на том, чтобы движениями собственных губ хоть как-то усмирить внутренний бег Патриковского языка у себя во рту. Но что-то не так...
Оторвавшись назад, Патрик шепчет, полузатаенно, полузадыхаясь.
-Oh my god, oh my god…
София открывает глаза и в ужасе соскакивает:
-No! No, NO, NOOOOO!
-It's ok, Sophia, it's ok! – пытаясь уверить ее в безопасности вытягивает Патрик вперёд пустые руки.
От обезоруженных рук взгляд девушки падает обратно на то, что розовым и безобразным… Бывшие на Патрике шорты куда-то исчезли.
-No! No, no, nooo! – повторно вопит она, в ужасе отворачиваясь. И потом, мстительно, выкрикивает, не оборачиваясь - I'm not going watch it!
-It's ok! – поворачивает к ней с другой стороны Патрик без шорт, и она, не зная куда себя девать, слёзно поскуливая прячется головой в подушках дивана.
- No, no, no! – слышно, как в свою очередь торопливо повторяет отрицательную частицу Патрик. Его слышно отчётливо, хотя София обеими руками прижала подушкой голову. Он подошёл и стоит над ней. – Don't be afraid, please! Look!
-Noooo! – хочет крикнуть София, но под подушками, прижавшись лицом к дивану это звучит приглушённо, как через трубу.
Ее плеча осторожно касаются, и София резко отдергивает его. Подушку хотят отнять, и из-под нее доносится грозный рык. Девушка теряет способность действовать согласно разуму, и защищается теперь, следуя одним животным инстинктам страха, и целомудрия. Патрику все же удается обхитрить испуганного страуса, позу которого принимает потерявший разумное начало человек, и дотронувшись рукой плеча Софии, пользуется моментом, чтобы вытянуть подушку из одной руки, пока другой она раздражённо отмахивается от него.
-Nooo! – вскидывает голову с взлохмаченной причёской и на глазах у нее стоят слезы.
-You see, it's ok now! – Патрик стоит возле, на коленках, с ее подушкой в руке.
Снизу на нем опять шорты. Он быстро натянул их назад, пока София с воплями пряталась в подушках.
-Ok, we can only kiss. – с утомленным вздохом поднимается на ноги и садится рядом на диван.
-I shouldn't come here. -подавленным голосом проговаривает она, стараясь не глядеть в его сторону.
-No, don't say such things! – судя по ноткам раздражения в голосе Патрик начинает терять терпение. - I said it's ok, we'll only kiss, nothing more! I promise you.
София недоверчиво поглядывает на него с угла, не оборачиваясь лицом к лицу, Патрик же полностью обернулся к ней корпусом. Ноги в просторных шортах широко раздвинуты и Соф не может удержаться чтобы периодически не взглядывать туда. С красным лицом и с лохматыми длинными космами волос, она угрюмо буркает:
-I wanted only to kiss. That's why I came here. I have never kissed before. – сглотнув, София решается и переходит к главному, о чем нужно сказать. – You already could see while we were walking that I'm limping. You didn't ask why.
Патрик не перебивая слушает, и только с очень важным видом кивает в согласии.
-I had the surgeries four times and I still need do some more in the future, because I still have some problems with my leg. I think that's why I have never kissed before. I'm afraid I shall never marry.
Сказав последнее, София надеется услышать слова утешения, что Патрик убедит ее в обратном, она непременно выйдет замуж, скажет он. Вместо этого он продолжает молчать и, (о, ужас!), Софии мерещится даже ухмылка в уголке тонкогубого рта. Возмущенная, София не находит что ещё сказать, и слово переходит к Патрику.
-You shouldn't be afraid. I already promised you that nothing will get inside you. – ещё шире раскрывает он перед ней ноги, видимо не замечая любопытные взгляды, какие девушка бросает туда. – Do you know how many Kyrgyz girls came here, in my home? I fucked all of them here. – выпученными глазами София смотрит в направлении, которое указывает парень рукой, на загадочную комнату за ширмой стеной. -But I'm not going fuck you too, because I respect you. – доверительно опускает Патрик свою ладонь на ладонь Софии, но та сама ещё не уверена, радует ли ее последняя новость или нет, и только испуганно взглядывает на него, продолжая, стиснув губы, молчать.
-But you must know how to satisfy your husband before you will get marry. – говорит Патрик так, словно сейчас готовится отчитать Софию за проступок. -Be sure, I already know the Kyrgyz men. They are like all another men want to have sex and they will cheating on their wives and have sex with another women if they can't to satisfy themselves in the marriage. You have to know all about sex before marriage, if you want to satisfy your husband. – выносит он категоричный вердикт, а София мрачнеет после этих слов ещё сильнее.
-«Ах, ты, мерзавец! О муже говоришь?! Значит мне ты мужем стать не собираешься?! Ах ты мерзавец, к бабушке в Париж меня повезёт! Ах, мерзавец!» - только и твердила она про себя, сжав губы в одну точку раздражения, пока Патрик так уверенно рассуждал о кыргызских мужчинах, за одного из которых уже почти выдал ее замуж.
Но, с другой стороны, из темных закоулков души ее говорит другой голос, возмущенно, и упрямо:
-«Ну уж нет! Разве ради этого я прошла все эти испытания за сегодняшний день?! Я пришла, я уже здесь, и просто так уходить назад не намерена! Я хочу целоваться и буду. И не все ли равно, что он при этом будет делать еще?»
Глядя с минуту в добродушно расстроенное лицо Патрика, София медленно и отчётливо произносит:
-You can do it. You can do what you wanted. But I shall not watch it. - сказав это, отворачивается к нему спиной.
-Are you sure? - доносится за спиной голос Патрика.
-Yes, I'm sure.
Чувствуя себя последней идиоткой, София ждёт, что будет дальше, прислушиваясь. Первый поцелуй ей не понравился, но она отказывалась остановится на этом. Слишком важен ей был этот первый поцелуй, слишком долго она его хранила, чтобы взять и все просто так испортить. Нужно пробовать ещё, и еще, пока у них не начнет получаться.
-It's ok. You can look at it. – мурлычет за спиной успокаивающий голос.
-«Так быстро?» - предполагает София, удивлённо, думая, что он уже кончил, и радостно, потому что теперь они могут вернуться к поцелуям.
Поворачивается…
-Ох, черт! - быстро отворачивается назад.
Он все ещё без шорт, сидит повернувшись к ней лицом и бережно держа в обоих руках длинный, розовый и в глазах Софии похожий только на какой-то инопланетный приросток, отдельный организм, живой и неизведанный.
-Sophia, don't worry about it. You can watch without scary. You can look and learn how to make pleasure for your husband. – София=ноль внимания - There are nothing difficult. It's just like a massage. - чуть косит глаза в сторону, откуда так спокойно доносится голос Патрика. Слишком спокойно. Даже похоже, что ему не так уж весело.
-Right! When woman do it by her own hands it gives more pleasure
for man.
-I think you don't enjoy your hand job very much . – чуть оглядывается на него девушка и в ужасе обнаруживает, к каким мукам подвергает Патрик свой чужеродный организм.
Руками он теребит не только длинный пенис, но также растирает два крупных и таких хрупких на вид кожаных мешочка мошонки.
-Doesn't it heart you? – пугливо сглотнув спрашивает она у яростно растирающего свои яички парня.
-No, it's very nice.
-No, I'm about this things… - и снова способности к пантомиме совершают чудо, Патрик сразу понимает о чем говорит она, стоило ей только сделать вид, что она сжимает кулачками что-то округлое.
Он называет их каким-то английским словом, но Софии становится ясно, что он понимает ее правильно, потому что он взял в каждую ладонь по яичку, рассказывая про них.
-I thought they're very gentle.
-Yes, they are.
-And do you like touch them too?
-Yes, it's very nice. – наглядно демонстрирует он, что ему не больно, активно массируя большим и указательным пальцами по яичку в каждой руке. -You can touch them too.
-Nooo! – негодующе восклицает и отворачивается София, правда потом снова оборачивается назад.
Ей интересно, как он выглядит в процессе. Выглядит он неожиданно спокойно, и пока София, как и планировалось британцем, наблюдает за его действиями, он вразумительно объясняет ей какими движениями пальцев по фаллосу можно лучше стимулировать приток крови, принося тем самым большое удовольствие мужчине. София прилежно слушала указания, как во второй раз за сегодняшний день взрыв рок-н-ролла вырывает сердце из груди. Патрик весь вздрагивает, испуганно вострепетав свое «Oh my godness!». Испуганная не меньше его, София вскакивает со своего места, тихо вскрикнув:
-That's my mother!
Бросив мастурбирующего Патрика одного, она выбегает в прихожую, откуда из оставленной у двери на выход рюкзака разносится зажигательная игра электрогитары. София не находит ничего удивительного, прочтя «Апа» на имени звонящего номера. Сделав выдох, сдвигает пальцем вверх по экрану. Сдержанно-непринуждённым тоном отвечает на звонок. Это всего лишь проверочный звонок от мамы, ничего не подозревающий о сидящем в соседней с ее дочкой комнате англичанине без шорт. София отвечает преимущественно на кыргызском языке, чего никогда не делает в обычные дни, но почти всегда так и поступает в моменты, когда рядом с ней находится иностранец. Разговор с мамой правда немного затягивается, она поведывает дочке непонятно о чем. Точнее, это для не получающегося сфокусироваться на разговоре разуме Софии он выходит непонятно о чем и ей только и остаётся, что бездумно поддакивать на все, что говорит на другом конце провода мама. Взгляд ее лежит на раскрытом рюкзаке, откуда она в волнительной спешке доставала телефон. Потом взгляд переходит на лежащую рядом пару туфель. Одна из туфель, оказывается, упала и лежит теперь плашмя.
-«А может все взять, да и бросить теперь? Надеть туфли, схватить рюкзак и сбежать?» - пробирает ее искушение.
Но опять ее останавливает от мысли дать отступление непереубедимое желание достичь долгожданного поцелуя, который ей понравится. Тихо, на цыпочках, подходит она к приотворенной двери, за которой в зале остался ждать Патрик. Она думает, что он продолжает мастурбировать и брови ее удивленно вздымают ко лбу, когда она видит его сидящем на том же месте на диване, лицом к двери, но уже с надетыми шортами и покорно ожидающим ее прихода. Ей вспоминается как во время сегодняшней прогулки иностранец признался ей, что, когда кыргызские девушки разговаривают на русском это придает им сексуальности в его глазах. И, нарушив обычное правило разговаривать по телефону на кыргызском если рядом иностранец, принимается отвечать, громко и ясно выговаривая слова, на русском. Под конец мама ещё раз спрашивает, все ли у Софии в порядке. Убедительным голосом утвердив это, София прощается, бросив трубку. И затаив дыхание, снова переступает порог.
-Hello. – ещё раз здоровается, улыбнувшись.
-Hello. – мягко улыбается он в ответ. Он только так и может улыбаться.
Патрик предупредительно осведомляется о том, как чувствует себя ее мама, и так мило и хорошо сидит, что София не может не присесть, бесстрашно, возле самого его, и сладко улыбнувшись, пропеть, что хочет целоваться, ещё и ещё. Вместе они постигают, что белый диван Патрика оказывается довольно просторный для того, чтобы вдвоем, в обнимку, сначала с Софией наверху, по с Патриком, потом обратно с ней, могут лежать и перекатываться с одного конца дивана на другой. Целоваться с языком всё ещё не очень нравилось Софии, но ей постигается чудесное откровение, что если целоваться сначала медленно, ласкаясь одними губами, и постепенно переходить к более глубоким поцелуям, увеличивая и умеряя темп действий по мере того, как пыл их общего с Патриком единения нарастает и снова затихает, то поцелуи могут быть очень и очень даже увлекательным занятием. Занятие это начинает увлекать их обоих с таким успехом, что она с самоуверенной поспешностью предопределяет его как собственную заслугу, предположив, что Патрик, возможно, сильно преувеличивал о своём сексуальном опыте. Во всяком случае она, наивно думает София, умеет целоваться лучше.
-You're kissing now better than before. – оторвавшись на минуту от губ Софии с нежностью признаёт Патрик в своей последовательнице способную ученицу, только укрепив девушку в предыдущем убеждении.
-No, I'm not! – со смущенной улыбкой привстает София, по воспитанию соблюдая скромность и не признавая того, в чем была абсолютно согласна во мнении с Патриком.
-Yes, you're! – повторяет Патрик, убедительно кивая головой. – The first kiss was not very well. – чуть сморщившись в носогубных складках проговаривает он, - But now you're kissing much better, believe me.
И София снова опускается к нему в объятия, поцелуи бегут от губ по щекам и подбородку и… О, какое же это блаженство… Когда губы Патрика опускаются ниже, к тонкой, нежной, чувствительной коже шеи и… Он больше не лижет ее, как не понравилось ей в начале. Теперь на шее, крылышками сотен крохотных бабочек, поцелуи оставляют свой след в самой душе. И София познает впервые счастье, от которого задыхаешься. Патрик научил ее этому, и она сама повторяет это же, оставляя сотни крохотных поцелуев губами, еле заметных прикосновений кончиком языка на нежной коже крепкой шеи британца, поднимается снова к лицу и их губы соединяются. Патрик опять же признается сам, (неизвестно только, как Софии это удалось понять на английском), что ему лучше удаются поцелуи в губы когда девушка сама ведёт, а он следует за ней. В поцелуях, выяснилось, тоже, что и в танцах, кто-то ведёт, а кто-то следует за ведущим.
От созвучия этой песни, этого танца, София делается такой хорошей и доброй, что ужасно неправильным показывается теперь ей не позволять Патрику делать свои дела, когда им так хорошо, и ей будет ещё лучше, если ещё лучше будет ему. Как-то даже почти без слов, одним жестом, Патрик испросил дозволения ему снова снять шорты и начать мастурбировать, и София в своем новом благодушии одним кивком дала свое согласие. Они могут продолжать целоваться, просто руки Патрика больше не прижимают ее к себе, он нежит ими инородный организм, третье присутствие которое София решает игнорировать. И каким-то образом ее тело смещается все больше к центру, на широко вздымающуюся грудь прирожденного борца, и она чувствует, как ее тело приподнимается с каждым его вдохом, и опускается с выдохом. И вдруг она слышит притаенные вздохи, какими Патрик начинает стонать. И посреди стонов слова, София различает задыхающееся:
-Oh my God, oh, my God...
Прыснув от смеха, она отрывается от его шеи и не может ещё пару добрых секунд сдержать смеха. Патрик озабоченно заглядывает на нее, не понимая, что ее насмешило.
-«Это уж слишком! Никогда не подумала бы, что со мной кто-нибудь будет стонать «oh my God»! – думает она, вытирая проступившие от удерживаемого с трудом смеха слезы.
-It's ok, it's ok, Sophia. Please, Sophia. – с мольбой заглядывают на нее голубые глаза.
Не желая расстраивать его, она опять возвращается к своему занятию, покрывая поцелуями все, что выше плеч. И все же как ей не хочется помочь Патрику, она не может продолжать целовать его спокойно, когда тот снова, только начиная подходить к апогею наслаждения, стонет свое «oh my God!». Смешное заключается в том, что распространенное английское выражение, как не прискорбно, накрепко связалось в сознании девушки с образом из ток-шоу и теле передач, где глупые и избалованные дети богачей или их молодые пассии, преимущественно блондинки силиконовых форм, всегда пользовались в разговорной речи этим и другими популярными выражениями иностранного языка.
Софии никак не получается поверить, что это происходит с ней, и смеясь, она отворачивается от распластавшегося под ней парня, прекращая процесс с целованиями его в шею. «Oh my God» Патрика вместе с тем затихают, и он снова просит ее продолжать, убеждая что это хорошо, очень хорошо и вращение по замкнутому кругу начинается снова.
Одна рука Софии расслабленно опускается вниз. Крайней тыльной стороны ладони несколько раз касается что-то ужасно горячее, но при этом не обжигающее, а скорее скользкое, но и не мокрое. Сначала она не обращает на странные прикосновения внимания, поглощённая тем, чтобы целовать шею, лицо, и временами ловя стоны Патрика губами. Но задняя мысль о том, что это может быть, постепенно прокрадывается к сознанию, и когда до Софии доходит чего такого ужасно горячего, но не обжигающего, касается ее рука…
-It touched me! It touched me! - с воплем отпрыгивает от Патрика София.
В ужасе сотрясая опоганенной рукой, словно пытаясь стряхнуть невидимую грязь, она не на шутку воспринимает мужской член как нечто отдельное и независимое от Патрика, и с ужасом жалуется, парню самому же, на робко торчащий у него между ног организм. Опасный и плохо прирученый питомец. На лице Патрика читается выражение усталой обречённости, и, вероятно, что он лишь из своего баснословного уважения к Софии не стал произносить вслух то, что безмолвно говорит лицо: «Может хватить вести себя так тупо?»
София растерянно оглядывается на парня, который испросив у ней минуту исчезает за ширмой-стеной, там, где таится предполагаемая спальня парня. Не понимая, что происходит с ее жизнью в последние часы, София послушно садится назад на диван, дожидаясь, когда Патрик вернётся. У нее глаза чуть не вылезают за лоб, когда из-за раздвинувшейся ширмы выходит он. Демонстративно подпрыгивая упругими ягодицами не длинных, но крепких и накачанных ног, Патрик плавной походкой проходит мимо нее, под пристальным взглядом Софии не сдерживая самодовольной улыбки и исчезает снова за ведущую на выход из зала дверью. Футболки на нем тоже уже нет, и он разгуливает перед ней совершенно голый. На широкой груди, выпуклом бицепсе и на ключице без футболки Софии открылись все три татуировки, о которых вожделела она во дни их ещё недавней переписки.
-«Уяты жок.» - проносится у ней в голове первой мыслью, когда она провожает глазами так чудесно пружинящиеся на ходу голые ягодицы крепкого зада британца, и, залившись краской стыда на щеках, замечает за собой, что ей это ведь понравилось.
Она не говорит ни слова упрека за самовольную выходку британца, когда он возвращается к ней и ей так хорошо, так чудесно снова оказаться на диване в его крепких объятиях. Теперь запах его одеколона стоит не только у нее в горле, ей кажется, что всю ее женскую плоть пронизывает этот запах, словно Патрик пометил ее, как собственную. Ей нравится думать так, что он ее словно пометил. Поцелуи теперь почти что чудесны, только изредка его язык забывается и залазает слишком глубоко. Смешно, когда его язык проходит по металлическим пластинкам брекетов, и она чувствует, как он даже подрагивает от удовольствия. Ей смешно, когда обе руки Патрика схватили ее вдруг за грудь, и быстро-быстро помяли их, как два маленьких упругих мячика, несколько раз, так что она даже не успевает ничего почувствовать, даже злости. Только смех распирает, слишком все неуклюже получается. А теперь они поменялись положениями. До этого она лежала сверху, на могучей груди, прильнув губами к шее. Сейчас Патрик перевернул ее, опять став сверху, и осторожно опрокинув ее голову за ручку дивана, так что локоны длинных волос распускаются по полу, и он делает с ее кожей что-то чудесно-томительное, жгучее, растекающееся от нежных прикосновений губ по шее к груди, к животу и оттуда по всему прекрасному телу, счастье до самых кончиков длинных волос, что распадаются по полу. Да, ее тело прекрасно. Их тела, обоих, прекрасны. И что свершается сейчас с их телами, тоже прекрасно.
-“Ну наконец-то! Ну наконец-то все происходит, как в фильмах! - чувствует растекающуюся радость всем телом, а на нем Патрик надвигается все сильнее, все быстрее, все ненасытнее...- А что бывает в фильмах дальше? Ничего. Просто черная сцена. Что за ней, невидно.”
Последняя мысль пугает Софию. Она вдруг понимает, что теперь за этой черной сценой она сама. Это заставляет ее оттолкнуть от себя Патрика. Точнее, она только припирается руками от его груди, как он сам восприимчиво откидывается от нее. Удивленный взгляд его тревожно округлившихся глаз спрашивает без слов, что произошло не так.
-I would like to be fall in love...
-Are you fall in love with me?! - перебивает ее Патрик, и в голосе его звенит радость, а в глазах загораются светлячки.
-No! - поспешно поправляет его София. Светлячки в голубых глазах расстроенно потухают. - But I want to be fall in love with someone at my first time. I want to be fall in love at my first sex. It's important for me.
Патрик понимающе кивает, все также стоя нависнув над ней, упираясь мускулистыми руками на диван прямо над ее плечами. В его покрасневшем лице еще читается какая-то надежда:
-To fall in love in first meeting! - мягко, как будто убеждая упрямого ребенка, восклицает он. - But we can fall in love later. - не слишком убедительно добавляет он.
Скептически поджав губы, София отползает наверх, подальше от него. В который раз за встречу до нее доходит исторгнутый парнем тяжелый вздох, больно защемив ее за совесть. Отползая до угла дивана, она отворачивается в сторону, чтобы не видеть его расстроенного, но без упрека, лица. Несколько долгих мгновений он стоит, все также нависнув на вытянутых руках, София не слышит ни шороха движения оттуда. Потом Патрик поднимается тоже и садится в противоположном углу дивана. Он тихо говорит что-то, София, не расслышав, оборачивается к нему лицом.
-What did you say?
-Would you like... - и опять Патрик произносит что-то такое, чего понять София никак не может.
-I didn't understand you. - качает она головой.
Тогда Патрик подносит широко раскрытые ладони к себе между ног, где, тоже, казалось, покраснев, торчит без прежней робости его инородный организм. Потом медленно отводит ладони с растопыренными пальцами в стороны, сопровождая это имитирующий взрыв или мини извержение вулкана звуком из-под сжатых губ: “Пфу-ууу-уфф”.
-“Семяизвержение.” - понимает, что он хочет сказать София, и, немного задумавшись, решает, что наблюдать за семяизвержением своего первого мужского полового органа интересно и даже познавательно.
Активно кивая головой, она весело и с улыбкой соглашается посмотреть. Патрик наконец-то тоже улыбается, но, прежде чем приступить к самому любопытному процессу, спрашивает у Софии:
-Can you say me, is it big? - бережно опускает он руки на взбодрившийся член.
София понимает, что парень хочет услышать в ответ, что может удовлетворить его. Но она также вспоминает, как они затрагивали тему касательно размеров еще до встречи, по ходу переписок. Патрик хвастливо отзывался о своем половом органе, как о большом. Однако, как только София поделилась с ним о своих страхах касательно слишком больших размеров по причине какую боль они могут причинить во время первого полового контакта, парень тут же поменял стратегию на прямо противоположную. Он отправил ей фотографии видимо каких-то порно актеров, обнаженно позирующих в обнимку. У мужчины афроамериканского происхождения на том месте извивался вверх серо-лиловый, и напоминающий размерами полноценного питона, огромный член. При одном только взгляде на это Софии подурнело. Тогда София согласилась, что относительно таких пропорций его розовый и скромный член конечно же нормальный. И сейчас, перед замеревшим в ожидании ее ответа Патриком София решает держаться старых суждений:
-It is normal. - пренебрежительным тоном отвечает она.
На это глаза Патрика с такой грустью опускаются вниз, к ничего не подозревающему, жизнерадостному, как и прежде, члену, что София сразу горько сожалеет о своем вредном решении не говорить ему желанного: “It is big”.
Печально понурив головой, Патрик предлагает девушке последовать за ней в ванную, чтобы вместе созерцать полный для Софии загадок процесс семяизвержения. В прихожей они поворачивают налево, в короткий коридор и из него выходят за вторую дверь, ведущую в ванную комнату. Софии приятно подметить про себя, какая идеальная чистота сквозит во всех новеньких предметах ванной комнаты и как сверкает отполированное зеркало над раковиной британца. Она знала, что уборкой у себя в доме и готовкой еды Патрик занимается лично. Он косолапым медвежонком, (расстроенным он вдруг начинает косолапить во время ходьбы), подходит к ванной и жестом руки приглашает Софию подойти ближе. Потом помяв себя за член еще несколько последних раз так, словно выжимая его, Патрик объясняет ей, что для мужского здоровья вредно сдерживать подступающую сперму, и уже начав мастурбировать обязательно нужно кончать. На этих словах высоко в воздух стреляют, раз, два, беловатые струйки вязкой консистенции вещества, и клеятся к белой стенке ванны.
-Оо-о! - только и вырывается при этом у восторженно прислонившей ладони к щекам Софии.
Она с минуту ждет, что произойдет еще что-то, но Патрик только снимает рупор душа со стены и смывает струей воды два маленьких плевка от кашицы.
-Is it all? - вырывается у Софии разочарованный выдох.
-It is. -спокойно проговаривает он, закончив чистить ванную и принявшись с тщательностью мыть руки, густо помылив их мылом, смыв, и повторить все во второй раз.
-But why is it so little? - не может угомониться Соф и подходит ближе к умывальнику- Is it always so little?
-It is always so little. - в отражении зеркала над умывальником Софии видно, как хмурится лицо Патрика.
От отражения Патрика ее взгляд переходит на соседнее и увиденное ее ужасает. Туш на ресницах потекла по уголкам глаз черными расплывами, густые локоны взбились лохматыми копнами в львиную гриву, а в свежих розовеньких щечках, набухших от поцелуев алых губах и сияющих глазах София прочитала то, от чего со смущением поспешила поскорее отвернуться. В отражении она с трудом узнала саму себя. Ох, ужасное, оно каждой искоркой в глазах и каждым пятнышком пламени на щеках источало... Нет, ей не показалось, близнец в зеркале расходился самодовольной похотью. Быстро пытаясь исправить свой ужасный вид, София мочит пальчики под потоком холодной водопроводной воды и бьет ими по пылающим щекам, потом опять намочив руки пытается расчесать пальцами вместо зубьев расчески белую гриву длинных волос. Сосредоточенная на приведении себя в порядок, ее настигает врасплох Патрик, неожиданно схватив тоненькую талию мускулистой рукой. Он накрепко прижимает ее к своему могучему торсу, и София впервые за весь проведенный в квартире вместе с ним вечер осознает, что вся свобода ее воли была фарсом. До самой этой минуты она была полностью подчинена его власти, в его руках и уцелела благодаря лишь его великодушной воле. Почувствовав ужасную слабость в конечностях, она безвольно падает на крепкий корпус обнаженного мужского тела. Патрик даже не посмотрел на нее. Все внимание британца приковано к отраженным на зеркале красавцу с мускулистым торсом и брутальными татуировками и к его, схваченной за тонкую талию, молоденькую пассию. Обнажив ряд ровных и мелких, как у мышки, зубов, он широко улыбается отражению, и София слышит, как он говорит:
-We are like porno stars.
София в ужасе видит, как скромно приподымаются уголки губ у розовощекой молодухи, под автоматической привычкой улыбаться, и снова отворачивается от бесстыдного отражения. Никогда в своей жизни она не испытывала такого сильного чувства позора за себя. Дождавшись, когда Патрик отпустит ее, она быстренько выбегает из стерильно чистой ванны и уже сидит опять на белом диване напротив телевизора с плоским экраном, даже не помня, как проходила коридор и вошла в зал. Вернувшийся британец присаживается рядом с ней с очень удовлетворенным видом. Он натягивает на себя шорты, но грудь оставляет открытой, и София пугливой кошечкой придвигается к нему, желая прильнуть к крепким грудным мышцам и снова забыться. Патрик с великодушной улыбкой открывает ей свои объятия, и она снова прижимается щекой к упругим мышцам, целует их с нежностью, вдыхает запах кожи, который так ненавидела сначала, а теперь любит. Запах этот пропитал ее кожу тоже, она чувствует его у себя во рту, в горле, он исчезает только ближе к животу. С игривой улыбкой запечатлевает поцелуй на следе от алой помады на мощном бицепсе его левого плеча. Своеобразная татуировка в виде женских губ.
-“Теперь эти губы будут следом от моего поцелуя.” - хихикнув про себя думает она, совсем не задумываясь сколько других девушек проделывали то же самое до нее и будут после.
С медленной нерасторопностью проводит указательным пальчиком по двум другим татуировкам, изучая рисунок звезды на правой грудной мышце и таинственной надписи на латинском языке над левой ключицей. Лениво двигая языком, как в сонном после сытного ужина состоянии насыщенности, Патрик с улыбкой объясняет ей, что первой татуировкой набил те самые алые губки, которые София поцеловала, а второй татуировкой стала звезда на груди, настоящее обозначение которой он узнал только путешествуя по равнинам восточной Европы, где она несет весьма значительный смысл среди людей, содержащихся в колониях ограничения свободы. Последней татуировкой была набита защитная надпись на латинском языке, какую он сделал после произошедшей на его байке одной страшной аварии.
После экскурса по своему телу, Патрик решает привить Софии, теперь словно послушной кошечкой льнувшей к нему, новые, не менее важного характера, чем сексуальная образованность, знания.
-I would like to show you one historical channel on YouTube which I used to watch. -аккуратно подняв ее со своих коленок, (София и сама не поняла, как она там оказалась сидящей), и пересадив на диван, Патрик поднимается к телевизору и нажимает на кнопки с боку узкого монитора.
Трансляция на экране меняется с обычной спутниковой на связанную с интернетом IPTV трансляцию. Патрик достает откуда-то маленький пульт управления телевизором и обратно присаживается возле Софии, по-хозяйски раскинув руки в стороны по спинке дивана. Головка Софии падает на должное место на груди Патрика, а он свободной рукой обнимает ее.
-I turned on subtitles for you to understand the plot of the video. – с нежной улыбкой воркует он ей на ушко.
-What shall we watch?
-I want to share with you a video by one Afghan guy. He has a blog about how was built the post-Soviet Union countries.
На видео появляются кадры-вырезки из разных новостных сюжетов и документальных фильмов, транслирующих некрасивые здания недействующих фабрик и заводов, крушимые экскаваторами с грузом опустошенные корпуса многоэтажных домов. На фоне всех разрушений, деформированным звуко-монтажом голосом, блоггер на ужасно непонятном английском повествует о чём-то, смысл чего, даже несмотря на мешание проносящихся по краю экрана субтитров, становится Софии определенно ясен. Следующим кадром появляется президент, чье имя называть нельзя, но афганский парень с настойчивостью произносит его, продолжая во всю протяженность видео сюжета часто повторять: «president P. » и «president P.».
София и не пытается скрыть, как безынтересно ей смотреть подобные видео, и несколько раз повторяет, что не любит политику. Патрик оправдывающимся голосом пытается убедить Софию, что жанр видео ограничен историческим описанием событий, но девушка упрямо хмурится и ему приходится сдаться и повременить с просветительскими намерениями, до поры до времени.
Следующий Ютуб канал, на который Патрик переключает, конечно же отталкивает меньше, но и больше радости не вызывает. Британец объясняет, как просматривая видео этого путешествующего блоггера с Великобритании он постепенно изучал русский язык и культуры народностей, проживающих на бескрайних равнинах восточной Европы. На плоском экране появляется бородатый иностранец, с забавным акцентом на русском быстро повествующий о своих странствиях по Белоруссии. Немного поговорив о красивых белорусских женщинахх, бородач переходит к пространным разъяснениям о первом появлении в стране и распространении, культурном влиянии и причине всенародной известности такого овоща, как белорусская картошка.
Бросая на Патрика исподволь недовольные взгляды, София не может не вздохнуть, понимая, что потом будет рассказывать о том, как сильно хотела целоваться, но вместо этого смотрела с англичанином видео про картошку. Она произносит свое предсказание вслух перед Патриком, и искренне смутившись, бедняга признает как это ужасно, но переключить видео так и не признал нужным. София теребит его за руку, играясь, осторожно берется губами за пальцы, водит пальцами по чудесным татуировкам, но Патрик остаётся прикованным блаженным взглядом на видео про картошку. В конце концов Софию охватывает возмущение, испытывая подобное тому, как если бы Патрик съел что-то вкусное сам один, не поделившись с ней. Оторвавшись от его груди, она несколько долгих мгновений испытывает британца пристальным, тяжёлым взглядом. Потом быстро хватает его руку назад и опускает на него поцелуй, один, два, по поцелую на каждый палец. Патрик наконец отрывается от видео и слегка оторопело наблюдает за действиями Софии. Закончив, София вскидывает на него полные грусти глаза. Нет, и этот последний способ поймать блаженное чувство, какое у нее было в памятный день признания в любви одногруппнику Али, пусть и оставшегося безответным, но все же принесшим такое наслаждение. С Патриком этот способ получения наслаждения не работал.
-It was very romantic. – только и может сказать Патрик.
Пробило только десять минут одиннадцатого часа ночи, то есть оставалось целых пятьдесят минут до часа, на который София отпросилась от мамы. Понимая, что больше ей ничего не светит, она оповещает Патрика о том, что ей пора идти. Всё ещё несколько смущённый последним актом действий, с каким набросились на его руку, Патрик начинает суетливо возиться для Софии, вызывая такси и даже вырубив так раздражавший ее телевизор насовсем. Затем, в ожидании прибытия такси, они снова оказываются сидящими друг напротив друга. Патрик, взяв Софию за обе руки, ласково шепчет ей слова благодарности, с любовью резюмируя все качества, какие успел приметить в ней на их первой встрече: ее длинные волосы, маленькие ручки, красивые плечи и collarbones , узкая талия. София брезгливо морщит лицо, когда он заявляет, что ему также нравится какая она stylish girl , и с со скепсисом щурится, когда парень говорит о своей проявленной заинтересованности в беседах с ней на темы, связанные с религией и философией.
Вообще ее поведение становится настолько не воспитанным, что она не отвечает ни на единым комплиментом на комплименты парня, а только каждый раз сухо благодарит рассыпающегося перед ней британца. Да ещё уже в самом конце, перед приездом такси, София не может сдержать смешливой и одновременно удивленной улыбки в реакцию на неожиданное проявление у британца ревности. Ни с того ни сего Патрик вдруг робко заикается, решившись спросить Софию ещё раз о том парне, с Македонии, с которым она пошла на свое первое свидание по интернету. Продолжая улыбаться, София уверяет его, что с Ненадом они больше не общаются, и что между ними не было ничего серьезного. С опечаленно-обеспокоенной миной на лице, Патрик продолжает допрашиваться, что же именно делал Ненад с Софией на их встречах, когда в последний раз они переписывались и что же именно ей понравилось в македонце. По всему было видно, как хотелось бы ему самому взглянуть на их личную переписку и лишний раз удостовериться, что повода для беспокойств нет. Поступившее сообщение о прибывшем, как раз вовремя, такси не даёт разойтись проявлениям ревнивости у Патрика, видимо не понапрасну родившемуся от дочери ирландца и испанки.
Выходя из квартиры с провожающим ее Патриком, София чувствует совсем почти что веселость, которая передается и ее спутнику. Ненароком ли, но по дороге до лифта он вспоминает свою самую любимую русскую песню, которую он, изучая когда-то язык, выучил наизусть. София не может сдержать звонкого смеха, пока в ожидании лифта Патрик включает для нее на телефоне нынче уже не столь популярную песню старого русского бойсбэнда и вместе с главным солистом протягивает русские слова с щепелявым британским акцентом:
«Люби меня, люби»
«Ночью и днём»
«Жарким огнем»
«Сердце сжимая»
Патрик повторяет куплет из любимой песни и останавливается на протяжном «люби», когда дверцы спустившегося лифта расходятся, и перед культурно просвещающимися любовниками вырастают другие пассажиры, находящиеся внутри лифта. Сконфуженный парень быстро вырубает продолжающую просить «любить его» песню русского бойсбэнда. Войдя в лифт, они оказываются в компании двух рослых, взрослых кыргызских мужчин и молодой мамы кыргызски с маленькой дочкой. Во все продолжение спуска, в лифте воцаряется тишина. Патрик молча смотрит на свои резиновые тапочки. Мужчины с немигающим напряжённым взглядом смотрят прямо перед собой, словно в попытке раскрыть дверцы лифта одной силой мысли. Молодая женщина с любопытством поглядывает на Софию. София смотрит на ее маленькую дочку. Они с девочкой улыбаются друг другу. С приятным щелчком, дверцы лифта расходятся в стороны. Лифт прибыл на первый этаж.
Патрик с Софией выходят из лифта самыми последними. После того, как двое грозного вида кыргызских мужчин уходят вперёд и исчезают, Патрик снова принимает непринуждённый вид, будто никакой робости на него не находило. Приобняв её за плечо, он ведёт ее по темноте, и это на самом деле очень хорошо, потому что сама она, кажется, ничего не видит, ступая вот так, рядом с ним. Откуда-то из темноты вырастает дорога с рядом притормозивших у обочины и клубивших свежий ночной воздух парами выхлопного газа легковых машин. Из-за их углов на них таращат глаза, но ещё ничего не предлагают, повылазившие из темноты, подобно паукам, водители. Патрик выбирает одну из них, и это оказывается их такси. Чувствуя себя все счастливее, София хочет быстро чмокнуть своего ухажёра в щёку и скорее сесть в машину. Но у Патрика на это оказываются отличные планы. Прямо на глазах у окруживших их водителей он, горделиво, поворачивает девушку к себе лицом, опускается к ней свое, и тянется губами к ее губам, запечатлеть прощальный поцелуй. София вертит лицом в стороны, не позволяя себя поцеловать в губы, и на сей раз победа остаётся за ней. Патрик сдается и ему приходится смириться с тем, чтобы удовлетворится одним скромным поцелуем в нежную щёчку. В ответ София целует его тоже в щеку, и губы ее при этом издают характерный звук чмока, и столь отчётливо и громко, как никогда не происходило до этого. Софии самой становится стыдно. Быстро проскользнув в раскрытую Патриком для нее дверцу такси, она спешит скрыться от глаз пауков-водителей, а Патрик шепчет ей в салон на прощание:
-Call me when you cоme home, ok?
-Ok. – ласковая улыбка расцветает на ее лице, и он закрывает дверцу.
Обратный путь на такси диаметрально противоположен первой посадке. Водитель такси молчит, София тоже. Иногда только она ловит на себе угрюмые взгляды, какие водитель бросает с поверхности салонного зеркала. Тяжёлая атмосфера в машине давлеет во все время поездки, и когда водитель объявляет о том, что они прибыли, машина останавливается в темноте, у угла незнакомого дома. На вопрос пассажирки о том, правильно ли был избран конечный пункт маршрута, водитель отвечает категоричным и сухим «Да». Софии ничего не остаётся делать, как с обречённым вздохом выйти из такси. По везению машина останавливается не так сильно далеко от дома, который на самом деле был указан при заказе транспорта и по соседству с которым стоит дом, в котором она живёт. Ориентируясь по спутниковой карте в телефоне и освещая себе путь по мрачным ухабинам разбитых дорог, при помощи фонарика того же самого телефона, у Софии уходит не более пятнадцати минут на то, чтобы разыскать среди рядов выхватываемых углом света, серых и старых, подъездов одноликих многоэтажек нужный подъезд.
Обратное столкновение.
Софии не хочется рассказывать о том, что произошло утром следующего дня, после их с Патриком первого свидания. Хоть убейте, ей не хочется вспоминать, как проснувшись и первым делом потянувшись к телефону она не нашла ни одного нового сообщения от Патрика, который обычно уже должен был написать ей, желая доброго утра. Не хочется вспоминать, как гадко она себя вела с мамой, которая приехала в квартиру многим временем позднее дочери, пришедшей со свидания почти что на час раньше установленного по уговору времени. Г;лмайрам стала невольной свидетельницей позорного состояние отвергнутого сердца, по крайней мере так свой статус принимала сама дочь, бегая в напрасных ожиданиях сообщений от британца к закрытому в комнате телефону. С утра до самого полудня. Это свидетельство маме не могло проститься так легко. Перед уходом несправедливо обиженная мама бросила холодно несколько слов о том, что с таким характером, как у Софии, никакой парень с ней не уживется. Было очевидно, что неудачное окончание свидания с британцем у дочери огорчило весьма и маму тоже.
Оставшись одна, София не знала, чем еще себя занять. Она вернулась в кухню, где за столом остались лежать разделочная доска и не покрошенные до конца овощи. Пользуясь отсутствием ушедших утром на работу и учебу кузенов, София заплакала, рыдая навзрыд и бросая в воздух проклятия «дуре», как она себя называла. К шестому часу вечера, еле различая окружающую обстановку сквозь щели в глазах, остававшихся еще под нависшими мешками опухшими веками, София набрала по телефону полное женской уязвленности сообщение:
-I just want to know why you didn't text me.
Написала она. И нажав на иконку бумажного самолётика отправила. Ответ поступил тут же, хотя и эти тридцать секунд ожидания показались вечностью Софии, заплаканной, оскорбленной, тупо уставившейся на экран телефона щелочками из-под опухших глаз. Поступивший ответ повергает в несколькосекундный шок. Моргая и почти не размыкая назад щелки глаз, София перечитывает и не может понять, как может Патрик после такого написать ей привет с типичными для его стиля круглыми скобками в конце предложения и потом ещё написать, что не может понять ее.
-I was waiting for your message since morning.
-It was important for me. – коротко выдохнув строчит объяснения она.
Последовавший ответ звучит скорее как оправдание, нежели правда и воспринимается Софией с яростью. Патрик пишет, что только что вернулся с гор, куда выехал с утра, и что там не было связи, по причине чего он и не смог ей написать.
-«Ложь!» - трясясь от яростной злобы думает София, -«А если бы было даже правдой, то все равно он мог бы взять меня с собой в горы или хотя бы найти минутку и написать перед тем, как выехать! Нет, это ложь!»
Потом, не желая более оставлять никакой недосказанности, добавляет ещё:
-You didn't write me this morning, after our meeting!
-And before you're writing me every morning!
Софии кажется невероятным, с каким бессовестным пофигизмом обращается к ней, заплаканной и оскорбленной, Патрик следующими словами:
-I'm sorry. I already explained why I couldn't to text you.
И, о ужас, смеет ещё добавить заметку к первому сообщению об их встрече:
-It was amazing night!)
Холодно ответив, что видимо им мешают понять друг друга культурные различия, София читает дальнейшие сообщения Патрика о том, как он старался эти различия свести к минимуму и ему очень жаль, раз у него не выходит. Прочтя же, оставляет сообщения без ответа.
Следуя желанию, София могла бы продолжить рыдать и следующий, и последующий дни, но, к сожалению, у жизни на нее были другие планы. Утром следующего дня она, со всё ещё припухшим от вчерашних слез глазами и носом, таскала две огромные сумки, набитые до верху вещами накопившегося за время проживания в квартире багажа, и переходя с ними из одного корпуса студенческого кампуса в другой.
Как-то незаметно, как и всегда бывает, лето подступило к своему завершению, и оказалось, что через неделю уже наступает осень. Перед началом нового учебного семестра всем студентам университета Б. необходимо пройти обязательный медицинский осмотр. На него были даны две недели, и София узнала об этом только в последний день обязательной процедуры. Последний день приема у врача, в виде лояльного исключения для студентов, был добавлен на субботу. И так как с администратором клиники было обговорено условие, следуя которому сотрудница на ресепшн может уходит с работы следом за началом учебы, Софии не хочется ждать, вместо того чтобы за один сегодняшний день разрешить все вопросы с работой, учебой и переездом назад в родительский дом. Ей не хочется думать. Да думать и не получается на атрофировавшую после неудачно завершившегося свидания с британцем.
Закинув на скорую руку все свои пожитки в два огромных пакета заместо чемоданов, София не слишком хорошо задумывается о неудобствах, какие могут возникнуть при прохождении медицинского осмотра, со всем своим имуществом заодно. А небольшой поклаже оказывается достаточно двух сумок, чтобы уместить в них все прошлое. И уехать вместе с ним, в уповании на будущее.
И все же две огромные сумки, полные доверху, в основном одеждой и средствами гигиены, или, говоря иначе, косметикой, оказываются довольно тяжёлой ношей, пока приходится таскаться вместе с ними из одного конца просторных территорий кампуса в другой. Все встречные прохожие держат долгие взгляды на Софии. Слишком бьет в глаза вид хромающей сильнее обычного под слишком тяжёлым для хилых ручек весом полных сумок, с длинными локонами белых волос, струящимися ниже уровня колен. Она изгибается подобно древним девицам, носившим воду на коромысле в интуитивном желании смести давление тяжести сумок с одной стороны и склоняясь головой в другую.
С трудом добравшись в такой неудобной позе до спрятанной в противоположном конце территории университетской клиники, девушка узнает, что очень даже зря трудилась и пересекла весь кампус до клиники, потому как узнала там, что без личного дела на студента медсестры не имеют права начинать медицинский осмотр. Личное же дело у каждого студента хранится в архиве студенческого отдела. Отдел располагается как раз таки в главном деловом корпусе университета. То есть в здании факультета экономики. То есть там, в начале кампуса, откуда София пришла.
Преодолев соблазн бросить свою поклажу у медсестер, и снова отчаянно изогнувшись в противовес сумкам в другую сторону, так что концы длинных волос уже почти касаются земли, София старается не думать о том, сколько ещё километров пути ей придется протаскать за собою многотонные, как ей теперь кажется, сумки, пока придется идти за личным делом в факультет экономики, а потом снова вернуться в клинику, а потом...
Простояв полчаса на очереди в студенческом отделе, София радовалась возможности отдохнуть от своего груза. Так что после этой передышки ей даже удается превратить вопль истинного отчаяния во всего лишь вздох, полный сожаления, когда по возвращению в клинику она застаёт ее закрытой на обеденный перерыв. Ещё полчаса она проводит в тени деревьев, усевшись прямо поверх ненавистных сумок, брошенных на землю. И, как итог, на сам медицинский осмотр, произведенный лишь в двух кабинетах врачей, уходит не более пяти минут, так что даже подозрительно, и София с удивленным выдохом переспрашивает не нужно ли сделать что-то ещё. Но ей остаётся только вернуть папочку с личным делом, куда медсестры засунули дополнительную бумажку о здоровом состоянии организма, за исключением инвалидности вследствие имеющихся паталогий с ногой и позвоночником. С этой бумажкой, в которой описаны противопоказания по занятиям спортом, физическим нагрузкам и ношению тяжёлых предметов, София опять потащила сумки через кампус к архиву студенческого отдела, где этой папке будет суждено захорониться на долго, на никому не известный срок.
Даже сумки становятся на пару килограмм легче на обратном пути, когда после завершения всех дел с мед осмотром София, в приподнятом настроении, спускается по парадной лестнице в лобби. Оттуда можно выйти прямо к выходу из главного корпуса. С наплывшей улыбкой на лице она замечает ещё наверху, с верхней ступеньки лестницы, что у дверей парадного входа, стеклянных, двухстворчатых, с автоматической функцией открытия, происходят какие-то движения. Двери стоят открытыми, как их всегда оставляют при переноске внутрь корпуса или, наоборот, наружу, каких-то крупных предметов интерьера. Также двери остаются открытыми во время приезда важных гостей университета, какими обыкновенно являлись сколько даже не профессора и учёные, а чаще всего государственные деятели, дипломаты и представители других университетов одного и того же государства, откуда все они прибывали.
Внутри лобби, по обе стороны от раздвинутых дверей, стоят в полной экипировке двое сотрудников охраны. У каждого в руке шумят помехами по активированной рации с длинной антенной. Их периодически разрывают, пронзительно, сигналы, похожие на визг датчиков. За стеклянными стенами выхода Софии видно группу лиц в деловых костюмах. Они высыпаются на двор фасада из припаркованных там черных, блестящих легковых машин с тонированными окнами, похожих на такие, в каких перевозят президентов, разве что в этот раз без развивающихся по бокам капота флажков. Впереди всех остальных ступают нога в ногу пара мужчин с кейсами в руках. А вот и ректор турок с проректором кыргызом, стоят у входа, встречая гостей.
Должно быть, гости эти действительно шишки важные, судя по еле заметному согнутому положению в застывших позах, какие приняли две главные фигуры управления университета. Поза называется «готовность перед преклонением».
Софию раздирает желание развернуться и выйти из корпуса по черному выходу, слишком уж пугает вид приготовившихся поклоняться ректора с проректором, шум из раций стоящих в полной боевой экипировке охранников, поднимающиеся по лестнице персоны гранд важности, и особенно один суетливо выбегающий то вперёд гранд гостей, то обступающий их позади нервозный мужчина. Он тоже одет в черный классический костюм, и Софии становится ясно, что это бегает главный телохранитель гостей. Об этом ей приходится догадаться скорее по странному поведению мужчины, беспрерывно подозрительным взглядами оглядывающемуся по сторонам и передающему зашифрованные указания по приложенному к уху наушнику, чем по обыкновенному, даже слегка обрюзглому телосложению мужчины среднего роста и среднего возраста. Но София слишком долго раздумывает и не успевает развернуться вместе с сумками и уйти, как двое важных гостей уже поднимаются по лестнице к ней навстречу. Ни ректор, ни проректор, сопровождающие гостей с двух сторон, не замечают спускающуюся с сумками в руках длинноволосую девушку. Внимание глав университета слишком сосредоточенно на гостях. Зато на нее опускаются удивлённые взгляды обоих гостей. И особенно недолюбливающим взглядом окидывают ее с головы до ног подозрительные глаза телохранителя, долго задержавшись на предмете сумок.
Но ещё больше профессионально пристального взгляда телохранителя смущает девушку взгляд другой, принадлежащий одному из гостей. Софии хватает нескольких любопытных взглядов, какие она вскидывает к поднимающимся гостям, чтобы различить, что один из двух гостей уже довольно пожилой мужчина с седыми и гладко причесанными волосами, с интеллигентным лицом и, в общем, создающий впечатление честного работника академического склада. Он довольно быстро скрывает первоначальное удивление, отразившееся на морщинистом лице и отводит взгляд от девушки, то ли по этическим соображением, то ли уже потеряв к ней интерес. Но второй гость, намного моложе своего партнёра, держит на ней любопытный взгляд так долго, что София делает робкую попытку разглядеть на расстоянии лицо любопытствующего. Но заработанная любовью к чтению миопия и смущение мешают хорошенько разглядеть кто это. Лицо молодого гостя скрыто за расплывами слабого зрения. София опускает взгляд на носки своих туфель и, в который раз проклиная решение притащиться в университет вместе с сумками, чувствует, как проваливается земля из-под подошвы под пристальным взглядом. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, она не сводит взгляда с носков туфель, игнорируя прожигающую у нее на лбу точку чувство пронзительного взгляда. Однако расстояние между ней и источником раздражения сокращается с каждым шагом. Сердце бьется быстрее, быстрее. На ту же ступеньку, на которую опустилась ее туфелька, поднимается нога, раза в два больше ее собственной, в узконосой, изящно выгнутой мужской туфле. Мгновение, и туфли Софии с хозяином изящных туфель снова разделяют ступеньки в прогрессирующем числе.
Ещё пара последних ступенек и лестница закончится... Вдруг Софии слышится… Нет, ей просто послышалось, как будто кто-то произнес «София». Не обратив на это внимания, она продолжает спускаться.
-Sophia! – вдруг совершенно отчётливо слышит она позади, как произносят ее имя.
Робко обернувшись на зов, оглядывается, но не может оторвать взгляда выше ступенек. Прислушивается к приближающемуся звонкому стуку каблуков по ступенькам.
-Sophia…- совсем близко произносится имя, и ей кажется, что она узнала произнесший его голос.
Что-то тоскливо щелкает в груди. И волна нежной неги охватывает, накрыв собой все существо. Боже, боже, боже…
-Haydi gel, yard;m edeyim. – вынимают у нее из рук надавившие тяжестью ручки сумок.
София только тогда осмеливается поднять глаза к хозяину изящных туфель. Он же почетный гость университета. Он же инженер-конструктор из Стамбула Омер Полат. Он же Чаймен.
На глазах у недоумевающих гостя ученого вида и ректора университета с проректором, Чаймен просит его извинить на минутку, и с самым естественным видом взявшись одной рукой за ручки огромных сумок с вещами девушки, другой ведёт ее к раскрытым настежь дверям, с тем, чтобы посадить ее туда в салон одной из припаркованных у корпуса экономики машин.
***
Удалить все. Все шесть страниц двухнедельной работы, потому что выжимать из себя через силу по строчке в час хуже, чем не писать и вовсе. Лучше тебе не писать совсем, если ты не знаешь о чем писать дальше. То, что было на самом деле, не имеет, теперь я это вижу, никакого смысла пересказывать. Просто молодой мужчина, встретив дикую и молодую, странную девушку… Он хотел поразвлечься с ней. Надо признать правду. Она испортила все планы, любя его, и признавшись в этой любви ему. И признавшись ещё во многом чего другом, что ликвидировало всякий страх о последствиях неофициального вступления в союз двух, мужчины и женщины. Нет, мужчины и птицы с переломанными крыльями. Такой союз противоречит природе. Мужчина понял это слишком поздно, а женщина просто хотела снова научиться летать.
Я удалила все. Хочешь, мой мнимый читатель, узнать все, что осталось сокрытым от твоих глаз? Конечно нет, иначе зачем было удалять полдюжины страниц главы, в которой она встречается с ним. В которой он, с нетерпением спеша расправиться со всеми делами, сразу после окончания симпозиума в университете бросает своего научного руководителя и увозит ее к себе, с вещами, на совсем. Совсем означает две недели командировочного отпуска, на который прилетели Омер с руководителем. Совсем значит, что София солгала родителям, сказав, что продолжает жить с кузенами, а кузину упросила сохранить легенду, взамен на обещание поделиться когда-нибудь с ней правдой. Последнее находилось в зависимости от того, в чём будет заключаться правда.
Глава 3.
Вся правда о том, что происходит в две недели жизни с мужчиной, которого любишь.
День первый. Слезы.
О первой ночи нельзя ничего поведать конкретного и достоверного. Лежавшая всю ночь без сна, дрожа в одежде, которую перед сном не решилась снять, и замирая сердцем и всем существом от каждого шороха и звука шагов за дверью, София проснулась сама собою с первыми лучами рассвета. Было ощущение, что она не спала, а отключилась на две минуты. Быстро соскочив с постели, она схватила брошенную вчера ночью на прикроватную тумбу сумку, и совсем позабыв об остальной своей поклаже вознамерилась бежать, без оглядки, из квартиры Омера. Бесконечно долго открывавшаяся дверь не скрипнула, чего с опасением ожидала беглянка. Не скрипнула в свою очередь и стоявшая, прямо напротив, другая дверь, растворившаяся в следующий миг. Оттуда вышел Омер, свежий и в банном халате.
-Ka;;yor musun? – по своему обыкновению беззвучно рассмеялось бородатое лицо в очках.
-Yooook! – солгала София.
-;nce sana bi kahvalt; haz;rlay;m. Benim sabah i;in ;zel ;ay;mdan mutlaka ziyafet etmelisin.
Так и вышло, что София сначала поела жаренных яиц с сосисками, и хотела было запить это все чаем, который по способу приготовления получался совсем уникальным. Чаймен заваривал его изощрённым способом, применив к делу сразу несколько разных чайников. В итоге сам он, пригубив лишь немного от чашки, остался своим пуэром недовольным. София со всей искренностью желала переубедить его, сделав хороший глоток из чашки, в какую налил ей чаю Омер, но была обречена согласиться с ним, чуть не вернув отпитый глоток чая назад в чашку.
-Аййй! – сморщившись лицом от отвратительного вкуса чая, София кладет наполовину опустошенную крошечную чашку на стол. – Bu ;ay hi; ho;uma gitmedi. – отталкивает от себя чашку подальше.
-Evet, ger;ek bir puer ;ay;n tad;na bakarsan bal;k kokusu gelir. – чуть пристыженно опускаются глаза за стеклышками очков.
-Niye b;yle ;ay; demledin?! – лезут глаза на лоб у Софии.
Опять согнувшись в беззвучном смехе Омер, несмотря на все старания Софии убедить его, что ей достаточно и стакана воды, принимается готовить порцию другого особенного утреннего чая, на сей раз ограничившись одним большим чайником, но высыпая в него из маленькой ложечки содержимое разных жестяных контейнеров. К итоговому напитку он добавляет несколько лимонных долек и горсть настоящих сушенных ягод, и сладкий, но очень умеренно, чай приходится Софии гораздо больше по вкусу того, первого, которому надлежало пахнуть рыбой. С жадностью поглощая яичницу с сосисками София чувствовала, что проголодалась. Глотая вкусный чай поняла, что после яичницы ее замучила жажда. И прощаясь с проводившим ее до такси Омером в первый раз осознала, как будет ей тоскливо без него, когда он здесь, в Бишкеке, в этой квартире, возле самого университета, а она во все дни выходных будет не с ним.
Выходные спокойно прошли у родителей, но чем равномернее протекал домашний быт, тем длиннее казались дни до новой встречи с Чайменом. София знала, что теперь уже наверняка вернется к нему. Все ее вещи ведь остались лежать у него.
Родители поверили, что София продолжает жить в съемной квартире с кузенами. Провернуть гнусное дело оказалось легко. Пару раз пришлось украдкой прятать навернувшиеся от стыда слезы при очередной попытке отца, раз за разом убеждавшим свою честную дочку оставить работу, (с которой уже честно уволились), и сконцентрировавшись полностью на учебе завершить последний курс без излишних проблем.
Угрызения совести мучали Софию до вечера понедельника. Все утро ушло в противоборстве с гулкими отголосками собственных размышлений. Лекции – это нудно, и больно в голове, если вся поступающая извне информация нагнетается белым шумом по черепной коробке. Во всяком случае, на вводных уроках курса никогда не сообщают ничего особенно важного. Так себя успокаивает София, шагая после окончания учебного дня в сторону нововыстроенных этажных домов. На свежем воздухе голову немного отпускает. Зато она замечает странное явление. С каждым сделанным шагом ноги в туфлях становятся тяжелее, превращая последующий шаг в тону грузом. Земля словно не желает отпускать блудную дочь в квартиру номер 5, десятого дома первого подъезда. Омер переслал ей по мессенджеру точный адрес и даже коды от замка на калитке и домофона подъезда, какими он получил их от офиса менеджера, арендовавшего квартиру для компании.
София знала, что это случится. Она думала об этом всю субботу и воскресенье. Правда фантазии, какие строил ее ум, и в которых она бросалась к нему в объятия первой и с силой притянув к себе за ворот рубашки целовала в бороду, усы, и губы, не оправдались. Во-первых, дверь не открылась. Чего только не успело пережить сердце в несколько минут нерешительного метания между выбором сбежать сейчас, оставив вещи или совершить ужасное, и написать ему первой. Но произошло другое. Как часто это случалось у них, у Софии возникло желание написать Омеру, и он сам написал ей первым. В сообщении от Омера говорилось, что он только освободился и теперь зовёт ее поужинать в близлежащем кафе, у кондитерской. Ужин в кондитерской. Последние сомнения, ещё сдерживавшие девушку, исчезают. Легкомысленной походкой в припрыжку София отправляется за сладким, которое вредно есть на ужин.
Человечество по ходу развития своего избрало очень верный путь селекции партнёра для размножения рода. Свидания. На них обязательно нужно есть. Это можно сделать главным правилом для свиданий всех видов. Наблюдая за тем, как перспективный кандидат на будущего партнёра орудует столовыми приборами, откусывает и как жуёт откушенное, можно сделать много полезных и надёжных выводов о характере самого человека.
Непосредственная манера поглощать еду у Омера привлекло внимание Софии ещё в первый раз, когда они вместе позавтракали. На их втором совместном приеме пищи она поразилась вдвойне уникальной способности спутника сосредотачиваться на одном действии. У каждого движения вилкой и каждого надреза ножиком было определенное, продуманное наперед, значение, и ни одному лишнему движению не могло быть места. Жевал он сосредоточенно, не спеша, задействуя по назначению все резцы, клыки и премоляры. И для этого ему приходилось несколько раз за ужин прерывать беседу, и просто несколько минут есть в молчании, потому как говорить с набитым ртом для Омера было против этических норм, а говорил за ужином преимущественно он. Разговор их больше походил на интервью и София в нем, конечно же, выступала в качестве журналиста.
У нее, всегда и со всеми, лучше получалось находить и задавать вопросы, а потом просто слушать собеседника, уступая ему свой черед для речи.
Для Омера прием пищи составлял отдельное искусство и Софию не удивило бы, если бы выяснилось, что он действительно тому отдельно обучался. Омер любил всему учиться, в нем стояла постоянная жажда к чему-то новому, к чему-то, над чем можно работать. И результаты работы преобразовать в деньги. Чтобы достичь конечного результата нужно учиться, хотя София видела, что вопрос учебы стоит у Омера, казалось, иначе, чем обыкновенно принято считать.
Он учится по живым примерам, из жизни и у жизни. Разглядывая внутренний интерьер уютного кафе, он с увлечением говорит о стенах и потолках, замечает, где и под каким углом были проведены стены, какого цвета потолок в каждом помещении, говорит о том, что ему в архитектурном решении нравится, а что, по его мнению, следовало спроектировать иначе для того, чтобы заведение приносило больше прибыли, больше денег. Переходя от частного к общему, он часто возвращается беседами к текущим проектам, над которыми он и его команда работают. Почти все время говорит он, и почти все время он говорит о работе, но неподдельное увлечение, страсть к своей работе в совокупности с природной одарённостью помогали избежать деформации интересной беседы в скучный монолог.
За окончанием ужина последовала минута неловкости. Омер предложил пойти «домой» и на плечи Софии опять опустилась тяжёлым грузом сила тяготение Земли. Поднявшись из-за стола, София почувствовала как остро скользнули по всему ее телу хитрые зеленые глаза лиса в очках и смущённо опустила глаза. Омер же не сводил с нее глаз, позабыв обо всех потолках помещения. И потом, по дороге в квартиру, не упоминая уже об архитектуре окружающих строений, пусть и продолжая наточенным взором подмечать все мелочи и причуды во всем встреченном на пути, замечать, запоминать и анализировать. Только главным предметом анализов теперь по преимуществу стали роскошные длинные локоны, падающие почти до колен, тонкий, гибкий торс, нежные маленькие ручки и круглый малиновый рот, какой он себе уже обещал сегодня вечером уж точно поцеловать. София думала о том же, и оба горя любовника ошиблись.
Гипер предупредительность любовника мужского пола увеличивалась по мере сокращения расстояния до финального пункта назначения - в квартире, снятой ему для командировки. София же напротив становилась все тише и отстраненнее с приближением их к тому место, что Омер называл их «домом». Все встречные прохожие, Софии так казалось, смотрели на них подозрительно долгими и любопытными взглядами, словно догадываясь о том, куда эти двое идут. Дверь калитки во двор дома скрипнула пронзительно громко, когда Омер открыл ее для Софии. Лифт поднимался невыносимо долго, а двери его на третьем этаже расходились в стороны в ультра замедленном режиме, словно и течение времени загустилось и лениво растекалось, подобно вязкой патоке.
-«А мы две мухи, застрявшие в патоке.» - тоскливо тянет под лопатками у Софии, и она заглядывает в хитрые, зеленые глаза.
Она никогда не видела патоку в природном состоянии.
-Bi ;ey olmaz, Sophia. – правильно читает немой страх в глазах своей спутницы Омер. - Seni yemeyecem.
И открыв входную дверь пропускает туда первой девушку.
Через пять минут София лежит у него в объятиях и рыдая навзрыд жалуется на другого, у которого уже успела побывать в квартире, в подробностях рассказывая о событиях того дня. София осеклась раз, почувствовав, как отвердели все грудные мышцы и пресс под тонкой тканью рубашки у Омера в минуту, когда она, пряча лицо у него на груди, раскрывала мотивацию своего поступка желанием скорее поцеловаться в первый раз. София тут же отпрянула от железной груди и вытерев тыльной стороной опухшие от слез глаза хотела подняться с места, то есть с крепкого и длинного туловища парня. Но он не позволил ей этого, и притянул обратно к себе движением, не терпящим отказа, почти что грубо. Притянул за подбородок опухшее и шмыгающее, испуганно застывшее лицо. Омер сам тоже приподнялся, прижимая ее к себе, плотно, тело к телу, и лицо его приблизилось до смущающе близкого расстояния, что София жмурит глаза. Но нет. Поцелуя не последовало. То есть это были поцелуи, но не в губы. София не услышала и не увидела, она почувствовала его усмешку по дрожи в мягкой, шелковистой бороде, оставившей по поцелую на одной, а потом, повернув лицо в сторону, на другой щеке.
-Seni ilk defa dudaklar;na open ben olamad;m. – строгим голосом делает вывод Омер, не отпуская из хватких пальцев маленького подбородка. – Ama bu tatl; yanaklar hep benim olacak. – говорит он твердым голосом, так что Софии становится ещё страшнее.
Она чувствует себя испуганным, настигнутым зайцем с дрожащими поджилками, но тут твердые пальцы отпускают подбородок и, касаясь одними кончиками пальцев ее щек, опускает на щеки новые поцелуи, нежно, один за другим, раз за разом, крепче и жаднее, свирепо. София знает, что в эту минуту он ее больше ненавидит, чем любит. Больше всего на свете ей хотелось бы сейчас сбежать на другой конец света и спрятаться от кровожадного волка, в чьи когти угодила. Но она совершенно безвольна, беспомощна, сдается без единой попытки сопротивления. Словно так было всегда и ее жизнь всегда находилась под контролем его воли.
-;mer…- только решается тоненько промолвить она. – ;mer… -слабо выдыхает, с трудом делая новый глоток воздуха.
Омер опрокидывает ее голову и от подбородка переходит горячими губами к шее, и Софию всю передёргивает. Благодаря стараниям Патрика ей уже открылась эта эрогенная зона собственного тела, и позволить Омеру касаться себя губами там, пока она его боится, она не может. Ужас перед тем, что это может произойти между ними, придает сил.
-;mer. – безапелляционным тоном произносит его имя в последний раз, поднявшись и резко отстранившись от его объятий.
Омер с трудом разжимает пальцы у нее на талии, и отпускает руку, которой прижимал ее к себе, обхватив. София чувствует горячей, словно обожжённой, кожей на том месте, где сжимались его пальцы, оставшиеся от пальцев следы и убеждена, что у нее останутся синяки.
-Seni seviyorum. – устало, несчастным голосом выдыхает он.
София, вся вспыхнув не то от стыда, не то от негодования, резко отворачивается, чтобы не видеть его лица.
-«И как ему не надоело врать об этом, что он меня любит, ведь я знаю, что он то меня не любит!» - раздражённо думает про себя, и соскакивает с узкой софы, которая на удивление умеет вмещает на себе двух взрослых людей.
С усиленной раздраженностью прохромав к выходу из зала в коридор, София хочет закрыть за собой дверь, но твердая мужская рука не позволяет. Он быстро соскачил с софы следом за ней. Сделав ещё одну тщетную попытку из упрямства, София бросает к чертям дверь, и заслонившего проход Омера и выскользнув под ним, бросается на хромой ноге к другой двери, ведущей в единственную спальню с большой двухместной кроватью. Там, у прикроватной тумбочки, так и остались лежать две большие сумки с вещами, где она их забыла двумя днями ранее. Быстро схватившись за ручки в каждую руку, она, помня как тяжело было таскать эти сумки в прошлый раз, с неожиданной для самой себя силой вдруг срывает их с пола и уносится с ними прочь, к большой прихожей, где у шкафа оставила лежать свой ученический рюкзак.
-Yok, Sophia, yok! – опережает ее Омер, запретительно перекрывая рукой бронированную входную дверь. -Ya, ;z;r dilerim. Seni korkuttum. Ama sana bi ;ey olmaz, s;z veriyorum. Sana dokunmam, Sophia. Sana k;yamam.
София пытается оттолкнуть его, но Омер твердо стоит на месте, потом… Потом их взгляды встречаются, и София уже во второй раз видит в этих глазах, привычных выражать самоуверенность, мольбу. Почувствовав в ответном взгляде Софии, что решимость ее дрогнула, Омер хватается за ускользающий шанс:
-S;z veriyorum, Sophia. Senle sadece konu;aca;;z, eskisi gibi. Seninle konu;mak ;ok keyifli benim i;in. Sadece sen benimle b;yle konu;uyorsun, Sweetcheacks. Ben sadece bunun devam etmesini istiyorum.
София ловит ручку двери, Омер ловит ее руку. Дрожь от прикосновения руки переходит от плеча к груди и задевает самую душу. Сумки соскальзывают, падают на пол. Дрожь, София не может унять ее, и дрожь распространяется по всему телу. Девушка устало опирается спиной к стене.
-Iyi misin? – с беспокойством опускается следом за ней Омер.
София в бессилии, Омер рядом с ней, оба сидят на полу возле входной двери.
-Ben ;ok yoruldum. – с искренной жалобой ребенка протягивает София.
-Ben de ;ok yoruldum. – тоже прислоняется к стене рядом с ней Омер.
Софию одолевает желание облокотиться головой к нему на плечо. Усилием воли преодолев желание, она заставляет себя подняться с паркета прихожей.
-Мне нужно уйти. – забывшись проговаривает она на русском языке.
-Один шанс. – с теплой улыбкой, и без акцента, произносит Омер, медленно поднимаясь следом за ней.
София почему-то начинает плакать. Уткнувшись лицом ему в грудь, она рыдает, протяжно завывает, содрогается. Омер даже не задаёт вопросов, принимая слезы девушки как за нечто должное. А она плакала, потому что ей просто хотелось плакать. Уже давно. А находиться в объятиях так хорошо и тепло, что Софии хочется зарыться в них, не разрываясь никогда. А в голове плавает добрая, самая счастливая мысль:
-«Он меня любит. Он меня любит.»
София поднимает к Омеру заплаканное лицо. Он опускает к ней свое. Мягкая борода. Большие прямоугольные очки. За стеклышками большие, зелёные глаза. Приближаются. София не выдерживает, в смущении хочет опустить взгляд вниз, но Омер не позволяет, поднимает ее лицо обратно к себе, за подбородок, обхватив его пальцами, осторожно, а другой рукой придерживает ее, иначе она упадет.
-Sophia, l;tfen… – стоном мученика протягивает его голос. – L;tfen, l;tfen, l;tfen… - касается воздухом, теплым и свежим, ее щек его шёпот, не смея касаться губами.
Веки Софии опускаются в задыхающееся наслаждении.
- L;tfen… - тает последнее слово над самым ухом.
Размякшее тело легко падает в его руки, и тут Софию охватывает волшебное чувство невесомости и защищённости. Омер поднимает ее на руки, и уносит на руках в спальню.
Мне лучше всего быть здесь.
К хорошему привыкаешь быстро. Быть принцессой под опекунством Омера вошло в привычку Софии дня за три. Утро в чине принцессы Чаймена начинается с пробуждения, но не от нервирующего рингтона на будильнике телефона, а от нежного прикосновения шелковистых и мягких волос бороды. Мазохистские привычки сожителя заставляли его каждый день подниматься раньше первых солнечных лучей, в пять часов утра. И неизвестно почему, но у Омера обнаружилась мания привлекать Софию ко всему, к чему причастен он сам или чем он любит заниматься. Наблюдая с внутренней улыбкой за стараниями своего сожителя привить ее к тому образу жизни, который он сам считает верным, София правда с искренней охотой внимала и следовала всем советам и наставлениям, какими он ее снабжал. Утро начинается с теплого поцелуя на щеке, в 05.00 утра, потом Омер уходит к себе в комнату принять душ, а София пьет 750 миллилитров кипячёной воды комнатной температуры, убирает постель и идёт умываться, чтобы потом встретиться за завтраком на кухне с Омером, одетым после душа в пушистый халат, касаясь ее чутья свежим и благоухающим ароматом спелых персиков.
Завтрак готовит Омер… Вообще-то Омер готовит и ужины, если они решают поесть дома, а не где-нибудь снаружи. Только один лишь раз София уловчилась прийти домой раньше его и приготовить на ужин гороховый суп и бисквит в шоколадной глазури, посыпанный сверху грецкими орешками. Суп получился восхитительно густым, потому что горох весь разварился. И картофель тоже разварился. Что, впрочем, не слишком оценил пришедший к ужину Омер. Ничем дурным о супе молодой человек не отозвался, но ничего хорошего также не сказал, потому что по удивительному свойству своей натуры говорил всегда только правду или и вовсе не говорил ничего. С новенькой духовкой на сияющей чистотой кухне пришлось познакомиться отдельно. Пришлось повозиться не менее часа с хитроумной кухонной гарнитурой, прежде чем удалось выяснить, что кнопки по регуляции градуса жара печи и изменению уровня нагрева выходят наружу только после давления на них пальцем, а также и то, что от режима вентиляции внутри духовки бисквит решительно отказывается подниматься. К немому ужасу Софии, Омер попробовал и бисквит, который не только не поднялся, но ещё, почему-то, несмотря на хорошую черную корочку по краям, внутри остался сыроватым, пропекшись не совсем до конца. В гробовой тишине Омер на глазах у незадачливого повара доел до конца свой кусочек бисквита. С того ужина он больше не подпускал Софию без своего ведома ни на миллиметр к кухне.
За исключением готовки на кухне, Софии дозволено делать все, это даже поощрялось Омером. Часто София слышала его любимые слова: «Hеr ;ey yapabiliriz. Her ;ey.» . Реже от него можно было услышать другое, что нравилось Софии больше: «Istedi;in her ;ey yapabilirsin, Sophia. Bu senin hayat;n. Onu bir defa ya;;yoruz ki.» Такими словами Омер успокаивал ее в первые дни совместной жизни, когда на Софию ещё находила тоска по навсегда утерянному первому поцелую и коварно похитившему его Патрику. Правда Омер научил ее хохотать звонким смехом надо всем пережитым в ту ночь в квартире у британца. Он сам не одну минуту сгибался в конвульсиях немого смеха, пока София рассказывала ему в подробностях о том, как Патрик сначала хотел заставить ее смотреть видеоролики с антипропагандой на Путина, а потом с наслаждающимся видом перешёл к просмотру с роликов о знаменитой белорусской картошке, пока она сидела у него на коленках, во млении безнадёжно мечтая о новых поцелуях.
Поначалу София чувствовала нависшее над ними с Омером, давя, отрицательное напряжение. Оно возникло между ними с тех пор, как она в первый раз горько поделилась с ним о пережитых приключениях с британцем. Омер не проронил ни одного слова укора, но София чувствовала изменения в его отношении к себе, тень которого проскальзывало даже в сообщениях, какими они продолжали обмениваться пока у одного были собрания, а у другой лекции. Теперь они почти всегда находились рядом, разделяемые лишь квадратными метрами помещений под крышей одного и того же здания или переходили в соседние здания других факультетов. И постоянная близость друг к другу имела угрозу вскоре перевоплотиться в нечто враждебное, скорбное, жестокое. Конечно же все еще сохранялось право передумать, собрать вещи и съехать к родителям, чтобы Омер не поставил в противовес такому решению. И принять это решение было выше ее сил. Что-то тянуло всегда туда, к тому месту, где ее ждет Омер, и чем сильнее чувствовалось исходящее от него напряжение, тем тягостнее было возвращаться к нему. Тягостно, неизбежно. Разрешение проблемы нарастающего угнетения принесло сделанное парой одно открытие, новый закон природы, работающий всегда точно и надежно.
Рана, еще так недавно нанесенной британцем обиды, саднило ноющей болью, какую можно было терпеть безмолвно, если бы рядом был кто-то другой. Но с нею был Чаймен, с которым они говорят друг другу правду и только ее. И София слишком привыкла знать, что все что было вытерпено и молча вынесено за день можно потом излить в жалобах Чаймену. Единственно в нем она находила друга, умеющего выслушать без ропота и проявить сочувствие. И София плакалась Омеру в первый день ночевки у него в квартире. А почувствовав как сильно изменилось после таких откровений отношение его к ней, горько пожалела о совершенной оплошности, правда случай со слезами и жалобами на Патрика все равно повторился на следующий же вечер. Потому что Патрик снова писал ей и просил встретиться. Она сразу же отказала ему, ссылась на плотный учебный график. И в то же вечер рассказала об этом Омеру, чтобы он знал, что она отказала. Говорила она достаточно спокойно, чтобы больше рассказывать, чем плакать, и получилось поведать о произошедшем ее первом опыте с подробностями, пропущеными в первый раз.
Омер одобрил ее отказ просьбе британца о новой встрече, напрасно пытаясь сдержать свое довольство поступком девушки. Но потом он стал выслушивать жалобные всхлипывания девушки, на которую нахлынули воспоминания о свежем оскорблении. Сначала он слушал с окаменевшим лицом, испугавшим Софию больше, чем если бы он закричал на нее. И с испугу развязавшийся язык больше не мог остановиться и лепетал обо всем самом обидном, и не только о белорусской картошке, но и о том, как Патрик водил ее в ванную наблюдать за семяизвержением, как удивило ее, что выходит мало, и что так происходит всегда, по словам того же британца. Следившие за исповедью девушки зеленые глаза за стеклышками очков из замершего выражения хладнокровности поначалу удивленно округлялись, потом в них засияли блики смягчения, а потом и вовсе загорелись и продолжали разгораться до поздней ночи веселые огоньки смеха. Омер смеялся, и смех его неслышно передался и Софии, разлившись уже из ее горла в звонкий смех колокольчиков. Они смеялись, пока не уснули, друг возле друга.
Еще одна аксиома.
Смех исцеляет обиды и связывает людей друг с другом.
К хорошему привыкаешь легко. Засыпать на твердой груди, тихо вздымающей от спокойного дыхания Чаймена – хорошо. Кушать в лучших кафе и ресторанах города – тоже хорошо. Жить в просторной трехкомнатной квартире в новойстройке элитного квартала – очень-очень хорошо. К хорошему привыкать легко, София знала это, и про себя боялась этого, мысленно готовясь к тому, что хорошие денечки когда-нибудь пройдут. И на самом деле жизнь совместно с другим взрослым человеком никогда не может быть идеальной. К Омеру можно было предъявить ряд претензий. Точнее, к сигаретам, которые он имел привычку курить каждые десять минут. Источающие едкий, ядовитый запах дыма, София брезгливо убегала от Омера, пытаясь незаметно улизнуть от него, приближающегося с поцелуями после очередной порции затяжки.
Со временем, однако же, София привыкла к запаху сигарет тоже. Так что Чаймен уже к середине первой недели если и выходил выкурить сигарету на балкон, то только из личного желания насладиться свежим воздуха теплого сентябрьского вечера. Иногда он брал с собою побеседовать на балконе Софию. А иногда на Омера, из эстетических удовольствий, находило желание повозиться лишние полчаса, и закурить из своей длинной, выструганной из дерева турецкой трубки. Когда он брался за нее, София самовольно вылезала за ним на балкон и просто молча наблюдала за тем как он сладко причмокивая губами выдыхает густые клубы дыма, парящие в воздух из отверстия трубки, изо спрятанного в бороде рта и даже из ноздрей крупного носа, самого по себе напоминающего изогнутую под прямым углом вниз трубу.
Один раз София, всегда с интересом следившая за красивым процессом самоотравления, испросила разрешения научить ее как заправлять трубку табаком, чтобы самой делать это для Омера и тем самым сократить для него бесполезно растрачиваемое для заправки время. Но альтруистическое предложение ее было сразу же и решительно отвергнуто. Ох, подозрительный самолюб, он слишком дорожил своей этнической трубкой, чтобы доверить ее в нескладные руки подруги. Всегда внимательным зеленым глазам, зорко следящим за всем происходящим вокруг, очень скоро стало ясно что маленькие аккуратные ручки, просто напросто дырявые и, как с насмешливой улыбкой любил он повторять сам, созданы лишь с одним предназначением: чтобы он бережно держал их в своих руках, по мере необходимости согревал и по мере желания покрывал поцелуями. Последнее желание у Омера возникало, к ужасу Софии, слишком часто и не всегда у нее получалось убедить Омера в непригодности таких желаний и спрятать руки в карманах прежде чем их настигала мужнина жадность.
Занятия в универе после выхода на дистанционный режим во время глобального карантина продолжают применять широкую практику онлайн уроков. Никому не могло прийти в голову, что Омер может прилететь в Кыргызстан во второй раз, и дойти до самого университета Б, и уж точно никто бы не стал делать прогнозов о хотя бы малейшей возможности того, чтобы София переехала к нему. Поэтому большинство занятий были избраны Софией намерено на дистанционной форме, через видео звонки по специальной программе. Из чего вытекает логичное заключение, что большую часть времени ей не приходилось выходить из дома, чтобы присутствовать на занятиях. Понятие “присутствовать” в ученической среде обозначает находиться в каком-то ограниченном пространстве физически, и отсутствовать ментально. Присутствовать на онлайн занятии исключает оба вышеизложенных положения ученика, создавая новую, сверхестественную ситуацию присутствия на чисто цифровом уровне.
Во всех остальных уровнях София всегда была, есть и будет рядом с Омером. Она так решила. Она знает, что так и было раньше. Может поэтому раньше она всегда ходила словно сонная, словно живая только наполовину, потому что другое “я”, более воздушное и почти невидимое, была у Чаймена в мыслях и душе.
-Ben eskiden de hep senin yan;ndayd;m, biliyor musun? – призналась однажды София в своей тайне ему.
Теперь больше всего на свете ей нравится как они лежат вечерами с ним в обнимку на кровати их спальни и болтают обо всем, что не прийдет в голову.
-Konu kar;;t; yine. – обычно отвечал на такие признания Чаймен, щекотя ей ухо пушистой бородой.
-Ben hep senin can;nda idim. – еще тише молвит она.
-Do;ru. Hep benimdin. – сладко зевает Омер, засыпая и прижимая ее к себе еще крепче.
Дни быстро пролетали один за другим. Утром они вместе выходили к кампусу, где Омер Полат сопровождал на открытых симпозиумах и закрытых собраниях научного руководителя совместного проекта университета и компании, на которую он работал. Ходить в университет каждый день было необязательным для Софии, но она усердно выполняла эту обязанность, за которой скрывала тайное желание проводить с Чайменом чуточку больше времени, чем у них оставалось из-за множества собраний и мероприятий, на которых был обязан присутствовать, в свою очередь, он. С тоскливо тянущим чувством, где-то ниже грудной клетки, София ждала сначала обеденного перерыва, во время которого Омеру иногда удавалось отпроситься от дел и забрав с собою Софию, выежать вместе на обеды. А потом оставалось ждать уже окончания занятий и вечера, когда они снова смогут сойтись в единое. Под единением не подразумевалось ничего плотского, разве что совсем чуть-чуть в мании мучительного ожидания целыми днями приближения ночи, чтобы снова почувствовать себя в теплых и бережных объятиях, положить голову на бурно вздымающую грудь и считать удары большого и сильного сердца, бьющегося быстро и трепетно, или мерно и спокойно, в зависимости от того, о чем идет ход разговора. А когда он засыпает, грудь успокаивается, как прибой на поверхности мирного моря, и Софии ревностно отдавать своего Чаймена даже непреложной потребности во сне, и обидно от того, что любимый так легко и быстро засыпает, когда она только тогда и начинает просыпаться по-настоящему, оказавшись в его руках, с головой у его сердца.
Это были самые счастливые дни в ее жизни. Постойте, София хочет рассказывать дальше сама.
София. О том, как она любит его.
Больше всего на свете я люблю его глаза. Это два моря, океана, два спокойных озера, искрящихся на солнце. А что же тогда его очки? Очки — это его натуральное продолжение. Он даже засыпает в очках! Было трудно представить его лицо без очков, пока один раз я из любопытства не попросила его снять их для меня. Мне не понравилось, и Омер, кажется, почувствовал это. Он сразу же надел очки обратно. Через пару дней я вспомнила об этом, и поняла, что не успела хорошенько разглядеть его лица без очков. Во второй раз пришлось уже долго убеждать его снять очки, но в конце он все же сдался, доверившись мне на обещание, что я не буду смеяться. Мы были вместе на большом и мягко проваливающимся под весом двоих кресле, я по обыкновению сидя у него на длинных и узких коленках, так что, повернувшись друг к другу, наши лица стояли очень близко, соприкасаясь утренним дыханием. Он сильно зажмурился, снимая очки, и долго не открывал глаза. Потом два огромных озера распахнулись, и я поняла, что в них так не понравилось, отпугнуло меня в первый раз. На их всегда покойной поверхности боязливо бежала неуверенная рябь, делая близорукие глаза такими слабыми и беззащитными. Я поняла, что мне в его глазах всегда нравилось выражение спокойной уверенности в собственных силах, порой, и даже весьма часто, дерзко мерцавших, ведь мне самой так часто не хватало этой смелой уверенности в жизни. Без очков он подо мной, по-настоящему, почти что слепой и нуждающийся в моей опеке. Но даже без очков в его глазах нет страха, одно лишь безоговорочное доверие и любовь, бесконечно много любви. Без очков передо мной - его детское лицо.
Я поцеловала его в глаза, сначала в левый, потом в правый, почувствовав на губах соленую влагу капелек слез, и увидела, как ошеломленно Чаймен смотрит на меня, и что дрожащий близорукий взгляд пронизывается светом нежности. В первый раз я поцеловала его сама.
Я поцеловала его сама. Я научилась любить все его взгляды и оба лица его. Два огромных зеленых озера, их гладь почти всегда оставалось великодушно спокойной. Иногда их обволакивали мрачные тучи, но в этом, я знаю, была виновата я сама. Иногда в них загорались лукавые, смешливые огоньки, иногда в них горел лихой огонь, когда в нем закипал азарт. Это случалось застать в его глазах, когда Омер сидел, работая за ноутбуком, или ходил в накладных наушниках на обзвонах, меря комнату шагами, и о чем-то разгоряченно споря с оставшимися на родине сослуживцами. Я научилась любить его во всех лицах, но лицо его в очках все равно нравилось мне больше. И я никогда бы не могла подумать, что однажды захочу раздавить эти очки, чтобы Омер больше не смог меня видеть.
Брр, ненавижу, когда насквозь промокшая ткань одежды липнет к коже, и холодно, и противно. Проливной ливень не оставил на нас с Чайменом ни одной сухой ниточки, пока мы бежали из кафетерия до нашего дома. До этого всю неделю стояла настоящая жара, и только вечером на город опускалась благодатная прохлада. После ужина мы каждый вечер выходили на длинные прогулки, каждый раз разведывая новые участки города, одинаково незнакомого как для иностранца, так и, к стыду моему, для меня.
Один раз на наших разведывательных прогулках мы дошли до парка аттракционов, находившемся в верхнем микрорайоне и о существовании которого я до этого и не подозревала. Там нас окружили огни сотен мерцающих лампочек, детский смех и музыка заводных каруселей и там мы вместе оставили свои подписи на петиции против закрытия общественного парка. О том, что власти хотят его закрыть и отдать участок в аренду на частное имущество я тоже не знала. Потом мы выбрали кажущиеся наиболее страшными горки аттракциона. Я мечтала вдоволь накричаться, но горки оказались скорее неудобными, чем страшными. На твердой земле меня вдруг странно зашатало, тело не слушалось, словно пьяное, а к горлу, к еще большему удивлению, накатило приступом тошноты. Я боялась, как бы не пришлось отплатить за чрезмерную жадность к новым ощущениям. Но он опустился ко мне, опасно согнувшейся над газоном под подозрительными взглядами других отдыхающих, и с кротчащей нежностью и заботой умолил меня дотерпеть до ближайшей уборной, куда и поволок мое безжизненное тело.
К счастью, на свежем воздухе мне стало лучше, и срочная необходимость в том, чтобы опорожнить содержимое желудка, успела исчезнуть еще до того, как Омер на своем, все же, ломанном русском разобрался у служащих парка в какой стороне находятся платные контейнеры уборных комнат. Мне стало настолько хорошо, что мы покатались ещё на трёх разных видах аттракциона и постреляли из ружья в тире. Из десяти выстрелов я попала только один раз. Омер не попал в цель ни разу.
На другой день мы пересекли пешком почти что четверть города. Я подозревала, что в глазах профессионального инженера конструктора Бишкек смехотворен в своих крошечных размерах и нелепостью хаотичного планирования, чтобы называть его городом, о чем, впрочем, он всегда высказывался тактично сдержанно. Мы смогли добраться до переброшенного через главную реку города моста и вышли на железную дорогу. Чаймен о чем-то задумался и умолк, а я слишком устала, чтобы постараться возобновить беседу и шагала за ним молча, надеясь только, что нам удастся застать прибытие поезда. Обстановка опустошения, сквозившего в заброшенных кем-то огромных контейнерах и заржавелых вагонов вокруг способствовало желанию хранить молчание. Я сливалась со всеобщей тишиной, и это чувство не нагнетало, а наоборот, привносило успокоение. Чувствовал ли то же самое Чаймен? Я не была уверена. Я не видела его лица со спины, только широкие и узкие плечи, уныло опустившиеся вниз и голову, сутуло склонившуюся над не известными мне размышлениями.
-“А вдруг ему стало грустно?” - подумала я.
И мне захотелось догнать его и с разбегу наброситься, обнять, рассмешить и развеять грусть его. Но тут тишину разорвал пронзительный и сладкий звук, гудок свистка машиниста, и мы оба остановились, наблюдая как в сгущающихся сумерках из-за горизонта к нам приближается, расширяясь, яркое пятно света. Грохот бьющих о стальные шпалы колес быстро приближался, и я не услышала, как шурша на гравии ко мне подошел Омер. Поэтому вздрогнула от неожиданности, когда моей холодной руки коснулась его, теплая и мягкая. Он взял меня за руку и крепко схватил в свою, и мы вместе стали смотреть сначала за приближавшимся своим узким носом и единственным светящим в темноту глазом буферного фонаря локомотивом. Поезд быстро настиг нас и так же быстро промчался мимо, сладко проходясь по слуху звоном рельсовых колес и, периодически растрясающим прохладный воздух, сигнальным гудком.
Сквозь освященные изнутри стекла больших прямоугольников окон были видны лица и силуэты находящихся внутри пассажиров, настолько близко от железной дороги мы находились. Мне захотелось помахать им рукой. Вдруг кто-нибудь увидит? От руки Омера исходило тепло и это придало мне уверенности. Я замахала рукой и мне даже померещилось удивление в двух лицах пассажиров последнего вагона, а уголком глаза заметила, как проскользнула добродушная усмешка в бороде Омера. На прощание поезд еще раз весело прогудел свистком, пока мы провожали его взглядами.
Дождь начал идти, в понедельник. С самого утра лило как из ведра. Дождь не стучал отдельными струями, он бил мощным единым потоком, так что стекла в оконных рамах трещали. Омеру хватило смелости высунуть нос из окна, и сразу же засунуть его обратно в теплую и сухую комнату. Но и этого короткого мига хватило на то, чтобы из открытой щелки на подоконнике набралась целая лужа. Дождь намочил и любопытный нос, и даже капельками стекался по стеклышкам запотевших очков. Все это очень развеселило меня, и я, в предчувствии веселого приключения, быстро стала собираться к выходу, потому что именно по понедельникам у меня были офлайн занятия.
-Sen nereye gidiyorsun bebi;im? - вдруг поймал меня с учебным портфелем и тетрадкой в руке Омер.
И несмотря на все заверения благой жажды к новым познаниям, Чаймен остался стоять на своем категорическом мнении, что уроки уроками, а зонтиков не было ни у меня, ни у него.
В отличии от меня, у Омера была еще возможность перенести свою работу на дистанционку, и, сделав нам обоим сытный завтрак из восхитительных воздушных пэнкейков с творогом и двух больших сэндвичей с колбасой, сыром и салатом, он на всю первую половину дня заперся у себя в комнате с большим письменным столом, где обустроил настоящий рабочий кабинет, как раз для таких случаев дистанционной работы. И так как мне в свою очередь нечем было себя занять, я взялась за чтение глубокомысленной книги о псиохоанализе, какую мне посоветовал прочитать Омер и отправил в электронном формате. Правда, терзаемая угрызениями совести из-за своевольного отгула с занятий, а также специализированными медицинскими терминами из книжки о психоанализе, спустя получас я уснула с телефоном в руках. Наверное спать на полный желудок после двойной порции пэнкейков почти также неприятно и вредно, как засыпать на голодный желудок. Мне снился кошмар, подробности которого стерлись с первого же мгновения пробуждения, но проснулась я с таким чувстсвом давления, словно к голове за волосы привязали гири. На меня было наброшено нежное пуховое одеяло. Значит Омер приходил посмотреть, чем я занята.
На проявленную таким образом нежную заботу следовало отозваться благодарностью. Заместо этого меня охватило крайнее раздражение при одном представлении только как тихо передвигаясь на бесшумных шагах он проскользнул в МОЮ комнату и прикасался ко мне, пока укутывал одеялом. Со злобностью я отшвырнула в сторону ЕГО одеяло.
Я поднялась, и увидела, что поспала всего лишь полтора часа. Умылась во второй раз. Не помогло. К чувству тяжести от привязанных к волосам гир прибавился гул, словно в ушной перепонке завелся барабан и по нему стучат в зловещем ритме. Этот ритм не предвещал ничего хорошего. Я знала его еще с тех дней, которые остались далеко в прошлом и мне захотелось плакать и завыть в отчаянии, потому что зловещий ритм вернулся, и именно сейчас. Почему сейчас?
-“Потому что тебе слишком хорошо.” – ответил мерзкий голос в голове.
Из-за бьющих дьявольский ритм барабанов все, что было в голове, становилось мерзким. Я вернулась на кровать и, упав животом, заплакала, приглушая рыдания подушкой. Мне захотелось сильно чтобы Омер ко мне пришел, зашел в комнату и чтобы увидев его я снова почувствовала к нему любовь, а не ненависть. Потому что пока думаю о нем, а в голове барабаны стучат свой зловещий ритм, я могу его только ненавидеть. Думая о том, что Омер действительно может войти в МОЮ комнату, что он действительно сделает это в конце концов, я чуть не сошла с ума от отчаяния, омерзения перед собственным телом, перед телом Омера и закусала подушку, представляя, как вопьюсь ему в кожу ногтями если он попытается ко мне еще хоть раз прикоснуться. Если бы он вошел в комнату в ту самую минуту, думаю, я на самом деле сделала бы это.
Вдруг за стеной послышался какой-то шум, или мне так показалось? Я испугалась, что Омер сейчас войдет и увидит, как я плачу, и соскочила с кровати. Нельзя допустить, чтобы он увидил как я плачу. Застываю на месте, прислушиваясь к звукам за стеной. Ничего. Глубоко из груди исходит вздох облегчения. Мне становится хорошо, покойно на одну минуту. Потом я понимаю, однако же, что все это значит. Это значит, что страх вернулся, это значит, что я боюсь Омера. Заскулив по-собачьи, отхожу к окну, за которым идет дождь. Ливнь сбавил обороты, из сплошного потока перейдя в частую нить водяных капель, но продолжает лить сильно. Не зная что еще сделать с руками, которые словно выламывает наружу, я открываю ими окно и высовываю распухшее лицо наружу, под струи прохладного дождя. Шум улицы перекрывает тишину комнаты и я могу вволю завыть вместе с ветром снаружи.
Холод. Он успокаивает. Холод. Он дарит свободу. Прислонившись головой к раме я сижу на подоконнике уже больше получаса. Сквозь ветер и шум бьющих о стекло струй, я не услышала, как он вошел.
-Bi tanem, ne yap;yorsun sen?
Мне не понравилось с какой хозяйской наглостью схватил он меня за плечи, спуская с подоконника. Какое он имеет право, какое он имеет право так хватать меня, с дрожью думала я, пока он хватал меня дальше, быстро растирая руками мне ладони, потерявшие от холода всякую чувствительность. Холодно окидываю его презрительно-ненавидящим взглядом, прекрасно понимая, что согреть мне замершие руки для него только предлог, чтобы лишний раз прикоснуться ко мне. Скрипнув зубами тесно сжатых челюстей, мне с трудом удается сдержать желание дать ему пощечину, чтобы не смел, не смел больше искать предлогов прикоснуться ко мне. Мерзкий. Приходится позволить ему увести себя из под бьющих снаружи холодных струй. Хочется оттолкнуть его от себя, и это тоже сдерживаешь. Ощущение, что ты взаперти в чужом теле, которое не слушается и остается немым на все твои позывы к действию. Он с бережным волнением отводит меня подальше от окна и я смотрю на него, как на врага, пока он закрывает оконную дверцу.
-Bak, ne yapt;n sen . – с мягким упреком в голосе он делает замечание, оглядев набравшиеся с дождя лужи у окна. - Ne oldu sana, bebi;im? – поворачивается и приближается ко мне.
В каштановой бороде прячется покровительски ласковая улыбка. Мерзкий. Глаза пронизывает мягкое свечение. Мерзко. И почему только теперь мне стало в нем все так противно? Когда он подходит ко мне слишком близко я невольно задерживаю дыхание, чтобы не глотнуть воздуха, как если бы рядом с ним воздух был отравлен.
- Ne oldu sana? – чуть бледнеют щеки Омера, заметив мой взгляд.
Он тянется рукой к моему лицу чтобы ущипнуть за щеку, но я отдергиваю лицо прочь.
-Sophia? Bi ;ey mi var sende? – подозрительно впивается в мое отекшее от рыданий лицо проницательный взгляд зеленых глаз.
-Bi ;ey yok. Her ;ey yolunda. – не слишком убедительно получается проговорить у моего осипшего голоса. Черт. Пришлось вдохнуть.
-Emin misin?
-Evet, eminim.
Омер приближается еще на один последний шаг, вставая со мной почти вплотную. И вдруг растопырив большой и указательный пальцы, касается ими каждого глаза, закрыв их на веки. Его голос твердо говорит.
-A;lad;n sen.
Твердый голос звучит чисто и без притворства, без примеси мерзкой похоти, которая только и ждет, чтобы заманить меня в ловушку. Но она есть, есть в каждой поре его низкого существа. Гулко сглотнув, выдавливаю из себя признание, и в голосе моем звенят слезы.
-A;lad;m.
-Bir ;ey mi oldu, Sophia?
Выдыхаю, очень громко. Чтобы не заплакать.
-Hi;. Ben iyiyim ;mer. Merak etme. Sadece biraz s;k;laverdim. Ama ;imdi iyiyim.
В стеклышках прямоугольных очков что-то блеснуло, недоверие возможно, но сам Омер ничем этого недоверия не обозначает.
-S;k;ld;ysan bi ;eyler yapal;m. Ya;mur biraz yava;lad; gibidir. Gidip biraz dola;al;m, olur mu?
Мне не хочется никуда с ним идти. Хочется избавиться от него поскорее. Но делать нечего, он итак уже слишком подозрителен, остаётся только согласиться.
-Olur.
На улице прохлада и влага оказывают благоприятное воздействие на общее состояние, освежив дыханием через легкие мысли. Безумный гул барабанов в ушных перепонках заглушает шум дождя. Я иду, словно привязаная, следом за Омером, без мылсей, без воли. Такое состояние приятно своим полным внутренним опустошением, когда нет ничего. Ни за что не нужно нести ответственность, не о чем не нужно переживать.
-“А кто будет переживать заместо меня? Он?” – останавливаю взгляд на высокой, прямо выгнутой спине с широкими и узкими плечами, плавно и уверенно уносимыми вперёд Омером. – Можно ли ему доверять?” – судорожно вздыхаю, к счастью шум дождя перекрывает обреченный звук.
-“Можно ли когда-нибудь перестать боятся?” – вопросом на вопрос отвечает внутри голос.
Редкие встретившиеся на пути пешеходы передвигаются все почти что одинаково. Либо медленно, с мученическим видом вырывая зонтик из сильного потока поднявшегося ветра, либо как-то заискивающе пригнувшись и заслоняясь от ветра и дождя, кто чем только может, сумкой, пакетом, папкой, тетрадью… Наверное мы с Омером выделяемся на фоне остальных белым бельмом. Мы оба шагаем не спеша, спокойно позволив влаге и воздуху играть собою. Может, он тоже бы побежал, сопротивляясь непогоде, если бы рядом не было меня. Но он идёт вместе со мною, а мне не хватает сил сопротивляться. Хочется плакать. Может, я и плачу, только из-за дождя трудно понять, что это, слезы или капли дождя бегут, стекаясь, по холодным щекам. Вместе мы ныряем под крышу первого попавшегося на пути заведения.
Это кафе, почти столовая, в которой пахнет едой ещё на входе. Подают здесь исключительно турецкую кухню. Как почти везде в поле окружения кампуса нашего университета. Омер снял с меня плед, в который самолично укутал перед выходом. Какой кошмар! И я вышла в таком виде на улицу? Впрочем, какая теперь уже разница? Омер заказал нам много горячей еды, на свой выбор, я сказала, что не хочу есть, и он выбрал еду за меня тоже. На самом деле я чувствую голод, на свежем воздухе аппетит хорошо разыгрался. Но есть нет желания. Мы ждём заказа в полной тишине, он, попивая из стеклянного бардака горячий чай, который Омер попросил мило улыбавшуюся ему официантку подать в первую очередь. Мой бардак, в который он тоже налил чая, остаётся не тронутым.
В помещении много пустых столов. Хотя раньше, проходя мимо этого довольно популярного кафе, я через стеклянную витрину никогда не видела, чтобы в его большом помещении оставались пустыми больше двух столов. Разглядывая посеревшие улицы, набравшие грязной воды на дорожках, я снова чувствую, как к горлу накатывает желание расплакаться. Несмотря ни на что, нам довольно быстро подают на широком блюде разные яства, фаршированные мясом и сыром пидэ, рисом в виноградных листьях штучки, похожие на фаршированный перец, закрученные с творогом внутри, мои любимые хрустящие «сигары» и завёрнутые в пресный лаваш кебабы. Все во что-то завернуть. Я набрасываюсь со злобной, молчаливой яростью на еду и съедаю почти что в половину столько же много, сколько и Омер. Раньше я никогда не могла осилить и третей доли от всего количества еды, в объемных мерах которую поглощал всегда худощавый Омер.
Покончили такими темпами мы с едой довольно быстро. Наверное потому что ели, не разговаривая. Омер только раз усмехнулся, сказав, что еда слишком вкусная, чтобы отвлекаться на разговоры. Этим он словно пытался объяснить кому-то, себе, что-ли, что мы только и потому не разговариваем меж собой, потому что еда слишком вкусная.
Во время еды к нам подошли двое знакомых Омера, турецкие мальчик и девушка. Он представил нас, правда догадался это сделать не сразу, и имён, ни девушки, ни парня, я не запомнила. С ними Омер разговаривал, а я надулась ещё сильнее. Я была рада когда эти двое наконец оставили его в покое, отсев на пустое место за соседним столиком. Мальчик, уже со своего места, привстал и, кажется, надумал было пригласить его за их столик. Испугавшись, что Омер ещё и на это согласится, я поспешно поднимаюсь со своего места. Пусть ест и болтает с ними до перенасыщения, а я уйду. Омер встает вместе со мной. В зелёных глазах за стеклами очков стоит недоумение.
-Bi ;eyler oldu mu, can;m? ;ok rahats;z g;r;n;yorsun. – в сдерживаемом голосе читается беспокойство, смешанное с тщательно скрываемым раздражением.
Он зол? Пусть злится. Я ухожу. Омер сначала старается переубедить меня переждать дождь здесь, но вскоре поняв всю мою решимость уйти, и уйти прямо сейчас, подзывает к себе официантку. Он делает это легко, одним движением руки в воздухе. Официантка сразу же вспорхнула к нему и с жеманной улыбкой приняла просьбу принести счет. Я уже давно заметила, что официантки умеют проявлять гиперуслужливость, когда ходишь по кафе в компании Омера. Мне стало ещё грустнее. А когда нам наконец-то вынесли счет, и Омер расплатился по нему, мы вышли из пропитавшегося запахом турецкого фастфуда заведеньица и увидели, что дождь опять усилился, падая сплошным потоком. Не знаю как, но мы дошли обратно до дома под дождем вместе. На обратном пути я шагала назад еще медленее, и Омер вместе со мной. Его всегда забавляло, что я передвигаюсь, на очень медленных, черепашьих шагах, как ему казалось с высоты его длинных ног. Думаю, однако же, ему было не до смеха пока приходилось под потоками проливного дождя дожидаться меня, неохотно плетущуюся за ним. Я почувствовала, как промерзла, только оказавшись снова под прикрытием закрытого и сухого помещения подъезда нашего дома. Ещё сырой плед, в который меня укутал Омер в первый раз, заворачиваться не хотелось. Омер нес плед в руках всю дорогу. Потому добрались до подъезда мы в насквозь промокшей одежде и с волос так сильно лило, что нам пришлось выжимать их прежде чем пройти дальше внутрь помещений дома.
-Vay, vay, bak, can;m! Su, su olduk b;sb;t;n! – весело приговаривает он, сняв с себя и выжимая словно специально пропитанный дождевой водой рубашку.
Омера особенно смешит, как я выжимаю свои волосы и он, прислонившись голым торсом к стене подъезда, с демонстративным наслаждением наблюдает за тем, как с длинных прядей стекает целыми отдельными струями дождевая вода.
-;ok ;ok d;kt;n ya. ;nsanlar eve girmek i;in ge;emezler.
-Sen kendine bak can;m. Arkandan su izleri kald;. – с преувеличенным негодованием огрызаюсь я на его шутки, вместе с тем чувствуя, как оживает во мне проснувшаяся вместе с холодом каждая клеточка тела.
С лифтом тоже возникают проблемы, когда мы пытаемся подняться до нужного пятого этажа. Видимо все кнопки, расположенные до кнопки с цифрой девять, включительно девятую кнопку, заклинило по порядку, потому как на все остальные этажи, находящиеся выше девятого, лифт поднимается. Омер сам выявляет это, быстро и нещадно тыкая нетерпеливыми длинными пальцами по каждой кнопке в пульте управления лифтом. С горе пополам приходится нам спусти до своего этажа уже с десятого. Хорошо хотя бы и то, что спускаться всегда легче, чем подниматься вверх. По большой и пустой лесничной площадке гуляет сквозняк, скользко пробегая по продрогшей спине. Господи, как же холодно. Ему тоже холодно, без рубашки то? Во всяком случае стройный стан и вьющиеся волосы на широкой груди, все это выглядит красиво. От этого еще больше мерзости.
Спустившись на этаж первым, Омер не заворачивает за угол, дожидаясь меня. Вместе. Вместе мы доходим до квартиры. Он открывает дверь большим ключом из связки и замирает, пропуская меня первой. По коже мурашки пробегают. Он стоит слишком близко к дверной раме, а проход слишком узкий. Пытаясь пройти мимо рукой случайно задеваю рукав его влажной рубашки. От этого прикосновения, начиная от руки и дальше по всему телу, проходит гадливое ощущение, отвращение от чужого, мерзкого, сочащегося похотью тела. Это пронзает одним мигом всю сущность, и мне хочется умереть. Быстро стянув с ног кросовки, наступая на пятки носками, и намочив этим носки сильнее, я убегаю к себе в комнату. Мне не хочется ничего говорить, хотя и понимаю, что теперешнее поведение мое потребует объяснений. Он меня ненавидит? Боится? Зачем ему боятся меня? А почему его боюсь я?
В комнате навеивает волной теплоты. Я сразу же стягиваю противно липнующую к коже футболку и джинсы, и бросаю их прямо на пол. Они слишком мокрые и могут намочить простынь, если положить их на кровать. Вот ужас, даже белье мокрое стало... На пол.
-Sophia… - открывается дверь.
Следовало бы завопить и броситься к двери, чтобы не дать ей раскрыться до конца. Но ужас приводит в оцепенение. Только глаза расширяются. И дышать становится труднее. Омер тоже застывает на пороге. Огромные, зеленые глаза за стеклами очков оглядывают меня целиком, сверху вниз, а потом повторно, снизу вверх. Бессовестный! Мерзкий, мерзкий... Он улыбнулся, и закрыл дверь.
О боже, как же тошно жить! С подавленным воплем позора бросаюсь на постель. Зарываю в подушках лицо. Плачу. Плачу. Плачу. Я не помню заснула ли я прямо так, растянувшись на одеяле без одежды. Меня лихорадило какое-то неопределенное время, снились кошмары, все было красного цвета. Очнулась я уже в спокойных голубых тонах отбрасываемого от плотных синих штор, оставивших открытой одну маленькую щель на высокое окно. Теплое шерстяное одеяло, в которым меня закрыли, брошено прямо на голое тело.
-Омер. – почему-то самым первым словом сходит с губ тихое имя его. – Омер.
К счастью, он не услышал моего зова. Несколько минут бездумья спустя, а может больше, или меньше, сознание просыпается окончательно, вспоминаются детали последних позорных событий. В горле защекотало, потом задрожали слезы, и я не могу ничего с собой поделать, как не разойтись, совсем по-детски, громко в голос, в рыданиях беспросветного горя. Плакать у меня получается громче, чем звать Омера по имени. Он входит и всерьез обеспокоенный на вид, опускается у моей постели.
-Yok, yok! Dokunma! – в ужасе отползаю от потянувшейся ко мне, к лицу, бдительной руки мужчины.
В ужасном стыде натягиваю одеяло до самого носа. Он понимает сразу причину моей стыдливости и сконфуженно опускает взгляд, отпрянув, убрав руку назад.
-Sophia ya! Yapmasan ;yle ya. – не поднимая взгляда проговаривает он приглушенным голосом. – ;ok pardon d;n olduklar; i;in. Senin ;z;ld;;;n; g;rmek beni de ;z;yor.
О боже, нет, нет! Ну зачем, зачем он заговорил об этом так напрямую?!!
-Yok, yok! – завыв прячусь с головой под одеяло.
-Bi ;ey yok i;te zaten, can;m ya! – в непритворном отчаянии завывает. И почему даже здесь, под одеялом, его голос слышен так отчетливо?
-Dokunma bana, git! – cлышу, как в собственном голосе звенят слезы.
-Yok ya, kim sana dokundu? Ben mi? Sophia ya! Ben sana s;z vermedim mi?! – вдруг тяжело падает разгневанный кулак у самого моего правого бедра.
–Dokunma bana, git, git! – кричу содрагаясь от гнева и стыда, страха, и крики превращаются в слезы. Опять.
-Sophia, Sophia, Sophia! Ne olur a;lama art;k. Haydi gel yan;ma. Yineden arkada;lar olal;m. Yanl;; bi ;ey yok ki burda! - смягчается его голос, снова становясь ближе.
–Dokunma bana, git, git, sap;k! Извращенец! – не могу остановить слез, перекрикивая сквозь них и задыхаясь, и горячась. - Извращенец!
–-Kim sap;k, ben miyim sap;k?! Извращенец?! Извращенец?! – по тому, как повышается тон голоса. становится понятно, что последнее слово задевает его чувства не на шутку. И как несмешно было бы признать, но выговаривать слово “Извращенец” у него получается идеально, без привычной его легкому турецкому акценту мягкости. – Ben senin kocan olsayd;m yine de ;yle utan;r m;yd;n? – последнее добавляет он более мягким голосом.
Я затихаю, прислушываясь. О чем это он? Зачем так? Судорожно и часто вздыхая, я хотела было выглянуть наружу, но вовремя останавливаюсь, представив разом как должно быть выгляжу сейчас, заплаканная и сопливая.
-Git... – уже тише бормочу в подушку.
-Efendim? – ласково переспрашивает его голос, и по тому как близко он доносится, становится понятно, что он нагнулся.
-Git, l;tfen, git.
–Ben gidiyorum. Ama sen a;lama. Can;n; s;kma o kadar, tamam m;? Yine gel bana.
-Tamam.
Две разные Софии и два разных Омера под одной крышей.
У меня сон пропал. Сейчас 5.57 часов утра. Я только что позавтракала, решив, что все равно уже слишком поздний час, чтобы ложиться спать. Лучше принять душ и сразу ехать домой к родителям, в родной, маленький и тихий, городок, крошечная численность населения которого так смешила Омера, того, другого, вылезшего из любимого и знакомого Чаймена. Я узнала о существовании другого Омера, точнее о населявшем его демоне. Демон был деспотичный и с комплексом превосходства, он все чаще выглядывал из души Омера по мере прошествии первой недели счастья нашей совместной жизни. Этого Омера я тоже любила, и он меня любил, кажется… Но любовь с ним больше напоминала взаимообратную пытку.
После того дня, когда мы вернулись промокшими под дождём и я почувствовала обратно, впервые спустя длинный промежуток времени, физическое отвращение к мужской сущности, я плакала и не выходила из своей комнаты весь последующий день и всю последующую ночь. Даже в туалет за все это время вышла только два раза. И так как на все приглашения Омера поесть я отвечала неизменным «yemem» , то ему пришлось приносить блюдца с благотворными от хвори бульонами ко мне в комнату. Он приносил блюдце с бульоном на подносе и ставил прямо возле самого моего носа, на прикроватную тумбу. Миска еще клубилась ароматным паром, по которому было понятно, что это куриный бульон. Через полчаса он, постучавшись в дверь и входя после моего позволительного мычания, он обнаруживал свое блюдце с бульоном не тронутым. Тогда и проявлялось в нем по-настоящему турецкое упрямство. Он заменял поднос с остывшим супом на новый, с таким же пыщащим жаром и аппетитным на вид жаркое из тушенной курицы с овощами и свежим греческим салатом. По красиво резервированному салату я догадывалась, что Омер готовил не сам, а заказывал где-то еду.
Трюк проделывался три раза, пока мое упрямство не уступило перед его находчивостью, и на подносе вместо бульонов и жаркое не оказалась ведёрко моего любимого мороженного со вкусом сникерса и шоколадного творожка с клубничным биокефиром, тоже моими любимыми. Я попыталась скрыть заинтересованность лакомым подношением, отвернув взгляд в сторону, пока Омер не вышел. Потом задумалась. Потянулась за ведёрком. Я вправду не хотела кушать, пока крышка с жадным скрипом не открылась и внутри не нашлась уже воткнутая в мороженное чайную ложку и маленькую ямку возле нее.
-Наверное это он уже попробовал мороженное. – тихо делаю предположение вслух.
Бросив быстрый взгляд на закрытую дверь я хватаюсь за ложку и сама того стыдясь кладу ложку в рот, коснувшись горячим языком похолодевшей металлической поверхности. Кажется он съел маленький кусочек из этой ямки и прямо из этой ложки. Я даже знаю это. Потом вернув ложку к мороженому набираю его слоящимися кусочками и в рот. Мороженное внутри тает, нежно растекаясь шоколадным блаженством, как и растаяло у него во рту, когда он положил туда мороженное той же самой ложкой. Остаются только ядра солесоленного арахиса, которые вкусно хрустят. Ведёрко быстро заканчивается сначало до половины, а потом, под предлогом “раз уж начала есть, то до конца”, я доедаю его до конца, поскребев ещё ложкой пустое дно. И съев за раз целое ведёрко мороженного чувствую, как холод продрагивает по всему телу и залезаю скорее в теплоту под одеяло. Омер будит меня уже ближе к вечеру, осторожно приоткрыв одеяло у меня с лица.
-Sophia. – доносится из далека его приглушенный голос. – Sophia, bak, can;m. Ben gidiyorum. Anahtar sende kal;yor.
Я ничего не успеваю понять, только отупело моргаю на него, пока он, выпрямившись, и подойдя к зеркалу у шкафа, разглядывает в нем красиво обтягивающий стройный стан высокого молодого человека. Я ещё никогда не видела раньше этого черного костюма на нем, который можно описать одним словом: шикарный. Какой же он всё-таки красивый, думаю я, и такого же мнения придерживается и сам Омер, если судить по выражению довольства, с каким он отходит наконец от зеркала. И прежде чем он успевает исчезнуть за дверью я успеваю ему кинуть недоуменное:
-Ne? Niye?
-Ne niye? – блеснув белоснежной улыбкой в бороде цвета каштанов переспрашивает он.
-Sen nereye gidiyorsun?
-Benimle istiyor musun? – оборачивается он ко мне всем корпусом и делает шаг назад, а улыбка в бороде расширяется.
-Yok, istemiyorum. – холодно отрезаю я.
Улыбка в бороде сразу исчезает к моей несказанной радости. Куда это он так нарядился, почему я об этом не знаю и, главное, он собирается на встречу, но с кем?
-Peki. Sen bilirsin. – с подчёркнутой холодностью роняет он, потом в поспешке разворачивается к двери, выходит.
-;mer! – вырываются слова из груди на ослабшем дыхании.
Омер останавливается в дверях, но не оборачивает, оставаясь стоять ко мне спиной.
-Nereye? Nereye gidiyorsun? – чувствуя, как задыхаюсь, переспрашиваю его прерывисто и торопливо.
-Arkada;;m;n yan;na. Bulu;acakt;k. – не сдвигаясь с места делает он полуоборот ко мне, и, с интересом изучая с разных сторон рукав правой руки, продолжает не смотреть мне в лицо. Его голос звучит спокойным и довольным.
-Arkada;;n bi kad;n m;? – спрашиваю на одном дыхании и замираю, перестав дрожать.
-Evet, kad;n. – так же на одном дыхании отвечает он.
Взгляд зелёных глаз поднимается и быстро соскальзывает по моему лицу в любопытстве, не давая возможность встретиться нам взглядами. Он подносит к лицу полусогнутую в локте руку и коротким взмахом скидывает рукав пиджака чтобы открыть часы на запястье. И привычный жест, и элегантный вид, все в нем так хорошо, что больно смотреть и все равно мне трудно оторвать от него взгляда. Приходится это сделать, чтобы тоже взглянуть на время на часах телефона. Половина восьмого вечера. Он уходит к другой и я могу единственно одно: молча наблюдать за уходящим к другой, с застывшим на губах и где-то в сердце криком. Он мнется на пороге ещё некоторое время, словно ожидая чего-то ещё.
-Haydi git. Ge; kal;rs;n. – произношу я, не узнавая собственный голос, ставший таким сухим и безжизненным.
-Do;ru. Zaten ;oktan ge; oldu.
Я не понимаю к чему он это сказал, но он уже вышел, не сказав ни слова на прощание и так ни разу не взглянув мне прямо в лицо. Я быстро переворачиваюсь на живот и прячусь под одеялом, заткнув голову под подушку, чтобы не слышать как закрывается за Омером входная дверь.
После дождя будет пламя.
Я лежала на животе, с заткнутой под подушку головой, за все время позволив себе только раза два поменять положение, потому что шея и ноги, затекая, болели. Уснуть не получалось. Хорошо хотя бы, что думать не получалось тоже. Иначе, боюсь, мысли довели бы меня до действия.
Жизнь возвращается только вместе со звуком потревоженного в тишине дверного замка, в который вставили ключ. Раз, два, три... За четвертым оборотом железного ключа дверь распахивается и я быстро просовываю онемевшую руку в темноту, на тумбочку, ощупью пытаясь нашарить телефон, который оставила там. Почти сразу натыкаюсь пальчиками на прямоугольное и плоское, хватаю, нажимаю на маленький выступ сбоку. Загоревшийся дисплей показывает 06.07 утра. Утро, уже утро, думаю я. Чуть привстаю, упираясь на локоть, и голова на весу начинает страшно дрожать. Приглушённый шорох затаенных движений из прихожей переходят по коридору к моей двери, и снова замирают. Он там, стоит за дверью. Дверь раскрывается.
Я быстро падаю спиной назад, на подушку, слишком громко, чтобы надеяться, что он не заметил. Глаза закрыты. Я их сильно зажмурила от страха. И, ещё кое-от чего. Оно началось, как только я услышала первый робкий шаг, сделанный им за порог. В один миг до ноздрей доносится запах, тошнотворная вонь прогнивших изнутри яблок. Узнаю его сразу, хотя к нему примешивается тонкий, сладковатый дух спиртного перегара. Мерзкий, полный мерзких запахов, он делает ещё один шаг. Потом ещё, все смелее, он останавливается возле самого изголовья кровати и нагнувшись, я чувствую, как бросается мне на лицо мерзостная смесь запахов перегара и плесени, шепчет затаенно:
-Sophia?
Я сглатываю и продолжаю притворяться спящей.
-Sophia... – вздыхает он.
Потом, вместо того, чтобы убрать свою прогнившую тушу подальше от меня, он, свинья, опускается ниже...
-DOKUNMA! DOKUNMA BANA! – со всей силы отталкиваю его от себя двумя руками и хочу броситься с кровати прочь!.. Но он успевает меня схватить сзади. За волосы.– Bana hi; bir zaman dokunamazs;n! Anlad;n m;?! Asla! ;zin vermiyorum! AS-LA! Dokunma, dokunma, DOKUNMA! - попытка дернуться отзывается болью в корнях натянутых до предела волос.
Чуть не падаю на кровать, удается удержать себя, уперевшись тонкою рукой. Но он наскакивает меня, и давит под собою. Руку больно ушибло, но он не замечает как меня разрывают рыдания, а прижимает под собой сильнее и не давая выбраться. Мои слезы смешались у него на бороде, я чувствую их солёный вкус у себя на губах после его поцелуев. Он целует мои плачущие глаза, целует в нос, в бровь, висок, щеку, под подбородком, в шею, целует туда, где пульсирует, быстрее, быстрее, и опять наверх. Я устала, не могу больше сопротивляться и только плачу. Из меня наружу вываливается отвращение, не только к запаху, к нему, к его поцелуям. И к самой себе. За то, что мне нравятся его поцелуи. Мерзкая.
-Dokunma, dokunma, dokunma... Olmaz... L;tfen... – слезы постепенно засыхают, но в груди опять дрожит новая волна.
-Sophia ya! Neden?! Neden olmaz?! – тоскливо завывают слова на концах.
-Olmaz!
-Benden korkuyorsun sen. – опускает курчавую голову на соседнюю подушку, но железные руки и ноги продолжают держать в крепких тисках, не давая выйти, двинуться без его позволения, и мне страшно, действительно страшно.
-Nefret ediyorum. – пытаясь сдержать дрожь со всем ядом продавливаю в лицо, которое дышит перегаром, совсем рядом от моего.
-Evet, nefret ediyorsun. Hem nefret ediyorsun, hem de korkuyorsun. Ama neden? Sophia, Sophia, Sophia... – с такой прекрасной тоской дрожит у него на губах мое имя, что я забываю на миг обо всем другом. Только мы, и наша общая тоска. – Sophia... – продолжает он. – Beni sevmiyorsun.
-Sevmiyorum! – быстро всовываю ему ложь.
-Sevmiyorsun beni. Biliyorum. Bu nank;rl;k ama, Sophia! – с болью протягивает он. - Ben sana bu kadar de;er verirken, ben seni bu kadar severken...
-Dokunma bana, b;rak beni, b;rak! Sen beni ger;ekten sevseydin, rahat b;rak;rd;n!
-Seni zaten tutmuyorum! – с вернувшейся яростью шипит он мне в ухо, а железные руки и железные ноги прижимают меня к кровати ещё сильнее, до боли, но я сдерживаю вскрик. - Kimi zorla tutmu;um ben? Asla! Ben seni rahat b;rakt;m. Zaten kendileri bana geliyorlar. Sen kendin isteyerek gelmedin mi? – последним аргументом как ножом в брюхо бьёт.
-Salak! Senden nefret ediyorum! B;rak! Hemen gidiyorum! BIRAK BEN;! – дергаюсь и брыкаюсь, хочу укусить, промахиваюсь, щелкаю зубами.
-Hi; bi yere gitmiyorsun sen. Burada kalacaks;n. Gece yar;s;na bir yere gider misin, k;z? – вырывается рык из-под тесно сжатых челюстей, потому что я впиваюсь ему в спину ногтями, глубоко, и, я знаю, больно.
-Gece yar;s; m;, ha! Bak d;;ar;ya, g;n do;uyor! Sabaha kadar dola;t;n! O k;t; kad;nla dola;t;n.
-Dola;m;;sam dola;t;m. Seni de ;a;;rm;;t;m. Kendin yok dedin. Bir ;ey s;yl;yorsam hep yok diyorsun. ;stemiyorsun, korkuyorsun benden.
-Korktu;umu biliyorsan neden b;rakm;yorsun beni?!
-Seviyorum seni, istiyorum seni! – впервые переходит на крик его спокойный бас, и это страшно до того, что душа в пятки уходит.
Я в ужасе сжимаюсь к постели, хочу провалиться под нее. Омер кажется видит этот страх и наконец отпускает мое тело. С тяжёлым вздохом он откидывается на спину и лежит с несколько минут безгласно, сняв очки с закрытых глаз. Я свободна, но что-то все равно держит, словно привязав к нему.
-Niye gittin o zaman? Niye di;er kad;na gittin o zaman? Niye?
-Onunla sex yapt;;;mda seni hayal ediyordum.
Не знаю, что я почувствовала сначала, услышав это, отвращение... Или радость? Я была определенно рада только тому, что меня отпустили. Тело словно стало легче. Можно уйти, и не возвращаться. Можно уйти... Вдруг рука Омера падает на мою, тяжело, и хватает, словно он прочитал мои потаенные мысли. От этого у меня по всему телу проходит дрожь. Тяжело задышав в голос, я понимаю, что сейчас опять зареву. Насквозь пропотевшая ночнужка противно липнет к коже. Кожа пылает огнем. Я вся промокла. Не отпуская руку, Омер приподнимается на одном предплечье...
-НЕТ, НЕ НАДО! – отпрянув от него срываюсь на крик.
Одним резким рывком он меня хватает раньше, чем я успеваю соскачить с постели. Пытаюсь оттолкнуть его, брыкаюсь, когтями впиваюсь ему в руки, в спину, сдерживая только порывы укусить, его ничего не берет, он крепко держит меня, не отпуская, бесчувственный ко всем попыткам сопротивления. Меня берет дрожь от злобы, отвращения, страха, безмерно боюсь его. И ненавижу. И плачу, потому что он никак не хочет отпустить меня, противный, смердящий, вонь плесени примешанная к перегару, ненавистный, похотливая свинья...
-B;rak, b;rak, b;rak... - повторяю автоматически.
От пяток, чуть выше пяток на ступнях, начинается мучительная, пронзающая насквозь чувство, похожее на щекотку, но оно плохое, постыдное, ненавистное. Не оттолкнуть и не уйти, а только ненавидеть, и любить. И хуже всего эта любовь, нет, нет, нет.
-Yok, yok, yok, dokunma...
А он, твердый, беспощадный, ой, отвратительный, он, не отпускает меня. Зачем, зачем, зачем так? Зачем так любить и испытывать отвращение? Ненавижу тебя, Омер. Я убью тебя, если посмеешь меня коснуться. А он не отпускает. Ну зачем, зачем, зачем, Омер? И просьбы его не плакать, и поцелуи его, везде, все омерзительно.
-Мерзкий! – вырывается из тесно сжатых челюстей.
-Neden?!! – вздыхает он.
Хватка ослабевает, я пытаюсь выскользнуть, бесполезно. Мерзкий, мерзкий, мерзкий...
- Neden benden bu kadar nefret ediyorsun? Neden benden bu kadar korkuyorsun?
-B;rak! – в последней вспышке гнева вскрикиваю я.
-Asla.
Я сдаюсь. В бессилии падаю, распадаюсь на произвольные частички, все и каждая из которых отдельны сами по себе и безразличны. Делай, что хочешь. Мне все уже безразлично. Ты меня больше не убьешь. А если и убьешь, мне все равно. Самое худшее уже произошло.
В холодном поту, тело остается бездвижным. Мне больше непротивно. Все пределы переносимого притуплены и уже разошлись кольцами в луже за утонившем камнем. Я утонувший камень, серый, холодный, скользкий, безжизненый. Камни ведь не умеют плавать?
-Ta;lar suda y;zemez, de;il mi?
-Efendim? – даже слегка вздрагивает Омер от неожиданности.
Откуда в нем возникает столько нежности, что он не может не разделить ее, пригнувшись ближе и коснувшись носом моей щеки.
-Ta;lar suda y;zemez, de;il mi? – без всяких эмоций повторяю я. - Ta;lar suda y;zemez, ;mer. Ta;lar suda y;zemez...
- Tabii ki can;m, ta;lar suda y;zemez...
Он какое-то время еще полежал рядом, потом поднялся и ушел, видимо чтобы принять душ. Уже утро, и ему все равно пора на работу, а мне на учебу. Но мне все равно. Я могла бы встать и пойти на занятия, потому что мне все равно оставаться ли здесь или идти учиться, но мне не по силам подняться. Как-будто это теперь имеет некий смысл. Ничего уже не имеет никакого смысла. Только я умерла, а вместе со мной исчезла и вся вселенная. Состояние странное. Как-будто и не спишь, но все из окружающей среды переходит через пленку восприятия, внезапно помутневшую, и нельзя ничего уже узнать, и узнать прежний мир тоже. Я так сильно хотела, чтобы он ушел, и больше всего этого и боялась.
Мираж сошел и пленка снялась сразу же в тот миг, когда мой любимый ушел. Дверь захлопнулась и трестнула по черепной коробке. Мой любимый ушел. Мой любимый ушел. Мой любимый ушел. Соскачив с кровати бросаюсь к двери, но она закрыта. Ключи... Ключи висят на месте. Он сделал дубликат? Зачем? Это хорошо? Это плохо? Почему я думаю об этом? Почему меня это волнует? Камень ожил. Дурацкий камень. Зачем оживать обратно, когда один уже раз умер. Дверь раскрывается, и через щель пропускается холодный сквозняк с коридора. Содрагаюсь. На мне одна промокшая ночнушка. Придется переодеваться во что-то теплое.
На прикроватной тумбе обнаруживаю оставленный листок с запиской от него.
Seni seviyorum. Ger;ekten. Seni k;rd;ysam ;z;r dilerim.
Ev sahibi hafta sonu anahtar almay; gelecek. O g;ne kadar burada kalabilirsin. Seni seviyorum, Sophia.
Он кажется думал, оставить ли свою подпись. На конце записки проведен большой круг, не замыкающийся до конца. И двух точек над буквой ; забыл написать. Он всегда так делает. Пишет свою букву без точек. И больше ничего от себя не оставил. Рядом с запиской стоит солидная пачка свежих стодолларовых купюр. Как же я ее сразу не заметила. Вид иностранной купюры непривычен, они меня пугают. Падаю на кровать. Записка прижата к груди. Какая же я дура.
Камень опять решил умереть.
После Омера было много парней. Очень. Я открыла для себя кое-что новое. Я стала находить удовольствие в том, чтобы заводить новые знакомства с иностранцами. Каждый день по свиданию с кем-то новым. Чем экзотичнее, тем интереснее. Не более трёх свиданий. Это потолок, за который нельзя переходить. Это азарт, это игра. Все в жизни, конечно же, игра, она сама, жизнь, игра, как в шашки, только с дополнительным условием перекидывания игральной костью- определителем внешних факторов. Настоящее было только раз и с одним иностранцем.
Зачем ты мне снова написал? Сколько бы раз не удалялся контакт и не ставился на блок номер. Ты всегда находил путь со мной связаться, звонил с нового номера или заводил новый мессенджер, через который можно получить доступ. Почему ты всегда это делаешь, снова находишь меня? Ты не нашел ничего лучшего и написал мне опять, даже после свадьбы. Твоей свадьбы. С другой женщиной. Если бы ты мне не написал об этом сам, я бы никогда об этом не узнала. Но мы друзья. Ты так думаешь. Или тебе просто все равно, сколько боли мне приносит твоя дружба. Но ты привык, и я привыкла тоже, что мы всегда и обо всем разговариваем друг с другом. У тебя тоже много женщин. И твоя жена просто одна из них. У тебя, может быть, будет много таких жен. А я, для тебя я буду всегда одна, я это знаю. Только я разговариваю с тобою так. И ты, ты всегда будешь для меня один. Потому что только с тобой я могу говорить. Только тебе одному я могу доверить правду. А может, именно это и убило всякую возможность нам быть вместе. Я сказала тебе, за всю жизнь только тебе одному, всю правду.
Поэтому я и говорю, что ты ушел тогда. Потому что по-настоящему ты ушел в тот день, когда за тобой дверь захлопнулась.
Тот день. Я испугалась, что ты не вернёшься, что ты ушел навсегда. Я лежала и плакала, прижимая и целуя твою прощальную записку, как, должно быть, следовало прижимать и целовать на самом деле тебя. Я плакала, и хотела вернуть тебя. Среди слёзных причитаний мне вдруг пришло в голову, что надо все объяснить. Надо объяснить, почему я не могу быть с ним, не могу быть так, как ему хочется, и тогда он все поймет и простит меня. Тогда он вернётся и опять будет любить меня. Подумав об этом еще несколько секунд, я начинаю на ощупь искать рукой по тумбе, где обычно лежал телефон. Пусто. Перестаю плакать. Не остаются даже грустные хныканья. Сбросив с себя все наслоения печали, бросаюсь с кровати к прихожей. Может быть, телефон я оставила там, пока ходила посмотреть на дверь и ключи. Я часто забываю телефон там, на верхней полке, предназначенной для обуви. Нет, телефона там нет. И тут накидывается холодящий до души страх. А вдруг телефон потерялся? Без телефона я не смогу связаться с Чайменом сейчас, прямо сейчас, и тогда он исчезнет из моей жизни навсегда. В разрастающейся панике бегу в кухню, оттуда в ванную. Возвращаюсь в спальню с пустыми руками и со стоном отчаяния падаю опять на кровать. Голова больно ударяется обо что-то твердое. Громко охнув от боли поднимаюсь и вижу телефон.
Не помню, с чего и как я начала чат с ним. Помню только, что требовала его непременного возвращения в квартиру, которая была арендована для него, и обещая в свою очередь исчезнуть вместе со всеми своими вещами ещё до его приезда. Завязался спор. Непонятно по какой причине, но Омер также требовал, чтобы в квартире до конца срока оставалась жить я, потому что он этого хочет и его решение не подлежит обсуждению. Зато обсуждению подлежало много других тем. Не знаю, чем был занят в то время Омер, ушедший после бессонной ночи на работу, но я так и не поднималась с кровати, занятая целиком отправлениями Омеру сообщений, и так и продолжала то резко дискутировать, то смеяться, а чаще всего плакать и плакать от тех сообщений, какие поступали от него в ответ, мгновенно. А если приходилось ждать минуты две, то они длились мучительно долго, растягивая секунды в бесконечность. Но по истечению их Омер снова писал, и я снова могла смеяться, плакать, и все заново. Только лишь к часам трем пополудни он первым коснулся в разговоре причины своего ухода. Нет, это не расставание, говорит он в сообщении, он сразу же вернётся, если я попрошу его вернуться. Нет, это не шантаж, я ошибаюсь, чем же Омер может шантажировать меня? Но я знаю, знаю прекрасно, что просить его вернуться равносильно тому, чтобы согласиться спать с ним. Никогда! Никогда! НИКОГДА! Он же не знает, что я умру тогда, если буду спать с ним, а он потом уйдёт… А я спать могу только с одним, только с одним человеком навсегда. После всех них я смогу теперь, я хочу теперь быть только с одним человеком и навсегда. Я умру, я УМРУ!
Я проплакала с минуты три, не отвечая на поступавшие от Омера сообщения-реакцию на мое признание в уверенности смерти, в качестве побочного эффекта от секса. Потом поднимаю и читаю целые столбики длинных сообщений, пытавшихся уверить в том, что ничто меня не убьет после секса и читая сообщения я словно слышу его ласковый голос, теплым дыханием шепчущий в ухо… Ничего не случится. Ты будешь жить. Ты будешь счастлива, София. Только с тобой трудно, с тобой очень сложно. С тобой сексом заниматься будет сложно. Ты слишком многого допрашиваешься, ты слишком многого осуждаешь. Ты боишься меня, ты до сих пор слишком меня боишься. София, тебе нужен мужчина очень сильный. Боже, я очень хочу твоего счастья, говорил он в сообщениях, чтобы ты была счастлива. Если бы ты только разрешила, если бы ты позволила мне я бы сделал все, чтобы сделать нас счастливыми. Боже, София, ведь я так люблю тебя, я так желаю тебя! Скажи, одно только твое слово, и я приду.
-Yok. – отвечаю после долгой минуты колебаний.
-Yok. Yine yok. Hep yok diyorsun bana. Seni sevecek olan adama ;ok ve ;ok ;z;l;yorum. Senle olmak ;ok zor.
Если первоначально в планах Омера было меня успокоить, то потом он их поменял на резко противоположный градус. И у него получилось достигнуть цели по усугублению состояние отчаяния, в котором я пребываю. От тихо проливаемых слез, кусая губы, чтобы сдержать крик, эмоциональное выражение моей боли переходит в голос, громкий рев. Сквозь застывшие в глазах крупные слёзы расплываются тексты все новых и новых сообщений, полных обид, какие пришлось пережить Омеру в последние три дня нашей, так хорошо начинавшейся, совместной жизни. Сквозь слезы, крича в каждой букве немого обращения, я быстро пишу ему:
-Ama bana da bi s;z versene!
В растерянности пишу на турецком, как если бы говорила на русском, сделав прямой перевод просьбы “Дай мне хоть слово сказать!”. На турецком это словосочетание меняет свое значение на “Дай мне хотя бы обещание!”. Но тогда я этого ничего не замечала и не понимала, быстро набирая строчки сообщений, и слезы застилали не только дисплей на телефоне, но и все будущие последствия, в какие грозило перейти содержание набираемого текста. Я понимала только одно, он уходит, безвозвратно ускользает от меня в прошлое, в сохраненные в истории переписки, в одно текстовое сообщение, теряя познаваемую на ощупь физическую плоть.
-Yok ben sadece bi adamla olabilece;im! Ben kendimi biliyorum. Daha ;nceki gibi olmaz.
-;ocuklu;umda ;ok hastal;yd;m. S;rekli hastanelerde yat;yordum. ;ok k;;;kken zorland;m. Doktorlar bunu yapt;lar.
-Ba;ka bi ;ocu;u yan;ma getirdiler. O benden daha b;y;kt;. Dokuz ya;taki bi ;ocuk... Ben de 4-5 civar;ndayd;m. O a;l;yordu.
-Bizi birbirimizle kar;;t;rd;lar.
-Ama bunu zaman;nda anlayamad;m. ;;nk; o kadar k;;;kt;m ki!
-Sadece zamanla, b;y;y;nce, anlamaya ba;lad;m. Ama ben hep sustum.
- ;;nk; k;;;kl;;;mde bile k;t; bi ;eyler ya;ad;;;m; anlayabilmi;tim.
-;mer, o g;nden sonra biliyordum ben, sadece bi adamla olabilece;im. Ben hep sadece bi adamla olmak isterdim. Neden ba;;ma b;yle ;eyler geldi bazen anlam;yorum.
-;mer, sen beni anl;yor musun? Ne hakk;nda konu;tu;umu anl;yor musun?
По двум загоревшимся галочкам в статусе сообщений понимаю, что мои сообщения приняты и прочитаны. Но ответа не поступает. Я жду. Минуту. Две. Наконец! Он печатает... Сообщение принято:
-Sophia ben ;ok ;z;ld;m.
-Ne kad;n;n ne bi adaman;n b;yle bi ;eyler ya;amal;r;n; istermezdim. ;zellikle bi ;ocu;un.
-;zellikle senin i;in.
Не знаю, о чем можно было думать в такую минуту, но мне хотелось только вернуть моего Чаймена назад, домой. И только после, когда все сообщения были написаны, и все отправить нажаты, я впервые поняла, что он теперь будет меня жалеть. Если он теперь вернется, то только из одной жалости ко мне. О, Боже, так сильно желая его вернуть, своими действиями я, наоборот, навсегда отвернула его от себя. Сердце с болью стукнуло в грудь. Поднявшись, я начала быстро собирать по квартире все свои вещи, собирая их в свои две сумки. Странно, обычно, когда собираешь вещи перед отъездом, их всегда выходит больше, чем когда приезжаешь. В этот раз два пакета остались неполными. Точно что-то забыла. Много чего забыла. Все равно, плевать. Сейчас он приедет. Я знаю. Я так хотела, чтобы он приехал назад. Теперь, когда знаю наверняка, что он приедет, мне противна сама даже мысль об этом. Собравшись, вызываю такси, и в нетерпении плюхаюсь на свои пакеты перед дверьми. Мне страшно, что они сейчас распахнуться с размаху прямо перед моим носом и на пороге появится Омер. Мне страшно от этой мысли. И мне хочется этого больше всего на свете. Через пять минут на телефон поступает сообщение о том, что заказанное такси прибыло и ждет.
-Hastaland;m m; acaba? – касаюсь ледяными руками лихорадочно пылающих щек.
Пошел снег, первый снег в октябре. Густые хлопья падают, застилая землю густым ковром. Ну что происходит нынче с погодой? Сплошная аномалия. Омер берет в обе большие, теплые ладони мои щеки и, рисуясь, цокает языком в притворном неодобрении. Длинные, удивительно шустрые пальцы перебегают от щек наверх, за уши, к краю, откуда начинается рост волос, и длины средних и указательных пальцев хватает на то, чтобы пробираться через густую копну, у корней, до самой макушки. Либо у меня слишком маленькая головка, либо у него очень длинные пальцы. Омер всегда настаивал на последнем. Все равно нравилось когда он так делает, словно одним движением рук снимает с головы все тяготы мира. Потом, властно, крепко зафиксировав пальцы, поднимает мое лицо к себе, нагибается сам, повернув лицо одной щекой к себе целует его. Но по-другому, чем раньше. Горячими губами прижимается к пылающей щеке, твердо, крепко, до костей, до боли. Я охаю, он отрывается. Но только чтобы повернуть мое лицо другой щекой и оставляет на нем такой же, крепкий, мстительный, поцелуй, долго не позволяя мне отнять щеку.
-Ate;in var. Hemen i;eriye girelim. Sana s;cac;k bir yerde olman laz;m. So;ukta durman do;ru de;il.
Когда я получила сообщение от Омера, первое после того, как я от него ушла, сердце радостно заколотилось и пело уже дифирамбы небесам, ликование не умеркло даже после выяснения причины его письма. Чаймен, мой Чаймен, он хочет встретиться, но не потому что хочет меня видеть или поговорить. Я просто забыла некоторые вещи, которые ему хочется передать перед тем, как он улетит. Он улетает в Стамбул через два дня. Он решился мне снова написать только за два дня до того, как улетит из Кыргызстана домой. И в этот раз, я знаю, теперь уже навсегда. Я переехала с багажом из двух сумок назад, к двоюродным братьям и сестрёнке, в съёмную квартиру. К счастью, братьев почти что никогда не бывает дома, так что они даже не заметили моего двух недельного отсутствия. Сестрёнка заметила мое обратное возвращение домой, но при виде текущего состояния разваливающегося организма старшей сестры, мудро отложила все расспросы до более благоприятных дней. За что я ей благодарна.
После Омер названивал два дня с кряду, набирая мой номер видимо с рабочего телефона. Его личный номер на моем телефоне был заблокирован. В конце концов пришлось сдаться и ответить, выслушать длинное отчитывание за свое детское, безответственное поведение. Омеру пришлось ругаться как хорошо воспитанному, но строгому преподавателю, или как любовнику, с которым ты никогда не спала, и как старшему брату, отцу, другу, лучшему другу, который один только скажет всю правду и который один только примет со всей этой правдой. Я молча слушала, сдерживая слезы обиды, и он продолжать меня попрекать во всех прегрешениях, какие можно было только выдумать, лишь бы только не открывать правды, посмотреть в глаза которой нам обоим страшно. Опять я пишу слишком размыто, неясно, лучше скажу все как есть, как оно было, фактически. Я призналась Омеру в том, что не могу с ним спать, как того ему хочется и, видимо, к чему с такой тоской и страхом тянулась и сама... Объяснила, хотела объяснить о прошлом, о детстве, о травме насильного, принудительного сексуального опыта. Я снова рассказывала о врачах, о мальчике, которому было девять лет и который плакал. Я не стала рассказывать Омеру ещё и о том, что мальчик был совершенно полностью голый, а я только ниже пояса. Я не рассказала и о том, что не стала плакать, потому что дала обещание себе слушаться маму и как можно меньше ее огорчать, не капризничать и не плакать перед докторами, ведь тогда начинает плакать мама. А хуже всего это ее слезы. Омер думает, что мы с ним можем говорить обо всем на свете. Но о таких вещах лучше молчать, нельзя о таком говорить даже ему.
Может, ему не стоило говорить и того, что я уже сказала. Это приходит в голову первым, когда я вижу знакомую, длинную и продолговатую фигуру, укутанную и зябко сжимающуюся в новеньком черном пальто. Октябрь. Снег. Занесенный снегом двор факультета. Заметив меня, выходящую наружу из факультета экономики, он быстро проскакивает разделяющие нас ступеньки, чуть не поскальзывается на своих длинных ногах по скользкому слою снега, обманчиво надежно покрывающему кафель ступенек. Ему легко удается уловить равновесие, и он, почти не останавливаясь, мудро переступает со ступенек на ковер. Ковер темно-красной широкой линией спускается вниз по ступенькам от входа. В одной руке я разглядываю у него красивую холщовую сумку, в какие обычно кладут покупки, сделанные в дорогих бутиках. Наверное, там лежат вещи, которые я, уходя, забыла. Омер предлагал нам встретиться в одной из кофейн, куда до этого нам полюбилось ходить, но я наотрез отказалась. Я решительно настроилась во что бы то ни стало избежать любую возможность дать этой встрече перерасти в долгий и серьезный разговор. Я не выдержу. Я расплачусь. Слез пролито достаточно.
-So;ukta durman do;ru de;il. - повторяет Омер, возвращая звуком своего голоса меня в здесь и сейчас.
Так как просто вырвать из его рук сумку и убежать на глазах толпы будет выглядеть весьма и весьма неоднозначно, я тяжело вздыхаю и разрешаю ему взять себя под руку. Как раньше. Приходится подчиниться. Здороваюсь с уже знакомым Али бейем, водителем ожидающей нас у факультета служебной машины. Машина принадлежит компании, но Омер на нее имеет привычки эксплуатации не только в рабочих целях. Внутри салона машины я боюсь и жду, что Омер меня как раньше захватит в объятия или протянет раскрытые широкие ладони, в просьбе дать ему, хотя бы, руки погреть. Он этого не делает. Я должна была испытать облегчение, но вместо этого мне становится грустно, словно что-то отняли, принадлежащее мне по праву. И ледяным рукам очень холодно. Омер не смеет коснуться меня и пальцем. И слова проронить тоже. Едем в загробной тишине, только Али бей пару раз пытается безуспешно завязать со своим начальником разговор. И до любимой кофейни пятнадцать минут езды, в тягостной тишине и на скользкой от мокрого снега дороге превратившиеся, казалось, во весь час, невыносимо долгий час, ползающей езды.
Наконец. Машина останавливается. Я успеваю открыть дверцу машины сама, но успевший выскочить наружу Омер все равно придерживает ее из чистой демонстрации, пока я, стянутая в кожаную куртку на нескольких слоях теплой одежды, неуклюже вылезаю наружу. Он вовремя подхватывает меня, когда первым же шагом я неловко поскальзываюсь на гололеде. Снова ведёт меня под руку. Он делает это только чтобы я, хромая, не грохнулась на скользком асфальте прямо у него на глазах, теперь я это знаю. Мерзко. Осторожно придерживая, он ведёт меня к кофейне.
Внутри тепло, уютно и много людей. Нет, я ошиблась, думаю я, оглядываясь на оживленные лица, заполонившие все столики заведения. Если бы Омеру хотелось поговорить со мной, он повел бы меня в менее многолюдное место. Просто здесь делают мои самые любимые сандвичи с копченым тунцом и из черного, как уголь, сладковатого на вкус ржаного хлеба. Чаймен знает это, с грустью думаю о нем, сажаясь на придвигаемое Омером кресло. За все время еды мы не говорим ни о чем насущном. Я по преимуществу занимаю свой рот сандвичем. Заказавший себе такой же сандвич и только несколько раз откусивший от хлеба, Омер говорит обо всем в своей жизни в Бишкеке, о работе много говорит, но только не о нас.
Одно остается, как раньше. Он опять это делает за столом. Я заметила эту его привычку ещё за нашим первым перекусом вместе. Стоит только столику в кофейне принять за собой этого посетителя, как он тут же обращался в собственность Омера. И все на нем, на этом столике, раз уже войдя под его поручение, должно принять определенный, упорядоченный вид. Если уж так вышло, что горемыка сервировщик неправильно поставил органайзер, где стоят солонка, перечница, сухие, влажные салфетки и деревянные зубочистки с мятным вкусом на зелёных кончиках, спрятанные в белых упаковках, Чаймен первым делом отодвинет органайзер в сторону, чтобы он не мешался нам во время приема пищи. Так он делает и сейчас. И если по какой-то случайности одна из зубочисток в упаковке попадает в отдел с салфетками, или если на солонке с перечницей крышки повернуты не так, как надо, и дырочки, откуда сыплют специи, оказываются небезопасно открытыми, то он все с дотошной тщательности проверит и исправит.
Потом, когда нам подают целый чайник с Эрл Грейем для него, и большую кружку с латте для меня, я ещё раз начинаю бояться, что нас ожидает долгая беседа за чаем. Он снова опережает меня и наливает сначала мне, потом себе в чашку чая. С улыбкой вспоминаю, что он не всегда так делал. Иногда забывал о нормах этикета и наливал чай первым себе. Но чем я лучше его? Я вообще только раза три попробовала налить ему чай. В наш первый выход в кофейню вместе я налила чаю в чашку Чаймена до краев, все что было в чайнике, а он вдруг выказал хорошую осведомленность в кыргызских обычаях, заявив, что чай наливают до краев только тем, кого не уважают. И проговорил с таким серьёзным видом, что мне было очень даже неуютно и неловко, пока он не успокоил меня, заверив, что это была всего лишь шутка. И все равно после этого случая я всегда с опаской относилась к обязанности наливать чай, и предпочитала оставлять эту щекотливую работу целиком на ответственности его самого.
Покрутив с видом знатока кружкой под длинным носом и глубоко вдохнув ноздрями исходящий клубами пар ароматного чая, Омер вдруг быстро отстраняет от себя кружку. Губы в бороде искривляются зигзагом отвращения. Он не станет пить этот чай. Уж так привередлива его душа. Однако меня сытный перекус и кружка латте хорошо согрели и взбодрили. Я даже, как раньше, с радостью хватаюсь за предложенную им руку, когда мы выходим из-за стола. Его лицо при этом тоже радостно озаряет светом. На один миг. До выхода остается пару шагов, как Омер вдруг невзначай предлагает:
-Ya, biz neden hi; sinemaya ya da bi tiyatroya gidemedik! Bu iki son g;n Bi;kek’i gezmek i;in izinliyim. Bi komedi filme gidelim mi, ne dersin?
Я останавливаю шаг на ходу. Что? Что происходит? Театр? Кинотеатр? Зачем, почему? Почему он это делает? Не видит он, что ли, что все разваливается? Через два дня он все равно улетит домой, он издевается? Пытаясь сокрыть внутренние переживания, ровным голосом отвечаю.
-Ben daha ;ok korkun; filmleri tercih ediyorum.
-Neden?
-Yani neden? Korkun;, triller film tarzlar; daha ;ok ho;uma gidiyor.
-Biraz depresif bir se;im ama... - начинает говорить и прерывается на полуслове Омер.
Словно почувствовав, что сделал осечку, он прячет взгляд в сторону.
-Biraz depresif bir se;im? - не могу удержать ноты вызова в тоне заданного вопроса.
-Hi; ya... Sadece senin baz; tarzlar;n ve hayat g;r;;lerinin sebebi ;imdi bana daha a;;klay;c; oluyor. – снова раскрыв рот портит свои дела Омер еще больше.
-Yani? Ne demek benim? D;nyada milyonlarca insan korkun; ve triller filmlerinden ho;lan;yorlar. Buna ;zel bi sebep gerek mi? - наступаю, говоря так, словно бросаю слова, один за другим, ему в лицо, между тем мы все так и стоим на одном месте у входа.
Кажется, мы мешаем желающим войти или выйти, и им приходится нас обходить. Потому Омер осторожно берет меня за плечи и отводит сторону, ближе к окошку. И тихо там шепчет:
-Yok ya, Sophia! Ben sadece senin mutlu olman;n istiyorum! - у меня начинает опасно дрожать нижняя губа и за стеклышками очков появляется непривычное для его глаз выражение настоящего испуга.
-Mutlu mu olmam; istiyorsun?! Ha! Demek ben mutlu de;il miyim sence? Neden ben mutlu olamam? Ben mutluyum! Ben mutluyum! - хочется тыкать ему пальцем в его надменную грудь, но приходится сдерживаться и тыкать только словами. - Sen bu y;zden mi beni sinemaya g;tureceksin? Beni b;ylece mi mutlu edeceksin sen? - все же брызгают слезы из глаз.
Омер пытается снова схватить меня за плечи, но я с раздражением отмахиваюсь от него. Другие посетители начинают на нас глазеть. Быстро отскакиваю от него и с силой толкаю дверь, чтобы выскочить наружу, на мороз. Делаю по густому, но хлипкому слою снегу два огромных шага, поскальзываюсь. Меня подхватывают на лету крепкие, надежные руки. Со злобой пытаюсь оттолкнуться. Нет, больше не отпускают.
-Bana dokunma! - свирепо рычу сквозь плотно сжатые челюсти.
Слезы высохли и грусть исчезает. И, как всегда, на их место приходить злоба.
-Ben sadece senin mutlu olman;n istiyorum, Sophia... - устало вздыхает холодным паром.
Идиот, только и знает, что повторять: “Mutlu, Mutlu, mutlu!”
-Mutlu olmam; istiyorsan beni rahat b;rak o zaman, haydi! - кричу ему в лицо, потом вырываю у него из рук сумку с моими вещами, (ничего ему в память о себе не оставлю! Фу!), и уношу себя на быстрых и уверенных шагах, больше не поскальзываясь.
Он меня больше не останавливает.
Дома открыла красивую холщовую сумку, которую отдал мне Омер. То, что я обнаружила внутри, заставило щеки краснеть. Там лежали, аккуратно сложенные, (так аккуратно, как я сама никогда не складывала. Он их что, погладил?) несколько пар носков, две штуки нижнего белья, (причем одно, теплое, подаренное заботливой бабушкой, из них больше напоминало шорты, чем трусы, а другие, кружевные, больше показывало, чем прятало), одна штука бюстгалтера и одно маленькое полотенце, которыми я любила сушить волосы. Вот куда делось это полотенце! А я его искала! Скорее всего это богатство было позабыто мною развешанным на сушилке... Ох, ох... Обняв выглаженное им мое белье и носочки я заплакала. Ну и дура.
Узоры мороза на стеклах окон троллейбуса. Шестнадцатое октября. И почему меня это должно было удивить? Внутри троллейбуса чуточку теплее, чем снаружи. Мне повезло, протолкнули к месту у окна по середине. За сиденьями здесь встроена печка. От нее вибрациями исходят мощные волны теплоты. Мощная печка. Как хорошо, хорошо, что тепло. А в руках Омера было бы теплее, и служебная машина Али бейя комфортнее толкучки общественного транспорта. И все же как хорошо, что тепло. Неважно, где ты и с кем ты. Главное, что ты жизнь, живое существо, животное, и тебе доступна радость от притока крови. И все радости в жизни это всего лишь потоки крови в различных локациях. Фу-уу. Лучше не философствовать излишне много. Лучше просто жить, не думая излишне много и особенно о прошлом. Как хорошо, что все связанное с Омером теперь будет в прошлом и я могу не оглядываться на него.
Сам Омер похоже другого мнения. Странное заключается в том, что теперь он пишет каждый божий день. Я чувствую в повседневной жизни его невидимое присутствие, как если бы он был рукой, постоянно и непрерывно указывающей мне путь, ласково и терпеливо поправляя допущенные ошибки и не смея отныне в чем-либо меня упрекнуть или оставить без внимания. Если и случалось так, что у него не получалось дать ответ на отправленное мною сообщение, то он при первой возможности отвечал, извиняясь за отсутствие в онлайн режиме и объясняя причину того. Пару раз он даже отправил мне скриншоты с указанными на нем промежутками времени служебного звонка, чтобы доказать почему он не мог ответить на мои сообщения сразу. На его крепкие плечи словно возложили ответственность за попечительство надо мной, и он принялся за эту работу с такой же исправностью, как выполнял любую другую из своих обязанностей. Да, отныне я для Чаймена его работа, одна из обязанностей, о принудительности которой мне трудно судить. А он для меня просто призрак, невидимая рука, постоянно присутствие которой витает где-то над плечом. Блин, я почти что на осязаемом уровне чувствую ее. Не исправляйте меня, не исправляйте эту помеху в моем мозге. Мне это нравится. Это многим лучше, чем отказаться от человека. Лучше призрак, чем пустота.
Морозы грянулы, а мы были не готовы. По мрачным предвестиям пережившей прошлую зиму в арендуемой квартире Кузины нам следовало готовиться к тому, чтобы утеплять дряхлые окна, запихивая щели в деревянной раме клочками туалетной бумаги, а потом заклеивать импрозированное утепление скотчем. Приходилось с содроганием души ожидать приближения долгих зимних дней. Место, которое мы с кузенами снимаем, не приспособлено к суровому климату. По коридору гуляет промозглый сквозняк. По нашей с Кузиной комнате гуляет сквозняк. В комнате мальчиков стоит дубак. Эта комната просторнее нашей спальни, имеет выход на балкон и наши мальчики, с некоторых пор нагулявшие привычку ночевать у своих девочек, редко пользовались ею. Из вещей, привезенных мною в двух сумках, не нашлось ничего теплее дубленки из синтезированной кожи. Плотно облегающая, узкая, казалось, в ней становилось еще холоднее, чем без нее. Зависимость комнатной температуры от общей системы отопления в эволюционном порядке прирощает к организму новый орган в виде теплого шерстянного пледа, оборачивающегося кольцами вокруг туловища, а употребление таких горячих напитков, как кофе, чай и горячий шоколад, в постоянную зависимость.
Как назло, в такие холода, вместо того, чтобы забаррикадироваться безвылазно и согревать комнату одним дыханием, приходится метаться из одного промерзлого закоулка города в другой. Паталогическое невезение по жизни привело к тому, что я, как оказалось, прошла отбор в десятидневную школу журналистов. Позади третий день интенсивного обучения. Ветераны радио и телевидения, редакций газет и журналов, все как один взрощенные на молоке вест организаций по поддержке СМИ, (и других свободолюбивых движений), были призваны проповедовать нам догматы высших ценностей демократии и судить все остальное, не оппозиционное против вышестоящей в иерархии власти.
Атмосфера в классе журналистов весьма отличается от того, что происходит в обычных университетских аудиториях. Десять часов утро. Пришла одной из первых. Сонным носом тыкаю в чашку кофе. Кофе можно делать прямо не выходя из класса, большие электрические термопоты стоят вдоль стены одной из трех зон, на какие подразделено просторное помещение под мастер классы. У стены с чайниками стоят столы со всеми необходимыми инструментами и веществами для того, чтобы накачать себя водой, чаем или кофеином. На них выкладывают фуршет для учащихся и их кураторов. Одна из наиболее посещаемых зон в мастер классе.
Вторая зона располагается на смежной стене и предназначена для рабочих столов кураторов. Входить в нее лишний раз и отвлекать от рабочего процесса кураторов, задавая им связанные с занятиями в школе вопросы, всячески одобряется спикерами. Злоупотреблять этим правом, однако же, не рекомендуется.
И третья, самая большая, отведена непосредственно для самих мастер-классов, семинаров и треннингов. Три ряда больших, широких парт, с рабочими инструментами канцелярии на двух персон: ручки, простые карандаши, ластики, чтобы стереть то, что написали простые карандаши и блокноты. Такая же парта с широким монитором модели компьютера, который работает без процессора, предназначена для спикера и находится напротив ученических парт, возле небольшого возвышения с кафедрой для проведения лекций и семинаров. На большом выдвижном экране для проектора картинки с презентаций, фото и видео материалы журналистов выходят более сочно и четко, чем было привычно видеть на огромных университетских полотен для экрана.
Самое первое волнение, то самое чувство “мандража” перед страшным неизвестным, улеглось по прошествию первых двух занятий. Пожалуй, это было даже вредно. Много новых лиц, много новой информации и даже само место, все в общем потоке гасило под собой тоскливое понимание: ;mer gitti. Жизнь безысходна, занятия бесполезны, борьба за свободу утомительно бесполезна. Три аксиомы эти выведены спикером жирными буквами на открытом листе флипчарта. Шучу. Там описывается в виде цепочки действий развитие сюжета по кадрам видеосъёмки, то есть картинкам. Иначе говоря, раскадровка сценария. Всем из учащихся было предложено так же нарисовать по отдельным кадрам крупного, среднего и дальнего плана развитие сюжета съёмки. Конечно, дать волю творческой фантазии и нарисовать сцену из борьбы космических лобстеров в либерально-демократических стенах спонсируемой западом организации никем не могло воспретиться. И все же всех учащихся заведомо попросили при постановке кадров учесть, что потом придется снимать сюжет на камеру телефона, не выходя дальше чем за границы мастер-класса и довольствуясь местными декорациями в классе.
В построенном мной сценарии один герой. Девушка. Я пририсовала к головке большую, спадающую от тяжести дульку из собранных волос. Голова упирается на узкие руки. Взгляд в крупном плане смотрит куда-то в сторону от работающего монитора. Захватывающий сценарий первого видео у всех учеников совпадает по содержанию: Герой поднимается на этаж лифтом, проходит через первую стеклянную заслонку, поворачивает в класс, снимает верхнюю одежду в гардеробной, оставляет ее на вешалке, проходит через вторую стеклянную дверь непосредственно в сам мастер-класс и садится за рабочий стол. С видом обреченного на мучения. Рисовать правда мне понравилось. Осознание того, что cидеть на занятии и рисовать не считается отлыниванием от уроков приносит удовольствие.
Я сижу одна. Моя соседка по парте, молоденькая репортерша молодежного новостного портала с иссык-кульской области, сегодня не пришла. Быстренько закончив со своими художественными набросками, оглядываюсь кругом и замечаю, что не все, однако же, могут сравниться со мной скоростью в рисовании. Многие, и даже больше, продолжают корпеть над своими рисунками. Парни с передней парты, ведущие с ТВ одного молодого телеканала на южном регионе, с видом заговорщиков склонились над своими работами, и не дают посмотреть, что у них получается, заслоняя карточки со своими рисунками спинами. Со скучающим видом отворачиваюсь от них. Демонстрировать скучающий вид можно очень хорошо, выпрямившись во всю спину тонкого стана, хрупко облегаемого любимой красной футболкой. Надуть губки. Опустить вниз покрытые тушью ресницы. Тихо вздохнуть и сдуть невидимую пыль с кончиков ногтей. Если запереться до конца дней в своей комнате и занимать сознательную часть разума мыслями о Чаймене и прошедших двух неделях, тогда можно только сойти с ума. Сходить с ума нельзя. Борьбой с этим я и занимаюсь.
Мой специальный скучающий вид быстро находит на себя внимание пары глаз напротив. Маленькие, серые, любознательные. В них озорство смешивается с лукавством, пытливо горящие, мерцающие смешинками. Мне скучно. Ему интересно. Моя скука ему интересна.
-И что же у вас получилось? – лениво растягиваю слова, не поднимая ресниц и легко перебегая взглядом по всей поверхности чужого рабочего стола.
На одной половине стола аккуратно выстроились в ровную линию готовые карточки, с изображенными на них в таких же аккуратных и ровных линиях, кругах и ромбиках фигурами человечков. Автор рисунков с обходительностью пододвигает по столу карточки ко мне поближе и поворачивает ко мне на 180 градусов. Рисунки выглядят очень четко, ясно и с мультяшной точностью передают действия. Они производят благоприятное впечатление. Поднимаю взгляд от рисунков к тому, кто рисовал. Ему точно за сорок, уже давно за сорок. Под маленькими серыми глазками, прямо и с любопытством глядящими, разбегаются широкие сеточки мелких морщин. Черты лица по-детски аккуратные, маленькие и очень приятные. В еще довольно густой шевелюре нет ни единого черного волоска. Волосы, все до единого, серые, как раз под стать серым глазкам. И голос, не громкий не тихий, а в самую приятную тональность, весело и уверенно проговаривает:
-Ну как? Получилось?
-Получилось. – тихо поднимаю на него глаза и сразу же опускаю. Охх... Мне становится стыдно смотреть в хитро сщурившиеся серые глазки.
-А как вам творчество моего коллеги? Не хотели бы оценить и его труды?
Я послушно, как и всегда, перехожу от изучения рисунков сероглазого к другому, хотя его сосед, все еще не окончившему работать над своими рисунками, казалось не слишком-то рад этой идее. Он, в пору стыдливому школьнику, ревниво защищает карточку, на которой еще продолжает рисовать, и заслоняет ее свободной рукой от любопытных глаз.
-Да я еще не закончил тут, не получается. – недовольно сыпит себе под нос ревнивый художник. -Давно уже не рисовал, не получается уже. Рука отвыкла.
Полностью сконцентрировавшись на рисовании, он даже не замечает, как с переносицы длинного носа сползают очки, в узкой оправе которой отражают свет прямоугольники линз. Чтобы не смущать его дальше, перевожу внимание на его уже оконченные карточки с нарисованными кадрами. Вот это да! На карточках рисунки, сделанные с чертежной точностью профессионала. Похоже, позади меня сидят коллеги с какой-то анимационной студии. Я не могу сдержать восхищённого вздоха “Вау...”. Сероглазый весело улыбается в маленький ротик. Художник со сползшими вниз очками ничего не замечает вокруг и только недовольно шипит себе под нос.
-Вы самый настоящий художник, у вас талант! -не могу удержаться от того, чтобы не пострелять исподтишка точечным взглядом в стыдливого художника.
Бах-бах... Я в художника, художник в карточку. Бах-бах, еще один выстрел. На этот раз в меня саму. Серые глаза приятного мужчины тоже умеют стрелять.
-Еще бы. У нас у всех свои таланты, разносторонние. – мелодично и весело пропевает сероглазый, не сводя с меня бах-бах взгляда.
И все же какой приятный голос у этого человека! Такой же приятный, как и все лицо. В каждой черточке затаилась улыбка. И как смешливо и озорно сияют маленькие, серые глазки. И... О как же, как же хорошо, что можно просто обернуться к соседям, коллегам, как тут все друг друга называют, и позабыть, позабыть о том, что больше всего волнует и даже не произносить на немых устах каждую минуту запретное имя. Омер. Мне можно перестать думать о тебе. И это у меня получается. И именно в эту минуту я понимаю, что снова думаю о тебе. Вести со старшими коллегами разговоры в таком ключе становится противно, я думаю, что бы на это сказал Омер. Чаймен считал меня ребенком. Невинный ребенок, вот первое что он воскликнул ошалело, когда я ему рассказала о том, как в первый раз, и в последний раз согласилась пойти к Патрику в квартиру. “Невинный ребенок, и ты тоже пошла к нему домой!”. Вот как он, кажется, воскликнул. Невинный ребенок отворачивается от двух коллег-мужчин, чей возраст в два раза превышает возраст ребенка.
-Привет!
Это прибежавший с опозданием с улыбкой приветствует меня.
-Привет! – стараюсь отвечать как можно дружелюбнее.
-Можно сюда? – указывает опаздавший на пустующий рядом со мной стул.
-Да, конечно! -с улыбкой киваю ему. Все равно моя соседка по парте сегодня не придет, прошло больше получаса с начала сегодняшнего мастер-класса по основам видео-монтажа.
Опоздавший, молодой миловидный парень с модной стрижкой с начесом с боку, присаживается возле меня. Протянув маленькую ладошку представляется, вместе с именем сразу же сообщив название СМИ, с которого прибыл. Сразу видно, работающий журналист. Он, так же, как и большинство из прошедших на конкурс участников, журналист, работающий на телеканал южного региона. Коллеги с канала, сидящие спереди, заметив прибытие однослуживца, сбрасывают контактные ограждения заслоняющими спинами и строят новый круг защиты уже над нашей с милашкой-журналистом партой. Я чувствую себя замкнутой в круге мужских спин. Милашка, чье имя я забыла почти сразу же после того, как он представился, пытается затянуть меня в общий разговор, полагаю, из чувства такта. Не испытывая слишком большого энтузиазма, я остаюсь достаточно отстранённой от общего хода беседы. Куратор наконец-то объявляет об окончании отведенного на выполнение задания времени и мне можно, не отвлекаясь на пустые разговоры, просто заниматься делом. Пока кураторы, их три штуки, обходят ряды парт и по отдельности рассматривают на всеобщий суд карикатуры учащихся, к уроку пытается незаметно присоединиться кое-кто. Это она, девочка-журналистка, с которой мы сидим вместе. Почти на самых корточках она приползает к самой последней парте. Подкрадывающийся маневр не ускользает от зоркого взора одного из кураторов, высокого и приятной наружности мужчины. Этот работает главным телеведущим с давних девяностых и до сей поры остается главным ведущим на нескольких передачах и программах каналов, отличающихся, как и у всех здесь, трансляцией преимущественно оппозиционного характера.
-Каяктан качып келе жатасыз, Айым? – растягивая слова, словно мурлыча их, обращается ветеран ТВ к опоздавшей молоденькой журналистке.
Можно сделать интересное примечание на счет личности старого телеведущего. И хотя эпитет “старый” на слух Мырзы байке послышался бы слишком оскорбительным, в его то (!) пятьдесят с небольшим хвостиком лет, все же для своего возраста он обладает воистину феноменальной памятью. Запомнив всех учащихся поименно почти с самого первого дня знакомства, можно было заметить также, что многих он знает не только по имени, но и по фамилии. Фамилии ас никогда не употребляет при обращении, но выявляет прекрасную осведомленность, когда тому или иному из его партнеров-куратов приходилось найти какого-то учащегося из имеющегося списка фамилий прошедших участников. Такой памяти, как у Мырзы байке может позавидовать любой юный школьник. Ах, и почему мне постоянно хочется назвать его Мырза БАЙКЕ? Какой из него байке, к нему положено обращаться уважительно “агай”... Главное, не сказать предательское “байке” вслух. Возможно, он сам в этом виноват. Слишком неформально-кокетливо пользуется профессиональной харизмой.
Кушать хочется. Желудок бурчит, надеюсь, что парни из ТВ не слышат его грозно-наглого ворчание. Какой кошмар. Парни с южного канала не хотят размыкать круг. За ними виднеется скучающее и несчастное, тоненькое, беленькое лицо девочки с последней парты. Мне становится очень ее жалко. На мурлыкающий вопрос Мырзы байке о том, где девчонка пропадала целый час с начала занятий, она только и смогла что-то невнятно промямлить, говоря на “чала” кыргызском. Мырза байке ухмыльнулся. На “чала” кыргызском разговаривают все “чала” кыргызы, или, как их еще называют, “киргизы”. То есть все те, кто родился, вырос и обучался, разговаривая преимущественно на одном русском языке. Такими, говорят, вырастают дети городских –“балконских”. Такие, говорят, становятся манкуртами. Таких не любят и принимают. Такие должны держаться вместе. Я все оглядываюсь на беленькую девочку и жалею, что разрешила парню с ТВ занять ее место. Нам следовало держаться вместе.
Самое смешное, “киргизы”, за меньшиством в группе учеников, (ребята с южных каналов наоборот затрудняются говорить на русском), представляют большинство в основном преподавательском составе кураторов. Кроме Мырзы байке все остальные кураторы сплошь русскоязычные, (грустно, что одноязычными, как школы и другие учреждения, называют и людей, хотя это, конечно же, ошибочно). Русскоязычна большая, с громким, приятно раскатистым голосом и четкой дикцией бывшая ведущая токшоу радио и телевидения, прелестная и злая госпожа Бакен. Единственная женщина из всех кураторов школы журналистов, постоянный состав которого заключает четырех человек, она сохраняет за собой полновластное лидерство над всеми остальными коллегами.
Под ее руководством послушно следует второй по важности куратор, неизвестный режиссер, чье имя почему-то должно было говорить о многом, но, к своему несчастию, я не имела ни малейшего понятия кто он и какими работами знаменит. Хотя внушительная прическа в виде разлетающихся в стороны зигзагов волнистых, длинных волос, еще черных, но уже с проседью, полнотелая раздрябленность тела, небежность в выборе одежды, (Режиссер всегда ходит в одной и той же безрукавке на молнии, производства организации, благодаря которой и существует школа, и в извечно протертых, старых джинсах), наружность знаменитого куратора проявляла творческую сущность.
Третьим куратором из ежедневно курировавших занятия школы является единственный говорящий на кыргызском языке, (при этом прекрасно владея и русским языком), похожий на холенного, добротного и красивого кота Мырза байке. К постоянно приходящим на занятия относится еще и техническая поддержка школы в лице дяди Коли. Лицо у последнего выявляет классически монголоидные черты, и все же по таинственной причине все его называют дядей Колей, так и представленного перед учащимися, как “дядя Коля”.
Таким образом все десять дней школы журналистов курировать учащихся предстоит четырем главным кураторам: бывшей звезде ток-шоу Бакен эже, Режиссеру агай, ведущему Мырзе байке и технарю дяде Коле. Сегодняшние занятия принадлежат целиком предмету исканий куратора самых творческих наружностей, Режиссеру. Сопровождающий все передвижения пышных комплекций смешным хроническим пыхтением, Режиссер агай при этом отлично умеет пользоваться этим телом, только снаружи обманчиво неуклюжим, на деле же до зависти прытким и ловким. С трудом пыхтя и поднимаясь на трибуну, подобно круглому паровозику, с дымящимися вверх седоватыми волосами, он вдруг мог так ловко вывернуться на коротеньких ножках и ручках своих, то и дело выставляясь перед журналистами-учениками в разных позах. Чаще и лучше всего же у него получается вытянуть ручки и ножки в стороны, в форме пухлой морской звездочки. Если бы не эти выступления, то, пожалуй, можно было слегка побаиваться серьезного взгляда за половинками очков, всегда приспущенных на крючковатом носу. В глазах, какими глядит на мир Режиссер агай, стоит, затаившись, выражение то удивленного конфуза, то нетерпеливого раздражения, всегда, однако же, быстро улетучивающегося. Выражение удивления и конфуза появлялись чаще.
Агая больше побаивались скорее из-за того, что он, неисправимый “киргиз”, не мог выдавить из себя на кыргызском больше двух слов, ограничивающих лексикон отечественного языка словами “курсак” и “боорсок”. И то, слово “боорсок” агай почему-то коверкает, произнося с казахским акцентом, как “баурсак”. Он сам признается в этом, демонстрируя неисправность своего “манкуртства” словами:
-Все, что я знаю на кыргызском это “курсак” и “баурсак”. – громко пробормотал он, небрежно потрепав себя за опускающийся далеко вниз, большой и рыхлый живот.
Тем не менее, пробелы в знании родного языка видимо мешают процветанию в жизни меньше, чем тому выдавали примеры отечественной пропаганды. И пока режиссер, пыхтя, пересекает класс на торопливых шажочках, обходя его по рядам, поочередно, с передних парт к задним, я превозмогаю себя из последних сил, чтобы сдержать долгий, ленивый зевок. Время, как это часто происходит на занятиях, идет слишком долго. Слишком долго рассматривают картинки, проверяя и выявляя типичные ошибки при раскадровке. Когда очередь от парней-молодых телевезионщиков наконец доходит до меня, ко мне подходит, по-кошачьи сщурив один глаз и хитро мудро, довольно улыбаясь, Мырза байке. Нет, не байке, агай! Лишь бы не сказать так вслух, оскорбительно получится...
-София, туурабы? – подтверждается мое мнение о феноменальности памяти ведущего со стажем, когда он обращается в свою очередь ко мне, верно и правильно произнося имя.
Робко киваю в ответ, дрогнув губами в улыбке.
-София. Меним атым София.
После школы возвращаешься домой в поздний час, после двадцати двух нуль нуль. Самый час пик. Главная задача – вернуться домой целой. Для этого в первую очередь нужно пропихнуться в единственно остающийся ходить в такое позднее время, последний маршрут. Второй шаг – сопротивляться и не дать себя задавить и придушить. Конечно, избежать давки не получится. В это время последние маршруты забиваются ровно до того момента, пока дверь маршрутки ещё может закрываться. И, надо признать, человеческая природа даёт право восхищаться упорством ее нравов и пластичностью материала людской плоти. Дабы людей в маршрутках всегда вмещалось в количествах, превышающих допустимое максимальное число пассажиров в двойных и тройных мерах. Зато падать не куда, и можно спокойно стоять, не держась за поручень, который все равно в плотной человеческой массе не достать. Ближе к микрорайонам в человеческой массе происходит сход и можно протиснуться к освободившемуся сиденью или спокойно простоять на своих в уже более свободной задней части внутри живоглота на колесах. По-настоящему свободной себя чувствуешь, когда транспорт достигает нужной остановки и ты сходишь из духоты и тесноты в прохладу ночи.
Брр-рр. Хотя, пожалуй, сейчас очень холодно для осени. От остановки, не замечая ничего по дороге, быстрым шагом пробираюсь сквозь темноту через не освященные подъездные переулки. По дороге вырастает компания мужчин. Судя по громкости шума, какую они производят, не трезвых мужчин. Приходится ускоряться, сделав большую дугу, обойдя не безопасную зону. В это время суток встречи с подобного рода группами лиц нередкость. Иногда бывают преследования. Но что может статься от пьяного мужчины? По крайне мере до сих пор все обходилось легким испугом. Сердце сильно забьется, пока добежишь до двери в свою квартиру и запрешься на все имеющиеся замки. Иногда бывает так, что в квартире никого не застанешь. Кузены могли либо разъехаться по домам к родителям, либо остаться переночевать где-то еще. В такие дни в пустой квартире становится даже еще холоднее, чем на улице. Наверное, потому что внутри жилых помещений приходится снимать куртки. Единственным спасением в такие заунывные ночи становится то, что, быстро умывшись и прополоснувшись, лезешь под холодное одеяло с головой, стараясь нагреть пододеяльное пространство теплым дыханием. Ноги ледяные, руки ледяные... И всегда в такие моменты в голову залезет въедливая мысль, точнее, воспоминание о том, что еще не так давно, не будет и недели с того времени, когда мы с Омером жили вместе и ноги всегда были в тепле, обхваченные его длиннющими ногами, и руки тоже, согретые его поцелуями. Было хорошо.
Брр-рр... Нет, одиночество, тебе не удастся унизить мою гордость до слез, проливаемых в подушку. Я слишком устала, а завтра опять в школу. Мысль о том, как мои опухшие глаза заметит, Бакен эже, и с каким неодобрительным тоном будет сделано, и сделано непременно, замечание мне в упрек. На мысленной картинке хмуро сдвинутых к переносице черных, узких и строгих, бровей телеведущей засыпаю в тревожном чувстве.
Просыпаюсь в состоянии ничем не лучше того, в каком засыпала, предчувствуя нервное настроение. Не от внешнего раздражителя, а именно от самого внутреннего раздражения. Черт, будильник. Раз, два, заправляю постель и бегу в ванную комнату. Три, четыре. Быстро нанесенный макияж. Быстро съеденный завтрак. Пять. Шесть. Быстро пойманная на ходу, уже отъежавшая от автобусной остановки, маршрутка. Мне везет и, поторопившись, удается прийти не просто вовремя, а на целых полчаса раньше. Но даже несмотря на это, чувство раздражительной тревожности не покидает. Оно появилось впервые после того, как я проснулась на утро, следующее после вылета рейсом до Стамбула Омера. А может быть, оно появилось раньше, а я просто не заметила. Но оно сохранялось с того утра и присутствовало постоянно, невидимым обручем давя на черепную коробку, то наступая, то отступая и уменьшая давление. Но всегда возвращаясь. Я поняла. Обручь, сдавливающий голову, похож на черные, круто взведенные дуги бровей Бакен эже.
Снова класс. Снова парты с заполненным жужжанием за ними. Чашка кофе, открытый на последних записях блокнот, карандаш в руке. Понемногу запоминаются лица других учеников. Мальчик с красивым начёсом снова хотел было сесть со мной, но его опередила бледнолицая Айым, которая опоздала в прошлый урок. Выросшая у парты непонятно откуда, она успевает сесть за соседний стул как раз в тот момент, когда мальчик с ТВ канала только подходил. Озадаченно поглядев на Айым с минуту, он опускает глаза и самоиронично усмехается, потом, поздоровавшись только со мной, уходит на первый ряд, заполоненный сплошь и рядом одними его знакомыми коллегами, молодыми журналистками с южного канала. Девочки приветствуют своего главного ведущего канала хихиканьем, в котором мне чудится злорадное торжество. Девочка, сидящая рядом со мной, Айым, выглядит несчастной. Наверное, не выспалась... Постепенно класс заполняется всеми учениками школы, и только позади нас с Айым, два места на последней парте, за которыми вчера сидели двое талантливых в части рисования мужчин, двое самых взрослых в классе учеников, до сих пор пустуют. Урок начинается. Сегодняшний семинар ведёт главный куратор школы – Бакен эже.
-Мне стыдно за вас, коллеги. – начинает Бакен с грозных слов.
Я даже вздрагиваю от тяжёлого и страшного взора маленьких глазок, сщурившихся до злых и черных огоньков. Она совсем некрасивая. Но эта высокая, тучная женщина в дорогом платье из перетекающихся черных тканей, собранными толстой серебряной брошью на груди, выглядит грозно. И в этом она восхитительна. Оглядываюсь в сторону, куда вперивается ядовитый взгляд женщины. У последней парты со спрятанными за спину руками и виновато опущенными головами стоят двое взрослых мужчин. Они так сильно напоминают провинившихся школьников, что мне трудно удержать улыбки, которую со стыдом тут же проглатываю, обернувшись и встретившись глазами с грозными глазёнками Бакен. Оох, не хотела бы я оказаться на месте этих бедняг. Но при взгляде, брошенном на меня, злоба в черных глазках смягчается чуть ли не до благодушного выражения, говорившего как бы: “Но, но, хорошая лошадка! Сегодня я съем не тебя.”. И Бакен эже снова обращается в грозной злобе к двум провинившимся:
-Коллеги, как так можно?! Опаздывать на занятие на целых двадцать минут?! Это проявление неуважения не только ко мне, к моему труду и к другим коллегам! Это неуважение к самому себе, прежде всего! Как можно опаздывать, когда для вашего удобства организацией были созданы все условия, специально арендованы номера в отеле, в трёх минутах от класса! Люди приезжают с другого конца города за полчаса до начала, чтобы не опоздать на занятие. И это проявление уважения. И за это им отдельная благодарность. – снова щурятся в мою сторону черные глазки.
Я вздрагиваю.
Ой, какая же это страшная женщина! Даже знаки симпатии от ее адреса вызывают во мне ужас. Лучше всего я предпочла бы оставаться в тени под ее властным взором. Желание это потеряло всякую возможность с самого первого же дня на занятиях, когда в мастерклассной, в завершении вводной части занятий, произошло знакомство с прошедшими конкурсный отбор учениками посредством изучения их работ. Я с ужасом сжималась в комок унижения все больше и больше, по мере того, как уменьшалось число ещё не просмотренных работ. В основном на прилюдную казнь выводили по спущённому экрану проектора видео репортажи репортёров с южного канала. Были также и текстовые статьи, начиная от элементарных информационных заметок и софт новостей до масштабных журналистских расследований. Была даже одна аудиокнига. До разбора моей аналитической статьи о новом виде сексуальных отношений в виртуальном мире, под заголовком: “Вирт. Что это?”, дошли в последнюю очередь.
Разбирали в полной тишине. В итоге получили то, что я покраснела до слёз и с дрожащим голосом соглашалась со всеми и во всем, потому что уши от волнения словно заложило ватой и все, что мне хотелось тогда, это поскорее убежать домой. Большинством профессиональной аудитории было признано, что статья получилась оригинальной. Кто-то из приходящих кураторов заговорил о сексуальном насилии и о пользе таких статей. Бакен эже завершила обсуждение, коротким вердиктом назвав меня сумасшедшей. Я обиделась, до глубины души, и затаила про себя тоскливый ропот, все повторяя: “За что? Почему? Сумасшедшая? Меня нельзя называть сумасшедшей. Сама она сумасшедшая.”. И с первого же дня я так и осталась для грозной эжешки “сумасшедшей”.
Урок закончен. Мне одной так кажется, или все занятия по предмету коммуникаций заключаются, в основном, в обыкновенной болтовне? Такое ощущение складывалось, по крайней мере, после окончания каждого занятия. Также было и в факультете, если урок вел кто-то из состава преподавателей, работавших и, (или), работающих журналистами. По крайней мере громогласный и четко выработанный голос Бакен эже приятно слушать, конечно, при условии, что она не использует его против тебя, чтобы сокрушить в обвинениях и угрозах. К тому же беседы с преподавателями журналистами на самом деле зачастую оказываются очень информативными, а значит и полезными.
После окончания занятия все вместе выходим на обеденный перерыв в соседнее здание отеля, ресторан которого обслуживает своими услугами кураторов и учеников школы. Мы выходим вместе с Айым, но по дороге обнаруживаю, что у меня развязались шнурки на туфле, и остановившись, чтобы их завязать, слегка отстаю от соседки по парте. Пока я пытаюсь завязать шнурок в хороший двойной узел, меня, нагнувшуюся к туфле в длинной юбке, нагоняет группа других идущих на обед. Это парни из ТВ канала. Сконфуженно бросаю шнурки на половину завязанными, чтобы не маячить перед глазами парней в положении согнутой пополам.
-Привет. – весело улыбнувшись, здоровается со мной, уже второй раз за день, ведущий с пробором в прическе.
Он остается, дожидаясь меня, хотя остальные его коллеги проходят мимо нас. Снег уже расстаял, но на улице по-прежнему холодно. В спешке я выскочила наружу, не накинув сверху пальто, и теперь сильно жалею о легкомысленно принятом решении. Меня зябко передергивает в тонкой шерстяной юбке и мой юный спутник, имя которого никак не получается вспомнить, (а переспрашивать сейчас уже слишком неудобно), и вдруг безымянный коллега удивляет меня неожиданным и приятным жестом. На нем довольно плотная кожаная куртка, распахнутая на груди. У меня глаза расширяются от удивления, когда он, сняв с себя куртку, с предупредительностью джентльмена протягивает ее мне. Вострепетав от ужаса я даже отскакиваю на шаг назад, и быстро быстро качаю головой, отказываясь принять куртку. Учтивый коллега так же не желает уступить и не надевает куртки назад, благо, что отель находится в двух минутах ходьбы и дойдя до него я быстро заскакиваю внутрь, чтобы как можно скорее избежать участи быть одетой в мужскую куртку.
Внутри отель небольшой и уютный. Под озаряющими любезными улыбками персонала, встретившего нас сразу у входа, проходим с телевизионщиком следом за остальными, присоединяясь к цепочке коллег. У каждого следующего прохода стоит обслуживающий персонал и указывает нам, с той же сияющей улыбкой, куда проходить дальше. Приходим к прилежащему отелю кафетерию. Оглядевшись кругом, впервые начинаю нервничать при мысли, что придется выбирать столик, за который сесть. В кафетерии расположены небольшие круглые столы, накрытые белыми полотняными скатертями. К каждому столику придвинуты удобные на вид кресла, количеством на четырех персон. Кураторы, Бакен эже, Режиссер и Мырза байке с молчаливым дядей Колей сели, как и можно было ожидать, вместе, за самый ближний ко входу столик. Большинство столов уже заняты. С нарастающим беспокойством начинаю выискивать оставшиеся свободные столики. Вздох облегчения. В самом дальнем углу виднеется еще пустой столик. У него сидит только одна ученица, бледнолицая Айым. С радостной улыбкой и на уверенном шаге подхожу к столику. Ведущий идет следом за мной.
-Здесь свободно? – улыбаюсь Айым, выдвигая себе кресло.
Девушка в согласии кивает головкой. Мой миловидный спутник тоже уже почти присаживается за соседнее кресло...
-Кайрат, келбейсинби биз жакка?! – восклицает кто-то со столика позади и раздается сдержанный смех, скорее удивленный, чем веселый.
Я оглядываюсь и вижу там, позади, стол, за одним из кресел которого сидит парень с передней перед нашей с Айым парты. Бедняга, симпатичный Кайрат! Он застывает в полусогнутом положении над креслом, не решаясь ни сесть уже до конца, ни подняться. Он ищет моего взгляда. С извиняющимся выражением растерянности улыбается. Я отвечаю снисходительной улыбкой и без задней мысли, автоматически киваю, словно подав Кайрату сигнал на разрешение уйти к другому столику.
-Кечиресиз. – еще больше конфузится парень, покидаю нашу скромную компанию и возвращаясь к рядам своих коллег по каналу.
Две сидящие за столом твшников девушки тихонько хихикают при виде покинувшего наш столик и приближающегося к ним, смущенно опустив голову, Кайрата. И все же очень жаль, что симпатяга не составит нам компанию за обедом. Официанты уже подают кураторам первое блюдо, как в ресторанах, накрытые под колпаком. Мы с Айым с любопытством оглядываемся в их сторону. Моя соседка выглядит уже менее несчастной. Кругом стоит сдержанное оживление. Видимо столики были специально рассчитаны на общее число учащихся, то есть примерно на двадцать человек плюс постоянно приходящие кураторы в четыре персоны. Все столики заполнились людьми, свободными остаются только два места напротив нас с Айым. А еще пустуют два места у столика, который заняли двое мужчин, тех самых, что опоздали сегодня, самых взрослых учеников школы журналистов. Айыма уловила, куда направлен был мой взгляд, и тоже оглядывается на двух приятелей, сидящих сзади нас.
-Хочешь, пойдем, к ним присядем? – спрашивает меня девочка.
-Да, хочу. – радостно киваю я. – Мне кажется, с ними будет веселее.
Девушка не разделяет моего энтузиазма, сохраняя выражение безразличия, по вкусу напоминающего лимон. Но она уже точно больше не такая грустная, какой была с утра. Прогресс. Вместе встаем из-за столика и проходим к взрослым коллегам по ремеслу. Я не могу сдержать шаловливой улыбки, когда один из них, сероглазый и седовласый, замечает нашего приближения. Сначала он удивленно оглядывается, желая разобраться куда мы направляемся. Потом, слегка заерзав на месте от пристального взгляда, который я не спускаю с него, все же поднимает свои серые, лукаво-озорные глазки и встречает прямым взглядом.
-Подходите, девочки, подходите! Присоединяйтесь, рады будем вашей компании! – протягивает приятно текучий, как вкусная нуга, голос мужчины.
У меня мурашки бегут от этого голоса! От удовольствия моя улыбка превращается в радостный смех, который я быстро отрезаю на первых двух звонких и веселых “Дзон-дзон”. Но и этого хватает, чтобы все сработало по должному и не сводящие взгляда глаза с серыми радужками замерли на несколько мгновений, отражая в увеличенных зрачках эффект от моего, я знаю это, чудесного смеха. Я сажусь возле сероглазого, а Айым возле его коллеги-художника. Проявленная нами с Айым инициатива в присоединении к двум старым волкам не остается без внимания остальных. Составляющее большинство учеников-журналистов молодые девушки, склонившись одна над другой, начинают о чем-то шушукаться, с любопытством оглядываясь на нас. Даже кураторы, все, кроме флегматичного дяди Коли, с интересом поглядели на нас раз, а кто-то и два. Замечаю на себе долгий, удивленный взгляд симпатяги Кайрата. Но меня сейчас больше волнуют другие глаза. Серые, и не сводящие с меня горящего взгляда.
-Ну что ж, давайте знакомиться, девочки? – улыбается. Боже, какой же у него голос! – Меня зовут Руслан. Это мой коллега и соведущий Урмин. Привет с Каракола, FM “Живая волна”.
-Привет-привет! – c азартом потирая руки вторит своему коллеге очкарик со странным именем.
-“Радио, значит? Тогда все понятно с вами, ребята! Вот откуда у него, (как он представился?), у Руслана, такой приятный голос!” – думаю я, с волнительным чувством ощущая на себе стрельбу из серых глазок. – Меня зовут София.
-София? – Руслан опять улыбнулся мне.
-София! Очень красивое имя! – вторит за ним его партнер, его напарник Урмин.
-Вам очень идет ваше имя, София. – чуть затихает в обольстительной ноте голос Руслана.
-По-моему я слышал где-то песню о Софии... Да, я уверен была какая-то песня о принцессе Софии. Что-то подобное точно было, только слов не пом-ммню, лишь напев... – суетливо и быстро бормочет Урмин и даже начинает что-то напевать.
-Спасибо... – не могу выдержать взгляда Руслана и опускаю глаза, чувствую, как щеки заливает горячая волна смущения.
-А как тебя зовут? – сводит наконец Руслан взгляд с меня на мою безразличную соседку.
-Айым. – ничуть не смутившись отвечает ему девочка. – Кстати, я тоже с Каракола.
Оба мужчин проявляют заметное оживление, и все их внимание внезапно переносится с меня на персону моей, с виду довольно невзрачной, бледной соседки. У них завязывается житейский разговор, слышутся обыкновенные в таких беседах расспросы, вида: “А ты откуда?”, “Какую школу закончила?”, “Не знаешь такого-то и откуда-то?”. Я растеряно стараюсь вслушиваться в общий ход беседы, но скоро теряю всякую нить разговора и просто с дружелюбной улыбкой дожидаюсь когда нам подадут обед, и только раз за разом вспыхиваю ярким румянцем от бах-бах, какие стреляют в меня из-за угла моментами серые глаза Руслана. Подошедший официант раскладывает за нашим столом приборы, подав в первую очередь их нам, типа дамам. Мы же с Айым мысленно сходимся во мнении, что в виде уважения к возрасту наших сотрапезников, следует уступить им первую очередность в получении еды и без слов передаем свои чашки и чехлы с набором столовых приборов им, я Руслану, а она Урмину. Однако такая предупредительность с нашей стороны сразу же и с наивысшим отпором отвергается.
-Не, не, нет! - протестующе восклицает Руслан, отодвигая приборы и чашку и от себя, а потом и те, что были предложены Урмину, (последний же остается не уверенным и просто пассивно принимает все действия своего коллеги). И, воодушевившись, Руслан предлагает, – Давайте так, на ты. Мы с вами коллеги, отбросим все формальности.
Ни Айым, ни я, не выражаем против этого особого несогласия.
За обедом нам тоже сначала подают суп, слегка подостывший, что сразу же примечается коллегами из “Живой волны”, а также корзиночка с нарезанным батоном черного хлеба. Я привыкла употреблять супы без хлеба, но поданный на первое супчик из плавающего в нем кусочка картошки и морковки с двумя маленькими фрикадельками мне кажется слишком жиденьким, а я, самой себе, слишком голодной, чтобы не нарушать правило и не закусить суп кусочком хлеба. Протягиваю руку к корзинке с нарезкой... Столкновение. Моя рука случайно сталкивается с рукой Руслана, серый взгляд ловит мой, ДРОЖЬ, МОЛНИИ... Отпрянув руку решаю, что могу вполне обойтись и без хлеба.
После обеда нас выходят не двое, а четверо.
Пожалуй, это сложилось очень естественно, что мы вчетвером, я, Айым, Руслан и Урмин, стали ходить вместе и сплочились в одну команду. Не учитывая уже один факт того, что трое моих компаньенов оказались родом с одного города, нас объединял еще и тот мощный фактор, что мы, единственные из всех остальных прошедших в школу участников, говорили, работали и жили в основном упоре на русском языке. Выяснилось, что по сравнению с нашими старшими коллегами мы с моей бледноликой соседкой еще могли как-то выстроить диалог, общаясь на родном языке. Правда, у Айым говорить на кыргызском всегда выходило немного криво и по-житейскому, так, как она привыкла разговаривать на нем дома. Я же, в свою очередь, подкованная обучением журналистики, в основном упоре письменной, в кыргызско-турецком университете, и, тем самым, прошедшая круги ада под именами “грамматика”, “с;з байлыгы”, “с;з айкалышы” и “адабий тили” , активизировалась на кыргызском чуточку увереннее остальных русскоязычных. Это, на мою беду, и мотивировало Руслана назначить меня в нашей команде главным переводчиком. К сожалению, именно так он выразился, выявив нужду в “переводчике”, для того чтобы свободно коммуницировать с другими коллегами, подавляющим числом прибывшим из южного телевидения, и переводить всяческие задания и публикации с русского на кыргызский и в обратном порядке. То, что обязанность командовать и управлять всеми действиями в нашей команде поручилась Руслану, не вызывала ни в ком споров и случилось так же естественно и само собой, как и вообще зародилось все наше сотрудничество.
Иногда, правда, случалось и так, что самого руководителя, как и его главного помощника, то есть соведущего Урмина, их могло не оказаться в пределах мастер-класса. По особенной привилегии грозные молнии, какие мечет из черных глазенок своих Бакен эже, и которые умели впечатлить даже других коллег-кураторов Бакен, остаются без должного эффекта на ее коллег из прибрежнего края. Думаю, воздействие регионализма оставило свой отпечаток даже на объективном журналистском отношении Бакен, как выяснилось, также происходящей родом с прибрежнего городка. Какие бы за тем не стояли причины, но двух приятелей с радио не исключили несмотря на неоднократные опоздание, отсутствие и даже по-школьно банальные побеги с занятий после поданного обеда. На обеды Руслан с Урмилем являлись должным образом и без опозданий. И когда такое происходило, Руслан оставлял в группе за главную Софию. То есть ответственной стоять за всю группу и с содроганием ждать отчитываний персонального куратора за отставание от графика.
Конечно, персонально курировать нашу, самую слабенькую, группу, взялась Бакен эже. Любит, думаю, эта женщина трудности. Сколько бы страха не внушало мне ее искаженное гримасой гнева лицо, не могла я в то же время не питать столького же уважения и к стойкой бодрости духа, исходящей от сильной женщины. Дух будоражит от нее, вот что. От Руслана дух будоражит тоже, но совсем по-другому.
Руслан... И сколько дней прошло с тех пор, когда я начала замечать за собой, как, сидя за партой, с мечтательной улыбкой пытаюсь вслушиваться в слова оратурствующего лектора, пока сидящая рядом Айым вяло рассказывает что-то на посторенную тему, а все мои мысли витают где-то далеко, за пределами конструктивной теории от спикера и обыденных сплетен от девочки. Знаю только, что концентрация мыслей на одном физическом предмете осуществляется только при присоединении к занятию двух определенно самых отстающих в классе лиц, Финеса и Ферба нашей команды. Так радийщиков называет Айым. В любом случае, когда компашка неразлучных друзей снисходит до того, чтобы прийти на занятие спустя первых получаса с начала, на нас с Айым тот час же опускается чуткое внимание двух зрелых мужчин, харизматичных и обаятельных радио ведущих со стажем, и занятия обретают более терпимую форму.
Однажды, за одним из разговоров во время обеденного перерыва, случилось так, что, обсуждая служебную деятельность каждого, выявилось, что длительность работы на радио каждого из обаяшек Финеса и Ферба в скором времени превысит возраст Айымы. Услышанные цифры заставили меня оробеть, застыв с недожеванным куском от булочки во рту. Это новое обстоятельство убеждало, что даже при самых оптимистических прогнозах возраст Руслана должен был быть приближенным к возрасту моего отца, а скорее всего даже превышать его. И тем большее смущение испытывало бедное сердце мое, каждый раз начиная биться быстрее, стоило мягкой и в крупных складках ладони очень взрослого мужчины случайно коснуться моей руки. Или кончики пальцев его осторожно возьмутся за один из локонов моих волос и в задумчивости станут перебирать их по отдельности. И при одном только взгляде на широко разбегающуюся сеть тоненьких морщинок под серыми глазами всю сущность охватывало чувство нежности, перебегающей теплой волной. Сеточки собираются, и тень в них оттеняется сильнее, когда лицо озаряется улыбкой, а в глазах горят, извечные, лукавые и озорные, огоньки. И можно так вздрагивать и унимать томительное чувство, тянущее куда-то, день за днем усиливающееся и перерастающее во что-то большее и чудеснее.
Я, конечно же, рассказала о новопробудившемся чувстве своему Чаймену. Мы, как и всегда, продолжаем говорить обо всем на свете. Из моего детального описания состояния, и желаний, какие я испытываю к старшему коллеге по ремеслу, Омер приходит к заключению, что и я, также, как и он отношусь к каким-то s;perseks;el insanlar . После спада приступа хохота, охватившего меня на несколько минут, разгорелось у меня любопытство, которое Омер любезно удовлетворил в то же мгновение, дав определение понятию “s;perseks;el” как “entellekt;el zekas; y;ksek olan insanlara kar;; tutkusudur ”.
-Bu konuda da ayn; tutuma sahibiz. – пишет он.
-;yleymi;. – отвечаю.
По трем плавающим точкам у иконки профиля Омера вижу, что он прямо сейчас печатает еще что-то. Точки замирают, потом исчезают. Хотел что-то написать и передумал. Сообщение удалил.
Бакен меня ненавидит. В этом не было сомнений еще с самого первого дня начала занятий. Сумасшедшая... Вот как она меня назвала. И продолжает считать так. Мне грустно от того. К четвертому дню на занятиях в школе кураторы стали делать в обучении основной упор на практику, посвящая ей всю вторую половину дня. Первое задание, какое они нам дают, это найти актуальную для текущей повестки дня тему, на которую можно дальше копать информацию.
Я даже помню, что при этой новости у меня вырвалось, самонадеянно-наивно, что-то вроде: “Ха, легкотня!”. Надеюсь, это вырвалось у меня только мысленно. C нарисовавшейся широкой улыбкой довольства начинаю операцию по эксплуатации безграничных возможностей заскучавшего без действий воображения. Одна за другой выдает воображение прекрасные идеи, и не просто так, как звездочку с неба одной рукой, без оснований на осуществления в реальности. Нет, мой остававшийся бездейственным на протяжении недель мозг с удвоенной активностью работает, подбирая темы для материала с доступными и надежными источниками информации. Веганство... Актуальная тема наших дней... Можно взять интервью у нескольких знакомых веганов, обе одногруппницы, то есть с ними легко установить связь. У одной история позитивная, счастливая гармония с собой и с окружающей природой, и т.д. Опыт другой негативный, из-за неправильного, резкого перехода на веганскую диету одногруппница заработала язву желудка и перенесла операцию. Отлично. Можно взять интервью у специалиста, диетолога в университетской клинике. А также как это тема может быть интересна, если взять ее с ракурса местного менталитета: “Веганство в стране мясоедов”, “Кыргызы и веганство – это реально?”... В нашей культуре процветание отказа от пожирания мяса животных кажется не реалистичным, и все же среди молодого поколения переход на веганский рацион питания приобретает популярность... Молодое поколения, ответственное за климатическую устойчивость...
Отклонено. Бакен эже в момент низвергла все мои, казалось бы, адекватно аргументированные доводы за то, чтобы продвигать тему веганства для работы над материалом. Даже сама актуальность проблемы глобального потепления, одной из главных причин которой называют в разведении фермерствами крупного рогатого скота в огромных количествах, вследствие чего выделяемый животными, в превышающих допустимые нормы количествах, углекислый газ меняет баланс в атмосфере и значительно ускоряет процесс потепления, выводится нашим куратором, Бакен эже, на смех. Проблема загрязнения окружающей среды из-за рогатого скота может быть актуальной только для Индии, быстро отрезает она, лишая меня какой-либо возможности на возражения. Двое других кураторов, заинтересованно было начавший слушать Мырза байке, и со всяческим одобрением поддерживавший меня сначала Режиссер агай, оба сразу потухли под хохотом-грохотом Бакен эже, в своем черном платье напоминающей смеющуюся черную тучу. Мырза байке отходит, задумчиво почесав кончик носа. На Режиссер агая находит выражение обиженной грусти. Правда, может быть, мне это все просто показалось, и грустной была только я одна. Грустное настроение навеивает все с большими оборотами по мере того, как час за часом протекают часы, а все мои предложения по выбору темы один за другим отвергаются за недееспособность идеи при претворении ее в жизнь.
-А мне понравилась эта идея с веганством. Интересно очень. Я бы у себя на радио взял бы твою тему для сюжета. – подойдя к нашей парте низко нагибается над моей головой Руслан.
Ненавижу когда он так делает. Сколько бы раз на день Руслан не подходил ко мне так близко и не нагибался, чтобы что-то тихо прошептать на ухо, мне всегда будет становится неловко и я буду сжиматься изнутри, смущенно опускать глаза и с трепетом ощущать, как по спине проходят марафон мурашки. У Руслана маленькие ровные зубки. Когда он улыбается видно, как сверкают острые концы клычков. Но я знаю, что они безопасные. Для меня, по крайней мере, это так. Мне кажется, что с ним мне все может быть безопасно. Только все равно будет смущение и неловкость, ведь Руслан так близко надо мной, склонившись, шепчет на ухо, и всем остальным в классе тоже видно. Я вижу с каким удивлением все оглядываются тогда на нас. Кайрат с друзьями из ТВ покинули нас, перекинувшись на другой, первый ряд, заполненный коллегами-журналистами с одного общего канала. Мы даже больше не здороваемся. И на обедах, какие теперь нам доставляют в контейнерах на кухню, находящейся этажом ниже мастеркласса, в офисе компании, мы всегда сидим обособленно, своей группой. Обеды доставляют ближе к 13.00 или 14.00. На обед даётся час, но с тех пор, как их стали доставлять на кухню, в целях экономии времени, каждый решал сам, когда ему пойти обедать во время практических часов занятий.
Главное было успеть пообедать до начала вечерних лекций, вести которые приходят каждый раз новый приглашенный куратор. Я всегда успеваю проголодаться к обеду быстро и жестоко. Поэтому пока время переваливает к обеду мне прямо-таки хочется выбежать из мастер-класса самой первой и только стыд быть уличенной в том, что я самая-самая голодная, удерживает меня на месте пока из мастер-класса не выходит половина учащихся. Я знаю, что Айыме тоже не терпится выйти на обед. В классе она в основном занимает себя тем, что со скучающим видом копается в спрятанном под партой телефоне. Только если мне не хотелось выходить на обеды первой, то Айыме в свою очередь не хотелось ходить кушать без меня. Сегодня же соседка по парте вдруг, впервые, не выдерживает моего тактического выжидания и невзначай бросает:
-Не пойдешь на обед?
Я с неуверенностью оглядываюсь на выход и пожимаю плечами.
-Не-аа...
-Ладно, я тогда пошла. Увидимся внизу. – тоже пожимает плечами и легко, с равнодушием, встает она, чтобы в одиночку уйти на обед.
Совершенный поступок не может не внушить к девочке уважения. Какой же храброй она должна быть, чтобы осмелиться встать и выйти на обед в одиночку. Во всяком случае я решаю дожидаться пока наши подстаревшие Финес и Ферб покончат с делами, и Руслан не даст знак, что пора покрепиться. До сего дня друзья радийщики, пожалуй, с легкомыслием относились к занятиям. Если и брались за какую-то работу, то спустя рукава, слишком часто пользуясь привилегией опаздывать и пропускать занятия. И так как Айыме было плевать больше всех, что происходило с нашим командным материалом публикации, то строить Руслану возмущенные мины приходилось одной мне. Ох, негодники... Были ли у них какие-то особенные способности, (чары!), или нет, но стоило Руслану заговорить, а Урмину запеть строки из песни про принцессу Софию, (он всё-таки вспомнил слова из этой песни), как все внимание класса переходило с материалов групповой работы на шутовское выступление этих профессиональных артистов со стажем. Краснея от стыда и чисто по-женски негодуя, Руслану почему-то получалось доводить меня именно до такого вида негодования. Спасаясь от шушуканий, улыбок и смеха остальных коллег оставалось только разрешить обаятельным и старым оболтусам сбежать с обязательных часов занятий. Руслану, опять почему-то, обязательно нужно было мое разрешение на их побеги. Возможно потому, что в нашей команде “киргизов” я оказалась единственно ответственным журналистом. А брать разрешение у меня было все равно, что вовлекать и меня во все их делишки, сохраняя со мной, и, через меня, с Айым, чувство командного единения.
Сегодня утром Бакен эже объявила сроки дедлайна на сдачу готового плана до понедельника следующей недели. Планируется масштабное расследование, включающее публикацию на всех доступных форматах, текст, аудио, видео. В результате у каждой команды должна получиться мультиформатная платформа. Подразделенный на пять команд, класс разделился по большим квадратным столам, в какие были сдвинуты парты для удобства работать всем членам команды вместе. Малоприятная весть об окончательных сроках сдачи готовых работ оказывает должное действие на всех, меняя во всем помещении мастер-класса общую атмосферу. В воздухе стоит, гудящее на низких частотах, напряжении. В классе сегодня меньше раздаются шумы смеха и порожней болтовни. Напротив, иногда со стороны столов других команд, доносятся заставляющие вслушиваться в предосторожном напряге звуки разгорающихся конфликтов, какие начали возникать с самого утра меж коллегами-учащимися, все больше раздражавшихся друг на друга и в особенности на самих себя.
Некие метаморфозы притерпелись и в нашей команде, но скорее позитивные, чем негативные, и уж тем более угнетающие. Услышав о дедлайне, до которого оставались три жалких дня, Руслан с Урмилем вдруг резко переменили все свое былое отношение к работе в команде. Наружу всплыло теперь окончательно, что роль основного движка в блестящем дуэте целиком и полностью возлагается на Руслана. Урмин скорее поддерживающая конструкция, укрепляющая работу двигателя и не слишком сильно мешающаяся под ногами. Он мог сделать для своего напарника чай, или принести с кофе-брейка что-нибудь перекусить Руслану, засевшему за монитор ноутбука с самого утра.
Ноутбуки стали выдаваться дядей Коля два дня тому назад, с началом практических занятий. Их выдают не всем учащимся, многие журналисты школы приходят на занятия со своими собственными ноутами. В нашей команде, за исключением Айым, нет личных ноутбуков. Радийшикам вероятно нет острой необходимости в этих гаджетах. Мне самой удобно набирать тексты и на телефоне, а Айыма тоскает с собой ноут старшего брата, потому что во время занятий с более широкого, чем у телефона, экрана ноутбука лучше смотреть сериалы. Поэтому на нашем столе работает только один, выданный в классе дядей Колей, ноутбук. Руслан с неожиданной сосредоточенностью выполняет на нем монтаж аудио записей и видео, какие получилось раздобыть у нас во время интервью с разными специалистами и героями. По одну сторону от него сидит Урмин, по другую – я. Напарник Руслана копается в телефоне и что-то сладко мурлычит себе под нос, представляя своим умиротворённый бездельем совершенно полную противоположность общему хаотическому возбуждению. Оно гуляет по столикам-сотам жужжащих над своими заданиями, подобно трудолюбивым пчелкам, молодых журналистов.
С начала интенсивной практической работы начинаешь ценить семинары и лекции от кураторов, в протяжении которых словно делаешь передышки, отвлекая мозг от основной пробемы по подготовке мультиформатного материала. Один из таких семинаров по кэпшн-видео уже прошел под предводительством Режиссера агая, и помогавших ему Бакен эже и Мырзы байке. Славно было смотреть как быстро-быстро семенит маленькими ножками, пыхтя, Режиссёр агай по большому и погрузившемуся во мрак залу. Он так постарался, что под конец и вовсе опустился до опасного театрального движения, довольно ловко, между тем, опустившись с разбегу на колени и проскользнув по помосту подобно рок-н-ролл звезде, а возвышенными руками указывая к экрану проектора, на котором как раз в тот самый миг загорелась радугой эмблема ЛГБТ движения. Каскадерский трюк Режиссёра вызывает у аудитории должное впечатление. Журналисты с молодого южного канала словно все одновременно затаили вдох удивления и замерли. В восхищении? В испуге? Непонятно. Но радужную эмблему молодые журналисты в школе на западном спонсировании заметили и запомнили.
Я оглянулась назад, туда, где на противоположном конце стола сидели Руслан с Урмином. Лицо Урмина запечатлело необычное для него выражение задумчивости, с каким он неотрывно следил за движениями на экране. А Руслан поймал мой взгляд сразу же. Я улыбнулась. Он мне тоже. Потом он словно сказал одним взглядом: “Ну и что же они нам хотят всучить?”. А я ему ответила, также, без слов: “Да забудь о них. Я люблю тебя.”. Как странно. По-настоящему я всегда обращалась как к Урмину, так и к Руслану только на вы, в связи с разницей в возрасте, да и в уважении, наверное. Но мысленно, а я уже поймала себя на том, что в воображении своем начала строить с Русланом уже и мысленные разговоры, я обращалось к нему всегда на ты, и говорила всегда открыто и храбро о таком, о чем никогда бы не решилась сказать вслух.
Наверное, Руслан знал об этом. Ко мне он всегда обращался на ты. Хотя, он ко всем обращался на ты... Но ко мне он обращался по-другому, и уж точно чаще чем ко всем остальным. Может даже чаще, чем к Урмину. Может, Урмин даже ревнует ко мне своего Руслана! Неспроста сегодня утром мы вдруг столкнулись лбами, немножко, оба потащив свои стулья к месту на задней парте, возле Руслана. Ситуация вышла комичной. Руслан, кажется, слишком был поглощен монтажировкой видео и аудио, чтобы заметить что-то, ну и хорошо. Потому что в любом случае лучше было бы если бы он не видел того, как мы с Урмином, оба смутившись весьма, начали уступать друг перед другом вожделенное место возле Руслана. В итоге победила я, и усадила таки Урмина на место себя. Хотя, возможно, это было поражение. Как бы то ни было, Руслан все-таки пересел с ноутбуком за общий стол нашей команды и нам с Урмином не пришлось спорить за право сидеть возле него. Урмин сел полево от Руслана, а я по правое плечо его. Именно в него, в это правое надплечье, хрупкое, миниатюрное, как и все в нем, очаровательно очерченное, я спрятала сладко-потаенный зевок. Зевнула, спрятав лицо у него на плече. Необдуманный, неосмысленный, совершенный так по-интимному поступок. Руслан, (ну зачем же!), отрывается от экрана монитора.
-Заснула? – ласково, нежно, спрашивает он, нагнувшись ко мне лицом.
-Неет... – ошарашенно хлопаю ресницами.
Наши лица слишком близко друг от друга. И тут из желудка доносится тоскливое бурчание. Быстро соскакиваю со стульчика, со стыдом схватившись обеими руками за бока, чтобы приглушить доносящиеся из нутра голодные звуки.
-Хорошо, я пойду. Обедать... Хочу обедать. – быстро, зачем-то, пускаюсь в объяснения и хочу спрятать красное лицо.
Плевать на то, что половина учащихся еще не ушла на обед. Я бегу отсюдова.
-Я иду обедать... – повторяю я.
-Ну че, пойдем, покушаем? – томно выдохнув потягивается руками за спиной Руслан, обращаясь к Урмину.
Чтобы очкарик не сидел сложа руки я определила для него небольшое заданье, связанное с текстом репортажа, которым он теперь на совесть усердно занимается. На предложение напарника своего Урмин лишь отмахивается. Когда он чем-то занят, то погружается в дело глубоко с головой, прямо как и сам Руслан. Хорошие на самом деле из них выходят работники, понимаю я.
-Подожди, я доделаю сейчас... – не отрываясь от задания раздраженно шикает Урмин.
-Нееет, не можем ждать. Надо обедать. Мы пошли обедать. Заканчивай и приходи. – поднимается Руслан.
У Урмина от удивления даже очки сползают с носа. Я и сама дрожу от ужаса и быстро направляюсь к выходу. Руслан идет еще быстрее, опережает меня у двери, как раз для того, чтобы распахнуть ее передо мной, галантно пропуская вперед. Я не дожидаюсь лифта и сразу же пролетаю мимо, на лестничную площадку. Руслан идет вместе со мной, он успевает только бросить, неуверенно, вопрос о том, не станем ли мы дожидаться лифта. Я ничего не отвечаю. Быстро, быстро, ступенька за ступенькой. Руслан, сзади, также быстро, догоняет, ветер звенит в ушах... А здесь холодно. Это изнутри жарко, и сердце колотится. Мы спустились уже и я оглядываюсь на Руслана, самая несчастная и самая счастливая... Он не понимает меня. Он не понимает меня?
-Ну, что, Сонечка, пойдем?
-Меня так только одноклассница называла. – тихо проговариваю.
Странно, наверное, что я так взяла и застыла на месте, но идти дальше не могу. Не хочется терять этого мгновения, когда мы вместе, только мы одни, на холодной лестничной площадке. О, и почему так хочется плакать?.. И больно, больно...
-Сонь, ты чего? – подходит рядышком он.
-Не знаю... – говорю, задыхаюсь.
Вблизи, в ярко освященной дневным светом, падающим с больших, на половину стены, окон площадки отчетливо прорезаются все морщинки под глазами любящих лукаво щуриться глаз. Я уже боюсь, что признаюсь, разоблачусь и погибну, дыхание учащается вместе с сердцебиением. Вдруг, его рука, быстро, украдкою что-ли, берет в пальцы один из локонов и пробует их на ощупь.
-Не знаю, не знаю... – трепетно, безропотно повторяю, не поднимая глаз.
На щеку ложится его теплое дыхание. Все в нем такое, теплое, мягкое, нежно очерченное. Я упаду сейчас, думаю. Он отпускает из пальцев локон и, также быстро, касается моей вольно опущенной руки, проводит пальцами по внутренней стороне ладони, оставляя сверху вниз по чувствительной коже горячие следы. В последний раз от него исходит тяжелый вздох, холодом лезнув по щеке.
-Не знаю... – грустно передразнивает он.
Я знаю, что больше он не станет меня касаться. Выдыхаю тоже. Критический момент позади. И действительно, во время обеда между нами не проронено было ни слова. Он говорил преимущественно с Бакен эже, которая также присоединилась к нам за обедом. Я слушала шушуканье Айым, уже покончившей со своей порцией риса с рыбой в кисло-сладком соусе и просто остававшейся дождаться меня. Скоро к нам присоединился и Урмин, и мы вышли с обеда все вместе, к требующей продолжения работе за командным столом. Вот только обед видимо разморил правильный настрой Руслана на продуктивную деятельность. Он даже не смотрит в сторону оставленного открытым ноутбука. Садится на этот раз не рядом, а напротив, по другой конец стола, и только серые, маленькие и красивые глаза нежно режут, расчленяя взглядом тело на части. Во взгляде его сквозит почти что ненависть... Я знаю, что это не так, но внутри все трепещет.
Как не кстати, Бакен, наш куратор, вдруг решает изменить состав некоторых команд, поменяв одного из членов на коллегу из другой команды. Из нашей команды изьяли Айым, приводя в доводы то, что у нас она остаётся пассивным участником и, справедливости ради, стоит признать, что так оно и есть. Может причина вечной скучающей мины на бледном лице девочки заключалась отчасти и в том, что она самая юная, не только в нашей команде, но и в общем, во всем классе школы журналистов. И хотя мы с Айым ходим безраздельной компашкой чуть ли не с самого первого дня занятий, кто знает, возможно, это ей только с нами так скучно и с другими, более юными коллегами, ей будет веселее. Вместо нашей аппатичной девочки к нам отсылают другую пишущую журналистку. Конечно же, в деле разработки материала мульмедийного формата нашей команде было бы многим выгоднее если бы к нам присоединился кто-нибудь из твшников. Пусть хотя бы и этот самый Кайрат...
Хотя, как уже говорила, мы с ним перестали здороваться. А после того, как любопытный, видимо из профессиональной привычки, малыш спросил у меня о возрасте и выяснил, что мне уж почти что двадцать четыре года, то пыл его поостыл, с тем чтобы уж окончательно потухнуть, когда уже на следующий день, из того же профессионализма, он решился дальше выяснять причины почему будучи такой уж взрослой, (он, кажется, выразился так, или нет?), я до сих пор продолжаю учиться в университете. Ответ о продолжительной болезни ног с раннего детства и о перенесенных операциях ему не понравился. Ещё меньше понравились расспросы молодого ТВ ведущего сидевшему тут же, рядом со мной, Руслану. Его серые и всегда такие спокойные, весело поблескивающие глаза стали черными, и, казалось, хотели пробурявить во смутившемся лице бедняги Кайрата две дырки. Одну на лбу, а вторую где-то в области груди.
Дырявить в коллегах дырки, наверное, запрещалось по этическому правилу коммуникаций, установленных в школе и какие не устает повторять Бакен эже. Чаще всего, конечно же, приходится напоминать журналистам про право свободы слова, но не о своем, (в этом никогда не проявлялась необходимость), а про то, что нельзя также и нарушать права на свободу слова других. Перебивать нельзя. Кричать - нельзя. Всячески угнетать, гасить чужие идеи – тоже нельзя. Могу поклясться, что кураторша сама же не брезговала нарушениями именно этого права. И не только в отношения меня одной. Хотя, пожалуй, с ее стороны, это имеет вид наставнического профессионализма. И, все же...
Бакен эже проходит мимо нашего стола как раз в тот момент, когда в мастерклассной между мной и Русланом завязывается один из тех споров, какие мы вели с самого начала практических заданий в группе и основывались они, как и всегда, на одном единственном пункте розни. Руслан с Урмином опять хотят улизнуть, свалив все обязанности по подготовке материала на нас с новенькой, обе лишь пишущие журналисты! Бакен эже с ничего не подозревающим видом задерживается у соседнего столика. И Руслан ничего этого не замечает, и на все мои разгоряченные “Да как так можно!” и “Имейте совесть!” бросает, разом отрезав все контр-аргументы одним неожиданным предложением:
-Давайте девчонки, идемте вместе в кафе! Гулять будем!
На это я только и могу, что отпрянуть в испуге. Какой кошмар! Он сказал слово “кафе”!!! Никто не зовёт в “кафе” и “гулять”! Сейчас все зовут “на чашку кофе” и “поговорить”! Неужели он не понимает, каким древним себя выставляет таким образом, о мой бедный, бедный Руслан... Новенькая девушка из другой команды тоже выглядит испуганной. Меня отвлекает от горьких размышлений присоединившийся вдруг к разговору Урмин:
-Да, давайте, девчонки! Что скажете? Посидим, шашлыков закажем! – громко, слишком громко говорит, сияя дружелюбной улыбкой женатый, (я давно заметила кольцо на безымянном пальце), Урмин.
Меня же все сильнее беспокоит гнетущая близость Бакен эже, которая все никак не желает сдвинуться с места возле соседнего стола, прямо позади Руслана. Ее могуче-приподнимающаяся спина, кажется, улавливает все междуусобные трения нашему команды.
-“Ну что же она теперь подумает обо мне!” – думаю про себя, а не желающий никак угомониться Урмин начинает подкатывать к сидящей напротив него бедняжке новенькой, заставляя ее, очевидно, сильно сожалеть о вынужденном обмене команды.
В отличие от него, из Руслана больше не лезет ни слова с сомнительными предложениями. Он замолкает. И плюнув на глупо лопочущего Урмина, я бросаюсь к Руслану, в отчаянном решении защищать свои права против эксплуатации:
-Почему это мы должны всю работу делать? А вы что будете делать? Шашлыки кушать? Это нечестно!
-Так пошлите с нами! – в нежно-добродушной улыбке протягивает опять Урмин.
Первоначальный страх прогулок в “кафе” уже проходит настолько, чтобы, склонившись вперед над столом, протянувшись к концу, за которым сидит он, потребовать ответа за его, его одного, безответственность.
-Нам нужно заканчивать план! Почему мы, - оглядываюсь на смиренно сидящую справа от меня новенькую, - … мы одни должны за всех работать?!
Я хочу продолжить обвинительную речь, как вдруг Руслан, даже весь покраснев лицом до корня волос восклицает твердо и четко:
-Потому что!!!
-Потому что?! – чуть ли не соскакиваю со своего места и я, вспылив до крайности от возмущения.
-Потому что! Потому что ты хорошая, поняла? Вот что! Ты хорошая, и не ходишь по саунам! И водку не пьешь! - отпрянув на стуле назад при прозвучавших последними словах, я в отчаянном недоумении оглядываюсь на Бакен эже, которая уже давно повернулась лицом к нашему столу и кинула на Руслана взгляд, который я не увидела.
Зато Руслан его увидел. Бакен эже уходит, презрительно прошуршав концами платья.
-А мы ходим по-саунам. - продолжает говорить, не убавив тона ни на миг, но уже поостыв, судя по вернувшим свой обычный цвет щекам. Он смотрит куда угодно по сторонам, но только уже не смеет глядеть прямым взглядом на меня. - И водку будем пить. А ты сиди здесь и делай уроки, потому что ты хорошая! Хорошая! - зачем-то повторяет он с опьяненной грозностью и в щеках опять вспыхивает краска.
Сказав это, он встает из-за стола, а за ним тут же поднимается Урмин. На лице у последнего застывает выражение такого умиления, словно он гордится за поступок своего, (Пьем водку! Ходим по саунам!) приятеля. Засуетившись возле Руслана подобно женщине, он подает ему все принадлежности его со стола и помогает их ему сложить в маленькую барсетку. И, не сказав никому и ничего, даже не отпросившись у куратора Бакен, они выходят из класса с гордо поднятыми головами! Ах, два старых прохиндея!
-Ну, ну вот же козлы, а?! - в последней беспомощной вспышке восклицаю я, ища поддержки от молчуньи новенькой.
Девушка со смущенной улыбкой кивает. А я, поняв, что назвала двух сильно старше меня самой мужчин козлами, в слух, и в присутствии других людей, прихожу в ужас, в последний раз за этот день, как я надеялась. Но день был слишком долгим, чтобы ограничиваться ужасами от одних лишь мужчин. Впереди ждали ужасы покрупнее, о чем я еще не подозревала.
Ужасы покрупнее или одна из правд не совершенной системы.
Помимо командной работы по материалу мультимедийного формата на каждом из учеников-журналистов висел один видео-репортаж. И так как общая работа застопорилась связи с самовольным уходом двух мужчин, в одного из которых я уже влюблена, остаток дня я работаю, сфокусировавшись на индивидуальном репортаже. С поиском подходящей идеи для видео-репортажа возникают те же трудности, что и ранее. С дюжиной забракованных идей, мне наконец-таки дают добро на видео-репортаж о носящей постоянную актуальность социальной проблеме бездомных людей. Припоминаю, что мне хотелось связать тему с повесткой дня тем обоснованием, что из-за треснувших в эти дни неожиданно ранних и по-зимнему суровых холодов трудно и представить как тяжело людям, оставшимся на улице. “В такую погоду добрый хозяин и собаку из дома не выгонит. А бомжа не впустит... все равно.” мысленно проносились кричащие строки из моего будущего текста для репортажа, которые, произнеси я их вслух, тут же, конечно, были бы отвергнуты с презрительным: “Сумасшедшая!”, коснись только уха взыскательной Бакен эже. Но я по большей степени молчала и мою идею одобрили, с тем чтобы я тут же отправилась за материалом в единственный давший мне разрешение на интервью приют для бездомных.
Пока я успеваю выйти из высотного и пафосного здания бизнес-центра, где проводятся все занятия организованной школы журналистов, и где у парадного входа стоят, уткнувшись в землю, несчастные лошадиные морды из бетона, на город опускаются густые сумерки. До приюта ехать далеко. На маршрутке это займет 49 минут, если верить на слово навигационного приложения. То есть, учитывая пробки, какие постоянно происходят в это время суток рабочих дней недели, у меня уйдет примерно час. Еще точнее, я прибуду в приют для бездомных к восьми сорока вечера. Ну, что же. На электронной карте, благодаря которой я и нашла и смогла связаться с администрацией приюта, время посещения обозначено как 24/7. Весьма логично, если учитывать вид деятельности благотворительного учреждения.
За окошком маршрутки мрачно. Ни зги не видно. И почему темнеет так быстро? В темноте, в которой тонут все предметы из реальности, рождаются образы фантазий. И в этой темноте за окошком я могу разглядеть две мужские фигуры, оба в осенних коротких куртках. Оба стоят, опустив взгляд на что-то у себя под ногами. Руки в карманах курток, о чем-то переговариваются. Один, тот, что пониже, вдруг поднимаает голову и смотрит прямо на меня. Мне нравится его серый взгляд, и серая куртка и серая неопределенность вокруг. Она манит мягкой и теплой пеленой. Глаза слипаются...
На резком повороте маршрутки нос больно клюет в окошко и я, охнув, просыпаюсь. Как раз вовремя. Маршрутка останавливается на нужной автобусной остановке, судя по навигационной системе. Впопыхах поднявшись с места пропихываюсь через ноги и руки других пассажиров к выходу. Зябко сжимаюсь. На улице холодно и темно. Темнота кажется такой густой, что ее можно потрогать на ощупь. Щурясь и подергиваясь от холода иду по незнакомой, но весьма оживленной улице предрыночного района. Здесь, как и везде в городе возле больших рынков, на дороге и в арыках валяется много мусора, преимущественно пустые пластиковые баклашки и полиэтиленовые пакеты. А воздух тяжелелее от выхлопных газов стягивающихся в одну точку автомобилей, плюс от отталкивающей примеси запахов гнили застоявшихся в ящиках продавцов фруктов, овощей и других отходов. Хочется поскорее выйти из-под этой густой арки неприятных выделений. Следуя по карте выхожу на менее оживленную улицу. Сразу за перекрестком возвышается, бросаясь в глаза, здание участка милиции. Одно название “Участковый отдел милиции №...”, выделяющееся горящими буквами над крыльцом, вызывает мрачные представления. К сожалению, дом, обозначенный под номером 57 и в котором, как указывает карта, находится приют, выходит именно на отделение милиции. Не решаясь побеспокоить зазря строгих стражей порядка я обхожу сначала всю улицу вниз по дороге до нового пересечения, прежде чем соглашаюсь сдаться на руки правительственного органа и уточнить у дежурного мента в участке где находится приют. Возвращаясь обратно к прорисовывающемуся в тусклом рыжем свете мигающих ламп участку, меня охватывает тревожное предчувствие чего-то неладного когда приходится заставить себя и ступить на первую из ступенек лестницы неприглядного крылечка. Неспроста мой дедушка когда-то успел побывать по ту сторону решетки. Неприязнь к “волкам” закона, кажется, передалась у меня от деда по крови.
Внутри участок полиции, то есть, судя по старой вывеске, милиции, все точно также, как показывают в популярных сериалах российских каналов об участковых милиционерах и их непростой службе в борьбе с преступностью. Меня, сразу у самого входа, встречает дежурный милиционер, совсем молоденький мальчик в знакомой для всех гражданских синей фуражке и в полной форме сотрудника милиции. Он сидит в закрытой со всех сторон стенами пункте регистратуры и выглядывает на комнату приемного покоя только из маленького отверстия, загороженного стеклом и решеткой. Молодой сотрудник выглядит до крайней степени утомленным, и, вместо приветствия сразу же, устало-обреченно, вытягивает:
-Что вам надо?
Немного замешкав от неожиданной грубости в обращении, я с несколько секунд запинаюсь, а потом тихо проговариваю, что мне нужен был такой-то приют для бездомных, находящийся в доме номер 57 по данной улице. Молодой дежурный сотрудник отвечает, все тем же натянуто-засыпающим тоном, что в этом доме находится участковый отдел милиции и он не знает ни о каких приютах о бездомных. Дурная весть приводит меня в подавленное настроение. И, все же, даже дышать как-будто получается легче после выхода наружу, сойдя с последней ступени крыльца грозного учреждения. На улице совсем ночь. И как же я буду добираться до дома, да еще с пустыми руками? И как приду завтра на занятие с таким результатом? Расстренная, перестаю бояться других ментов, двое из которых стоят в толстых форменных куртках снаружи, выкуривая по сигарете. Видимо моя расстроенная мина слишком бросается в глаза, потому что один из курящих обращается ко мне, сделав опасный шаг в мою сторону:
-Эмне болду, чо; кыз? Жардам керекпи? – вроде бы обращается он с намерением очень участливым, но, из-за развязного, противно растягивающего нормальные слова тона мента мне хочется убежать, или, если не получится, огрызаться с ними во всем и сопротивляться до последнего.
И все же, делать нечего. Раз была предложена помощь, лучше ей воспользоваться и я, с осторожностью, делаю два шага навстречу противно ухмыляющимся сотрудникам милиции и, по возможности громче и уверенее, проговариваю, прочистив горло:
-Мне нужен приют “К...” - говорю, как он называется, - Вы не знаете, где он находится?
Мент, растягивая ухмылку шире, указывает пальцем в черные, и еще более страшные, чем мрачное крыльцо в дом стражей порядка, огромных размеров старые, проржавевшие ворота. Отойти от ворот, хорошо. Подойти к воротам – плохо. Серьезно, более мрачного зрелища придумать трудно. Вблизи они еще больше, я замечаю в сравнении, что они даже выше крыши соседнего здания участка милиции. Неудивительно, что у меня не получилось заметить приют за такими воротами. Иду к громаде ворот.
Затаив дыхание стучу в дверь. Стук глухо отзывается стоном проржавевшего металла.
-“Не открывают. – со вздохом облегчения думаю я. – Можно уйти.”
Но уйти мне не дают. Раньше, чем я успеваю снять улыбку успокоения спасенного, привратная дверь раскрывается с содрагающим душу скрипом. Это ворота кричат. При виде того, кто открывает, кричать захотелось уже мне. По ту сторону на меня возревают, обнажив в широкой улыбке дыры в пустых деснах.
-“Нет, не надо! – хочется закричать. – Уже слишком поздно.” – тут же отвечает внутренний голос.
-Иииий! – восторженно протягивает вместо приветствия открывший мне мужчина. – Ким бул? Ким бул?
-Я... Мен... – запинаюсь, не зная с чего начать. – Мен бул жакка интервью алган ;ч;н келгем. Бул “К...” (название приюта) приютубу? Жетекчиге кайрылсам болобу?
- Иииий! – повторяет свой восторженный визг мужчина, выходя от нетерпения за ворота сам. -Кир, кир ананайын! Кир ичине, азыр сага жетекчилерди к;рс;т;м.
С расширившимися в немом ужасе глазами позволяю выскочившему ко мне беззубому и активно проявляющему радушие человеку загнать себя внутрь, за ворота, только бы сохранить безопасную дистанцию и не дать ему до себя прикоснуться. Представшего плохо видно в свете двух единственных фонарных ламп, одиноко висящих, один в углу над широким, пустым крыльцом, другой посреди просторного двора, нанизанный на протянутую по диагонали бечевой веревке для белья. В рыжем свете их видно только, что на человеке старое тряпье, протертое до дырок, заменяющее ему, как видно, куртку. Из двух самых больших дыр – рукавов, торчат черные, в трещинах, настоящие обрубки с окаменевшими оконечностями страшных пальцев. Вот их прикосновения я и боюсь. Но, несчастный, видимо и сам прекрасно знает какое отвращение вызывает своим видом и, хоть и постоянно тянется черными руками ко мне, все же так и не смеет притронуться к моим закрытым в симпатичное розовое пальтишко плечам. Он постоянно чавкает беззубым ртом, и слова у него вылетают смоченными, трудно доступными для понимания, но каким-то чудом я все же понимаю. Наверное, благодаря всему радушно-восторженному маханию страшно-грязных рук и повизгиваниям я понимаю, что моему посещению приюта очень рады и, как-бы, только меня и ждали... Господи, если бы была христианкой, то перекрестилась бы от собственных размышлений.
Внутри двор приюта наводит такой же ужас как огромные ворота снаружи. Все потонуло во мраке, а от того, что вылезает в тяжелый для восприятия глазами свет фонарей веит тоской и... Отторжением. Мне кажется, или здесь стало еще холоднее? Беззубый бомж все как-то суетливо ерошится, ни секунды не в состоянии перестать махать и жестикулировать, проговаривая: “Ананайын, ж;р, ж;р”. И возможно именно из-за этого “Ананайын” и оттого, как по-старчески чавкающе у бомжа получается выговорить это слово, у меня и складывается смущающее ощущение того, что я маленькая девочка, опять на летних каникулах у тайне в айыле, как много лет тому назад.
Радушный завсегдатай приюта все торопит меня, повторяя свое “ж;р, ж;р”, при том, что из-за его активной жестикуляции ход этого “ж;р, ж;р” только замедляется. Мы идем ко входу в дом. Мрачно возвышающийся, большой и простой, пустой в серый тонах стен, старый, но кажущийся еще вполне крепким. Там, на большом крыльце, шевелятся какие-то тени. Только у самого крыльца мне удается отделить из общего мрака черные фигуры. Они... Они на самом деле черные... Это люди. Один из них сидит на инвалидном кресле. У страха глаза велики, и, возможно, близоруким глазам моим только кажется, что у человека на инвалидном кресле лицо... Оно, оно не похоже на человеческое. На нем одни черные пятна. Вместо рта, расстягивается, в просящем обращении, ко мне, черная дыра. Вместо глаз – две черные пустоты. Только руки, тянущиеся ко мне с инвалидного кресла, похожи на черные от въевшейся грязи, но, все же, человеческие, руки. Безгласные стоны, какие исходят изо рта-дыры колеки пугают еще пуще , так что проходя мимо, я, сама, инстинктивно, стараюсь держаться ближе к сопровождающему меня с такой дружелюбной беззубой улыбкой первому бомжу. Лица двух других у крыльца, стоящих на ногах, не разглядела. Они просто стоят как две черные, сплошные тени без лиц и только бормочащие что-то на своем, непонятном и суровом языке. Последние ступеньки крыльца наконец остаются преодоленными. Мне хочется поскорее войти и спрятаться от черных людей с крылечка, никто не может остановить меня...
Никто, кроме напоминающего мне образ бабушки беззубого бездомного. То, что он делает следующим шагом, никак не могло быть предвидено. Даже стоящие в углу черные тени от людей прекращают перешепот на своем жестком языке, внимая разыгравшейся перед ними сцене. Боже! Мой несчастный проводник, он достает откуда-то из-за пазухи своих рубищ кусочек, целый, лепешки. Обнажающей во все дыры десен улыбкой протягивает кусочек хлеба мне.
-Жок, жок, рахмат! – понизившимся до писка цыпленка голоском отказываюсь я.
С чего он взял, что я приму? Но он даже не в обиде за мой отказ. Все также улыбаясь засовывает хлебушек назад, к себе за пазуху. Хлеб был свежим. До меня дошел вкусный, теплый запах свежеиспеченной лепешки, когда он совал его мне. Даже желудок грустно отозвался тихим бурчанием. Может осознание одного только того, что предложенный хлеб был у бедняги, возможно, единственым приемом пищи за все сутки, делал его аппетитнее. Интересно, и откуда у него кусочек свежей лепешки взялся? Их что, раздают им по кусочкам?
Галантный бездомный открывает передо мной входную дверь и пропускает вперед. Как странно, внутри большого дома для бездомных мне кажется, что становится еще темнее, чем снаружи. Тусклый, слабый свет лампы на потолке лишь оттеняет давящий мрак коридора. В углах, кажется, скопились не только падающие от лампы тени. На всем, на стенах и полу, лежит какой-то слой. Это не только грязь, но и еще что-то. Я чувствую тягучие наслоения эти подошвой сапог. Я вспоминаю, что такие же наслоения присутствовали и в детском отделении больницы, где я лежала. Но там он не был таким сильным, в таких больших... объемах.
Мой проводник с беззубой улыбкой и шепелявыми приговорками теперь уже не кажется таким страшным в стенах жуткого дома. Не отставая ни на шаг я быстро следую за ним. Дом словно поглотил в себя свет и все хорошее из внешнего мира. Биение сердца учащается, когда за поворотом глазам предстает невероятное. На протяжении всего коридора, на выстроившихся тесным рядом каталках и на подстилках, прямо на полу, лежат существа. Они копошатся, живые, стонущие, мучащиеся. Это от них исходит это чувство наслоения на стенах и полу. Я боюсь выдохнуть, и этим самым привлечь на себя их внимание.
-Ж;р, ж;р! – заставляет меня сдвинуться с места улыбчивый проводник.
Я больше не смотрю по сторонам, только в заштопанные дыры грязного рванья, накинутые на спину проводника. Спина проводит меня к старой и большой, как и все в приюте для бездомных, деревянной двери. Дверь скрипит на заржавелых петлях, когда проводник отрывает ее передо мной. Что-то прокричав внутрь об интервью и, видимо, получив добро, он жестами велит мне входить. Сам же не хочет входить. Пропускает меня. Я тоже не хочу входить без него. Никто не поручится за то, что может меня ожидать за этой дверью. Но он настойчив. Громко сглотнув делаю шаг. Дверь снова скрипнула за мной. Закрыли. Дрожа всей душой, которая уже, я чувствую, вылетает из тела, прохожу дальше.
Комнату, в которую меня принуждают войти, содержанием своим напоминает скорее коморку, нежели кабинет начальника. Навеивает ощущение, что попал в старый советский фильм. Такое всегда происходит в государственных учреждениях, до которых казенный бюджет на ремонт помещений еще не дошел. И здесь тоже стоит, распростронившийся везде по дому отверженных, отпечаток от наслоений. Прямо передо мной выростает тоненькая стена, перегородок, нелогично выставленный в самом начале продолговатой и узкой комнаты и оставляющий узкий проход, куда может протиснуться только один человек. А может, и скорее всего так оно и есть, преграждение было сделано намеренно и из каких-то довольно логичных соображений. Из-за стены падает уютный свет и слышится шум плохо настроенного радио.
-Киргиле. – приглашает войти голос скрывающегося за перегородкой.
На бесшумных шагах осторожно прохожу дальше, за перегородку. Там, за низким письменным столом, сидит на худом табурете пожилая, но довольно приличного вида женщина. После увиденных на крыльце черных теней и того, что происходит в коридорах приюта, мне, наверное, все обычные граждане будут казаться отныне имеющими благополучный вид. В одной руке у женщины застыла над каким-то письмом ручка, лицо в очках вопрошающе смотрит на меня. Ох, нет... Я даже вздрагиваю в испуге от этого лица. Я не понимаю, в чем именно это проявляется, но на нем тоже стоит отпечаток от общих наслоений в доме. Женщина одна из них, это сразу понятно. Может, она просто долго работает в приюте? Она открывает рот, весь в прогнивших черных отгрызках от, когда-то очень давно бывших целыми, зубов и протягивает, противно сочетающим глухие и пронзительно-тонкие звуки, голосом:
-Кайсы интервью? Ким уруксат берди?
В тоне голоса, манере говорить и общей позе в сидящем положении над бедным столом с ручкой в руке, все это напоминает мне в женщине какую-то учительницу, учительницу, спивающуюся временами, а саму себя я чувствую не лучше чем провинившаяся и теперь трусящая школьница, которой только и дело до того, чтобы улизнуть. Дрогнувшим голосом мямлю что-то об университете, о школе журналистов и о том, что интервью будет проведено только в целях обучения и не предполагается нигде публиковаться. Это новость как бы смягчает женщину, рука с ручкой опускается на письмо, и она тихо скрипит:
-Эртен келгиле. Жетекчилик б;г;н жок.
Не знаю, что я почувствовала сильнее. Горечь расстройства из-за того, что приезд мой в приют остался безрезультатным. Или радость при мысли о том, что прямо сейчас я выйду и покину страшное место до неопределенного времени. Да, кстати, а когда пребудет начальство?
- Жетекчилик анда качан келет? – спрашиваю у нее.
-Эртен болот. Эртен менен саат тогузга кели;из. Жетекчилик болот.
Я молча киваю головой и, попращавшись, убегаю из каморки. У двери меня все так же ждёт проводник. Меня это даже не удивляет. Хорошо, что он здесь. Иначе, вдруг я могла бы заблудиться в этом ожившем кошмаре. Опять, не оглядываясь по сторонам, а только вперив взгляд в спину своего проводника, я стараюсь сквозь оглушающую пелену впечатления, какое оказал на меня приют, изнутри и снаружи, вслушиваться в слова захотевшего мне поведать о чем-то из личной жизни бомжа. Он что-то говорил о брате таксисте, из-за которого оказался здесь... И ещё о чем-то. Улыбка его больше не ширится во все пустые дыры дёсен, а глаза смущённо опускаются вниз. Он выглядит так, словно оправдывается за свое нахождение здесь. У выхода, на крыльце, все также стоят темные сущности, которых в дневном свете принимают за людей, а может и даже в свете дня не принимают. Их совместный ропот возрастает при нашем повторном явлении. Кто-то из них окликает назад своего улыбчивого собрата, вызвавшегося меня сопровождать и так любезно выполнявшего свою роль до конца. Но в ответ на это он, словно ощетинившийся пёс, чуть даже пригнувшись к земле и, как верный пес, не отходя от меня, бросает ему что-то резкое на их, своем, отдельном языке, слова которого остаются для меня слитыми в один непонятный, черный поток. Ропот теней возрастает до откровенного недовольства. Не дожидаясь больше ничего я быстро уношу свое одно место к большим и мрачным воротам, и проводник мой уходит следом за мной.
-Иии-иий, - уже больше печально, а не восторженно, как до этого, протягивает он, проводя, точнее, догнав меня у ворот и успев распахнуть передо мной дверь. – Сен кайра келип тур, ананайын. Макулбу? Мен бул жакка байкем ;ч;н келдим эле. Ал таксист болчу... – совсем уже грустным голосом заговаривает он.
Мне становится так жалко беднягу, который вдруг перестал улыбаться, что я спешу его утешить, без долгих мыслей заявив:
-Буюрса эртен кайра келемин. Жетекчи азыр жок турбайбы. Эртен келет, мен дагы эртен келип кетем.
Он снова улыбнулся до того, как закрылась дверь и я почувствовала облегчение. Пережитые за последние десять минут впечатления от приюта для бездомных разворотили внутри бурю противоречивых эмоций. Не чувствуя холода, хотя и дыхание из раскрывшегося в чрезмерном возбуждении рта выходит паром, я бегу назад, к автобусной остановке, из которой и явилась. На остановке, стоя в промозглой темноте, я начала дрожать. То ли от того, что на улице действительно холодно. То ли потому, что падающий с рекламного щита на носящей стене остановки свет, мигающий декоративными лампачками, слишком слабый и не доходит до тех углов, где в сгустившейся темноте мне мерещится непонятный и по злому ропчущий язык бездомных. И как назло оказывается, что отсюда до микрорайона, где я снимаю квартиру, ходит только один единственный маршрут, который, конечно же, не собирается торопиться с прибытием. Прошло не меньше чем десять минут ожидания на остановке прежде чем я наконец замечаю свою маршрутку среди других ожидающих транспорта пассажиров.
Охх, какая же дура перепугавшаяся, со страху я подозрительно косилась все это время в темноту по сторонам, боясь вылезти из единственной освященной точки во всей улице - автобусной остановки! А то, чего я боялась все это время, было рядом! И как давно он тут?! Я заметила его только из-за поднявшейся среди других ожидающих суматоху и недовольные возгласы. И неприятного, очень дурного запаха грязи, который, казалось, остался позади, в приюте. Он пришел за мной, по следам, к автобусной остановке. Не запах, а сам носитель запаха. Я не понимаю, кто это, тот самый проводник, который так не хотел со мной прощаться или кто-то другой из бесприютных питомцев учреждения? Я запомнила, как оказалось, своего проводника по беззубой широкой улыбке и гладкому, безбородому лицу с несколькими крупными складками возле рта. Этот же, напротив, бородатый и лохматый, хотя по невысокому росту и телосложению и похож на проводника. На нем такое же рванье из лоскутов некогда бывшей курткой верхней одежды. Мужчина чувствует на себе мой взгляд, но не смеет встретить его прямым взглядом. Хотя и наблюдает, исподволь, за моими действиями. Он, кажется, протолкнулся сквозь остальную, сжавшуюся вместе на остановке, толпу, и тем самым и вызвав общественное негодование. Теперь он стоит возле меня. Я знаю точно, что он один из питомцев приюта. В этом нет сомнений. Но чего он хочет от меня?
Среди пассажиров просыпается движение. Так происходит, когда какой-то транспорт подъезжает... Ура! Это моя маршрутка! То есть, у подъезжающий маршрутки номер, который проезжает нужную мне остановку. Больше ни о чем не думая быстро заскакиваю внутрь затормозившей маршрутки, одной из первых, и мысленно молю Бога только об одном: чтобы бомж из приюта не поднялся на маршрутку следом за мной. Но он не делает этого. Транспорт со мной, целой и напуганной, трогается с места, а увязавшийся было бездомный остаётся стоять. Когда я поглядела на него с окошка тронувшейся с места маршрутки, наши взгляды пересеклись и я увидела в его глазах угрозу, как молнии, сверкнувшие по черному небу.
Неужели? И этот день тоже закончился. По возвращению домой я первым делом, только стянув из последних сил с ног кожаные сапожки, добралась до кухни, и, набрав из чайника в стакан теплой кипяченной воды, бросила непослушное тяжелое тело на стул, чтобы в следующие полутора часа не в состоянии быть поднять его назад и довести до кровати в спальне. Сидевшая тут же, на стуле, за другим концом кухонного стола, кузина восприняла весть о моих вечерних приключениях в ужасе и неодобрительно качая головой. Мне хотелось ей еще о многом чего таком рассказать, о хлебе, который протянул мне мой проводник, о страшных дырах вместо глаз у бездомного, сидевшего на инвалидном кресле, о том, какой противный голос был у женщины в каморке для начальства и как меня, можно сказать, преследовали до автобусной остановки... Но двоюродная сестренка перебила меня и решила сменить тему почти сразу же, стоило мне только начать рассказывать о кишевших в коридоре, на каталках и на полу, лежачих бездомных, и как я через них прошла до кабинета-каморки, в котором так и не застала начальства. Кузина не любит слушать о бездомных. Переполняясь воодушевлением, я поклялась, перед ней и перед самой собой, что завтра с утра до начала занятий поеду обратно в приют и докончу дело с интервью у начальства приюта. Про себя же подумала, что Бакен эже все-равно не пустит меня назад в класс с пустыми руками.
Сестренка, даже обходясь плавным перенаправлением темы, просто отрезала меня на полу-слове, затянув свою самую любимую песню. Я тоже люблю послушать эту песню. Вместо слов и музыки в ней слухи и сплетни, стекающие со всех торговых центров и ресторанов, в которых успела подработать студентка Кузина, чтобы оплатить себе контракт на учебу и оказать материальную поддержку семье, в которой кормятся двое родителей и много маленьких братишек и сестренок. Очередной дорогой бутик одежды, в котором Кузина работает, похожа на сточную яму не только потому, что в нее стекается вся грязь о других работниках и хозяев бутиков, магазинов и ресторанов, но и люди, по внутреннему содержанию тоже равноценные мусору. Больше всего Кузина, с пылающими в гневе глазами, рассказывала об этих клиентах-мусора, и уже я в негодовании цокала языком и качала головой в пораженном ужасе. Всех мусорных клиентов, судя по рассказам Кузины, можно подразделить на два подвида по двум отличительным признакам. У первых длинные языки. С них стекает яд беспричинных придирок, перетекающих иногда даже в ярый мат истеричного бешенства. У вторых клиентов-мусоров длинные руки. От длинных рук произрастают длинные пальцы, производящие очень быстрые и шустрые движения, пока консультант-продавец, миловидная девушка, тянется к висящем на самом верху футболкам, умея залезть пальцами уже под футболку самой девушки. Зачастую к первому подвиду относились самки, ко второму - самцы. Но за долгий опыт работы продавцами-консультантами и официантками в различных видах заведений Кузине приходилось иметь дело с разными гибридами.
Не знаю, как у меня получилось заставить себя поднять тяжелое тело и дотащить его до кровати. Мы с Кузиной разделяем одну двухспальную кровать. На ней серьезно застелены две разные простыни и два разных одеяла. Нужно успеть скорее залезть на свою половину кровати и притвориться спящей, пока Кузина не успела еще из ванной. Иначе, упаси, разговоры о дебильных клиентах и о межперсональных интригах в самых разных ТЦ Бишкека не дадут уснуть двоюродной сестренке, как в прошлый раз, до трех часов пополуночи. А вместе с ней и мне. И я опять буду висеть в полудремотном состоянии и после каждой слишком долго тянущейся паузы вместо ответа на какой-то вопрос сестренки, буду возвращаться назад, в шоковое пробуждение, потому что сестренка спросит тогда, тихо и виновато: “София эже, София эже? Вы спите?”. И опять продолжится бла-бла-бла... И что хуже всего, я замечаю в себе то, что на самом деле эти предсонные разговорчики с Кузиной мне нравятся самой, интересно послушать какая официантка и от какого владельца ресторана-турка забеременела, как унижает персонал из других наций местный криминальный авторитет, что такое боди массаж и сколько получают за него подрабатывающие студентки, и еще много чего другого. Но с мусорными людьми, наверное, всегда так. Об их делах только послушаешь и уже пачкаешься, словно схватившись голыми руками за помои. Поэтому мне и противно сознавать, что мне нравится слушать обо всех их похождениях. Интереснее всего же то, что даже после сегодняшнего посещения приюта, где везде и на всем стоит некий отпечаток грязи и чего-то плохого, я почувствовала все, за исключением этого самого брезгливого ощущения, какое возникает после каждой воспринятой сплетни.
Следующее утро. Будильник. Ненавижу его. Выпростав из-под одеяла в холод руку, наощупь нахожу телефон. С третьей попытки пальцы сами умудряются нащупать правильное место на экране, откуда движением вверх будильник выключается. Не хочется выходить наружу, в холодные поверхности неотапливаемой квартиры. Никогда бы больше не выходить наружу, остаться в теплом, под одеяльном царстве, согретом дыханием и спокойным биением сердца. Но снаружи ждёт мир, а вместе с ним семья, учеба, школа журналистов и интервью для материала на социальную проблему. Интересно, сколько уже прошло времени, как пальцы самостоятельно отключили будильник? Кажется так, будто не больше пяти минут...
Черт, это значит прошло минимум не меньше получаса!
Последняя мысль заставляет соскочить с постели. Я уже привыкла не завтракать, и еле как намалевав на лице что-то сходное с очень плохим макияжем, бегу вон из квартиры. Вон к маршрутке. Вон из нее. И вот я снова стою перед огромными серыми воротами приюта. При дневном свете они кажутся больше старыми, чем жуткими. Но протяжный скрип, какой издает открывающаяся дверь, вызывает в душе такой же трепет, как прошлой ночью. Мне открывает другой человек. Ничего общего со вчерашним проводником без зубов. И даже ничего общего с крикливым голосом бывшей вчера на ночном дежурстве сотрудницы приюта. Загородивший проход мужчина выглядит лет на пятьдесят пять. По нему видно, что он уже в солидных летах, но не настолько, чтобы считаться старым. Тело имеет высокое и крепкое, спину держит прямо. На лице суровое выражение, но черты приятны в своих ясных, простых чертах. Таким же ясным и строгим голосом открывший мне мужчина спрашивает:
-Ким бул? Эмнеге келди;из?
Я объясняю причину своего повторного визита и на ходу вспоминаю, что вчера со мной, кстати, разговаривал по телефону мужской голос и это он дал мне разрешение для проведения интервью. И в то же миг понимаю, что передо мной стоит вчерашний разговаривавший со мной. Получается я из-за него вчера потратила уйму времени впустую. Последний факт придает мне уверенности, что отражается на громкости и тональности моего голоса.
-Интервьюга соцфонтон кат катары уруксат керек. – продолжает всё таким же ровным голосом суровый мужчина.
-Бирок мага жетекчилик эртен болот деп айтышкан кеч;;! –начиная терять терпении восклицаю я при вести о необходимости разрешение.
-Тураа, менмин жетекчилик. – кивает он, отходя, однако же, в сторону и пропуская меня внутрь.
Днём внутренний двор выглядит таким же мрачным и даже ещё более пустым. Двор все такой же просторный. Посреди всё та же бечевая нить, только на ней с утра развесили сушиться вещи, которые на холоде замёрзли в застывших положениях и теперь покачиваются на холодном ветру, не сгибая застывшей формы. Начальник приюта приглашает последовать за ним и находит нужным по дороге указать мне на функциональный смысл тех или иных домиков, окруживших главный дом приюта в центре. С низкими, прогнившими крышами, и с такими же прогнившими черными стенами. В прошлый мой визит эти домики, вероятно, просто сошлись и слились в темноте с ночью. Те домики, что справа - это душевые, объясняет мне начальник приюта, представившийся как Сатар. В них с бомжей снимают старые одежды, обливают из шланга, или, точнее, как выразился сам Сатар, моют из шланга, и потом одевают в новые вещи.
-Они же блюют, поэтому приходится их мыть, а одежду стирать. Каждую ночь так. Сами же были вчера ночью, видели все. – переходит вдруг начальник с кыргызского языка на русский.
Видимо я слишком обалдело захлопала глазами в непонимании, что Сатар, объясняя, добавляет:
-Их ночью каталажка по улицам собирает, чтобы не замёрзли в холоде, а потом всех привозит к нам. Здесь мы их отмывает, в новые вещи одеваем, а старые в прачку сдаём. Прачка и кухня слева. – указывает он на два страшных, черных домика.
На том крыльце, где вчера стояло инвалидное кресло и три черные сущности, которых принимали за людей, теперь никого не было кроме щупленького парнишки в форме охраны и чудного щенка с пятнистой шкуркой в черной и коричневой красках. Щенок грелся на солнышке, лёжа на спинке у самых ног одетого в великоватую форму мальчика. Но с нашим приближением щенок тут же соскакивает на четыре лапки и с приветственным лаем безудержной радости бросает ко мне, закинув передние лапы ко мне на штанины брюк.
-Коркпойсу;арбы? – указывает серьезными глазами Сатар на щенка, опять заговорив на кыргызском, но в голосе его мне мерещатся смягчившиеся нотки.
-Жок, коркпойм! – отвечаю ему улыбкой, и, нагнувшись, ласково тереблю щенка по мохнатой головке..
-Анда жакшы. – отвечает он, поднимаясь по ступенькам крыльца первым. – Ж;рг;л; ичине. С;йл;ш;л;. – опять в своем суровом тоне проговаривает он.
На этот раз входя в приют я чувствую себя в гораздо большей безопасности. чем в прошлый. Высокий и строгий Сатар внушает безотчетное доверие, рядом с ним я чувствую себя в относительной безопасности. Да и приют сам, снаружи и изнутри, изменился. Полные прошлой ночью стонов и тяжелого духа коридоры с бездомными, чьи корчащиеся тела покрывали кушетки и полы, теперь опустели и выглядели вполне безобидно. Посредственно, как вид грязных приемных в старых поликлиниках. Серый и пустой, вот каким предстает приют в свете дня. Мне становится даже обидно за свою чрезмерную впечатлительность, так как вчера я чуть ли не выдумала себе круги ада Данте, в какие по своей опрометчивости попадают горе журналисты. Единственное, что осталось не изменившимся в приюте – крохотная каморка, отведенная для работы в ней администрации приюта. Сатар молча проходит в нее, а я ныряю за ним. Следом, за перегородку. В уши забирается тот же непринужденный шум радио, оставленного словно играть еще со вчерашнего дня. Я растерянно моргаю на Сатара, будто и не зная, зачем пришла. Ведь начальник с самого порога заявил о необходимости в предоставлении письма от соцфонда для разрешения на проведение интервью. Зачем же он привел меня сюда? Сатар садится за стул перед рабочим столом, и я остаюсь стоять на своих двоих, потому как, во-первых, он не предлагает мне сесть, а, во-вторых, в крохотной и узкой каморке нет достаточного пространства для еще одного стула и нет ничего другого, что могло бы заменить стул.
-Интервьюга соцфондтон уруксат керек, деди;из. Эмне кыламын, б;г;н интервью алууга эч м;мк;нч;л;к жокпу? – старательно выговариваю на “адабий” кыргызском, но дрожь в голосе унять не удается.
-Ооба, керек. Ал жактан жоопту айдар ;тк;нг; чейин к;т; береси;ер. – строго, словно отчитывая меня за провинность, проговаривает Сатар. – Б;г;н да к;р;п жатасы;ар, эч ким жок. Баары т;нч;нд; келишет. Азыр кимди к;р; аласы;ар, эмнени жазасы;ар? Эч ким жок.
-Бизге коомдук бир маселеге байланыштуу макала жасашыбыз керек болчу. - тоже чувствуя себя в чем-то провинившейся, с горьким видом покачиваю головой, соглашаясь.
Моя абсолютная готовность к повиновению и принятию своей неправоты даже, кажется, трогает суровую натуру начальника приюта, потому как он, с видом безнадежной снисходительности, вздыхает. И вдруг заговаривает другим тоном, не суровым, а утомленным, безысходным:
-Бирок маселелер бар. К;пт;г;н маселелер бар. Аларды чечиш ;ч;н да акча каражаты керек. Мисал ;ч;н мамлекет бизге бир адамдын тамак ашы ;ч;н к;н;нд; 25 сом гана тапшырат.
Стою, с повисшей от шока челюстью, и слушаю я, не веря своим ушам.
-Ооба. – подтверждает правильность положения моей челюсти Сатар. – Бир к;н боюнча кишиге 25 сомго тамак даярдап беришибиз керек. Ага эмне ала алабыз? Ал эмнеге жетет? Бир кусок нан жана суу! Суунун ичине бираз буудай, бираз таруу кошуп койосу;. “Суп” деп койуп беребиз, б;тт; ушул менен! – теряя суровое самообладание возвышает голос до справедливого возгласа начальник приюта.
У меня сердце сжимается в сочувствии и ужасе перед произволом, на какой покинуты были стены этого учреждения, и вместе с ними все ищущие здесь последнего приюта люди. И, словно схватившись за кончик ускользающего шанса построить наконец-таки интервью, я выпаливаю с таким же чувством:
-Ошол ;ч;н бар болгон маселелер тууралуу жазыш керек да! Коомдо кандай маселелер бар эл билиши ;ч;н! Элге чейин гана маалымат жетсе чечилиш жолдору табылат! – поймав вдохновение палю как из пулемета.
Скрип отворившейся двери прерывает мою воодушевленную речь. Я с удивлением оборачиваюсь. На пороге стоит женщина. Вид у нее чудной. По-настоящему чудной. На длинном, худощавом теле, туго обтянутом смуглой кожей на выпирающем наружу узенькими косточками хрупком скелете висят, разных цветов и размеров, болохины одежд. Розовый топик обнажает глубокие ключичные кости под расстегнутой на распашку спортивной курткой. Ниже грязная, цветастая юбка до колен. Под ними цветные лосины, как для девочек. Для девочек кажутся были предназначены и резиновые сланцы с большой искуственной ромашкой на разделящей большой и указательный пальцы ног перемычке. А на самой верхушке нелепого туловища, как у высокой, ободранной ели, водружена маленькая головка с большими, выпученными белками глазок. Глазки хлопают по сторонам, пока не находят меня, чтобы с любопытсвом оглядеть, а рот ее раскрывается, безвольно и рассеяно. Рот ее дрожит, подрагивая подбородком. Из него выскальзывают, резко спрыгивая с высоких ноток на низкие, рассеяные слова:
-Сатар! – восклицает женщина, наконец оторвав любопытные взгляды от меня и переведя внимание прямо на начальника. – Сатар, Сатар... Знаешь... Знаешь, Сатар, мне нужна срочно помощь от тебя в одном деле!
-Ну, что тебе опять нужно? – утомленно бросает начальник странному существу в дверях.
Она проходит к перегородке, но не решается пройти дальше, испуганно схватившись руками за перегородку. В узком и тесном помещении при находящихся внутри уже двух, нас с Сатаром, недостаточно свободного места еще для кого-то третьего. Женщина судорожно глотает воздух, опуская и приподнимая раскрытую челюсть, как выпавшая на сушу и теперь задыхающаяся рыбка. И глаза у нее по-рыбьи выпучены. Она безумна, думаю я, неотрывно глядя на нее. А она продолжает:
- Знаешь, Сатар... Ты же знаешь, у меня сестренка есть, в Алматы... Я рассказывала тебе, помнишь?! Помнишь, Сатар, помнишь?! – в неожиданном возбуждении снова восклицает она, стиснув перегородку руками до побелевших костяшек худосочных, длинных пальцев.
Рыбьи глазки опять пучатся на меня. Затаившееся в них выражение удивляет и... Смешит. Женщина смотрит на меня все с тем же любопытством, но с примесью чего-то еще. В них стоит, пылая лихорадкой, ревность, оскорбление, презрение, горе... Все такое яркое, до театральности. Не знаю почему, но она смотрит на меня так, словно на соперницу.
-Ну помню, помню! – даже не скрывая усталого раздражения в повысившемся голосе отворачивается Сатар. – И что тебе опять нужно, Светка?
-Да, я Светка! Меня так зовут! – резко меняется настроения женщины.
В великой, в детской радости, Светка почти готова запрыгать на месте. Ее сдерживают, кажется, только вцепившиеся за перегородку пальцы. И хорошо. С ее ростом она точно получила бы сотрясение мозга, решись запрыгать в крохотной каморке начальства. А то, что с мозгом женщины и так неладно становится еще более очевидно из последующих слов женщины:
-Меня зовут Светка! Но ты знаешь, Сатар, что у меня еще есть другие имена? – затаив голос до громкого таинственного шепота бормочет женщина, - Ты знаешь Сатар, что у меня их много, разных имен?
Сатар поднимает к ней усталый взгляд, ничего не говоря. Безмолвие Сатара только усугубляет состояние женщины. На глубоко-впалых щеках спыхивает нездоровый румянец и она восклицает, словно обвиняя:
-Ты же знаешь! Знаешь! Я тебе говорила!!!
-Светка, Светка тебя зовут! – рявкает вдруг на нее начальник, от этого рявка и Светка, и я, испуганно вздрагиваем. – Нет у тебя других имен! Говори по делу или уходи, не мешайся!
-Хорошо, хорошо, хорошо, Сатар! – поспешно лепечет Светка, до комичности быстро изменив тон от возмущающегося до испуганно-повинующегося. И больше на меня совсем не смотрит, не сводя уже напуганных глаз с Сатара. – Меня зовут Светка, и у меня есть сестра в Алмате... Ты знаешь ее, Сатар, я тебе о ней говорила...
Сатар с таким скорбным видом выслушивает повторное объяснение Светки, сдерживая за тесно сжатыми челюстями еще один рявк, что я в сочувствии киваю ему, желая выразить, что понимаю какие тяготы лежат на плечах начальника приюта бездохных. Заметил ли он это сочувствие, но в следующий миг Сатар отвечает, смягчившимся до спокойствия голосом:
-Да, я помню. У тебя есть сестра. Она живет в Алмате.
Светка радостно кивает, словно не было и никогда того испуга, с каким она смотрела на начальника еще так недавно.
-Да, да, ДА! – в радости оглядывается полоумная и на меня, стерев из взгляда всякую недоверчивую ревнивость. – Она у меня одна, одна осталась! Позвоните ей по этому номеру еще раз, пожалуйста! – протягивает она, откуда-то достав, грязный комочек бумаги и с трепетом разворачивая его длинными и тонкими костяшками пальцев своих. Сатар не сдвигается с места, и Светка, не теряя надежды, протягивает бумажонку ко мне. – Скажите, скажите, пожалуйста, моей сестре, чтобы выслала мне одежду потеплее, а то смотрите. – беспомощно раскрывает она передо мной руки, демонстрируя свое внушающее смех, нелепое одеяние. – Холодно, холодно мне.
Я растерянно перевожу взгляд с клочка бумаги на Сатара, и уже почти решаюсь взять из рук Светки клочок бумажки, но тут Сатар, опять громогласным голосом своим заставив нас с женщиной синхронно содрогнуться, рявкает:
-Нет, не существует этого номера!
-Существует, существует! – обиженно верещит Светка, не желая согласиться с ним и снова переводя взгляд на меня.
-Нету его! Мы сколько раз пытались связаться с твоей сестрой по номерам, которые ты нам давала?! Нет их! ХВАТИТ МОРОЧИТЬ НАМ ГОЛОВУ, ИДИ ПРОЧЬ ОТСЮДА! – доходит уж до хрипа вопль несчастного начальника приюта.
Я ожидаю криков и истерики со стороны последней. Ее настоящая реакция на категорический отказ начальства приводит меня в ошарашенный ступор. Весело хмыкнув: “Хорошо.” она быстро вылетает прочь, словно набедакуривший дел ребенок. Я с озадаченным видом оглядываюсь на Сатара, а он, вытянув руку вперед с раскрытой наружу ладонью обреченно проговаривает:
-Ну вот, я же говорил! Посмотрите с кем приходится работать! – я могу ответить только сочувствующей улыбкой, и он как-то оправдывающеся добавляет, – Неадекватная она. Сто раз уже приходила к нам с просьбой дозвониться до своей сестры. Она каждый раз новый номер сама выдумывает.
Тяжело выдыхаю. На этот раз Сатар сам понимающе кивает головой.
Не знаю почему, но возвращаясь назад в офис школы журналистов с пустыми руками, я, погруженная в глубокую тоску, подумала впервые за долгий промежуток времени о Чаймене. Мне захотелось очень написать ему. И я открыла телефон. В оповещаниях по поступленным сообщениям среди открывшихся чатов увидела одно, особенное. От него.
-Mrb
-Ne yap;yor?
Всегда так. Он всегда опережает меня на несколько шагов вперед. И всегда так будет. У меня только возникнет мысль написать ему, а он уже отправить мне по сообщению свое “Merhaba”. Хотя бы так, на расстоянии... Мне становится теплее на душе, согреваемая в собственных мыслях о нем и обо мне, о связи, что между нами. Все равно эта связь существует, кто бы и что бы не думал о таких связях. Больше всего хочется сейчас чтобы связь эта стала физически доступной, на ощупь, теплым дыханием на щеке, поцелуем, поцелуями, обнимающими руки. Сном в его крепких руках, убаюканной ровным дыханием его. Кошмары боятся коснуться того, кто спрятан в крепких объятиях.
Когда курсы в Школе журналистики подошли к концу и я поняла, что скорее всего больше не увижу никогда Руслана, и его приспешника Урмина, мне осталось только пассивно наблюдать за тем, как мы неумолимо приближаемся к точке расхождения, к часу торжественной церемонии вручения. Урмина волновал вопрос будет ли на вручении фуршет и шампанское, Айыму до скольки мы будет сидеть, (“Не до десяти же вечера? Уроки уже закончились, че мы будем торчать тут?”). Самым честолюбивым молодым журналистам не давало покоя неизвестность в отношении кто же в итоге станет лучшим учеником Школы. Подавляющее же большинство уже размышляло над тем в каком клубе отметить мини выпускной. Меня больше всего мучало о чем думает Руслан. Не знаю в чем проблема, но в последний день презентации в Мастер-классе итоговой мультимедийной работы перед всем народом Руслан начал меня избегать.
Я тянулась к нему целый день. Последний наш день вместе. А он незаметно, (зря только старался оставить такое незамеченным), ускользал от меня все время, специально для этого мешаясь с толпой и делая так, чтобы между нами постоянно сохранялось достаточное расстояние. Зато дурацкий Урмин был тут как тут, рядом весь день, повторно делая предложения посидеть вместе с ними после вручения сертификатов. Бакен эже весьма расстроила радиоведущего, известив его о том, что никакого торжественного банкета после церемонии не планируется. Но никто не ограничивает журналистов-выпускников пойти праздновать успешный конец Школы самим. И идея двух самых солидных учеников потусить в ночном клубе прельщала также мало, чем пойти в “кафе”. При чем Урмин, в отличии от своего предводителя Руслана, все не терял надежды сходить туда в компании юных и женских коллег. Так и вышло, что на общей фотографии я стою, замыкаемая от других позирующих с одной стороны Айымой, а с другой Урмином. Урмин так тесно прижался ко мне, что пока фотографы журналисты делали общую фотографию всех учеников с кураторами, мне стало тошно от запаха излишне выделяемого подмышками мужчины пота. Айыма потом показала мне получившееся фотографии. Я сильно удивилась увидев, что на одном из фотографий стоявший на другом конце ряда выстроившихсяв журналистов на меня смотрит Руслан.
После того как прошел целый час на то, чтобы все журналисты вдоволь утолили свое “фото — пост в инстаграмм” желание, мы с Айымой решили, что лучше отказать от идеи пойти в ночной клуб с остальными. О продолжении вечера по сценарию, который предлагал Урмин, конечно не было и речи. Поэтому, подождав пока всю остальную толпу изрыгнет из мастер-класса, мы с Айымой выбрали просто вариант погулять вместе по вечернему Бишкеку на прощание. Девочка попросила меня за одно сходить с ней в один гипермаркет по продаже мыло-моющей продукции. У нее закончился шампунь, а в данном гипермаркете, по словам старшей сестры Айым, самый большой выбор продукции и выгодные цены. Я согласилась помочь ей, хотя душой все тосковала и на самом деле согласна была бы принять предложение Урмина, лишь бы быть рядом с Русланом, хотя бы ещё одну, последнюю, ночь. Но Руслан, вместе с Урмином подошедший к нам попращаться, перед тем, как уйти навсегда, он и словом не обмолвился больше ни о каких кафе, и все торопил пытавшегося в последний раз переубедить нас Урмина. Руслан словно боялся, мне так казалось, что не удержится и всё-таки позовет меня с собой ещё раз. Может он знал, что если он сделает это теперь, я соглашусь.
Так члены нашей команды и попращались. Правда, уже на выходе из бизнес центра, мы снова столкнулись на наших Финеса и Ферба. Вечер стоял прекрасный, теплый и в самую чудесную меру прохладный, навеивающий по городу волшебный ветерок. Густое, синее небо, цвета индиго. А город уже освещали огни витрин и загоревшиеся в заданный час уличные фонари. Руслан с Урмином стояли на подъеме у парадного входа и казалось, ждали кого-то и о чем-то межсобой оживлённо спорили. Они даже не заметили бы, наверное, как мы прошли мимо них. Я с тоской думала: “Ну вот и все. Прощай, Руслан.”, но Айыма вдруг попросила меня сделать на ее телефон ещё одно фото на фоне красивого фасада бизнес центра, обрамленного свежими и аккуратно подстриженными кустами живой изгороди. Айыма стала корчить рожи и вставать в различных милых позах, как делают в любимых ею дорамах, а я фотографировала коллажи, делая много кадров за раз. Урмин замечает нас первыми.
-Давайте сделаем отдельно фотку на память, что скажете?
Айыма согласно кивает. Мы встаем так, что Айым с Урмином оказываются в центре, я с краю от Айым, а Руслан с другого края от Урмина. Хотя раньше на всех фотографиях, которые делали журналисты-сотрудники офиса для публикаций на сайте, мы с Русланом, всегда так получалось, запечатлевались стоящими рядом, друг возле друга. Не могу не вздохнуть при этой мысли. Но для снимка улыбаюсь. На фотографиях люди улыбаются и кажутся всегда счастливыми.
И вот, опять все. Мы уходим, попращавшись во второй раз короче чем в первый. Урмин опять было расклянчался в сомнительных предложениях, но Руслан перебивает его, сказав, что им некогда. Уходим с Айымой дальше по красивой улице деловой части города. Легкий, ласкающий, развевая волосы, ветер и чудесный вечер, все вторит и противоречит одновременно тоскливому и тянущему чувству где-то в самом нутре. Мне хочется кричать. Вместо этого говорю Айыме обо всех новых казусах и столкновениях, произошедших между мной с забавной парочкой радийщиков во время отсутствия переведенной в другую группу Айымы. Я жаловалась поначалу на Руслана и его друга, а потом уже только смеялась всем пережитым вместе забавным ситуациям. В конце и вовсе призналась, что буду скучать по ним. По Руслану. Последнее говорить вслух не стала.
-Они похожи на двух друзей придурков, какие есть почти во всех сериалах. - слабо улыбнувшись проговаривает Айым.
Мы неспешно проходим по самым живописным местам Бишкека, какие выбрала Айым для нашей прогулки до гипермаркета. Странноватая она девушка. Считает себя лесбиянкой, и что такие, как я, как раз таки, в ее вкусе, при этом ничего не может поделать с собой, чтобы не переходить с каждой почти что темы разговора на предмет своих отношений с бывшим парнем.
-Он был придурком. Я знала это. Но очень любила его. – говорит она в итоге каждый раз.
В остальном для своих девятнадцати лет она кажется вполне обычной. Книг не читает, любит кейпоп, дорамы и все, что с ними связано. И все казалось бы обычным, только вдруг она сбивает меня столку неожиданно и без всяких предисловий сказав, что у нее умер отец полгода назад.
Вот почему она не чуждалась компании взрослых дядечек с радио, думаю я, пока Айым рассказывает какие холодные отношения ее связывали с отцом, что он был строгим и нелюдимым даже внутри собственной семьи, что она любила маму больше, а когда узнала, что отец умер, не смогла проронить ни слезинки. И сама она даже не понимает, что рассказывая и рассказывая все дальше о своем отце и обо всех воспоминаниях, связанных с ним, только наглядно изоблечает свою дочернюю любовь и тоску по погибшему родителю. Прямо также, как и с бывшим парнем. Только сама Айым считает себя лесбиянкой и винит себя, невольно, в том, что недостаточно любила отца при жизни. Мне грустно и стыдно за свои глупые переживания мимолетных чувств. Следовало лучше присмотреться к этой бледной и отстраненной девочке. И разве смогу я переубедить ее и доказать, что она любила отца? Поэтому слушаю молча, словно бы на исповеди и исповедуются мне. “Айым, Айым, Айым!” – хочется закричать ей. Но она не услышит... Она отстранена своим горем... Раз только какое-то оживление прорывается сквозь пелену апатии в глазах Айым, когда мы находим в гипермаркете, до которого все же дошли, детский шампунь который покупала для девочки мама.
-Нет. Не этот. Вот этот мне мама покупала. – меняет она оранжевого цвета бутылочку шампуня на ярко-розовую, с ягодным вкусом.
Она открывает крышку и жмурит от удовольствия глаза, преподнеся открытую бытулочку к носу, чтобы понюхать детский шампунь. Потом подносит ее ко мне. Вау! И вправду, детский шампунь восхитительного запаха! Яркий, уносящий за пределы серой действительности, на миг. Кажется что-то вроде того я произнесла вслух... Мы похихикали и уже направились было с приобретенным шампунем в сторону кассы. Как вдруг Айым останавливается, и, покосившись с несколько секунд на мои длинные волосы, спрашивает:
-А каким шампунем пользуешься ты?
Я называю марку любимого шампуня. Повертев в задумчивости ярко-розовой бутылочкой, Айым вдруг говорит мне на кыргызском:
-Ж;р.
А сама поворачивается назад и в два гигантских шага достигает полки с детской продукцией для волос. Ставит шампунь на прежнее место. А из гипермаркета мы уходим с шампунем для взрослых, маркой которой пользуюсь я.
Мне кажется, Омер пользуется детским шампунем. Его запах, исходящий от, чуточку более длинных средней длины, волос кружит голову сочным ароматом спелых персиков. Хотя и коже тоже так пахнет, свежий, приятно сладкий, сочный запах исходит от шеи, подмышек, груди. Вдыхай, дыхай и вдыхай, пока спишь у него на груди. Может поэтому ему не приходят в голову такие мысли, которые заполоняют головы другим взрослым? Например, если я пишу книгу об изнасилованной в детстве девушке это еще не означает, что меня насиловали в детстве. Или, если подобное или сходное имеет место в действительности, это не означает, что я не могу быть счастливой. Но ужасно, что он теперь пишет мне чаще, чем раньше. Пишет только потому, что думает, что меня нужно жалеть. Ужасно это, и глупо. Но я рада, что мы есть друг у друга и сейчас. Что мы можем писать друг другу. Я могу жаловаться ему на идиотов парней, которые мучают меня. Он на свою работу, которую любит, но которая высасывает из него всю энергию и отбирает все время. Нам может быть иногда даже скучно друг с другом, иногда, нет, чаще чем просто иногда, мы даже не понимаем друга друга, мы слишком разные. Но мы всегда умеем выслушать жалобы друг друга, пожалеть, ободрить, приласкать. Мне нужна его нежность, ему нужно мое внимание. Только я с ним разговариваю так. И мне нужно, чтобы оно так и оставалось.
Вот так. Лучшие друзья одинокой девушки в холодную осеннюю ночь: мороженное, грустный фильм и друг на другом конце света, которому можно пожаловаться на других парней. Мне грустно и холодно. На теле лежит тяжелая нега, мешает двигаться. Пальцы замерзли, замерз нос, уши. Охрипший холод застревает в сухом горле.
После официальной церемонии вручения дипломов выпускникам десятидневной Школы журналистов.
Мучительно придумывать куда потратить весь остаток времени.
Ночь только начинается. Когда автобус останавливается у знакомых до назойливости огней района-местоположения съемной квартиры, мне душу расстянула длинная тоска, на протяжении от горла до точки солнечного сплетения, (почему-то для души это длинно). До полуночи еще остается целых пять часов, которых, впервые за такое долгое время беспрерывного насыщенного труда, некуда употребить. Почти сожалею о своем отказе поучаствовать в общем праздновании выпускного в ночном клубе. Прощание с Айымой вышло трогательным. Пообещали всегда оставаться на связи, уговорились о новой встрече и разойдясь сразу же стали писать друг другу, отправляя названия книг и фильмов, которыми хотели поделиться. Но еще во время нашей прогулки до гипермаркерта по продаже мыломойки случился интересный казус. Мы снова столкнулись, на этот раз совершенно неожиданно, с Финесом и Фербом расспавшейся команды. Случайная встреча сбила столку всех, кроме, конечно же, всегда холодной Айым. Урмин в последний раз попросил нас составить им компанию и пойти праздновать мини выпускной на шашлыки. Я открыла было рот, чтобы сказать что-то, еще сама не зная толком что, возможно, (н о нет, не может быть!), чтобы дать на приглашение согласие. Но Руслан с Айым опередили меня, почти одновременно заговорив в невозможности такого предложения. И больше не тратя ни мунуты лишней, Руслан почти убежал от нас, а Урмин поспешил за ним. Ох, и неужели кроме Урмина разочарование почувствовала только я?
Спустившись с автобуса на нужной остановке, я почувствовала отвращение при одной мысли, что придеться возвращаться домой. Разве это дом? Жуткое место, истлевающий скелет жилого помещения, сохранившийся с советского периода. В нем холодно и пусто. Кузина тоже сегодня ушла тусоваться на день рождения подруги. И так как после полного пассажиров и душного автобуса погода обманчиво казалась все еще теплой, я решила еще немного прогуляться перед тем, как вернуться домой. Последний кофе брейк еще сохранялся приятной тяжестью в насытившемся желудке. Все равно захотелось побаловать себя во время прогулки еще и маленьким стаканчиком мороженного. Я заслужила, не каждый день заканчиваешь супер крутой курс от ведущих журналистов республики! И обоятельные радио-ведущие в возрасте по имени Руслан тоже не каждый день дают отворот-поворот, разбив, немножко, сердце.
Захожу в близлежащий от остановки гипермаркет, где всегда закупаюсь необходимыми продуктами. Выхожу оттуда с мороженным. Оно маленькое в размере, от силы полторы ложки мороженного в крохотном вафельном стаканчике. Поэтому взяла количеством, купив сразу три штуки мороженного в стаканчике, и еще одно, большое, в сахарном рожке и под шоколадным соусом.
Почувствовав онемение в замерзших пальцах после первых двух съеденных стаканчиков, одного с шоколадным и другого с мороженным крем-брюле, пишу Чаймену.
-;mer, ben dondurma yiyorum.
Он отвечает, прочитав сразу же.
-Afiyet olsun.
-Hay;r, afiyet olmaz. Buz gibi dondum. ;;nk; ;ok yedim ve hava so;uk. ;imdi daha ;ok yiyecem ve daha ;ok donaca;;m. – пишу в ответ дрожащими пальцами и с опаской поглядывая на оставшиеся в пакете еще последний стаканчик с пломбиром и большой рожок мороженного.
-Niye o kadar yiyorsun?
-;;nk; erkek arkada;;m yok.
-Ne alakas; var? Anlamad;m.
-;;nk; erkek arkada;;m bu y;zden ;ok dondurma yiyorum. – неправильно составила первое предложение впопыхах.
- ;;nk; erkek arkada;;m yok. – начинаю терять терпение, (“Раз все и так не ясно?”), расписывая ответ.
Ответив бросаю телефон в сумку и с жадностью набрасываюсь на то, что осталось от моих запасов холодных лакомств. Не каждый день видишь на улице, в темень, в холодную погоду, поедающих мороженное девушек. Прохожие глазеют. Мне нет до них дела. Мне больше нет дела НИ ДО КОГО! Никого и никогда больше! И пока на мою голову идет нашествие плохих воспоминаний обо всех несложившихся отношениях с парнями, (Мелек, Али, Чаймен, а теперь еще и Руслан!), я с презрением игнорирую онемение в окоченевших конечностях и на них таращущиеся, с любопытством, глаза посторонних. И все же один настойчиво долгий взгляд тяжело оставить без внимания. Кропотливо сверля дыру у меня во лбу, на меня уже пятнадцать минут с противоположной стороны тротуара смотрит пара блестящих в темноте глаз. Хищные. В них таится опасность. С минуту задерживаю взгляд на них, блестящих из темноты. Потом с презрением отворачиваюсь. Что мне за дело до них, до пары волчьих глаз! Мне все равно. Тем более, что сижу на лавочке прямо под камерой наблюдения, и чем мне страшны будут какие-то волки! Текущая ситуация мне уже напоминают какую-то сходную, из пережитого прошлого. Может, из прошлой жизни. Может, я просто перевела мороженного. Голова кругом. Знаю только, что мне все равно, все равно... Еще раз настороженно оглядываюсь исподволь туда, где из темноты горят волчьи глаза. Они подмигнули. Потом из темноты выростает фигура мужчины. Безумие в мужчине сразу бросается в глаза. Безумие бегает в блестящих, волчих глазах, которые не сводят с меня голодного взгляда.
-“Козел!” – думаю я, когда приблизившийся мужчина садится на ту же лавочку, прямо возле меня.
Пробирает дрожь. И это уже не дрожь из-за холода и съеденного мороженного. Все равно не сдвигаюсь с места. Над нами стоит камера, я прямо в самом центре охвата его полезрения. И он, значит, тоже. Но он безумен, безумен, безумие в темной куртке и в черной теплой шапке, низко надвинутой на лоб. Безумие в страшно бегающих зрачках. Я не могу понять, что он на меня так смотрит, и решаю поменять стратегию презрительного игнорирования на прямопротивоположную, и поворачиваюсь на девяносто градусов прямо лицом к наглому мужику. Встречаю хищные глаза прямым и гордым взглядом.
-“Ну что, что тебе надо?!” – кричу одними глазами.
И как будто в издевательство от судьбы, к моей лавочке подходит еще один незнакомец, с закрывающим глаза козырьке, и садится между мной и уже сидящим безумцем с бегающими глазами. Плюс еще один маньяк на мою бедовую голову. Уже не настолько решительная, (одна против двух!), отворачиваюсь от страшных мужиков, и все же еще не решаюсь встать и уйти. Лучше всего было бы сразу встать и уйти, но сила притяжения по имени любопытство сдерживает остаться на месте. Пожалуй, задействовались журналистские инстинкты, прокаченные в Школе. Потому что не проходит и минуты, как один из мужиков, подсевший последним, заговаривает с первым:
-Эмне, тамдадынбы?
-Ооба, муну бер. – отвечает ему второй, и уголком взгляда я улавливаю, как он кивает в мою сторону и желтые, по-хищнему изогнутые в клыке зубы обнажаются в мерзкой ухмылке.
Меня во-второй раз пробирает дрожь не из-за холода от переедания мороженным.
Ни разу не взглянувший в мою сторону, второй мужчина, соединив руки в ладонях и низко наклонивши голову над коленями, медленно качает скрытой за кепкой головой. С бегающими глазами не хочет соглашаться, и что-то шепчет первому. Тот тоже не уступает и продолжает качать головой. Меж ними завязывается короткое разногласие, потом первый уступает кепке и оба встают. “Наконец-то.”, думаю я, облегченно вздыхая. Взглядом прослеживаю куда двое подозрительных личностей отправятся.
Они отходят совсем недалеко, останавливаются у входа в гипермаркет. Там, как и всегда, собрались под вечер уличные попрашайки. Как очевидно, они остаются просить подаяний до позднего часа. К выходу из гипермаркета в ТЦ приходят разные попрошайки: профессионалы своего дела, цыгане, с балаганом таких же профессиональных детей; есть еще немой бездомный в компании с очень грустной собакой на поводке; обычного вида и почти всегда пьяный бомж, который видимо живет где-то неподалеку, так как я всегда вижу его ошивающимся в этом районе; пенсионерки со сделанными из вырванных картонных листов табличками в руках, где написано: “Помогите кто чем может”. На этот раз разношерстный народ попрашаек представляется в числе рассевшихся кто на расскладных стульях, кто на расстеленных прямо на холодном асвальте тонких одеялах, еще достаточно молодых женщин. На всех женщинах сверху наброшены белые платки, у некоторых на коленках сидят маленькие дети. Все одеты совсем обыкновенно. Я бы никогда не смогла бы отличить их от простых людей, если бы не выражение неизгладимой печали, застывшее на лице каждой. Только лица детей остаются разными, кто смеется, кто плачет, дети сохраняют непосредственность. Еще в данном виде попрашаек меня всегда поражало одно, невероятно показная чистота. Не знаю, как она выражалось, в простой ли и старомодной одежде, а фасоне длинных и просторных юбок и скромные кофты, остававшиеся так непривычно для попрашаек всегда идеально чистыми. Прямо так и кричит в них все: “Мы люди хорошие, только времена тяжелые вывели нас на улицу.”
Кепка ведёт своего безумного клиента вдоль сидящих у входа в гипермаркет, обиженных жизнью, келинок в белых платках. Бегающие глаза ещё несколько раз оглядываются с тоскою на меня, блеснув в свете фонаря желтыми клыками. Но все же сумасшедший поддается уговором кепки и оставляет выбор за самой молоденькой среди попрошаек, с обрамленным в невинно-белую оправу платка нежным овалом лица. Мне захотелось кричать, когда прямо на виду у всех людей девушке велели подняться, заставив передать с рук ребенка на другую женщину. Она безвольно последовала за двумя, Кепкой и Безумным. А я больше не могла вынести вида невинных и несчастных, в белых платках, с детьми на руках… Я встала со скамейки и пошла куда глаза глядят, в самом прямом смысле того слова.
Получается очнуться от этого всего только внутри теплого помещения, выдохнув и вдохнув приятно согревающий изнутри воздух. А когда официантка приносит заказанное мною какао с маршмеллоу, я чувствует себя почти счастливой, снова. Маршмеллоу оказываются такими же аппетитными и сладкими, как в рекламирующих фильмах нового света, и тоже только по внешнему виду. Не понравилось. Может мне просто не хватает костра и палки, на которую можно нанизывать белые кусочки сладостей, похожих по вкусу больше всего на пенопласт или другой строительный материал сладости. Попивая горячий напиток, я отлавливаю один кусочек пенопласта за другим, и пролистываю меню с дессертами, чувствуя как неотступно проваливаюсь в бездну уныния и сахара. Зеваю. Хочется спать. В баре не так много людей. Остальные посетители однако пьют напитки в других градусовых измерения. В воздухе стоит затуманненость и тяжесть от дыма кальянов. Что за ночь, что за ночь! Сижу в баре и пью, среди алкоголиков, свой горячий какао, потому что до невыносимого состояния замерзла, а на улице меня чуть не перепутали с проституткой, и все вследствии того, что меня бросил мужчина. Мужчина, в которого я успела влюбиться и который старше моего собственного отца. А в итоге я сижу в одиннадцать часов ночи в баре(!), объевшаяся мороженного и обняв замерзшими руками кружку капучино, вылавливая из него ложкой невкусные маршмеллоу, а вокруг одни бухающие парни. Жесть.
Хорошо, что Чаймен здесь. Здесь не совсем он, но его призрак. Витающая в пространствах интернета рука, указывающая путь и оберегающая. Следуя его указаниям зайти в ближащее заведение, где можно согреться и выпить что-нибудь горячего, я и попала в бар.
-Benim hi; bir zaman bir erkek arkada;;m olmayacak.
-Benim de k;z arkada;;m olmayacak.
-Neden? – отправляю сообщение, а потом понимаю, какой это был глупый вопрос.
-Bilmiyorum. – поступает на глупый вопрос короткий ответ.
-Barda ki herkes bana bak;yor. Burdaki bir ;ocuk telefon numaram; istedi. – хвастливо приписываю в новом сообщении.
-;yle mi?
-;yle.
Потом отправляю голосовое сообщение с подробным описанием имевшего место случиться, прямо сейчас и здесь, в баре, разговора с молодым симпатичным парнем за соседним столиком. Парень за соседним столиком заговорил со мной после того, как трое остальных, сидевших вместе с ним приятнлей, убрались куда-то. Сначала я глядела на пытавшегося подкатить парня с высоты холодного презрения, но потом выяснилось, что мы с ним были уже знакомы, знакомство произошло на том самом приложении для знакомств, “свипе”, и даже должны были встретиться. Кстати, встреча не состоялась по моей вине. Угрызения совести подейстовали на меня так, что из высокомерной и холодной я сразу же становлюсь приветливой и отзывчивой, с радостью отдаю номер и потом отчитываюсь об этом своему невидимому путеводителю. Чаймену, который всегда жалеет. Не знаю почему так происходит. Он не отпускает меня. Всегда и отовсюду к нему, даже если и говорю, что влюблена и плачу о других, Русланах, Мелеках, какая разница о ком еще. Их уносит по конверту жизни дальше, а я всегда возвращаюсь к нему одному. И вот теперь, (почему сегодня, почему именно сегодня?) он хочет видимо добить меня, добив окончательно вестью. Но сначала он сказал другую, менее страшную, даже почти хорошую, уж точно хорошую для него, новость:
-Gelecek y;l m;d;rl;k beni Londra’ya g;nderiyor.
Не успеваю я прийти в себя от этой фантастической вести, как Омер добавляет в следующем сообщении:
-Ba;ka da bir haberim var. ;n;allah evleniyorum ben bu yazda.
Ужасно. Я не помню, попросила ли я счет у официантки и расплатилась ли за свое каппучино с маршмеллоу? Мне стало так грустно после новости о женитьбе. Всем миром меня раздавило под его тяжестью. Такое уже было один раз, когда Мелек мне отказал во взаимности чувств. И вот, снова. Тогда я думала, что Мелек мой единственный. И что случилось со мною тогда, любовь и падение в бездну. Такое происходит только один раз. И теперь мне кажется тоже самое, что Омер мой единственный, и что так плохо может быть тоже, только один раз, только сейчас. Мне даже ревностно думать, что так плохо может быть не один единственный, а несколько раз в жизни. И сколько раз, интересно, это только сейчас, происходит за всю жизнь? Не знаю. Но жизнь богата на разного рода испытания и опыты. Я не умру из-за них. По крайней мере, до сих пор жива. Но пережитый опыт меняет. Когда я узнала, что Омер женится, я не умерла. Умер кто-то другой, кем я являлась прежде. Я буду тосковать по нему как по давно ушедшему куда-то в забытие старому другу. Но за смертью этого кого-то появилась я, тот, кто пишет.
Ладно. Это потом я так размышляла. А в первый раз узнав о его женитьбе я подумала: “Какая же ты сука, скотина, Омер!”
Необходимость в работе зарождается из потребности в таких базовых вещах, как еда, безопасное место для крова, сон, отдых, развлечения. Да, развлечения следует включить в перечисление базовых нужд, если не развлекаться... Если не развлекаться, просто, ради удовольствия, можно перестать жить. Но чтобы жить, нужно работать, и получать за проделанную работу денежное вознаграждение – зарплату. Есть, однако, и другая составляющая жизни, изобличающая в потребности работы смысловоздвигающую значимость. Пусть идея того, что труд сделал из обезьяны человека, и является в народах постсоветских пространств остаточным следствием идеологии общего прошлого, все же в работе постигается настоящая человеческая сущность. Как говорил Хэмингуэй, предателем может стать друг, женщина, но работа останется преданной тебе до самого конца. Вот и конец у Хемингуэя наступил тогда, когда сведенный с ума окружением ли, временем ли или еще чем-то, великий писатель начал забывать слова. То есть потеряв таким образом основной инструмент своей работы. Он покончил с собой, застрелившись из ружья, с которого застрелился, точно таким же образом, и его отец. Засунув дуло в рот, и нажав на курок большим пальцем ноги. Он знал о том, как произойдет его конец заранее, демонстрируя репетиции последнего акта друзьям. Вся моя настоящая работа заключилась теперь в одной этой книге. Интересно, а какой конец ждет меня после конца в книге. Пожалуй, уже следует начать свою первую репетицию.
Я давно пришла к выводу, что существует два вида работы, одна из которых приносит удовольствие, вселяет смысл в существование, а другая дает деньги, на которое существование делается возможным. Здорово, когда удается, чтобы обе эти функции выполняла одна и та же работа. Здорово, но редко встречаемо. По этой причине мой мечтавший стать ихтиологом папа работает сейчас менеджером в финансовом отделе фабрики по производству стекла, младшему брату временами приходится посещать наскучившие ему занятия в школе, хотя шабашки, которые братишка уже зарабатывает, работая на проектах вместе со взрослыми, квалифицированными программистами уже превышают заработную плату обоих наших родителей вместе взятых. Даже если прибавить к сумме семейного бюджета грошики, которые я получаю со своей подработки на ресепшене в новом месте, опять в клинике, но другого направления деятельности. Онкология.
Федя. Он терпеть не может свое имя. Действительно, имя – просто фу. Ни в полной форме, как Федор, ни в сокращенно-ласкательной, Федя. Он бы хотел, чтобы я его звала по никнейму, под которым он известен в интернет пространствах. Ягайло... Ну что за прозвище, какое-то насмехательство... А он хочет, чтобы я его так называла. Мне гораздо проще называть его, лаская, Котенком. Или короче, Котя. Он любит лизнуть меня по щеке, и язык у него как раз для этого самой подходящей формы и размеров: длинный, узкий, с тонким кончиком, невероятно гибкий и подвижный. Невероятный язык. А еще он умеет мурлыкать мне в ухо так, что одно касание кожи его горячего дыхания меня возбуждает. У него очень хорошо получается меня возбуждать, поэтому я выбрала его. Мы познакомились на моей новой работе в онкологии. В клинике он не был сотрудником.
Работа на ресепшене в онкологии на самом деле была легче работы на альтернативной позиции в офтальмологии, на моей прежней работе. Тем более зарплата в онкологии больше, что стало основным стимулом отказаться от приглашения обратно на старую работу. Не многим мало в онкологии платят на двадцать пять процентов больше. Даже вместе с процентным повышением моя зарплата составляет всего тысячу сом в день. За полный восьмичасовой рабочий день. Чистыми, на руки. Это означает, в свою очередь, что зачислили меня на эту работу не официально, не оплачивая за меня налоги, обещавшие превратиться в крошечную пенсию, чтобы обеспечить меня в немощной старости способными быть вынесенными условиями выживания. Примерно так говорила о процентах в налоговую, обосновывая тем самым мое неофициальное трудоустройство или прием почти всей оплаты по оказываемым в частной клинике услуг через черную кассу главный врач, по совместительству владелец клиники, Аскаровна Салиха Жаманбаева.
-Ты еще молодая. Заработаешь себе на пенсию. А я столько лет жизни отдала, работая в поликлинике, и что? Какую они мне пенсию предложили? В четырнадцать тысяч? Я как дети мои выросли не увидела, и только об этом жалею! Четырнадцать тысяч! Фи! Буду я им еще налоги платить!!!
Салиху Жаманбаеву можно описать как любимицу дочку состоятельной семьи, из чиновников советского общества сливок. Взбалмошная и импульсивная дама, с хорошо сохранившимся и невероятно подвижным для своего возраста телом, она взяла меня на работу на первом же собеседовании, только лишь узнав о том, откуда я родом. Как выявилось, мы обе были провинциалками из одного и того же городка, что и стало основным, вероятно, мотивом для Салихи Жаманбаевы взять меня на работу, учитывая так же, конечно, сложившуюся об университете Б репутацию одного из лучших университетов страны, а также опыт работы в клинике на такой же позиции. Ну, в общем, меня приняли на ресепшн диагностической клиники при главном центре онкологии сразу же. Потому что мне нужно было сюда попасть.
Почему я должна быть здесь?
Работа на ресепшене даёт ряд преимуществ. Здесь трудно найти потенциал для дальнейшего карьерного роста. Но всегда найдется свободное время, которое, при правильном распределении времени, можно направить для развития и работы. Сидя за изолирующим от приёмной, как защитный щит, фронтдеском, я могу спокойно продолжать писать свой роман и готовиться к экзаменам. Весь последний учебный год я провела дома у родителей, сидя у монитора за онлайн уроками и подготовкой дипломной работы. Я съехала с квартиры в Бишкеке сразу после ошпаривающей вести от Омера о том, что он женится на молодой мексиканке. Он познакомился с ней на одной из рабочих командировок в Лондон, и теперь переезжает жить туда, в Great Britain.
Из требующих посещения в реальной, физической жизни уроков в моем расписании имелся только один предмет, и поэтому ездить из городка в Бишкек раз в неделю не представляло большого труда. А в остальном, снова оказавшись под теплым родительским крылом и в безопасности, я поняла, что у меня много свободного времени для того, чтобы начать писать историю, сидевшую в голове лет уж десять. Это история о девушке-птице, маленькой на вид, и хрупкой, беззащитной. Но достаточно мужественной для того, чтобы одолеть дракона и спасти из плена принцессу. Старая сказка, в моей истории она заговорить по-новому. Потому что говорить нужно, это жизненно важно – говорить.
Мне нужно говорить. Поэтому я здесь, на том месте, где лучше всего понадобился навык, который я сумела развить в себе очень хорошо – молчать.
Лучше молчать, когда умеющая быстро раздражаться Салиха Жаманкуловна после общения с неприятным пациентом отведет душу на тебе, своей подчинённой.
Лучше молчать, когда выведенные из себя бесконечной очередью пациенты начинают возмущаться некомпетентностью регистраторши, то есть твоей, опять-таки же.
Лучше молчать, когда после очередного выкидыша девушка одного с тобой возраста узнает, что больше не сможет иметь детей и выйдя из кабинета врача начнет плакать. Рассматривая снимки УЗИ матки, Салиха Жаманбаева говорила, брезгливо вертя носом, что у пациентки все разрослось, как сорняком.
Лучше молчать, когда престарелая мама за ручку уводит умирающую дочь, которую уже полгода не показывают маленькому сыну – внуку старухи, чтобы не испугать малыша изменившимся видом матери, иссохшей до мумиозного состояния.
И лучше молчать, когда в клинику на осмотр к врачу приходит молодой мужчина. На карточке больного указан возраст 33 года, а он, побритый на голову и худой, пришел в сопровождении матери, и ты понимаешь, что значит. Это значит, что все очень плохо.
Говорить нужно тогда, когда есть, что можно исправить или предотвратить происшествие подобного с другими. Но когда исправить ничего уже нельзя, есть только конец и ты стоишь перед ним, человеческое горе заслуживает чтобы встретить его молчанием. Утешать или пытаться чем-нибудь помочь, как я делала с пациентами, ослепшими или потерявшими глаз, работая в офтальмологии, было слишком низким действием перед той абсолютной безысходностью пациентов, которых встречаешь в онкологии. Злоба, ненависть, отчаяние, нытье, непринятие, ошеломление, ошеломление вплоть до холодного равнодушия. Все по-разному принимают изложенный в протоколе вердикт врача. Но безысходность вследствие того, что ты умрёшь через неделю или через десять лет мучений, протягивая подобие жизни химиотерапией и лучевым облучением, чтобы умереть в тридцать три года, эта безысходность есть всегда. Очень странно подумать об этой безысходности как о том, что, в конечном итоге, и свело нас с Федором вместе. Бррр-рр. Его имя и в правду звучит странно, особенно в этой книге. Лучше буду его называть Котом. Или Ягайло, как он сам того хотел.
Я всегда чувствовала себя тупицей рядом с ним. Может на то оказало влияние первого впечатление, какое каждый из нас составил друг о друге. В первый день нашего знакомства он точно воспринимал меня за тупицу.
-И вот вам наша сфера обслуживания! Девушка, вы не можете нам ясно сказать, врач нас примет сегодня или нет? Если нет, мы сможем пройти, если запишемся на завтра, или нет? Кто-нибудь мне сможет дать ответы на эти вопросы?
Страшный, разъяренный, как лев. Мужчина стукнул по столу ресепшена и я вздрогнула. В глазах задрожали застывшие слезы. Нет. Сейчас вам. Зря ждете. Не мигаю с несколько секунд, пытаясь поймать равновесие на кончиках ресниц и не дать слезам хлынуть с глаз. Пусть не надеются зазря. Не заплачу. Нет, вместо этого весело и громко смеюсь. Смех расходится хором серебряных колокольчиков. Глаза льва удивленно расширяются. С минуту смотрит мне в глаза молча. Потом отпускает, уходит к смиренно ожидающему его сзади, на скамье, больному. Громко выдохнув садится рядом. Грудь мужчины под белой рубашкой могуче вздымается, вдыхая и выдыхая воздух. Сопровождающий, рядом со своим больным родственником, кажется просто гигантским, пышащим здоровьем. По ним сразу видно, что они родственники. Скорее всего даже родные братья. Тот же цвет волос, те же черты лица, только представленные в разных размерах. Большой оригинал и маленькая, скрючившаяся в немощности и в осознании своего НЕздоровья копия, неудачно снятая с первоначального образца. Представленную из двух братьев немощную форму жалко. Посидев еще несколько секунд, возбужденно вздымая грудью и нервно дергая ногой, чрезмерно длинной для стандартных сидений в приемной, длинной, остро торчащей большим и угловатым коленом вперед, огромный мужчина снова соскакивает с места и в один шаг длиннющих ног достигает моего фронтдеска.
-Все-таки лучше запишите-ка нас на завтра. – вытянутой рукой окинув других сидящих на очереди пациентов слишком громко ревет он, - Утром во сколько есть свободная запись?
Занеся данные пациента в свободное окошко записей в журнале приема, заполняю страшному клиенту талон на прием. Свободным осталось только окошко на 07:15, самый первый прием. Протягиваю ему талон. Рука дрожит. Он хватает меня за руку. Глаза, звериные, снова смотрят пристально в мои. Все также не отпуская моей руки из своей, он, все также, на несколько тонов громче чем следует, проговаривает:
-Мы же пройдем в точно указанное время? – приподнимает он наши связанные его крепким пожатием руки, в которых сжался бедный листочек талона.
Мне страшно ответить ему. Вот же черт! Никогда нельзя сказать сколько времени уйдет на осмотр одного пациента в онкологии, потому что опухолей может быть больше, чем один, и выделенных в очереди приема получаса на одного пациента может не всегда хватить на исследование каждой патологии. А в этом громко дышащем и громко говорящем мужчине сейчас все одна дрожащая на краю нервов угроза. Прогнозируя, что завтра меня скорее всего уже убьют, тихо отвечаю:
-Да, завтра вы войдете по своему времени.
А что скажу завтра, когда этот придурок будет реветь, почему не может войти ровно по времени своей записи? Это я придумаю уже завтра.
Глава 5.
Завтра.
Конечно же, именно в этот день мне нужно было опоздать! Теперь еще раз придется выслушивать нелестный отзыв громыхающего льва о некомпетентности сферы обслуживания в нашей стране. Чуть ли не пинком отпираю входную дверь в приемную клиники и пулей влетаю внутрь... Ну вот же черт! Конечно же они уже сидят внутри! Пришли раньше меня, уххх, гад…
-Доброе утро! – со злорадством громогласит здоровый брат пациента, тот, что громила и страшный.
-Доброе утро! – не глядя на него быстро пролетаю к своей стойке ресепшена, моей защитной броне от негатива недругов-пациентов.
Не уверена, что брони на моем фронт деске хватит чтобы сдержать натиск громилы. Продолжая не глядеть на него, готовлю рабочий стол к открытию, включаю процессор, принтер, шредер, кассовые аппараты и все телефоны. Слухом улавливаю, как с громким скрипом поднявшись к фронт деску подошли, прошаркав на огромных шагах. Испуганно поднимаю глаза к подошедшему. Ну вот, и снова... Снова громила, снова нервно усмехаясь, проговаривает все промашки, то, чего быть не должно... Дает еще советы по тому, как улучшить услуги сервиса неизвестно кому нужным советами... И почему мой дурацкий характер мешает расплакаться, согласиться быть дурочкой, чтобы пациент, или клиент точнее, соблаговолил простить меня? Заместо страха просыпается гнев, упрямая решительность выстоять и рассмеяться чужой озлобленности в лицо. Молча выслушиваю, терпеливо принимая выплескиваемый из-под тесно сжатой челюсти яд в словах, впивающийся в мою кожу. Мурашки побежали. Отвали от меня, придурок! Жалко, что нельзя так сказать ему в лицо. Кто же мог предположить тогда, что у меня еще появится возможность не только говорить с ним грубо, без опасности получить от громилы сдачи или угрозу увольнения из-за грубого обращения с клиентом.
Клиент. Я настаиваю на этом определении. Пациент, он вон там, сидит на скамье, бессильно склонив голову и с кроткой терпимостью ожидает своей очереди. Радует, что с утра еще хотя бы большой очереди нет, как это иногда происходит. Самое странное, что это почти всегда так и происходит. Жаловаться, кичиться и качать права, тратя не только наши время и нервы, но и свои, могут только клиенты с несварением желудка вследствие переедания на празднике и, или, с легкой простудой, прихваченной из-за слишком сильно работавшего кондиционера. Так говорит врач, Салиха Жаманбаева. Настоящие пациенты центра онкологии знают цену времени. Поэтому и в длинных очередях ожидают со спокойным смирением. Но этот, громила, надо признать, что он не относится ни к одному из видов посетителей нашей клиники. Он сопровождающий, сопровождающий пациента, а на них смотреть тяжелее всего. Они, по-моему, страдают больше, не соглашаясь очевиднее, по-живому ярче, когда как у пациентов, родителей или братьев и сестер сопровождающих, боль смиренная и тихая. У меня сердце сжимается в противно-щемящей судороге от бессильной жалости при взгляде на каждого смирившегося пациента и его не желающего смириться сопровождающего.
Наконец дверь в кабинет врача отпирается, и предыдущий пациент выходит из него. Очередь пациента, сопровождающий которого ядом пассивной агрессии старается погасить меня. Братец-громила и влетает в кабинет первым, чуть не зашибив не успевшего еще отойти с порога беднягу пациента. За ним внутрь проходит, делая каждый шаг как бы в замедленном режиме, больной. Сделав глубокий вдох, вхожу следом за ними в кабинет. Сразу чуешь, что дело с этими двумя пойдет плохо. Это видно не только по слабым, в режиме замедленного движения шагам больного, но даже очевиднее по нервному возбуждению первого, озлобленного громилы. Не глядя никуда по сторонам, прохожу к креслу за монитором компьютера, (ставшему уже больше моим, чем врача), и сажусь с готовностью заполнять под диктовку врача шаблон протокола с заключением снимков аппарата ультразвукого исследования, или, проще говоря, УЗИ. Пальцы дрожат и дыхание учащается. Вот же черт! С этими уж точно нельзя допустить ни единой ошибки в медицинском протоколе... Но разве должно ли мне заполнят его и входит ли это в мои обязанности по праву? У меня и медицинского образования то нет... Есть только бакалавр по журналистике, и то, еще не оконченный. А продолжающийся. Поэтому, по сути, я и здесь, чтобы спокойно завершить учебу в университете, оплачиваю собственные рассходы, не терзаясь муками совести за висение грузом на шее у родителей. Эх, родители... Они никогда не молодеют из года в год, а наоборот...
К настоящему здесь и сейчас меня возвращает строгое и надменное женское покашливание. Какой бы доброй и простой Салиха Жаманбаева не казалась, в ней всегда есть что-то надменное... Ох, она что-то спросила?
-София? – тихо и медленно выдавливает она каждую буковку моего имени, превращая его в самое плохое, оскорбительное слово на слух.
-Да, Салиха Жаманбаева? – стараясь держать тон голоса ровнее, спрашиваю.
-Старые размеры мошонки скажи, я же спросила. За первые два предыдущих осмотра, посмотри в архиве...
-Уже сделала... – оправдывая свою рассеянность торопливо проговариваю я и перечисляю данные из старых протоколов.
Врач, не отворачивая головы от монитора, задаёт ещё несколько вопросов касательно всех непонятных цифр. Так про себя я определила размеры обнаруживаемых при исследовании патологий и дефектов. Если обычные органы у всех здоровых людей имеют примерно одинаковые размеры, а значит числовые значения величин, некие параметры нормы, то у больных эти параметры претерпевают большие метаморфозы, чрезмерно превышающие норму при гиперплазии и, наоборот, совершенно маленькие или и вовсе отсутствующие, как бывает на послеоперационной стадии при ампутации. Уже прошел месяц с тех пор, как я устроилась на работу, и мы с врачем научились говорить между собой на другом языке, который мог бы оставаться непонятным для пациентов и при этом достаточно ясным для журналистки, даже и недоконченной, и без медицинского образования. К примеру, спрашивать о наличии наботовых кист в матке у делающего снимки врача нужно как: “Есть наботовы?”, опуская слово “кисты”, а не как делала я раньше, спрашивая в первые дни работы “Есть наботовы кисты?”, и вызывая тем самым у несчастных пациенток множество испуганных вопросов. А все непонятные цифры лучше писать полностью, со всеми цифрами после запятой, и округлять цифры до десятых только в значениях, соответствующих параметрам здоровых людей. Сложную медицинскую терминологию можно было обойти при помощи небольшой уловки, вставляя ключевые данные в протоколе больного, например, название диагноза, находя данные среди архива других пациентов со схожим диагнозом и просто копируя и вставляя анамнез, меняя в нем только личные данные, вроде ФИО и даты рождения, старого пациента на нового. Болезни протекают обычно одинаково. Но бывают и исключения из правил. Пациент, который лежит на кушетке сейчас, тоже составляет исключение из правил.
После того, как все снимки сделаны и данные с них перенесены в протокол, на этом моя работа в кабинете УЗИ заканчивается, и я могу спокойно уйти обратно за стойку ресепшена принимать звонки и вести записи. Обычно врач тоже не задерживается, после заполнения протокола быстро пробежавшись по основным в нем пунктам для проверки - верно ли занесены данные - и потом отпускает пациента.
Но с этим пациентом я задержалась в кабинете на очень долго. УЗИ сделал много снимков, много непонятных цифр. С дрожью в пальцах и с упавшим на щеки пылающим жаром я просидела все получаса времени приема в кабинете, бегая только к аппарату УЗИ за распечатанными снимками. Проходя мимо кушетки опускаю низко глаза, чтобы не смущать, слишком сильно, обнаженные для исследования органы. Меня саму спустя месяц работы на клинике диагностического исследования никакие виды больных органов уже не смущали. И все же трудно было не заметить исходящие со стороны кушетки долгие, грустные взгляды и смущенное ерзание на кушетке при каждом моем приближении к аппарату за снимками. Один раз я все-таки с любопытства пробежалась глазами по телу исследования. Зря на обследовании мужчины беспокоятся за свои обнаженные участки. У меня в глазах словно автоматически настроен режим блур, ничего не видно за размытием на самых откровенных местах, живот видно, руки, ноги – видно, а что ниже живота – все скрыто за размытием. Но то, что выше размытых участков, мне удалось разглядеть хорошо, в том числе и татуировку на всей протяженности плеча. Изображенная на ней красивая женщина напоминает более всего эльфийку из фэнтези миров.
-“Угу, эльфийка значит. – думаю мимоходом, возвращаясь со снимком к себе за рабочий стол. – Ох, как же я устала...”.
Всей тяжестью 48 килограмм веса плюхаюсь на место. Рядом со мной, у стола с компьютером, весь раскрасневшийся, как рак, сидит сопровождающий пациента. Ноздри раздуваются от чрезмерного возбуждения. Да и жарко, душно сидеть летом в кабинете без кондиционера. Большой ногой громила беспрестанно стучит по паркету, в нетерпенье ли, или еще от чего. Это раздражает. Впрочем, меня все раздражает. И то, что день начался с опоздания, что не выспалась совсем, и громила подлил масла в огонь своими едкими комментариями. Надеюсь, Салиха Жаманбаева не услышала его порицаний на мою некомпетентность из приемной. Интересно, он станет жаловаться на то, какую дуру-сотрудницу посадили на ресепшн ещё ей отдельно? Его рода пациенты-клиенты именно так и делают, вот как. Хмуро взглядываю искоса на красную от духоты и нетерпения физиономию. Он все же улавливает мой презрительный взгляд и резко выдохнув короткий промежуток воздуха ухмыляется в демонстративном раздражении. Быстро прячу взгляд, снова уперевшись им в монитор. Больше ни разу не оглядываюсь на противного и выбешенного сопровождающего, хотя и чувствую все время как давит на меня с его стороны, невидимой стеной неприязни. Вдруг из недр в брюшке доносится громкое урчание. Желудок напоминает о своих правах на завтрак, который я, опаздывая, не успела съесть. Там, где сидит задыхающийся от раздражения громила, опять слышится сдавленная ухмылка.
Мне становится легче и как будто даже голова перестает так сильно болеть, когда снимки наконец закончили печататься, я занесла все данные с них в протокол и вышла наружу, в прохладу приемной. Несмотря на то, что с утра уже успело собраться несколько пациентов на УЗИ, в приемной всегда прохладно, даже холодно, учитывая, что в обыкновении небольшое помещение приёмной забито пациентами. Несколько минут спустя из кабинета выходит пациент, без сопровождавшего его брата. Бледный, испуганный, такой несчастный вид... У взрослого мужчины... Как у напуганного ребенка… Чтобы не видно было его прячусь за стойкой ресепшена. Руки до сих пор дрожат. Мне страшно, очень, очень... Сопровождающий больного громила все никак не выходит из кабинета, ожидающие по записи следующие пациенты уже начинают ворчать, уделенное на прием предыдущего пациента время медленно истекает. И, как и всегда, слышу недовольно-протяженное:
-Девушка, ну сколько уже можно ждать?
Делаю один глубокий вдох, и выхожу из своего убежища обратно в давящий тяжелыми испаринами духоты, пота человеческих тел и, самое неприятное, специфических запахов болезней. Это еще ничего... Вот по вторникам и четвергам сделать снимок для осмотра у врача приходят послеоперационники. В кабинете тогда поднимается такой аромат, что волей не волей задумываешься о том, что я, недоделанная журналистка, делаю в таком месте, где пахнет дурнотой потных тел, болезней, страданий, боли и застылым запахом смерти? Да, смерть, кажется, тоже пахнет плесенью... И почему всегда запах плесени?
Отпираю дверь и делаю только шаг за порог кабинета врача, и, не успев до конца тихонько пискнуть Салихе Жаманбаевой, (“Можно ли входить следую…?”), как сидящий у нее громила, весь прильнувшись к тихому, конфиденциальному шёпоту врача, рявкает на меня:
-НЕЛЬЗЯ!
Вздрагиваю и застреваю на пороге.
-Нельзя! – повторяет, но уже более сдержанно, сопровождающий, - У нас еще есть время, отведенное на прием. – и чтобы удостовериться в правоте собственных слов, демонстративно приближает руку с наручными часами на запястье к себе под нос.
Молча проглотив обиду, поворачиваюсь на каблуках, оскорбленно прошуршав халатом. Тихо прикрываю за собой дверь, (хотя хочется ее захлопнуть!). На вопросительный взгляд застывших в ожидании очереди, (испуганно притихнув) пациентов могу только пожать плечами. Даже удивительно и радостно, что вместо того, чтобы продолжить изъявлять недовольства они покорно расходятся по своим местам. И снова в глаза бросается несчастно поникший плечами больной брат чуть не разорвавшего меня громилы. Он исподтишка поглядывает, с такой глубокой грустью, на закрытую дверь в кабинет. Меня опять бросается из жара в холодную дрожь... Страшно, страшно... Слишком долго уже длится беседа сопровождающего и врача, слишком много снимков выдал аппарат УЗИ, слишком много непонятных цифр мне пришлось внести в протокол медицинского заключения. А мне нельзя, мне не по себе смотреть на взрослого мужчину, который так страдает. В журнале записей на прием указано, что вышедшего с приема зовут В. Глазков, ему тридцать пять лет и он пришел на обследование внутренних органов и простаты. Испуганно сжавшийся в комочек и пытающийся прислушаться к идущему за дверью серьезному разговору, пациент совсем не похож на тридцатипятилетнего мужчину. Скорее, это ребенок, испуганный, несправедливо обиженный, и его так жалко, так хочется защитить. Он, незаметно даже для самого себя, все придвигается со стульчиком вместе все ближе и ближе к двери, тихо, медленно, словно сам боясь услышать то, о чем там говорят.
-“Нельзя ему так сидеть и подслушивать.”- строго стукаю кулаком по своему рабочему столу.
Вся встрепенувшись соскакиваю с кресла и задумано официальным тоном прошу пациента:
-Глазков, прошу Вас подойти сюда.
Мужчина быстро переводит взгляд испуганно расширенных огромных глаз с щели в двери на меня. Потом послушно поднимается и подходит к стойке. Когда он останавливается я замечаю, что вблизи он не кажется таким маленьким и тщедушным. То есть, В. действительно тщедушный, но оказывается высоким, не ниже своего оставшегося в кабинете громилы братца.
-Можете, пожалуйста, написать здесь свой номер телефона и имя, полностью. – не глядя на мужчину продвигаю к нему пальчиком пустую карточку талона.
Он, снова так смиренно, кивает головой и взяв ручку из протянутой мною руки, (ох, его пальцы коснулись моих, жесткие, сухие...), пишет, аккуратным почерком старательно выводя каждую буковку.
0553254344
Вадим
Я завела в кабинет врача следующих пациентов, минуту в минуту начала их приема. Снова заглянувший на время на стрелках наручных часов, злой мужчина на этот раз ничего не смел возвратить и, подчёркнуто обращаясь только к врачу, сказал:
-Ну, время нашего приема уже закончилось, нас тут торопят. Приятно было познакомиться, Салиха Жаманбаева! Мы к вам ещё обратимся, конечно же, после осмотра у лечащего. Всего доброго, спасибо! - и, с громким шорохом вскочив на свои огромные ноги, оборачивается ко мне. Впервые словно заметив меня, низко и резко кивает головой, кидая ядовитое: “Спасибо”.
Удивительно какой контраст составляют между собой эти двое братьев, один здоровый и другой умирающий.
Я выдерживаю не больше часа после ухода братьев и пишу на оставленный Вадимом номер по мессенджеру первое сообщение:
-Уважаемый Вадим Глазков! Напоминаем Вам о долге в размере одной встречи за чашкой кофе и просим оплатить в течении одной недели, без возможности продления срока ожидания. - с намерением придерживаюсь официального тона, придумывая все на ходу.
С новой строчки добавляю:
-С наилучшими пожеланиями, София.
И вроде бы день остается все тем же днем, и ничего в нем не изменилось. И только после того, как я нажимаю на конвертик в правом углу снизу дисплея мессенджера отправив сообщение Вадиму, настроение из пасмурно-раздраженного с утра превращается в лихорадочно-возбужденное, в ожидании, когда же получатель наконец прочитает мое сообщение. И ожиданию моему ничуть не мешают появляющиеся новые пациенты. Я с улыбкой встречаю всех первичных пациентов и умудряюсь впихнуть их на прием к врачу между записями, и все делаю с таким высоким уровнем обслуживания, какого бы хотел, наверное, от меня братец, сопровождавший Вадима Глазкова и мысленно придушивший меня минимум раза два за два приема в больнице. Он обещал еще вернуться, вспоминаю слова злобни-громилы, при их разговоре с врачом. Новая встреча с этим мужчиной обещает мало чего приятного, но зато вместе с ним придет ведь и его младший брат, Вадим. Волнение откуда-то из глубин в груди перебегает по рукам на пальцы и там дрожит, пытаясь сорвать мне весь рабочий процесс. Но я старательно скрываю дрожь в пальцах от Салихи Жаманбаевой и пациентов, и продолжаю улыбаться, хотя минута за минутой проходят полчаса и час, а Вадим Глазков так еще и не показался на просторах онлайн измерения и не ответил на мое сообщение.
-“А что, если он прочитает, но не ответит? Или и ответит, но что не сможет или не хочет ходить со мной по чашкам кофе? - с истечением все большего промежутка времени предательски прокрадывались сомнения о сделанном шаге. - Все-таки он пациент, он настоящий пациент из онкологии. Вдруг он воспримет все это как издевательство, низкую и жестокую шутку?”
Все сомнения исчезают. В очередной раз пятиминутной проверки оповещений в телефоне вижу, что ко мне поступило сообщение от контакта Вадима Глазкова.
-Это что, акция у вас такая?)
Сердце начинает радостно учащенно биться. Отвечаю почти сразу же, заставив себя подождать хотя бы минуту из приличий.
-Ну да. Кофе, плюс, в качестве бонуса, девушка в подарок.
-“Какой кошмар.” - думаю я, перечитав уже написанное и отправленное Вадиму сообщение.
Сначала оно показалось мне смешным, а теперь... Какой кошмар... От Вадима ответ поступает в виде трио умирающих до слез от смеха эмоджи и короткого:
-Девушка мне сейчас не помешала бы.
В момент прочтения сообщения я нахожусь как раз за высокой стойкой ресепшена, и могу только надеяться на то, что ожидающие по ту сторону от стойки пациенты не обратили внимания на мои вопли торжества, какими сопровождалась радость от полученной вести. Значит у Вадима нет девушки - ура! Возможно, я ему, в отличии от его брата, тоже понравилась! Урааа! И раз уж он вообще не против перспектив встречаться с девушкой, то скорее всего он не умирает... Постойте, а откуда он знает, что я - это я? Помнит ли он меня? Или ему вообще все равно, с кем общаться? Поступающий от Вадима следующий вопрос разрешает и это последнее возникшее сомнение:
-Это же с УЗИ, верно? Я вспомнил вас по фотографии на профиле.
-Да, акция по раздаче девушек проводится во всех УЗИ республики.
Ох, снова! Снова ужасная шутка! Но Вадиму, кажется, нравится.
Да, Вадиму всегда нравились мои шутки... Но данная глава посвящена не памяти умершего спустя два месяца с нашего знакомства несчастного парня, а главным образом его брату, Федору, (Котенку, Ягайло), и, связавших нас после смерти Вадима, отношениях. Говорить о подобных вещах гадко, думаю. Но ведь гадкие вещи случаются в жизни. И не столь редко, как бы того хотелось. Во всяком случае, никто не узнает моего имени, если эта книга опубликуется. Я использую псевдоним, ха-ха, хитро. И никто не узнает, что это была я, даже сам Федор. Потому что он считал, что я пишу ужасно скучную книжку, которую никто не станет читать. А значит среди тех, кто все же, может, прочтет мою книгу, не будет его или кого-то из его окружения. Ну, может только мама братьев, Мария Егоровна станет читать. Учительница начальных классов на пенсии, она преподает школьникам курсы на дому. Энергичная для восьмидесяди лет женщина... Она была такой умной и строгой, но любила меня. И, ужас, сама мне советовала не доверять своему сыну. Младшему сыну. А при первой встрече я приняла Ягайло за старшего брата. Наверное Вадим выглядел младше, потому что болел.
Странный мир! Великолепная женщина была у моего бывшего парня! Она прочитала бы мою опубликованную книгу, вслух, двум домашним котикам, с которыми меня Федор тоже познакомил. Коты, любимчики странного и, теперь уже, такого маленького семейства, меня тоже полюбили. Любил меня, по своему, Вадим, любил очень грустно и, опять, странно. Он сам передал меня на руки своему младшему брату, ведь правда, думаю, так оно и случилось... Любили меня в семье Глазковых все, кроме Федора. Буду намеренно звать его так. И самое забавное то, что ведь это было очевидно с самого начала, с самой первой нашей встречи с братьями Глазковых. Но иногда он меня очень любил, мне в это хочется верить всем изнывающим сердцем. Наверное, в этом и заключается источник всех моих проблем. У меня было сердце, изнывающее по любви и нежности.
Опять дождь. И почему все происходит именно в дождь? И мы с Вадимом, стоим под дождем. Мы не смогли говорить друг с другом нормально внутри клиники, при других пациентах. А выйдя наружу и уже прощаясь, я вдруг поняла, что мы действительно, возможно, прощаемся. И обняла его. Точнее, бросилась в объятия. Мы стояли так долго, а может, и пару мгновений. Но он прижимал меня к себе крепко, мы чувствовали друг друга каждым мускулом и косточкой сквозь тонкие ткани легкой летней одежды. Я вдруг поняла какая у меня хорошая грудь. Правда, чудесная, упругая, молодая. Они мешались нам сойтись совсем вплотную. Он сначала удивился, когда я бросилась к нему, но потом прижимал меня к себе сильнее и сильнее и я знала, что эта упругость в моей мешающейся груди его сильно волнует. А меня волновала его спина, широкие, костлявые плечи. Я их гладила руками, давила, прижимала. Наши лица притянулись друг к другу и я закрыла глаза. Он нагнулся, коснувшись лицом моей левой щеки, потерся своей впалой, не существующей щекой о мою, потерся гордым хребтом носа, но не посмел ни разу коснуться губами. Потом он писал, как хотел поцеловать меня, но не посчитал себя достойным. Какой же дурак. Я ведь и сама хотела того же.
Он сошел с крыльца клиники, унося в руках контейнер морковного пирога с грецкими орешками. Я прочитала в интернете, что морковка и грецкие орехи являются отличными антиоксидантами по выведении радиации из организма и решила испечь ему пирог из этих двух составляющих. Пирог получился полезным и ужасным на вкус. Какой кошмар, парня все время тошнило, а я его ещё добила своим пирогом, наверное. Но это все, что я умела: испечь пирог и прийти на работу красивой, чтобы обнять его, когда он, как и обещал, заглянул в нашу маленькую клинику перед тем, как уйти на процедуру химиотерапии.
Эта встреча, вторая за все время нашего знакомства, и последняя, какую мы успели поймать. Кроме этих двух минут на крыльце клиники, замеревших в объятиях Вадима и в каждом стуке участившегося биения сердца, мне больше ничего не осталось от него. Младший брат Вадима, Федор, (Котенок, Ягайло, как он хотел, чтобы я его называла), он убеждал меня, что это была не любовь и не влюбленность, а моя глупая, забитая романтическими мотивами девичья головка. Злой котенок. Он был прав, однако же, когда говорил мне даже, что я бросила бы Вадима, если бы случилось чудо и он не умер. Он бы мне наскучил, ведь в живом и обыкновенном Вадиме не было ничего интересного, обычный скучный и не слишком умный трудоголик, так говорил Федор про своего покойного старшего брата. Кирилл отзывался о своем младшем брате не лучше. Да, у них в семействе был ещё один брат, самый старший, нигде не работающий из-за какого-то ментального расстройства тридцати семилетний мужчина. Всего три брата, три русских богатыря, вот так. Только теперь их только двое.
И хотя их осталось только двое, это не мешало им ненавидеть друг друга. Однажды мне случилось присутствовать за завтраком у странного семейства, когда Кирилл вдруг с утра решил сделать комплимент младшему брату, сказав ему: “В тебе всегда было много яда. Прямо с детства. – и, обернувшись ко мне, добавил с улыбкой, словно сказав что-то забавное, - Это была маленькая гадюка, а не ребенок.”
И все же если о змеинных наклонностях своего младшего брата Кирил мог ошибаться, то это могло быть простительно ему, ведь во многом Федор действительно, чисто физически, напоминал змею. Язык у него был длинный и гибкий, как теперь вспомню. Представляете себе какая это прелесть когда таким языком проводят по шее, груди, животу... Ниже я не разрешала, ниже нельзя. Он умел им так хорошо лизать и лицо, и щеки, и по носу, и по губам и это даже не вызывало у меня рвотных позывов. И ногами своими длинными он мог обвить меня полностью, как питон свою жертву, глупого кролика. Даже на спине у Коти позвоночник обвивала длинная змея, татуировка, сделанная им ещё будучи школьником. Как и пирсинг на верхней губе, как ушко, проколотое в мошке. Но украшений он больше не носит. И татуировки уже обесцветились. Ох-ох-оххх... Я так много сказала о младшем брате, хотя хотела любить и отдаться другому брату. Но Вадим сам, сам отдал меня ему. Это оправдание? Пусть. Пусть все пишется так, как оно и есть. И, что странно, никаких угрызений совести нет. Только одна глубокая жалость, ко всем им, ко всем в семье Глазковых. Но и не только. Котя поднял бы меня на смех, узнай он об этом, но я и сегодня продолжаю верить во что-то мифическое, что-то, что связало нас помимо нашей воли в те тяжёлые для их семьи времена.
Я снова пишу в разброс и непонятно. Извини, в который раз, читатель. Я постараюсь привести все в четкий хронологический порядок. Хотя нет. Называть точные даты у меня все равно выйдет в разброс. Хотя я могу постараться и расскопать данные из облачного хранилища памяти, где, как раз в дни нашего с Вадимом знакомства и переписки, готовилась к экзаменам и завершала работу над дипломной работой, поэтому могу восстановить некоторые точные даты. Но в этом и в самом деле нет необходимости, достаточно будет сказать и то, что за экзаменами и работой в клинике пролетело незаметно и лето. Лето, за все протяжение которого Вадим ни разу больше не заходил к нам в клинику, помимо того дня, когда шел дождь, я передала ему отвратный морковный пирог и мы долго стояли на крылечке, молча обнимая друг друга. Я писала ему изо дня в день, всегда начиная день с пожелания доброго утра ему и заканчивая на “Спокойной ночи”. Иногда, ему это, видимо, надоедало, и он мог не отвечать мне несколько дней подряд и я злилась, что он мне не пишет, и боялась, что он, быть может, больше не может мне писать.
Но Вадим всегда потом появлялся снова. Наверное у меня так и не получилось понять его. Вадим всегда так говорил, что никому и никогда его уже не понять. Он того и не просил больше, только умолял меня дать ему больше времени, чтобы пройти полный курс химии и лучевой терапии. Дать время, чтобы после химии неделю или две, в течении которых ещё тошнит и чувствуется слабость, он смог бы прийти в себя. Чтобы волосы перестали падать или он их совсем сбрил, опять. И тогда, когда ему станет лучше, мы встретимся. Говорю его словами. “Мы встретимся. Обязательно.”
Обманщик. Клятвопреступник. Вадим обманул меня. Ему не стало лучше. И мы с ним так и не встретились.
Это произошло спонтанно, застало меня в расплох. Хотя я и знала, что это может случится. Временами даже ждала, притаившись, что вот он и умер. Каждый раз думала об этом, когда Вадим исчезал, переставая отвечать на сообщения. Но в итоге он снова появлялся, оказывалось, что он просто заболел или у него не было настроения ответить и теперь он признает, что он дерьмо и лучше бы мне задружить с кем-нибудь другим. Но он всё-таки возвращался из небытия и я прощала, точнее, заставляла его простить самого себя и снова верить в то, что ему станет лучше и мы с ним встретимся. В последний раз мы поменяли место встречи с кофейни на кинотеатр, на премьеру второй части ставшего мировым бестселлером фантастики о внеземных пришельцах, синекожих туземцах, которых пытаются узурпировать цивилизация человеческих упырей. Поначалу ярко-синей обложкой фильма пестрели афиши всех кинотеатров города и билеты на сеансы раскупались на неделю вперед. Вскоре уже все из моих соседей кузенов успели сходить на прогремевший славой фильм, кто с друзьями, кто со второй половинкой. Кто два раза, сначала с друзьями, а потом ещё с парнем. Салиха Жаманбаева пошла на фильм вместе с мужем и внучками. И пока я ждала когда Вадим скажет, вот и все, мне лучше, с афиш убрали плакаты синемордых пришельцев, а Вадим опять перестал отвечать на сообщения, исчезнув из онлайн пространств.
Салиха Жаманбаева не предупреждала меня, что будет так тяжело. Меня взяли на работу спустя полчаса беседы первого интервью, она уверовала в то, что я умничка и с опытом работы справлюсь со всем, чем раньше занимались квалифицированные специалисты, сажая меня за монитор своего компьютера. Единственное, о чем предупредила врач, так о том, что работать придется с пациентами из онкологии. И это тяжело.
-Будут приходить такие люди, знаешь, станут ползать тут по полу, истерить и кричать, что не хотят умирать, будто это ты виновата. Всякие бывают случаи. – сказала она тогда.
Я, постаравшись придать своей физиономии менее радостное и более серьезное выражение, кивнула, а про себя пожала плечами. Ну, кто знает. Во всяком случае для меня это работа была только в качестве подработки во время сдачи выпускных экзаменов. Последние пролетели незаметно быстро, учеба в университете закончилась, словно и не начиналась. В день вручения дипломов и на прощальной вечеринке я все говорила, что буду ужасно скучать по университету, не хочу его заканчивать и вовсе, и думала, что хочу плакать. Но когда к моменту прощания с куратором и другими преподавателями заплакали почти все девочки из группы, я не выжила не слезинки из глаз. Также, периодически раза два в неделю, я боялась, что расплачусь при каждом раковом больном, находящемся на последней стадии метостаз. Мне не особо было жалко самих больных, когда они были взрослыми. Те принимали вердикт смерти с должной покорностью и позволяли себе только блеклую скорбь, тихое сожалению о том, чего уже не будет. Они никогда не ругались в очереди, даже когда она выходила далеко за внутренние помещения маленькой частной клиники и тянулась снаружи, вереницей обходя клинику по нескольку колец и заполняя внутренний дворик.
Жалко было всегда только детей. Они не понимали, что такое смерть и зачем она идёт за ними. Но в онкологии я поняла, что называть детьми по формальности, всех несовершеннолетних до восемнадцати лет, очень упрощает правду до искажения. Жаманбаева была права, мне пришлось увидеть разных людей, чьи организмы засеяли различные опухоли и кисты. Некоторые из людей и в сорок, и в пятьдесят лет остаются детьми, не понимая, что такое смерть и зачем она идёт за ними. Они смотрят на врача испуганно расширившимися от страха зрачками, потом начинают спорить, ругаться. Если от врача не удается добиться признания из разновидности: “Я ошиблась. Вы будете жить.”, такие дети потом приходят ко мне, на ресепшн, и прося прочитать им протокол вслух спрашивают уже мое мнение, тыкая по протоколу в местах, где написано “очаговое поражение” и, или, “метастазы”, вопрошая почему это с ними случилось и что теперь им делать.
Но, что хуже, есть еще и настоящие дети, за которыми приходит смерть. И, что самое поразительное, выявилось, что есть дети, которые тоже становятся взрослыми еще задолго до совершеннолетия. Они тоже сидят в очереди молча, с серьезными лицами. К нам ходил один из таких взрослых детей. Элнур, мальчик, двенадцать лет. На голове копна чудесных кудряшек цвета каштана. Он молчал во время всего осмотра, предоставив на все вопросы врача отвечать матери, которая, пока датчик ходил по животу ее ребенка, сама была подобна продолжению датчика в форме одного большого, гипер чуткого нерва, двигая головой следом за направлением датчика и не спуская немигающих, огромных глаз с экрана аппарата, где выводились, всегда остававшиеся для меня непонятными, шарики и пузыри внутренних органов, и не только. При этом у мамы этого взрослого пациента был такой вид, что она, казалось, готова была завизжать диким воплем, станцевать прямо на кушетке или упасть в обморок, если бы во время осмотра врач сказала ей так сделать. Я уже закончила заполнять протокол, и оставив все непонятные цифры на умственное переваривание врачу, хотела уже покинуть кабинет и вернуться в приемную, как мальчик вдруг заговорил, перебив маму с врачом, тихо, серьезно, твердо, словно говоря сам с собою:
-Я просто не понимаю, почему это случилось со мной. Почему я должен умереть?
Врач с улыбкой стала уговаривать его не нести чепухи, что ему нужно только полечиться, пройти химиотерапию и все пройдет, и так убедительно у Салихы Жаманбаевой это получилось, что и сама я в этот миг на все сто процентов поверила словам врача, и стала улыбаться, убеждая Элнура в том же. Мама тоже улыбалась и смеялась мрачным надумываниям своего сына, хотя с огромных ее глаз скатывались, уже безостановочно, огромными каплями слезы. Мне тоже хотелось плакать, но я знала, что на это у меня нет права. И только мальчик оставался совершенно серьезным, только раз в тоне голоса его дрогнула высокая и тоненькая нотка, когда он спросил свое роковое “Почему?”. Потом Элнур с мамой еще приходили к нам, только замечательные кудри на голове взрослого мальчика уже сбрили.
Детей, и обычных, и тех, кто успел уже повзрослеть, я жалела больше остальных. Часто, как отвечающему за порядок приема в очереди, мне приходилось вставать перед тяжелой дилеммой кому же из пациентов идти на прием следующим, когда как почти все лезли вперед и постоянно требовали пустить его первым. И дети у меня всегда стояли на приоритете. Ничего страшного, если дряхлые аташки и апашки подождут лишний часок в очереди и войдут по положенному порядку. Все равно же им по естественным причинам скоро умирать, так рассуждала сама врач, и мы с Салихой Жаманбаевой, по счастью большому, сходились во мнениях на этот счет. Поэтому она смотрела сквозь пальцы, если, иногда, я могла нарушить порядок приема пациентов и по просьбе родителя пропустить вперед очереди ребенка, отправленного за снимком УЗИ с онкологии. Обычно, если пациентами с онкологии приходили еще трехмесячные груднички на руках у молодых матерей, в очереди не возникало никаких возмущений. Но не всегда.
Бывало и так, что за самоуправство ожидающие в очереди меня потом долго наказывали. Один раз случилось так, что на прием подошли взрослая женщина, и парочка очаровательных подростков. На направлении было указано, что УЗИ всех лимфоузлов нужно четырнадцатилетней девочке с лимфаденопатией. По тому, как второй подросток, похожий на Тимоти Шаломе красивый высокий мальчик, смотрел в глаза юной пациентке и с какой нежностью держал ее за ручку, я сразу поняла, что этих двоих связывают отнюдь не кровное родство. И впервые за все время работы я воспользовалась своим рабочим положением, чтобы, уступив просьбам старшей сестры юной пациентки, пропустить опаздывавшую на прием к лечащему врачу-онкологу девочку. Сидевшие в очереди старушонки чуть было шкуру с меня не сдернули за мое легкомыслие, и, что было обиднее всего, злило их не то, даже, что пропустила я впереди очереди девочку, а что девочка была русская! “Орусту киргизип койду!”, “Очереди жок, тиги орус кирип кетти!”, “Орустарды жакшы к;р;т экен, ;тк;з;п койду, а биз канча сааттан бери к;т;п жатабыз!” До самого ухода последней из сварливых старушенций мне пришлось выслушивать их громкий ропот и прятаться за стойкой от испепеляющих взглядов старух этих.
Вот как легко можно классифицировать людей среди пациентов на детей и взрослых, но гораздо труднее определить под какой-то класс человека, который по какой-то причине стал тебе не безразличен. Мне и сейчас трудно сказать, каким он был, Вадим, взрослым или ребенком в те дни, когда мы встретились, в те дни, когда он знал, что медленно погибает от съедающей его изнутри болезни. Да разве я знала этого человека? О, нет! Я видела его только два раза в жизни, и, Котя, вероятнее всего был прав, смеясь надо мной и моей любовью к его старшему брату. Я видела только его страх, он боялся, того, что идет, неминуемо, и я впитывала в себя его страх, и мне тоже было страшно. Скорее всего, он был ребенком, потому что мне было страшно за него и хотелось защитить его, заслонить от того, что идет.
И сны мне снились такие же. В дни моей работы на ресепшене в онкологии мне часто снилось, что я на самом деле большая белая собака. Очень большая, больше, чем полярный медведь. Мне снилось, что когда-то я была чудотворным зверем, люди в меня верили и любили, потому что большая белая собака обладала даром исцелять от всех болезней. Мне стоило только обнять и обхватить своим огромным туловищем, сжать в своих громадных лапах и согреть в своей белой, пушистой шерсти больного, как все уничтожающие его болезни и язвы переходили на меня, а с меня потом спадали на черную землю. Я, большая белая собака, ходила по всему земному шару и исцеляла всех больных и страдающих. Но болезней становилось все больше, земля не хотела их больше брать на себя и мне приходилось страдать и болеть самой, шерсть на мне начала линять, на огромном и когда-то могучем теле моем проступили дыры с гнойниками и сочащей из ней ядами. Люди стали бояться моего израненой, больной туши, отгоняя и не подпуская меня больше к своим болеющим родным. Я также бродила по всему земному шару, но теперь мне осталось только безучастно наблюдать за страданиями рода людского, не в силах помочь и убавить их боль. Моя шерсть изленяла, покрылась грязью и стала из белоснежной серо-черною. Раны сочились кровью с примесью зловонной гнили. Но видеть страдание людей, вне силах помочь им, приносила мне больше боли.
Ночью обнять страждущих хотела большая белая собака. Днем того же хотела и я. Серьезно, при каждом разе когда из кабинета Салихи Жаманбаевой выходили в слезах, я останавливала себя на самой последней минуте, уже подойдя к содрагающейся в рыданиях девушке с раком матки, или к застывшему, как неживая статуя сыну умирающей от рака той же локации матери, чтобы не схватить страждующего в лапы огромной белой собаки, которая, как оказывается, спала все это время внутри меня.
Но я явно была не большой белой собакой, когда думала о Вадиме и почему он мне больше не пишет. С ним было по-другому.
Прошла целая неделя с тех пор когда было прочитано мое последнее сообщение Вадиму, оставшееся без ответа. Я чувствовала себя обессиленной и доведенной до предела нервного напряжения из-за работы, а провал с переписки на такой долгий промежуток времени Вадима делал меня еще больше несчастной, нервной, злой, озлобленной. А по ночам, если я не была белой собакой, то в таких случаях мне снилось, что на мир грянула Третья Мировая война и ракеты атомных бомб пустили по всем концам белого света, не оставив ни одного человека здоровым. Но зато по указу нового мирового правительства каждый день по улицам в свободном доступе устанавливали ящики, полные картонных коробок с кефиром, обычным, диетическим и с ванильным вкусом. Просто я знала, что молочную продукцию выдают всем работникам в опасных, излучающих радияцию участках и мое подсознание воспользовалось данной информацией в постановке сна. Гуляя во сне по пост-ядерным улицам со всей семьей, (в моем сне всех граждан распустили от обязанности работать, потому что работать отныне, в оставшиеся последние дни жизни, итак никто не собирался), я не могла не нарадоваться, что хотя теперь и я, и все мои близкие умирают от рака, зато теперь можно вдоволь пить мой любимый ванильный кефир прямо на улице.
В другом сне я и Кузина решили провериться по-женски на УЗИ и у нас обеих обнаружили рак шейки матки, из-за чего ни одна из нас уже не сможет иметь детей. С другой стороны, думали мы с Кузиной, нам больше не нужно страдать о том, что к такому преклонному уже возрасту, (Кузине двадцать один, а мне двадцать три года), ни у одной из нас так и не было ни разу нормальных отношений с парнем, и мы, скорее всего, так и не выйдем замуж.
Так вот. Онкология в первую половину суток и сны про онкологию во вторую половину, все это постепенно приводило меня к тому подавленному состоянию готовности ко всему, что в понедельник, после целой недели исчезновения Вадима из коммуникации, я наконец взялась за то, о чем думала почти что с самого первого дня личного знакомства с этим пациентом. Потихоньку от Салихи Жаманкуловой залезть в архив медицинской базы данных врача и проследить за ходом развития патологий в истории болезни давнего пациента клиники Вадима Глазкова. Быстро открывая файл за файлом, в промежутках заполнения протоколов, я пробежалась глазами с десятка два старых протоколов, прежде чем рябь в глазах и несколько замечаний от врача по поводу моей сегодняшней невнимательности не заставили отложить более подробное изучение всей истории на другой день. На сегодня ограничиваю любопытство тем, что в течении не меньше пяти минут скидываю все предыдущие файлы, пока не дохожу до самого первого, первый протокол УЗИ на имя Вадима Глазкова. Только тому Вадиму не тридцать пять лет, а двадцать один год, и из непонятных цифр у него только пара трехзначных величин в описании к гипертрафированному мочевому пузырю.
Двадцать один год... На два года младше меня настоящей. В мысленном взоре мне представился красивый, веселый молодой человек, с беззаботной улыбкой, который пришел на свой первый снимок с уверенностью, что все это какое-то недоразумение, которое скоро разрешится. Просто я уже видела таких молодых людей, которые потом сильно менялись по ходу вынужденных периодических посещений клиники. Он был ровесником Кузины, когда у него впервые обнаружили первые очаговые патологии в районе мочевого пузыря. Боже, если посчитать, то с тех пор уже прошло четырнадцать лет. Четырнадцать лет! Это больше десяти лет, то есть... Помнится, мы с Кузиной обсуждали, на какой крайний срок можно отложить неминуемый конец онко-больным в периоде ремиссии. Кузина твердо настояла на определенном сроке: десять лет. А он, Вадим, уже прожил четырнадцать лет! Он уже прожил свой крайний срок и то, что мы вообще еще встретились, наверное, чудо. Чудо в объеме двух встреч. Выпрошенных встреч. Потому что во второй встрече я настояла. Вадим сначала сразу обещался заглянуть ко мне на ресепшн, перед тем как пойти на химиотерапию. Но потом вдруг передумал, и долго не хотел уступить и просто зайти, хотя бы на пять минут. Я знала, видимо предчувствовала еще тогда, что те пять минут на крылечке клиники будут последними и поэтому так боролась за них. Ну вот. А теперь больше чуда не будет и...
-Да что ты там целый день смотришь на что-то постороннее! – чуть не доводит меня до состояния откинутых копыт неожиданно выросшая прямо у самого уха моего Салиха Жаманбаева.
Чуточку отдышавшись, я начинаю краснеть под пристальным ястребинным взглядом за умными очками в оправе- узкий прямоугольник, но смотрит Салиха Жаманбаева не на меня, а прямо на монитор компьютера, на открытые файлы с протоколами Вадима.
- Что это? Что это? – начинает с растерянного бормотания, а потом переходит к постепенно возрастающему раздражению врач, так что очки спадают до кончика симпатичного носика. – Зачем, зачем ты это открываешь протоколы этого пациента? – не отрывая взгляда от монитора совсем по-старушачьи брюзжит она.
-Я... – в растерянном ужасе тяну за гласную, пока мозг ведет лихорадочный поиск более менее приличной легенды чтобы сохранить себя в сухую, а на глаза уже наворачиваются слезы стыда и унижения от осознания, что меня поймали с поличным. – Простите, Салиха Жаманбаева. Я просто сделала ошибку в последнем протоколе, введя неправильную дату и хотела исправить ее. Но я забыла когда был создан файл с последним протоколом, потому что последние изменения сохранились за сегодняшний день. И я решила восстановить примерную дату посещения проследив за всей хронологией исследований. Но все так запуталось...
Беспомощно заморгав, Салиха Жаманбаева смотрит на меня так, что сразу понятно, что от моих слов у нее все запуталось тоже. Отлично. Можно научиться врать, когда случай прижмет. Салиха Жаманбаева, как и все люди ее возраста, с недоверием относится к информационным технологиям, хотя на самом деле относительно хорошо умеет выполнять все базовые задачи на компьютере и уж точно скорее сядет просматривать онлайн уроки по информатике на ютубе, чем признает себя неосведомленной в каких-то аспектах. Поэтому и обходит стороной все смутные вопросы, связанные с работой за компьютером. Отвернувшись, чтобы скрыть смущение, она снова придает своему голосу непринужденный тон, утопая в мягко-капризных нотках балованной барышни, и пропевает, легкомысленно махнув ручкой:
-Ай, больше не заморачивайся на этот счет. Он больше не придет.
Врач онколог со стажем, Салиха Жаманкулова конечно оказалась права. Он больше не пришел.
Я не сразу узнала его. Он изменился, сильно. Я, в общем-то, смогла узнать черты лица, сложение могучего тела осталось тем же, но все как-то изменилось в нем. Кожа потускнела, приобрела серый, мертвенный оттенок. От него и пахло мертвечинной, затхлый запах сырой земли и уныния, уже затихающего. Глаза бегали странно. Он вообще стал каким-то странным, отрывистым, резким, то грубоватым, то неожиданно ласковым, но в нем точно не было прежней, оживленной озлобленности. Сначала, когда я с удивленным охом узнала в пустой оболочке то, что было раньше громилой братом Вадима, мне стало грустно видеть его таким... А потом я все поняла, и у меня руки упали. Зачем он пришел, зачем он пришел, только и крутилось у меня в голове, а рук поднять не было сил. А он, дурак, просто пришел поговорить с врачом. Прождал всю очередь паинькой, хотя я предлагала ему сообщить врачу о его приходе... Две пациентки, стоявшие в очереди перед ним, были из разряда тех, кто просто любил почесать языком. Мне кажется эти женщины подобно разносчикам вирусов переходят из одного пункта размещения сплетен в другой. Эти пункты сосредоточия грязи обо всех шишках в столице размещаются главным образом в салонах красоты, бутиках модной одежды и в других подобных местах, где любят обитать женщины с неограниченным запасом денег, времени и изнывающие в скуке от всей этой роскоши. Такие жены депутатов и и бизнесменов есть также и среди постоянных пациентов Салихи Жаманкуловой. Господи, господи боже мой! Какой неизъяснимый ужас, аж орать во всю глотку хочется! У нас в приемной сидит пустышка, серая шелуха от человека, в ожидании пока две старые сплетницы, склонив друг к дружке поближе головы и шипя сочащимися ядом языками, не наговорятся о том, кто и с кем переспал и кто у кого деньги отмыл, а у меня руки отнялись и не слушаются, а Вадим, Вадим...
Я не сразу поняла, что он от меня хочет. Я просто кивала головой и улыбалась, а он все чего-то говорил, не желая отстать от меня. Оставьте меня все в покое, у меня руки не поднимаются. Я услышала, услышала все, что нужно было, пока брат Вадима говорил с Салихой Жаманбаевой. Он просидел всю очередь в коридоре, с уныло опущенными плечами пяля выпученные глаза в телефон. Исходящий из телефона контент, скорее всего публикации и забавные ролики в социальных сетях, вызывали на губах у молодого человека рефлекторные улыбки, машинальный смех. Зрелище воистину жуткое. Чтобы не упасть я бессильно прислонилась к своей стойке и не могла сойти с места, а тяжелые руки так и тянуло к земле, словно к ним зацепили груз весом во все страдания молодого человека. Не громила и не грубиян, молодой человек, точнее пустышка от того, что было раньше им, теперь сидело в приемной, покорно ожидая пока жирная крыса-разносчица сплетен не удовлетворить всласть свою потребность в словесном надругательстве над всеми, с кем они с врачом знакомы лично, или знают через знакомых. О-оо, у таких крыс так много знакомых! И когда крыса вылезала из кабинета, я увидела, что на хорошеньком и моложавом лице шестидесятилетней Салихи Жаманкуловой застыло такое премерзкое выражение, особенно четко очертившейся в безвольно упавшей от наслаждения нижней губе, словно она только что занялась грязной групповухой и теперь стыдится осознания того. Даже стало жалко ее. Все жалко. Всех жалко. Брата Вадима жалко. Врача жалко. А сама я словно дыра, из которой сочатся яды и гной болезней, какие собирала на своей туше бедная большая собака.
О, КАК БОЛЬНО, КАК БОЛЬНО МНЕ! Вадим умер, он умер, и брат его пришел рассказать врачу об этом. Зачем?!! Бедные, бедные люди...
Я так и стояла, обессиленно прислонившись к стойке ресепшена, откуда подслушала весь разговор из кабинета между братом Вадима и врачом, хотя парень старательно прикрыл за собой дверь. Он вышел, и сразу направился было к выходу. Потом резко остановился, уже у двери. Повернулся торсом. Сказал “До свидание” и схватился рукой за ручку двери. Но потом опять опустил ручку и вдруг развернулся и в два широких шага настиг меня. И все. Что-то говорит, говорит, а я его не понимаю, все слова доносятся как сквозь пелену, заложенные в ушах вату. О, БОЛЬНО МНЕ, КАК БОЛЬНО МНЕ, ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ! Но он никак не хочет отстать, все что-то говорит мне, ласково улыбаясь в лицо, и лицо его меняется на глазах, сквозь серую кожу словно снова пробиваются отблески жизни, вместе с лаской в его таких добрых, таких потерянных, как у несчастного ребенка, глазах. Сама не знаю, что он говорил, так и не дошли до меня отголоски слов, какие он мне говорил, все шло сквозь пелену, нет, водную толщу. Он так и стоял передо мной, пока Салиха Жаманкулова не вышла из кабинета и что-то в свою очередь говоря Федору не убедила его уйти. Только когда он ушел, такой ласковый, душа снова вернулась ко мне, опустившись назад в тело.
Он пришел в клинику в следующий раз только через месяц, в сентябре, уже после моего увольнения. Поэтому после того случая мы встречались еще в разных местах, но никогда больше в клинике Салихы Жаманкуловой. Увольнение после выпускного было запланированным. Как и говорила, устроилась я туда на работу только в качестве подработки во время последних месяцев учебы. Справедливости ради стоит признать, однако же, что временами на клинике у Салихи Жаманкуловой мне было так хорошо, что мне думалось даже, что было бы неплохо остаться еще на некоторое время поработать у врача, взбалмошной, нервной как большинство врачей, дамы, но вместе с тем великодушной и, во всяком случае, всегда относившейся ко мне хорошо. Даже прощаясь с врачом, до самой последней минуты уговаривавшей меня не уходить с работы, я воскликнула растроганное: “Как же теперь я буду без такой хозяйки!”, потому как, видимо, подсознательно признавала за Салихой Жаманкуловной не босса и не начальника, а хозяйку - настоящего рабовладельца.
Признаки рабовладельческих отношений в современном мире:
Сделаем небольшую сноску от хода повествования. На протяжении нескольких месяцев работы в клинике при национальном центре онкологии я сделала для себя несколько выводов об условиях работы, при которых, я, хотя и чувствуя благодарность за патрицейскую заботу, какую уделяла мне Салиха Жаманбаева, все равно чувствовала и, подсознательно, признавала себя рабой при частной клиники моей доброй хозяйки.
1. Трудоустройство по-черному.
Иначе говоря, на работу в обе частные клиники мне брали без официального трудоустройства. Но если в офтольмологии меня не трудоустраивали только по причине того, чтобы в течении трех месцев обучения выявить “с ними я или нет”, то в онкологии и вовсе официального трудоустройство не рассматривалось быть возможным. Вместо того, чтобы платить за меня в налоговую, драгоценные проценты от зарплаты оставались сбереженными от государственных упырей, чему я была весьма рада.
2. Многофункциональность. Точнее, неопределенность должностных обязанностей.
Пожалуй, многофункциональность являлась требованием во всех свободных вакансиях, какие пришлось рассмотреть мне во дни безработного существования. Но это требование западня для всех неопытных бедняжек-студентов, которым только приходится начинать карьеру. А страшнее всего идти на должность, требующую многофукциональности в клиниках и больницах. Можно было смириться с тем, что на ресепшене в офтальмологической клиники приходится выкручиваться и находить время не только для основных обязанностей по регистрации пациентов, но еще и медсестры по сбору анализов мочи, крови, и других жидкостей, стараясь не испачкать содержимым выдаваемых пациентами склянок рук и документации на ресепшене, учиться по ходу навыкам фармацевта, продавая лекарственные препараты из аптеки, которая тоже числиться по-черному, конечно же. По черному числяться и процедуре новшественном аппарате лазерного лечения глаукомы. И операции по трансплантации хрусталика глазного яблока на супер дорогую линзу из Америки. Но работая ресепшионистом у врача УЗИ мне впервые пришлось пережить страшные моменты не только извечной пограничностью со смертью, а также ответственности за то, что может привести к смерти.
Я помню, как в первый раз поклялась себе, что обязательно уволюсь с УЗИ, только окончу университет. Это случилось уже где-то спустя месяца работы в клинике. Салиха Жаманбаева решила, что я уже готова к тому, чтобы присутствовать во время биопсии уже в качестве ассистента врача. Никогда еще в жизни у меня не дрожали руки так сильно, как когда я набирала пузырьки воздуха в укол вместе с раствором новокаина. Я слышала до этого о случаях смерти пациентов в больнице из-за того, что медсестры недоучки ввели несчастным в вену вместе с растворами лекарства пузырьки воздуха и, конечно же, впервые в жизни набирая в шприц раствор, сделала я именно это. Так мою первую порцию набранного раствора забраковали. Во второй раз набрать обезболивающего в шприц мне удалось, правда, лучше, и сердце мое замерло пока я наблюдала как мамолог вводит укол в черную дырку, какая была вместо груди у попавшегося тогда к нам пациента (Ай!). Потом, минуты через три мамолог схватился за шприц еще страшнее первого, с иглой, длиною в десять раз превышающей длину обычного шприца, и толщиною шире раза в четыре (Ай-ай-аааай!!!). Эту иглу вводят чтобы наоборот, уже не впрыснуть в открытое мясо истекающей дырки, а вобрать из нее образцы пораженного участка тела. И потом на сцену снова выхожу я, дрожа поджилками и моля бога про себя, чтобы из страшных образцов не капнуло мне на руку, потому что из огромного шприца для сбора образцов кусочки выжимают в пробирки. А пробирки нужно держать в вытянутых руках ассистента, который, представленный в моем лице, опять дрожал...
3. Нарушение международного договора.
По моему мнению личному, в каждом месте трудоустройства периодически происходит ряд правонарушений против конвенций, принятых в ОНН. По крайней мере, в нашей стране. И для выходцев из нашей страны. Рабство в современном мире сохранило даже более поздние, первоначальные черты свои для выходцев третьего мира, или, по современному, гастербайтеров. Но с повсеместно распространенными вещами, такими как неоплачиваемые стажировки, переработки, нарушения этики со стороны руководства, обман и недоплачивания, со всем этим работник должен смириться, если хочет сохранить статус работающего, который, как оказалось, такой ценный в мире взрослых людей.
Но всему есть предел, и рабскому подчинению тоже. Мой предел на служении у хозяйки Жаманкуловой предстал не когда рабочее место на ресепшене постепенно расширил локализацию до рабочего стола врача, у монитора компьютера, где за заполнением протокола до тебя доходят запахи гноя, крови, мочи, затсывшего кала, грязных ног и немытых промежностей, а у аппарата, выдающего готовые снимки, можно увидеть лежащие на кушетке паталогии всех форм и оттенков, после чего появляется желание обработать спиртом не только руки. Но Салиха Жаманкулова после посещения подобных пациентов опрыскивала из большого дозатора кушетку, пеленки, весь кабинет и, не ограничиваясь только этим, доходила до всего, что находится в кабинете, обеззараживая с головы до ног в том числе и меня. Но не это было моим пределом, хотя я клялась уволиться на каждой биопсии, набираю сотрясающимися от страха руками шприцы новокаином. Пределом стала шестнадцатилетняя девушка. Ребенок, в положении ожидания другого ребенка.
“Дура.” Вот как легко можно было бы назвать ее. Давать названия другим всегда легко. Подошедшая к нам однажды на обследование по гинекологии девочка попала как раз в такую ситуацию, когда среди людей так легко получить название дурочки. Но она могла, имела право быть дурочкой в свои шестнадцать. Гораздо хуже, что несмотря на право быть ребенком в шестнадцать лет, организм ребенка уже работал по-взрослому. Вследствии и в совокупности, что приносило взрослые проблемы.
Взрослая проблема на экране аппарата УЗИ выглядит как непонятные тусклые пятнышки. Обычно по гинекологии женщины проверяются внутривлагалещным способом через длинный, похожий на фаллос датчиком. Девственницам проверяют матку по животу. Проводя по животику шестнадцатилетней “дурочки” датчиком, врач вдруг произносит резкое:
-Ну че ты врешь?! Че ты врешь мне? Я ж тебе не мама, чтобы врать! Не живет она половой жизнью! Беременная ты!
Испуганно сжавшись под резким нападением и новости, и врача, девочка тихо произносит, дрогнув губами в робкой улыбке.
-Бир эле жолу болду.
Да, она еще на русском с трудом разговаривает, с кыргызским акцентом отвечая на вопросы врача. А Салиха Жаманбева - типичный киргиз русскоязычный, и не станет разговаривать на кыргызском языке, если на то не возникнет крайней степени необходимости. На вопрос о том, будет ли она рожать, шестнадцатилетняя сразу же, не задумавшись, отвечает:
-Нэт, нэ буду... - быстро-быстро качает девушка головой.
Я не могу сдержать глубокого вздоха. Во время всего обследования я не отходила от кабинета, крепко-накрепко прикрыв входную дверь изнутри, и стерегя, чтобы никто не взошел внутрь или не подслушал о том, что происходит внутри.
После завершения обследования делаю глубокий вдох в грудную клетку. Укрепляя голос, произношу вслух уже обдуманные слова в обращении к молодой пациентке, быстро принимающей решения. Очевидно моя речь о том, что возможно молодой мамочке еще стоит подумать прежде чем делать столь скоропостижный, не обратимый шаг... Куда? В пропасть? Если там над пропастью стоит табличка с надписью “Взрослая, дерьмовая жизнь”. И я осмелилась дать ей совета думать, думать, и еще раз подумать хорошенько о том, что можно ведь родить ребенка и не выходя замуж, а потом отдать его родителям бездетным. Пар хороших и без детей так много на свете.
Дура... Это я, вот кого стоило назвать настоящей дурой, лезущей со своими советами туда, куда не просят. Может это и мой совет имел воздействие, из-за которого потом она вернулась. Да, девушка-шестнадцатилетка вернулась снова к нам.
-Ты помнишь меня? – слегка грубовато бросила мне вдруг какая-то девочка из посетителей.
Это случилось в один из приемных дней. Со дня исследования беременной девственницы прошло несколько месяцев, так что я и думать забыла о существовании такой девушки. В приемной куча других пациентов, ожидающих в очереди, и странный вопрос от молодой девушки, которую я не узнала, приводит меня в ступор. А потом она и вовсе приводит меня в полное замешательство, чуть подмигнув глазом и добавив, приглушенно, низко склонившись ко мне с фронт деска:
-Эт я, помнишь, бэрэмэная...
Вот черт, думаю я. Конечно, помню, вспомнила! Хотя в пополневшей, опухшей и слегка как бы огрубевшей девушке довольно трудно было узнать того ребенка, взрослая проблема которого меня так сильно тогда задела.
-Ой, да, конечно, помню... – растеряно бормочу в ответ.
-Так, я эт, подумала. Я хочу убрать его, ребенка. Поняла? – прямо как супер гопница пригибается она ко мне лицом почти вплотную.
Я тихо киваю головой:
-Поняла.
-Поможэшь мне? – и вдруг сквозь огрубелость гопницы в глазах, круглых, детских глазках, пробивается просьба и робкая надежда.
У меня сердце замирает от тяжести ответственности, какая на меня упала. Не зная больше, за какие слова мне придется держать ответ, и быстро-быстро проговариваю:
-Я могу переговорить с врачом, и вы можете проконсультироваться у нее после того, как из кабинета выйдут.
Девушка удовлетворенно кивает и садится, с отдышкой, на одно из кресел ожидания. Господи, у нее уже животик округлился! Когда из кабинета выходит пациент, я украдкой заскальзываю внутрь, не пропустив следующего по очереди пациента, и быстренько шепчу врачу на ухо, прося принять беременную девочку, “...которая, помните, приходила к нам на осмотр и хотела сделать аборт...”
Милая, милая Салиха Жаманбаева, она сразу же согласно кивает и потом в течение пяти минут отчитывает девочку. Из кабинета до меня доносятся обрывки односторонней беседы, из которых ясно, что на таком позднем сроке делать аборты слишком поздно. Но... “можно сходить сейчас к гинекологу, контакты которого сейчас предоставят на ресепшене, проконсультироваться и потом, если гинеколог разрешит, прийти сюда к нам, и мы тебе все почистим там.”
Девушка выходит от врача с довольным лицом, (или у нее всегда такое довольное лицо?) и подходит ко мне на ресепшн. Я уже знаю, что ее послали за контактами знакомого Салихи Жаманбаевой гинеколога. Такое происходить часто, почти после каждого исследования, если Салиха Жаманбаева одобрила пациента.
Одобрение врача заключается в том, что пациент ей импанирует самолично, во-первых, конечно же, а во-вторых, если по одежде и манере себя вести, или ещё по каким-то другим признакам, но острый глаз Салихи Жаманбаевой всегда безошибочно разглядывает среди людей представителей своего круга. Тех, кто будет в состоянии щедро заплатить за услуги врача, а потом ещё рассказать о прекрасном узисте и о гинекологах, момологах, терапевтах, к которым Салиха Жаманбаева всех их отправляет после исследования. Древнейший маркетинговый ход – использовать знакомства для продвижения бизнеса - обещает перспективу найти во всяких дамах со шляпочками постоянных щедрых клиентов. Потому что, как я уже говорила, у многих дам из высших кругов, видимо было уйма свободного времени, патологическая потребность почесать языком и, как выявлялось к тому же, панический страх заболеть и умереть от рака. Но бывает и так, что врач перенаправить может и пациента с не слишком широкими карманами, но который сам просит дать совета, к кому ему направиться дальше с этой проблемой, изображённой на снимке. Или, как в случае с беременным ребенком, пациент может быть в таком критичном состоянии, что вытаскивать его оттуда в любом случае обещает куш не малый, так что отправить к знакомому хорошему гинекологу, момологу или терапевту, можно без тени сомнений. Потом за это воздастся и начнут приходить удивительные курьерши, молоденькие девушки, видимо тоже работающие на регистратуре или медсёстрами, и станут с шушуканьем и загадочными подмигиваниями приносить к нам в клнику конвертики с денежными вознаграждениями от тех самых хороших гинекологов, момологов и терапевтов.
Это называется “дивиденды”, научила меня Салиха Жаманбаева. И уже за одно только то, что она так открыто ставила меня в известность о не слишком приглядных сторонах медицинского бизнеса я люблю и дорожу доверием этой удивительной и прекрасной женщины, и на самом деле хорошего врача. Потому что опыт и трудоголизм в жилах ее, и искренняя отдача каждому пациенту, азарт, чисто профессиональный, альтруизм, чисто врачебный, все это вызывает во мне уважение и благодарность к моей доброй хозяйке.
Бывшей хозяйке. И как хорошо, что это так оно и вышло. И потому, пожалуйста, воздержимся от осуждения к моей бывшей хозяйке, потому что она хорошая. Просто в мире капитализма все построено так, что любая сфера деятельности, нацелившаяся на успех, в итоге превращается в бизнес, что, как пришлось мне увидеть, затронула также и медицину. Салиха Жаманбаева же просто нацелена на успех, и в отличие от многих других глав врачах, директоров сетей частных клиник и кончая до министров здравоохранения, страшных историй о который можно было наслышаться в кабинете УЗИ, моя хозяйка осталась одной из того последнего сорта врачей, у которых первой целью стоит помощь в исцелении от болезней, а уже вторично идёт желание разбогатеть. И как же мне всегда смешно было смотреть на горькие вздохи об этом самой Салихи Жаманбаевой, с тяжёлым сердцем принимавшей установившуюся систему приоритетов в своей честной деятельности, как крест на возможности максимально разбогатеть подобно другим нечестным и страшным, до криминальных казусов, врачам.
Интересно, а что случалось с той девочкой? Сделала ли она в итоге аборт у того гинеколога, чей номер я самолично выписала для нее из записной книжки врача? Хорошо, что никто, ни знакомый врача гинеколог, ни беременная девочка сама ни явились к нам в клинику делать аборт, как на то рассчитывала Салиха Жаманбаева. Не знаю, как делают законом запрещённые аборты на таком позднем сроке, и, к большому моему счастью, это так и осталось для меня сокрытым. В тот раз, когда, нагнувшись к моему уху, Салиха Жаманбаева шепнула мне, что мы можем в принципе устроить аборт и у нас в клинике, пусть только девочка договориться с гинекологом, я и поняла, что мне пора валить со своего рабского положения при клинике. Дрожь пробежала по всему телу, когда перед мысленным взором моим предстали огромные стальные крюки, похожие на щипцы. Я видела такой медицинский инструмент по фильмам, несколькими сценами слегка приоткрывшими весь жуткий процесс механического аборта по старинке. Или по-новому тоже делают так? А что, если сейчас могут использовать новые технологии, как при депиляции лазерем? Какой ужас, отгоняю от себя очередную страшную картинку.
Но нет ничего хуже, чем правда. Правда же угрожала превратиться в то, что девочка могла прийти, и, угрожающий бездетностью и даже смертью, аборт на шестом месяце совершится не только у меня на глазах, но и с моей помощью. Другим страшным наваждением приходит картинка, где мне приходится отмывать руки от крови, а потом выбрасывать кровяной пакетик с тем, что частями доставали из нее, шестнадцатилетней, беременной, теми самыми огромными щипцами. Нет, я умываю руки, подумала я, но пришлось потерпеть ещё недели две до прощального вечера выпускного с университета, а потом до сокрушительной вести о смерти мужчины, которого я видела только два раза. После смерти Вадима я уволилась.
***
Война началась еще в феврале прошлого года. Масштабная миграция беженцев, (или, как называет их мой отец - дезертиры, беглецы, предатели), с России началась позднее, после издания указа президента об обязательной мобилизации среди гражданского населения в действующую армию Российской Федерации. Война на Украину оказала свое влияние, вероятно, на весь мир, потому что происходила уже в самой Европе, а Европа, (нам уже так кажется), всегда оказывала влияние на весь мир. Было страшно смотреть с ютуба первые ролики со взрывами ракетных бомб в городах подвергшейся нападению “узурпатора” Украины. Но вместе со страхом я дрожала от чувства, сладкого, и кошмарного в своем значении. Это чувство напоминало месть, и тем и было ужасным. Ведь как бы не страшно было за невинных людей, ставших, как и во всех войнах, жертвами и очередной войны, все равно я чувствовала эту дрожащую сладкую усмешку в своей душе, перед которой приходила в ужас сама перед собой. Но нельзя было не признать в себе этого ужасного и вызывающего самоотвращения чувства, возникающего за чтением и просмотром каждого новостного сообщения с западных медиа, испуганно дрожащих и вопящих о возмутительности такого вторжения в наш век современный.
“О!”, думало тогда это мстительное чувство души, “Теперь вы вспомнили, как возмутительно это развязывать войну в наш современный век цивилизованного мира, а как же, как же все те страны нашего, другого, низкого, или “развивающегося” мира? Разве разрывающееся в минометных взрывах небо над ним или крики сирийцев и афганцев не были частью того же, цивилизованного мира? Почему поставлять оружие туда и отправлять “мирные” войска убивать людей там не возмущало цивилизованные чувства Запада?”.
Они вспомнили снова о том, как ужасна война, только когда она прокралась совсем близко к ним самим, на границе с Польшей, с новой волной новых беженцев. И в суеверном созвучии предстали страдания тысяч беженцев с востока, которые как раз за несколько недель до начала войны готовы были умереть от переохлаждения в суровые зимние ночи, но добиться того, чтобы их пропустили через границу с Белоруссии в Польшу, а оттуда к конечной цели - Германии. Там видимо построены были лучшие условия для беженцев, чтобы худшие из них могли паразитировать на пособиях цивилизованного запада. А чему удивляться в таком случае, разве не понятно и так, что вырваться из ужасов войны в основном большинстве своем могли самые нечестные, коварные, жестокие? И снова путаница, и снова непонятно, как мир теперь спасется во всем этом кавардаке, где после пандемии начинается кризис, а теперь еще разгорелась война?
Когда душа таким образом приходила в смятение, мозг давал ей совет остыть, тихо отвечая: “Никто не прав, и никто не виноват. Все дураки. И заслужили то, что имеют.” Конечно, тяжело сказать невинным детям, умирающим в завалах под бомбардировкой осажденный городов: “Вы это заслужили.” Тяжело и несправедливо говорить сбежавшим от воинской повестки беженцам россиянам: “Вы трусы, вы дезертиры, вы предатели!”, как говорили мой папа вместе с остальными зрителями и слушателями российских источников СМИ. Тогда я возвращалась в бытность своего настоящего дня и оставляла в утешение метущейся в сомнениях души только доводы разума, говорившего, опять тихо и смиренно, с сожалением о настоящем, но с надеждой на будущее. “Война естественна. Но она естественна для мурашей и их воюющих меж собой вражеских колон. Эволюция же, как говорят, продвинула людей на ступень выше среди других цивилизаций жизни. И может быть когда-нибудь, для поколений людей будущего, понятие войн будет казаться таким же абсурдным и нелепым, и совершенно ненужным, как для нас теперь кажется жизнь в пещерах или охота на мамонтов.
К сожалению, в настоящем времени человечество стоит еще на муравьином уровне, где войны еще представляются естественной часть жизни. И война на Украине в том числе. Война затронула другие страны страхом, кризисом, потоками беженцев с Украины. Потом, после объявления мобилизации в стране -зачинщицы войны, появились беженцы-дезертиры и уже с России хлынули волны взрослых, здоровых мужчин-россиян - в те страны, где потеплее и где легче получить вид на жительство. И тогда стало ясно, что одной из стран мира, где легче всего получить гражданство, является Кыргызстан. В следствии удивительной цепочки событий после нахлынувшей волны беженцев с России в Кыргызстан у меня появилась возможность улизнуть из рабства в клинике и вместе с тем сохранить любовь своей хозяйки без подозрений ее на то, что на самом деле трудоустройство в клинике планировалось временным еще с самого начала. Взаимосвязь между уволнением с работы можно проследить в том месте, где нам со всеми кузенами начинает по очереди названивать хозяин квартиры, с требованием оплатить аренду по новой ставке или немедленно освободить квартиру. Волна хлынувших с России дезертиров послужила поводом для хорошей наживы, чтобы искусственным образом поднять цены на стоимость и аренду имущества недвижимого. И движимого. И вообще любого другого рода. И, больше не испытывая нужды в средствах нищих студентов, хояева повыставляли за порог домов своих студентиков, чтобы проявить широкое гостеприимство всем, кто успел сбежать с России. Таким же образом поступили и с нами, дав неделю на сборы пожиток и заверив, что о возращении аванса в виде десяти тысяч сом не может быть и речи.
Но у каждой медали есть две стороны. Кузены, с горе попалам, нашли куда расселиться дальше. Кто присоединился седьмым человеком в съемную комнату у друзей. Кому-то, с тяжестью на сердце, пришлось нагрянуть с чемоданами к ничего не подозревавшим родственникам-бишкекчанам, чтобы потеснить казенную жилплощадь на неопределенный промежуток времени. С другой стороны у меня появился неплохой повод объявить своей хозяйке о вынужденном увольнении, обосновывая это тем, что мне больше негде жить. Весьма тяжело принявшая эту новость Салиха Жаманбаева в последний рабочий день испекла свой фирменный грушевый пирог, которым я объелась еще в не остывшем виде, и заставила забрать в контейнере оставшуюся половину пирога. Уже на закрытии клиники, в мое последнее закрытие, я в растроганности чуть не расплакалась, впервые восклинкув то самое подсознательное ключевое слово “хозяйка”, в искреннем вопросе к врачу: “Ну где же я еще найду такую хозяйку?!!”. Хозяйка попросила навещать ее, я обещала приходить только на профосмотры. Потом... Свобода.
Это невообразимое чувство свободы! Оно знакомо еще с давних времен, со школьной парты, охватывающее в чудесный момент, когда только перейдешь порог класса после звонка на самый последний в этом учебном году урока, а впереди длинные-предлинные летние каникулы. Так же хорошо, такое же воздушное чувство радости охватывает душу, как много лет назад, будучи тихоней школьницей, которой лишь бы сидеть дома круглыми сутками, и не выходить в жизни никуда! Школа раньше, теперь работа, и что изменилось? Ох, ведь изменилась я! Я! Я закончила школу, я закончила университет, и теперь, только теперь началась настоящая свобода, абсолютная независимость, в относительной абсолютности, конечно же... И все же, это свобода развивает мои локоны, играя ими на легком порыве ветра, и как же хорошо на свете жить, пусть даже есть на свете так много, так много горя и Вадим... О боже, он умер... Хехех, какой кошмар... И как тяжело в это поверить. Но все равно жизнь лишь дороже, каждым своим мгновением дороже должно измеряться после всего, чему меня учили в клинике, которую покидаю. Покидаю в надежде, что навсегда.
София на свободе.
Если бы меня спросили на что была похожа свобода в тот день моего самовольно объявленного ухода на отпуск, то она была похожа на запах пыли, поднявшейся с завалявшейся в дальнем углу шкафа дорожной сумки. На щекотку от не бритой щетины и усов, когда провожавший в дорогу папа поцеловал меня при прощании в щеку и я чуть не заплакала. Свобода похожа на сверкающий бриллиант, капнувший с неба на землю чистой слезой божества, так описывают озеро Иссык-Куль в учебниках и турестических гидах для иностранцев. Ах, да, иностранцы... И больше всего свобода похожа по вкусу на мужчин, мужчин иностранцев, на их яркие, цветные глаза, на взгляды, какими глотают они тебя, жгуче или нежно и восторженно, на смех, громкий и тихий, на их любовь, всегда яркую и текучую, такую быстро проносящуюся из Кыргызстана, опять покорять, в другие страны, чтобы целовать там других девушек. Свобода похожа на три буквы, на которые чаще всего посылают людей, и где им самое место, иногда, порою... Зачастую. Свобода похожа на любовь, она и есть сама любовь. Свобода есть только в любви, а все остальное иллюзия. Если свобода и любовь есть суть одно и тоже, то значит свобода похожа на твое имя. Мазлум, Али, Ненад, Патрик, Вадим, Джек, Хариш, Ягайло, Коля, Улесиас, Ниязи, Кевин, Янис, Матис, Назиру, Франческо, Камиль, Джо, Омер, Омер, Омер... Имена всегда меняются, и только остается от них всех в дар одна лишь свобода. И почему только иногда свобода может быть похожа на безысходность?
На филосовские мысли наводит меняющийся пейзаж за окном попутки, в долгом пути до конечного пункта – курорта на самом большом озере страны. Какая глупая, я дожила до двадцати четырех лет и ни разу не выезжала на такое далекое расстояние в одиночку, и теперь волнуюсь подобно первоклашке. В пойманной машине попались одни взрослые попутчики, ведущие меж собой какие-то скучные, но довольно терпимые, если не прислушиваться, разговоры. Пришлось подняться спозаранку в четыре часа утра, еще до наступления рассвета, чтобы успеть к открытию курортологии и пройти все бюрократические дела по регистрации, осмотр у назначающего лечение врача, до того, как закончится рабочий день в процедурных кабинетах. Как человек привычный ко всему, связанному с лечением в больницах, я предугадала как долго все это может затянуться, и как важно успеть пройти лечение еще в первый день прибытия, чтобы не тратить зазря целый день, оплаченный за койко-место. Ох, впервые в жизни выезжая на отдых в санатории за заработаные своим трудом деньги меня обуевала решимость устоять в борьбе за каждый тыйын, который придется потратить.
Мой перечень общих затрат связи с уходом на лечение в санатории итак превысил двадцать пять тысяч сом, если брать в расчет, что путёвка в курорт стоит восемнадцать тысяч сом, затраты с покупкой новой теплой одежды. На озере в сентябре становится уже заметно прохладно по сравнению с температурами, сохраняющими высокие значения по Цельсию, в городе. Дорожные расходы, если сыскать по телеграм каналу случайные попутки в сторону пункта назначения, можно снизить с пяти до тысячи сом. И все равно даже стоимость одного нижнего белья чего только стоит! В конце после всех покупок и расчетов я с горечью пересчитала всего несколько тысяч сом, оставшихся от заработанных за все время моей работы на клинике, а ведь я так рассчитывала помочь ещё расплатиться родителям с долгами! Ах, как неприятно оказалось осознание ограниченности широты своих карманов и дешевизну способного быть оказанным мною труда... Но как бы не душила меня жаба жадности, (новая подруга из взрослой жизни), все же ничего другого не оставалось, как не потратиться на себя, потому что напоминающая еле держащуюся на шарнире кукольную конечность больная нога отказывалась больше терпеть боль и уже на постоянной основе отказывалась от эксплуатации без причинения боли, где-то рвущей плоть глубокой и резкой, а где ноющей и широкой болью. Хромота и боль в спине – вот лучшие друзья девочек, у которых дисплазия и которые более трёх лет пропускают надлежащее профилактическое лечении в больнице.
Поначалу пройти профилактическое лечение в больнице помешал всемирный режим карантина во время пандемии, почти на год заперший людей в стенах домов. Потом начались предлоги. Сначала работа в офтальмологии, потом учеба, важный год, выпускные экзамены, снова работа… Я могла бы найти предлоги для того, чтобы не ехать на лечение, даже если бы не было ни одной из вышеперечисленных причин. И я была бы согласна терпеть боль дальше, даже до риска снова оказаться прикованной к постели. Просто произошло одно но, один, казалось бы, совершенно посторонний аспект. Я начала писать книгу о Софии… И... И разве можно было вернуться назад, туда, в больницу, немыслимо… Туда, где все это происходило, происходило на самом деле(!)… Боже, если думать об этом сойдешь с ума. Но книга – она как признание, покаяние, оно дарит свободу. И после признание этого ехать туда было подобно самоубийству. Нет, хуже. Это определенно насилие над собой и своим психическим здоровьем, и в то же время это предательство над свободой, которую даровали книга и София. Свобода заключается в признании того, что было содеяно в прошлом и что из года в год игнорировалось, готовое воспринимать случившееся лишь как странный сон из детства о плачущем большом мальчике. Я призналась, что мальчик был в настоящем мире, так же, как и врачи, принуждающие его, и я с головой, воздушной, как шарик, из-за наркоза местного назначения. Поэтому, наверное, было небольно… Фу, как мерзко обо всем этом думать теперь. Перестань. Перестань.
Наверное, моя свобода по-настоящему началась там, когда из принуждения ехать на лечение в курортологию восстановительного лечения, откуда все началось, я выбрала, сама себе, другое место для лечения. И поняла, что теперь так будет всегда. Я теперь свободна ступать по тому пути, который избрала себе сама, и так будет всегда. Свободная, свободная...
-Свободная...
-Простите, что? – спрашивает миловидный молодой человек на регистратуре санатория.
Сонно замотав головой бормочу в извинение:
-Ничего, задумалась... Мысли в слух.
Водитель попутки довез до самого входа в территории санатория, где я высадилась и покатила чемодан на колесиках, зажав сумку под другой рукой, вверх по скату на помещение регистратуры. Попутчки мои высадились также, радуясь удаче, что их довезли вместе со мной до санатория, куда направлялись и они сами. Мой бедный папа, ох, он, несмотря на весь мой горький протест, уплатил бессовестному водителю в два раза выше стоимости дороги по уговору, чтобы с конечной точки поездки в центральной площади города Чолпон-Ата довезли до санатория. Тяжкий вздох о потерянных зазря сомах изошел из глубины заскорузлой, с некоторых пор, души, когда выяснилось, что дорога от центра города до санатория занимает не более пяти минут. Пожалуй именно досада за потерянные деньги папы заставила меня в свою очередь решимо побороться за остатки привезенных с собою денег, когда на ресепшене мне вдруг предоставили за путевку чек в полную сумму.
-Но мне говорили, что мне прилагается скидка в размере пятнадцати процентов за путевку при третьей группе инвалидности! – негодующе вспыхнув бросаю пригнувшемуся за стеклом регистрационного пункта регистратору.
-Кто вам так сказал? – упавшим до мрачности тоном спрашивает он.
-Оператор чата вашего санатория.
Помрачнев еще сильнее, регистратор уходит вместе со своей бестыжей накладной на полную, баснословную для меня, и моей ограниченной зарплаты, сумму путевки. Начиная уже сильно переживать о том, хватит ли мне и вовсе накопленных денег на то, чтобы выживать в санатории, я в нервном напряжении постукиваю каблуком по паркету и ожидаю возвращения регистратора. Он вернулся и просунутая через окошко приемной новая накладная несказанно радует душу. В новом расчете сумма на путевку оказывается даже дешевле, чем на пятнадцать процентов! Как-то мои математические способности быстро возврастают в случаях, когда дело касается собственного кошелька. Сэкономленные сомы в крупных размерах приводят меня обратно к воздушному настроению и, не чувствуя увесистости чемодана, весело качу его на колесах вперед. У выхода мне помогают перенести чемодан через порог двое студентов индусов, один придержав для меня дверь, другой схватившись за ручку и легко переставив его по ту сторону дверного проема. Поблагодарив их за такую любезность на английском, переступаю порог в предвкушении хорошего отдыха.
Пожалуй одно из самых мудрых изречений, когда-либо воспринятых моими ушами, принадлежат ни кому иному, как известному в качестве самого глупого медвежонка на свете образу. Речь идёт о Винни Пухе, и его верном выводе о жизни, в которой одним из самых приятных занятий является то, чтобы не заниматься ничем. Просто лежать, не думая о том во сколько нужно подняться. Просто есть до сыта, не беспокоясь, как съеденная с аппетитом еда может отразиться потом на фигуре. Просто гулять, наслаждаясь чистым воздухом приозерного санатория, зелёными посадками и, не заботясь ни о времени, ни о других людях, забрести куда глаза глядят, в прямом смысле слова. Особенно приятно забредать в неизвестном месте и теряться, с весёлым предвкушением небольшого приключения, когда нога НЕ чувствуется как кукольная, еле висящая на единственном шарнире и спина НЕ сжимает позвоночник болевЫм спазмом в полугоризонтальном положении. Если не болеть, а быть здоровой, то можно ни о чем не думать и ничего не делать, только гулять круглыми сутками и жить, наслаждаясь здоровыми возможностями организма.
Чистый озёрный воздух и довольство тем, что получилось успеть пройти все лечебные процедуры в первый же день посещения, а также тревога первого дня в незнакомом, и потому воспринимаемом ещё как опасное, месте - все это вместе сделали свое дело, лишив ночь предсонного состояния в голове бури мыслей, не знающих покоя, и я заснула крепким сном без сновидений.
Еще раньше сигнала будильника, настроенного на семь часов утра, просыпаюсь сама. Сон в новом месте никогда не бывает спокойным, возможно только убитым от усталости. Слишком неуютно, чтобы спать до поздна. И, все же, выспаться удалось всласть, чувствую себя крепкой, полной сил и энергии, чего не случалось уже давно. И голодной. Отсутствие аппетита тоже наблюдалось с некоторых пор, особенно в последний месяц работы в онкологии.
Выделенное по путевке место совмещает две кровати. На соседней спит женщина. Мы познакомились вчера при заселении. Ее лицо мне не понравилось. Оно какое-то черное, сморщенное, худое, с глубокими ямами под скулами и покрытое большими пятнами возрастной пигментации. Глаза, большие, черные, как смоль, но бегающие в них живые огоньки мне показались слишком лихорадочными, а в самих зрачках выпирали маленькие шарики, по три шарика в каждом зрачке, как при ячмене. И голос сильно удивил необычной для женского голоса хрипотой. В общем, проснуться раньше своей соседки только радует меня. Стараясь не скрипеть кроватью под собой, тихо соскальзываю вниз, к тапочкам. Женщина на соседней кровати, Индира эже, зашевелилась и издала, протяжно, и особенно хрипло осипшим с утра голосом:
-Иии-ий, эмне та; атпай туруп алдын? – громко зевает.
Я тоже невольно зеваю, глядя на нее, и пожимаю плечами:
-Уйкум канды.
-Же сен дайыма ушунча эрте турасынбы?
-Чындыктан клиникадан иштеп эрте турганга к;н;п алдым. – с улыбкой проговариваю.
К счастью, снова заснувшая Индира эже не долго задерживает расспросами, лишь какие-то пятнадцать минут не дает мне выйти в туалет. Легко отделалась. От любителей поболтать и не такого можно ожидать. А Индира эже, что очевидно, ярая любительница поболтать. Прежде чем опустить меня в туалет, женщина напоследок дает мне совет никому не рассказывать о своей инвалидности.
-Мен дагы бул полкадагы кагазы;ды байкабасам билмек эмеспин сенин да инвалидностин бар экенин.
-Сиздики дагы барбы? – удивленно восклицаю, хотя вспоминаю, что вчера видела как она ходила хромающей походкой.
-Ооба, меним дагы бутум оруйт. Авария болгонмун да. Бул бут жагым сынды. – проводит руками она, не размыкая крепко зажмуренных глаз, по одеялу сверху вниз, по скрытым под ним бедрам опускаясь до колен. – Бут жагым сынды. Операция эки жолу болгом. Бул баардык жагым шрамдар болду. – и еще раз протяжно зевнув кидает последнее, засыпающее – Эч кимге айтпа, макулбу? Инвалидностин бар болгонуну айтпа, - жмурится она с выражением, похожим на отвращение. – Жаман к;р;ш;т.
Как можно убедительнее кивнув головой, выхожу из комнаты, на цыпочках, и бесшумно прикрываю за собой дверь. В душ. Горячая вода. Как же хорошо, что есть горячая вода и нет способности запоминать плохое. На завтрак выходим с Индирой эже вместе. Она действительно хромает сильно, сильнее, чем я. И при этом так уверена в своей женской притягательности... Только и щебечит, что о мужчинах делающих ей всякие комплименты, приглашающих погулять по берегу озера или поесть шашлыков вечером. Поначалу мне даже трудно поверить ушам, слушая по дороге о бурных приключениях Индиры эже. Но заметив, как много из встречных мужчин бросают многозначные взгляды на мою спутницу, и как даже несколькими из их числа к приветствиям, довольно тривиальным, были совокуплены жесты и движения, тоже очень тривиальные. А когда один из таких подозрительных ухожеров привел меня в абсолютное замешательство, прямо у меня на глазах вдруг сунув в смуглую ручку Индиры эже записку и, (ужасно, ужасно тривиально!), подмигнув ей, у меня не осталось ни слов, ни сомнений насчет высшей степени животной притягательности моей новой знакомой. Мне даже обидно глядеть на эту зажатую в ручке у Индиры эже записку.
Радует только одно, что мы едим в разных местах. Компания кокетливой, на мой взгляд чрезмерно, женщины, честно признаться, кажется слишком назойливой. Столовая санатория разделена на два больших зала. Оба расположены в одном корпусе, но на разных этажах. Указанный на моем талоне номер столика размещен на втором этаже, и, узнавшая об этом Индира эже весьма огорченно морщит антипатичное мне лицо. Ее столик на первом этаже, вместе со стариками, как она сама выразилась. По мере приближения к пищевому корпусу наплыв постояльцев возрастает, и Индира эже успевает только помахать мне рукой, уносимая потоком постояльцев в первый зал.
Другие отдыхающие.
Все самые любопытные знакомства на отдыхе в санаториях, наверное, происходят в столовых. В огромном зале, способном вмести четыре стандартных размеров школьных спортзала, расположены в четыре ряда прямоугольные столики из материала, выполненого под дерево и покрытые по-деревенски белоснежно белыми скатертями. У самого входа хорошенькая девушка в белом фартуке и с аккуратно убраными в пучок волосами сидит за столом с какими-то документами. Оглядев наполняющееся изголодавшимися людьми помещение направляюсь к девушке, видимо, исполняющей обязанности регистрации. Все верно, только заметив талон у меня в руке, девушка просит его у меня и, внеся данные с талона в журнал, указывает на третий ряд столов.
-Ваш стол №13. Можете там посидеть и подождать. Через пять минут подадут завтрак.
Поблагодарив, прохожу дальше к столикам. На каждом столике стоит подставка с указаным на ней номером. Размышляя о том, кто бы мог быть моими соседями, (Ох! Лишь бы красавчики и-за заграницы!), ищу свой номер. Вот! Стол, пронумированный как №13, оказывается еще пустым. Сгорая от любопытства и чувствуя легкую нервозность от предвкушения нового знакомства, сажусь за ближний стул. Стол накрыт на четыре персоны. Тук-тук-тук, пальчиком бью нетерпеливую дробь по столу. Ох, и в правду как бы хорошо было бы и весело, если бы мне в сотрапезники попались молодые люди и девушки... Но чем внимательнее осматриваюсь я по сторонам, тем больше слабеют мои надежды попасть в веселую компанию молодых людей. Санаторий в постлетний сезон напоминает пансионат для людей пожилого возвраста, да не оскорбит мое всеобщее сравнение посетителей возрастом старше пятидесяти лет. Зал столовой бысто наполняется неспешно, солидно заложив руки за спину проходящими к своим столикам аташками в белых калпаках и шустро опережающих их хохотливыми группами из двух и более апашек в платках.
-Ох... – не могу удержать вздоха огорчения при виде общего веселья окруживших меня пенсионеров.
С уныло бурчащим желудком жду когда подадут наконец завтрак, а ноздри дрознит доносящийся из широкого прохода на кухню столовой тяжелый запах столовской еды. Я так и не поела еще ни разу со вчерашнего дня, сделав легкий перекус положенными в рюкзак заботами папы снеков. Чтобы отвлечься смотрю, как из входа во столовую проходят все больше и больше отдыхающих, среди общего числа которых выделились некоторые особенно. Во-первых внимание сразу притянула к себе одна возлюбленная парочка. Невысокий и плотный мужчина с усами, возрастом не младше моего отца. Он проходит в столовую в сопровождении высокой девушки-ходячего воплощения какого-нибудь ток-шоу “Топ-модели за тридцать”. Оба, как принято у некоторых пар, одеты в спортивные костюмы одного фасона, в стиле восьмидесятых, и ходят одинаковой походкой, плавно и задрав носы к потолку. Пестрым пятном прорезалось в общем большинстве пенсионеров прошедших мимо моего столика целое семейство иностранцев. Судя по долетевшим из их беседы, непонятным по значению, и грубо-резким по произношению, словам, родом семья предположительно из Германии. Или из Баварии. Или из Австрии... И где еще говорят на немецком?
Вдруг в поле зрение попадается пара только что вошедших в столовую. Полная женщина с клочьями редких, торчащих во все стороны волнистых волос, не слишком сильно отличается от остальных посетителей, но сопровождающий ее мальчик, лет восемнадцати, сразу же бросается в глаза уже одним своим юным, и таким редким для здешнего контингента, возрастом.
Вдруг одна из апашек, очень полная, и прилично вспотевшая, если исходить из ее тяжелого дыхания и запаха, доносящемуся от больших мокрых пятен на футболке в области подмышек, грузно плюхается по соседству со мной. Мне становится жалко стульчик, на который упала туша соседки, так жалобно скрипнувший под своим грузом. Вскоре хозяев приобрели и двое других остававшихся пустовать стульев и я с грустью констатировала про себя, что за столом под номером тринадцать, помимо меня, больше нет ни одного человека младше сорока лет. И, что делает положение еще ужаснее, ни одного, пусть бы даже и сороколетнего, но ни одного совершенно мужчины. Двумя другими соседками стали бодренькая воспитательница малышни детского садика, ныне на пенсии, и напоминающее крашенное чудо-юдо женщина бывалых видов. Компания второй, чудо-юдо, меня пугала, и я мысленно просила высшие силы отвести свой столик стороной еще при первом брошенном на нее, вошедшую, взгляде. Обтягивающий пышные формы до некрасивого предела халатик женщины потерял былой сочный красный окрас и из-за множество стирок поблек, покрывшись катышками. Губы жирно накрашены помадой под цвет халата, красного цвета. Волосы женщины длиннее, чем бывает обычно у женщин ее возраста, и крашены в иссиня-черный цвет. Она их стянула, собрав сзади в жиденький хвостик.
-“Ну конечно же!” – от негодования чуть не фыркнула я вслух, когда именно эта, в красном халате, подошла к столику номер тринадцать и заняла последний пустовавший стул, на который я ещё надеялась, мечтая о красавцах иностранцев.
Странно, что в итоге именно от этой славной хохотушки я осталась самого лучшего впечатления среди остальных сотрапезниц. Завтрак удивил большим обилием разнообразной пиши. Когда я пришла и села за свой стол первой, на столе уже стояли по кусочку сливочного масла и копченного колбасного сыра для каждой из четырех. Масло и сыр подавались к благоухающему запахом печи свежеиспеченный домашнему хлебу, нарезанному крупными кусками в накрытых на прозрачную крышку пластиковых хлебницах. Такие хлебницы стоят по одной на каждом столике. Закончив делать бутерброд, я не успеваю взяться за непосредственное употребление его в пищу, как из широкого прохода в кухню, откуда исходит тяжёлый запах различных видов блюд, выкатывают тележки с пылающими от пара блюдами. Вынесшие еду молодые парни и девушки подают нам с тележок по большой кесе, полной густой овсяной каши. После того, как с горячей и тягучей с большой ложки кашей покончили, нам принесли... Второе. Второе состояло из картофельного пюре под красным подливом и большой и тонкой котлеты из говяжего фарша. Запивали все ещё теплым, свежесваренным фруктовым компотом в гранированых стаканах. Желающие ещё компота могли налить себе из жестяных чайников со сладким напитком, какие стояли на отдельных столах вместе с большими, электрическими чайниками для нагрева воды. Несмотря на общее удивление поданному на завтрак вторым блюдом все уплетали свои порции без лишнего ворчания, потому что все было приготовлено бесхитростно и при том очень вкусно. А после съеденного до последней крошки завтрака люди за столом даже ещё немного помялись, прежде чем подняться и уйти, сдерживаемые надеждой, а вдруг на завтрак подадут ещё чего-нибудь другого?
Поднимаюсь из-за стола самой первой. В рюкзак положила завернутый в салфетку бутерброд с маслом и сыром, не влезло. Надеюсь, что масло не запачкает внутренности сумки, в том числе и полотенца для прохождения лечебных процедур. Поблагодарив девушку за регистрацией, выхожу из столовой, чтобы спустя пять часов, в течении которых я успеваю просидеть в трех различных очередях на кабинет массажа, ЛФК и электрофореза, снова вернуться после процедур в столовую с ощущением дикого голода в агрессивно рычащем желудке. Перебить аппетит не помог даже перекус тем самым бутербродом, которым я запаслась. За обедом я быстро съедаю столько разных и поданных в таких больших объемах блюд, сколько не съедала раньше за целый день. Борщ на первое, плов на второе, свежий морковный салат с грибами, и снова теплый компот, и яблоки местного происхождения на десерт. Но вместо чувства несчастия и вины, какие охватывали меня всегда раньше после переедания, я выхожу из столовой со счастливым ощущением полноты, приятной тяжести в желудке.
После обеда походы по различным процедурам продолжаются. У меня остались не пройденными две процедуры. Оба кабинета находятся в отделе водных процедур санатория. И хотя после такого сытного обеда мне тяжело просто передвигаться и глаза слипаются от желания уснуть, делать нечего и приходится выйти из корпуса наружу, потому что отдел водных процедур расположен в другой части просторных территорий санатория. Следуя стрелкам по картам, какую удалось найти у входа в поликлинику, (отдела санатория, где проходит подавляющее большинство процедур), я ухожу сначала в прямо противоположном направлении от того места, где на самом деле стоит отдел водных процедур. На это у меня уходит примерно получас, в три раза больше, чем на самом деле занимает дорога от поликлиники до водных процедур. Наконец, расспрашивая встречных прохожих и порядком запыхавшись, у меня получается добраться до заветной цели. Отдел водных процедур, с бассейном, ваннами и различными душами, а также с кабинетом грязевых процедур, представляет из себя снаружи самое обыкновенное здание для эксплуатации в медицинских целях, какие заполняют страну с советским прошлым.
-“Ну, может внутри там поприкольнее...” – равнодушно думаю я, поспешно проходя внутрь, чтобы не опоздать на лечения.
Поприкольнее... Ну, как сказать... Мне понравилось на самом деле проходить процедуру грязевых ванн, хотя мою бедную кожу привело в откровенный шок, когда на полностью обнаженное тело коснулся горячий поток грязи и покрыл меня полностью, оставив торчать из грязевой ванный только голову. Но еще больший шок пришлось пережить, раньше, чем телу, разуму, когда в кабинете грязевых процедур меня встретил один единственный сотрудник - в лице молодого парня, велевшего всем посетительницам перед процедурой раздеваться, полностью.
-И лифчик тоже, трусы можно оставить, по желанию. – с равнодушным видом проговорил сотрудник-парень страшные для всех посетительниц слова.
Среди охов и ропота негодования я прохожу вместе с апашками и эжешками в кабинет, оттуда молодой человек отправил каждую лечащуюся к дверцам процедур. За дверцей я прошла в маленькую и узкую кабинку. Стул, позади него прибитые к стенке крючки для одежды, коврик под столом. С тихим вздохом и дрожа, я быстро раздеваюсь до трусов, как вдруг дверца в кабинку распахивается и оттуда в мою узкую кабинку высовывается молодое лицо парня. В близи оно видно отчетливее, до каждой веснушки на носу и узких, косоватых глаз.
-Аааа! – возмущенным криком выталкиваю из своей кабинки наглого сотрудника.
Воинтсвенный настрой защищаться, увы, не помогает однако же избавиться от несчастного сотрудника грязевых процедур насовсем, он появляется с тыла, высунувшись на сей раз из-за раздвижной шторки. Просит, вежливо не глядя на меня:
-Бул жакка, ваннага жат. Биринчи жолубу?
Киваю. Проникнувшись терпением и вежливостью молодого человека, который, уверена, уже стольких тел насмотрелся во все время работы, что ему, конечно же, уже далеко не так интересно, какие у меня трусы, (кружевные, розовые. Блин, в них все видно!), так что я больше не оказываю сопротивлений и молча выполняю указания, послушно схватив в руку резиновую шапочку для волос, а босые ноги засунув в резиновые сланцы.
-Ой! Фуууу! – снова кричу, в ужасе и отвращении, когда из страшного черного шланга, какой направил на меня в ванной сотрудник грязи, полилась пылающая жижа грязи.
Пряча трусы, кружевные, розовые, руками, я закрываю рот не потому, что мне не больно от покрывшей вс тело горячей грязи, а потому что страшно, что грязь может попасть мне в рот.
-Коркпо, башында ысык болот. Анан жакшы болот.
-Фу-уу... – вытягиваю голову на шее и с жалостью думаю о том, что же теперь станет с моими бедными и такими красивыми, в прошлом, трусами.
-Жактыбы?
Отрицательно качаю головой. А парень, как бы не удовлетворенный всей степенью моего отвращения к залившей до подбородка грязи, завернул меня какими-то ужасными на вид, плотными одеялами из коричневой клеенки, которыми было застелено дно ванны. Правда, минутой позже, горячий слой грязи начинает божественное покалывание, проникая исцелительным теплом до самых корней. Само блаженство оставляет свой след капельками испарины по свободному от горячего грязевого слоя лицу. И опускает меня в волшебное состояние полубдения, без единой мысли и тревоги на душе. Я просто есть. И я просто наслаждение.
Когда поливший меня грязью из шланга парень возвращается, я встречаю его ласковой улыбкой и больше не кричу и не фукаю, пока он распеленает свое грязевое дитя. То есть меня. А все же какое-все это абсурдное и противное дело, пусть и приносит большое наслаждение, думаю я, без прежнего стеснения перед парнем спокойно, и несколько неклюже, вылазая из ванны.
-Эми жактыбы? – добродушно ухмыльнувшись спрашивает он.
Я киваю, скромно спрятав глаза за улыбкой. Следующим он указывает мне рукой за стенку, выложенную старым кафелем. Защелины между плитками и трещины в них забились застаревшей черной грязью и стенка выглядит очень старой и грязной. Смывать прилипшие комки грязи с тела под мощной струей почти кипящей, исходящей жаром воды также восхитительно и волшебно. После процедуры чувствуешь себя заново возрожденной, каждой порой задышав по-новому. Спина и ноги поют песень благодарности, воспарив из кабинета грязи к следующим процедурам. А после грязи у меня назначение к бассейну с минеральными водами, где я показалась cебе чемпионом по плаванию среди остальных плавающих, точнее, стоявших на самом мелком месте в бассейне пенсионерок. И наконец после бассейна, на последнем издыхании от усталости я возращаюсь в комнату, чтобы свалиться на кровать от удовлетворяющего утомления. Медленно меня накрыла теплая дремота...
-СОФИЯ, ТУР! Тур, ачка каласы;!
-Я устала! – чуть не заныла я от полного изнемождения, не в силах заставить себя не то что подняться с кровати, но хотя бы разомкнуть тяжелые веки.
По телу стоит тонкая дрожь напряжения, усиливающегося по мере приближения к конечностям. Но все мое нытье кажется преувеличенным, потому что слабость в руках и ногах сладкая, приносит удовольствие как после интенсивных, добровольно выполненных физических нагрузок. И прежняя режущая боль в спине и ногах не беспокоят больше при каждом движении. Еще минуту назад лежавшая, зарывшись по подбородок в одеяло, Индира эже бодренько прохрамывает с одного угла комнатки в другую, готовясь к выходу и не переставая говорить своим режущим слух, глухим голосом. Мне и раньше приходилось встречать, к сожалению, довольно часто девушек, которые умеют говорить только о своих парнях или обсуждать парней других. Но я не подозревала, что такой вид девушек доживает и до столь поздних лет, преданно сохраняя большую часть мозга для связанной с парнями информации и после замужества, и после заведения проблем, в пропорциональной зависимости от роста деторождения внутри их семейств. Мать пятерых детей, Индира эже представляется на мой взгляд отличным примером того, что думающие только о парнях девушки всегда остаются такими.
С аппетитом съев весь ужин, я начинаю понимать, что мой желудок уже достаточно адаптировался и больше его не шокируют большие порции и подача сытных молочных каш практически на каждом приеме пищи. Я готовилась подняться со стола, вытирая салфеткой с губ крошки от бисквита, как в атмосферу сытой праздности, лениво расплывшейся по пространству столовой, вдруг вторглись двое совершенно посторонних субъекта. Первым прошелся по залу питающихся рослый, полнотелый мужчина, таким же широким, как оболочка, голосом прогорланив среди отдыхающих объявление о вышедших фильмах-новинках на сегодня в афише местного кинотеатра. Жесть. Что-то мне подсказывает, что кроме нескольких бабулек с соседнего столика, бурно выразивших эмпатию свою к басовитому объявителу афиши, никто не выразит особенное желание пойти на просмотр объявленных фильмов, все сплошь второсортные картинки отечественной индустрии. В озвученном перечне фильмов были также заграничные, какие транслировали некогда по ТВ, но уже потерявшие популярность бестселлеры. Сразу за уходом объявителя афиши на сцену столовой прошел другой видный мужчина, одетый в, обтягивающую накаченное и загарелое тело, форму медицинского сотрудника и с банданкой на голове. И вдруг, прямо как свой предшестенник, загорланил звучным голосом:
-Какова численность населения в Швеции?!
Тишина. Странный вопрос приводит посетителей в недоумение. И при этом зарождает большой интерес, пройдясь по столикам волной оживления.
-Как называется самая глубокая впадина в мировом океане? А самый высокий пик в мир? На эти и многие другие вопросы вы сможете найти ответ, если прокачаете мозги, дорогие друзья. И дамы. – галантно кивает он в ту сторону, где преобладает количество пожилых посетительниц, вызвав тем самым у последних хихиканье и одобрительные охи-вздохи.
-Меня зовут Рустам и я помогу вам найти путь к здоровью. Гимнастика для души – здесь вы не только улучшите свою физическую форму, но преодолеете все ограничения, как разума, так и души.
Протяженно зевнув и разглядывая выпеченные соски на футболке ЛФК инструктора, раздумываю, что моей физической оболочке будет весьма вредно сразу после такого насыщенного ужина ложиться спать. И, лучше уж, конечно, предпочесть курсы по преодолению “ограничений души”, перспективе подвергнуться пыткам за просмотром беспонтовых фильмов в единственном кинотеатре санатория.
Рустам, возлюбленный всех дам 58+, заключает речь приглашением всех желающих “преодолеть границы” сегодня вечером, в 19.00. И так как 19.00 минет через двадцать пять минут я спешу направиться из столовой прямиком к озвученному Рустамом номеру кабинета на третьем этаже, назад, в поликлинику. И хотя я успеваю дойти до кабинета в течении трех минут, там, напротив кабинета ЛФК у исцелителя, и ценителя, душ уже собралась солидная очередь из человек тридцати. Все – дамы, души которых так оценил инструктор ЛФК. Погодите, я замечаю среди дам и девиц одно исключение в виде молоденького мальчика в очках. Я его уже видела с мамой в столовом зале, они занимают столик у меня за спиной. Наблюдаемый на территориях санатория дефицит мужчин младше сорока шести сделал этого мальчика в моих глазах очень выделяемым среди остального санаторского населения, и я уже несколько раз замечала его с мамой на процедурных коридорах в поликлинике. Помимо очков его также выделяют ярким пятном большие, накладные наушники красного цвета, в которых он ходит практически всегда. Представив каким милым, умным и вежливым должен быть такой мальчик, я поставила себе в планах завести с ним знакомство при первом же удобном случае.
-“А вот и он, тот самый случай.” – думаю, усаживаясь на свободном месте у кушетки напротив.
Проходит полчаса. Час. На циферблате дисплея показывает 19.40. О всетерпимый женский люд моего народа! Вы начали роптать и выражать возмущение только спустя сорок минут назначенного для процедуры часа! Или это чары Рустама в банданке возымели такой сильный эффект над их умами, что они до конца противостояли растущему в груди справедливому возмущению? Я сама не имела ничего против даже того, чтобы спокойно просидеть ещё час, полтора. К удивлению удобно рассположившись на кушетке и под фоновый шум приглушенных разговоров и тихого смеха женщин я потеряла счёт времени, читая книгу, одну из списка непременно рекомендуемой для чтения литературы, до которого никак не доходили руки во время работы. Теперь же можно было всласть начитаться, что и задумывалось по решению на эту поездку. В санаторий я поехала с намерением добросовестно проходить лечение, много и вкусно есть, чтобы набрать недостающие до нормы взрослого человека вес и читать, читать и ещё раз читать. А теперь, чтобы разнообразить чрезмерно спокойное, (“спокойное” грозило перерасти в “скучное”), пребывание в санатории надо будет ещё завести новых друзей. И пусть первым будет мальчик в очках и красных наушниках! И как раз по мере возрастания недовольного ропота среди фанатов Рустама, который уже почти час все никак не желает прийти и излечить наши души, вдруг одна из более молодых фанаток, келинка в платке, обращается ни с того ни с сего к моему мальчику в очках, в довольно таки агрессивной манере проговорив хмурое:
-Сиз билеси;ерби, бул жакта айымдар гана ЛФК ;т; алат.
Оглядевшись, я убеждаюсь, что среди ожидающих накаченного инструктора в банданке действительно больше нет ни единого существа мужского пола. К счастью, мой мальчик сидит в наушниках и не расслышал абсурдного и даже несколько дискредитирующего утверждения агрессивно религиозной молодой келинки. Но та с настойчивостью продолжает обращаться к нему, требуя чтобы он ушел, и мальчик, со второго раза догадавшись, что девушка всё-таки обращается к нему, припустил наушники и слегка расстерялся первоначально, услышав что от него требует девушка в платке.
-Эмм... Жок, ЛФКга ар бир калоочу катыша алат. – быстро, впрочем, принял предостерегающую позицию парень.
Девушка, настойчивая поначалу, быстро сдается и не находит, что сказать, а парнишка в очках снова надевает наушники, тем самым показывая, что инцидент исчерпан. Вероятно короткое общение с ней не понравилось ему, и он решил полностью абстрагироваться от внешнего мира, где остались инструктор Рустам и его женщины, сконцентрировавшись на потоках поступающих к нему из наушников сигналов и не замечая более ничего вокруг. Иначе и не объяснишь почему парень в наушниках продолжает сидеть на своем месте на кушетке и после того, как вдруг выявляется у одной из ожидающих в очереди женщин обнаруживается личный номер телефона Рустама. Не пунктуальному инструктору звонят несколько раз, и на третий удается дозвониться. Женщина, поговорив с Рустамом, со вздохом делится с остальными фанатками печальной вестью: Рустам уехал в Бишкек, чтобы сдать свою кровь на переливание молодому парню, у которого лейкемия.
Женщины неохотно начинают расходиться, грустно вздыхая. До меня даже доходят шепеты некоторых, с подобострастным обожанием обсуждающих поступок инструктора, занявшегося донорство. Неужели только я одна настолько бессердечна, что меня как-то мало тронула история с больным лейкемией и я продолжаю думать, что в любом случае Рустам все равно мог бы уделить минуту времени своего и заранее уведомить своих пациентов о вынужденном отъезде? В общем, я остаюсь равнодушной и теперь, так как провела приятно время за чтением. Подождав, пока основной поток уходящих иссякнет, и я смогу спокойно уйти, замечаю, что парень в очках и в наушниках, так и продолжает сидеть, спиной ко мне, тоже не спеша уходить. Поднявшись и уже проходя мимо него, я все же не могу удержаться чтобы не взглянуть на парня ещё разок. Ну и вот, веки музицирующего опущены, голова еле заметно шевелится в такт неслышной музыки, исходящей из наушников.
-Из-ви-ните... – раздельно по слогам произношу я, один слог на каждый толчок в плечо, какими пытаюсь растормошить меломана.
Мальчик тут же просыпается и быстро спустив накладные наушники спрашивает:
-Да?
-ЛФК не будет. Тренер не придет... То есть, как его правильно называют...
-ЛФК инструктор?
-Да, точно. Он не придет.
Мальчик поднимается и очень естественно выходит из коридора вместе со мной.
-А завтра занятия будут?
-Не знаю. Надо уточнить... Завтра. – с улыбкой прибавляю я.
Потом Улар интересуется моим именем. Я спрашиваю его имя. Оба удивляемся настоящему возрасту, какой скрывается в каждом из нас. Я слишком молодо выгляжу для двадцати четырех лет, он выглядит семнадцати-восемнадцати лет школьником, и никак не дать ему двадцать один год.
-Эта женщина... -говорит Улар, и я сразу понимаю, что он говорит о той молодой келинке, желавшей избавить ЛФК занятия от единственного парня в религиозных притязаниях своих, -Кажется, она словно пережила сексуальное насилие и теперь боится своих мужчин.
-Нет, нет! –качаю головой, желая быстро разубедить парня в его, ошибочном на мой взгляд, суждении, - Женщины и после сексуального насилия могут быть нормальными. Они нормальные. – убедительно киваю головой, - Ты можешь их и не замечать среди остальных. Они среди нас.
Последнее замечание было сделано мной в шутку, но тон голоса сохранился серьезным. Видимо поэтому в Уларе чувствовалось некое замешательство, неловкость. Сразу видно – умный мальчик.
Снаружи нас встречает чудесный день, один из последних солнечных дней, оставшихся осени в наследство от лета. У обоих никаких планов на вечер. Совершенно ничем не занятые, я думаю сходить в магазин и купить кое-что, а Улар предлагает меня проводить. Прогулявшись вместе до магазина, а потом вернувшись и просто гуляя по аллеям санатория, мы обнаружили много общих интересов и очень мило беседовали, обсуждая прочитанные книги и философию тех или иных авторов.
-“Улар очарователен!” – думала я, уже возвращаясь домой поздним часом в одиннадать часов ночи.
Не по годам умненький мальчик, ему трудно было признать, что для кого-то возрастом в двадцать четыре года одиннадцать часов ночи может быть поздним часом и кому-нибудь в такой час захочется спать. Мы так хорошо сидели на скамейке возле парадного входа в жилой корпус санатория, что я совсем не заметила в какую густую ночь обратился день, а заметив поспешила подняться к себе, спать. Мы с заметно расстроившимся Уларом прощались, как вдруг до нас дошел странный окрик хриплого женского голоса. Нам предстал вид убегающей в исподающую от уличных фонарей тень Индиру эже в компании другой, такой же, эжешки.
-Соня! – услышали мы с Уларом исковерканное сокращение моего имени, всегда резавшее меня по слуху, а висполнении глухого женского голоса звучавшее еще неприятнее.
Женщины с хихиканьем убрались куда-то, а я смущенно пожала плечами, не зная, что и сказать.
-Это моя соседка по комнате, Индира эже...
-Она выглядела так, как будто собирается сейчас у киоска бухать.
Меня даже дрожь берет от столь нелестного впечатления, какое сложилось у милого мальчика о моей милой соседке.
-Ой, ты что, нет конечно же! Индира эже хорошая.
С этим я и ушла к себе, и не подозревая даже какой сюрприз еще ожидал впереди, и какой наивной оказывается я бываю. Я вернулась к себе в комнату, приняла душ и надев пушистую розовую пижаму уютно приготовилась ко сну, когда около половины первого пополуночи во входную дверь постучались. Настороженно замираю под одеялом. Кого это могло занести сюда в такую темень? Все равно не открою. Надеюсь, уйдут. Но вместо этого замок двери повернулся и стучавшийся вошел сам. В трепете приподнимаюсь с постели когда следом за этим из коридора открывают ведущую в нашу комнату дверь. Это...
-Индира эже! - в облегчении восклицаю я. Совсем забыла про нее.
Веселенькая женщина неуклюже пробирается внутрь на тоненьких, по-настоящему ланьих ножках, только словно танцующих врознь и каждая сама по себе, под свой отличный ритм. Споткнувшись на ровном месте раза три, из четырех шагов, какие разделяют расстояние от входа до кровати эжешки, Индира наконец плюхается к себе на кровать с самым счастливо-удовлетворенным видом.
-Ой, Соня! – протягивает блаженная женщина. – Эмне гана азыр болбоду, айтпайсынбы!
-Эмне болду? – тихо и совсем не испугано хихихкнув спрашиваю у нее, а до нюха уже доходит исходящий от нее запах противно-кислого, алкогольного, перегара.
-Иий, жанагы чы, - тычет куда в воздух слепой рукой Индира эже, - Жанагы, ким эле аты... – тычет, найдя свою цель, в меня. -Ким эле аты?
-Ким?
-Оййй, жанагы балачы, сен менен отурган!!!
-Аа, Уларбекпи?
-Ооба, ошол, ким дейсин? Уларыч, ошол, ал эмне гана кылбады азыр, айтпайсынбы, ыя!
-Эмне кылды?! – начиная все больше и больше заинтересовываться спрашиваю, затаив дыхание.
-Ал кандай бала экен, Уларычын, айтпайсынбы! – совершенно неожиданно она вдруг запрокидывает ноги вверх и дико захихикав пинает ими воздух, словно ее кто щекотит.
-Кандай? – недоуменно спрашиваю.
-Ал Уларычын бизге тийишпедиби, Сонечка, сенин Уларычын! Чо; эле аялдарга тийишет го!
Я поморгала несколько раз, а потом рассхохоталась во весь голос:
-Уларыч? – случайно повторяю за Индирой эже исковерканное имя Улара. Покачав головой быстро исправляю – Уларбекпи? Койгулачы! Ал кичинекей бала да!
А потом, слушая рассказ о пережитых этой ночью похождениях Индиры эже, Анары эже, (видимо так зовут ту, вторую эжешку, которую мы с Уларом видели на улице, утаскивающей мою соседку в темноту), и, (!) Уларыча, я не могла остановиться и перестать хохотать только представляя как в темноте у киоска Улар пьет со своими подругами солидного возраста дешевый коньях из пластиковых стаканчиков и делает им недвухсмысленные комплименты. К хрипло-крикливому хихиканью и “Аййй, айтпайсынбы!” Индиры эже присоединился мой, заливающийся перезвоном колокольчиков, смех. Потом я как-то резко успокоилась, и даже вспыхнула в щеках, как-будто переживая нанесенное оскорбление. Оставалось только надеяться, что пьяной Индира эже бывает менее болтлива чем обычно. И действительное, вместо затихшего хрипло-крикливого смеха со стороны кровати женщины вскоре потянулось, тихое и сиплое, храпение. Индира эже заснула.
Утром просыпаюсь от щиплющего за кончик носа и за пальцы холода. Хочется потянутся, но холодно. Выглянуть из-под одеяла тоже холодно. Там, где-то, временами тихо доносятся стоны раскаивания. Звон будильника заставляет смириться с необходимостью высунуть руку в холод, наружу. Добрый день, новый, добрый и холодный день. Пробудившаяся вместе со мной Индира эже жаловалась на головную боль и клятвенно обещала больше никогда не пить. Обещания расходились все время пока мы готовились спуститься к завтраку. На втором этаже столовой я поздоровалась не только со своими сотрапезницами по столу, но и с прошедшим мимо к своему столу Уларбеком. Все три сидящие со мной женщины сразу замечают это и, пользуясь привилегией старших, начинают мило подкалывать меня за новое знакомство, исподтишка пытаясь выяснить, как познакомилась я с симпатичным мальчиком в очках, мама ли его эта дама, с которой он ходит в столовую да и вообще, любовь ли у нас с ним теперь.
Точнее подкалыванием занялись воспитательница детского сада и девушка в красном халатике. Третью за столом женщину, сидящую возле меня, полную и потную, и, как выявилось, работающую учителем старших классов на южном регионе, больше занимали вопросы моего воспитания. Издержки профессии, не иначе, но ее сильно обеспокоило почему, как самая младшая из всех сидящих за столом, я не догадалась сама, что разливать всем сидящим чай по чашкам обязанность моя. Укол учительницы попал в самую мишень. Я помолчала с минуту, сжав губы в негодующую нитку, и заскрипев зубами. Среди всех судорожных мыслях выиграло одна мысль, та, что была за сохранение нейтралитета за столом. Взяв чайник и пытаясь унять разгневанную дрожь в руках я принудила себя улыбнуться, и после дня сделанного замечания старалась опередить желания старших дам и бегала от столика к электическим чайникам и к девочкам в столовой, исполняя прихоти “Пышки”. Такое прозвище дали ей две другие, ставшие подругами, сотрапезницы. На самом деле по большей части одной только Пышке и нужно было, чтобы ей постоянно в чем-то прислуживали. А я из мстительности только и старалась и выполняла все ее “налить чай только на треть чашки” и “принести допольнительную салфетку”, и “сбегать купить у девушки со столовой контейнер для оставшегося хлеба”. Сделав все с улыбкой и ни разу не обозвав учительницу Пышкой, даже про себя, я со сладким наслаждением чувствовала, что тем самым становлюсь многим и многим лучше ее.
Пышка живая, пышки съедобные, все в жизни санаторского пребывания грозило на том и ограничиться, что переходами от целительных процедур к чрезмерно обильному питанию в столовой, где всегда за одним столом собирались воспитательница с юга, учительница Пышка с юга да внушительные формы халатика женщины с города. К счастью, знакомство с Уларычем, как полюбилось его называть Индире эже, несколько разнообразило до скуки праздные дни отдыха. Мне никак не хотелось, сердце отвергало принять идею того, что этот умный и начитанный мальчик, с которым у нас получалось так хорошо ладить, сам, осознанно и добровольно, ухлестывал за моей многодетной соседкой. Только в ужас приводило меня одно лишь представление этого, в ужас и отвращение. Как же мог такой милый и умный мальчик испытывать половое влечение к чему-то подобному?
Ох, без намерения оскорбить чувство достоинства добро почтенной матери пятерых детей. Можно даже сделать комплимент на самом деле сохранившемуся после родов в таком количестве... Ох, и все равно нет, мне тяжело понять, что нашел привлекательного в испитом, (теперь стала ясна природа происхождения этой антипатичности в лице Индиры эже и хриплой-визгливости в ее голосе), но не безнравственном, а скорее таком легкомысленном и ненадежном существе, какой теперь стала мне казаться соседка по комнате. И хотя и торчащий бочонком послеродовой живот, и тонкий хвост поредевших волос, который так смешно собирает она у себя на затылке, и, (как не ужасно говорить обо этом мне), и хромота калеки, и страшное, чёрное лицо ее, все стало вызывать во мне отвращение. И все же ничто меня так не отталкивало от нее так сильно, как большие и иссиня-черные глаза. Особенно ужасало выпирающие на зрачках бусинками патологические тельца, в которых, уже по опыту работы в офтальмологической клинике, мне угадывались признаки птеригиума. Эти ужасные, плавающие в вечно слезящихся зрачках черные шарики, по три на каждом глазу, напоминали мне больше всего живые, черные откладки личинок.
-Как?!! - набросилась с вопросом я к Улару следующим же днем после окончания всех дел с процедурами.
Мы уселись на одной из скамеек под душистыми ветками высоких елей. Лучи солнца ярко прорезают себе путь сквозь еловые иглы и нам приятно отдохнуть от жара одного из последних, прощальных, поцелуев лета. Мы только пришли с группового занятия ЛФК от Рустама, от которого у меня осталось впечатление, что все это базирующаяся на пустословстве фигня и только жалко потраченного времени. Улара еще не отпускал шок от пережитого у Рустама конечной процедуры смеха. Каждый занимающийся, избрав себе в пару какую-нибудь жертву, должен был просто так, без всякой на то причины посмеяться, глядя партнеру в лицо. Рустам требовал смеяться громко, без удержу, до слез. Настигшая меня апашка смеялась до того, что начала под призывами Рустама “Еще, еще громче, еще сильнее!” сгибаться вперед, болезненно схватившись руками за спину, и делая тем самым передо мной что-то вроде коротких поклонов, наверное от натуги чрезмерной. А у меня от усердия ли в смехе, не то от стыда, но покраснели щеки. Улар после занятия признался, что ему стало страшно так, словно он попал в какую-то секту сатанистов и мы стали шутить об этом и смеяться, уже искренне. Но потом я, очень кстати, вспомнила о вопросах, раздиравших меня с самого утра, когда Улар поздоровался со мной в столовой и на всем протяжении дня, то и дело натыкаясь на него с мамой в коридорах поликлиники. Наконец мы остались наедине, и я спешу воспользоваться удобным моментом расспросить обо всем приключившемся вчерашней ночью и узнать с новой, его стороны повествования.
-Как ты мог?!! Давай, выкладывай все! - решительно поворачиваюсь к нему всем корпусом, и, подумав, добавляю. - Я все знаю.
Улар, милый мальчик в очках и с пухлыми белыми щечками, только мило и сдержанно смеется в ответ:
-Если ты уже все знаешь, то что мне еще остается рассказывать?
-Рассказывай! - нетерпеливо и почти с обидой восклицаю. - Ведь ты мне еще не рассказывал. Говори же, давай, что случилось вчера ночью после того, как я ушла?
И вдруг краснею, сама вспомнив об еще одном факторе из того, что произошло ночью перед тем, как я ушла к себе в комнату. Я вспомнила, как собиралась уходить из-за позднего часа, а Улар сказал мне, что и сам скоро поднимется в корпус. Но, как только я поднялась со скамьи, меня подозвали к себе с другой скамьи. Я снова услышала имя свое, неприятно прорезавшее по слуху, исковерканное, хрипло-крикливым голосом, и увидела, что Индира эже, которую ранее так стремительно утащила за собой другая эжешка, уже успела вернуться и сидела в компании двух женщин, скрытых под густыми тенями елей через скамейку от нашей. Я послушно подошла к Индире эже и ее подругам, провожаемая под взглядом Улара. Индира эже, узнав, что я уже собираюсь подняться в комнату, стала упрашивать меня, чтобы я, ее “жаш подружкам ”, осталась еще немножко с ними и мы вместе, с Индирой эже, скоро уже, поднимемся назад. Я категорически стала отнекиваться, не видя для себя никакого резона задерживаться еще дольше, когда завтра надо рано вставать... Индира эже все настаивала и меня сильно обрадовала неожиданная поддержка со стороны одной из подруг ее, сказавшей:
-Жаш ал, кирсин ичине.
Приглядевшись в темноте к сказавшей это женщина я обрадовалась еще сильнее, узнав эту полную женщину с веселой и приятной улыбкой. Только сегодня днем на одной странной процедуре в корпусе водных процедур я стала случайным свидетелем нечто чего весьма пикантного и очень насмешившего как меня, так и саму хохотливую толстушку. На процедуре под названием “циркулярный душ” все было, вероятно, пикантным и, на самом деле даже, эротически возбуждающим. Могу в этом признаться спокойно, потому так как по лицу каждой выходившей с циркулярного душа женщины я находила подтверждение своим ощущениям. Правда мне трудно будет поручиться за то, что у всех ли проходящих процедур возникла такая же ассоциация, как и у меня, когда я впервые вошла в циркулярный душ, под мощный напор хлынувших на меня со всех сторон тысяч и тысяч крохотных и теплых струй воды.
По указу медсестры мне сначала пришлось раздеться полностью в раздевалке и уже оттуда, в одной только резиновой шапочке для волос и со сланцами на ступнях, войти в необычную душевую кабинку. И, не знаю, как у других, но миллионы миллинов крохотных и нежно щиплющих теплотой капелек не только расщекотали до хохота, но, (о, Боже! Какой стыд...), живо представились в воображении моем миллионами крохотных ручок. Я даже знала кому принадлежат эти бесстыдные и ловкие руки... Одному из числа, увеличивающегося в пропорциональном порядке, моих друзей-иностранцев. Этому иностранцу имя Джек, хотя он предпочел бы чтобы я его называла Варкадас. И не сказал, почему странное прозвище ему милее, но я догадывалась, что это как-то связанно с его БДСМ увлечениями. Мне показалось, что это руки Джека по прозвищу Варкадас, и я сразу же воспротивилась их постыдному и ненасытному торжеству, пока они пробирались по моему телу в самые затаенные уголки его и вызывая наслаждения, стыдное, запретное и мною всячески отталкиваемое.
После страшной процедуры со все сокрущающими и все проникающими капельками меня могло радовать только одно, что сам Джек об этом постыдном удовольствии никогда не узнает. Узнать могли, правда же, другие.
Уларбек мог узнать, через другого свидетеля моего позора водных процедур. И вот как раз его, другого свидетеля, я и увидела в густой тени ночи под навесом еловых веток, сидящей на скамейке рядом с Индирой эже. Хохотливая дура! Как можно было взять и рассказать обо всем увиденном на водных процедурах другим, особенно Улару! Эххх, к черту всех баб и их крикливый смех! Она, толстая пьяница, пусть и веселая к тому же, ну и пусть, она разболтала всем кому не лень, что происходит с женщинами на водных процедурах! А происходит вот что: нас со словоохотливой бабой завели в одну большую душевую, где с одной стороны выстроились в ряд три кабинки циркулярного душа, в одну из которых вошла я. А как раз напротив кабинок с циркулярным душем расположено строение наподобие камер для заключенных, где их поливают водой из шланга, импровизированного в душ. Лицом к нему открывается окно, откуда за жертвами наблюдает медсестра, вооруженная огромным, толстым шлангом, чья тяжелая головка водружена на специальную подставку с краном для открытия и закрытия поступающего оттуда мощного напора воды.
Вошедшей следом за мной в комнату пыток и была та самая тостушка, чью болтливость я склонна проклинать. Всех отдыхающих заставляли радеваться полностью перед тем как пройти в камеру, и потому мне предстало лицезреть перед собой во всей сумме слои плотностей ее тела, а ей предоставился шанс на расстоянии пересчитать все торчащие ребра и позвонки моей тощей плотности. Самое смущающее все наши плотности проявилось с началом процедур. Пока мое тело таяло под напористыми капельками беспощадно вожделеющего душа, с другой стороны, на той, что похожа на камеру пыток, на толстушку, к моему ужасу, вдруг выстрелили сжатым под давлением, мощнейшим напором воды.
Хотя вид избиваемых выстрелами из шланга толстых складок имеет пугающий эффект, толстушка... Покатывается со смеху, принимая те или иные позы, в какие ей велит встать стреляющая в нее из шланга беспощадная медсестра. Внимательно наблюдая за актом легитимного насилия, я отметила про себя что в грудь бить нельзя. Зато все остальные жировые складки... Я могу только и сделать, что проглотить удивленное, испуганное “Ой!” в окружающем шуме потоков воды и во влажном паре. Поначалу мне показалось, что это должно быть очень больно, вот жирное брюхо смещается в левую сторону от выстрела в правый бок, вот слоистая ляшка задрыгала холодцом от нескольких выстрелов подряд... Но хохот и веселье подвергаемой пытке настолько заразительны, что и я уже не могу остановить веселого хохота при взгляде на терзаемые водяными выстрелами жировые плотности. Очевидно толстушке только щекотно от стараний вооруженной надзирательницы-медсестры. Успокоившись на этот счёт я со спокойной совестью продолжаю позволять трепетающим по телу, (везде), каплям ласкать меня. И пока, во все продолжение процедуры, одна толстушка в камере расходится в смехе, в соседней кабинке млеющая под струями худышка пытается сдержать стоны дикого блаженства... Боже, не лечение, а фантасмагория...
Как хорошо, что Уларычу никогда не догодаться о таких подробностях на водных процедурах.
-А ты действительно была совсем без одежды на той процедуре?
Улар щедро сглатывает, задав вопрос. Мы сидим на скамье, ожидая ужина, и мне приходится отвечать за распущенный язык некой толстушки. Глупая дура! Она не только во всех подробностях поведала ему о процедуре со шлангом, но и рассказала о том, как познакомилась со мной на данной процедуре, тоже совсем голой, и без трусов. Только меня не избивают шлангом, а отправляют в душевую кабинку, потому что, молодая и худая.
-Ну да. – тихо проговариваю, стараясь придать своему голосу как можно более непринуждённый тон. – А ты что, не ходишь на эти процедуры?
-Я? Нет. Но хотел бы. – тихо ухмыляется он, так тихо и спокойно, что даже ухмылка получается любезной.
-Зачем ты ходил с ними бухать? – быстро возвращаю разговор к исходной теме похождений мальчика с дамами вдвое, и даже более, старшего возраста.
-Просто побухать на халяву хотел.
-Я все знаю! – чуть ли не кричу на Улара, и только улыбкой говорю, что это шутка, и я просто привыкла, что мужчины дозволяют мне быть дикой, - Говори же все! Ты что, клеелся к Индире эже?!!
Улар пристально смотрит на меня спокойными глазами и потом тихо, пытаясь не смеяться, произносит:
-Я нимфоман, понимаешь?
Я непонимающе качаю головой. Сразу всплывшие перед мысленным взором ассоциации с фильмом Нимфоманка и и нимфетками из романа Набокова никак не вяжутся с моим спокойным и милым Уларом.
-Ты не знаешь что значит это слово? – несколько удивлённо спрашивает он.
-Нет. – твердо отвечаю.
-Это люди, которым нравятся женщины постарше. Я нимфоман. – даже несколько деловито выпрямляется после такого заключения.
-“Да ты просто потрахаться хочешь, придурок маленький.” – проносится чуть разозлившаяся острая мысль при взгляде на деловито осанившегося мальчика. – Но она же замужем! Ты знаешь об этом?! У нее пятеро детей есть!
Улар только пожимает плечами. Я фигею от этого спокойствия. Ему кажется смешно наблюдать за моей ошарашенной реакцией. Но мне тяжело и невыносимо просто наблюдать за тем, как эта женщина смеет разврощать ребенка. Именно так, и никак иначе, не получается у меня объяснить сложившуюся ситуацию. А между тем вчера ночью Улар после наших бесед о классической литературе и философии, и моего раннего ухода, добровольно подошёл к сидевшим рядом Индире эже и скверным подругам ее. И как бы мне не смешно было и какое почти обожание вызывал во мне Улар своими девиантными действиями в сочетании с проницательным умом, все во мне протестовало тому, чтобы молча наблюдать за антиморальностью поведения, противоестественной на мой взгляд, парочки. Нельзя позволять этой женщине разврощать ребенка. Ведь у него есть мать! У него могла бы быть сестра, если бы он не был единственным ребёнком в семье. Ох, как ужасно оскорбил бы он свою сестру, если бы она, думаю я и в моем воображении несчастная сестра уже существует, если бы она узнала по каким бабам гуляет ее родной братишка! И с ужасом вспоминая про своего родного и ещё маленького братика Исхака, я отгоняю всякие мысли о грязных бабах и бегающих за ними сосунках, и только думаю о том, как бы этого сосунка можно было бы спасти. Всё-таки те странные живые шарики в черных зрачках Индиры эже могли быть признаком и другой, куда более скверной болезни...
-“Фу, фу, фу!” – чуть ли не вслух фыркаю от отвращения, а вслух смею только сказать, - Ну, раз уж она тебе нравится... – и задумавшись, быстро выношу другой аргумент против назревающих отношений между замужней женщиной и моим розовощеким другом. – У тебя же есть девушка! – а про себя добавляю, - “Вот так тебе, бесстыдник! Посмотрим как сейчас отвертишься!”
-Да она меня не любит! – не моргнув даже и тут, выпалывает Уларбек – Посмотри, вот что она мне пишет!
Не проровнив ни слова отвергаю предложение Уларбека просмотреть его личную переписку с девушкой, мягко оттолкнув протянутую руку мальчика со сжатым в ладони телефоном.
-Она все равно твоя девушка! Зачем ты тогда встречаешься с нею?
Улар опять неопределенно пожимает плечами. Наступает пауза. Но длится молчание недолго. По увеличивающемуся потоку из постояльцев, стремительно текущему со всех сторон в пищевой корпус, я вспоминаю про время обеда и тороплю Улара пройти в столовую и занять свои места. Мне нужно успеть прийти первой. Иначе первой придет кто-нибудь другая из моих сотрапезниц и заберёт самые большие куски колбасного сыра со сливочным маслом, или плюшек с медом, или ещё чего-то, что выдают на каждый столик порционно, непосредственно перед подачей горячего. Я никогда не думала, что смогла бы успевать проголодаться между приемами пищи, которую выдавали в столовой в таких объемных количествах. Но страшная правда была такова, что я даже начала стараться прибегать в столовую самой первой, да бы не дать “Пышке”, как ее называли другие наши сотрапезницы, съесть мою порцию салата. Так она сделала однажды, отдав мне свою порцию каши, которую все равно никогда не ела из-за того, что в ней молоко. Диета Пышки исключала употребление молочных продуктов. То, что молоко есть и в сыре, и в сливочном масле ее, однако, никогда не останавливало от того, чтобы забрать и мой кусок масла. Зато поев однажды порцию каши Пышки, я сильно пожалела об этом после того, как она забрала порции моего салата, который я вообще-то всегда ела. Поэтому, придя первой, я сразу же бралась за салат, чтобы к приходу Пышки от моего салата уже ничего не осталось.
-Пойдем сегодня смотреть на закат? – перед тем как разойтись по столикам приглушённым голосом шепчет мне Улар.
-Ага, давай. А куда?
-На девятый этаж. Под самой крышей.
-Ок.
-Только ешь быстрее. А то не успеем.
Я согласно киваю головой, хотя понимаю, что два слова “быстро” и “есть” никак не сочетаются когда дело доходит до меня, моих брекетов и привычки жевать, задумавшись. Улар проходит к своему столику впереди, а я со вздохом разочарования замечаю, что все три сотрапезницы вместе с Пышкой уже сидят за столом, несмотря на то, как я торопила Улара идти на ужин.
Эхххх... Понятно. Сегодня мне не видать свежего салата и яблоко мне остаётся самое маленькое... Существование в санатории более двух дней начинает опасное ограничивание всех суждений до уровня, что будет подано на завтрак, обед и ужин, и по какому праву Пышка эже ест мою порцию салата, и как успеть сходить на все водные процедуры и не пропустить между водными процедурами электрофорез, который находится в другом корпусе, в поликлинике. И много других глупых и пустых волнений, и думая так об этом понимаешь, что в за владениями санатория жизнь такая же, полна пустых размышлений и волнений.
И вот только тогда живёшь по-настоящему, когда дышишь, и в лёгкие заходит свежий иссык-кульский воздух с озера, а вокруг тебя – горы, а перед тобой – заходящее солнце. Ты стоишь на большом балконе девятого этажа, и разглядываешь панораму, открывающуюся с жилого корпуса. И дышишь, дышишь легко и всласть, и мысли радуются раздору сладкого кислорода, а сзади любуется твоим дыханием мальчик в очках, мальчик, обманно-невинный, в общем смысле, и во всех других моментах. Но здесь и сейчас, пока мы на балконе девятого этажа и вместе наблюдаем за багряными расплывами захода - он - самый настоящий мальчик, потому что мы говорим о том, что такое любовь и зачем стоит жить. И он верит в то, что ты самое доброе существо на свете, и ты убеждаешь его в обратном, смеясь над его невинной верой. И он говорит, говорит, и ты говоришь, говоришь, и между вами устанавливается диалог совершенный, потому что непривычно симметричный в том, что вы говорите оба соразмерно и поочередно, и оба слушаете, внимательно и с уважением к собеседнику, даже и при несогласии в каких-то аспектах.
-Вау, смотри! Тебе не кажется, что лучи солнца, пронизывая облака, вон там, похожи на рай. Нуу... Как там бывает, нимб над головой у ангела, и рассходящиеся от нимба лучи света. – проговаривает Улар, окончательно завершив превращение из хитрого манипулятора в теле мальчика, в просто мальчика в теле мальчика.
-Да, очень красиво. А ты веришь в рай?
-Ну как сказать. Я не верю в бога.
-А в рай веришь?
-Иногда верю. Это красиво. Жаль сфотать не получится... – тут же делает Улар фотографию на аппарат телефона, и показывает снимок, в котором просто небо и багряный закат, но не видно “рая”. – Камера нужна настоящая, профессиональная, тогда получится.
-Ага, сфотать рай на камеру. А ты бы хотел попасть в рай?
-Ну да. Лучше в рай, чем в ад.
-А я бы не хотела попасть в рай. Представь только, всю вечность торчать в одном и том же месте, где тебя ангелы, похожие на страшных младенцев, будут доводить до психоза своей постоянно одинаковой игрой на арфе, а ты даже не сможешь покончить все суицидом, потому что и так умер.
-А что бы ты хотела?
-Я бы хотела выйти замуж и детей. Я очень хочу детей, Улар. А ты бы не хотел чтобы когда-нибудь у тебя появились дети?
-Это потому что ты женщина. – улыбается своей спокойной и такой успокаивающей улыбкой парень. – А я не хочу детей. Зачем мне дети? Я живу только для удовольствий, какие могу получить от жизни. Если бы я завел детей, то только ради жены, потому что женщины другие. У них по природному строению так заведено, что им хочется детей.
-Но я знаю и мужчин, которым хочется детей. – сразу же возвражаю радикальным суждениям своего друга. – Может ты не хочешь детей, просто потому что ещё слишком молод для этого?
Улар пожимает плечами. Такая у него привычка, мне нравится эта привычка.
-Может быть. Просто мой папа никогда не хотел иметь детей. Я, наверное, в него.
И как спокойно он может говорить об этом, что его отец никогда не хотел иметь своего единственного сына. Я не могу перестать удивляться Улару и его вечному спокойству. Он умеет раздражаться только с матерью. И материться только когда пьет коньяк из одноразовых стаканов с Индирой эже и с ее бухающими подругами. Я знаю, мне Индира эже рассказывала.
-Ты знаешь, что мой папа пил?
-Да, знаю. Мне Индира эже рассказывала.
-А что она тебе ещё рассказывала? – с милой ухмылочкой спрашивает мой милый мальчик.
-Все. Я знаю все. – твёрдо уверяю я.
Улар тихо улыбается.
-Почему у тебя нет парня? В это трудно поверить.
-Не знаю. Иногда мне кажется, что я никогда не выйду замуж.
-Выйдешь. Только зачем ходить сейчас одной и грустить. Погуляй так, для себя. Ты же знаешь, я бы сейчас протрахал всех женщин в этом санатории, и ничего мне больше не нужно. Парни все такие. Зачем тебе так мучиться? Береги себя, а их можно обмануть. Наслаждайся жизнью. Она одна. А потом выйдешь замуж за нормального. Такого, который хочет детей.
Я могу только улыбнуться. Друг, он умеет утешить.
-У меня нет парня. Но зато у меня есть Джек. – настраиваюсь уже на более оптимистичные мысли.
Я рассказала Уларбеку про Джека, в подробностях описав наше знакомство и вид коммуникации, которым мы пользуемся. О существовании других иностранцев я решила, что лучше умолчать. Не знаю, удалось ли мне это на самом деле, но круглые и всегда спокойно-равнодушные глаза за стеклами очков Улара как будто расширились слегка от удивления пока я рассказывала про Варкадаса и свой БИГ план отдыха на санатории.
Опасный предмет, запрещенный в БДСМ практике.
Наверное, Софию можно осудить за то, что она так быстро забыла о Вадиме. Но себя осуждать ей никак не пришло в голову. Прежде всего Вадим так и остался живым в ее памяти, пусть и слабым, несчастным, умирающим, но живым. Да и всяческие развлечения по онлайн связи с Варкадасом рассходились в ее понимании с предательством памяти Вадима. Во-первых, она не успела отдать себя умиравшему, как того ей хотелось сделать. А во-вторых, Федор был прав, если бы то, что ей больше всего хотелось, сотворилось с Вадимом и он бы чудом излечился, она бы забыла и оставила его. Гнусно, София признается и ее отвратит от самой себя. Но ей хочется верить, что если бы Вадим позволил бы в свои последние месяцы жизни отдать ей право любви, она бы любила бы его до конца. Что было бы легко, учитывая, что конец был близок. Осуждайте, призываю осуждать героиню этой книги! Потому что она не стала страдать о смерти мужчины, которого не знала и не любила, а только пожалела его в один миг, когда ожидавший протокола с УЗИ мужчина стал похожим на испуганного ребенка. И мало того, она ещё стала дальше жить и наслаждаться в объятиях и любви других мужчин.
К одному из таких можно причислить и Варкадаса, по имени Джек.
С Джеком Софию познакомило то же самое приложение по изучению иностранных языков посредством живого общения с носителями языка, откуда происходили большинство из ее знакомств и свиданий с иностранцами. Ее до бессилия пленяли отношения, какие связали ее с англичанином средних лет и превосходного телосложения. И почему именно мужчины, которые физически так хороши собой, больше всего и подвержены девиантному поведению? Мало того, что все самые красивые мужчины-иностранцы в половину случаев нет, да оказываются геями, так еще вторая половина обязательно будет уличена в сексуальном поведении своем в чем-то отвратительном. Наверное, такое суждение очень ложно, но мне хочется быть искренне субъективной, и Софии тоже. Как бы то ни было, Джек был очень и очень хорош собой, старше больше чем на десять лет самой девушки и представлял из себя самый чудесный пример абьюзера, манипулятора, деспота. Все, что так нравится хорошим девочкам.
Чудесная дружба между хорошей девочкой и БДСМщиком. Она была тем крепче, чем сильнее возрастала и становилась очевиднее взаимная ненависть между ними. Может именно поэтому у Софии не возникало мук совести по поводу столь быстрой измены умершему пациенту из онкологии, потому что к Джеку ее тянула отнюдь не любовь, а ненависть. Даже не учитывая того, что связи с БДСМщиком из Лондона ее начались многим ранее знакомству с бедным Вадимом.
Главным источником ненависти Софии к Джеку было на самом деле не то, что он играл роль раболепного и жалкого пресмыкающего перед ней, как казалось должно было быть в подобных отношениях деспотичной госпожи и ее раба. О нет, вовсе и нет! София очень скоро после углубления в такие отношения на практике отлично поняла, насколько исковерканы от истины были ее наивные догадки о БДСМ отношениях. Хотя, может так было только у нее с Варкадасом. Но настоящим злым манипулятором в их отношениях был злой Варкадас. Конечно, поначалу не имевшая никакого базового понятие о БДСМ ролях и отношениях София нуждалась в кураторе и учителе, которым с готовностью стал для нее прелестный Джек. Поначалу он действительно был прелестным, рассказывал о книгах, которые писал, (Джек из Лондона был писателем-фантастом), и делился с ней видео, на каких записывались виртуозное исполнение неизвестных Софии классических произведений длинными пальчиками красиво склонившегося над роялью мускулистого и сексуального Джека. Все это было ловушкой, “hook ”ом для девственниц, что очень быстро поняла София, как и поняла то, что на самом деле не собирается ее раб Варкадас ей подчиняться, что ее и понастоящему бесило.
Одно из первых настоящих, я имею в виду самостоятельных, приказаний Софии Варкадасу было связано с... носками. Она уже успела дать несколько приказов, по подсказке Варкадаса самого велев ему сделать снимки в позах, типичных для “slut ”, и в типичной же для “slut” экипировке в виде кружевных черных и красных женских трусиков стринги. Первые увиденные снимки привели Софию в шок более всего даже не из-за вида огромного мужчины в крохотных, полупрозрачных элементах женского нижнего белья. И не в ужасных для мужчины подобных габаритов позах, демонстрирующих... Не буду говорить, что демонстрирующих. Пусть желающие узнать подробности скачивают приложения для практики иностранных языков, и находят своих сабмиссивов сами. Но кое-что я могу сказать по секрету. Хуже всего ужаснуло в первых фотографиях, какие отправил Джек-Варкадас Софии было в положении его рта. На каждом снимке он расскрывал свой рот широко, иногда выставив наружу длинный, с острым красным кончиком язык. София тогда спросила у своего гуру по сексу отсасывал ли он у мужчин, и с удовлетворением узнала, что была права. Джек был бисексуалом. Он, хотя и испытывал половое влечение только к противоположному полу, любил отсасывать члены у мужчин и даже у своего игрушечного “Дилдо”. Джек говорил, что когда он трахается с мужчиной, чувствует себя очень грязным и за это и любит заниматься этим.
Джек много чем любил заниматься, во что постепенно вводил в курс свою несведущую ученицу. Но он ни в какую не стал соглашаться выполнить то приказание, которое София сама, путем долгих размышлений, придумала для издевательств над Джеком. И тут на арену выходят носки. Мужские, белые. Пара самых обыкновенных носков.
Что-то в методе воспитания девочек в консервативных семьях Кыргызстана, очевидно, помимо воли взращивало у каждой такой девочки скрытую неприязнь к мужским носкам, пресловутым своими качествами по зловонью и привычке мужчин ими разбрасываться. А мама Софии учила дочку, что одной из основных обязанностей каждой женщины становится держать строгий надзор за такими носками, принадлежащими мужу женщины. Не может уважающая себя женщина позволить ходить своему мужу в нештопанных носках. Это ее прямая обязанность стирать носки за мужем и следить, чтобы они держались в полном порядке, собранные в полочку по парам, цветам и сезону ношения, (теплые, шерстяные отдельно, летние, светлых тонох и тонких тканей – отдельно). Сама Г;лмайрам, мама Софии, усердно выполняла эту обязанность и, в свою очередь, не уставала усердно ругать своего мужа за каждый носок, найденный разбросанным где-нибудь в затаенном углу комнаты или глубоко под кроватью.
Г;лмайрам была хорошей хозяйкой, которая вкусно готовила и держала дом в чистоте и порядке. У Софии же никогда не было особенного желания стать образцовой женой и она с большой неохотой и непониманием относилась к некоторым устоям и порядкам хороших хозяек. Например зачем было маме заставлять ее всегда стирать свои носки и белье вручную, когда как мужчинам свои носки и трусы можно стирать в стиральной машине. И мама объясняла дочери, каждый раз за стиркой с обидой роптавшей на дискриминацию по половому признаку, что все дело в мужчинах. “Ну это же мужчины!” говорила Г;лмайрам, с насмешливостью щурясь в презрительной улыбке. София догадывалась, что тем самым мама говорила, что мужчины настолько неловкие и беспомощные существа, что не сумеют постираться без помощи стиральной машинки или жены. А жена в свою очередь обязана уметь стираться. И если София, маленькая девочка, совсем уж упиралась, не желая стираться, то мама с усталостью выдыхала, что это дочери же на пользу овладеть навыками ручной стирки и на этом споры на почве дискриминации прав женщин между дочерью и мамой завершались.
Софии самой представлялось худшим наказанием стирать чужие, грязные носки. Так что удивительного в том, что для наказания Варкадасу, (а он хотел, чтобы София его наказала), она не могла придумать ничего лучше, или хуже, чем заставить его стирать свои носки вручную. А чтобы ухудшить принудительный процесс в воображении Софии она заставляла стирать Джека носки после десяти дней ношения. И это должна быть пара белых носков.
Варкадас сначала с энтузиазмом и великим любопытством исполненил повеление своей мисс найти пару самых обыкновенных, белых носков. Он все никак не мог угомониться, допытываясь у Софии, что она придумала, и получив в ответ только, что в приказе мисс не будет ничего противозаконного. Потом София заставила его носить эти носки целый ддень. Когда на следующий день Варкадас возжелал выкинуть пару ношенных носков и получил категорический запрет от мисс на это его энтузиазм начал меркнуть и британский БДСМ писатель начал подозревать что-то дурное. Он носил одни пару носков 26 часов и двадцать три минуты к тому моменту, когда ему удалось вытащить из Софии ее страшные планы на него, ее сабмиссива. Британский сабмиссив, узнав, что от него требуют носить, не снимая, десять дней одну пару белых мужских носков, пришел к крайнему ужасу и начал сопротивляться. Софию выбесило это неподчинение и обман в надеждах, какими понапрасну питал ее Джек, обещая бесприкословное подчинение ее воле и находить наслаждение в исполении унизительных приказов. Обман. Обман. Собака, не хочет подчиняться! А собака начала забрасывать Софию отрывками из английских статей о вреде здоровью ношения не стиранных, грязных носков, предпреждающих о нападении колоний зловредных бактерий на мужские ступни в случае если носить без смены одни и те же носки более суток, что было чревать такими последствиями, как дурной запах и даже грибок! В конце статьи рекомендовалось даже не стирать, а вовсе выкидывать старую пару носков после дня ношения, а на следующее утро надевать новую, не использованную.
Мало того, что такое расточительство носков показалось Софии еще одним признаком несправедливого паразитизма развитых стран над развивающимися, (где женщинам своим мужьям приходится стирать носки и штопать), так Варкадас никак уже больше не желал носить одни и те же носки даже в меньших сроках, обосновав свое открытое неподчинение тем, что он за игры, которые приносят сексуальное удовольствие всем практикующим. А в ношении грязных носков нет ничего сексуального возбуждающего ни для него, ни для Софии. Это мерзко, а помимо того может нанести урон здоровью. Джек за безопасный секс, без урона здоровью! И если сначало Джек-Варкадас еще пытался торговаться с Софией, соглашаясь вынести ношение одних и тех же носков в течении не десяти, но трех дней, то после того, как он узнал о настоящих мотиваторах Софии ввиду мщения несправедливым порядкам в Центральной Азии, белый мужчина и вовсе отказался подчиниться и носить грязные носки. После такого София все больше и больше стала замечать, что Варкадас не подчиняется ей, а скорее обходными путями заставляет ее делать то, чего хочет он. За потайные манипулирования ее действиями она ненавидела Варкадаса. Она предположила, что так происходит, возможно, по причине ее безталантности неуменья в роли госпожи. Но когда Варкадас на это предложил поменяться ролями доминанта и сабмиссива, София, онемев на секунду от ужаса, быстро стала уверять Джека, что со временем сможет научиться роли госпожи.
Справедливости ради стоит признать. Из Софии вышла способная ученица. Развращенная связь и притяжение к Варкадасу по имени Джек раскрывало, София чувствовала и с горечью осознавала это, самые худшие стороны ее потаённой души. Потому что находить наслаждение в том, чтобы издеваться, насмехаться и унижать достоинство другого человека, пускай даже если ты и считаешь его ничтожеством и ненавидишь, развращает душу. И тем хуже, чем справедливее тебе кажется такая ненависть. И хотя насмехательство над сексуальным англичанином, одетым в одни кружевные женские трусики, чудом не разрывающимся от того огромного, что торчит наружу, могло служить изощрённым способом антистресса, скажем, после тяжёлого рабочего дня, совести Софии все же трудно было удержаться и не блокировать и удалять раз за разом связывавшие ее с извращенцем все возможные контакты. Но Джек всегда находил ее снова. Через другие приложения и социальные медиа, через новые номера. И это тоже льстило извращенному честолюбию девушки, которую англичанин в раболепном подчинении обожал называть коротким и четким словом “miss”.
-Ohh, miss, can I send you more photographes in my panties?
-Ohh, miss, why didn’t you answer?
-Don’t you like my body? Do you think I’m ugly?
-Ohhh, miss, can you say me something?
-Did I do something wrong?
-Ohhh, miss, where are you???
Самым простым и часто используемым способом мучить Джека у Софии было прочтение и игнорирование сообщений, какими маньяк ее закидывал. Про Софию могла забыть старая школьная подруга Аиша, про нее не вспоминали друзья из группы, даже с работы ее могли больше не беспокоить, и только родителям и Варкадасу всегда было дело до нее и это также оставляло шанс существованию темной онлайн связи. Софии хотелось быть нужной кому-то еще, кроме родителей. Иногда она ещё вспоминала о Чаймене, и о том, что только его и смогла бы любить как мужчину, но она быстро отгоняла мысли о нем, причинявшие ещё боль обиды за то, что он женился на мексиканке. Отгонять мысли о том, что Омер живет счастливо вместе с другой, получалось гораздо легче, когда девушку окружало множество разных и интересных мужчин, все до единого - иностранцев. А Варкадас был всего лишь одним из них.
-Понимаешь, я просто никогда такого не делала. И очень хочу попробовать. Но мне страшно. – приглушённо проговаривает София, и от смущения круглые щеки рдеют ярким пунцом.
-Мне кажется тебе стоит попробовать. Мне кажется никто из наших кыргызских мужчин не станет делать такое. – с видом знатока даёт ей совет Улар, чуть кивнув мудренной головкой.
На балконе хорошо. Никто не мешает поговорить о том и о сем, о существовании бога и рая, различиях между мужчинам и женщинами и о новых возможностях, какие предоставляет образовательные приложения по изучению иностранных языков.
-Давай вместе посмотрим! С тобой мне будет не так стыдно. – с мольбой в глазах смотрит Соф в отражающие последние капли угасающего солнца очки Улара.
Она уже знает, что он согласится, он бессилен будет отказать ей в просьбе. И Улар действительно согласно кивает:
-Ну ладно.
И радостно захлопав в ладоши София быстро восторжествовала над согласием Улара, не видя совсем, что происходит за отражающими свет закатного солнца очками, во всегда спокойных глазах ее юного нового друга.
Как София и Улар смотрели первый в жизни обоих мужской стриптиз в исполнении англичанина, по совместительству писателя, и по БДСМ прозвищу известного как Варкадас.
-Он писатель. Он умеет играть на фортепиано. У него длинные и красивые пальцы.
А ещё у него длинный, большой, идеальных соотношений детородный орган, подумала про себя София, в очередной раз заговорив Улару о запланированном ими видео звонке. С Лондоном на другом конце прямой линии. Но, конечно, не стала говорить Улару о завидных параметрах английского мужского достоинства вслух. Навряд ли это могло бы поспособствовать тому, чтобы Улар прекратил находить отговорки и откладывать заветный день, в который Софией планировалось исполнение девичьих желаний. Уже два дня как из-за изменений в планах Улара долгожданный стриптиз от Джека-Варкадаса переносился на следующий день. Улар отнекивался такими предлогами, как необходимое обязательство “выгулять” маму вечером, после процедур, или вдруг вспомнив, что как раз на шестой час сего дня он уже договорился провести время вместе с одним из других отдыхающих, талантливым любителем тенниса в виде очень прыткого для своих лет старичка и вместо того, чтобы смотреть свой первый в жизни стриптиз, в исполнении Варкадаса специально для нее, Софии оставалось только согласиться с ролью угрюмой и сонной болельщицы за игрой в настольный теннис старика и своего розовощекого друга.
Текущее местоположение: кинотеатр санатория. Напоминающее одинаковые помещения из советских фильмов, лобби главного хода в кинотеатр вместил внутри себя два теннисных стола, за одним из которых играют мальчик со стариком. Вынесенный в лобби из салона кинотеатра и поставленный перед столами для тенниса старый ряд сидений для зрителей. И София, скрипящая на одном из сидений. За лицезрением игры старика и мальчика пролетают час за другим...
-И что? Куда ты? Опять бухать? – протяженно зевает София, преднамеренно медленно почесав указательным пальцем под глазом, когда после долгожданного завершения партии, (Улар с разгромом проиграл прыткому старичку), весь красный и задыхающийся от полезной физической нагрузки от игры в теннис мальчик падает рядом с ней, на сиденье по соседству.
-Нет. Не знаю ещё. Может пойду бухать. А может в комнату поднимусь и буду читать. Не знаю ещё.
София хмурится сильнее.
-Иди читать. Зачем тебе бухать с ними?
-Не знаю. Скучно. А что ещё делать?
-Мы с тобой договаривались вместе смотреть мой первый в жизни стриптиз. – угрюмо проговаривает Соф, и губки у нее невольно собираются в обиженно-насупившуюся круглую точку.
Как и всегда спокойно, вытерев мокрый лоб тыльной стороной ладони и убрав на бок падающие на глаза челку волос, Улар отвечает с мягкой улыбкой:
-Ты же знаешь, мне, как мужчине, малоприятно смотреть на такие вещи. Но я могу подсказать тебе и приготовить список приказаний для твоего... друга...
-Оххх, нет! – тут же противится ужасному предложению друга София, вспомнив какие приказания бывают обычно у БДСМщиков. – Ни за что! Ты о чем думаешь?! Я просто хочу посмотреть свой первый в жизни стриптиз, но если я буду смотреть его одна мне будет слишком стыдно.
-“Словно я делаю что-то плохое.” – пронеслось ещё при этом у нее в голове.
-Ты правда так сильно этого хочешь? – тихо улыбается ей парень, немного замедлив дыхание и начиная приходить в себя.
София только качает головой, с готовностью, активно. Улар улыбается до щелок узких глаз.
-Хорошо. Завтра вечером посмотрим на англичанина. Но мне это не доставит такого удовольствия, как тебе, ты понимаешь?
-Да! Спасибо тебе большое, Уларбек! – до тихого верещания вся встрепенулась на месте София, не давая радости разойтись слишком громко. -А теперь ты куда? – тихо добавляет.
-Пойду бухать. – опять воссияли в щелках глаз добрые огоньки веселья.
-Нет! Иди читать! – даже не думая вуалировать приказной тон велит София.
-Что? Хочешь, чтобы я перестал курить, бросил бухать и потом стал Пантеистом, таким же, как и ты? – встаёт, с удовольствием потягиваясь, Улар.
-Да. – встаёт София за ним следом, скрипнув допотопным зрительным сиденьем.
-А потом... – Улар опускает вниз глаза и что-то шепчет себе под нос, но от неспособности что-нибудь сделать и, во чтобы то ни стало, воспрепятствовать Улару выходить к своим умудренным опытом подругам, София, и не расслышав даже последних слов потерявшегося друга, только повторяет, угрюмо и твердо “Да”.
София только подозревает, что речь могла зайти о женитьбе и о детях, и подозрения только подтверждает смех Улара и его поспешное удирание из зала кинотеатра.
-Ты идёшь? – только у самого выхода с застекленными двойными дверьми бросает он, обернувшись к девушке.
-Куда? К ним? – из-за спешки путается в ногах и неловко спотыкнувшись подбегает к нему она.
-Ну да. – тихо улыбается Улар.
-Нет, не пойду. Сам иди. А я пойду спать. И почитаю перед сном. Что я там с ними буду делать?
-Не знаю. – пожимает плечами он.
-Не бухай слишком много.
-Только пиво попью наверное.
-И коньяк не пей.
-Хорошо. Увидимся завтра.
Я шумно выдыхаю, провожая глазами маленькую фигурку в ярко-красных наушниках.
-“И что с ним, таким, будет?” – раздирает меня тревога за мальчика, который только на вид такой, как мальчик.
Потом, возвращаясь к себе в комнату, опять затемно и опять одна, я мерзло поеживаюсь от уже по-осеннему прохладного ветра и быстро забегаю в корпус. Внутри помещения, у лифтов, сразу же замечаю высокого и красивого и, что редкость для здешних просторов, молодого мужчину. На вид не старше тридцати лет. В глаза бросается романтичный образ мужчины: длинные, до плеч кудри иссиня-черного цвета, глубокие веки над завивающимися длинными веерами густых, черных ресниц. А в средоточии всего загадочно блестящие синими звёздами глаза. Я улыбаюсь красивому мужчине. Он прячет взгляд, делая вид, что ничего не заметил. Лифт быстро спускается, но когда дверцы лифта рассходятся в сторону, приглашая войти, мужчина вдруг быстро меняет решение и отходит от лифта в сторону дверей, выходящих на лестничную площадку.
-Офигеть. – тихо бросаю вслух, проследив за удаляющейся спиной мужчины.
Дверцы лифта чуть снова не закрываются, издав характерный щелчок. Быстро нажимаю обратно на кнопку вызова. Чувствую себя немало сконфуженной, входя в лифт, в итоге, одной. Пользуясь минутой полного уединения за замкнувшимися дверями лифта я быстро обнюхиваю себя и тщательно рассматриваю лицо в потухшем экране телефона, оглядываю одежду и спереди, и сзади, в общем изучаю все во внешенм своем виде на выявление предмета, каковой мог так резко оттолкнуть молодого человека с кудрями от всякой перспективы прокатиться со мной в одном лифте. Дверцы распахиваются обратно, а я, не обнаружив в себе ничего, что, в принципе, могло бы вызвать отвращения, бреду к своему номеру, с трудом передвигая отяжелевшими от усталости ступнями. Мысли о том, что никому на этом белом свете я не нужна, делают ноги только ещё более тяжёлыми. Осознание собственного одиночества утяжеляется втрое по возвращению в пустую комнату. Ну да, Индира эже сейчас гуляя-ее-еет с Уларом. Быстро прополоснувшись перед сном, я, вся продрогнув после душа, залазаю под ледяную постель. Ноги и руки тоже ледяные. И желание соснуть куда-то исчезает. Не сводя глаз с соседней кровати, прорисовывающуюся в тускло падающем с болкона свете луны , я пытаюсь найти про себя ответы на тысячу вопросов, неприятно гложущих по самолюбию моей женской чести.
-“Ну почему она, а не я? Ну почему она, и сотни, сотни таких же, как и она, и только не я? Им всем можно гулять и веселиться как им вздумается, и только я здесь лежу одна и мёрзну, пока они веселятся!”
И я ещё думаю немного о том, что возможно Уларбек и прав и что мне не стоит сидеть все время одной и грустить. Может и вправду стоит отдохнуть и погулять ради одного собственного удовольствия? Промозгло сжимаюсь под холодным одеялом. Последним перед отключением сознания в сон проплывают мысли о предстоящей, наконец таки, долгожданной, стрип сессии от Джека. И о том, что Улар мне твердо обещал, что больше не будет убегать от совместного просмотра стриптиза.
Посреди ночи будит грохот и шум пьяной неуклюжости. Это клявшаяся, что больше спиртного и капли в рот не возьмёт, Индира эже вернулась в комнату. Клялась вчера, а сегодня на веселе снова. Послав ко всем чертям и ее, и Улара, и всех их общих подруг алкашек, я хотела бы заткнуть пискляво-крыхтящий голос бесстыдной и вернуться к своему сну. Не слишком сильно стараясь делать вид, что слушаю истории об очередных похождениях хрипло-хихикавшей Индиры эже и ее сосунка любовника, я при первой же возможности, (как только мерзкая ведьма заткнула глотку дольше чем на минуту), накрываюсь с головой под одеяло. Плевать, что она может подумать, что я на нее обиделась. Я просто презираю ее за то, что она, (жена, мать, алкашка!) может делать все что захочет, а я (молодая, незамужняя, хорошенькая), должна сидеть в комнате и мёрзнуть! В раздраженных да предела нервических мыслях засыпаю, скрипя зубами, а утром просыпаюсь убитой от усталости.
-“Ну что, доброе утро!” – невесело ухмыляюсь отражению над умывальником: кожа болезненно бледная, под опухшими глазами продавлены лиловые синяки. – И почему всю ночь бухала, а потом кувыркалась с двадцатилетним любовником на холодном пляже Индира эже, а побитым собутыльниками алкашом выгляжу я?
-Доброе утро. – тихо просипев за завтраком проплетает мимо меня к своему столику Улар.
Парень выглядит помятым и вялым. Ещё бы. Хорошо, что у него хватило ума утащить вместе с собою Индиру эже, когда любившие побухать посерьезному взрослые подружки ее позвали таких же любителей-взрослых дядечек, у которых впридачу нашелся самодельного самогон. Он поступил умно, утащив пьяную мать пятерых детей оттуда, уверив, что после самогона им придет крышка, и, кто знает, может поступил ещё умнее, (или глупее, смотря, как посмотреть), утащив ее дальше не в дом, а на пляж холодного ночного озера, где, отпивая коньяк прямо из горлышка маленькой бутылки, трахнул ее в первый раз. Дурак, я знаю все. Неужели он не понимает, что я знаю все, потому что у баб, подобных его замужней подруге, язык для того только и существует, что выбалтывать им все, что возможно... Меня с одной стороны охватывало презрение к нему за его гадости. А с другой я не могла не восхищаться такому смелому безразличию ко всем нравственным нормам и меня одолевал неудержимый смех, как только подумаю обо всем, что творил мой милый друг. Все это казалось шуткой, злой шуткой мальчика над всеми дураками, которые считают его милым мальчиком. А между тем он и есть милый. Так мило было всё-таки с его стороны согласиться смотреть со мною первый в жизни стриптиз, посвященный мне другим мужчиной.
Я весь день мечтала и предвкушала предстоящее выступление от сексуального БДСМ англичанина по прозвищу Варкадас. А что ещё делать бедному телу, если даже усталое после бессонной ночи оно только и может, что вожделеть о запретном, когда его сначала расспаривают в ванной, горячей грязью, совсем по голому телу, под руководством молодого парня, а на следующей после грязи процедуре, совсем уже беспощадно, проникая лелеющими и дразнящими каплями циркулярного душа до самых укромных глубин плотского желания. Я кусала губы, сдерживая стоны, и ближе к вечеру имела такой же помятый и вялый вид, какой был и у Улара. Ещё не было и половины пятого, когда дозвонившийся до меня Улар потребовал нам встретиться как можно скорее, не теряя ни минуты.
Испуганная, слегка, и заинтригованная весьма сильно, я согласилась без лишних вопросов, и так как Улар занимал комнату в двухместном номере вместе с мамой, а я наотрез отказывалась впускать его в номер к нам, (если под нами иметь ввиду нас с Индирой эже), то Улару пришлось смириться и согласиться на назначенную местом встречи зелёную опушку между поликлиникой и медучилищем для студентов с Индии. Это оттуда по территорию санатория разгуливали такими обширными группами множество студентов из страны, бывшей экзотичной и далёкой, но только уже в прошлом. Да и вообще на самом деле говоря, по территорию санатория встретить иностранца случалось нередко, хотя и все они почти не относились к числу отдыхающих.
Случай в бассейне.
Благодаря одному такому иностранцу, пришлому в санатории, и его периодическим набегам на бассейн в корпусе водных процедур, я позабыла про боязнь заплывать на глубину и научилась легко и уверенно доплывать до самого борта на противоположном конце большого, прямоугольной формы бассейна, где глубина воды увеличивалась по мере приближения к дальнему концу бассейна. Переплыв первую половину прямоугольника, у меня уже не получалось достать дна кончиками пальцев. “Наружний” же для санаторских посетителей парень-иностранец предпочитал держатся в стороне от вечно заполнявших бассейн на мелководье пенсионеров. Он заплывал на самую глубину, где разрезал водную гладь быстрыми гребками накаченных и сильных рук, от одного бортика до противоположного.
Я встретила его в бассейне раза два только. И ни разу не слышала чтобы он с кем-нибудь разговарил, потому что он всегда ходил один. Но во мне не было ни капли сомнения, что если он сейчас раскроет свой ротик, то из него изойдут звучные, гортанные звуки французского языка. Все в иностранце, от завитков насыщенно-темных волос до огромных, небесно-голубых глаз, от гордого изгиба прямого носа до покатых широких плеч, от белоснежности идеально гладкой кожи до лёгкости свободной походки, все в нем кричало о том, что он француз. Идеальной внешности француз. Вне сомнений что под гладкой белоснежной кожей плавца течет креольская кровь, я конечно же уже не могла не мечтать о том, чтобы познакомится с французем и больше не вылазить из бассейна.
Мы заметили друг друга в первый же день. Природная способность строить глазки да и вообще вся благоприятность окружающей обстановки для легкомыслия, (в бассейнах всегда так получается), сделали свое дело и француз заметил меня сразу же. Так же, как и я его. Хотя, учитывая, что остальные плавающие были возрастом все старше моих дедушки с бабушкой, в том что мы нашли друг друга и посматривали друг на друга, нет ничего удивительного. Но смотреть на француза и как он быстрыми загребками бороздит воду было удобнее вблизи, так что мне ничего не оставалось, как набрать в груди побольше воздуху и, отбросив всякий страх, поплыть за моим креольский счастьем с голубыми глазами. Голубые глаза оценили, видимо, мой поступок, и смотрели на меня, и бегали по моему купальнику, все чаще и с каждым разом всё дольше. У меня получалось плавать, не чувствуя ногами дна, так что стоило еще и не рискнуть и не улыбнуться французу первой? Это я и сделала, правда, не удержала взгляда и быстро опустила его на свои расплывающиеся под прозрачными волнами оголённые ноги. Потом из любопытства, (“А что он?”) всё-таки вскинула на него обратно взгляд и он мне тоже улыбнулся, правда его тоже хватило на несколько первых секунд удержать прямой взгляд, и он отвернулся, обратив улыбку к уложенному советской плиткой борту бассейна.
Эххх... Я бы писала сейчас, возможно, о бурном романе между Софией и горячим французом с голубыми глазами. Но игра с робкими переглядываниями на тот же день и закончилась благодаря стараниям одной несносной пары. Пока мы с французом одни пересекали бассейн на глубине, к нам присоединилась пара возлюбленных, тоже в санатории пришлых. Они причудесно развлекались и миловались друг с другом на той стороне бассейна, где мельче, пока дамочке из пары вдруг не вознамерилось завладеть вниманием не только своего мужчины. Переплыв бассейн во всю длину она достигла наших с французом глубоких вод. Я с завестью приметила про себя, что плавает дамочка многим лучшим меня. И бурные брызги воды, какими она случайно попадала в француза, и почему-то ни разу не в меня, мне показались совсем излишними. Зато ее этот смешило до громкого хохота, заразительно вызывавшего улыбку и на губах моего креола... Ох! Увидев предательскую улыбку на прелестных губках иностранца, я тут же надулась и плавала уже четко на своей границе, подальше от брызгов любительницы похохотать, и все же не могла остановить ревнивых наблюдений за дальнейшим развитием событий. И действительно, за комедией очень скоро последовала драма: я с ужасом раскрыла рот при виде заборахтавшейся на одном месте женщины.
-Судороги, судороги! – закричала она, не понимая очевидно, что француз может и слова на русском не понимать.
Мы с французом поглядели с минуту на барахтающуюся, и я с сжимающимся от горя сердцем представляля уже себе картину спасения тонущей моим креолом и потом долгого искусственного дыхания по-французски, каким он приподает к губам чужой женщины... Но парень только посмотрел на дамочку и поплыл дальше. Не успев даже понять, радоваться ли мне тому или нет, но понимая, что даму с судорогами во всяком случае нужно спасать, и, только сегодня научившаяся заплывать на такую глубину, я, сделав глубокий вдох, поплыла к своей горе сопернице. Не успела я правда ее всё-таки спасти. Увидев мое самоотверженное приближение, девушка вдруг успокоилась и поплыла к борту бассейна самостоятельно. “Судорога опустила.” – услышала я, как она просипела, не глядя на меня. А ещё я услышала: “Вишь, какая актриса.” Это высказалась русская пожилая женщина, которая одна со своим мужем заплыли до глубокой половины бассейна и составили нам троим компанию.
Возлюбленный неудачливой актрисы присоединился на нашу половину бассейна только после окончания представления. Не иначе, что он прекрасно осведомлен о талантах своей любимой, и потому оставался покоин во все время “судорог”. Правда, и по окончанию представления он подплыл не к ней. Я разминала ноги, выполняя упражнения ЛФК под водой, и держась на весу только сцепленными за бортики бассейна руками когда поняла, что альфа самец плывет прямо ко мне. Он выплыл совсем рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки. Притянувшись мускулистыми руками за те же бортики, за какие держалась я, он повернулся к стене бассейна спиной и прислонился к ней, открыв на обозрение мне все рельефы накаченного тела. От мужчины разило перегаром. Я чувствовала, что он смотрит на меня, но игнорировала это. Даже пожилая русская чета, так характерно высказавшаяся о действиях подруги мужчины, теперь обеспокоенно следила за новой сценой, включивший теперь ещё и меня. Одно только радует, что наши с французем роли поменялись и теперь он может вдоволь находить причин для ревности, наблюдая за активными заплывами другого мужчины за мной. Правда, француз только раз взглянул сначала удивлённо на перегарного мужчину, потом перевел взгляд на меня, и резким взмахом головы откинув волосы ото лба отплыл к выходу. О, ужас. Маневр мужчины и моя в нем роль в качестве стимулятора ревности у ветреной подружки, все было настолько очевидно, и, что важнее всего, отход француза, по всему виду, оскорбившегося, что возмущение во мне перебороло парализующее смущение и прервав упражнения, я с силой оттолкнулась от стены и поплыла прочь от дурацкой пары.
К тому моменту, когда из бассейна вылазила я, пара перегарного мужчины и горе актрисы действительно снова миловались друг с другом как ни в чем не бывало. Ни себе ни людям, вот как это называется, со вздохом думала я обо всех вышепроизведенных действиях вредной пары, пока дрожа от озноба бежала на мелких шажках к ведущему в женскую душевую выходу справа. В тот день я больше не видела француза. На следующий день, хотя пришла я в бассейн примерно в тот же час, после процедурой с грязью, француза в бассейне не было. Я потеряла всякую надежду увидеть его снова, когда уже выходя с бассейна с расспущенной копной капающих ещё минеральной водой волос случайно столкнулась на выходе... С ним. Француз. Наши глаза встретились, и мне почему-то показалось, что он тоже ждал снова встречи со мной. Он тихо прошептал что-то похожее на “Hello”, а я, дура, до того смутилась и застигнута в расплох, что только опустила глаза и быстро выскочила мимо него к выходу. Потом целый день ругала себя за тупость, и не могла все равно не улыбаться при каждом воспоминании об этой короткой встрече и его, таком французском, “Нello”.
-О чем задумалась?
-Да так.
17.48. Мы с Уларом сидим на как будто влажной траве газона. Я подстелила под собой куртку, чтобы было не так холодно. Уларбек сел прямо на голую траву. Я не рассказывала ему о французе с бассейна. Или о немце со столовой. Или о странном кудрявом парне, однажды так сильно расстроившим меня своим решением не садиться со мною наедине в один лифт. К большому своему огорчению, француза я так больше и не застала в бассейне с того, второго раза, но изредка натыкалась еще на немца и загадочного парня с лифта, которого я часто замечала в жилом корпусе и с которым у нас теперь также появился connection в виде долгих изучающих взглядов. Насчёт нации последнего я была вовсе не уверена. Держался он отстранённо, почти как европеец. Но европейцы любят улыбаться, а постоянно угрюмый парень очевидно не любил этого делать. Да и держатся европейцы группами, как минимум из двух человек. А угрюмец ходил всегда в одиночестве. Он мог быть и просто россиянином, одним из беженцев, каких теперь так много здесь... Но внешность у парня была неоднозначная и я хранила надежду, что он может оказаться каким-нибудь одичалым словаком или норвежцем.
-Ну вот. Сонь, ты опять задумалась.
-“Оххх...” – удручённо встряхиваю головой.
Улар опять меня называет по этому дурацкому сокращённому имени, так же, как и Индира эже. И как эта женщина ему не надоест? Он видимо так полюбил падшую душу Индиры эже, что не стал ограничиваться одними ночными вылазками, и потащил свою старшую подругу среди дня в библиотеку. Индира эже мне сегодня, в комнате перед обедом, хвасталась об этом. Самой ей в библиотеке было скучно, потому читать она никогда не читала, но гордость ее взяла за то, сколько книг зато прочитал очкарик Уларыч и она смиренно позволила ему начать составлять для нее список непременной для базового просвещения художественной литературы.
-Да я так. Задумалась о своем. – неопределенно проговариваю я, зевнув. – Спать хочется.
-Мне тоже. – зевает Улар, даже не прикрыв раззянутый рот рукой. – Он собирается звонить? Ты ему написала, что мы ждём?
Уларбек нетерпелив и нервно-возбужден. Ему явно хочется поскорее исполнить обещанное и отвязаться.
-Да, написала. – примирительно-спокойным тоном проговариваю я. – Мы же в шесть договаривались. А сейчас... – приглядываюсь к циферблату на дисплее. 17.54. – У нас ещё пять минут...
И словно услышав наш с Уларом разговор с другого конца света, телефон вздрагивает в моих руках. Входящий звонок, волны рок-н-ролла на звонке. Над профилем звонящего имя контакта – JackJay. Под этим прозвищем я сохранила в последний раз номер телефона Варкадаса. Называть его по БДСМ прозвищу для русскоговорящих друзей, Варкадасом, как сам он того хотел, я ни за что не соглашалась. Дрожащей рукой протягиваю Уларбеку разрываемый на звонке телефон. Наши глаза молча пересекаются.
-Давай. – на одном дыхании выдыхает Уларбек.
Знаете, ведь на самом деле я ненавижу кофе. Запах кофейных зёрен ещё ничего, приятный и будоражащий... Но вкус... Он отвратителен на самом деле, на мой вкус. Первый глоток, потом второй... Может быть я просто неправильно пью кофе. Я не умею что-то есть или пить, очень долго расстягивая процесс принятия пищи или напитка. Смокуя. Нет, мне нужно много и прямо сейчас. И с кофе то же самое. Я завела привычку выпивать за день две большие кружки кофе крепкого вкуса, но с большим количеством сливок и заправив все тремя чайными ложками сахара с горкой. Поначалу это вкусно, первый жадный глоток, второй. Потом я очень быстро опрокидываю все содержимое самого большого одноразового стакан, рискуя обжечь рот, если кофе был бы слишком горячим. Но кофе всегда как раз такой температуры, чтобы можно было выпить его вот так, быстро, а потом страдать от выворачивающего желудок наизнанку и подступающего к горлу чувства сильной тошноты.
Я ненавижу на самом деле кофе. Но я приучилась его пить много, две большие кружки в день, крепкого вкуса, с большим количеством сливок и тремя чайными ложками сахара с горкой.
-Прости. – смущеная чувством вины перед другом тихо бормочу. – Дурацкая была на самом деле идея. Но я думала, что будет весело.
-Я тоже думал, что будет весело, когда в первый раз попробовал закурить травку.
Уларыч, как его любит называть Индира эже, бледный и покрылся зелёными пятнами. Я даже не знала, что это на самом деле визуально выглядит так красочно. Должно быть, я тоже покрываюсь зелёными пятнами когда выпиваю слишком много кофе за раз. Не знаю почему я решила, что посмотреть стриптиз от Джека в компании с другом мальчиком звучит как крутая идея. Наверное, мне нравилось, что поведение двадцатилетнего мальчика, трахающего женщину вдвое старше его самого, к тому же являющейся многодетной матерью и женой одного работающего за границей гастербайтера, такое же девиантное, как мое собственное, или даже хуже. Двадцатилетнего мальчика, к тому же находящемуся под бдительным присмотром матери, которая, в попытках помочь ему закадироваться от наркотической зависимости, увезла его в заселенный спокойными пенсионерами санаторий. Мне казалось, что мы кстати подружились, и наши девиантности в поведении пересекаются на общих точках соприкосновения. Но для Улара вид огромного полового органа британца, семяизвергающегося в семейную кружку его ничего не подозревающей супруги, был малоприятен до физической реакции возвращающейся назад, на волю, еды.
-Я же говорил, мне будет малоприятно смотреть на такие вещи.
-Блиииин. – виновато потряхиваю по уныло опустившемуся плечу парня и чувствую под ладонью, что ткань его футболки насквозь пропиталась холодным потом. – Спасибо, что пошел на это ради меня...
-Я не пошел на это ради тебя! – вдруг восклицает парень, отстранившись и напугав меня своим резким выпадом. – Я согласился, потому что мне больше делать нечего.
-Ну да, конечно... – ошарашенно моргаю, а потом смиренно, примирительно проговариваю. – Я понимаю, конечно.
-Ладно. Я рад, что не заблевал себе футболку.
-Я тоже тому весьма рада! – со смехом забываю тут же всякую обиду за грубость парня.
Совместный просмотр моего первого, и, надеюсь, только первого, стриптиза чуть не довел Уларбека до тошноты, но в остальном, как полагаю, завершился полностью, до самого последнего акта семяизвержения. Чего с Варкадаса ещё можно было взять? Заставить разве только выпить собственную сперму... Но, к счастью, мое воображение только начинающей “госпожи” не умело так быстро реагировать и я приходила в некий вступор машинки фантазий при виде тех или иных трюков от сексуального и такого подчинённого моей воли взрослого и сильного мужчины. Когда Улар схватился обеими руками за рот и угрожающе изогнулся в спине мне пришлось резко прервать видео-сессию, а потом на глазах паренька я сразу же заблокировала номер ДжекДжея, и удалила тут же его номер. Я проделывала эту манипуляцию уже не в первый раз, и имела свойство подозревать, что Джек-Варкадас ещё потревожит меня своим возвращением. Но с Уларом мы решили на тот момент, что мои опыты с БДСМ практикой, а его с британскими мужскими членами, завершены и это безвозвратно. Если признаться честно, меня, как бы абсурдно это не прозвучало, ежило не только сознание вины перед другом, но и лёгкое разочарование из-за того, что Улару вирт с Джеком не понравился. Нет, не просто не понравился, а вызвал отвращение... Мне всё-таки казалось, что высокий, мускулистый и упругий, физически в совершенной форме мужчина, так быстро умеющий надрочить полную кружку спермы на камеру перед двумя, похожими на тинейджеров, молодых и любопытствующих азиатов...
-А разве тебе не противно трахаться с Индирой эже? – немного помолчав спрашиваю у Улара.
-Мне не понравилось в первый раз. Но если закинуться коньяком, то все равно. Тем более, я ей обещал уже, что мы каждую ночь так будем делать.
-Какой капец! – восклицаю, приложив пальцы ко рту. – “Ох, да не тебе же его судить после такого...”
Он пожал плечами. Потом мы пошли на ужин. Вышедший из столовой минут через десять Улар, должно быть, удивлялся моему находящемуся постоянно в возбуждённом состоянии аппетиту, ожидая меня с ужина ещё добрых полчаса. Мы вместе прошли в библиотеку, где он опять завязал со стареющей библиотекаршой до крайности претенциозную беседу о книгах. Я быстро передумала брать книгу из библиотеки, узнав о непременном залоге. Улар оставил свою книгу от любимого японского автора, взяв взамен “Идиота” Достоевского, о котором библиотекарша отозвалась одним словом: “Шизофрения”. А я заступилась за работу писателя, подтвердив, что это шизофрения и есть, и что это одна из лучших книг, которые я читала. Выйдя из библиотеки мы немного ещё погуляли, пока на улицу не выскочили Индира эже с подругами и не забрали его с собой.
Мы и сейчас иногда чатимся с Уларом. Хотя за день до его выезда с санатория нашей дружбе чуть не пришел конец. Мне пришлось избегать встреч с ним из понятий женской солидарности к распущенной женщине. Дело в том, что хотя внутри я и испытывала неприязнь к Индире эже, даже меня охватило сильное возмущение при известии о молниеносной перемене чувств Улара к бывшей любовнице. Произошло это в одно мгновение, стоило только к бухающей компашке Улар + три пожилые алкашки присоединиться новенькой, молоденькой и хорошенькой девушке. Я видела ее только раз, и запомнила благодаря бумбоксу, который она так наивно притащила с собою на улицу, врубив среди ночи кыргызские песни чисто в стиле “из глубинки и для бабушек”. Конечно, моему ползучему другу позорно бы было упустить такую жертву... Но мне было до колкости обидно,что он совсем не удосужился даже поделиться со мной о новом своем увлечении. А между тем я узнала уже от Индиры эже, (от нее!), что Уларыч успел потащить новую любовь на балкон девятого этажа, любоваться закатом, и эта весть тоже меня сначала задела неприятно. Библиотека, закаты, все у него одни и те же приемы... А потом я рассхохоталась над собой, Индирой эже, и могла только от души поздравить милого друга за его восхитительную бессовестность, рассходясь про себя в аплодисментах!
Следом за отъездом из санатория Уларбека, Индира эже вытерпела только один единственный денечек и выехала на целую неделю раньше, чем того планировала. Все три последних дня в санатории, забытая молодым любовником и везде находя след его измены, (почему-то Улар с хорошенькой провинциалкой оказывались у всех на виду, и только я так и ни разу не увидела их вдвоем), она ходила несчастная и жутко ревнивая, ревную мальчика не только к новой пасии, но и ко мне. Она все старалась уберечь меня, предупреждая, что всем мужикам нужно только одно, залезть к тебе между ног. И хотя я знала, что она ещё и ревнует парня, и мучается от этого, во мне впервые проснулось сочувствие к ней. Как не признать, всё-таки близкое к отвергнутой и оскорбленной женской чести чувство теребило самолюбие и мне. На самом деле мне трудно было понять, чего ещё хотела такая счастливая женщина, как Индира эже. У нее и муж есть, и молодой любовник, пусть и не на долго, но был. Не говоря уже о толпах ухажёров среди других отдыхающих, один из которых даже додумался сделать ей предложение выйти за него замуж. Индира эже и хихикала пропитой хрипотцой, и искренне жалела беднягу, рассказывая в подробностях о сделанном ей предложении, а мне оставалась только вздыхать и недоумевать. Но почему у нее, кривой, больной, испитой, страшной(!) столько всяких мужчин, а мне ни одного??? Стоит ли лишний раз говорить о радости, какую спровоцировало выселение из комнаты соседки раньше запланированного.
Но и были и более грустные последствия выезда из санатория сначала Уларыча, затем Индиры эже. Пока в санатории были эти двое у меня ещё оставался резон выходить по ночам на вылазки, хоть бы и с компашкой выпивающих эжешек. Вместе с ними я посетила по одному разу все местные тусовки, какие организовывались для отдыхающих в санатории, от импровизированных на площадках передних дворов “дискотек семидесятых” и до живого эстрадного концерта, посвященного дню всех пожилых людей. О том, насколько было интересно такое времяпрепровождение, говорить не приходится. Но я всегда была там вместе с Уларом, и как только мне начинало слишком наскучивать, милый парень соглашался улизнуть от Индиры эже и других, чтобы спокойно прогуляться вдвоем. На таких прогулках ясный берег озера, облекаемый мягким лунным светом, шепчет своим безмятежным приливом сказки на ночь. Конечно, выходить погулять на берег можно и одной. Но только бродить по ночам в одиночку не слишком то и безопасно. Не хочу сказать, что якобы чувствовала себя в большей безопасности рядом с щуплым очкариком Уларбеком... И все же. Я начала беспокоится, что слова Улара имеют обоснование быть правдой, и до конца десятидневного лечения в санатории я со скуки изомру в одиночестве.
-“Нет. Лучше бы умирать в одиночестве. Лучше так, чем тухнуть в назойливой компании чужих бабушек.” – думаю я по возвращению с ужина назад в комнату.
Не успела я насладиться вдоволь одиночеством после того, как с комнаты съехала соседка-гуляка. В комнате с двумя кроватями я ещё оставалась одна, но в вечер того же дня, что и отъезд Индиры эже, в соседнем одноместном номере поселили старушенку. Не знаю, во что бы превратился мой грандиозный план по отдыху в санатории, если бы нас с бабушкой из соседнего номера поселили в одной комнате. Но и уже, находясь по разные стороны смежной стены, старушка считала, что имеет полное право не только на услуги молодой, а значит и более умелой, девушки, (эта девушка я!), но и на все время и внимание мое. И я правда чуть ли не заплакала, когда, приведя в порядок прическу и стерев расплывшуюся под глазами тушь после всех физических, электрических, паровых и водных процедур, и надев красивое платье под лёгким розовым пальто, я только понапрасну попыталась улизнуть незамеченной. Старушечка уже ждала меня у порога. По тому, как встрепенулось согнутое от старости мягкое и хрупкое тело старушки, я догадалась, что она подслушивала у двери, ожидая, когда я выйду. На ней тоже уже надеты теплая куртка и высокие, плотные сапоги, а летящие седые пряди волос заткнуты под низко сдвинутым на лоб беретом.
-Иий, эмнэ? Кеттикпи? Ыя? Сс-сейилдеп келелиби, ыя?- беззубо улыбнувшись прочавкала моя новая преследовательница.
“Ыя”... Фантастика, за весь день я услышала это “Ыя” больше пяти сотен раз от старушки, имевшей привычку приправить, утвердить каждое высказанное слово принятым в коренном населении отчизны междометием. А говорила старушка столь же часто, как и дышала. Во время прогулки я пару раз с чистой совестью пыталась сбавить с рук заботы о досуге болтливой старушенции, вручив ее компании таких же, как и она сама, дам на пенсии. Один раз группа милых старушек повстречалась нам, когда моя пожилая подружка попросилась посидеть на скамейке в сосновой аллее. Во-второй раз пара смешливых апашек подсела к нам уже на беседке, у самого дальнего корпуса А, где размещались номера класса люкс и где опять таки же моя старушка упростилась посидеть и дать отдохнуть занывшим от усталости ножкам. Но каждый раз, когда мне начинало казаться, что старушка моя препоручена в хорошие руки, и ей очевидно весело болтать с подругами ровесницами и я потихоньку поднималась с места, желая продолжить прогулку наконец в одиночку, и в тайной надежде подцепить по дороге может и пару штук симпатичных спутников, моя старушечка тоже тут же начинала торопиться и уходила вместе со мной. Отдалившись на приличное расстояние от оставленных подруг, старушка, беззубо чавкая, мне тут же признавалась, что у нее аж уши заболели от болтовни этих старушенций и она так рада, что мы продолжаем прогулку без них.
До берега озера, со всеми остановками на передышку апашки, мы добираемся уже в совершенной темноте. Я даже начинаю нервничать в беспокойстве за то, куда я додумалась потащить за собой старушку-божий одуванчик, пока, вынужденная встать на охранный дозор, стояла у железных перегородок, служивших пляжной раздевалкой. Моя бабуля, которую так некстати приспичило прямо на пляже по малой нужде, присела на корточки, на самом деле совершенно бессмысленно спрятавшись за одной из пляжных раздевалок. Перегородки водружены в песок на железных ножках, и огораживающие срамную наготу стенки раздевалки начинаются высоко от уровня песка, куда присела старушка. Но мне пришлось указать ей сходить туда исправить нужду, потому что по беспокойно забегавшим глазкам апашки понимала, что до нормального туалета мы уже не добежим. А ходить в туалет прямо на открытом пространстве я взрослому человеку позволить не могла. И что же мы будем делать, если вдруг на нас в темноте наскочит кто-нибудь совсем неприятный? После того, как долгое шуршание бурно испускаемой струи иссек, и бабушка вышла с “туалета”, я выразила ей прямо свое сожаление о том, что мы забрались так далеко от корпуса в такую темноту.
-Азыр бизди бир;; кубалап чыкса эмне кылабыз? – со вздохом беспокойства проговариваю я в темноте.
-Эмне кылат элек, ыя? – с трудом разглядываю беззубую улыбку в отливах лунного света от мерцающей воды. – Качып кетебиз. Тез эле качып кетебиз бизди бир;; кубалап чыкса. – смеется старушенка, и я не могу не присоединиться к ее смеху.
К счастью, никому не пришло в голову настигнуть в темноте старушку и хромающую девушку и гоняться потом за ними по пляжу. Мы добрались до своего корпуса живыми, правда изрядно замёрзшими. Возможно, замёрзла только я в лёгком розовом пальто. Но бабуля в своей плотной, тяжёлой куртке зато устала. И, как бы неохотно не было признать за собой это, но мне понравилось провести вечер с беспрерывно и так наивно болтавшей бабулей. Слишком сильно она напоминала ребенка, беззащитного, любящего увазаться назойливым хвостиком за взрослыми. Тем не менее, перед тем как заснуть в ту ночь, я себе торжественно обещала, что на следующее утро встану спозаранку и смоюсь из комнаты одна, без хвостика в виде новой соседушки. Ведь что ни говори, почти весь сегодняшний день мне пришлось провести вместе с ней, а не в компании красивых и молодых мужчин, на которых строились все перспективы этого отдыха. А теперь я лишилась даже онлайн сессий с Джеком-Варкадасом... На столь огорчительной минуте я и заснула в опять ледяной до дрожи постели.
Ты у меня одна.
Ты у меня одна,
Словно в ночи луна...
Тьфу, привязалось к языку... Так всегда бывает с хорошей песней. Сначала она тебе нравится очень, потом ты её постоянно слушаешь, играя в плейлисте самой первой, с повтором, припеваешь за работой, повторяешь мысленно слова из песни, задумавшись... Пока песня наконец не надоест тебе настолько, что в следующий раз заслышав ее из радио или по телефону у кого-то другого станет тошно и невыносимо. До самого момента, пока не забудешь песню. А потом, может через много лет спустя, услышишь когда-то любимую песню и снова полюбишь, как в первый раз.
Ты у меня одна,..
Строки из этой песни любил мурлычить себе под нос музыкант, любивший больше всего на свете покой. Наверное поэтому из всех других существующих на земле мест мы встретились в заселенном пенсионерами санатории. Хорошо быть любимой музыканта, хорошо быть у него одной. Но музыкант ошибался, думая, что с Софией к нему придет покой.
Утром, как и обещала себе, девушка встала ни свет ни заря, чтобы улизнуть на завтрак не замеченной бабушкой с соседней комнаты. Нельзя было приучать пожилую соседку к мысли, что она ей сравни внучке и имеет права претендовать на все ее внимание и любовь. Любви у Софии много, она сердце ей разрывает. Но только отдавать любовь ей предпочтительнее было молодым и привлекательным мужчинам. А так как до окончания десяти дней отдыха в санатории осталось половина от первоначального срока, то есть, дней пять, то Софии ничего не оставалось, как задействовать все силы и время на исполнение задуманного. Надо гулять! Гулять!!! ГУЛЯТЬ!!!
-Гулять... -машинально повторяют вслух, лениво растягивая, губы, и зевают.
Не выспалась. Такова расплата за свободу и выигранное время. Мне удалось с утра не возится с бабушкой из соседней комнаты, поднявшись с постели без десяти минут шесть и на цыпочках выйдя из комнаты. Потом пришлось правда ждать больше часа до завтрака, который начинают подавать с восьми часов. И я ждала, сидя возле входа в столовую на диванчике и зевая. Можно было вместо этого и прогуляться, но в конце сентября на Иссык-Куле утром, так же, как и вечером, уже было холодно, и воздух дышал в лёгкие, по-зимнему замораживая нос и превращая пальчики в красные сосульки. Зато на завтрак пришла самой первой из нашего столика. За столом позади, где раньше кушали Улар с его мамой теперь сидят другие посетители. После завтрака - на лечение. Бабуля из соседней комнаты меня всё-таки поймала на выходе из столовки. Боже! Надеюсь она не ждала там пока я выйду... К счастью, существуют процедуры, на которые нужно уходить, и это был совсем не предлог избавиться от старушки. Старушечка бросила мне в след, что мы увидимся ещё на обеде.
И обед наступил, ровно через четыре часа. Опять люди, опять одни пенсионеры. Плыву в живом потоке из платков апашек и колпаков аташек, уносимая общим течением в столовую. Пару раз меня правда одергивают лица, из числа бывших у Индиры эже в ухожерах, любители побухать возрастом пятьдесят плюс. С ними приходится здороваться, просто из вежливости. И отвечать на все вопросы, с которыми пристают такие знакомцы, односложно, да или нет. Почему-то таким мужикам трудно понять, что если Улару нравились девушки постарше и любящие побухать, и если мы с Уларом друзья, то это ещё совсем не означает, что и у меня схожие с ним вкусы.
Один из таких бывших ухажёров Индиры эже, на вид лишь лет на пять младше моего деда седой ловелас, особенно настойчиво пытается навязать мне свою дружбу, пользуясь каждым случаем приобнять меня за плечи или схватить за руку. Так что и радует, что можно, улыбнувшись такому деду, быстро проскочить в ряды среди других отдыхающих, несущихся живым потоком в столовую. Скорее, подальше от старческих рук. Спасение. И вот, оторвавшись вперёд от старого прелюбодея, угрюмая и сонно зевающая, меня быстро приводит в бодрое ощущение реальности одно обстоятельство. Почувствовав что-то тяжёлое и отягчающее где-то сбоку, я поднимаю глаза в в сторону. Охх... Какой странный парень... Стоя в стороне от текущего по коридору живого потока, он не сводит с меня пристального, до жути, и улыбающегося взгляда. Он смотрит так долго и с такой настойчивостью, что невольно начинаешь подозревать, а не знакомы мы ли с этим парнем? Поток людей уже уносит меня мимо и я оглядываюсь назад, удерживая недоуменный взгляд на незнакомце, оставшемся стоять позади. А он все также стоит, не сводя взгляда огромных, синих глаз, приводя в дрожь застывшей в них улыбкой.
Правда я забыла о странном парне уже сидя за обедом. Без Улара я стала замечать других питающихся на втором этаже столовой с более чуткой внимательностью. Пара, представляющая собой классический мезальянса из низковатого мужчинки и его высокой девушки, всегда ярким бельмом бросавшаяся в глаза, тоже разрушилась. Теперь низковатый мужчинка под пятьдесят лет ходил без своей возлюбленной, лицом и телом увядающей модели в отставке. Без партнёрши мужичонок со смешными усами выглядел грустновато. Даже супер спортивный костюм стиля а-ля восьмидесятые казалось потускнел с ярко голубой окраски на несколько тонов ниже. Сидящие со мной за одним столом кумушки уже объявили парочку как обязательного начальника какого-то учреждения и его любовницы. И теперь две учительницы и одна, просто женщина в красном обтягивающем халате, строили догадки куда могла подеваться любовница мужичка с усами.
Больше всяких грустных начальников меня интересовала целая диаспора отдыхающих из Германии. Занимающий отдельный столик, они состояли из двух женщин, двух мужчин и одного ребенка на коляске. Предводительствовала над всеми женщина с распущенными вихрями сероватых, с проседью, волос. Так можно было решить по тому, что она всегда ходила впереди немецкой группы, говорила на грубоватом наречье громче и увереннее остальных, а также была, очевидно, самой старшей. За ней всегда шла молодая пара белобрысых супругов, ведя перед собой коляску. Там сидит уже на самом деле слишком взрослый для колясок мальчик лет восьми. У ребёнка ДЦП. Мальчик бесконтрольно дергает руками и ногами, и из слюнявого рта вырываются изредка нечленоразделенные выкрики. Правда за столом мальчик себя вел всегда смирно. Самым последним свиту немецких гостей замыкал огромный, как в высоту, так и в ширину, рыжий детина. Он словно бы телохранитель всех остальных ходил за родственниками, покорно таская самые тяжёлые сумки и рюкзаки с поклажей. Я никогда не подумала бы поглядеть на такого богатыря, слишком грубо на мой утонченный вкус. Но богатырь был не богатырь, а немец, и это все меняло. К тому же на самом деле самому молодому из немецкой свиты парню я видимо тоже приглянулась.
Правда и выбор ему предстоял не слишком густой. Кроме меня на весь зал столовой были вероятно человек пять молодых и симпатичных девушек без сопровождения в виде мужей или парней. В общем, мы с немецким детиной уже давно приглядывались к друг другу. А сегодня за завтраком он совершил даже неслыханный шаг вперёд в развитии наших, скромно ограничивающихся томными взглядами на расстоянии, отношений. Проходя замыкающим, как и всегда, звеном в своей группке, немецкий богатырь в первый раз за шесть дней обедов, ужинов и завтраков поздоровался со мной. Возможно тому поспособствовал небольшой казус. Мы снова молча было улыбнулись друг другу. Только я, пользуясь несколькими мгновениями сокращающего расстояния, пока немец проходил мимо, решила внимательно изучит руки парня на наличие обручальных колец. Парень заметил, что я смотрю ему на руку, и даже коротко рассхохотался. Думаю, догадался с каким намерением я разглядывала его крупные пальчики. А потом он с улыбкой прокартавил на относительно неплохом русском: “Добрээ утра” и я ответила ему “Доброе утро!”, тоже улыбаясь.
Весь обед я с нетерпением ожидала продолжения развития событий с немецим парнем. Он, конечно же, снова со мной поздоровается. Может, он скажет “Привет!” или пожелает приятного аппетита. Тогда я тоже скажу ему привет, и тоже пожелаю приятного аппетита и ему, и, возможно, даже всем членам его семьи. Может, сказать это на немецком? Как будет на немецком “Приятного аппетита”? Но только зря я с нервозность взглядывала на дверь при каждом разе как в нее входил кто-нибудь новый. Каждый раз это были кто-то другие из посетителей, но не уважаемая чета из Германии. Столики вокруг уже опустели больше чем наполовину. Я никогда не оставалась есть так до поздна, привыкшая выходить из столовки одной из самых первых. Но немцы не приходили. А за ужином за их накрытый стол сели другие, похожие на всех остальных, пожилые кыргызы. И я поняла только тогда, чему смеялся рыжий детина этим утром. Он тогда ещё знал, что покидает меня навсегда, и поздоровался, на самом деле, прощаясь.
После ужина я вернулась в комнату в удручённом настроении обманутости. Надежды на весёлый разгул и множество курортных романов, (а теперь мне казалось, что именно об этом я и мечтала, строя в планах лечение на санатории), сокрушились, и меня посещали мрачные размышления о сбывшихся предречениях Улара. Я подыхаю от тоски в рае на земле для пенсионеров, принятый называть санаторием...
Меня будят суетливые восклицания щепелявого, старушачьего крика.
-Ай, уктап калды;бы?!! Эмне болду сага, чарчады;бы?!!
Вернулась Токан апа... То есть... То есть?? И кто дал уверенность только вчера заселившейся в соседнюю комнату старушке, что она может так запросто входить ко мне в комнату, будить меня, и спрашивать, почему я заснула?
-Ийи, уктап калдым. – угрюмо-глухо отвечаю, преодолевая желание отвернуться и продолжить спать.
-Ай, кийимди чечип т;ш;кк; кирбейсинби анда! Уктап калыптыр! Чарчап калыптыр, байкуш! -суетливо лепеча себе под нос выбирается из моей комнаты старушка, несуразно громко захлопнув за собою дверь.
Заботы старушки обо мне так умилительны, что и злость за бестактно вторжение в мои новоприобретенные владения быстро улетучивается. Но уснуть больше не получается. После ужина я бессильно опустилась на постель с намерением полежать без мыслей лишь пару минут, и задремала где-то кажется на час, прямо так, в одежде. Проходит неопределенное время тупого таращанья в пустую стену, прежде чем мне удается поднять себя с кровати. Холодно. Выходить на улицу не хочется. Смотрю на часы. Уже половина восьмого вечера. Но и засыпать ещё рано, да и не получится. Голова раскалывается на части от боли. Ой, ну и не дура ли я? Добровольно, по собственной идее приперлася сюда, чтобы всем сердцем прочувствовать, во всю тоску, одиночество своего существования! Быстро быстро натягиваю на себя в несколько слоев плотные свитера и толстовки, и застегнув сапожки хочу выбежать наружу, в побеге от самокопания. Вот блин! Резко шваркнувшая дверь чуть не зашибает Токан эже... То есть, апа. Она стоит опять в полной готовности к выходу, в своей длинной куртке болонке и в до колен длинных, по-настоящему зимних сапогах. Берет низко надвинут на лоб. Рот расстягивается в улыбке, обнажая голые десна.
-Иий, барып кичине сейилдеп келелиби?
-“На что ты подписалась, София?” – думаю я, в полной обречённости ведя под руку старушку прогуливаться по темной аллее черепашьим темпом.
Конечно, больше к пляжу Иссык-Куля выходить мы и не планируем, но и прогулка по аллеям не продливается дольше десяти минут. Скоро как мушку на свет притягивают мою старушку звуки эстрадной музыки из установленных во дворе санатория колонок. Для отдыхающих организован очередной концерт. Площадка просторного крыльца оборудована под сцену, со всей необходимой для того гарнитурой. На такую сцену выходят со вторым уж выступлением неизвестные исполнители эстрады, и моя старушенка забыв о какой-либо боли в коленках и общей робости быстро утаскивает мне на звуки фонограммной песни, туда, где уже собралась приличная толпа из отдыхающих-пенсионеров. Нет ничего беспощаднее, чем толпа пенсионерок на выступлении бесплотной эстрады, и чтобы уберечь и себя, и Токан апа от угрозы быть раздавленными, я пробиваю нам местечко в сторонке от крыльца, где на сцене уже вяло виляет из стороны в сторону, синхронно раскрывая рот под фонограмму, неизвестная певичка в традиционном наряде с высоким топу на голове. Понимая, что очень скоро у моей старушки снова заноют коленки, я начинаю подыскивать глазами свободную скамейку... Увы! Все доступные охвату поля зрения скамейки и всяческие выступы у входа в здание заняли уже другие бабульки.
Но тут я замечаю, как один старечок подносит к уху телефон и легкомысленно поднимается с места у близлежащей скамьи, чтобы ответить на звонок. Ни теряя лишней минуты я быстро проношусь к скамье, утаскивая за собой мою бедную Токан апа. Но ничего, достичь свободного места почти у самой сцены стоило того, чтобы протолкнуться сквозь живую толпу и получить в след несколько грубых откликов. Токан апа, благополучно посаженная на освободившемся месте возле таких же бабулек, как и она сама, с удовлетворённым видом счастья постукивает своими обутыми в зимние сапоги ножками, и мне скорее приятно наблюдать украдкой за этим невинным видом счастья, чем следить за происходящим на сцене. Пожалуй нет ничего скучнее отечественных эстрадных концертов. У меня получилось вытерпеть пару таких выступлений, но только в пару с Уларом. Когда он ещё был здесь и я не чувствовала себя настолько безнадежно одинокой рядом с ним. Мысль об отсутствии друга опять омрачает текущий момент, а выслушивать плохого качества запись плохого исполнения песни подобно пытке, так что после двух песен я ничего не знаю, и выдаю Токан эже, что ухожу обратно в комнату.
-Сиз отура бери;из концертте! Мен кайра ;йд; чыктым! Башым оруп кетти! – жестами указывая на вход в корпус за сценой, ору я, пытаясь перекрыть исходящие от мощной колонки волны звуков.
Каким-то сверхестественным образом Токан эже удается различить смысл сказанного мной. Наверное, поняла по жестам. В любом случае, она, правда слегка расстроенно, но без лишних сопротивлений, соглашается меня отпустить.
-Ии-ий, ;йг; кетти;би? Макул, мейли анда. Кир. Мен дагы бираз отуруп турайынчы.
Кивком дав согласие Токан апа посидеть ещё немного на концерте, сама я радостно убираюсь оттуда прочь. Миновать мимо выступающих на крыльце ко входу в корпус несколько смущает. Я низко опускаю голову, чтобы не глядеть ни на кого, и особенно пряча взгляда от, наверняка возмущенной моей наглостью, певицы. И все же что-то тянет меня поднять глаза на зрителей возле самой сцены-крыльца. Бегло оглядев их я впадаю сиюминутный ступор. Он. Снова странный парень, пронизывающий взглядом синих глаз. Но на сей раз я сразу же узнаю его. Да, это он! Сегодня утром, в коридоре, по пути на завтрак я не узнала в жутко палившемся незнакомце того красивого грубияна, что одним памятным вечером предпочел пройтись пешком нежели садиться вместе со мною в прибывший лифт. Я не узнала его внутри корпуса, потому что там на нем не было этого странного, похожего на наряд одичалого лесничего длинного плаща и окрашенной в маскировочный камуфляж панамки. Цвета хаки. Как у военных. И несмотря на всю военно-лестничую экипировку молодого человека, сама внешность его от природы излучала изящие и чуткость.
Я узнала его, и это меня развеселило. Ну что же, теперь он с меня взгляда не сводит, с чего бы это, думаю я, проходя через лобби к тем самым лифтам, где незнакомец имел шанс уколоть меня за женское самолюбие. И у самого лифта торможу неосознанно ступавшие по обратному пути к своей комнате ноги. В голову забредает лихая идея, и я быстро сворачиваю назад, к выходу, ускоряя шаг чтобы разумное начало не успело передумать и остановить меня от необдуманного шага.
Выходящие на крыльцо стены выполнены из стекла, и мне хорошо видно сквозь них освященную множеством фонарей крыльцо, и выступающую на ней певицу, и толпу на переднем плане, и этого самого парня. Которому тоже хороше видно меня сквозь стеклянные стены. Он бросает на меня любопытные взгляды, снова и снова отрывая внимание от выступления на сцене. Кровь будоражит от этих острых взглядов и от того, что я собираюсь сейчас сделать. Да, я пойду сейчас и сама познакомлюсь с нахальцем! И пусть Токан апа сама сидит на скучных концертах, а я буду гулять, гулять с парнями! Пусть даже если этот самый нахал меня опять отошьет... Ой, а что делать, если отошьет?? Ничего, найдется другой... А от своего я не отступлю, и познакомлюсь с этим странным парнем...
-Вот же черт! – вырывается у меня помимо воли удивленный вздох.
Парень исчез со своего места в толпе. Эхх, неужели он предугадал ход моих действий и побежал скорее скрыться от знакомства со мною? До слез обидно подумать о таком унижении... Но вот, я прохожу дальше к выходу наружу, и вижу сквозь стекло стен снова парня в панамке и плаще. Просто он тоже поднялся на крыльцо, его заслонила на несколько секунд соединяющая стеклянные стены колона. Мы почти синхронным шагом доходим вдоль стеклянной стены до новой плотной перегородки, за которой он снова исчезает из вида. Он собирается войти? Я замираю в ожидании. Минута, две... Нет, это слишком долго, он не собирается входить. Значит выйду я, и познакомлюсь с ним сама, первая. Повторяя про себя это как завораживающую мантру, решительно прохожу к выходу...
-Ой!!!
Парадная дверь на выход открывается сама, ещё прежде, чем я успеваю схватиться за ручку. На пороге стоит он, в панамке и плаще, и с огромными, мерцающими синими звёздами, глазами.
-Привет! – с испугу восклицаю я.
-Привет. – чуть насмешливо, чуть стеснительно, улыбается он.
Если меня по праву называют странной, то Николай Луговой король среди чудаков и накуренных без наркотиков фриков. Уверена, что у парня было какое-то расстройство ментального характера, что ещё более усугубилось после объявленной у него на родине мобилизации и вынужденного побега оттуда. Было ли мне жалко его? Нет, ничуть, сразу выдаётся ответ. Правда, если же подумать, мне всегда его было немного жалко. Мама права, если в детстве я имела слабость таскать домой бездомных котят и щенят, раненных птиц и прочую давящую на жалость беззащитную живность, то и по прошествии годов ничего не изменилось. Только заместо животных у меня все чаще появлялось желание приводить домой всяких мужчин из-за границы, которых по какой-то причине я находила “бедными” и “несчастными”.
Коля всегда был таким напуганым и встревоженным, словно затравленный зверёк. Подальше от фронта, подальше от зовущего назад, встать на защиту отечества, вот чем руководствовали инстинкты зверька. Жалость вызывали все попавшие в Кыргызстан по сходному положению дел, многие и многие другие соотечественники Коли. Но Колю было жалко не только из-за его дезертирского положения. Как и говорю, он был очевидно болен, хотя бы, как минимум, длившейся продолжительное время депрессией. И тем больше нуждался в том, чтобы его жалели такие добрые, любящие бедных животных и дезертиров девочки.
Конечно же, после более близкого знакомства с доброй девочкой, Николай Луговой изменил свое первоначальное мнение и всяческие планы насчёт этого знакомства.
-Ты неправильная Покахонтас. – шепнул однажды он ей на ушко.
-Почему же это? – с притворным возмущением собрала она губки в пухлую точку.
-Ты не любишь белых мужчин.
Стоило только отказаться дать ему подержать ручку, а он уже обзываться! Ха!
-А может я наобот, как раз таки, правильная Покахонтас. Она взяла и впустила на свои земли белых мужчин, которые потом устроили генацид над ее народом. Не надо было любить белых мужчин...
-София... – тихо вздыхает с улыбкой Коля, и снова закусывает нижнюю губу.
Бррр-рр... Каким бы хорошеньким не казался этот высокий и стройный, с длинными черными локонами и огромными синими глазами, томно взглядывающими пот густым веером завивающихся ресниц, охх нет... Мысль о том, что он может сейчас поцеловать ее пугала Софию до дрожи в душе. Хотя поначалу все так и планировалось. Меня теперь просто ужасает воспоминание о том, как легкомысленно и неосторожно было со стороны Софии согласиться сразу же, в тот же вечер покинутого концерта, выйти на прогулку с совершенно незнакомым парнем после десяти часов ночи! Можно было предоставить в качестве предлога факт: все население санатория, или, по крайней мере, большая часть его, имела привычку разгуливать после ужина по высаженным высокими хвоями и пушистыми ёлками дорожками территорий пансионата, до самой глубокой ночи. Цветы, конечно, ночью закутывали свои нежные лепестки в бутоны, и исходящий от розовых кустов восхитительный аромат прятался до наступления следующего дня. Зато воздух оставался кристально чистым, и небо на Иссык-Куле гораздо больше усеяно звёздами, чем скудное, задернутое грязной занавесью смога городское небо. А из шума, если уйти на приличное расстояние от фонограммы растекающегося почти каждый день концертов, только сверчки стрекочут в траве газона. А ещё можно услышать равномерный и покойный бой воды о берег, если приблизиться к пляжу ближе... Ой, дура! Она согласилась выйти к берегу озера среди ночи с совершенно незнакомым ей мужчиной, и это после десяти ночи!
-Ах, этот воздух! – с жадным шумом вбирает в ноздри воздух, ловя в этом истое наслаждение, Коля. – Вот, что мне действительно нравится здесь, это воздух! Дышать, дышать, дышать полной грудью! Вот я и дышу. Я здесь, прямо здесь и сейчас, и это поразительно! И мне хочется только дышать!
-Вот и дыши! – со смехом набираю и я в легкие кристально чистый и лёгкий иссык-кульский воздух.
-И дышу. Дышу, дышу!
Так говорил Коля в первый вечер их знакомства. Они говорили о воздухе, деревьях, животных. О веганстве. И о прелестях и дезавантажах затворнической жизни в диких условия. О боге и религии. О сектах. О философии. О музыке и великих композиторах-философах. О войне на Украине поговорили совсем чуть-чуть. Зато Коля с бурной чувствительностью принялся за рассказ своего путешествия из Петербурга в Бишкек, и потом оттуда в Чолпон-Ату. Больше, однако же, делая ударение на своих тогдашних ощущениях и подавленном, почти что галлюционном состоянии, в каком он пребывал во все время тревожного побега от долга перед родиной, или навязываемого политикой чувство долга. И кто, кроме тех, кому в этом есть своя выгода, станет думать, что долг перед родиной это поход на возможную смерть и ещё более вероятное убийство. В отношении к войнам, как к грязному принуждению к массовому убийству мы с Колей сходились во мнениях. И только мои размышления о будущем исчезновении понятия войн из жизни цивилизаций по мере эволюционного развития показались парню слишком наивными. Его же ужасная вера в грядущий апокалипсис привели меня к удивлению, недоверию, дурному предчувствию и к откровенно раскрывшемся рту.
-“Ну вот,” - подумала я, выслушивая исходящие с изящных уст привлекательного молодого человека грозные пророчества о незавидном ближайшем будущем человечества.
Все таинственные знаки, убежден парень, (правда убеждения его не столь тверды, потому что в Коле всегда и все находит место для сомнения), говорят за то, что настоящий президент покинутой парнем родины – антихрист в новом воплощении, и все происходящее сейчас, начиная от самой пандемии – предначертанный конец всему живому. Ну вот и первые признаки того, что нам с Колей не по пути. Все дорожки, по которым ступают глубоко религиозные люди, кажется, ведут в преисподнюю. Правда эпитету “религиозный” Коля предпочитал название “мистика”, как и идентифицировал он себя. Если нормальные люди решали избегать моего общества, воспринимая меня как фантастическую сектантку, то Колю можно было бы избегать, подумав, что он из такой секты, где принято подносить человеческие жертвоприношения. Браво, София. Нашла себе сапога пару.
-“И почему в новых знакомствах все и всегда хорошо ровно до того момента, как парни раскрывают рот и начинают говорить?”
-Я замёрзла. Думаю, лучше зайти. – быстро выговариваю, воспользовавшись минутой, на какую замолкает парень, задумавшись.
-Да, конечно же. – отстранённо проговаривает он, синими глазами все ещё проницая какие-то далеки пространства бытия и не глядя на меня. – Давай зайдём. – улыбка на один уголок губы.
Синие глаза вернулись ко мне и к реальному миру. В них горит довольно земное и такое прекрасное желание. Прекрасное, потому что я разделяю его.
-У меня есть черный чай и большая плитка российского шоколада. Не хочешь согреться за чашкой?
-“Ну наконец-то! – торжествующе вопит внутри, - И у меня наконец-то курортный роман затевается! Он зовёт к себе в номер? Я соглашусь войти к нему? Он поцелует меня? Мы будем сейчас целоваться???”
Это и тысячи других вопросов вихрем сносят крыши и уносит нас с Колей по лестничной площадке вверх. Нет, мы не любим лифты. И почему-то оба смеемся. Ладно, это, кажется, я первой начала смеяться. Ой, как страшно, как страшно же, мамочки! Блин, если мы будем целоваться, а я зубы не почистила после ужина! Мне непременно нужно заскочить по дороге к себе, в комнату, и приготовится...
-Мне нужно будет по дороге заскочить назад, в комнату! Это срочно! Но я быстро! – торопливо, в волнении задыхаясь. -Коля, я быстро! Ты только подымайся к себе дальше, на десятый, а я скоро подымусь...
И замолкаю. Смущение удерживает меня от вполне практичного, однако столь бессовестного желания спросить какой номер у него на двери, чтобы мне можно было найти потом его комнату. Коля тоже застывает на месте, на две ступеньки выше меня. В его лице идёт немая борьба недоверия, (похоже он не уверен не хочу ли я просто кинуть его, солгав и сбежав, заставив его понапрасну ожидать, когда я к нему поднимусь), с нерешительностью. Синие глаза под томно опущенными веками уходят взглядом куда внутрь, глубоко, и там им, одним, грустно. В жарком порыве подскочив на ступеньки вперёд и прильнув руками к его рукам, мягким и холодным, я заглядываю в синие грустные глаза, уверяя:
-Я приду, я приду очень быстро! Ты же ведь на десятом этаже живёшь?
-Да, на десятом. – тихо проговаривают почти шепетом тонкие губы. Но мои руки убедили его сильнее. Чуть сжав их в своих, он уже продолжает бодрее – А я пока чай заварю. Приходи, пока чай не остынет.
-Хорошо. – улыбаюсь, отпуская руки.
-Я буду ждать. – не хочет отпускать моих рук он, протягивая их ко мне, вниз, до самого меня, пока последняя ступенька лестницы не разлучает наших рук. – Я буду ждать. – грустно бросает он мне в спину, и оглянувшися я вижу все так же стоящего на лестнице, в полуобороте следя за мной синими, пронзительными глазами.
-“Ну совсем какой-то призрак на лестнице ведь! – мимолётно проносится у меня в голове, и я не успеваю подумать об этом, спеша скорее приготовится. – Что мы будем делать? Что мы будем делать!” – лихорадочно пульсирует вопрос в голове. – Мы будем целоваться! Мы будем целоваться! – уже достигнув комнаты и зайдя за дверь радостно припеваю вслух себе под нос. – “И может я соглашусь войти к нему в комнату.” – тихо, и грозно, гложит голос внутри меня.
У меня уходит на все про все не более пяти минут. Быстро почистить зубы, подтереть ватным диском расплывшуюся под глазами тушь и увлажнить губы гигиенической помадой. Перед большим прямоугольным зеркалом на дверце шкафчика, разглядывая свой вид, я решаюсь чуть-чуть добавить алого пятнышка посередине губ, что делает губы не такими броскими, как если накрасить их помадой полностью, но и на том подчеркивает естественную пухлость и яркость. У меня губы пухлые сами по себе, а нижняя губа больше верхней, торчит, выпирая вперёд. Я читала раз в книге французского романиста о науке физиономика, или как она там называлась, в которой по чертам лица предопределялись черты характера человека. У людей с пухлыми губами, в особенности у тех, у которых нижняя губа бесстыдно провисает вперед перед верхней, считалось есть склонность к похоти. Как некстати сейчас мне вспоминается это... Отгоняя прочь стыд, уже прокалывающий жаром на заалевших щеках, быстро бросаюсь вон из комнаты, пока осторожная мысль или раннее возвращение Токан апа не остановили меня. Первое опережает второе. На пороге меня встречает Токан апа.
-Ии-ий! Кандай жакшы болбодубу! Сен ;йг; келип калыпсы;. Мен эшикте к;пк; чыда албадым. ;ш;п кеттим. Кел батырак ысык чайдан ичип жатайлы. Чайнике кипяток ала келеси;би?
Выпирающая вперёд, склонная к похоти нижняя губа дрожит от горькой обиды, пока я чуть ли не плача бреду по коридору с чайником в руках. В холле жилого корпуса стоят удобные диваны с креслами и плазменный телевизор, который никогда не включают. Зато позади диванов стоят более практические вещи: гладильная доска с мощным утюгом и три больших электрических кипятильника воды. Оттуда я всегда набираю кипячёной воды на утро, чтобы в теплом виде выпить семьсот пятьдесят миллиграм воды на голодный желудок, за полчаса до принятия пищи. Полезная привычка, наработанная годами. А в последние два дня я бегаю к кипятильникам ещё и за чаем для Токан апа.
-Но нет, не в этот раз, не пойдет так! – упрямо бормочу себе под нос, наполнив чайник кипятком.
Там, шестью этажами выше, набрав другой чайник для чая, меня ждёт в своей комнате красивый молодой мужчине, и я может соглашусь зайти к нему в комнату и меня никто не остановит на этом пути. Даже Токан апа. Быстро сунув чайник с кипятком я отказываюсь от предложения бабульки попить вместе с нею чай, закусив печеньками. Ничего не объясняя ей, потому как не нахожу в этом какой-либо необходимости, я молча собираюсь к выходу, накидывая лёгкую куртку. Беспомощно раззинув беззубый рот, она с некоторым бессильным что либо предпринять видом опускает руки, не смея меня открыто не пустить, и в тоже самое время не решаясь спросить куда же я собралась это, на ночь глядя. И все же материнско-женский инстинкт не даёт ей видимо спокойно сесть к себе перед телевизором за чай с печеньками. Идя за мною попятам, в мою комнату, бабушка, уже раздевшаяся до длинной ночной рубашки, провожает меня до двери.
-Мени к;тп;й эле койгула. Мен бат эле келем. Бирок эшикти жабып койгула, макулбу?
-Ийи, макул. Бат эле келеси;би? А сен каякка?
Бедная, бедная Токан апа. Придушив в себе голос стыда, спокойно и твердо отвечаю.
-Досторума. Мен бат эле келем. Мени к;тп;г;л;.
Мне даже не верится. Как легко удалось отлепиться от навязчивой старушки! Теперь она думает, что я плохая девица. И может она больше не будет лезь ко мне постоянно, побрезгует возится с такой девицей! Ну и хорошо, очень хорошо. А я побегу к свободе! Она ждёт меня на десятом этаже, заварив черный чай и запасясь российским шоколадом. Ах, моя сладкая свобода, с томными, грустными глазами! Ах, мой милый Коля! Я считаю этажи, быстро и широко переступая за раз по две ступеньки. Коля! Коля!
На десятом этаже на меня находит ступор. Как я найду его номер? Так и не сумев перебороть стыд и спросить у Коли в каком номере на десятом этаже он живёт, и даже не обменявшись с парнем на всякий пожарный номерами телефонов, я не понимала куда и как мне идти дальше. Сердце забилось бешено. Коля, и как же я теперь тебя найду?
Бездумно выйдя с лестничной площадки в коридор с номерами отдыхающих, я прохожу мимо дверей, бросая взгляды на каждую и гадая, не за этой ли дверью меня дожидается мой потенциальный санаторских роман? Особенно внимательно заглядываю за оставленные открытыми дверями. Очень даже возможно, что парень мог бы догадаться хотя бы оставить дверь в свой номер открытой и тем самым уменьшив риск того, что я могла просто пройти мимо. Но ни за одной из раскрытых дверей меня не встречает Коля с чаем. С двух таких номеров в коридор выходят шум сборов и суеты. Жильцы ещё одного номера пресекают мое чрезмерное любопытство, захлопнув дверью прямо у меня перед носом. Тяжкий вздох безнадёжности срывается с уст, когда закончившийся коридор выводит меня к комнате с диванами и телевизором, аналогичной которой есть и у нас на этаже, да и на каждом в жилом корпусе. Устало блуждающим взглядом нахожу и чайники, и гладильную доску с утюгом. Только на перпендикулярной коридору стене, во всю длину комнаты, изображена картина двух лошадей, скачущих во всю прыть прямиком к зияющей чернотой дыре в пространстве. Ну и картинка! Охватило сразу две темы: всегда актуальную для кочевого кыргызского народу тему лошадей, только прибавив к ней сюрреализм.
-Ничего себе! – поддавшись впечатлению ноги сами несут меня к стене с лошадьми и черной дырой.
-Нравится?
Сердце подпрыгивает от неожиданности, и вместе с ним и я, схватившись за грудь.
-Извини, напугал тебя?
В холле десятого этажа, также, как и на нашем, стоят удобные диваны с креслами на подушках, окружив телевизор плазменный. На одном из таких диванов, спиной ко мне, сидел Коля. Он сидел, скрытый за стеной, и я прошла мимо него, не заметив даже. Так Коля напугал меня в первый раз.
-Прости, я тебя напугал. – опускает он голову вниз, чрезмерно сильно расстраивает его произошедший неловкий казус.
-Да нет, все отлично. Лошадки напугали меня сильнее. – киваю головой в сторону стены.
-А мне нравится. Цвет красивый. – Коля прочерчивает двумя длинными изящными пальцами в воздухе неопределенную кривую, окинув во всю протяженность стену, окрашенную в глубокий, сочный цвет индиго.
-Да, цвет красивый. – соглашаюсь я, хотя негармоничность космического синего со скачущим земными лошадьми бьёт по глазам неприятной рябью. – Знаешь, у каждого кыргыза, у которого в доме есть картины, есть хотя бы одна картина с изображением хотя бы одной лошади. И при этом мы их едим. - зачем то ещё добавляю я.
Иностранцев всегда пугала это сторона кыргызской культуры – поедание лошадей. Может мне хотелось знать, что напугали не одну только меня. Наконец решаюсь обернуться к нему всем корпусом. Он, все ещё сидя на диване, приглашающе хлопает рукой по месту возле себя.
-Присаживайся. Я заварю тебе чай. – он встаёт, а я послушно сажусь на указанное место. – Я уж подумал, что ты не придёшь, если честно. – не поворачиваясь ко мне неловко проговаривает он.
-“Я знаю. Ты так подумал ещё на лестничной площадке, когда я уходила к себе.” – думаю про себя, собрав руки в замок на коленках. А вслух говорю, - Но я пришла. Как и говорила, я пришла. – улыбаюсь ему.
Он отвечает улыбкой. В руках стеклянная кружка с темно-коричнево-красноватой жидкостью. В таких кружках подают чай в вагонах купе пассажирских поездов. Коля с кружкою садится рядом.
-Держи. – подаёт мне стеклянную кружку.
Хватаю ее не за ручку, а за фигуристый стан кружки, чтобы согреть извечно ледяные руки о горячие стенки. Не спускаю с кружки опущенных глаз, и чувствую спиной как Коля с шорохом кладет руку на перекладину за мной. Дрожь проходит по спине, словно холодным лезвием.
-Пей чай, остынет. – не отпуская руки, той, что режет сзади спину сталью, парень достает с подлокотника дивана свободной рукой уже дымящуюся горячим чаем свою, большую, черную, кружку.
-Ага.
-Будешь шоколадку? – всё-таки приходится задействовать руку за моей спиной Коле, вернув ее на место и взяв в нее кружку, а освободившейся рукой достав, оттуда же, с подлокотника, большую, толстую плитку черного шоколада.
-Нет, спасибо. – не спускаю глаз с содержимого своей кружки, хотя и не имею намерения кипятить чай силой одного взгляда.
-Не любишь сладкое? – слышу как с характерным шуршанием разворачивает он фольгу от шоколада и наконец поднимаю глаза к нему.
Он подносит плитку прямо так, целиком, ко рту. Звук отламываемого зубами кусочка от шоколада - мелодия для ушей. Я даже сглатываю.
-Я очень люблю сладкое.
-А, да? Но я хотел сказать, это темный шоколад, не очень сладкий.
-Я люблю все виды шоколада. Темный, горький, молочный, белый. Но сейчас не хочу.
-Сейчас не хочешь. – наконец спускается с меня глубокий взгляд синих глаз.
Неловкое молчание. Снова.
-Я хотела...
-Знаешь, я...
Заговариваем мы одновременно.
-Ты говори первым...
-Нет, говори, я слушаю...
-Хорошо...
Я сама забываю, что хотела сказать, и смотрю на Колю, нелепо приоткрыв рот. Он придвигается ближе. И вдруг делает это самое движение ртом, закусывает нижнюю губу и медленно выпускает ее из тисков жадных и острых зубов. Какой кошмар, думаю сразу же, опять пряча взгляд на дно своего остывающего чая. Как то слишком уж очевидно он хочет целоваться. Я же тоже хотела этого. Хотела???
-Я так рада, что нашла тебя! - не зная, что сказать, выпаливаю я. – Я же не знала, какой у тебя номер комнаты, и телефонами мы не обменялись...
-А, значит ты сразу хотела встретиться в комнате? – сохраняет серьезное выражение Коля, и только в глазах притаилась ласковая усмешка.
Я не знаю как ответить на такое, и только губки собираются в гормошку по привычке, сохранившейся из детства.
-А что? Нельзя было?.. – спрашиваю у дрожащей ряби на поверхности чая в кружке...
Я не смотрю на него больше, и только чувствую спиной, щекой и боком, как опасное лезвие приближается.
-Ах, ну какие у тебя и мысли, София. София... – щекочет ухо тихий шепот теплого дыхания. Коля нагнулся к самому моему уху.
Сейчас произойдет нечто страшное... И необратимое... Уже слишком поздно...
-София... – опускается шёпот от уха к щеке, приближаясь к губам...
Нас прерывает доносящийся из коридора шорох шлепающих шагов. На домашних тапочках в лобби пришлепывает ничего не подозревающая девушка в наушниках. Громко опускается на диванчике, расположенном как раз напротив. Коротко вздохнув прямо на мою щеку, Коля, медленно, неохотно, отнимает голову от моего лица обратно на приличное расстояние. Чай у меня в руках уже совсем остывает. Я так и не сделала ни единого глотка.
Мы посидели ещё минут десять, расстягивая неловкость и бессмысленное желание. Сидевшая уткнувшись в телефон девушка с диванчика напротив казалось не замечала нас, но я приводила ее присутствие в качестве препятствия для того, чего хотел Коля, сделавший в эти десять минут ещё две попытки склонить меня к поцелуям на общественном месте. Хотя, говоря откровенно, от поцелуев с Колей меня заставляло воздерживаться больше его ненасытные закусывания нижней губы, когда он смутно заговаривал о желаниях.
-Нельзя. Ты не видишь, она смотрит. – ворчливо шептала я, отталкивая локтем настырные попытки парня поцеловать меня.
-Тогда пошли ко мне в комнату. – настойчиво шептал не терявший надежд Коля.
-Нет. Нельзя же на первой же встрече. Ты сам сказал, нельзя. – упрямо ворочу нос и отнимаю рук у ищущих мои рук Коли.
Вздох. Ох, как это ужасно вызывать глубокие вздохи у мужчин! Я виновато оглядываюсь исподлобья на Колю. Ну прости, прости меня, а все равно нельзя, не хочу, уже... Как хорошо, что Коля Рощин заговорил первым сам.
-Смотри, вот что я привез с собою.
Он достает из-за пазухи, (чего у него там только не припрятано, очевидно), длинный, черного цвета чехол. Я сразу настороженно откидываюсь назад, прижавшись к спинке дивана, подумав в первую очередь об оружии. Я видела такие чехлы только у отца с дедушкой, в какие они клали свои ружья, собираясь вместе на сезонную охоту за дичью. Зачем Коле ружье? Зачем оно ему здесь? Зачем ему показывать ружье мне? К счастью все вопросы разрешаются сами собою, только он открыл содержимое футляра. Внутри лежит непонятный музыкальный инструмент. Внутренность чехла подразделена на отделы для разных деталей, но инструмент лежал уже собранным и готовым к работе. Коля расстегнул чехол и собрал инструмент, пока ждал меня здесь. Постойте, я видела уже прежде этот музыкальный инструмент...
-Ах, это же как в Спандж Бобе, у Сквидварда! – восклицаю я, совсем беспардонно обнажив перед музыкантом своей невежество.
-Да... – смеется он тихо и грустно, (у него всегда смех получается грустным), соглашающеся кивая, - Да, как у Сквидворда.
-Ага! К-кла... Кларнет. – неуверенно протягиваю.
-Да, классический духовой инструмент.
-Сыграешь на нем!
-Ой, нет. Зачем же? Уже так поздно. Да и не удобно. Люди вокруг... Помешаю им.
Открыв экран телефона и посмотрев на часы, я убеждаюсь в правоте Коли насчет позднего времени. Но отступать так просто не в моем стиле. Осторожно поворачивая лёгким инструментом, который Коля мне разрешил взять в руки, обнаруживаю свисток на верхнем конце. Сущность охватывает сильное желание хорошенько дунуть в него раз. Вместо этого делаю ещё одну попытку убедить Колю сыграть на нем.
-А зачем ты его взял с собою?
-Не знаю. Когда ехал сюда собрался в попыхах. Много чего нужного забыл. Тапочки например. Или зимние сапоги. Они мне скоро пригодятся, холодно будет. Теплых вещей не взял. Только этот шарф. – стягивает на шее свободный узел шерстяного шарфа, бесконечное множество раз обернувшее тонкую, длинную шею.
Я глубоко сглатываю, заметив за шарфом дрожащий кадык. Как наверное чудесно целовать такую белую, чистую до прозрачности кожу, думаю, и чувствую, как на губах бежит лёгкое покалывание. А Коля, взяв у меня из рук кларнет, продолжает:
-У меня раньше лучше был. Настоящий, старый, немецкий. От дедушки остался.
-Он тоже на кларнете?!
-Да. Да у нас все этим занимаются. Мама в музыкальном училище преподает. Она по клавишам больше. Я пошел в папу, кларнет, саксофон. Папа был саксофонистом. Он умер три года назад. – вижу как подпрыгивает прячущийся за шарфом кадык, когда Коля сглатывает, - Саксафон пришлось продать. И кларнет, оставшийся от дедушки, тоже пришлось продать. Деньги были нужны.
Я тоже сглатываю.
-Жалко. – тихо вставляю, потому что нечего больше сказать. Лучше бы молчала.
-Жалко.- согласно кивает Коля, не глядя на меня. Он все это время смотрел в сторону, грустно вздыхая. – А этот инструмент я приобрёл на Ибей. Китайская подделка. Но ничего, подудеть можно когда совсем тоскливо станет. Но я не играл уже давно.
-Сколько.
-Нуу, года три.
-После того, как отец умер! – утверждающе восклицаю я.
Коля только кивает.
-Да... Наверное... Не хотелось просто. Лень. Но и на этом можно подудеть, если тоскливо станет. -кладет он холодный кларнет назад, в чехол.
-Мне жаль. – слишком поздно спохватилась с выражением соболезнования я. Лучше бы молчала. Потом, подумав, быстро добавляю. – Лучше бы ты играл на нем. Не просто так же с собою захватил.
-Да, думаю, я начну играть на нем. Как-нибудь потом.
-И обязательно сыграешь для меня!
-Обязательно! – смеётся он, сверкнув синими молниями глаз в меня. И он снова делает это. Жадно, крепко стиснув, кусает, сосет нижнюю губу.
Тут же у меня проскальзывает мысль, там, в комнате у меня ведь ждет Токан апа, которая, наверняка, не спит и волнуется, и я быстро поторопилась возвращаться к себе в комнату. Коля при этой новости исторг такой полный несчастия вздох, что я не выдержала и опустила на прощание нежный поцелуй на худую, впалую щеку под высокой скулой Николая. И, не знаю, как он, но для меня этого было достаточно, чтобы возвратиться в комнату на тысячах крылышках бабочек, порхающих в моем животе.
А теперь пора признаваться. Не было. Ничего между Колей и мной так и не произошло. До самого последнего дня отдыха в санатории. Ни с Колей, ни с женатым Аланом, ни с судьей Азаматом байке. Уларбек был прав, я просто Пантеистка, которая заставит на себе жениться и потом ещё что-то, что я не расслышала... Планы на безбашенные гулянья на отдыхе в санатории претерпели полный крах. Коля так и не смог меня поцеловать, хотя сделал для этого, казалось бы, все возможное и самое верное.
На третий день нашего с ним знакомства очень странный молодой человек сделал мне предложение выйти за него замуж. Делая мне, робко и бессвязно, такое серьезное предложение, он сразу же добавил, что понимает, что недостоин меня. На что я могла только со всей искренней грустью закивать, сказав соглашающееся “Да”. “Да” – не означающее “Я согласна выйти за тебя замуж”. А “Да” – “Да, ты меня недостоин”. И это при том, что мне его на тот миг было жалко. Идиотка последняя. Но он ведь знал, я ему уже на второй день знакомства, преодолев желание отказать Коле и через силу выйдя с ним на прогулку, со смехом предъявила, что он уже вычеркнут из списка, но мы при этом можем остаться с друзьями. И сразу призналась, что парня у меня нет, но друзей очень много. Чему он сам, по нескольку раз за день, становился свидетелем, собственными глазами уличая меня за прогулками по территориям санатория то с успешным бизнесменом из России Аланом, который женатый, то с избавившимся от модельной любовницы и заскучавшим без нее усатым бобром из столовой, Азаматом байке.
А ты весьма общительна. А ты оказывается практических взглядов. Вот и все, что мог мне после таких прогулок с другими мужчинами высказать с упрёком Коля, высокий и красивый, нежный и учтивый, талантливый и эстетичный... Совершенно не практичный, ленивый и, в некотором смысле, чокнутый. Все это правда о нём, а так же охватывавшее меня передёргивание от покусывающего, засасывая, нижнюю губу Колю, всякий раз когда его голова низко наклонялась к моему лицу. И хотя я могла себе позволить прямо сказать ему о вычеркнутом из списка потенциальных женихов его имени или смеяться над стихами, какие в порыве вдохновения он посвятил незнакомой мне девушке, (которую он сам принимал за меня), я смеялась, тогда ещё не задумываясь, что таком же положении вполне возможно было бы справедливо поставить и меня, по отношению к Омеру, о котором пишу.
Жил ли когда-нибудь на свете мой Омер? Или его придумала я сама? Читатель скоро сможет составить об этом свое собственное мнение. Роман мой постепенно подходит к завершению, я уже достаточно заморала страниц писаниной о непонятной и прыгучей истории непонятной девушки. Но моя история - правда. За этим единственным я и питаю надежду на помилование строгим читателем. Может мою книгу опубликуют и прочтут. Может её прочитает Коля, Франчи, Алан, Патрик, Кевин, Ненад, Надиру... Может прочтет даже Омер. Не важно, жил ли такой мужчина на самом деле, или это образ, красивый призрак, созданный порабощающим жизнь воображением.
Если взглянуть на все воспоминания, связанные с Колей, с посторонней точки зрения, можно было бы написать отдельную, трогательную и слегка банальную историю о любви неразделённой, где парень чуткий и любящий, а девушка просто корыстная сволочь. И как бы все не было банально и поверхностно, я бы поверила правдивости рассказа о любви Коли, если бы только девушкой, которую он любит до сих пор в своих тоскливых воспоминаниях, была не я. Он, может, и в правду любил меня. Но мне такой любви было не нужно, и я была по своему права, в чем уверенна без колебаний. Он бы просто хотел всю жизнь просто играть на кларнете для меня одной, и не выходить к остальным людям. Жить в изолированности от всех бед и забот мира земного.
На мою долю бы осталось все остальное: работа, чтобы найти деньги на пропитание себе и своему музыканту, квартплата, чтобы нам с моим музыкантом было где спать и есть, и все остальные, не связанные с глубокими размышлениями и духовным развитием, вопросы бытового характера. В том числе и о детях. Когда я заговорила о детях с Колей, (как не постыдно, но получается, что я заговариваю о детях со всеми парнями ещё на первой встрече. Дети входят в топ тем обсуждения на первой встрече, вместе с разговорами о вредных привычках, сексуальных предпочтениях и о религии.). Так вот, когда я заговорила о детях на второй день знакомства с петербургским музыкантом, мы сидели вместе на скамье, в отдалении от участков общего скопления толп отдыхающих. Как вдруг, резко обернувшись ко мне всем корпусом, и опять, (противный знак!), закусив губу, он выболтал, не слишком хорошо обдумав, кое-что очень странное:
-Как думаешь, у нас красивые получились бы дети?
-Эээ... – неуверенно протягиваю. – Ну, дети у интернациональных пар обычно всегда получаются очень красивыми и умными.
Взгляд синих глаз застывает, уперевшись куда-то в сторону. Он уходит мысленно в дали, что слишком часто с ним имеет место происходить. Потом, вернувшись на землю, в которой происходят войны, миграции, и любовь, Коля тихо и с мнительной щепетильности произносит повторно и повторно:
-Зря я так сказал. Очень зря. Это прозвучало странно. Никто так не говорит. Да, зря я сказал так. – как бы изнутри съедая себя заживо сжимается парень в тревожный комок, повторяя, - Зря я так сказал.
-Да ладно, нормальный вопрос. Я же на него ответила. Если бы был странный вопрос, я бы не ответила на него.
И хотя Коля перестал повторять одно и тоже, но напряжённо сгорбленная поза остается. И чтобы быстро снять его напряжение я в естественном побуждении схватилась за его руку и сжала в своей ладони, нежно сказав:
-Все хорошо.
С Колей часто приходится так говорить. “Все хорошо.” Бедный, бедный Коля. Неожиданно, разом, с небес падает сплошной поток холодного дождя. Приходится бежать под укрытие навеса. Коля бежит впереди, я за ним. Сквозь стену ливня ничего не видно, только широкую плоскую спину Коли, прорезающую сплошной поток ниспадающей воды. И я бегу за спиной, больше ничего не различая. Но спине везёт. Он находит нам укрытие.
-Идем сюда, София. – достигает укрытия от дождя первым Коля.
Под укрывающим широкое крыльцо крышей он отряхивается. Кот продрогший. Протягивает ко мне руку. Ведёт к одиноко примостившеймя на крыльце скамейке. Скамейке сухая, мощный поток дождя ещё не добрался до нее. Посадив меня на скамейку, Коля сам прохаживается по крыльцу, не в силах усидеться на месте. Я молча наблюдаю за ним. Наверное это и внушало ему, что мы можем стать хорошей парой. Коля мог быть странным сколько угодно, я просто наблюдала за его странным поведением и молчала.
-Что? У тебя снова это? Как ты это называешь... Приливы?
-Волны. Как волной накрывает. – равномерным тоном говорит он, в прострации.
-Какой же ты странный, Коля. Самый странный парень, какого я встречала.
Коля усмехается. Уфф, какое облегчение... Усмешка делает его больше похожим на живого.
-Это плохо? – спрашивает он мягко, ласково, голос у него теплеет.
Общий напор дождя утихает, и долетающие, падая от асфальта рекошетом, мелкие капли его тоже кажутся уже теплее.
-Пока ещё не знаю. – честно отвечаю.
-Ты тоже удивительная девушка. Я тоже впервые встречаю такую. – подходит ко мне на тихих шагах. – Мне с тобой спокойно. Впервые за долгое время.
Я не могу ничего сказать. Просто молчу, снова. Громко вздохнув, Коля отворачивается. Снова его относит в сторону новым приливом.
-Коля. – жалость преодолевает во мне все остальные чувства, и поднявшись на ее крыльях подхожу к нему.
Он не смотрит на меня. И не отвечает. Словно находясь на крыльце один, он подходит к одному из широких, тонированных под черной пленкой окон. Приперев лоб поставленной к стеклу ребром ладонью, он чуть не прислоняется лицом к окну поликлиники, словно пытаясь разглядеть за чернотой что-то. Подойдя совсем близко и став бок о бок с красивым и высоким парнем, я по-детски повторяю за его действиями, приложив ко лбу ладонь ребром, и, сделав напряжение над зрением, пытаясь разглядеть что там за стеклом. Окно не проницаемо. На стекле видно лишь наши отражения.
-Что ты делаешь? – спустя минуту напросного старания разглядеть что-либо спрашиваю у него.
-Хочу посмотреть, что там внутри. В поликлинике, в которой я никогда не был.
-И что-то видно?
Коля, находя видимо мой вопрос чисто риторического характера, отвечает молчанием и только отделяется от стекла.
-Не замёрзла?
Я отрицательно качаю головой. У меня и вправду кожа пылает. Мне вооброжается, что капли дождя испаряются от жара, только коснувшись моей кожи. Хотя учитывая, что на улице действительно холодно, так что и пар изо рта идёт, и включая фатк того, что я упросила до этого Колю купить мне большой рожок мороженного, мне не жарко, а скорее всего просто поднялась температура. А руки дрожат от холода, и по коже проступили гусиные пупырышки.
-Переждем дождик здесь? – предупредителен Коля,
-Да, давай.
Присев на скамейку, мы оба храним ценную тишину, вслушиваясь в шум дождя, пока он не стихает до редких, забывчих капел. Коля пожалуй просидел бы и ещё дольше, но у меня кожа начала остывать. Я почувствовала себя прилично продрогшей, и упросила его зайти в корпус. По окончании прогулки, я простилась с Колей в спокойной уверенности, что мы отныне просто друзья. Ведь я объяснила ему все, что у меня нет парня, но есть много друзей. Что я хочу замуж, и хочу детей. А для этого мне нужен сильный, надёжный мужчина. Что он и сам понимает, со своими желаниями уйти в отшельничество, и устроиться к примеру, чабаном здесь, в горах или улететь в Индию и стать бродягой в тропических лесах, он вычеркнут уже из списка. Но мы можем остаться друзьями. Сейчас, послушав свои слова со стороны, я могу только удивляться тому, какой ужасной могу я иногда быть с парнями, которым нравлюсь.
Я просто хочу замуж и хочу детей. Поэтому мне больше нравится гулять по пляжу и болтать с Аланом. Солидный, уже состоявшийся мужчина, для меня стало приятным сюрпризом узнать, что он является руководителем IT отдела в компании по логистике транспортных услуг в России, откуда и был сослан в срочной командировке. Неприятным сюрпризом стало то, что несмотря на довольно моложавый вид, седина в кудрявых волосах у мужчины не следствие наследства или стресса, а прямой признак возраста, уже больше пяти лет как минувшего сороковое число. А то, что Алан к тому же и женат, и имеет двух очаровательных дочек, фотографиями и видео с которыми любезно поделился со мной, принуждают вычеркнуть из списка, (глубокий вздох!), и этого, такого сильного и надёжного, и, конечно же, уже имеющего семью мужчину.
В отличии от россиян, наличие уже одной жены, и детей от жены, никогда не было особенной помехой для заведения новой жены у кыргызов. Токол. Так их называют. Двоеженство повсеместно распространено почти у всех депутатов и бизнесменов, (получилось тавтология. В Кыргызстане, и, понаслышке, во всех других постсоветских странах, слова “депутат” и “бизнесмен” являются синонимами). Можно только добавить к названным специальностям такие, что называются вор в законе и криминал. И до какого отчаянного желания нужно быть доведённой, чтобы согласиться выйти замуж на таких, вторичных, условиях, да ещё за такую шмаль? Меня никто не доводил до отчаяния, а в свою очередь и я задумалась о выгодах такого семейного положения, когда судья Азамат байке впервые откровенно подкатил ко мне в бассейне.
Я уже давала определение шлюхи в понимании кыргызского менталитета? Кажется, нет. Только говорила о схожем положении между шлюхами и девственницами. И те, и другие, из одушивленного существа обращаются в предмет обмена на деньги и другие блага, как, например, статус замужней. И правда, и тех, и других, выбирают, не слишком заботясь о личностных качествах, и достоинствах, и недостатках девушки. Девственницу покупают в качестве орудия, выполняющего такие основные функции, как ведение домашнего хозяйства, продолжение рода, и, иногда, показателя социального статуса, (самые хорошенькие девственницы уходят на раздачу самым богатым; в чем, впрочем, нет ничего экзотического и уникально присущего только кыргызскому менталитету). Полагаю, было бы логично, что чем более соответствует настоящей моде внешность девственницы и чем очевиднее ее репродуктивные способности, тем дороже ее цена. Но за это не ручаюсь. Но рассценки и правда отличаются, за кого-то отдают долларами, за кого-то сомами, некоторым, вышедшим по любви, приходится мириться с самыми скромными рассценками.
Со шлюхами, пожалуй, проще. Не имею понятия, какой прайс лист в ходу в данной сфере индустрии. Но если шлюхи в любом случае очень сильно проигрывают от полученного денежного вознаграждения взамен на свое здоровье и социальное положение падшей и презренной женщины, то могу утверждать, что девственницы, вышедшие замуж по-рассчету, проигрывают ещё больше. Шлюх, хотя бы, использовали разные люди, а такой вид девственниц, о которых ведём речь, девственниц честных, так и не узнают никого, помимо одного единственного мужа. Ладно, уберем озлобленность не вышедшей замуж девственницы, и постараемся судить как можно более объективно. Мне правда кажется, что если женщину выбирают по тому, что у нее между ног, дыра или пленка, то она становится несчастной, обреченной на одиночество. Кто бы у нее не был: сотни секс-клиентов или один муж.
Так вот, вернёмся к определению шлюхи в понимании у кыргызов. Чтобы стать шлюхой необязательно продавать свое тело за деньги. Достаточно переспать с кем-нибудь до замужества. И более того, достаточно, чтобы в народе прошел слух, что ты переспала с кем-то до замужества, даже если по факту это не так. Когда я делюсь подобными размышлениями с Уларом, он приходит в шок от моих нереалистичным представления о девственницах. По представлениям же самого мальчика, выросшего в столице, девушки обыкновенно теряют девственность лет в четырнадцать, и это нормально. Гип-гип ура... Правдо очень унылое ура... В любом случае, что нормально для мира столичных детей, к счастью, ещё остаётся отклонением в мире всех остальных регионов и провинций моей маленькой страны. Но, и там мир быстро меняется на ценности чисто западного образца.
Азамат байке, как и подавляющее большинство людей старшего поколения, относится к жителю мира старых ценностей. Хотя он и весьма старался придать своему поведению молодежный акцент при общении со мной, здороваясь, только как “Привет”, и используя в речи слишком неестественно часто такие неологизмы, как “Ок”, “Сорри”, и “Прикольно”. Конечно меня заинтересовало подобное внимание мужчины, по своему статусу внушающему вид весьма сильного и “надежного” мужчины. Надежного в чисто материальном отношении. Но судья, чьи шустрые усики всегда так забавно и прытко дергались во время приема пищи, и, стыдно признаться, также прытко дергались при долгих и, так сказать, пылких взглядах на меня, был человеком старой закалки, так как воспринял меня за шлюху.
Дело в том, что ещё другое определение шлюхи состоит в том, что кыргызская шлюха это та девушка, которая имеет романтические связи с русским мужчиной. Если кыргызска очень популярна среди парней одной с ней нации, или, хотя бы, среди относящихся по происхождению, к числу исповедующих Ислам, то она просто очень мила и обольстительна, чем можно только похвастаться. Если же она общается с русским парнем, то она скорее всего спит с ним, и, соответственно, она шлюха. Если кыргызска общается не с одним, а с многими русскими парнями... О, ужас... По такому определению, я, гуляя на день с двуми-тремя разными россиянами, число которых, благодаря дезертирству, постоянно росло, должно быть являлась шлюхой в стократной мере по меркам судьи Азамата байке.
-Ну и зачем тебе они? Ни денег, ни дома. У них ещё в России семьи с детьми остались! На фиг тебе эти россияне. – бывало пытался угомонить мои страсти Улар в наших с ним чатах.
-Не знаю. Просто у них на глазах разрушался их прежний мир. Вот мне и интересно посмотреть в эти глаза. – пыталась оправдать я перед другом свое непристойное поведение.
Интересно посмотреть в эти глаза... Особенно, если учитывать, что у большинства этих российских глаз, размеры больше скромных азиатских, и окрас гораздо более разнообразен, нежели чем просто карие и темные цвета радужки восточных зрачков. И, под благовидным предлогом лицезрения разрушающегося мира России, я продолжала потакать мимолётным страстям, то с Колей, то с Димой, то с Владом, а на самом деле я просто люблю русских мужчин. С ними легко. С ними свободно. Они врут, так же, как и другие, но что является отличительной особенностью врущих русских мужчин, они сами искренне верят, всей душой, в свою ложь, и в этом их самое большое очарование. И россиянин по имени Коля тоже врал, когда признавался мне в любви, и сам верил в свою ложь.
На третий день нашего с Колей знакомства я рассказала ему о том, как ко мне в бассейне подплыл, вынырнув снизу, Азамат байке-судья. И как он, продолжая подплывать каждый раз, когда я уплывала от него, принудил вступить с ним в беседу. Из коротко продолжавшейся беседы я узнала о том, что модельной внешности женщина, сопровождавшая всюду Азамата байке пока не уехала из санатория, была ему не женой. Женщина была ему просто другом. А узнав, что через два дня истекает срок моей путевки, Азамат байке любезно предложил довезти меня до дома, в Токмок, бесплатно. Что меня обрадовало, и я сразу спросила, не найдется ли у него в салоне машины места для ещё одного пассажира, моего русского друга, с которым Азамат байке уже замечал меня. Моя наглая практичность привела даже подкатывавшего судью в небольшое замешательство, и, проникнув прыткими усиками, он все же выразил согласие подвезти нас с Колей вместе. С чем я и поздравила Колю, сообщив ему, что мы можем с комфортом и совершенно бесплатно выехать из санатория вместе, благодаря радушию кыргызского байкешки. Коля, впрочем, совсем не разделил моей радости.
-Бесплатно, значит. – только скептично фыркнул он, - Я не поеду.
Выдав свой короткий отказ парень уходит, оставив меня в фойе одну с Азамат байке. Вышло так удобно, что в тот самый момент, когда мы с Колей выходили с обеда вместе и я рассказывала ему о предложении Азамат байке довезти нас бесплатно, как мы наткнулись на самого судью, спускающегося к нам на встречу со второго этажа пищевого корпуса. Премерзкий тип, мало того что ни он, ни Коля не пожали друг другу руки, познакомившись, так он ещё прямо на глазах Коли при мерзко начал подвигать ко мне свое бысстыдно торчащее брюхо, стараясь разлучить нас с Колей не только в переносном смысле. Мне все эти подползания брюха только смеху причина, и я было начала веселую игру на чужих нервах. Но петушиные бои ниже достоинства сокола. Или одинокого ворона. Уж не знаю, кто он, мой Коля, но он гордо, хоть вместе с тем и печально, но отошёл от меня, играющейся, и от уже слишком старого, но все равно продолжавшего желать игр байкешки. По правде говоря за гордый поступок я ещё больше полюбила петербужского музыканта. Быстренько поблагодарив Азамат байке, я побежала догонять Колю.
-Коль, ну ты чего? – мягко тыкаю его локтем в худощавый бок.
-Да ничего. – тихо отвечает.
-Ты обиделся?
-Нет. – резко отрезает он. И добавляет, уже мягче, - С чего бы мне обижаться?
-Коля! – не могу я не лукавить, улыбкою щекотя по нервам и так предельно расшатанной психики парня. – Ты обиделся. – ставлю в утверждение, тем не менее уверенная в стабильности своей власти, - Я пошла на процедуры. Увидимся вечером, да?
-Да, увидимся. – тихо говорит он, все так же продолжая не смотреть на меня, что мне даже захотелось снова чмокнуть его в щеку.
Удержавшись от легкомысленного порыва, я просто убежала к себе.
Вчера весь день лил дождь. Зато сегодня, с самого рассвета, погода стоит ясная. Утверждаю, что с рассвета, потому что мы с Колей сговорились встать раньше рассвета и прогуляться по берегу озера, где, как я услышала из случайного разговора с другими отдыхающими апашками, перед расступающимся новым днём стоит туман. Лечебные пары утреннего тумана, по словам апашек, вдыхать было чрезвычайно полезно для лёгких. И я была рада, что мелонхоличного и слегка ленивого упрямца удалось вытащить на раннюю прогулку. И хотя полезная прогулка по туманному берегу обошлась ценой невысыпания и замерзания на предрассветном промозглом воздухе, прекрасное начало дня с умопомрачительного вида рассвета, с нежно-розовыми прожилками в голубой лазури неба и кристально-сверкающего озера, стоило всех жертв.
Коля приехал в санаторий только чтобы уехать с России. Его тур-агент предложил специальный тур, продолжительностью почти что в месяц. И на самом деле ко дню нашего знакомства Коля уже благополучно отсиделся в стенах санатория добрую половину своего турне.
Ох, упрямый! Упрямый музыкант! Он не вышел ни на одну процедуру, хотя прохождение процедур уже входило в стоимость турне. И как он мог! Но он мог. И как я не корила его за это, у Коли никак не получалось выйти из жилого корпуса А и дойти до соседнего здания поликлиники. Я грозилась подняться к нему в комнату и самолично потащить его на запись к врачу, но Колю ничего не пробивало. Он просил только не мучить его. Приходилось довольствоваться тем одним, что Коля уже говорил со мной и согласен был выходить на прогулки, и даже проявлял в этом активную инициативу. Я, конечно же, взялась за него, чтобы защищать и оберегать, как и со всеми. Бездомные щенята и котята, вот кто они на самом деле, все мои заграничные друзья. Коля был зашуганным котом. Он и сам в этом частично признавался.
-Если бы тебя охарактеризовать через вид животного, то на кого бы ты была больше похожа, на собаку или кошку? – спрашивал меня тем же вечером Коля, когда мы под ручку гуляли под полным звёзд синим и ясным небом, по дорожке, мягко освящённой голубым светом полной луны.
-Не знаю. Я человек. – отвечаю, лукаво ухмыльнувшись.
-Нет. Обязательно должно быть чтобы ты была на кого-то похожа больше.
-Ну, тогда, наверное, я больше кошка. Но собак и кошек люблю одинаково.
-Хмм... – задумчиво вглядываются синие глаза в ту сторону, где среди сосновых веток сгущается голубой мрак. – Значит, ты больше кошка.
-Да. А ты кот. Я угадала?
-Да, угадала. – смеётся он тихим, хрипловатым из-за простуды, смехом.
Я прижимаю его руку к себе теснее. Ах, бедный мой, ещё и простуженный...
-Не замёрз?
-Нет, это все из-за оклиматизации. Мне уже лучше. Правда вчера ночью как будто немного температура поднялась...
И Коля начал пространно говорить о симптомах болезни, которая должна была быть просто следствием ещё не завершившейся оклиматизации. Я встречала уже таких по природе мнительных людей, которым доставляло удовольствия жаловаться на болезни, в подробностях сообщая о проистечении болезней у себя. Если бы Коля ограничился одними только недугами физического уклада, я бы, пожалуй, была бы довольна не меньше самого музыканта, жалея его. Но, к сожалению, бывают ещё и болезни душевного расстройства. И, как не страшно было слушать об этом, но на них Коля жаловался тоже. Серьезно, это жутко до дрожи в коленках, понимать, что ты осталась наедине, на безлюдном пляже вдали от людей, с парнем, который сжигал соседские дома и попадал из-за этого в дурку. Несколько раз. Свойства приливов, какие частенько охватывали моего странного спутника, очень ясно объяснялись в данном контексте... Но... Правда же, история с пожарами и дурдомом произошли не с Колей самим, а с его двоюродным братом. Он остался на мобилизованных территориях, защищённый от призыва наличием жёлтой справки. Бедный мой друг, его мучает совесть за то, что он оставил попечение о больном брате, сохранившем близкую связь и доверявшем только одному старшему двоюродному брату, полностью на заботы старушки матери. И все правдоподобно, и я верю ему... Да только в душе дрожит пугливая струна, и за углубившуюся беседу у меня уже вырвался несколько раз нервный смешок. За что я, справедливо, получила укор от Коли.
-Психические расстройства не повод для смеха. – выдал он в первый раз, укоризненно заставив меня проглотить язык от стыда.
-Люди с заболеваниями психическего характера не заслуживают отчуждения от общества. Изолировать их от других людей несправедливо, потому что они могут адаптироваться к нормальной жизни. – задумчиво произнес он в темноту во второй раз, снова в укор, на сей раз всему психически здоровому обществу.
К тому моменту, как мы заговорили о психах, мы уже не ходим тесно прижавшись друг к другу под ручку. Я потерянно шагаю одна, внимательно вслушиваясь в страшные рассказы Коли о приключениях двоюродного брата, и мысленно находя общие черты между рассказами о двоюродном брате с историями, пережитыми Колей самим. Родственные сходства в поведении двоюродных братьев наводила на самые мрачные выводы. И я была не так уж сильно против того, что Коля уже не вел меня под ручку, а то уходил один на пять шагов вперёд, то устремлялся назад, обеспокоенно оглядываясь в темноту позади, рассказывая тихо, и вместе с тем отчётливо слышно, о прошлом, о настоящем, и даже чуть-чуть о будущем. Вот только если раньше странности Коли могли только позабавить и лишь слегка настораживали, то теперь мне становилось по-настоящему жутко. И, тем не менее, Колю было жалко. Жалко даже сильнее, чем прежде.
А Коле было все равно. И говорил он в ту ночь всю правду. Не беспокоясь о последствиях. А ведь я видела уже, как ему свойственно всегда и обо всем беспокоится. Он и поэтому избегал посещения лечебных процедур, потому что сначала нужно пройти осмотр у врача. И у меня уже зарождались неприятные версии, по какой причине мог он так настойчиво избегать медицинского осмотра.
-Какая красивая, полная луна. – опять слишком резко тормозит на длинных ногах своих Коля, запрокинув голову кверху.
Чуть не натолкнувшись на него останавливаюсь возле. Тоже поднимаю глаза к ночному светилу. Луна, голубая и ясная, как нарисованная космическим светом, озаряет все кругом светло, как в другой вероятности дня. Дня в своей более мягкой и спокойной версии. Коля шумно и жадно вдыхает чистый, как кристал, почти сладкий, лёгкий и прохладный, как глоток бьющей из горного ключа воды, иссык-кульский воздух. Он очень часто так вдыхает воздух.
-Да, очень красивая луна. Я когда вижу такую, мне выть на нее хочется. – проговариваю я, задумчиво.
-Мне тоже. – тихо рассмеявшись, Коля впервые за долгое время прогулки снова смотрит на меня прямо.
Я снова думаю о том, что нашла себе сапога пару, и при этой мысли не сумела заставить себя улыбнуться Коле даже из чистой вежливости. И тут, как бы в подтверждение всей мистичности сегодняшней лунной ночи, в застывшей тишине до нас доходят звуки музыки. Я узнаю полный энтузиазма ритм. Он напоминает старые, показывавшиеся на голубых экранах ещё с советских времён, известные всем поколениям постсоветских стран индийские фильмы. Под такую музыку всегда хочется танцевать, как это делают индуски в сари и смуглые танцоры диско. Я знаю, откуда доносится магическая музыка.
-Ох, Коля! Ты слышишь??? – в восторженном предчувствии скорого веселья припадаю к его руке, позабыв на миг о своем страхе перед этим же самым парнем.
-Да... Музыка идёт.
-Да, да! Скорей пошли туда! Пожалуйста, пойдем туда! У меня для тебя сюрприз!
Нет ничего романтичнее идолопоклонства.
Нет ничего романтичнее идолопоклонства. Я люблю тебя, мое божество, и все дары к твоим ногам преподношу. И в жертву отдам свое живое сердце. Да, в корне своем язычество, мистическое, дурманящее, похоже на юношескую страсть. Мне, увы, уже никогда вероятно не посчастливится испытать это дурное состояние. И Коля тоже был странным во всех отношениях, за исключением того, что, как и, практически без исключений, все мужчины возрастом старше тридцати лет, не способен был потерять голову от томных взглядов и серебристого девичьего смеха. И смеяться безрезонно из нас двоих получалось только у меня. За то принять участие в языческом обряде могла как и я, так и он.
Как по сюжету мистического романа, мы вышли следую за звуками музыки в темных аллеях на открытую площадку. Я, конечно же, уже знала куда приведут нас звуки электронных волн из большой колонки, установленной прямо на посыпанной песком спортивной площадке. Но сердце волновало не меньше ожидание того, как будет удивлен, и, может быть, обрадуется Коля неожиданному открытию: посреди прилежащей к медицинскому колледжу спортивной площадки, под громкую музыку индуских песен, ведут хороводы в два широких кольца прибывшие с теплых краев смуглые и курчавые юноши и девушки.
-Ого! – вырывается восклицание у явно впечатленного Коли.
С растянувшейся до ушей счастливой улыбкой оглядываюсь на него:
-Ты видишь? Хорошо, не правда ли? Здорово ведь, не правда ли?
-Да, очень здорово. – согласно кивает он.
-Я знала уже про это место. Мне рассказал про индийскую вечеринку друг, с которым мы сходили сюда один раз. Но он уже уехал из санатория.
Коля понимающе кивает. Не уверена, долетели ли мои слова до него, потому что он продолжает кивать головой, в такт под музыку и танец студентов-индусов. Хоровод будущих медиков-идолопоклонников включает в себя большой внешний круг, состоящий из одних юношей, и, внутренний, соответственно состоящий из одних девушек. Девочки-индуски особенно притягивают к себе внимание, наряженные в яркие и лёгкие, как тропические цветы, ткани традиционного сари. Девушки и парни, все студенты медицинского колледжа, не просто кружатся под цветущую, веселую музыку, а танцуют все вместе, совсем как в старых индийских фильмах. Сначала кажется, что исполняемый обрядщиками танец сложен, но, приглядевшись к движением ребят повнимательнее, замечаешь, что танец и состоит то всего навсего из двух трёх поз, венчающихся хлопками в ладоши, постоянно повторяющихся под ритм музыки. Песни из колонки менялись, а движения оставались прежними. Разве только скорость движений менялась взависимости от характера песен, у более весёлых в быстрый и у более грустных в медленный темп. А в самом центре двухколечного хоровода возвышается то самое оригинальное и необычное, экзотичное. Я замечаю, что и взгляд синих глаз Коли загорелся, устремившись туда.
-Это алтарь, воздвигнутый в честь богини Шивы! Индусы сейчас празднуют священную неделю богини плодородия и красоты! Мы можем подойти и посмотреть поближе! Они туда цветы и какие-то тряпки положили! - возбуждённо и радостно кричу в ухо Коли, склонившегося ко мне, потому что громкая музыка из стоящей позади колонки заглушает все остальные звуки.
Мы отходим от колонки, подойдя ближе к алтарю индуистского божества. На самом деле это даже не совсем алтар. Бедные студенты достали откуда-то большой портрет в позолоченной раме, на котором изображено божество с кожей оливкого цвета и с идеальными чертами лица. Непонятно, кто это, мужчина или женщина. И черные кудри длинные, и правильные черты лица подходят одинаково как к мужчине, так и к женщине. И по яркому наряду божества трудно судить о половой принадлежности. Одно слово – божество. У портрета лежат, сдвинутые к подножию позолоченной рамки пёстрой горкой, цветы, и свежие, и искусственные, из пластика. Такие продают обычно возле христианских кладбишь, собирая из них букеты и венки для надгробий усопших, и куча всяких, сочных, ярко-красных, желтых и оранжевых оттенков, лоскутков тканей, которые я простодушно назвала тряпками.
Но, к моему приятному удивлению, мой спутник оказывается гораздо более осведомлённым в языческой мифологии, чем я. Что сразу же становится явным из следующего его замечания, сделанного, право же, без всякого и малейшего намека на насмешку.
-Но Шива это не богиня, а бог. Я мог бы предположить, что они празднует неделю в честь богини Лак... – не удается мне расслышать имя богини до конца, несмотря на то, что мы отошли от колонки на приличное расстояние, - Лак... - это богиня плодородия и красоты в индуистской мифологии.
Мои глаза слишком красноречиво расширяются от удивления, чтобы не вызвать скромную улыбку на тонком изгибе – губах парня.
-Да, я немного интересуюсь индуистской мифологией. Я же говорил, я – мистик.
-Ох! – ещё больше расширяются у меня глаза от радости, - Значит тебе нравится вся эта тематика с танцами и алтарями?
-Да, - улыбаются губы, и глаза, - Я вообще люблю Индию. Их культуру, религию, и особенно кухню. Ты когда-нибудь пробовала кари? Как мы подошли сюда я сразу почувствовал запах кари. – носом и приподнятым подбородком указывает он на открытую дверь черного прохода в корпус общежития студентов. – Наверное, там, готовят угощения?
-Ммм... – выражая любопытство аппетита протягиваю я. – А кари это соус?
-Нет, точнее... Это ряд разных блюд из овощей, риса и мяса. И с соусом тоже.
-Аа...
-Я ведь и сам когда-то подрабатывал в индийском ресторане, когда ещё учился в консерватории. Я работал там только из-за еды.
Несмотря на активное дёрганье ноздрями мне не удается уловить ароматы загадочного кари. И пока Коля заинтересовано приглядывается в сторону черного входа, куда потихоньку тянется цепочка входящих и выходящих обратно студентов, ко мне, напугав меня от неожиданности, подбирается один из бывших ухажёров Индиры эже. Мелкий смерчок в кепке, из под которой краснеет опухшая рожа... Я сдерживаю раздражение и вежливо отвечаю на приветствие мужичка и на все его назойливые вопросы. Он с чего-то порешил, что может присоединиться к нашей компании, несмотря на косые взгляды Коли, теперь настороженно приглядывавшегося к непрошенному товарищу так внимательно, что даже потеряв интерес к заманчиво исходящему с общежития студентов запаху кари. А мужичок, совершенно преспокойно игнорируя мое раздражение и Колино внимание, стал снимать ритуальные танцы вокруг алтаря на камеру телефона, с явным намерением задержаться возле нас, притопывая под музыку ногой. И, отчасти из желания избавиться от противной компании ухажёра Индиры эже, а с другой стороны, уже начиная скучать на пассивной позиции зрителя, я потянула к себе Колю за рукав его плаща и громко шепнула в ухо:
-Пошли танцевать?!
Следуя из реакции Коли, страшно быстро закачавшего головой, он меня расслышал стопроцентно. Только хихикнув на это, я побежала к двойному хороводу студентов, и, с неожиданной даже для самой себя ловкостью, проскочила мимо внешнего кольца юношей. И уже через пару мгновений я, та, которую в жизни было не заставить танцевать в школьных дискотеках, обнаружила себя танцующей среди других, похожих на яркие бутоны тропических цветков, индусок. И мне было так весело, что под конец стало грустно. Хотелось почти зареветь. Наверное поэтому мое поведение в конце того вечера обернулось такой гадкой стороной к Коле, который все это время, пока я весело дурачилась, повторяя за движениями индусок и преклоняясь вместе с ними перед Лакшми-богиней плодородия, прожигал меня синим огнем своих огромных глаз.
-А что сапожки не сняла?
Только и сказал, тихо усмехнувшись, Николай, когда я снова прибежала к нему, слегка задыхаясь от перевозбуждения и экстаза танцев.
-Холодно!– рассмеялась я.
Потом мы пошли назад, к жилому корпусу А. Коля проводил меня до комнаты. Потом мы долго стояли на моем этаже, не смея сойти с лестничной площадки. То есть я бы хотела сойти, так как я уже сказала, на меня нашло противнейшее настроение, как раскапризнившегося ребенка. Так бывает если ребенка показывали весь вечер гостям, что под конец ночи любимец непременно разревется и заснет в слезах. Вот и мне было противно жалко себя, и плакать хотелось, а Коля все не отпускал меня от себя. И все закусывал так губы, что приходилось опасливо не подпускать его слишком близко к себе.
-Коля, я хочу спать. – уже в открытую тоскливо зевала я, с трудом стоя на ногах.
-Устала? – расстроганно роняет Коля, - Да, да, иди спать. Только ещё хотел сказать тебе, спасибо... Спасибо за вечер, прекрасный вечер... Мне очень хорошо с тобой, София.
-Мне тоже было хорошо. Но мне правда, пора уже идти к себе.
-Да, иди спать, не буду тебя ещё дольше задерживать. Спи спокойно. Ты мне нужна.
На этот раз я не стала перебивать Колю, и всю сонливо-противную плаксивость словно смыло с тяжёлых век. Снова оживлённо вслушивалась я в то, как Коля, так не по порядку и при том так плавно, переходит от одного к другому, и сначала признаётся мне в любви. Затем признаёт за собой, что он “не заслуживает меня”. Тронутая такими признаниями я только и могу, что с большой печалью кивать головой, соглашаясь с тем, что он меня “не заслуживает” и что никогда я не выйду за такого замуж. И что все равно при этом он был бы так счастлив, если бы я, вдруг, согласилась бы выйти за него замуж. Все это выслушав с большим сожалением, я вдруг снова почувствовала тяжелое утомление на плечах и лёгкое раздражение на него.
-Ну да. Тебе удобно было бы жениться на мне. Сразу и гражданство получишь, и в армию больше не надо.
-А ведь правда! Мне даже это и в голову не приходило, София! Ведь ты в правду могла бы и осчастливить меня, и спасти от армии! – делает он особенное ударение на слово “спасти”.
И мне сразу, отчего то, становится понятно, что Коля, между тем, думал уже о женитьбе именно в ключе спасения. Устало, скучно зевнув, проговариваю:
-Я тебе уже говорила, что ты вычеркнут из списка. Спокойной ночи, Коля. Спасибо, я выйду замуж только за того... За кого хочу.
На том и расстались. В этот раз я вернулась в комнату без ощущения парящих в животе чешуекрылых. Скорее мне было грустно. А ещё скорее меня держала невеселая насмешка, словно я стала свидетелем чего-то смешного, но удручающего.
-“Ну и прикол.” – вот и все, что я сказала про себя перед тем, как уснуть глубоким сном.
Утром следующего дня проснулась бодрой и полной сил, как и всегда теперь, пока находилась на лечении в санатории. Сегодня предстоял последний, десятый день по путевке. Следовало заранее собрать в багаж все не нужные вещи, оставив себе только необходимые для прохождения процедур полотенца, купальник, съёмное белье и шлепанцы с шапочкой для душа. За десять дней я позволяла обслуживающему парню из кабинета грязи облевать меня, совсем почти что голую, горячей грязью, посмотрела вместе с Уларом стриптиз от британского писателя-БДСМ-слуги, познакомилась по меньшей мере с дюжиной беженцев с России, отбивалась от выпивающих друзей Индиры эже и благополучно пережила множество других приключений.
К тому же классу “приключений” можно было бы отнести и знакомство с новым играющим: Азамат байке-судья. Кто знает, к чему такое знакомство могло бы привести, если бы не приснившийся мне, ровно за день до столкновения с Азамат байке в бассейне, страшный сон. В нем кто-то прижимал меня к стенке в темноте, и премерзко засовывал слизкий, пористый язык мне в рот. А я, вместо того, чтобы сопротивляться, хоть мне и было противно, думала только, что мне нужно перетерпеть. Последовавшее за кошмаром настырная заинтересованность в знакомстве, проявленная в бассейне представившимся “Азаматом”, (с просьбой обращаться к нему на ты, (Господи, мужик, ТЫ уверен, что не являешься ровесником моего отца???)), судьей, который холостой, у которого есть квартира, как раз рассположенная в том же самом микрорайоне, где снимает квартиру и его новая знакомая я... Все вышеперечисленные обстоятельства заставляли призадуматься о пророческом содержании приснившегося прошлой ночью кошмара. Пусть и со скептической ухмылкой, но в душе я восприняла сон, (конечно же!), в качестве предупреждения свыше. Весь последующий день, и вообще во все продолжение завершительных трех дней курса лечения, я решила держаться подальше от всех темных углов, к которым удобно прижимать, и по возможности воздержаться в эти три дня от привычки бродить одной. Это было легко исполнимо, пока я могла выходить на прогулки со странным, возможно сумасшедшим, но сумасшедшим порядочного типа, Колей. Но и эта возможность стала недоступной. После вчерашнего.
Чувство чего-то грандиозного охватило меня на следующее утро с пробуждением. Восторженное чувство, правда, и прошло спустя несколько минут. Но и этого короткого промежутка было достаточно, чтобы я, (та, которой сделали предложение! Я! Та, которую хотели взять замуж после трех лишь дней знакомства! Эта самая Я, что ТА!), с первых же минут пробуждения схватила в руки телефон и с самыми первыми вдохами осмысления набрала торжествующее сообщение тому, ТОМУ, который женился не на ТОЙ, что я... А на другой, что мексиканка, на другой, что из Лондона... Ха-Ха! – торжестовала я, набирая полные гордости:
-Bana evlenme teklifi ettiler.
Я отправила сообщение выше прописанного содержания. Отправила, потом ужаснулась. Но удалять сообщения не стала, и обещала себе, той, что сделали предложение руки и сердца, что думать об Омере и ждать от него ответного сообщения, не стану. Редко случается так, чтобы как сказала, так и сделалось. Но не в этот раз. За весь день я больше не вспоминала об Омере, а по правде говоря, напрочь даже забыла о том, что снова написала ему спустя почти что год со дня, когда он объявил о своей женитьбе. На другой. Той, что мексиканка. Той, что из Лондона.
Но я не вспоминала о мексиканке и ее, чужом, муже во все продолжение дня. Вместо этого я с головой ушла в заботы над сборами перед завтрашним выездом из санатория, чтобы успеть сходить на итоговый осмотр у врача, вовремя получить все последние процедуры и разобраться с талонами выписок из столовой и жилого корпуса, без которых мне не положено было выдать назад папорт, который у меня, будто само собой разумеющеся, забрали на регистратуре. Но больше всего энергии у меня отнимали старания не попадаться на глаза преимущественно двум мужчинам.
Первым из них был Азамат байке, встреч с которым я избегала в целях самозащиты с утра, после того, как уже договорилась с ним о предстоящем отъезде. По счастливому совпадению судья-прелюбодей тоже выписывался завтра. Пришлось все-таки дать ему свой номер, чтобы он смог позвонить мне, когда он и остальные попутчики соберуться в машине, на которой он собирался меня бесплатно довезти до Токмока. Пожалуй, я бы никогда не решилась ехать в машине Азамата с вертлявыми усиками, кабы не еще одно счастливое совпадение. Совершенно случайно, за последним завтраком в столовой, я узнала из общего разговора разделявших со мной трапезу трех женщин, что Азамат байке обещался довезти на своей машине не только, (большой “у-уууфф” облегчения), одну меня. У нас в компаньонах, оказывается, оказались еще и моя, вот забава, сотрапезница Пышка, к которой, только узнав о новости, я испытала самую искреннюю благожелательность. И даже еще большая уверенность переполнила меня по предстоящей поездке в машине у Азамата-судьи, когда Пышка сообщила, что четвертым, и последним, нашим спутником в машине станет знакомый любитель настольного тенниса дед, с которым любил играть Уларбек. Пышка, выяснилось, тоже познакомилась с Азаматом байке и с дедушкой-теннисистом на той же игре. Так и вышло, что разных людей в одну машину объединили такие вещи, как любовь к одному виду спорта, происхождение из одного города и похоть с уверенностью вседозволенности.
И, как не ужасно делать такие выводы, однако же, если похоть одного человека к другому, сблизила их, то яркий порыв в нежных чувствах лишь только разорвал хрупкие связи, какие удерживали меня возле Коли, такого чудесного, что даже отталкивающего своей переходящей все грани чудесностью. И как можно было бы показаться ему еще раз на глаза, после такого катастрофически оскорбительного отказа, с каким я приняла его предложение руки и сердца? Мне хотелось и плакать, и смеяться, когда я вспоминала все детали случившихся признания и предложения. Кажется, предложение было столь же неожиданным как для меня, так и для самого Коли. Но оно случилось, и даже больше, чем плакать или смеяться, мне хотелось счастливо улыбаться и я улыбалась самой широкой улыбкой в свои огромные, как блюдца, щеки. Но напрасны, видимо, были все мои беспокойства по поводу возможного столкновения лицом к лицу со сделавшим мне честь и счастье молодым человеком. Николай Рощин не только больше не написал мне с самого утра, с самой вчерашней ночи, ни одной новой строчки сообщения. Но он также ни разу не показался мне на глаза, ни в столовой, ни на парадном дворе, где он чаще всего имел привычку сидеть, ни в аллее, где мы имели все шансы столкнуться по дороге из поликлиники в корпус водных процедур и по обратному пути в жилой корпус. Сначала я только радовалась своему везению. А после того, как выйдя с ужина и понимая, что поднимусь сейчас к себе в комнату, а завтра, поднявшись с утра, съеду с санатория и уже больше никогда не увижу Колю, в чем я никогда не сомневалась, мне стало тоскливо.
Бабуля из соседнего номера теперь только пугливо улыбалась при каждой встрече со мною, и старательно избегала давать мне каких-то ни было поручений. Она, как и все знакомые в санатории, уже видела меня в компании высокого, с длинными темными кудрями русского. Может на самом деле она видела меня даже с парой еще других русских мужчин, чем я и объясняла теперь себе не только мгновенные исчезновения бабушки, стоило мне только появиться в поле ее зрения, но и долгожданный покой, какой наконец-таки обрелся в моей комнате. Ни Индиры эже и ее бухающих и совокупляющихся друг с другом подружек и ухажёров, ни Токан апа и ее беззубо чавкающей, бесконечной, (“Ыя?”), болтовни... В комнате царит покой, и тоска. Приятно давящий желудок обильный ужин сморил меня ко сну, только я прилегла на убранную пледом кровать.
Не знаю, что разбудило меня первым: гремящая за окном музыка или звонок телефона. Потому что когда я проснулась и снаружи и внутри царствовали рок-н-ролл. Проходит где-то с полминуты прежде чем я догадываюсь сбросить звонок на телефоне чтобы хоть как-то убавить общий объем шума, повергшего меня в бездейственный шок. Рингтон “Bad Guys” на телефоне умолкает. Полусажусь, упиревшись на локоть, и открываю на телефоне список пропущенных звонков. Сердце падает в пятки. Звонил Коля. А я его звонок сбросила. Надо бы перезвонить ему, но все внутри встаёт на дыбы против идеи говорить теперь с Колей по телефону, будто ничего не произошло. Хотя вчера произошло. Но и бросить телефон не могу. Автоматически начинаю листать оповещения, проверяя пропущенные сообщения. Так и есть. От Коли поступило целых пять сообщений. Для такого парня, как он, это очень большое число сообщений. Учитывая его привычку в неуверенности стирать некоторые сообщения после отправки... Ладно, я заметила, что большинство сообщений, которые поступили уже от Коли ко мне на телефон, но сохраняли статус не прочитанных, через некоторое время могли исчезнуть, стертыми отправителем не дав мне успеть их открыть. В Коле все было неуверенно, нерешительно, гипер тревожно до почти параноидального состояния. И целых пять сообщений, которые он оставил, не стерев... Интересно, а сколько тогда было бы сообщений в общей совокупности, со всеми стертыми сообщениями вместе?
Но тут мне попадаются на глаза сообщения от другого номера контакта, который столько раз был удален и заблокирован на моем телефоне. А потом снова сохраняем. Жестокая правда - я даже не стала открывать Колиных сообщений, сразу же перейдя на чат с Омером. Он ответил на мое сообщение, в котором я хвасталась предложением руки и сердца от русского музыканта.
-Hadi yaaa
-;yle mi
-Onaylad;n m;?
И все. За все эти прошедшие месяцы. Всего-то три строчки, по одному слову в каждом. Я почувствовала себя оскорбленной ответом Омера, и мне чуть ли не захотелось сказать: “Да! Я согласилась за него выйти замуж! Я больше никогда тебя не увижу и не хочу видеть!”. Но, все что я могла, все, чем могла бы отомстить ему за нанесенное оскорбление... Это просто прочитать сообщения и оставить их не отвеченными. Пусть сидит и думает, согласилась я выйти замуж или нет. Ведь ничего, по сути, ещё не решено окончательно. Может и выйду замуж. За кого угодно. Только не за тебя, Омер.
Спрыгнув с кровати, я в неправдоподобно быстрое время, за три минуты, собираюсь к выходу. Под пальто на мне мое самое лучшее платье с запахом и с широкой юбкой. Коля ждёт меня внизу. Он написал в первых двух сообщениях “Привет” и “Почему-то тебя сегодня невидно”. Он написал вечером, после ужина, как раз тогда, видимо, когда я уже уснула. Потом ещё через полчаса написал Коля, предлагая потусить.
-В санатории сегодня дискотека, - снабдил Коля предпоследнее сообщение даже двумя весело улыбающимися емоджи.
Ещё полчаса спустя он спрашивает, не обиделась ли я, и, что в любом случае, он будет меня ждать во дворе у парадного входя в корпус. Там, откуда сейчас и разносятся грохот современной музыки по очередно с самым трешом местной деревенской эстрады.
Среди собравшейся на дискотеку санаторской челяди Колю получилось найти легко. Конечно, необыкновенная внешность высокого и эффектно-изящного молодого человека сразу бросилась бы в глаза даже и в толпе молодежи. Но молодежи было дефицит среди народонаселения санатория. Дело было даже в другом. Коля, всегда печально задумавшись о чем-то своем, днём и ночью скользил в стенах и снаружи, среди света и воздуха, словно не человек, а только тусклая тень от него. Боже, с какой гордостью я осознала, что гуляю теперь с самым настоящим петербургским гулякой, который наверняка пробовал все: и закуриваться, и шныряться, во всяком случае именно об этом мне говорила манера танцевать моего парня, выделяющегося несуразной длинностью посреди остальных коротких азиатов. Точнее, азиаток, закружившихся на танцполе вокруг Коли, как осы у чужого меда. Правда ни ревность сначала меня охватила при первом взгляде на танцующего Колю. Сначала я только смеялась. Громко, до поднимающихся от слабости коленок хохотала, не сводя взгляда со своего Коли. Мой Коля, живая картинка того, что значит “тусоваться”. Танец парня делал его визуально даже еще выше, чем он есть, из-за высоких прыжков, на какие отрывали его от земли длинные ноги. В момент прыжка он подгибал их, сгибая в коленках, и поворачивая то в одну, то в другую сторону. А голову не видно. Лицо закрывают густые волны черных волос, летящие из стороны в сторону. И только иногда, когда он запрокидывает голову назад, волосы открывают бледное лицо с крепко зажмуренными глазами. Ему больно? Или это экстаз? Экстаз тусовщика смотрится порядочно на фоне клубной музыки. Но когда на смену современным трекам диджей у колонки ставит музыку, по вкусу чисто тойского содержания, глазам предстает неправдоподобное зрелище клубного тусовщика, танцующего под любимую песню моей мамы “Кызыл ;р;к”.
Минут пять спустя мне удается взять себя в руки и прекратить смеяться. Я посмотрела на Колю прямо и долго. Он, почувствовав мой взгляд, останавливает танец. Устало откинув мокрые пряди рукой отвечает на мой взгляд также прямо. Синие глаза весело сверкнули и... Подмигнули мне. Широко махнув рукой, Коля зовет к себе, притягивая. И тот ли этот самый Коля, которого я знала? И не пытаясь даже предугадать, что будет дальше, плыву на зов.
Терпеть не могу танцевать. Коля, я терпеть не могу танцевать. Особенно если имеются в виду те виды танцев, которые практикуют в ночных клубах. Тусоваться... У Коли это отлично получается. Его дергает из стороны в стороны, подпригивает на длинных ногах, высоко, волосы синхронно разлетаются прядями отличной длины, подходящей как раз для того, чтобы ими развевать. Колю классно дергает, а я чувствую себя до неловкости неумелой рядом с ним.
-Коля! Да, Коля! Коо-ля!! – смеюсь, но моего смеха не слышно из-за грохота музыки. – Коо-оля!
И что не говори, мои движения скованы и неловки, а одна из окруживших нас с Колей осинных маток настолько охмурена моим медом, что то и норовит увести его от меня. Кружа вихрем вокруг Коли, бессовестно виляя своим огромным жалом, она один танец за другим уводит его, прямо принуждением. Я на все это только смеюсь, потому что Коля, из воспитанности только, топчется возле осо-матки требуемые правилами приличия пятнадцать секунд и возвращается ко мне. Такое повторяется три, четыре раза... На пятый раз матка до того разгорячилась, что хватает Колю за руку, тянет за собою в центр круга, (все, кто когда-либо принимал участие в дискотеках, знает, что подобная разновидность групповых танцев всегда собирает группы в форме окружности, и в центре его добровольно танцуют обычно только самые пьяные), и не отпускает руки из своей цепкой клешни, превышая все допустимые приличиями временные ограничения. И пока Коля топчется со своей бестыдной осо-маткой, бывшие воздыхатели Индиры эже, уже вволю изрыгающие алкогольные испарения везде вокруг, набрасываются на меня, воспользовавшись моим положением брошенной. Я больше не смеюсь. Только насилу натягиваю губы в грозную улыбку, и, старательно не глядя на пьяниц-партнеров, пытаюсь прожечь мстительную дырку в голове Коли, который из танца подвергшегося электрическому разряду переходит в унылый танец барахтающейся в последней агонии рыбы, которую выбросило на берег.
-“Ну и барахтайся со своей осинной маткой!” – свирепо фыркнув следующему кавалеру пенсионного возраста поворачиваю лицом к выходу, точнее, ко входу обратно в жилой корпус, в намерении покончить с позорными танцами.
Мое желание уйти, однако же, опережают. Передо мной, разогнав всех остальных пенсионеров, выростает Азамат байке, подвигая тонкими усиками.
-“Ха!” – мстительно улыбаюсь я Коле, принимая приглашение Азамата байке потанцевать.
И словно тот танец был предначертан небесами. Диджей ставит самую обыкновенную узбекскую песню, под какие у нас в Токмоке учишься танцевать на тоях с измольства.
-“Хе-хе...” – удовлетворенно улыбается отомщенное самолюбие, пока я на виду у выпучившихся синих глаз Коли выгибаю в изящных жестах руки и плавно двигаю плечами – все нужные движения в танцах узбекских, легкотня!
А возле копошится Азамат байке, с волнительно дрожащим из под натянутой футболки пузом. Месть сработала. Коля больше не танцует со своей пчело-маткой, а отходит в крайний угол, где вяло кивает головой, по инерции пытаясь попасть в такт восточных ритмов. Меня переполняет самодовольство и ум снова даже начинают посещать мысли об удобствах сосуществования в статусе токол-второй жены, особенно для второй жены у мужчины, в статусе крутого судьи. И глаза у Азамата байке приятные... Ай! Из грез слабохарактерных меня быстро выводят. И из объятий Азамата байке, чуть было не сомкнувших меня за талию, выводят тоже. Женщины. Их бдительный рой оцеплял в окружении более ни Колю с его маткой, а нас с Азаматом. Одна из их числа уносит меня под предлогом танца подальше от черных рук судьи. У женщины, которая отняла меня у оставшегося с мрачно хмыкающим носом судьи, знакомое лицо... У лихо закружившей меня в танце женщины-избавительницы знакомое лицо... Приглядевшись, вспоминаю. Я ходила вместе с нею в бассейн! Она, помнится, так же хорошо отшила от меня Азамата байке и в прошлый раз в бассейне, когда он заплывал ко мне, выниривая снизу. Мне и смешно, и досада берет, что моим планам хотят помешать, и благодарность переполняет от того, что моим планам хотят помешать. Но, делать нечего. Обиженно хмыкнув в сторону этого придурка, и речь идет сейчас не об Азамате байке, я ухожу не оглядываясь.
-Дурацкие танцы.
Поднимаясь на четвертый этаж, в гордом одиночестве, остается только угрюмо бурчать себе под нос и проклинать во все тяжкие всех ошских, потому что, я уверена, та наглая баба, что уводила прямо у меня под носом Колю, самая настоящая ошская! Молодую особу с крутыми ягодицами трудно было бы назвать бабой, но за свое поведение она вполне заслуживала и более обидных прозвищ, и я изо всех сил про себя повторяла все эти прозвища, пока поднималась ступенька за ступенькой и мысленно раскрамсывала на них, с силой наступая, вооброжаемые тыквенные головки. У девушки, уведшей Колю танцевать с собою, были такие рыжие волосы, как у толстой тыквенной корки. Занимательному восхождению по лестнице мешают, не успеваю я пройти и первой половины ступенек на втором этаже. Коля.
-София, ну, куда ты ушла? – слишком легко и быстро догоняет меня на своих длиннющих ногах Коля. -Скучно стало?
У него одни ноги по полтора метра длиной, и не стыдно ему меня догонять? С остервенением набираю скорость, во всю прыть перескакивая по две ступеньки за раз. Нет уж, меня не догонишь!
-Домой. Не хочу. Там скучно. – помимо воли в отрывистом голосе дрожат нотки горькой обиды, как бы мне не хотелось казаться веселой. -А ты иди, танцуй. По тебе уже скучают!
-София, ты чего?
-Ничего! Почему я должна быть чего!
-Ничего... – тихо и удивленно, даже грустно выдыхает он, (дурак!), и все равно догоняет меня в два огромных шага.
-Вот и иди к своей... Она как раз такая... Ты же хотел стать чабаном, она как раз будет под стать чабану! – озлобленно крежещу сквозь тесно сомкнутые челюсти, и тут же щеки загораются краской стыда. До какой низкой злобности довели меня эти Коли и их бабы...
-Ну что за детский сад! – тихой улыбается Коля, и его “Ну” похоже на то самое “Но-но!”, каким помыкают упрямую, норовящую брыкнуться лошадь.
Вот и мне хочется пнуть его. Или укусить. Но я всего лишь человек, поэтому, молча проглотив слезы стыда, злобы, обиды, прохожу мимо.
-София! – бросает оставшийся позади в след, с просьбой, с мольбой. – Я влюблен в тебя! Почему тебе так трудно поверить мне?
Ну!.. И почему так нужно делать? Конечно же я обернулась назад.
Сати соблазнитель.
Бывают змеи соблазнители. Федор был змеей, он мог обвить меня по два раза своими длинными руками и ногами. И на позвоночнике у него извивалась татуировка змеи. Бывают соблазнители пауки. Они плетут свои капканы, покуда в нее не угодит неловкая добыча. Потом жалят ее, отравляют, чтобы ядом переварить все внутренности внутри еще живого организма жертвы. Остается после их пиршества, их любви, один только пустой скелет, высохшая мумия. Большинство соблазнителей такие, и попадаются им в ловушку одни сонные мухи... Но Коля был другим, его нужно отнести к другому, новому подвиду соблазнителей. Коля сам всему верил, был искренен и странен, и врал только ту ложь, в которую верил сам. А может был безумцем, страшным, я так и не поняла. Со мной он был добр, и на том кончим. Он снова играл на своем кларнете, и первый за долгое время вдох в инструмент он совершил по моему, настойчивому, желанию. Кларнет сыграл Gnossiennes Эрика Сати, а я внимала таинственному мотиву, завороженная. Ноты вверх, ноты вниз. Восхождение в райские кущи и падение в бездну греха. Это было магически. Это было в его комнате. Я снова нарушила запрет не оставаться в одной комнате наедине с красивым мужчиной.
Конец главы.
***
(После конца главы.)
Как оказалось, он знает мое тело лучше меня самой. Мое тело в его руках как один оголённые нерв; и он притрагивается к нему пальцами, как к натянутой струне, и из его прикосновений рождается музыка. И речь сейчас конечно же не о нежных белых ручках музыканта классической музыки, кларнетиста и саксофониста. В последнюю проведенную в санатории ночь я была, (конечно же!), одна, в гордом одиночестве. Он уговаривал. Говорил о том, что все события этой ночи ему уже снились во сне. Что в этом есть судьбоносное предназначение. Я тихо смеялась. И он смеялся, говоря, что не знает, как меня еще уговорить. Но он не коснулся меня и пальцем, как и обещал. Я позволила Коле только проводить себя до самой двери, и чмокнула его чуть ли не в губы, потому что, хотя я чётко метилась в щеку, он быстро обернулся так, чтобы поцелуй пришелся ему в губы, но не настолько быстро, чтобы так оно и свершилось. Получился поцелуй где-то между уголком влажных губ и впалой щекой. Я захлопнула дверью прямо у него перед носом. И сама удивилась, почему так громко захлопнулась дверь. Сквозняки, наверное.
История с Колей, и со всеми санаторскими друзьями должна была завершиться на прошлой главе. Потому как, хотя я ещё продолжаю общаться по чату, хотя и крайне редко, как с Уларбеком, так и с Колей, все же… Все же, прощаясь с Колей, я твердо знала, что мы с ним больше никогда не увидимся, что и сообщила ему при прощании вслух. Коля согласился вслух, хотя потом даже сам не мог понять, «Почему я так сказал? Почему мы больше никогда не увидимся?», уходя снова в одно из своих состояний погружения. Ему очень хотелось другого. В одну из последних очей на пансионате он попросил меня сделать с ним селфи на украшенном огнями электрических гирлянд фронтдворе, наполняющемся музыкой гармошки уличного аккордеониста. Мне не понравилось, как я получалась на селфи. Но Коля не поддался моим просьбам удалить это селфи и сделать новое, более удачное. По его словам, глядя на некрасивую фотографию он хотя бы не будет так сильно скучать по мне, когда я уеду.
Сама я тоже, по мере возможности своих сил, предприняла ряд действий по ликвидации или, как минимум, смягчению последствий Колиной тоски в перспективе. Когда в последнюю ночь я заявила в ответ на повторное признание в чувствах Коли, что все равно уеду, а он мне так и не разу не сыграл на кларнете перед тем, как я уеду, уеду навсегда, Коля сдался и мы снова поднялись к нему на этаж. Там мы снова сели на диванчиках, потому что я наотрез отказывалась войти к нему в комнату, а Коля наотрез отказывался играть на кларнете снаружи, обосновывая тем, что нас услышат. Спор ни к чему не приводил, и так как обида на Колю за танцы со осо-матками ещё неприятно саднила в груди, я вела себя врединой, отнимала от него ручки и за это он, в свою очередь, обозвал меня «Неправильной Покахонтас». Появление в этот момент у холла ещё одного мужчины-россиянина, с которым я тоже успела иметь честь познакомиться и даже разок прогулялась по аллее, по идее должно было только усугубить ситуацию. После выезда Уларбека и знакомства с Колей, я отдала предпочтение всем остальным россиянам своему петербургскому музыканту, и в последствии не раз ловила неодобрительные, или опечаленные, взгляды от всех других, оставленных вниманием россиян, в том числе и этого мужчины. Но он, не помню его имени, по счастью тоже прибыл из Петербурга, и меня тут же осенила гениальная идея. Не дав петербургскому знакомому пройти мимо и удалиться к себе в комнату, я быстро окликнула его, громко поздоровавшись во весь коридор:
-Здравствуйте!
Коля тоже приветливо поздоровался с ним:
-Здравствуйте.
Таким образом обиженному знакомому из Петербурга ничего не оставалось, как поздороваться в ответ.
-Здравствуйте… - неуверенно обернулся он в пол-оборота корпуса.
Он хотел было двинуться дальше, сделал шаг, но передумал, полностью обернулся и зашагал к нам на встречу. Радуясь своей удаче, я весело и беззаботно завела разговор с мужчиной, имени которого не помню, и стала смеяться над ними с Колей, потому как оба петербуржца, хотя и заселились в одном санатории и на одном и том же этаже, не могли познакомиться без моего, кыргызски, вмешательства. Коля выглядел скучающим, и несмотря на весь мой проявленный энтузиазм, больше игнорировал нового знакомого. Тот же, в свою очередь, как-то все больше обращался прямо к Коле, глядя только на него и игнорируя больше меня. Точнее, он принимал мои вопросы, но отвечал на них Коле. Возможно мне так только казалось, но Колю словно больше всего раздражало именно это, неуважительное игнорирование знакомого россиянина моего присутствия. Я откровенно хохотала над Колей, радуясь избавлению от пугавших меня поцелуев, и радовалась беспредельно тому, что смогла познакомить его хоть с кем-то, с кем он сможет общаться после моего ухода. Узнав в ходе беседы, что завтра день моей выписки, мужчина, имени которого не помню, посмотрел наконец-таки и на меня, театрально вздохнув:
-Неужели наше чудо оставит нас уже завтра? Остается только посочувствовать нашему Коле.
Коля остро ухмыльнулся, обнажив передний клык. Во все продолжение беседы со своим соотечественником крайнее раздражение Коли доходило до того, что я не на шутку начинала побаиваться его. Раз, легонько толкнув парня в ногу, я укорила его за крайнюю нервозность после выезда из родины, когда как вот, другой его соотечественник спокоен, и на процедуры ходит, и массаж получает. При сделанном едком комментарии моя рука еще оставалась лежать на худом колене Коли, и то, как затвердели от моих слов мышцы ноги, как окаменело лицо и как рассвирепели огромные глаза, заставило меня еще раз порадоваться тому факту, что мы с Колей оставались не наедине. Но потом оба мужчины начали обсуждать действия на фронте, и Коля снова говорил обо всех ужасах, происходящих там, и мое сердце опять не выдержало и сжалось в жалости перед напуганным и потерянным, словно ребенок, музыкантом.
Час близился к полуночи, я начала зевать, и знакомому петербуржцу пришлось выразить сожаление, что ему пора к себе на боковую. Уходя, он снова имел такой нерешительный вид, словно делал что-то, о чем потом будет обязательно жалеть.
-Ну наконец-то! – облегченно выдыхает Коля, склонившись ко мне поближе. – Скучный тип.
-Нет, не говори так! Он очень хороший человек! Я надеюсь он составит тебе компанию, когда я уйду. Я не хочу чтобы ты снова оставался один и ни с кем не общался! Я хочу, чтобы ты с ним вместе ходил на процедуры.
-Хорошо, хорошо. – снова добрым и гладким котом мурлыкал он, склоняясь все ближе и ближе.
-Но мне пора ехать домой. Нам всем нужно когда-нибудь возвращаться домой. И мне так жаль, что тебе пришлось уехать из своего дома! – Коля кивает, выражая, что и ему тоже жаль, - Я бы хотела, чтобы и у тебя здесь был дом. Нам всем нужен дом, знать, куда нужно возвращаться!
-Да, да, нам всем нужен дом. – уже не глядя на меня говорят синие глаза, синие в самом грустном оттенке. – Ты права. Я с тобою согласен. -вздыхает, тяжело. И роняет, тяжело, – Но мой дом это не моя комната.
-И... И давно это у тебя так? Или только здесь?
-Давно.
Понимающе киваю. Я вправду знала, что “Мой дом” не может быть “Моей комнатой”, ведь так близко и созвучно было это с моими собственными переживаниями. Я тоже, когда-то давно, была заперта больным ребенком в одной только комнате. Постоянно. И эта комната, тоже, не была моим домом. Потому что в моменты крайней тоски, я всегда повторяла, что хочу домой, как говорила это когда лежала в больнице. Но у меня вырывались подобные жалобы даже и тогда, когда я находилась на лечении дома. Мне стало тяжело и тоскливо понимать, что Коля сейчас чувствует такое же глубокое одиночество, как и я когда-то, давно. И моя рука уже сама находит Колину руку, и сердце бьется рядом с ним. Точнее, это я рядом с его сердцем, бьющимся быстро-быстро, лежу, прислонив голову к его груди. Но слишком тоскливо, так дальше нельзя...
-Коля!
-Да?
-Я завтра уеду. А ты мне так и не разу не сыграл на клар... Кларнете. Ты же обещал, что сыграешь для меня!
-Хорошо. Пошли.
Тут же отстранившись смотрю на него и хлопаю глазами. Руку назад.
-Нет. – качаю головой отрицательно.
-Ну, София. Что может произойти? Я и не с этим намерением зову тебя. Просто чай попьем, я тебе на кларнете сыграю. Посидим, может еще, поговорим.
-И все?
-И все! – смеется, уже хорошо.
Хорошо, когда такие как Коля, смеются. Поднявшись он тянет руку ко мне. Я принимаю.
В комнате у Коли все было как надо, чисто, опрятно, на прикроватной тумбочке даже стояла в высокой вазе одинокая роза. Он предложил мне чай, барбарисовый. Я удивилась, что бывают такие чаи, но отказалась, не решаясь рисковать. Он предложил шоколад. Я отказалась. Он сел на кровать, и предложил присесть рядом. Я согласилась. И прежде чем он преступил к другим предложением потребовала для себя играть. Играй! И Коля сыграл. Он предложил мне подумать над тем, что бы я хотела послушать в исполнении Коли. И я думала, пока он достал чехол и собирал и вкручивал в одну трубку музыкальный инструмент. Единственно, что приходило мне на ум, это тишина Бетховена, но Коля скривил губами, только заслышал про Бетховена, и я быстро придумала другое. Сати! Эрик Сати! Хочу услышать его музыку, ну, не помню как называлось произведение... Очень сложное название... Ах, да, точно! Да, Коля, так оно называется! Гносиенна... Это самое.
Коля уже начал играть на кларнете, а я слушала. И вся ночь слушала. И весь Иссык-Куль. И мне приятно было думать, что он играет только для меня. А на следующий день я уехала.
По дороге домой произошел еще один нелепый казус. Азамат байке, по мере приближения выехавшей с тремя пассажирами легковой машины к городу Токмок, видимо сильно изменил своего мнения насчет меня в лучшую сторону. Что, однако же, полсужило изменению его отношения ко мне в худшую сторону. Как бы то ни было, он не стал выказывать этого на глазах у других пассажиров. То есть Пышки со столовой и дедушки с теннисного корта, поехавших, как и планировалось, вместе с нами, оплатив за проезд по пятьсот сом каждый.
Я ехала, как и уговаривались, бесплатно, и мне чудесно было сознавать, какими все же, оказывается, могут быть добрыми некоторые судьи. В добросовестности судьи Азамата байке еще вызывали сомнения по-началу его смутная дружба с модельного вида женщиной, его странные намеки о хороших связях и наличии в Бишкеке, как раз вблизи от места моего арендуемого проживания, свободной квартиры с ремонтом, что так выгодно могло бы с меня снять бремень по оплате за аренду и поиску новой, хорошей должности для работы. Даже возмутительный факт того, что Азамат байке, и его бодро торчащее вперед чиновничье брюхо, каждое лето ездит на отдых в санатории по бесплатным путевкам, когда как я о существовании льготных путевок для инвалидов узнала уже только в самом санатории, (от Индриры эже), и этот возмутительный факт ушел куда-то за фоновый рисунок пробегающих мимо, за окном автомобиля Азамата байке, видами на полные умиротворения иссыккульские земли. Постепенно садовые посадки и поля поднялись в гранитные громады гор, потом снова опустились в пустнынные равнины. Дорога таким образом перебросила нас в степи чуйской долины. Дышать становится волнительнее, когда начинаешь узнавать пусть и пустынные, но родные края. И какое же счастье, спустя пусть и каких-то десять дней разлуки, но охватило меня когда автомобиль совершил остановку на первом месте назначения, каким был родной для нас с токмакским теннисным дедушкой степной город.
-Чо; рахмат, Азамат байке! Чо; рахмат! – не знала куда деть свою благодарность я Азамату байке, вышедшему из машины, чтобы помочь мне достать чемодан из багажника.
Приняв свой чемодан из руки судьи и хорошенько пожав эту руку, я, было, со всем спокойствием направилась восвояси, но...
-Ай, акча каякта? Акчаны бербейсинби? – остановил меня полный тревоги оклик.
Оборачиваюсь. Азамат байке стоит, протянув руку за деньгами, и усики у него нервно поддергиваются.
-Эмне ;ч;н? – пораженно моргаю я, - Сиз мени бекер жеткизем деп айтпады;ызбы!
-Ай, кайдан бекер. Жол киресини т;л;п кой эми. – не спуская с меня уже начинающего возмущаться взгляда пронзительно произносит он.
-Канча сом? – коротко спрашиваю, моргнув еще раз.
-Алты ж;з сом.
Нет. Придется моргнуть еще раз.
-Алты ж;з сом?! Сиз башкалардан беш ж;з сомдон албады;ызбы! Эмне ;ч;н алты ж;з сом?! Беш ж;з сом берем.
-Мейли эми.
Как во сне я медленно нахожу сумочку, достаю оттуда кошелек и протягиваю хрусткую купюру в грубую руку.
-Мейли, жакшы кал.
-Рахмат.
Легковой автомобиль уносит оставшиеся в нем две полные тушки в виде учительницы Пышки и судьи Азамата байке, а я остаюсь на проезжей дороге, снова изменив во мнении обо всех судьях.
P.S. Если вам интересно услышать о дальнейшей судьбе музыканта Коли, то пережив зиму на Иссык-Куле он улетел в Индию.
Глава 6.
Новая глава. Последняя глава.
Так как настоящей главе предписано стать завершающей всего романа, то пришло к месту принести извинение всем тем, чьи иностранные мужские имена были озвучены в оригиналах, без изменений, проигнориров требований конфиденцальности. Это было сделано преднамерено. Отчасти потому, что автор оставил за собою мнение, что подлиники имен никогда не прочтут данного труда авторова рук и головного мозга. Отчасти исходя из того, что те из них, кто все-таки занимает время чтением подобного, не затруднит себя тем, чтобы понапрасну обижаться, а может только посмеется над особенно рассмешившими его моментами. Может, им станет грустно, потому что вспомнится еще что-то, о чем говорилось лично. Но обижаться никто не станет. А если станет, то вот оно, на этом месте. от автора приносятся извинения за самовольный захват настоящих, иностранных, мужских, имен настоящих, иностранцев, мужчин.
Одно только и может вызывать самый большой упрек, одно имя, одно единственное имя, мужское, иностранное. Я изменила его, и не минуты не сомневаясь на этот счет. Имя это Омер. И перед его прототипом автор прощенья просить не будет.
Выходя из офиса прошлым вечером я думала о том, что вот, мой роман подходит к концу. И я с сожалением отметила про себя, что начинался роман с истории девушки невинной и чистой, а в последней главе я буду описывать поведение такое безнравственное, что и трудно связать характер одной с другой. Придется приложить немало усилий, безжалостно обнажая на белый свет правду, и бить себя по рукам, и кусать по ним каждый раз, как захочется притаить правду под прикрасками лжи. И с не спящей бдительностью следить за тем, чтобы красивая бахрома вымысла не прокралась ближе, чем ей дозволено, соблюдая законную дистанцию. Я буду судить тебя, София, будут делать это снова. Судить тебя, чтобы спасти себя от мук совести.
Посмотрите на бедняжку осужденную! В глазах блеск лихорадки, на щеках пылает румянец от температуры тридцать семь и семь градусов, по Цельсию. И хохочет, хохочет... Эффект от поднявшейся температуры, не иначе. Она заболела. Или на нее так воздействовала акклиматизация после возвращения с чистого воздуха Иссык-Куля к выбросам выхлопного газа Бишкека. Если на нее такое сильное воздействие возымело путешествие в какие-то несколько сот километров расстояния, то что можно сказать о них, беднягах, прилетевших с разных краев мироздания. И вечно шмыгающих носом. И чихающих, и температурящих. И со всем этим лезущих еще целоваться! Ох, уж мерзкие, противные, отстаньте, отстаньте от нее, несчастной! Вы разве не видите, что она болеет??? Разве не видите, что она осуждена??? Здесь идет судилище над ней, и вместе с ее головою падет и ваша! Я даже допускаю предположение, что она специально вас с собою манит. Такой есть способ мстить – глотать по чуть-чуть яд самой, чтобы в итоге отравить другого, запив на брудершавт! Ха-хах, как все это глупо и пустое. София ведь не пьет алкоголя, ей не отравить своих врагов. Иностранцев отравит загрязненный воздух Бишкека.
София просыпается с ощущением тяжести в голове. Нос не чувствует. Горло, опухшее, болит. Глаза, в липкой слизи, не разлипляются. Ноги с руками окоченели. Лицо горит. В таком состоянии нельзя выходить на работу, за исключением тех случаев, когда твоя работа это рабство. Рабство должно продолжаться, покуда бремя его не перейдет на новые плечи. Говоря на нормальном языке бывшая хозяйка Софии, врач Салиха Жаманбаева, просила ее отработать на ресепшене до того дня, пока она не найдет кого-нибудь подходящего себе на замену и не обучит его. А в санатории у Софии сложились такие хорошие отношения с Уларбеком, бросившим на втором курсе медицинский факультет и на текущий момент безработно бездельничающим Уларбеком, что ей в голову первым же делом пришло устроить вместо себя на рабство своего милого друга. Во всяком случае, ведь он же хотел такую работу, где будут голые женщины, рассуждала София, пытаясь заглушить голос бунтовавшей против этой идеи совести. А на УЗИ голых женщин, проверяющих гинекологию или молочку, всегда более чем предостаточно. И, в любом случае, косвенно связанная с медициной, работа на ресепшене УЗИ во многом подходит Уларбеку больше, чем ей. Так и вышло, что София, с простудой, снова ходила днем на работу в клинику, где обучала основам Уларыча, а ночью, снова, выходила на свидания с новыми знакомыми иностранцами. Все это бы вертелось и дальше по чертовому кругу чертового колеса, пока Уларбеку не удалось окончательно охмурить Салиху Жаманбаеву и Софию наконец не уволили.
Чувствуя ответственность за содействие в переквалификации друга из статуса безработного в статус по-рабски рабочего, София уходила на покой в счастливом успокоении, как после только что сделанного доброго дела.
Гипотеза, связанная с акклиматизацией, не оправдалась. София болела, болела, и продолжала болеть в течении трёх долгих месяцев, пока искала новую работу. Это работа, конечно же, искалась тоже в качестве временной. Потому что, оставаясь три долгих месяца в поисках новой работы, девушка убедилась окончательно, что больше всего в жизни хочет она писать, уделив все появившееся свободное время концентрации над работой с книгой.
Следуя из содержания книги, которую она писала, ее следовало назвать «Омер». «Омер Софии» - отличное название для книги. То есть, на русском это звучало бы как «Жизнь Софии». Но так как книга с таким названием уже существовала, и при том весьма популярная книга, оставалось только смириться с досадным упущением и отложить мозговой штурм по этому делу до конца книги, следуя советам по урокам журналистики. Заголовок нужно придумывать всегда в самом конце, когда статья и все ее составляющие уже готовы. Но что мне делать теперь, когда пишется последняя глава, а название у книги все ещё не находится? Похоже, книга завершится чисто по журналистским стандартам. Название будет дано в конце.
София переболела все три месяца безработицы, продолжая ходить на свидания с иностранцами, популизируя таким образом свой родной городок среди приезжих и туристов. Правда, хождения на свидания затруднялось в будущности иждивенцем под крышей родительского дома. София сильно почувствовала на своей шкуре эти затруднения, когда, вернувшись после одного из свиданий с разведённым дезертиром из России, но не как было обещано, к четырем часам пополудни, а задержавшись до целых шести часов вечера, и получив после этого весьма жестокий родительский выговор, она вынуждена была выдавиться с родного дома снова в столицу. В Бишкеке смог и вечная толпа. Но в Бишкеке и свобода, в ее относительном виде. София давно приняла факт того, что абсолюты существуют только в теории, что особенно применительно в отношении свободы. Но относительная свобода существует в реальности. Она приходит вместе с добровольным уходом на рабство, что принято в обществе маскировать под действием «выйти на работу». И София вышла на работу.
Относительная свобода ----- Выход на работу ----- Поиск жилья
Из выше приведенной схемы взаимосвязи между свободой, работой и жильем, можно понять, что вниманием понапрасну остался обделенным пункт по поиску временного жилья, согласного приютить тебя пока ты временно работаешь в Бишкеке. Но такое жилье нашлось, при том весьма легко, за что хвалба везению, какое может иногда посещать девушек без наличия больших средств для проживания. В самый подходящий момент, после нашествия россиян на квартиры Кыргызстана, закончились ремонтные работы в квартире общего у Софии с Кузиной дяди. Расположенная в самом центре города, в только отстроенном доме элитного района, по новому переезду своему София почувствовала себя так, словно они с Кузиной вознаграждены за пережитый год существования в микрошах. Бишкек, один и тот же город, умеет открываться с разных сторон. И если у прирыночных районах он похож больше на мусор, грязь, и удушающий смог, то в обсаженном блекло зелёными кустами центре город претендовал на cosmopolitan-вид, а в старинных парках, гуляя под густыми тенями многовековых деревьев в городе еще дышала свежость. Один из таких парков располагался как раз в трёх минутах ходьбы от дома, и прогуливаясь через парк до дома Софии порою казалось, что она чуть-чуть любит Бишкек.
Чтобы поселиться в таком комфортабельном расположении, пришлось, однако, притеснить уже живших там дочку дяди и ещё одну кузину, учившихся в университете на втором и третьем курсе. Но жить вчетвером в одной комнате София приучилась уже с первого года учебы в университете, и потому, если что-то и смущало, то смущало это кого-то за исключением самовольно заселившихся Софию с Кузиной.
Что гораздо важнее, чтобы Бишкек полюбил тебя. И если у тебя уже есть работа с зарплатой, которую можно тратить в кафейнях и торговых центрах Бишкека, то город начнёт тебя любить. Такие условия любви противны душе, но многие по ним только одним и любят, и это будет сказано в упрек не одним только городам. Софию Бишкек полюбил совсем по другой причине. Она тихая и незаметная, идёт каждый день на работу в четырех минутах от дядиного дома, который они с Кузиной, конечно же временно, самозахватили. Зарплата на новой работе больше, чем на предыдущих, но тоже маленькая. Так что многим разумнее для Софии было копить, а потом уехать, непременно уехать куда-нибудь за границу. Там рабство стоит дороже, чисто по экономической причине разницы в ценностях валюты. И, судя по рассказам возвращающихся с России и Турции, с Италии и Америки рабов, София предчувствовала, что заграницей у нее больше уже не будет оставаться времени, чтобы писать. И пока маленькие зарплаты копятся потихоньку в нечто более эффективное, оставалось только писать, скорее, скорее, пока ещё есть время и пока ещё знаешь, о чем писать.
Аморальные связи.
На сегодняшний день, константирую, первое мая двухтысячи двадцать третьего года, общая человеческая популяция планеты составляет 8 080 073 492 людей. Из них более пятидесяти процентов основывают представители мужского пола. То есть, сегодня в мире живут более четырех миллиардов мужчин, и меня обвиняют в распутстве за какие-то несколько десятков? Несправедливость кричит очевидностью. А между тем быть свободной и паралельно общаться, и ходить на свидания с более чем одним человеком, ставиться в упрек и обосновывает злые усмешки как минимум. Как максимум за это меня два раза словесно наказали, окатив с головой до ног потоком хорошего русского мата. И, признаться честно, обматерили меня впервые за это. Для заметки стоит припомнить, что оба раза матерное накрывательство прошло, к большой удаче и счастью моему, в онлайн формате посредством чата. И поэтому вызвало больше обескураженного смеха, чем расстроинности или гнева.
Ещё один смешной факт: в первый раз меня обматерил кандидат восточных наук, а во второй раз – преподаватель школы. Первый случай не стоит того, что напомнить о нем более чем двумя строчками, одна из многочисленных мимолётных встреч. Второй, учитель физики и математики, совмещавший к тому же обязательства преподавания биологии, химии и географии, (что было не редкость в кыргызстанских государственных школах, даже в черте плотно населенного города), займет собою, пожалуй, больше одной страницы.
Федор Глазков. Младший из трёх братьев Глазковых. Он водил на лечение в онкологический центр своего старшего брата, Вадима, до самых последних дней. Там мы с ним и познакомились. Так у него появился номер моего телефона, из переписок покойного брата. И поставленный на нем выбор в качестве постоянного партнёра, пожалуй, превышает всю величину аморальности моего поведения, когда я наслаждалась свободой и гуляла по возможности с максимально большим количеством иностранцев в одно и тоже время. Синеглазый брюнет австралиец Мэтт, он забавный и у него красивые, накаченные руки и плечи; аргентинец Улэсиес само совершенство, но улетает к концу этого месяца в свой жаркий райский город, где все, наверное, такие же красивые и идеальные; Юлиас немец, в нем все четко и ясно, и все сомнения и страхи улетучиваются, если прижаться головой к широкой груди и вслушаться в громкий стук сердца; и всех всех всех объединяет одно грубое несовершенство: они улетят, рано или поздно это случается со всеми с ними. Обещание вернуться, уверение, что если я полечу за ними, все препятствия на том и разойдутся. Но расстояние злой враг отношений. Кто-то обещает вернуться, кто-то будет слишком благородных для таких обещаний и не захочет обманывать свою кыргызскую дикарку понапрасну. Видимо, это и натолкнуло меня окончательно удалить приложение по изучению английского языка на практике, и сказать “Да” на все вопросы и желания Федора, который был просто бывшим учителем и братом покойного Вадима, да к тому же еще и кыргызстанцем. А значит, ему не куда улетать.
Ещё больше путаницы возникает если начинать разъяснять причины, побудившие спустя три месяца после кончины Вадима его младшего брата, Федора, написать мне. Влюбился ли он в меня? Нет, даже несмешно говорить о любви. Он скорее ненавидел меня. Как в начале нашего знакомства. Так и в самом конце его. Возможно, где-то в промежуточном периоде, он и питал ко мне какую-то нежность, взаимно, но все завершилось в таком же быстром темпе, в каком и началось. Может, меня больше любил Вадим, простой и скучный рабочий, каковое описание давал ему оставшийся жить младший брат. А Федор просто перенял эту любовь, не знаю, как память, как мечту своего старшего брата. Как продолжение жизни, какую Вадим хотел иметь, безнадёжно хотел. Федя, хотя всегда только ругал покойного брата, любил его, и только по тому наверное, пытался любить и меня.
Правда, если обо всем этом задумываться, то нельзя никак обойтись без мистификаций. Я должна была появиться в жизни семьи Глазковых. Уверенность пробудилась во мне в первое посещение квартиры, в которой жили два оставшихся брата и их, уже совсем пожилая, мать. Меня восхитила идея какие фантастические узы могли свести нас всех вместе через болезнь патологических тел во внутренних органах и органах мочеполовой системы, какая передалась понаследству от отца старшему сыну, и тревожила бдительность оставшихся в живых сыновей. Но сначала, когда Фёдор мне только написал, я даже не поняла, кто это, забыв напрочь лицо и имя сопровождавшего одного из пациентов клиники, в которой работала в предыдущий раз. Да, Вадим сохранился в памяти скорее как один из запомнившихся тяжёлых пациентов, или как один из многих романов по переписке, но только никак человек, который единственный и которого не забудешь даже после смерти. А на самом деле, я запомнила Вадима Глазкова даже так, как будто он и вовсе никогда не умирал. Просто уехал куда-то далеко, откуда нельзя было писать, но где, зато, нет той боли, что мучила его при жизни. Возможно, Федор был прав. Я просто жалкое подобие хорошей девочки, которой нравилось жалеть умирающего как в качестве некой игры, и любовь моя - жалость, и длились дни ее коротко.
Сначала я приняла Федора за одного из тех, многих, кому дала свой личный номер, а потом забыла. А он и не захотел исправлять моей ошибки. Сначала я заблокировала его номер только потому, что он показался мне излишне, до токсичности самоуверенным. Потом он написал мне снова, с другого, уже личного номера телефона. На контактных данных номера были указаны имя и забавная фамилия, какую я видела до этого один только раз. Только у одного человека. И то, что остановило бы любого другого, только подтолкнуло меня идти дальше, как и всегда, навстречу опасности.
Место встречи с опасностью назначено в кинотеатре. Федор, брат Вадима, пригласил меня на А..., тот самый вышедший в бестселлеры фильм, на который планировали пойти мы с Вадимом. После того, как Вадим выздоровеет. Популярность фильма задерживала фильм на афише кинотеатров месяцами, что начавшаяся в июле премьера фильма продолжала держаться на показах до октября. А перед новогодними праздниками бестселлер пустили на афишу снова, в середине декабря. В ту ночь морозы опустились до рекордно низкой температуры. Я вышла с работы поздним вечером, после семи часов. Зимой темнеет рано, поэтому снаружи было также темно, как в одиннадцать часов ночи. Только снег сверкал в свете витрин и отраженных от фар огней. Холодно, скользко, а я в платье, скольжу, дрожа от страха упасть, по гололеду, и от ледяного вихря, залазающего под ворот куртки колючими снежинками. Он уже ждал меня у перекрестка, потому что встретиться у самого офиса было бы стыдно перед коллегами. Хотя ни один из них и не мог бы заподозрить, конечно же, по каким похождениям я согласна выходить в рекордно морозную ночь с мужчинами в вечерний час, когда уже темно, как в самую густую полночь. Но мне стало сразу как будто теплее, когда во мраке, среди пурги, впереди показалась врезающаяся острым конусом в ночь могучая фигура мужчины. Мне стало и страшно, и тепло. С замирающим сердцем я проскользнула к нему, а он потом всю дорогу держал меня, крепко прижав к твердому боку, и не давая скользить, пока мы переберались пешком через пургу к находившемуся в пятнадцати минутах ходьбы кинотеатру. Правда, в пургу эти пятнадцать минут мне показались целой вечностью, если принимать вечность за ледяную темноту, не знающую конца.
Мы вели себя так, как будто ничего не было. Как будто мы впервые с ним друг друга видим, и не было никаких неприятных столкновений в больнице, разве только в прошлой жизни. Мы вели себя так, как будто не было никогда Вадима. У меня все нутро переворачивает вверх дном от отвращения к самой себе, пока пишу об этом так, но когда все происходило, в живом процессе, все было так естественно просто, как будто и в самом деле не было никогда никакого Вадима, а мы самая обычная пара, встретившаяся впервые и оба теперь сильно взволнованные этой встречей. Но что ведь в самом деле? Ведь мы и никогда не знали друг друга, и не видели друг друга за исключением тех двух коротких встреч, когда он был всего лишь одним из многих и многих сопровождающих пациентов клиентов, а я всего лишь девушка на ресепшене, в белом халате, и похожая в нем больше на ординатора медицинского вуза. Мне все так говорили. Мне так говорил Вадим. Я думал ты медик, говорил он.
В киносалоне все прошло, как и обычно бывает; я сидела, сконцентрировавшись на просмотре фильма, а Федор, сконцентрировавшись на мне. Было только смешно и необычно одно, что хотя это мне, как девушке, надлежало сидеть, опустив голову на плечо своему спутнику, но с Федором получилось все наоборот. Федор долго мучался, все предпринимая неудачные попытки обнять меня за плечо, но то поза оказывалась неудобной, то рука затекала. Пока он просто не опустил голову ко мне на плечо, и, я склонна подозревать, на несколько минут он даже заснул в таком положении. А потом, ни с того, ни всего, поцеловал вдруг в щеку. Поцелуй был влажным, но мне трудно было сдержать улыбки. Потому что понравилось. Еще до начала фильма, у нас оставалось около часа, и мы пошли поужинать в итальянский ресторанчик. Во время ужина он оставался умным, милым, спокойным. Я заметила даже, что у него, такого большого, сильного, дрожат руки. Он любезно предлогал понести за меня сумку, отчего я категорически отказывалась. Сумка была легкой. А потом, во все протяжение фильма, он никак не мог спокойно усидеться на месте, ерзал, как неугомонный ребенок, что-то шептал мне на ухо, в общем всячески мешал смотреть фильм, что происходит практически всегда с парнями, когда они ведут тебя в кино.
После окончания сеанса мы зачем-то слишком рано вышли из кинотеатра, в ожидании еще не прибывшего такси. Снег не переставал валить. Пурга схватила нас, а Федор схватил меня, в крепкие объятия и поцеловал в губы, решив всяческого смысла сопротивления. Я должна была возмутиться, разозлиться, но только смущенно улыбнулась, совершенно ослабнув размякла, в беспомощности отдав полностью распоряжения над собой в его руки. И он целовал, нежно, трепетно, влажно, кусал, жадно, с агрессией прижимал крепко и ласкал одними кончиками пальцев, пока звонок на телефоне не заставил его прерваться. Прибыло такси. К тому моменту я совсем уже не чувствовала ничего, кроме томной неги, тянувшей, начиная откуда-то из нутра и проскальзывая меж кончиков пальцев. Он посадил меня в машину такси, где было тепло. Но было уже слишком жарко. Не знаю почему, но мне было до ужасного стыдно перед таксистом. Внимательный недоброжелательный взгляд мужчины, вперевшийся с лобового зеркальца салона, как будто говорил, что таксист все прекрасно знает. Может он увидел, когда подъезжал? Видел или нет, но присутствие в салоне еще одного мужчины придало бодрости духа. Я решительно принялась брыкаться, отталкиваться и не далась больше настойчивым приставаниям Федора.
-Я не могу! Я воспитана по другому! – защипела я ему в ухо, дико оглядываясь на хмуро взглядывающего с лобового стекла таксиста.
Федор на секунду рассвирепел, но потом смирился. И только руку мою не отдал, покрывая поцелуями каждый пальчик, по кончикам и вдоль, щекотя свежей щетиной, играя, крутя, нанизанными на них двумя серебряными колечками, и заставляя меня от этого задыхаться в своем углу. Дома меня всю затрясло. Качнувшись от слабости, я постояла с минуту, прислонившись к порогу. Потом словно замутило, и я быстро забежала в ванную комнату, заперлась там и начала плакать. Хотела кричать, и кусала руки, чтобы сдерживать крики. Все внутри жгло. Было больно, но подругому. Меня всю выгибало изнутри, воротило, но не тошнило. В ушах бил бешеный пульс. Страшно. Не зная как объяснить себе собственное состояние, я просто решила, что это меня так мучает совесть за Вадима. С каждой новой встречей, однако же, это состояние опускало, слабело. Оставалось только счастье и чистое физическое удовольствие, с примесью отвращения. Отвращение оставалось всегда.
Я предложила ему сама. Уже через три дня, перед второй нашей встречей предложила Федору встречаться в качестве парня и девушки, в серьезных отношениях. Я как раз выходила с кофейни, где встретилась с другим иностранцем, красивым и совершенно сумасшедшим, безработным и качующим режиссером. Встретиться с ним меня тянуло любопытство, но во время встречи почувствовала себя рядом с ним вне безопасности. Это чувство прямо противоположно отличалось от того спокойного выдоха, с каким я размякала в твердых больших руках Федора, когда он схватил меня в объятия снаружи кинотеатра. Чокнутый режиссер не хотел отпускать меня, когда я, попросив спустя двадцать минут беседы чек, расплатилась за нас двоих сама и пустилась наутек. Преследование режиссером только увеличило желание поскорее избавиться от него, уже расспланировавшего кто в его двухкомнатной квартире и какую комнату будет занимать, повторяя, как замечательно, что мы оба творчески деятельные люди, (режиссер начинающий и писательница, начинающая), и что только одна досада, стены в его квартире очень тонкие. А так как он не переносит никакого шума, могущего создать препятствия в его чуткой, творческой работе, мне придется вести себя очень тихо. В этом, он, впрочем, не сомневается, ведь я такая тихая. И прелестная, смешная, меня бы снимать в ситкоме. И в то же время я, понимаю ли я, тот самый тип женщин, который его привлекает. Я в его вкусе! В его! Я сексуально притягиваю его, хотя и девственница... И это ошибка, что я смею сейчас так уходить! Не тактично с моей стороны, что в общем-то ожидаемо от всех кыргызов, пошли бы они к чертям собачим!..
Отделаться от сумасшедшего еще удалось весьма легко, спустя какие-то полторы минуты преследования на улице, уже начинавшего меня весьма нагнетать несмотря на обеспечивающую публичную защиту скопления толпы вокруг. Парень словно одумался и, ускорив шаг, оторвался вперед. Я следила за ним взглядом пока он не исчез из поля зрения, расстворившись в толпе. Вздох облегчения. И сразу же после этого случая я написала ему. На самом деле я начала писать Федору еще сидя на встрече с начинавшим меня пугать не на шутку парнем, пряча телефон под столом. Он все заметил, и, наверное, за это тоже кричал мне о нетактичности.
Сразу за избавлением от преследователя я написала Федору, начав с главного напрямик:
-Давай дружить.
-Ты уверена? Так скоро? – ответил Федор моментально.
-Да. Я уверена. Ты мне нравишься и мне уже просто надоело все это.
-Так ты со мной от безысходности, что-ли?
-Нет. Так ты не хочешь быть моим парнем?
-Нет, почему же. Давай дружить.
Мы встретились через несколько часов опять в кино, но только в его анти версии. Я спрашивала у Омера однажды, существуют ли подобные заведения, как анти-кино в Бишкеке, и в Турции. Он отвечал, что ничего подобного там ему не встречалось. И изъявил мнение, что идея разводить подобные развращенные заведения перенялось нами, пожалуй, с западных стран. О существовании антикино на западе я не знаю, по крайней мере никто из моих друзей-иностранцев не слыхал о таких. Но я знала хорошо, что такие антикино-заведения весьма популярны в России. Первый мой поход туда именно так и осуществился, по приглашению одного москвича. Выдаваемые в аренду по-часовой ставке, комнаты анти-кино слегка различались по размерам, от крохотных романтических каморок для пар до средних размеров кино-салонов для просмотра фильмов группами до тридцати человек, например для совместных просмотров матчей. Арендовать комнату в анти-кино выходило гораздо дешевле, полную звукоизоляцию обеспечивало наличие мощных колонок, из которых исходят звуки отображаемой на полотне картины. И выглядел поход в анти-кино гораздо более приличным чем если соглашаться идти сразу в мотель. Тем хуже по сущности своей эти заведения. Лицемерие есть в этом всем. Ну, и да, после моего предложения завязать серьезные отношения Федор предложил встретиться в антикино.
Я пришла первой, потому что когда мы с Федором договаривались встретиться, находилась в пяти минутах от анти-кино “Эстетик”. Я выбрала его именно потому для встречи, потому что оно самое ближнее. Встретившие меня при холле ресепшионисты приветливо поздоровались, и осведомившись на какое время и на сколько человек у меня арендована кабинка, не стали ограничиваться одной приветливостью. Я сдержанно игнорировала попытки заигрывать, какие нагло полетели со стороны ресепшионистов, отказавшись наотрез проходить в свою кабинку пока не придет Федя. Федя. Какое же и вправду ужасное имя. Я каждый раз вздрагиваю, когда произношу или пишу его. Не понапрасну он сам так не любил своего имени. Пожалуй, я бы хотела называть его Котей, как обращалась к Федору по чату. Но вслух это звучит даже хуже. А как же я обращалась к нему в жизни? Честно говоря, я просто старалась не называть его как-либо, и говорила просто “ты”.
Пяти минут ожидания в лобби оказалось достаточно, чтобы под пристальными взглядами и насмешливыми намеками от парней за ресепшеном покраснеть до состояния готового ракообразного. Я встретила Федора тихим воскликом радости, когда за порог лобби прошла могучая, высокая фигура его, впустив в тепло помещения пар от мороза снаружи. Он отряхнулся от налипшего к куртке снега, а потом взял в грубоватые объятия, прижав меня улыбающимся до ушей лицом к замерзшей твердой ткани куртки. Положение не очень удобное, но приятное. На глазах у разинувших удивленно рты наглых ресепшионистов мы прошли в свою кабинку.
Сначала Федор был грубым и немногословным. Я попросила у него купить по дороге мороженое, так как знала что его в кафетерии антикино не подают. Но он, ссылаясь на вероятность опоздать к назначенному времени, если будет ходить ещё в магазины за мороженым, предложил мне самой сходить за ним. И вся перепалка началась, видимо, именно с мороженого, потому что я к тому времени уже тоже могла опаздать к часу начала аренды, если бы пошла в магазин. Вместо этого пришла к салону вовремя, и голодная. И первое, о чем я попросила Федора, когда мы наконец-таки вощли в кабинку, было снова купить мне плитку шоколада и сока. Наверное, я выразила свое желание слишком капризным тоном, так как, только шагнув за специально оставленной раскрытой в коридоре дверь на нашу кабинку, Федору пришлось обратно идти в холл, что он исполнил молча, но с демонстративной раздражительностью. Я и не знала, что и подумать. Он вернулся очень скоро.
-На! – отрывисто кинул он, бросив мою плитку шоколада с таким видом,.. ну, словно, собачке бросил кость...
Я растерялась от этой грубости до того, что не сумела даже выдавить из себя злость или принять обиженную мину, и только с робостью спустилась со своего диванчика к столику, куда он бросил шоколадку, тихо поблагодарив. Кажется это, а может и то, что включенный кондиционер начинал уже по-тихоньку нагревать воздух в комнате, благоприятно повлияли на самочувствие Федора, сделав его поведение более сносным. Он снял с себя куртку, и бросив ее куда-то в темный угол, расстянулся на диване, потянув за собою и меня. Поцелуи, какими покрывал он мое лицо и проникал в рот, были влажными, глубокими, но, что странно, я не испытала отвращения. Наоборот. Мне нравилось, я получала удовольствие. Но кушать хотелось тоже, и руки быстро раскрыли обёртку шоколада, и отломав кусочек я сунула его Федору под нос. Откусить первой, хотя я была очень голодная, было стыдно. К тому же, мне нужно было отвлечь его рот чем-нибудь другим, чтобы он перестал целоваться.
Коварный план провалился сразу; вместо того, чтобы начать кушать шоколад самому, он взял кусочек в зубы из моих рук, и, так и держа шоколад в зубах, зазывающе приподнял подбородок. Это он так предлагает поцеловаться, поняла я, и на этот раз мне стало чуть-чуть противно, но, подумав, мне было неловко отказаться, хотя я предпочла бы чтобы каждый ел свой шоколад по отдельности. Дурные предчувствия мои оправдались. Не успела я только откусить от шоколада, сжатого кусочком в чужих зубах, как он исчез во рту у Федора, и мне оставалось ловить только какое-то лёгкое шоколадное послевкусие от поцелуя, жадного, похожего на прожорливое поглощение еды. Такое повторилось несколько раз. Не знаю, то ли это я слишком плохо целовалась, то ли слишком плохо ела, но обнаружив, что от плитки осталась уже только половинка, ив сю ее съедал за поцелуями Федор сам, я начала по-настоящему обижаться, и, больше не имея желания повторять эксперименты с парным принятием пищи, отложила оставшийся шоколад в сторону, и взялась за бутылку сока, какую Федор принес вместе с банкой питья для себя.
-Давай смотреть фильм. – тихо улыбнувшись предложила я ему.
Я долго думала перед этим о том, какой фильм выбрать для просмотра. Добрый и мурлычащий уже Федор, растянувшись во всю длину на диване, выразил, что не имеет ни малейшего понятия, какой фильм нам смотреть, и предоставил мне полное право решать за нас обоих. И я радостно произнесла название фильма, одного старого, качественного фильма ужасов, снятого, как и многие хорошие фильмы, в прошлом веке и, соответственно, показывающий кадры в черно-белых тонах. Я знала, что такой фильм подойдёт по вкусу нам обоим, и отнеслась к выбору фильма с большой ответственностью, потому что, как выяснилось по мере близкого знакомства с Федором, кино было нашей общей слабостью. Как ни жалко, но нам пришлось просмотреть впустую хороший фильм, до самого конца так и не поняв, о чем шла речь и было ли хоть раз страшно. Хотя я очень старалась сосредоточиться на просмотре фильма. Поначалу.
После Патрика я долго, примерно год, ни с кем не целовалась больше. А до того, как меня поцеловал Федор, меня целовал ещё только один мужчина, высокий и стройный, и любивший поныть программист из Москвы. Тот самый, с которым я впервые пошла в антикино. Поцелуи у нас с ним получались, по словам программиста, слюнявыми, и потому возможно мы разошлись быстрее, чем успели сойтись. И после таких “слюнявых” поцелуев с москвичем, Фёдор, то что он делал с моим телом... Примерно на пятой минуте фильма я уже лежала, прижатая сверху сильным, твердым телом. Что-то происходило с моим телом, что-то по причине его, мужчины, тела. Узкие, длинные пальцы Федора оканчивались такими же узкими, длинными ногтями. Не слишком обычно для мужчин, но бдительным изучающим глазом я не заметила слоя грязи ни под одним из ногтей, и потому оставалась спокойной на этот счёт. В передышке между поцелуями и ещё чем-то, что происходило с нашими телами, я спросила у Федора, зачём ему нужны такие длинные ногти. Он ответил:
-Мне так нравится. – потом, медленно провел пальцами, вогнутыми острыми ногтями в упруго выпирающее из-под джинс бедро, вверх, до самых ягодиц, где круто поворотив остановилась посередине.
-Что ты делаешь? – тихо, в смущении, шепчу ему.
-Глажу тебя по попке. Тебе не нравится?
Я не ответила, и только молча отвела его руку. Ох, мне часто приходилось отводить длинные, неугомонные руки, с их шустрыми, ловкими пальцами. Отводить от попы, вытаскивать, когда его рука проскальзывала между ног, прятать от рук и от губ свои маленькие груди, пока он окончательно не потрогал меня снаружи везде, так что и смысла не оставалось больше прятаться.
-Все мое! Все мое! – торжествующе провозглашал он, хватая в огромные ладони помещавшиеся ягодицы, хватал за щиколотку, за шею, за руки, за плечи, осторожно тянул за длинные волосы, собрав их себе на кулах. Хватал за голени, обхватывал за спину, под кофтой, гладил, давил, слегка покусывал, лизал, щекотал щетиной, любил, любил, любил... И все повторял:
-Все мое, все мое! Все это теперь мое! И это – рука на попе, - И это! – рука на груди, - И это, и это! – держит меня между ног, пока я не убираю его руку.
-Не надо. –задыхаюсь умоляя.
Я никогда не знала раньше, что стонать можно и от поцелуев. А между тем я замечаю это за собою и за ним. Мы оба стонем от поцелуев.
–Мне теперь можно все, а никому больше нельзя! Мне можно все, а никому нельзя! –торжествовал Федор, нависая надо мною, и что-то грозное было в этих словах, (почему-то все мужчины любят вообразить себе соперников и угрожать им, заранее, как бы тебе в предупреждение, что ли), а я только могла, что тихо смеяться над его глупостями.
-Тебе все, а никому... – слетает у меня с губ вместе с тихим вздохом.
Веки тяжело опускаются на глаза. Его горячее дыхание обжигает кожу на шее, осыпает множеством нежных поцелуев, по ключицам, потом ниже, к бюсту. Спускаюсь из под него, прячась.
-Смотри, что-то интересное началось! – указываю на экран проектора, где в фильме супруге сниться страшный сон с обрядом сатанистов.
Уловка срабатывает. Мы оба смотрим, как вызванный демон, вселившись в тело мужа девушки, насилует ее, под ликование окруживших их ложе сатанистов. Потом Фёдор снова берёт меня в свои руки и прелегко поднимает, сажает к себе на коленки так, как удобнее нам обоим. И никогда нельзя было подумать, что и я могу быть ловкой и гибкой, и ноги у меня тоже могут расходиться в стороны так широко, и спина прогибаться так низко. Только иногда большая властная рука с силой сжимает оба бедра, и приходится убирать его руку оттуда, где слева у меня вместо целой головки бедра только две трети и прогибается под жутким уклоном внутрь.
-Не надо. – тихим шепотом умоляю, и он аккуратно бросает меня на диван, и взбирается на меня.
-Почему не надо, почему не надо! – грубо, безаппеляционно хватает меня за ягодицы прижимает к себе, так что сквозь плотную ткань штанов чувствуешь его живое шевеление.
Теперь мне кажется понятным то, что рассказывала мне школьная подруга после своих свиданий с парнями. “Он трётся как об бревно” говорила она. Но только у нас по-другому! Что бы я и бревно?! О, Боже! Никогда в жизни мое тело не было таким трепещущим живым пламенем, плавным, гибким, как огненный поток, и это он, он делает мое тело таким, играя по нем пальцами, как мастер. И только пальцы, гибкие, быстрые, шустрые, пробираются слишком далеко под кофту.
-Ох, нет, пожалуйста! – отталкиваюсь, опуская кофту назад.
-Не бойся. Я только животик. Мне можно. Помнишь? Теперь я твой парень и мне можно все.
Слова “твой парень” действуют на меня гипнотически успокаивающе, и я позволяю ему немного задрать наверх кофточку, открыв живот новым, до этого неизвестным ласкам. Руки держу на кофте под бюстом, не давая поцелуям подниматься выше, предотвратив несколько актов посягательства, и ему остаётся довольствоваться только тем, чтобы тереться макушкой о мои торчащие маленькими горками груди. Но и того довольно, что голой кожи живота нежно, трепетно ласкают мокрые, теплые губы, что ты вся изгибаешься и ломаешь руки, сдерживая себя внутри. А Фёдор понял, что спереди у него не получится, и просунул одну руку под кофту сзади, скользнув длинными пальцами прямо под лифчик.
-Ах, не надо! – категорично отталкиваю его от себя.
-Тебя никогда там не целовали?
-Я целовалась до этого в губы. Но так, чтобы под кофту лезть... Я не разрешала. – смущённо прячу глаза.
-Знаешь, это очень приятно, что я первый, кому ты позволила. – поднявшись приседает на коленках Федор, у него на губах в улыбку растягивается откровенное довольство.
-Ох, ну пожалуйста, не надо... -снова наши руки вцепляются в борьбе за кофту, желаемую быть стянутой.
-Ну почему, почему не надо?!
-Нам лучше вернуться к просмотру фильма.
Быстро соскакиваю из под него на безопасное расстояние, на крайний угол дивана. Суетливо пробегаю руками по волосам, бесполезно стараясь поправить растрепанные волосы, разделяя пальцами спутавшиеся пряди. Я не поворачиваюсь к нему, но спиной чувствую, что он улыбается. Ничего не сказав вслух проскальзывает ко мне сзади, руками под кофту, по спине. У меня от неожиданности вырывается томный стон. И я знаю, что он улыбнулся ещё шире. Оборачиваюсь, испуганно.
-Не бойся. Идём ко мне.
И я иду. И все смешалось: и добро и зло; и чёрное и белое; и счастье и поцелуи. И не знала я такого блаженства, как когда его пальцы закрадывались под кофту, спереди тоже. Боже! Хочу оттолкнуться, но слишком поздно. Боже! Кончиками пальцев гладит по коже, прямо под чашечками лифчика, вокруг бодро торчащих сосцов. Боже! Нет! Быстро стаскиваю его руку. Нет, нет, и да! Нет. И да. Больше уже да.
После фильма мы пошли прямиком на поиски еды. Мой животик несколько раз жалобно пробурчал в ответ на поцелуи Фёдора, какими он щедро усыпал его. И пожалев мой бедный голодный животик, Фёдор пообещал накормить свою бедную голодную девочку, как только мы выйдем с антикино. Желание исполнилось, и мы сидим в моей любимой пицерии. Треугольные кусочки бутерброда еще горячие. Мы все равно сразу принимаемся за них. Так вкуснее. Я ем медленно, но полностью. Федор оставляет после себя краешки от треуголников, на которых нет начинки, но ест быстро. Он мурлычит знакомую до щекотки в ладонях мелодию, запомнившуюся кажется с какого-то мультфильма. И сам он оживший любимый герой. Высокий, неказистый и грубый с виду, сильно исхудавший с прошлого года. Он похудел после смерти старшего брата. Любимый, любимый... И хочется ласкать его, и быть с ним нежной, послушной, доверить себя полностью. И жизнь оказывается расцветает цветным фейерворком от таких простых вещей, как нежная кожа у него на щеках и шее, как увереность и сила в движениях, как я в его руках, потом небольшой, но яркий отрывок из хорошего фильма, который мы просто просмотрели, потом он целует меня, потом я целую его, сидя сверху, потом он снова на мне. И любовь, любовь. И я даже не знала, что любовь может быть так просто обретаемой, а жизнь быть самой счастливой, если рядом с тобою он, любимый и только...
Мне становится грустно, и в рот больше не лезет ни кусочка. Не знаю почему, но отчего-то вспомнились добрые, насмешливые глаза, цвета зеленого миндаля. В них всегда искрится теплое весеннее солнце, в оправе густых ресниц. Стекло витрины пиццерии, за ним тускло виднеется ночной город. Оно очень хорошо подходит для изучения собственного отражения. А еще отлично подходит для того, чтобы в нем мерещалось всякое, например чужие глаза. Или нет, не чужие, а самые родные. И всю пронизывает боль от тоски по родному, как будто я давно не была дома, где мне было так хорошо, и хочу вернуться к нему. Не знаю, заметил ли Федор, с каким внезапным холодом я стала к нему обращаться, отвергая и сопротивляясь его ласкам в такси. Он ничего не сказал, и только когда такси остановилось у моего дома, прощаясь, Федор с силой притянул меня к себе, отметив на щеке тяжелый поцелуй.
Во все протяжение оставшихся десяти дней меня не оставляло в покое непривычное ощущение от нового состояния вовлеченности в отношения с мужчиной. Оказалось, что это не всегда приятно. То есть в отношениях, как и во всем, бывают приятные, так и неприятные моменты. Допускаю, что наши с ним связи слегка отличаются от принятой нормы развития в отношениях. Мы жаждали каждой новой встречи, считая оставшиеся до нее часы, минуты, и при том могли, встретившись, обнаружить, что мы друг другу соверешенно чужие и даже испытывать взаимную неприязнь. Все конфликты правда чудесным образом разрешались когда Федор начинал снова что-то делать с моим телом, открывая в нем совершенно невиданные до того качества. Нет, не верное слово. Струны. Вот что. Хотя я еще не слушала в его исполнении игру на струнных инструментах. Федор никогда не учился в музыкальном училище. Но умеет играть на фортепиано, флейте и... Как этот музыкальный инструмент назывался? В общем, на большой длинной трубке. У трубки смешной вид, из-за конца, из которого выходит воздух. Конец раздут до большого пузыря с единственным отверствием в нем.
Помню только, как Федор объяснял, что эта трубка - традиционный китайский духовой инструмент и из него исходят протяжный, тоскливый стон, но очень привлекательный в своем, ориентальном, роде. Правда мне гораздо больше нравилось слушать как он играет на флейте. Флейта по сравнению с китайской трубкой казалась простой трубкой, но на мой вкус музыка исполнялась на ней более деликатная, доставляя удовольствие мифическими ритмами. И выдувал из своих трубок Федор музыку каждый раз новую, исходящую, как он выражался, из головы. И если мелодия особенно нравилась ему, то он ее записывал в электронный формат посредством какого-то приложения. У него собралось много записанных “из головы” мелодий, которых могло бы хватить на целый альбом.
Меня поражали музыкальные способности моего парня, и я приходила просто в негодавание от того, с какой безалаберностью он относился к своим способностям. С такой же порожностью терялось понапрасну добро не только в отношении музыки. А может быть, вполне даже, что остальные способности интеллектуального характера в голове Федора тоже происходили корнем из его музакальной одаренности. Я никогда не встречала в жизни такого человека, напоминающего ходячую энциклопедию по самым странным фактам, скрытым от глаз обыкновенного наблюдателя, и выдававшего порой самые удивительные и неправдоподобные сведения о самых обычных, заурядных вещах. К примеру до остолбенения меня привел изложенный моей любовью факт о месячных. Начавшиеся, к счастью, в тот же день, когда зародились наши стремительно развивающиеся отношения и из-за которых Федору категорически запрещалось распускать рук ниже пояса, месячные представлялись мне неприятным процессом очистки женского организма посредством выделения грязной крови. Так учила меня мама, также, как тому учила мама и Кузину, и мама подруги и так далее. Чему я с охотностью верила, пока однажды мой парень не сказал одно твёрдое:
-Это не кровь.
Я обомлела и в неудомении захлопала глазами, что часто случалось теперь со мною по возникновению в жизни парня. Я по обыкновению сидела у Федора на коленках, а он, просунув руку ко мне под футболку, осторожно гладил по набухшему, как заполненный жидкостью шарик, животу. Это должно было помочь снять боль в животе, сопровождающую процесс менструаций. И массаж действительно срабатывал. Потому что Федор верил в стопроцентную действенность такого способо, интенсивно поглаживая по моему животу, а мне было слишком стыдно продолжать ныть на мучавшие спазмы после таких стараний моего парня.
-Но ведь это кровь!
-Не кровь. Она другая по составу. И ещё отслаивается внешний слой эндометрия матки.
-Фууу.
-Фу! Это фу сейчас у тебя внутри. – посмеивается он, почти что нанеся оскорбление моей матке.
Потом, вернувшись от Федора к себе домой, я сразу же, пока не забыла, загуглила полученную информацию о крови во время месячных. Фёдор оказался прав, а мне оставалось только гадать, как такое можно было упустить из учебной программы школы, которую я, вроде как, заканчивала. И чтобы снять с себя груз одиночества в невежестве, я тут же по очереди осведомилась у всех трёх кузин, с которыми занимала однокомнатную квартиру, не знают ли они что за жидкость выделяется у них во время месячных. И получив ото всех один и тот же неверный ответ, (кровь!), осталась весьма удовлетворенной глубокими познаниями Фёдора, с гордостью рассеивая свет познаний на темные головы, где светочем был мой парень. Мой парень сказал, что это не кровь. Это выделяется другого состава жидкость внешний слой эндометрия. А ещё мой парень знает, что асперин делают из деревьев. Он знает, что точка начала полета любого небесного тела называется. Ох... Во всяком случае эта точка имеет сложное название, и ещё более сложное для понимания значение для всей траектории полета, которую Фёдор два раза пытался объяснить мне, для визуализации даже применив к делу свою большую кружку и все имевшиеся под рукой мелкие предметы, (ручку, карандаш, точилку), чтобы объяснить, как от угла расположения тела зависит дальнейшая траектория, и какие силы воздействуют на движущееся в открытом пространстве тело. Я вроде бы все поняла, и все бы могла вспомнить. Если бы только повторили ещё раз.
Да, я искренне гордилась тем, каким эрудированным иногда бывал мой парень. Но иногда Федор мог наоборот, неприятно удивлять, к примеру, своим по-детски капризным поведением, или даже абсолютно непробиваемой тупостью, с какой он иногда держался за когда-то принятые устои... Если за устои принято называть банальную антисанитарию, вечно царившую в том, мягко говоря, бардаке, который он называл своей комнатой. На всех предметах там чувствовались словно наслаивавшиеся годами сальные наслоения грязи. Мне всегда приходилось сдерживаться от сильного желания собрать все, что было сделано из тканей, и по очереди постирать в стиральной машине. Особенно хотелось расправиться подобным образом со всеми простынями и одеялами, стянув их с кровати с матрасами вместе. А из матрасов выбить пыль и всех столетних клещей. Но было слишком стыдно хозяйничать в чужой комнате, и в страхе случайно оскорбить и подавно слишком ранимую ко всяким оскорблениям душу своего парня. Оставалось ограничиваться только тем, чтобы собирать после каждого посещения его комнаты пакеты с мусором. Чаще всего ко мне в мусорный пакет попадали пластиковые и жестяные бутылки, упаковки из под чипс и других снеков и ГОРЫ фантиков от всякого рода шоколадок и конфет. А в узком проеме между стеной и компьютерным столиком я нашла накопившиеся целые коробки из-под шоколада, которые он съел, конечно же, без меня! При том, что сам Федор всегда осуждающе смотрел на мое пристрастие ко всему сладкому.
Что примечательно, грязных носков в комнате Федора я никогда не примечала. Но имела подозрения, что перед моими приходами он заталкивал их куда-нибудь в дальний угол под кроватью, судя по стоявшему в комнате неприятному запаху. Такой же запах исходил от дряблого вида шорт, какие, всегда одни и те же, он натягивал на себя по приходу домой. И хуже всего была премерзкая, доводившая меня до брезгливой дрожи привычка его чесаться между... шорт. Я сделала было попытку деликатно намекнуть на эту проблему, что, в общем, не принято так себя вести и следовало бы воздерживаться от таких, эээ..., привычек. Все кончалось тем, что разгорался конфликт, в котором он запыхал, как самовар, действительно краснея весь, от ям на впалых щеках до больших ушей, я же уходила куда-нибудь в угол, где сидела, скрежеща молча зубами, и, надувшись, упрямо игнорировала все попытки пыхтящего Феди раздуть громкий скандал с криками, покуда упрямство тридцати трех летнего мужчины не сдавалось первым и он не возвращался ко мне, снова ласковый и нежный.
-Ну, что ты замолкла там? – становилось его лицо снова добрым от мягкой улыбки.
-Ничего. – обиженно опускала я вниз глаза.
Тогда он протягивал ко мне свои длинные, хваткие руки, дотягивался, дьявол, не вставая даже с места, и поднимал прямо так на руки. Потом сажал к себе на живот, гладил по волосам, лицу, шее, груди, животу, и мы снова друзья. Так лучше всего разрешаются все конфликты. Так проще.
Двое кошачьих, психически расстроенный брат и учитель на пенсии, фотографирующий ауру.
В первый раз приехать в дом Федора больше всего было похоже на сдачу выпускного экзамена. По справедливости следует сказать, что София уже жила с мужчиной под одной крышей. Это был Омер, ее первый сожитель мужчина. Но первый путь до дома, в котором для Омера взяла на аренду квартиру его компания, отличалась. Тогда, в тот первый, самый первый раз, девушка шла, почти что теряя сознание. Она не помнила половины пути, только как они с Омером вышли на него, а потом очнулась уже когда они с Омером входили в их дом. Или София шла одна? Она не была уверена даже в этом. Она никогда не воспринимала две недели жизни там, дома, как осознанный поступок. Скорее это было похоже на непреодолимую тягу, все к тому, туда, к нему. Чтобы быть вместе с ним, на этом настояла судьба, и она, неосознанно, подчинилась. Правда, что они даже спали с ее Чайменом на одной двухместной кровати. Но это кардинально отличалось от того, что воспринимается большинством как “спать с мужчиной”. Спать с Чайменом для Софии было похоже на то, когда пробужденным от страшного кошмара ребёнком идешь к спальне родителей и забираешься тайком к ним в постель, устыженный, но только в теплых объятиях надёжных и любящих рук и способный уснуть, без страха. Да, и вправду же ведь! Кошмары впервые покинули Софию на долгое время, и она спала не стоня и не скрипя зубами во сне, как раз в ее первую пробу пожить с Омером. В его объятиях кошмары боялись приблизиться к их постели, а сон был крепким, а союз их чистым. Пока в последнюю ночь он сам не превратил все в грязь.
Не знаю, почему в мире так устроено, однако, что с одними превращается в грязь, с другими может быть нормой. Даже более, чем норма. То, что душило изнутри, покрывая грязью, может с другими приносить счастье, радость, и при том в самом чистом его виде.
Федор сказал, что мы с ним самые настоящие дураки. Не назвать иначе тех, кто вылазает наружу на свидания в рекордно холодные ночи. Тем более, выходя теперь на свидания абсолютно всегда в антикино, мы занимались тем, что могли бы совершать в гораздо более комфортабельных, спокойных условиях дома. И на деньги, которые он бы секономил с аренды кабинки он мог бы купить мне давно обещанные макаронсы. Однажды я попросила у него купить эти ставшие супер популярными пирожные, но получила отказ. “Хрень, неоправданно дорогая”. Такую нелестную характеристику дал Федор при отказе покупать популярный десерт, что послужило очередному скандалу, переросшему в решение расстаться. С горяча я заблокировала его номер во всех мессенджерах. На следующий день отчего пребывала в глубокой тоске и унынии. А через еще один день поняла, что не выдержу больше не сутки без своего, уже бывшего, парня, что и сообщила ему, опять разблокировав везде его номер телефона.
Федор с благосклонностью принял мои извинения, но встретиться мы, изъявил он, не сможем до самых выходных. Не знаю какая собака и за что меня кусала, но просьба прощения случилась в среду, и при мысли, что до встречи с Фёдором нужно ждать еще остававшиеся до выходных целых два дня, мне хотелось выть от отчаяния. Но сроки могли сократиться до пятницы вечером, после работы, по дороге Фёдор мог забрать меня сразу... к себе домой... Я хотела возвразить, но Федор напомнил мне в несколько завуалированной форме, что он уже пошел на уступки резким перепадам моего неустойчивого настроения, и что было бы неплохо и мне в кои-то веки уступить ему и сделать так, как он хочет. Взяв в учет все вышеперечисленные аргументы мне пришлось сдаться. И я согласилась вечером пятницы, после работы, выехать к нему домой.
С самого утра пятницы меня раздирало сначала радостное возбуждение, нетерпение встретиться наконец-таки с Федором, с которым после начала завязавшихся отношений еще никогда не расставалась на такой большой промежуток времени, целых четыря дня! Тоска по любви была самая настоящая, физически, телесно осязаемая, и в оставшиеся последние несколько часов перед закрытием офиса я в нетерпении ломала руки, и даже искусала губы и до крови. Душа дрожала. Вместе с руками и коленками. И за час до оканчания рабочего дня я уже настоятельно требовала у Федора уже наконец-таки вызывать такси, несмотря на разумное замечание последнего, что такси в центре города доезжает менее чем за пять минут. Я решила на всякий случай отпроситься и выйти с работы раньше на полчаса, и, не в состоянии больше спокойно ждать, выскочила наружу, где ожидала такси, как мне показалось, все оставшиеся полчаса. А когда в поле зрении появилась машина, соответствующая отправленным Федором ко мне на номер параметрам, я вздрогнула. Сердце упало в пятки.
Боже! Боже, что я творю?! Сажусь в машину такси и еду домой к своему парню на ночь.
Обычное дело. А по ощущениям похоже больше всего на то, что я испытывала в школе перед сдачей первых в своей жизни выпускных экзаменов. Сердце бьется так же быстро, и жилки дрожат, и словно ты сейчас сорвешься вниз головой с огромной пропасти. И пока я дрожала от страха в такси, Федор без конца писал мне. До куда мы уже доехали? Проехали ли мост? В то же время комментируя собственные действия, поход в душ и вылазку к магазину за ведерком мороженного для меня. Сегодня планируется ночь кино с мороженным. Я хотела попросить его купить самое вкусное мороженное в ведерке, какое обычно покупаю сама. Поздно, ответил Федор, сказав, что он уже у кассы стоит с тем мороженным, которое выбрал сам. Вспомнив с каким ворчанием еще недавно отзывался мой парень о дорогой фигне, известной в широкой публике, как пироженные макаронсы, я с сильной досадой представляю какое невкусное и самое дешевое мороженное он, по экономическим соображениям, выбрал. Но все же, зато будет кино, и в его крепких объятиях. Двое больших киномана, мы слишком часто ходили по кабинкам в антикино, чтобы оставаться в неведении, чем всегда заканчивается большая любовь к просмотру фильмов.
-Ох, Федя! – чуть ли не вывалилась я из салона такси прямо в руки к встретившему меня Федору, от бессилия падая.
-Ну что? – опускает он меня на землю. – Как дела?
Мягкая улыбка не сходит с уст Федора. Это действует на меня успокоительно, я знаю, что могу доверять своему парню, но ускоряющееся по мере приближения к конечному пункту сердцебиение не желает угомониться.
-Мне страшно. – тихо признаюсь ему, прижимаясь крепче к обхватившей меня за руку твердой руке Федора.
-Почему? Девушка! Тебе почти что двадцать пять лет, а ты боишься к мужчине в дом зайти. – нежность в улыбке Федора смягчает всю насмешливость высказанного укора.
-Не знаю. То есть я знаю, я сама хотела... Но мне так страшно, словно я первый экзамен иду сдавать! – простонав с тихой жалобой подскальзываюсь, только твердая рука Федора не дает мне упасть.
Вокруг снег, внизу снег, обманчивым покрывалом скрывающий местами гололед. Обстановка напоминает местность с дачными поселками. Мне почему-то так и представлялось, что Федор живет со своими мамой, братом и двумя котами именно в таком загородном доме, где у них есть сад. Но за домами вдруг неожиданно вырастают аккуратные этажные домики, постороенные давненько, но на надежно державших строения кирпичах и советских архитектурных планах.
Мы проходим к первому подъезду. Точнее это Федор проходит, а я, полностью оперевшись на него, тащусь за ним грузом. Мне очень нравится фонарик, установленный у одной из скамеек подъезда. Лампа в нем установлена под черным железным конусом, и украшена лепниной, как в древних дворах чужой культуры. В подъезде сыро. В крохотном лифте тесно. Я чувствую, что Федору слегка неуютно тоже. Он ни разу не поцеловал меня в губы, только в щеку чмокнул, когда вытаскивал из такси. И больше не повторял такого. Возможно по причине того, что я, невольно, вся съежилась, когда он поцеловал меня. В стесненных пространствах узкого лифта неловкость только умножается, но длится недолго. Мы скоро поднимаемся. Квартира располагается близко, на третьем этаже. Внутри, на площадке, тоже очень тесно. Но выглядит площадка опрятно, чисто. Стены в ней сочными красками покрывают рисунки цветов, сказочного вида животных. Декоративный прием, зачастую используемый в общественных учреждения вроде школ, детских садов или детских домов. Но иногда такими рисунками украшаются стены подъездов тоже. При условии, что один из жильцов в таких подъездах является художником.
Приметив с каким любопытством я разглядываю стены рисунков, Федор несколько задерживается у двери. Неуверенно пожав плечами и дрогнув улыбкой, он выглядит так, словно сильно переживает. Очень непривычно видеть его таким. Помявшись несколько секунд у входной двери, он вдруг отворачивается от нее, не отперев замка.
-В эту дверь нам? – тихо спрашиваю я, улыбнувшись в легком недоумении.
-Да.
Странно. Вместо того, чтобы зайти, (О, ужас! Туда, внутрь, в чужую квартиру!), он заслоняет собою дверь и показывает рукой на яркие рисунки.
-Нравится?
-Красиво. – киваю я.
-Это мой папа рисовал.
-Вау! Он художником был?
-Да. – кивает он. – Ну, он работал учителем рисования в школе.
-Ого, тоже учителем, как и твоя мама?
-Да.
-Как и ты раньше.
-Да.
Никогда не видела, чтобы Федор, огромный, сильный, грубый, уверенный... Чтобы он, такой мужчина, и стеснялся. Но этот мужчина сейчас стеснялся. Понятно, почему после университета он пошел преподавать физику с математикой в школу. Мама Фёдора, он мне рассказывал, тоже преподавала в школе. Только в начальных классах. Фёдор ушел спустя три года работы в школе, где он для того, чтобы увеличить мизерный учительский заработок преподавал помимо своих предметов ещё и географию, биологию и химию. Никогда его так не мучали в жизни, как администрация школы со всей своей документацией, заверял он, стоивших ему многих потерянных волос. Рассказывая об администрации а школе, он с сожалением проходил руками по русым волосам. Тогда я целовала его в действительно редкую шевелюру, заявляя в свою очередь, что мне его волосы нравятся.
Фёдор помедлил еще некоторое время у двери, словно не решаясь что-то сказать, но передумал потом и повернулся открывать дверь.
-Проходи. – пропускает он меня вперед, открыв входную дверь, которая, оказывается, была не заперта на замок, а только прикрыта.
Внутри все живое. В узкой прихожей, заставленной различными мелкими предметами, уютно отличающими дом, в котором живут, от дома, который снимают, горит свет. Стоит свой запах дома, свой слой жизни. Почему-то меня удивляет, что дом оказывается таким живым и обычным. Со стены напротив вешалки на нас уставился несчастными глазами человек с иконы. Всегда дичилась от икон, слишком непривычно видеть их в домах. Тут, внизу, ко мне деловито подходит стройное, телесного цвета животное. Из-за окраски очень короткой шерсти находит ощущение, что кот голый, как кошки породы сиамские близнецы. Но это сходство, как бывает у меня с настоящими сиамскими близнецами, отвращения не вызвало. Пожалуй только волнение удесятерилось. Как на экзамене при виде комиссии.
-Это Барсик? – спрашиваю у своего парня, уже во множестве деталей поведавшего мне о живших у него дома коте и кошке, своих любимцах.
Фёдор утвердительно кивает головой, и, закрыв за собою дверь, быстро стягивает с себя сапоги. Я стою в нерешительности, и вздрагиваю, когда он говорит:
-Разувайся давай.
И пока я пытаюсь разобраться с сапогом на одной ноге, Барсик осмотрительно медленно, не издавая не звука, трется об мою вторую ногу. Процедура приветствия у котов. На меня находит тревожная мысль, словно кот выполняет процедуру только чисто из ритуальных соображений. Встреча перед питомцами Федора, Барсиком и Мусей, волновала меня, признаться честно, больше, чем знакомство с его мамой или братом. Животные гораздо лучше разбираются в людях. Я верила в это. А Барсик не издал ни одного одобрительного “Мяу”, встретив нас.
-Он никогда не мяучит? – с тихой надеждой спрашиваю у Федора.
-Иногда. Когда очень голоден. Да, Бариска? Да, малыыыш, малыышшш... – скрежещет он сквозь зубы, схватив кота под мышку и быстро-быстро нахохлив кулаком у маленького животного на голову чуб. Раздраженный непристойным поведением своего хозяина, Барсик попытался цапнуть его за руку, промахнулся. – Ах, ты кусаться! Ах ты кусаться! – весело затаранил огромный Фёдор, перевернув животное у себя на руках на спину, и быстро-быстро натирая кулаком по животу, точечно, и то, как длинными лапами отбивается Барсик, напоминает хохот человека, которого щекотят.
-Хватит его мучить! – прошу я у Фёдора.
Но кот, оказалось, был способен постоять за себя сам. Издав что-то на подобие короткого львиного рева, Барсик высоко и ловко отскакивает из расслабившейся хватки Фёдора, на миг отвлечённого моим криком, и убирается прочь, сзади выглядя очень тощим, но бодрым.
-Я его не мучаю! – отвечает, как ребенок, с готовой обиженностью, Фёдор. А потом, разъяренно свистнув горячим воздухом, (он – человеческий кипятильник, кипятит воздух), нагибается вниз, к моим ногам. – Да снимай ты их уже быстрее!
Я успела вытащить из узко стесняющего сапога одну ногу только наполовину. Фёдор рассправляется с этой задачей в две секунды. На самом деле вина даже не в размерах сапог. Их сшили в специализированной под клиентов с ортопедическими паталогиями обувной. Кроме такой, сшитой специально под индивидуальные параметры паталогических ног моих обуви, другую, обычную обувь мне носить нельзя. И, что странно, и весьма неудобно, сшитые на каждый сезон пары туфель, зимнесезонных сапожек и зимних теплых уги все как одни жмут и доставляют немало проблем с мозолями. Мысленно поблагодарив разувшего меня Федора, я молча наблюдаю, как он аккуратно отодвигает ортопедические уги в сторону. Взяв меня за руку, Фёдор тащит меня за собою внутрь. Я думала, что он поведет нас сразу к себе в комнату. Я надеялась на это, потому что ужасно стеснялась столкнуться с его мамой или братом. И понимаю, что надежды мои рухнули, услышав:
-Пойдем. Сделаю тебе экскурсию по дому. Нашему общему дому, надеюсь. – ухмыляется он, таща меня за собою в открывающуюся впереди за двойными, старого образца, дверьми комнату, и снова в улыбке и голосе его проскальзывает непривычное смущение.
Комната просторная и светлая. Внутри никого нет, только шумит оставленный включенным телевизор. Стены, поверх слегка пожелтевших, но целых обоев развешаны картинами в рамках. На них изображены копии с великих картин, миниатюры, натюрморты с фруктами и цветами в вазах, и даже фантастические картины в виде ярких, сочных пятен красок на чистом полотне.
-Вау! – только и могу сказать, оглядывая все картины вокруг, - Это все тоже твой папа художник нарисовал?
-Да. Он много рисовал в последнее время. Когда уже узнал, что умрет.
Отец Фёдора и Вадима умер много лет тому назад от того же, что потом передалось к погибели и старшему сыну.
-А где... э..ээ... твоя мама? – нерешительно спрашиваю, с опаской оглядываясь на двойную дверь в зал, ожидая каждую минуту, что в дверь может войти мама Федора.
-Да, она в баню ушла. У нее такая традиция – ходить в баню с подругами каждую пятницу.
-Здорово... – с облегчением выдыхаю.
-Да, так.
-Круто, что у нее есть подруги.
Блуждая по полотнам на стенах, мой взгляд падает на одну из картин. Изображенная на ней девушка сразу притягивает к себе внимание своим фантастически непристойным видом: лесная чаща, из-за деревьев выходит на передний план девушка с кошачьими ушами на макушке и протянувшимся сзади диким изгибом хвостом с пушистым концом. Из предметов одежды у мифической женщины только набедренная повязка, как у туземцов. Груди закрывают густые локоны светлых волос, ниспадающих длинными волнами к земле. Миловидное лицо с раскосыми глазами откровенно азиатского типажа, что смущает еще сильнее.
-Пошли, кухню покажу.
Федор тянет меня за руку дальше, через маленький коридор в тесную комнатку. Кухня. Она выглядит довольно чистой, но при этом запущенной. Находит ощущение, что везде, на куханной гарнитуре и на предметах мебели, лежит, старинными наслоениями жира и испарений, дополнительная внешняя поверхность, липкая, устраняющая всякое желание случайно коснуться к чему-нибудь в кухне. Это и не грозит мне. Достав из морозилки ведерко с мороженным, а из выдвыжного шкафа одну чайную ложку, (“Ща есть будем”), Федор быстро уносит меня из кухни. Я увидела,что он купил импортное мороженное дорогой марки, гораздо дороже того, что я хотела попросить, и одно маленькое ведёрко которого даже дороже целых трёх макаронсов. Это льстит моему самолюбию весьма. В коридоре остаются еще несколько не изученных дверей. Указав на них, Федор говорит:
-Эта комната Кирилла. Сюда не заходи.
Я киваю, приняв указание.
-Здесь, - указывает он рукой на следующую дверь, задумавшись, медлит, - Сюда тоже не заходи. Там ничего интересного. Там ванна, там туалет, не хочешь зайти?
-Нет, спасибо. Но я бы хотела помыть руки.
Он открывает мне дверь в ванную. Там мне тоже мерещится слой многолетней грязи, в примеси со ржавчиной старой, протянувшейся на половину крохотной комнатки, ванны. Но жидкое мыло в новенькой упаковке, душистое и приятное. Прислонившись к косяку двери, Федор бдительно надзирает за тем, как я намыливаю руки. Потом, с насмешливой улыбкой заправив падающую прядь волос мне за ухо, спрашивает, не нужна ли мне и с этим помощь, и убедившись, что я справляюсь самостоятельно, ушел ждать к себе в комнату.
Вымыв руки и выйдя в коридор, я увидела перед собой три одинаковые деревяные двери, обнаружив, что совершенно не помню, в какие двери мне входить нельзя, и какая из них ведет в комнату к Федору. Одна дверь осталась приоткрытой. Из большой щели доносятся звуки, напоминающие трескотню из боевика и расходится мягкий, синий свет. В этом свете из мрака коридора проступают картины, которыми завещаны стены и здесь. На одной из картин я вижу сказочную русалку, сидящую в лодке и свесившись к поверхности прозрачной воды разглядывающей свое отражение. Чтобы длиннющие белокурые волны распущенных по русалчьи волос не мешались, она их убирает от лица руками, открыв на показ две молодые, бодро торчащие маленькие груди. Кошмар! Отворачиваюсь от показавшейся мне бесстыдной картины и вижу, что у двери, стоящей возле открытой, снизу тоже просачивается свет. Там кто-то есть. И что-то мне подсказывает, что это не Фёдор. В ужасе представив, как сейчас эта дверь раскроется и выйдет Кирилл, умолишенный брат Федора, я быстро решаюсь подскочить к полу раскрытой двери. Сделав глубокий вдох осторожно заглядываю внутрь. Это он! Он!
-Ну? Что ты? Заходи. – говорит сидящий внутри комнаты Фёдор.
Захожу, плотно закрыв за собою. Внутри комната типичного айтишника. Большую ее часть занимают стол для компьютера, со шкафами и полками, кровать, напоминающая скорее небольшую двухспальнюю кровать, чем большую односпальнюю. На покрытом паркетом полу лежит, частично закрывая пол, облезлого вида коврик. Но черное, обтянутое кожей кресло, компьютерный стол и сам компьютер выглядят ново и дорого. И ещё одно но, сразу же бросившееся в глаза, когда я вошла в комнату. На одной из продольных стен висит огромная, во всю стену картина. В комнате больше нет работ отца Феди, но зато это по размерам переплюнула все предыдущие. Фон картины напоминает яркую фантасмагорию, водоворот из красного, синего, зелёного и жёлтого, но все цвета были в приятных, солнечно сияющих тонах, так что и ряби в глазах не вызывает. В эпицентре же всего этого взрыва красок находиться фигурка девушки. Вместо рук у нее крылья, ярким опереньем напомнившую мне колибри. Она стоит спиной, и все что ниже спины у девушки голое. Длинные-длинные волны белокурых волос отбрасывают в сторону порывом ветра, исходящего от цветного взрыва. Наверное, это солнце взорвалось, думаю я.
Не знаю, какой у меня должен был быть вид, пока я разглядывала картину, чтобы довести до такого состояния Федора. Но он смотрит на меня, и улыбка у него расплывается до самых ушей. Он сидит на своем рабочем кресле, повернув его лицом ко мне, и по-хозяйски раскинув руки на удобные подлокотники. И впервые за все время знакомства с ним ко мне приходит понимание, что он красивый. Он был для меня всегда раздражительным, умным, едким, добрым, жадным в мыслях, великодушным в поступках, притягательным, опытным, сведущим в этом. Но красивым Федора я никогда не считала и пришла от этого открытия в легкое, приятное недоумение. Кажется все дело в улыбке. Она открывает черты лица, делая их более приятными. Вдохнув, делаю шаг к нему.
-Идем ко мне, малышка.
-Иду.
И вот я у него на коленках, и вот чего так все ждало, ныло и о чем кричало в моем теле. А теперь каждой клеточкой организма поет мое тело на каждую ласку любимого. Нас прерывает неожиданное вторжение в комнату. Следом за скрежещущими звуками дверь со скрипом открывается. Имея уже опыт котодержательницы, я сразу узнаю природу этих звуков и вид деловито зашедшего внутрь лысоватого на вид Барсика ничуть меня не смущает. На этот раз кот привел с собою компанию, толстую кошку с невероятно пушистами лохмами длинной шерсти и приплюснутой, мордочкой. Когда смотришь на кошек с такими мордами всегда кажется, что они на кого-то обиженные.
-Аа! А эта и есть ваша Муся?
Федор утверждающе кивает.
-Да, Муся. Мусь, Муська, иди сюда!
И хотя факт того, что коты открывают двери и заходят в комнаты, сам по себе и не смущает, смущающим становится другое, что я на глазах у котов сижу на коленках у их хозяина. Быстро соскакиваю с коленок на кровать, а Барсик не теряется, быстро заняв уступленное у хозяина на коленке место. Вторая, кошка, тоже подходит к ногам Федора, не спуская, однако же, подозрительных глазок с меня.
-Бааарсик, Бариска, Барииска! – снова принимается мучить своего питомца Федор, что, однако, судя по виду блаженно зажмурившегося кота, приносит удовольствие взаимное. – Ну что, Муська, идем сюда. – не обделяется вниманием хозяина и кошка, но та, подставив раз пушистую голову под треплющий кулак, снова поворачивает припрюлснутую морду ко мне.
-Вот этот вот, - взяв крупного кота в обе ручищи поднимает в воздух, - Этот вот общительный. Кто-нибудь приходит сразу идёт здороваться. А она вот, - снова начав теребить резво брыкающегося от грубых ласк кота, кивает он в сторону, указывая носом в Мусю, - Она чужих людей боится. Обычно она сразу убегает и прячется в зал под стол, - по-настоящему удивлённо роняет Фёдор, наблюдая за тем, как Муся сама ко мне просится на ласки.
Сначала Муся только робко обтирается о мои спущенные к полу ноги. А потом, прыгнув рядышком на кровать и уперевшись мягкими лапками ко мне на бедро, подставляет большую косматую голову мне под руку, прося погладить. Она очень громко мурлычит, а удивленный Федя опускается на кресло, ослабив державшую Барсика хватку. Почуявший свободу кот соскакивает с коленок Федора к Мусе, и тоже, из ревности видимо, просится ко мне на ласки. Что приводит в большое недовольство кошку. Откуда-то из пушистого нутра большой кошки издается угрожающее шипение. Я опасливо отнимаю рук от обоих питомцев.
-А они дерутся? – тихонько спрашиваю у Федора.
-Да, иногда. Но уже не сильно так, как в период полового размножения.
Поджарый Бариска деловито ставит стройные лапки тоже ко мне на ноги, делая вид, что не слышит предупреждающего рыка лохматой самки. Короткий звук, похожий на взрыв, похожий на рявк. Оба кота срываются с места, двумя молниями, телесного цвета первой и преследующей, лохмато-дымчатой второй, уносятся за щелью в чуть приоткрытой двери.
-Ой! – тихо выдыхаю я, почувствовав с уходом кошек сразу облегчение.
-Не бойся, они только так, играюче дерутся сейчас. – сладко потянувшись руками за спину пропевает Федор.
Несмотря на кровожадный конец, я остаюсь довольной результатами знакомства с Федиными питомцами. Оба кошачих явно приняли меня с любовью. Остается дело за малым. Столкновения с братом Фёдора, а также с их общей матерью, в том числе являющейся и мамой Вадима, я боялась. Лучше всего мне предстается отсидеться в комнате у Федора, а утром уехать домой чуть свет не заря. Вдруг на меня прямо с кресла падает Фёдор, прижав под собою к кровати. Я сначала испугалась от неожиданности, и сжалась, но потом поняла, что лежать так, под кем-то, оказывается может быть намного удобнее, чем то кажется на первый взгляд. Тяжёлое мужское тело, лёжа на тебе сверху, не придушивает, во что я верила раньше, а прекрасно облекает твое собственное тело, становится его продолжением. Твердым, активным, неугомонным продолжением. Приходится сопротивляться. И это борьба. Веселая правда, но борьба. И из этой борьбы поражённым почему-то всегда выхожу я. Поражение мое прекрасно, это усталость, это сдаться и отдаться на милость его рукам, ногам, губам, другим частям тела. Первое поражение уносит с меня кофту, он ловко стягивает ее с меня, прежде чем я успеваю набраться сил и оказать повторное сопротивление. Потом второе поражение. Я не соглашаюся долго, даже когда он расстегнул с меня бюстгалтер и выкинул его прочь, не убираю рук, чтобы открыть грудь. Но потом, сдаюсь. И сдаваться в этом отношение – одно блаженство, какие дарят сладкие губы множеством лёгких поцелуев по голой коже.
Фильм закончился. Мы благополучно просмотрели ещё один шедевр мирового киноматографа, который Фёдор поставил на своем компьютере. “Муха”, так назывался старый фильм, который я давно хотела посмотреть, но не получалось. А у Федора “Муха” входит в топ самых любимых ужасов. Так что просмотр этого фильма мы запланировали заранее. К счастью сюжет фильма был очень ясен, чтобы понять его хватало просмотреть несколько фрагментов из фильма, на которых Фёдор останавливался, чтобы показать мне самые захватывающие отрывки из любимого фильма ужасов. После окончания фильма прошло минут двадцать, и я попросила Федора поставить что-нибудь другое, чтобы экран монитора не горел попросту. Федя нехотя оторвался от меня, и, к большему неудовольству своего парня, я быстро надела бюстгалтер и кофту, пока он выбирал, что нам посмотреть дальше. Вовремя вспомнилось о ведерке с мороженным, которое отложили, потому что Фёдор не разрешил мне его есть, пока оно не подтает. И расстаявшее мороженное Фёдор не дал мне есть самой, кормя нас обоих с одной ложки, и так как он ел по-солдатски быстро, то и ведёрко опустело прежде, чем я успела насытиться. Блин.
Новый фильм, который он поставил нам, возможно и не был таким скучным, но из-за того, что старинный фильм удалось найти только на одном пиратском сайте, картинка ежеминутно замирала на экране, зависнув на итак не качественном изображении. А так как, после моего предательского сплочения обратно с бюстгалтером и кофточкой, Фёдор больше не предпринимал новых попыток домогательства, и я вскоре очень заскучала.
Заметив, как я невольно зеваю от скуки, Фёдор вдруг неожиданно поднялся с кресла, сказав:
-Сиди здесь.
Я замерла на месте, не сдвигаясь, пока он не вернулся со странной штукой в руке. Удивительно, почему до сих пор вид таких предметов не вызывает у меня подозрений.
-Что это?! - с искренним любопытством восклицаю.
-Массажер. – сует мне в руку продолговатый аппарат.
И дав короткую инструкцию по эксплуатации аппарата, он, стянув с себя футболку, ложится на кровать голым животом вниз, а мне велит залезать к нему на спину. Выполнив поручение своего парня, нажимаю на кнопку включения, которую он мне показывает на массажере. Массажер включается, с машинным шумом вибрируя на конце, которым и провожу по его спине. Сидеть вот так на спине у Федора и массажировать ему спину очень смущает, но мне приятно доставить ему удовольствие...
Пять минут спустя...
-А что вы это тут делаете?!
-Это он сказал мне это делать!
От страха я зачем-то подняла в воздух вибрирующий массажер, приняв позу сдающегося преступника с оружием в руке.
-Простите! – еще зачем-то добавляю.
Может положение мое не было бы таким отчаянным, если бы в комнату Федора ворвалась всего только полиция. Но дверь, без стука, расскрыли, и сделала это пожилая женщина с аккуратно уложенными белыми кудрями и надвинутыми на крючковатый нос огромными, в прямоугольной оправе, очками. Мама! Мама Федора!
Федор даже глазом не повел. Чуть приподняв голову и убедившись, что вошедшим была его вернувшаяся с бани мама, мой парень только буркнул в ответ что-то похожее на “Прывэт”, и снова уперся лицом в подушку. Рукою поймав мою руку в воздухе, что держит массажер, он безмолвно повелевает мне продолжить, приложив ее назад к себе на спину.
-Аа-а, массажируете? - беспомощно опускается вниз нижняя губа у женщины. Но не проходит и двух секунд, как губа быстро возвращается назад, и женщина, приняв бодрый вид, советует мне, – А ты ему хорошенько надавливай, не жалей. Дави посильнее.
Я молча киваю, совсем позабыв о массажере, и Федору снова приходится найти мою руку своей рукой, возвращая ее к работе. Мама Федора закрывает дверь. Боже, боже, боже! Его мама застукала нас, а ему хоть бы что! Беспокойство больше не давало мне усидеться спокойно на спине Федора. Красная, дрожащая, рука бессильно опускает массажер. Становится тяжело дышать, дыхание захватывает. Больше не могу, слезаю со спины, и чтобы скрыть дрожь говорю Федору, что мне нужно в туалет и получив указание, как найти верную дверь, выхожу, осторожно приоткрыв дверь. Снаружи, в коридоре, никого подстерегающе притаившегося нет. Чтобы выйти к туалету приходится пересечь коридор мимо двухсторонних дверей, где шумит все также включенный телевизор и горит свет, но при этом ясно ощущается, что комната больше не пустая, кто-то находится внутри. Быстро семеню мимо двойных дверей на цыпочках. Достигнув нужной двери в туалет запираюсь нутри. И хотя внутренее убранство уборной комнаты также внушает сомнения на предмет гигиены, делать нечего...
Руки дрожат, словно несут на себе груз тяжкого греха. Как чудно, однако же, что хоть уборная комнатка и крохотная, но в ней пристроили миниатюрных размеров раковину и маленькое зеркальце над ним. Вымыв руки брызгаю прохладной водичкой на лицо, избегая области крашенных глаз. А то тушь потечеть и подводка смоется. От свежих брызг становится чуточку лучше. Дыхание успокаивается, потихоньку приходя в норму. Уперевшись рукою об край раковины заглядываю в крошечный кусочек зеркала. Щеки покрыты лихорадочным багрянцем. В глазах блестят слезы. Голос внутри командует, что плакать нельзя. Командовать не слишком помогает, голос внутри переходить к другой стратегии, пытаясь убедить. И тут вдруг до слуха доходят доносящиеся из коридора голоса. Я узнаю вечно хмурый голос своего парня. Я узнаю еще и другой, бодрый женский голос. Его мама! Мария ее зовут. Федор показывал мне ее портрет, висящий в зале. На нем была изображена Мария в молодости, облаченная в старинного покроя крестьянскую рубаху, облакотив златокудрую голову к рабочей косе, какими срезают ростки пщеницы. И фон тоже в виде золотого поля в пору сбору урожая. Я тогда еще спросила у Федора жили ли его родители в деревне раньше, основывая вопрос на фоне картины в виде поля и древних вкусов экипировки молодой Марии. Ответ Федора, что портрет этот - копия на всемирно известную работу такого-то художника, сокрушил меня в полном смутении от собственного невежества.
-“Дура, ты конечно дура, - думаю я о своем недавнем позоре, тем же временем неслышно опускаясь к щели в двери и и пытаясь услышать, о чем говорят два голоса за дверью, - Ты дура, но сейчас происходят вещи по-сложнее.”
-Ты с ума сошел! Ей хоть восемнадцать есть?! – шепчет женский голос с коридора, но шепет настолько громко, что мне за дверью отчетливо слышно каждое слово.
- Ей двадцать четыре года... – еле улавливаю глухой ответ Федора, и прямо так и вижу глазами, как он, отвечая, отворачивается, и прячет глаза от седокудрой матери.
-Это она тебе так сказала??? – гневно кричит женский шепот.
Не знаю, дагадываются ли они, что у них прямо под носом подслушивает разговор та, которую обсуждают, но голоса затихают, и мне больше ничего не слышно. Прождав на всякий случай минуты пять, выхожу наружу и возвращаюсь в комнату своего парня. Федор сидит там. Встречает улыбкой, делающей его таким красивым. Он ни словом не промолвился о состоявшемся разговоре с матерью. Можно расслабиться. Марию Глазкову видимо беспокоил только вопрос относительно моего нежного возвраста. Неужели она не знает о том, чему именно мы с Федором обязаны нашему знакомству? С какой вертихвосткой связались ее сыновья? Дрожь пробегает по всему телу, заканчиваясь, нервно, на руках. Осторожно опускаюсь на край кровати, понапрасному пытаясь остановить дрожь. К горлу подступает тошнотворный вкус. Похоже мне снова придется удалиться в уборную комнату. Но Федор, (любовь моя – когда он улыбается так ласково), отрывается от своего рабочего кресла и ложится на кровать, тянет к себе, и в его бережных объятиях я нахожу успокоение. Дрожь проходит. Только внутри от нежных прикосновений тревожно ноет, пронизая все косточки. Боже, боже, боже... Я никогда не знала раньше, что может быть так хорошо, и так плохо в одно и то же время. Прости, прости нас, пожалуйста, Вадим. Если существует рай, куда попадаешь после смерти, или если даже рая не существует, все равно прости нас. Прекрасная боль разливается по телу, и я вспоминаю имя боли. Омер. То же самое было в ту ночь, когда он вернулся в наш дом, пьяным, мерзким, и мне тогда показалось, что он мог изнасиловать... Но я не знаю, можно было бы то назвать попыткой изнасилования. О, нет, конечно! Ведь это был он... Не знаю, все запуталось. Тогда было плохо. А с Федором по-другому. С ним все спокойнее. Можно умирать, и не беспокоиться о том, что будет дальше.
Мы просмотрели целиком три полнометражных фильма, за просмотром которых съели еще одно ведерко мороженного, а также частично посмотрели три или четыре фильма, отключив их, неудовлетворившись после первых десяти минут просмотра. Я слишком часто зевала, сама боясь того, что это означает и к чему, хочешь не хочешь, но приведет бесповоротно. Пора спать. Просыпается давно оставленное позади, в забытом прошлом детства, нежелание ложиться спать несмотря на сонность. Как жаль, что теперь уже не заплакать, как будучи капризным ребенком. Свои детские капризы будучи девушкой можно выражать по-иному.
-Не буду. – твердо проговариваю я.
Я стою, упрямо скрестив руки на груди, у закрытой двери в комнату Федора, и отрицательно качаю головой, стараясь усилить эффект решительного отказа ложиться спать в одну кровать. На всю ночь. Ночевать. Без одежды.
-Не буду. – угрюмо повторяю на вопрос Федора о том, что неужели я собираюсь ложиться спать в одежде. – То есть, буду. Буду спать в одежде.
-Ох, тебе же самой неудобно будет. – устало выдыхает он.
Он уже быстренько стянул с себя футболку и шорты, оставшись в одних протертых от времени, просторных мужских панталонах. В таком виде подходит близко ко мне. Я отскакиваю. Он угрюмо фыркает, потом на комнату опускается темнота. Федор просто подошел отключить свет, нажав на встроенный на стене позади меня выключатель.
-Ну ок, делай, как сама знаешь. – отворачивается он к кровати, со спокойной совестью ложась спать. – Спокойной ночи.
Упрямство еще несколько минут держит меня на ногах, в углу. Темнота в комнате и отключенный наконец компьютер навеивают спокойствие. Усталось давит на плечи, и на веки. В очередной раз глубоко зеваю. Подумав, как все мое поведение глупо, и, учитывая, что Федор уже снимал с меня и кофту, и лифчик, и целовал, и руками ласкал, так что делаю вывод, что уже не так страшно перед сном снять и кофту. За кофтой летит следом и лифчик. Долой душителя прелести жизни. Можно и брюки снять, какая разница. Я все равно в плотных капроновых колготках. И у меня все равно месячные, что является отличной страховкой от несчастных случаев пока я буду спать. Вот и все. На цыпочках пробегаю к кровати. Ложусь прямо к нему в объятия. Я не хочу говорить обо всем, что мы делали. Важная информация: колготки остались на мне. Потом мы уснули, очень легко.
Среди ночи я просыпалась два раза. В первый раз от того, что внизу, у наших переплетенных ног плюхнулось что-то живое. Я услышала мурчание и узнала по коснувшемуся ступни тощему и теплому боку кота Барсика. Во второй раз нас с Барсиком разбудил громоподобный звук постыдного газоиспускания. Я знала, что это никак не могла быть я. К такому не приспособлено и худенькое, маленькое тело кота. И я точно знала, что тот, кто сделал это, тоже проснулся. Потому что громкий храп Федора сразу же прервался, и вообще его тело сосредоточенно замерло. Мне стало стыдно за него, с негодованием вспомнилось о той жестяной бутылке пива, которой он перед сном запил салат оливье, смешав все с чипсами. Радовало хотя бы то, что звук не сопровождал характерный запах, и, признаться честно, мне было даже жалко Федора за случившийся казус. Так долго он еще лежал, не шевелясь, пока по сотрясшему снова кровать храпу не стало ясно, что он уснул.
Утром меня разбудил разрывавшийся от сигнала будильника телефон. Сигнал настроен был так, что постепенно громкость его увеличивается, и если не отключать сигнал будильника долгое время то звук становится очень громким. Будильник гремел на полную громкость, и я пришла в шок от того, что звук Федорового храпа, очевидно, настраивался по тому же принципу, что и будильник, и к утреннему часу стал до того громким, что перекрывал сигнал будильника. Отключив будильник, я увидела, что Барсика нет на месте. Он убежал от храпа Федора. Храпащий во весь дом, огромный, как великан, тощий Федор спал, свернувшись калачиком, и не просыпался даже от того, что лежал совсем голый. Оказалось, что во сне я стянула все одеяло на себя. Крепко заснувший Федор показался мне таким беззащитным без эгоистично стянутого с него одеяла, что невольно напоминал собою ребенка. Огромного, храпящего ребенка. Сердце сжалось от жалости, когда решив по справедливости укутать Федора его половиной одеяла я коснулась рукою его ребристого туловища и почувствовала, каким холодным за ночь он стал.
Хорошенько укутав его, я хотела подняться, но мне не дала это сделать твердая рука, неожиданно схватившая меня за руку. Я была уверена, что Федор сделал это неосознанно, все еще находясь сознанием во сне, потому что продолжал храпеть. И снова всплыла аналогия с ребенком. Я вспомнила братишку Аскара в его младенческие годы, когда улюлюкала его в колыбели и как уже засыпая младенец все равно ловил своей крохотной ручкой меня за пальчик, не желая отпускать. Наверное Федор тоже не желал меня отпускать. Я улыбнулась от этой мысли. Нерешительность держала меня еще с минуту в раздумии. Потом я решила повременить с ранним отъездом с квартиры Федора, и снова укуталась в одеяло рядом со своим парнем. Он сразу же поймал меня в крепкие объятия, обернув как длинными руками, так и продолговатыми ногами. Я знала, что он это сделал уже осознанно, пробудившись, потому что сотрясающий стены храп прервался и в тишине я снова смогла уснуть.
Я просыпалась за утро опять же несколько раз и не могла потом уснуть, пока не наступил одиннадцатый час дня. Примерно в этот час в комнату вошли коты. Я потихоньку вылезла из объятий Федора, оделась, погладила Барсика и Муську и решилась выйти за дверь в коридор. Сделала два шага на цыпочках, когда соседняя в комнату Федора дверь раскрылась. Я чуть не отпрыгнула от вида огромного мужчины в красном шелковом халате, раскрытой на широкой, покрытой густой порослью черных волос груди. Мне показалась, что тень от громады в красном халате накрыла меня тенью полностью. Я пискнула “Здравствуйте”, и быстро убежала в уборную комнату. Я подождала там, пока звук шагов в коридоре удалялся, а затем грохот захлопнутой двери не уведомил меня о том, что опасность миновала. Меня внезапно охватило сознание, что здесь я нахожусь в чужом доме, меня возьмут и обидят, а Федор и не защитит, потому что не расслышит из-за своего храпа. Правда, мысли о Федоре оказывают приободряющее воздействие. И пока напугавший меня старший брат Федора находился в ванной, я быстро пересекла коридор и спряталась назад в комнате своего парня. Мимоходом я увидела через раскрытые нараспашку двойные двери в зал, что бабушка, то есть мама Федора, уже проснулась и прямо сидит на диване, пялась в телевизор, скрытый за непроницаемой стеной.
В комнате все тоже самое. Царящий вокруг бардак, смягченный слоем вездесущей кошачей шерсти. Кошачья шерсть облепила мне одежду. Источник шерсти, Барсик с Мусей, дружелюбно расположились на компьютерном кресле. Федор спит. Я посидела у его изголовья, абсолютно без дела, минут пять или десять. Потом вышла из комнаты, услышав как громко захлопнулась входная дверь, (тяжелой входной дверью хлопать получается гораздо громче, чем другими дверями). Что-то подсказывало, что это у старшего брата Федора такая привычка хлопать дверьми. Ванная действительно оказалась пустой, а за закрытой дверью в комнату Кирила больше не горел свет. Я почти успела на бесшумных шагах незаметно достичь ванны, как из зала выглянула седокудрая голова в очках.
-А! Это ты проснулась. – спрашивает Мария Глазунова.
В голосе пожилой женщины звучит, слишком очевидно, разочарование.
-Ты что-то искала?
-Нет.
-Аа, ну хорошо, хорошо. – закивав головой проходит Мария в ванную, опередив меня.
Я снова вернулась к Федору. Мама его устроила генеральную уборку и стирку. За дверью то и дело разрастался рокот работающего пылесоса, шум вытяжки из кухни. Заслышав шум заработавшей стиральной машины, Барсик бросил кресло с дремавшей на нем Мусей и выбежал за дверь. Я осторожно вышла следом за ним, и увидела к своему удивлению Барсика, с серьезным видом сидящего на дребезжащей стиральной машинке.
-Аа, это ничего. Он любит так сидеть. – проговаривает вышедшая из ванны с высоко заправленными рукавами Мария.
-Ой, да?
-Да, всегда так забирается на него, как я начну стираться.
Стыдно бездельно наблюдать за тем, как по дому хлопочет старушка, пусть и такая бодренькая, но и предложить помощь первой я стесняюсь. Какое я имею право?.. Я стою в коридоре, ожидая, когда она закончит и я наконец смогу вычистить зубы. Но выйдя из ванны в кухню, чтобы проверить разнесшее запах по всему дому варево, Мария снова возвращается в ванную, выходит оттуда с вручную выстиранным бельем, чтобы развесить его на балконе, назад в ванну, повторяя одно и то же действие раз за разом...
-Ты точно ничего не потеряла? – повторно спрашивает мимоходом Мария, и в насмешливой манере матери говорить я узнаю хорошо знакомые нотки из голоса ее младшего сына.
-Нет, все хорошо. Я просто умыться хотела.
-А, ну заходи конечно же. – в легком замешательстве вздыхает старушка, пропуская меня в ванную комнату.
Но мне все равно не удается остаться там одной. Мария заходит следом, и, напустив такой вид, что это на ней лежит такое обязательство хозяйки дома, указывает на вешалку с полотенцами, показывая какое из них свежее. Его могу использовать я, нуу, если захочу принять душ, проговаривает она, зачем то еще показав жестами как надо мыться.Чужими полотенцами пользоваться я не прывыкла, но зубную щетку Федор нашел мне еще вчера ночью, когда я вспомнив, что у меня нет с собою этого инструмента обязательной личной гигиены, использовало это в качестве аргумента покинуть дом парня, не оставшись, как по плану, ночевать у него. Но зубная щетка тут же нашлась. Точнее, новую зубную щетку по просьбе Федора для меня нашла его мама. Почистив этой зубной щеткой зубы возвращаюсь к Федору со свежестью во рту. Он спит, свесив красивую большую руку с длинными пальцами с кровати. Присев у изголовья, целую белую руку. И счастливо вижу, что он, кажется, просыпается, поймав мою голову в обе руки и крепко поцеловав в рот со вкусом мятной зубной пасты.
-Ты что, зубы почистила?
-Да. - радостно киваю.
-Ммм... Хорошо... – зевает Федор, закрыв глаза.
Блин. Снова заснул. Делать нечего. Выхожу в коридор. Барсик, посмотрев на меня с высоты громыхающей стиральной машины, вопросительно мяучит. Мария Глазунова все также носится назад и вперед за суетой хозяйственых дел. На предложение помочь она решительно отказывается, замахав руками, а потом велит мне следовать за ней.
-Идем. – говорит она, командуя прямо точно так же, как Федор, и я улыбаюсь, приметив это новое сходство между матерью и младшим сыном.
Она учительница. Она добрая, кажется. Я быстро семеню за Марией Глазуновой, ставя левую ногу на цыпочку. Мне кажется, что я так меньше хромаю. Мне очень хочется понравиться маме своего первого нормального парня и я постараюсь это сделать. Мария ведет меня через зал к просторному балкону, в котором у Глазуновых расположен маленький садик из посаженных в горшках цветов. Мама Федора поочередно указывает пальчиком на каждый цветок, и сначала спрашивает у меня, что это за цветок, а потом получив отрицательный кивок, (я не знаю ничего о цветах, мое невежество распространяется не только на живописное искусство, но и касается также ботаники), Мария сама отвечает, как называется тот или иной цветок, потом рассказывает о его свойствах, в каких условиях его лучше всего выращивать и каким образом он попал к ним в семью. Мимоходом Мария Глазунова спросила: “А тебя как звать?”, и я, все это время желавшая представиться сама, но стеснявшаяся это сделать, потому что Федор как таково сам не стал нас знакомить официально, краснея ответила: “София”. Мама Федора представилась сама, а я, радостно кивая, подтвердила, что Федор мне уже говорил, что ее зовут Мария. Один раз я все-таки угадала с названием цветка, орхидеи, и очень обрадовалась, учительница наградила меня похвальной улыбкой. Углубившись в ботанические науки мы не сразу заметили как в зал вошел Федор.
-Доброе утро. – угрюмо хрипит он сиплым голосом.
Он не касается и не обнимает меня перед матерью. Добавляет несколько комментарий по поводу некоторых растений, сообщив, по обыкновения, несколько блестящих фактов о растениях, например, что у этого цветка осенью листья краснеют, как у деревьев, и растение становится похожим на кленовое дерево в горшке. Мы и сами становимся похожими на цветочки в горшках, так уютно получилось у нас расположиться в зале, где Мария Глазунова села на диван, Федор в кресло, а опустилась на коленки прямо на ковер, недавно пропылесосенный хозяйкой. С одобрением воспринявший мой выбор кот Барсик гордо растянулся во всю длину, прижавшись боком ко мне. Муся сидела под рабочим столом Марии Глазуновой, где возвышались стопки листочков с работами ее учеников, книги, пособии для учителей и другое. Мария рассказывала о своих учениках, о своих подругах, много и пространно рассказала о каждом из котов и завязала с Федором спор о том, кто был виноват в пропаже кота Барсика, однажды сбежавшего из дома, а потом они заспорили о том, кто же в итоге нашел Барсика. Коты слушали, с наслаждением зажмурившись и мигая ушами, словно им прекрасно известно было кому посвящен был преимущественно разговор их хозяев. От котов главный предмет беседы плавно перешел на меня.
-Ох, а как тебя зовут, милочка? Ты говорила, но у меня плохая память на имена. – поправив сползшие по длинному носу очки обратилась ко мне Мария Глазунова.
-София.
-Со-фи-я. – расстягивая по гласным повоторила она. – София – ясная мина.
Я очумело заморгала, продолжая при этом улыбаться, хотя слово “мина” по-моему слышится обидно. Слушавший все это со стороны Федор старался сдерживать смех, беззвучно сотрясаясь широкими плечами у себя в кресле. Он снова кажется мне очень красивым.
-Все с тобою ясно, София. – с широкою доброю улыбкой сделала вердикт учительница, - Ты не обращай на меня внимания, это у меня причуды свои.
-Аа, хорошо. – тихо закивала я, улыбнувшись в ответ. Все-таки что, в принципе, такого обидного в “ясной мине”?
Мария Глазунова почти строго, как образцовый учитель, начала задавать вопросы о моем семейном положении, карьере, образовании и привычках, и медленно кивала головой, пока я, набирая воздух до полноты в легких, отвечала на все вопросы. Кажется она осталась довльной моими ответами, потому что очень скоро, минут через пять, закончила с расспросами, и пригласила нас с Федором сначала на обед, или поздний завтрак, потому что суп уже готов. Мы оба отрицательно замотали головой, сказав, что супа не хотим. Тогда Мария Глазунова заявила Федору, что ребенок голоден, искоса глянув на меня из-под больших очков. И нужно заказать пиццу, самую большую, богатырскую. Федор скорчил мину под названием “жадный жмот”.
-Ой, спасибо, не надо . -зардевшись и улыбаясь, закачала я головой.
Но Мария Глазунова настояла на своем. Сорок минут спустя, когда я, не евшая со вчерашнего обеда, уже потихоньку начала умирать от голода, в дверь позвонили, и пошедший ее открывать Фёдор вернулся с двумя большими плоскими картонными коробками из-под пиццы. Мы сразу же направились в кухню, пока пицца ещё не остыла, и с аппетитом принялись уплетать итальянский фастфуд. Мама Фёдора, которую я пригласила сразу же, по дороге в кухню, пошла вместе с нами. Но она только наложила себе по одному кусочку острой пиццы и пиццы с курицей, и ушла с тарелкой к себе в зал, есть перед телевизором. Я только пожала плечами, вспомнив с некоторым сожалением о своей собственной маме кыргызске, всегда предупреждавшей, что едят по отдельности только русские, и что семьи то уже не будет никакой, если все начнут есть по отдельности, как русские. И Как раз к обеду, в квартиру вернулся Кирил. О его возвращении оповестила распахнувшаяся с треском входная дверь.
Брат Федора шагнул в кухню, удивив своим ярким нарядом из синего костюма в полном наборе. Из нагрудного кармашка пиджака даже торчала пестрая головка гвоздики. Я заикнулась, и приподнявшись со стола пригласила его присоединяться к нам за стол. И осеклась от слов старшего брата Федора, заявившего с едкой улыбкой, что он пока еще находится в своем собственном доме и приглашения от чужаков не ждет. Мне стало очень жалко Федора, лицо которого заметно помрачнело от замечания своего старшего брата. Я тихо сжала руку своему парню под столом, и улыбнулась, давая ему понять, что не в обиде. Кирил, к счастью, также как и мама не стал утруждать нас своей компанией, а наложив себе в тарелку пиццы, удалился к себе в комнату, напоследок бросив мне невзначай, что в младшем брате его, Феде, много яду. Он ядом с самого детства сочится, подмигнул Кирил Федору, лицо которого уже совсем потемнело от немого гнева. Зато когда странный старший брат оставил нас с Федором наедине, мы смогли обсудить некоторое число, несколько смутивших меня, аспектов касательно семьи Глазковых. Первое, Федор сразу объяснил, что у Кирилла не все в порядке с головой, поэтому он так нарядился в костюм в воскресенье. Он ходит в церковь. И дело это пахнет на самом деле сектой. И вещи из дома пропадают тоже в благотворительных целях Кириловой общины, поняла я потом сама, вспоминая как при каждом посещении дома Глазуновых меня с тревогой спрашивали Федор с Марией Глазуновой не потеряла ли я чего-нибудь.
История о Кириле и его секте напоминает мне кое-что другое. Осторожно, я начала с того, что рассказала Фёдору о произошедшей во время его отсутствия, (пока он принимал утренний душ), весьма неординарной сцене.
-Твоя мама сделала снимок моей ауры. – склонившись к остроконечному уху своего парня тихо шепчу.
-Не верь в эту дребедень. – спокойно продолжает есть свой кусок пиццы с чили Фёдор. – Остро...
-Но это было так странно! – затаенно восклицаю я, искоса поглядывая на уголок двери, вдруг Мария сейчас как раз войдёт.
И действительно давно уже не происходило со мной таких странных вещей. Заказав по телефону пиццу, Фёдор ушел в душ, оставив нас с его мамой и с котами сидеть в зале. Мария тогда принялась рассказывать о другом своем сыне, старшем. О Кирилле. Она рассказала, что с самого рождения было понятно, что Кирюша не такой, как все. И хотя все они его ругают, она на самом деле знает, что Кирилл хороший, чистый человек. И желая мне наглядно доказать правоту своих слов, мать сыновей поднялась с дивана чтобы показать на некоторые из висевших на стене картин. Точнее, на красочные детские рисунки домиков и цветочков, вставленые в армочку среди настоящих картин. Оказалсь, что эти выполненные из цветных карандашей рисунки сделал Кирил. А потом Мария Глазунова подошла к с сохранившемуся ещё с советских времён серванту и достала пачку фотографий, стянутых резинкой. Пачку необычных фотографий.
-Эти мы сделали в Москве, когда я повезла Кирилла на собрание святых. А это наши самые первые фотографии ауры. Видишь, какая у него красивая аура! – протягивает она мне одну из странных карточек.
На ней изображён крупный, красивый мужчина, однако из-за грозного выражения, застывшего на недовольном лице его, вид у мужчины был отталкивающим. Очевидно, что время на внешность Кирила никак не повлияло, оставив его таким же черноволосым и здоровым. Кроме портрета мужчины на фотографии не было больше других объектов. Только яркий фон, переливающийся от сочного бирюзового в центре до нежно сиреневого оттенков по краям карточки. Мария Глазкова перевернула карточку, показывая на длинный текст на обратной стороне.
-Здесь идёт толкование текущего состояния ауры Кирилла. Ты же знаешь, что аура у человека постоянно меняется?
Я киваю головой, про себя же размышляя только, в чем же тогда смысл фиксировать ауру, если она постоянно меняется?
-Смотри например, вот эту фотографию я сделала полгода назад. Видишь, вокруг меня всё чёрное, только по краям к синему меняется. Это значит, что у меня был большой стресс в то время. Это было как раз под конец нашей борьбы за Вадима, моего старшего сына. Я же ведь как раз все из-за этого начала ходить на наши сессии. Чтобы Вадиму помочь. А у него то же самое было, что и у отца...
Мария замолкает. Мне неловко нарушать молчание банальными пожеланиями соболезнования. Особенно ужасно говорить такое чужое и холодное, “соболезную”, когда на самом деле я тоже видела Вадима, я тоже была с ним, я тоже, пусть хотя бы и краешком, но увидела какой ужас был в его глазах перед сознанием скорой смерти. К счастью Мария Глазкова сама первой прерывает тишину, предложив, снова бодрым, энергичным голосом, сделать фотографию ауры и для меня.
-Что? Аа-а, нуу... Да... Отлично... Я согласна. – сглашаюсь я после секунды неуверенности.
Хехех. Момент тихого ужаса. На самом деле я имела очень смутные представления об ауре человека, что послужило основанием для тревожного вихря вопросов, закруживших у меня в голове. Что будет теперь? В снимке будет отображаться мое текущее состояние? А можно ли будет узнать по нему о моих скрытых мыслях? Поступках? Теперь она узнает какой я ужасный человек? Она узнает о том, как мы познакомились с Фёдором? Она узнает о Вадиме? Я задыхалась от ужаса, захватившего тремором руки и коленки. Как судья, Мария Глазкова велела мне подняться и стать в центр комнаты. Сама мама братьев стала рыться среди бумаг в серванте, там же, откуда достала фотокарточки с зафиксированными на них своей и сына аурами. Она велела мне закрыть глаза, что я неприкословно, хотя и с огромной неохотой, но выполнила. Я сильно зажмурилась, что не стало ничего видно. Одна только мгла. И моя нечистая совесть в ней. Теперь она все узнает, теперь она все узнает...
-Расслабься. – неожиданно мягко доносится неподалеку голос Марии Глазковой. – Не надо напрягаться. Все хорошо. Тебе нужно забыться.
Я понимаю, что мне нужно расслабиться, чтобы не испортить своей ауры. Но страх только усиливается.
-“Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.” – только и выходят у меня мысленные просьбы, когда я даже не услышала, но внутренним чутьем почувствовала, что Мария на неслышных шагах подошла и встала передо мной.
Когда я поняла, что “пожалуйста” не работают, в голову прилетели забытые и снова вспомнившиеся суры из Курана, каким меня учила бабушка на случай, если на меня будут нападать демоны. А меж строками сур промелькало моментами одно имя. Это имя в такой же мере повинно в том, что мы сделали перед Вадимом, и это имя совсем не спешит выходить из душа. Фёдор, Фёдор, Фёдор... А потом снова суры, снова его имя, пока вдруг, яркой вспышкой, в мозгу, самостоятельно, не пронеслось совсем другое имя. Это было “Омер”, и подумав о нем, я перестала дрожать. Блаженное состояние покоя длится несколько секунд, пока:
-Хорошо, можешь открыть глаза. – ласково произносит изменившимся голосом Мария.
Я открываю глаза. Какой ужас, вспоминаю я о случившемся, я не только мысленно вспоминала об измене старшему брату с младшим. Под конец я их обоих бросила, вспомнив одного единственного, которому дозволенно вспышкой проноситься в моем мозгу. Об этом Фёдору рассказывать я, конечно, не стала. И о вердикте его мамы напомянула лишь вскользь. Я ожидала увидеть странного вида фотоаппарат, открыв глаза по ее разрешению. Но ничего подобного у мамы Федора в руках не оказалось. Только странная картонка в ярких полосках, которую она тоже сразу же припрятала назад, в кипу с другими бумагами на серванте. А потом, очень добро улыбаясь, сказала.
-Все с тобою ясно, София. Ты просто очень добрый и открытый человек. Всем открыта, но только можешь впустить не того человека. А потом будешь сильно мучиться и страдать по этому. Не надо страдать, не нужно верить всем.
Я слегка оторопело кивнула, подумав не о своем ли сыне она говорит, а потом в зал вошёл Фёдор, и забрал меня.
-Тебе не кажется, что все это неправильно? Что так вести себя нельзя. – тихо шепнула я Фёдору на ухо, когда мы уже снова лежали у него на кровати, и он прижимал меня головой к своей груди.
-Ты о чём?
-Ну, что мы с тобою вместе... После Вадима.
-Да брось накручивать. Я знаю, что было у вас с ним. Я все прочёл. Это глупости. И он это знал. Ему жалко было тебя. И себя. А тебе было жалко его. Если бы он выздоровел, ты бы его сразу бросила. Ну ладно, не плачь. Сразу в слёзы. Просто ты добрая девочка. Моя добрая, красивая девочка.
Моя добрая, красивая девочка, говорил он, поглаживая меня по макушке, в точности так же, как и я, сидя у подножия его кресла, гладила по голове Барсика, говоря коту: “Мой умный, красивый мальчик”. И умный красивый мальчик, и добрая, красивая девочка, у обоих диапазон совести величиною в маленькое кошачье сердце. Барсик ушел спокойно есть свой корм, а я, поплакав о Вадиме, пошла доедать пиццу. Просто будучи кошкой способность выживания увеличивается.
Фёдор и сам большой кот. Зашуганный и потому злой, но в глубине душе очень добрый. Он именно, что зашуганный. Каждый раз, когда я просилась выйти из дому погулять, он настаивал на том, чтобы мы преимущественно оставались в закрытых помещениях. Ничего так сильно не беспокоило моего большого кота, как токсины и излучения атмосферы снаружи. У Федора даже был специальный датчик для измерения радиации, за что я над ним смеялась, называя сталкером, как вымышленных героев по одноименной компьютерной игре. И я долго не могла унять смех при виде противогазной маски, которую мой парень псих заказал на ибей вместе с датчиком для идентификации уровня радиации в окружающей среде.
Поэтому встречаясь мы целый день проводили у него дома, не выходя наружу. Нацепив мне на голову виар очки, и сунув в руки джостик по управлению виртуальной реальностью, моя любовь старательно убеждала меня в том, что прогулки по морскому дну или по залам музея Лувра в виар гораздо лучше всякой реальности по полным смогу улицам Бишкека, в атмосфере которого и скучно, и опасно. Пару раз прогулявшись по виртуальному пространству, мне скоро надоело торчать в притворных условиях реальности и я стянула с себя очки, и больше не брала в руки джостика, к большому огорчению Федора. То, что я считала игрушками, были для него серьезными и при том очень дорогими инструментами будущего. Но я наотрез отказывалась попробовать еще хоть раз надеть виар очки, объясняя это тем, что прихожу домой к своему парню, чтобы смотреть на него, а не на китов и космических роботов. Я любила смотреть на Федора. Смотреть на него, пока он играет в свои копьютерные игры, паралельно объясняя мне ход своих действий и план стратегии, которую хочет разыграть. Иногда мне надоедало просто сидеть и смотреть за тем, как он играет. И тогда мне хотелось почитать или писать, но Федор тогда сразу брал меня к себе на руки или сам бросался на кровать поверх меня, чтобы ласково мучить, чтобы затронуть струны тягостной истомы. Ему нужно было все мое внимание, чтобы у него дома я была вся для него. Так мы сидела в комнате у моего парня, я, Барсик и Муся, молча наблюдая за его победами и свершениями в мониторе компьютера. Иногда я оглядывалась в окошко, и на жизнь за ним. Ветерок трепетал хруплый прошлогодний листок на ветке, и я, такая странная, любила смотреть на это больше, чем на эпические пейзажи самых лучших игр, какие закачивал к себе на компьютер Федор.
Все равно мне нравилось так сидеть у него в комнате, вечно замусоренной и покрытой слоем пыли и кошачьей шерсти. Потому что Федор всегда потом одевал меня сам, всегда, пусть и бесполезно, но тщательно отряхивая с моих штанов облепившую их везде шерсть. Мне нравилось сидеть у него и ничего не сделать полезного за целый день, хотя после такого дня Федор вызывал мне такси до дома и я уезжала от него без угрызений совести, а напротив, со спокойствием и в хорошем настроении на несколько дней вперед. Федор часто ворчал, на многие просьбы отказывал, говорил, что со мною нужно быть построже, чтобы я не избаловалась совсем. Но в жизне я не знала ничего более нежного, как крохотные прикасания тонких губ его, касания его тонких пальцев, чертящих острыми ноготками рисунки по моему телу. Я люблю тебя, говорила я ему, про себя, а один раз у меня все-таки вырвалось вслух затаенное “люблю”. Один раз я спросила его, верит ли он в любовь. Он ответил, ответил не сразу, подумав, что в существование любви, как таковой, не верит. Пока он объяснял, что существуют такие вещи как здоровые отношения и выбор, я чувствовала, что мое сильно бившееся сердце тает, как огорок маленькой свечки, в огорчении.
Не знаю, подвело ли к итогу наших отношений то, что этот огорок свечи медленно истаял до конца, или страх перед странностями семьи Глазковых, или то, что я раздражалась слишком часто скверными привычками своего парня. Он тоже часто гневался из-за моих капризных привычек. И мы часто ругались. Но я знаю точно, что спустя одинадцати дней отношений к расставанию с Федор меня подтолкнула ни одна из вышеперчисленных причин. Причиной рассаванию послужило то, что в Кыргызстан снова прилетел рейс Стамбул – Бишкек.
День рождения Софии.
Сердцебиение учащается. В кровь поступают свежие молекулы кислорода, бурным потоком стремящегося напитать головной мозг. Мир кажется красивее. Краски сочнее. Жизнь – счастье снова. Жизнь - это песня. У меня на пятках щекотящее чувство, оно не дает нормально ходить, и мне приходится притворяться, что силы тяжести по прежнему воздействуют и на мое физическое тело, и не дают ему вспорхнуть, такому легкому, кристально чистому телу. И все потому что... И виною всему... И счастье мое...
Вчера вечером мое счастье вернулось ко мне на землю. Поступившее вчера вечером сообщение в один миг перевернуло весь мир. Наконец-таки! Наконец-таки и со мною случилось счастье! Омер пишет, что больше всего на свете хочет вернуться ко мне. Ладно. Он написал только, что хочет вернуться ко мне в Кыргызстан. Без “больше всего на свете”. Но смс сопровождали красноречиво плачущие смайлики. В точности до слова сообщение от Омера содержало следующее:
-Sophiaaa! Sana, K;rg;zstan’a geri d;nmek istiyorum!
И плачущие смайлики в количестве трех штук. Такое редко увидишь от самоуверенного, спокойного мужчины. От моего мужчины. Я всегда знала, что Омер на самом деле мой, несмотря на его глупый поступок с поспешной женитьбой на мексиканке. Смайлики от Чаймена плакали, раскаянно, а я смеялась и ликовала. А через минуту на тот же телефон из той же самой действительности поступило сообщение от Федора, напомнив, что в этой же самой действительности помимо моего счастья, женатого на другой, зеленоглазого счастья в очках, живет еще другой человек, с некоторых пор считающийся моим официальным парнем. От сообщений последнего веяло, как обычно, раздражительной язвительностью. И видимо в этом параграфе, через конкретный ряд действий, раскрывается вся жестокая сущность героини настоящего романа, которую мы беремся разоблачить.
Софии не раз приходилось слышать от своей кузины, с которой она делила общий кров и даже общую кровать на двоих, что у всех парней в прошлом есть только одна девушка. Девушка, любовь к которой у парня сохранится навсегда, на всю оставшуюся жизнь. Когда-то любивший эту девушку мужчина может жениться на другой, завести семью, детей, но стоит непроизвольному случаю столкнуть его снова со своей ГЛАВНОЙ бывшей, как ни семья, ни дети не способны будут остановить такого мужчину перед раболепной готовностью подчиниться и сдаться перед бывшей, первой, возможно, любовью. Таких ужасных женщин кузина именовала как “его ГЛАВНАЯ бывшая”. Сама кузина, по ее словам, гордо считала себя ГЛАВНОЙ бывшей у нескольких бывших ухажеров, которые, она знала, бросят все и падут к ее ногам по одной только прихоти моей хитрицы Кузины. По следующему в текущей главе характеру поведения главной героини мы увидим, что ГЛАВНЫЕ бывшие бывают не только у парней.
София сразу же сообщила Омеру, с хвастовством, что у нее уже есть парень. Да! Он русский, высокий, умный и очень опытный. Он умеет правильно двигать руками, так, чтобы душа замирала, и тело становилось словно тонкой струной. И со злорадством видела, видела сквозь короткие сообщения, какими ограничился Омер при этой новости, выражая радость за нее в чисто формальном виде, какое разочарование сквозило в каждом слове его удивления. Он первым же делом спросил не вышла же она за него замуж. Софии пришлось ответить отрицательно, но, вспомнив некоторые шутки своего Феди по этому поводу, (однажды у него дома Федор сказал, что Софии должна нравится фамилия Глазкова, потому что эта ее будущая фамилия; и что свою невесту он в конечном счете все-таки накормит свинным салом, потому что это вкуснятина, лучше всяких дорогих макаронсов, от которой София по глупости воротит нос). Федор, в конечном счете, познакомил ее со своей мамой, старшим братом и двумя любимцами котами, она ночевала у него в комнате уже три раза. В общем очевидно было по всему, что Федор, наверное, хочет жениться на ней, идея чего только подтверждалась романтическими планами пары на приближавшийся день рождения девушки.
По обоюдному согласию Софии и Федора, на двадцать пять лет девушке нужно дарить что-то грандиозное. Как, например, выйти в отпуск на неделю и арендовать коттедж где-нибудь на закоулке цивилизации, подальше от людского шума и токсичных выбросов. И то, и другое провоцирует появление раковых клеток. А в домике на отшибе девушка двадцати пяти лет может потерять девственность, если не делала этого раньше. Для Софии такое проведение дня рождения казалось очень романтичным, и Федор еще за целый месяц занялся поиском подходящего домика, написав на работе заявление на недельный отпуск в феврале. Восьмое февраля. Вот когда должно было состояться грандизное “первый секс”, а до тех пор девушка брыкалась, кусалась, отталкивалась, оказывая упорное сопротивление на все попытки своего парня залезть к ней под нижнее белье. “Нет, нет, нельзя!” кривляво передразнивал Федор писклявым голосом Софию, злился, кипел, но каждый раз милостливо оставлял замок на штанах своей девушки в покое.
До дня рождения оставалось всего четыре дня, когда Софии снова написал Омер. Они договорились, давным давно, все рассказывать друг другу. И нет ничего предосудительного в том, что Омер жаловался Софии, что за год супружеской жизни секс у них с женой был только шесть раз, что жена, до брака хранившая девственность, объясняет опостылость к постели тем, что во время физического контакта чувствует себя животным. А после каждого из шести совершенных сексуальных актов Омер чувствовал на себе такую вину, словно принудил любимую женщину к сексу, что последние шесть месяцев Омер больше совсем не приближался к супруге для справления супружеского долга.
В противоречивых чувствах злорадства и искреннего сожаления, София решила просто оставить без комментариев подробности личной жизни супругов ;en. ;mer ;en. Фамилия, которая приводится автором подлинная, без изменений, переводится с турецкого языка, как веселый. Глупый каламбур. И отдавать такую фамилию жене мексиканке, разве это было разумно с его стороны? Судя по сообщениям Омер был грустнее, чем с ним случалось прежде. Мне было не по себе признаться, например, что я счастлива. Но я без зазрений совести поделилась с ним планами на свою девственность, с которой предполагала попращаться через четыре дня. Странно, что Омера не удивило сообщение точных сроков по потере девственности. Странно, что он сразу понял, почему конкретно в это число я планирую терять девственность. Странно, что он всегда помнил про день моего рождения и всегда поздравлял с ним одним из первых. Сама я, честно признаться, помнила только год его рождения, он родился на два года раньше меня, и месяц рождения. В ноябре. Кажется.
С того дня, когда мне написал Омер, у меня постоянно только и получалось, что сравнивать его отношение ко мне с отношением своего парня. И последнее уступало первому во многом. Вспоминая, с какой внимательностью и лаской обращался ко мне Омер, как исполнял малейшее мое желание, предугадывал их, заботился и любил меня, тем все менее и менее приемлемым выходили выходки вечно ворчливого, быстро свирепевшего, нервозного Федора. Под конец второго дня, как Омер мне снова начал писать, то есть за два дня до дня своего рождения, я признала за Федором человека невыносимого характера. Через пять минут после сделанного о характере Федора вывода, сразу на почве первого же в чате конфликта, (1. по мнению Федора, сделанное мною замечание в отношении его стихов, посвященных предмету первой, “белой”, любви его, было слишком едким; 2. в любом случае конфликты по чату возникали у нас с периодичностью каждые пять-десять минут); по моей инициативе мы с Федором расстались. Я уже расставалась с Федором один раз, еще в самом начале бурно развивавшихся отношений. Однако в этот раз мне больше не было так больно. Сердце не терзали сомнения. Теперь все покойно. Мне не нужен был Федор, также как и я ему, поэтому мы всегда ругались. Омеру не нужна была его жена мексиканка, а она не нужна была ему. Поэтому они не занимались сексом. Омеру была нужна я. Он сам так теперь пишет. А мне нужен был Омер.
Я никогда не спрашивала, как зовут его жену, называя про себя ее всегда просто мексиканкой. Он тоже никогда не называл ее по имени. Это было бы проявлением неуважения, если бы мы еще стали обсуждать ее, произнося ее имя. Я знала, что я не заслуживаю произносить ее имени. Потому что это она, “мексиканка”, его жена. Премерзко даже становится от этой мысли, как от чего-то противоестественного. Вроде скрещения осла с петухом. Браки всегда так противоестественны? Но секс очень естественен. Я знаю это точно. Мне уже двадцать пять лет.
Почему именно в двадцать пять, смеялся, спрашивая Чаймен. Почему не в двадцать четыре? Или в двадцать шесть? Я отвечала, что раньше мне могло быть стыдно сделать это в тайне от родителей. То есть я в любом случае занималась бы этим без всеобщего объявления. Но когда родители твои являются мусульманами, вопросы касательно девственности лишаются личного характера и затрагивают честь всей семьи. Если бы я родилась мальчиком никому бы и в голову не могло прийти воспитывать меня в воздерженности перед добрачными связями. Тупой обычай за одну и ту же норму поведения представителей одного пола почитать, а другого пола низвергать в бесчестии раздражает, но если хочется жить в обществе, то придется принимать нормы поведения, свойственные окружающему обществу. Омеру это понять было легче, у него тоже родители мусульмане. Хотя он сам и отказывается быть таковым. Мой любимый, ему легче всего понять, что если моя мама сама, будучи девственницей, вышла замуж в двадцать четыре года и родила меня уже в двадцать пять лет, то мне, уже миновавшей предельную черту в двадцать четыре года, никто уже не предъявит обвинений в караемой несдержанности. В двадцать пять лет я стану уже совершенно свободной, и никто не станет... То есть, меня все равно станут обвинять в том, что я не девственница, но мне будет уже совершенно наплевать на это.
Омеру это тоже безразлично. Он назвал это у девушек “belek”, что значит на турецком “подарок”. И он называет это абсурдным. Омер однажды рассказал мне о церемонии питья традиционного алкогольного напитка ракы у них, в Стамбуле. Питье турецкой водки у них выходило за рамки обычного собутыльничества, и требовало соблюдений множества неписанных правил, таковых, как, например, что ракы можно пить только в компании самых близких людей, которых знаешь много лет. Первый глоток напитка, также, как и первый тост, по праву предназначается самому старшему среди сидящих за столом. И никто не смеет выпить свою рюмку ракы до конца прежде чем свою порцию не иссушит старший. Начинают же церемонию питья с того, что все, сведущие в тонкостях питья ракы, сначала обязуются стукнуть донышком своих полных рюмок по повехности стола, стуком эти помянуя всех усопших родных и друзей. По сути своей питье ракы и сводится к поминанию ушедших близких. Омер знал, что в некоторых заведениях Бишкека тоже подают традиционный алкоголь с его земель, но для него пить ракы здесь, в каком-нибудь бишкекском баре, означало проявить неуважение к традициям своего народа.
Омер говорил, что отказываться пить ракы в барах абсурдно тоже. Это его “абсурд”, также как и решение хранить девственность до брака является моим “абсурдом”. От этого никому и ничего не станет, но придерживаться такого поведения несет ценность для нас обоих. Послушав Омера я пришла к милому выводу, сказав, что “абсурды” бывают иногда “g;zel”. Омер со мною согласился и поцеловал в губы. Это случилось когда он прилетел в Кыргызстан на восьмого февраля, в двадцать пятый день моего рождения.
Он прилетел спустя два дня с нашего с Федором расставания. Он не знал о том, что я бросила своего парня. Я не знала о том, что он намерен приехать на день моего рождения и встретиться со мною. Мне интересно было бы узнать, прилетел бы он и тогда, если бы узнал, что мы с моим парнем расстались и планы на потерю девственности на день рождения таким образом: “suya d;;t;”. Но он прилетел. Без предупреждения, без какого-то ни было намека на то, что он собирается вернуться в Кыргызстан на самом деле. У Омера не было командировочного отпуска по странам Центральной Азии, как в прошлый раз. Он просто прилетел, просто ради меня одной. Я у него спросила, прилетел ли он только ради меня одной. Он ответил, что да.
Я планировала съесть целый торт вместе с Кузиною, вернувшись домой после работы, и тем самым отметить свой грустный, двадцать пятый, попрежнему в девственицах, день рождения. Но мысли о большом торте с воздушными слоями пудинга из трех разных видов шоколада, который мы с Кузиной, за отсутствием на пати других участников, поделим на двоих, и одна целая половина торта будет моей, блаженно утешала меня от расстройства сокровенных планов на девственность. Но где-то в послеобеденном часу, на своем рабочем месте в офисе, на меня вдруг нахлынула огромная тоска и желание расплакаться. В офисе работали одни только женщины, за исключением директора россиянина. Директор с российского филиала компании успел переквалифицироваться на новую позицию в другой стране как раз за месяц до начала войны с Украиной. Так часто случалос с российскими бизнесменами после начала войны. Директор перевез с собою в Кыргызстан всю семью. А все же женские коллеги-кыргызстанки были как один, не замужними. Чувствовать себя единицей такого общества приносило мало радости, но много ощущения своего глубокого одиночества. Я все же сумела сдержаться от слез, решив повременить с рыданиями до возвращения домой, к Кузине и к трехслойному торту из шоколада.
Моя текущая работа в офисе подавляющее количество рабочего времени занимает за монитором компьютера. Широкий экран монитора превращается в лицо, когда девять часов каждого божьего дня приходится смотреть на него. Ты начинаешь беспокоиться о самочувствии этого лица, если компьютер начинает зависать, и радуешься за свой компьютер, гладишь пальчиками по клавишам мышки, если компьютер сам по себе снова начинает работать. Ты начинаешь понимать, что больше всего за день говоришь только с монитором. Основные обязанности оператора заключают в себе днями напролет открывать рот, разговаривая с клиентами вербально, и щелкать подушечками пальцев по клавиатуре, разговаривая при посредстве текстов. Правда, помимо принудительной коммуникации, за которую ты получаешь зарплату, лицо компьютера так же отображает сообщения из переписок с личного аккаунта, становясь тем самым еще более родным. Сообщения прилетают, и твой родной компьютер тихо кидает оповещения с крайнего правого уголка дисплея, снисходительно оставаясь равнодушным к внерабочей коммуникации своего оператора. Оператор устал, оператору надоела его работа, скучная, одинокая жизнь. Монитор сочувственно молчит. Иногда у меня складывается впечатление, что мой рабочий компьютер понимает меня лучше живых людей.
Первым радостью от полученного сообщения поделилась я тоже с компьютером. Оповещение в правом крайнем углу снизу дисплея говорит, что ко мне поступило новое сообщение от Омера. Само по себе уже одно это моментально улучшает приунывшее настроение. Наверное, он вспомнил о моем дне рождения. Самой первой меня поздравила Кузина, выйдя из кухни этой ночью с тортом, трехслойным, шоколадным, и с россыпью горящих свечек на глазурной поверхности. Таковы традиции у современных, поздравить с днем рождения как можно раньше, как только стрелка часов минует на циферблате двеннадцатый час полуночи. Потом, с утра, поступают поздравления от родителей. В течении дня на месенджер еще могут прилетать поздравления от вспомнивших об этом случайно родственников, друзей и знакомых. Поздравление от Омера приходило вот уже три года со дня нашего знакомства, каждый год вечером, после шести часов. Он сам поделился секретом, смеясь признавшись, что настроил в рабочем календаре на восьмое февраля, в три тридцать часов пополудни по Стамбульскому времени, напоминалку о моем дне рождении. И будет удивительно, если в этот раз он поздравит меня раньше. Хотя...Учитывая наши с ним последние обсуждения моих не сбывшихся планов на двадцать пятый ДР, (ДР – сокращенно от день рождения), возможно он вспомнил об этом дне самостоятельно, без помощи своего технологического друга, лица на мониторе компьютера.
Но в сообщении от Омера не было поздравительных открыток-виджетов. Я все-таки удивилась, скривив ртом от странной фотографии с видом из автомобильного окна на старую, в ухабах и пробоинах дорогу. Дорогу, совсем не похожую на гладкую асфальтную поверхность просоелочных проездов заграницей. Скорее это дорога родная, отечественная. Кыргызстанская. Боже, падает у меня безвольно расскрывшийся подбородок. Боже, он приехал. “!”.
Только одному лицу компьютера, знавшему историю всех наших с Чайменом переписок, было известно, почему в офисе вдруг без видимой на то причины весело засмеялась, смехом, подобному звону серебряных колокольчиков, и смеялась еще долго одна из девушек операторов, та, что самая скромная.
Я сразу узнала его, когда увидела за стеклянной витриной симпатичного кафе, расположенного вблизи от моего офиса и в котором мы договорились встретиться. Я сразу узнала его, хотя он невероятно сильно изменился за прошедший год и несколько месяцев. Изменил прическу. Вместо длинных, спускающихся до плеч кудрей, его голову украшала короткая стрижка, создая видимость прямых волос у густой шевелюры. Лицо очень исхудало, щеки глубоко впали. Но большие, зеленые глаза за стеклами прямоуголных очков остались прежними. Когда я проходила мимо витрины глаза загорелись, ярко, лихо, опасно. Он тоже узнал меня сразу, хотя я знала, что изменилась тоже. В отличие от Чаймена я, наоборот, поправилась. Бедра округлились, делая небольшой намек на попу, о существовании которой раньше я не подозревала. Ребра, когда поднимаешь руки наверх, выпирают не так сильно и страшно, как раньше. Даже грудь переросла из нулевого в первый размер, и на животе появился ком жира, который я теперь с удручением сжимала в руках каждый раз когда рассматривала свое отражение в большом, на полный рост, зеркале. Зеркало стоит в прихожей, оно такое же красивое и новое, как и все в новом доме дяди. Только я себе в нем кажусь некрасивой и толстой из-за животика. На мне сейчас красное платье классического покроя. Из тонкой шерстяной ткани, оно просторно облекает тело по фигуре, вместе с тем не обтягивая так сильно, что и животика не видно. Обман зрения. Вместо животика у меня худеют щеки. Я заметила, что со временем они становятся все меньше и меньше. И хотя щеки у меня до сих пор круглые, боюсь, что Омер будет разочарован, заметив, что и у меня они начинают впадать.
Войдя в кафе я сразу же направляюсь в уборную комнату, где есть зеркала. Я знаю, за каким поворотом здесь находится уборная. За стойкой с пирожными, которые выдает хорошенькая девушка в колпачке и в фартуке. Справа вход в зал для курящих. В красивом помещении слева есть живая музыка. Сюда мы ходили с Надиру Мада, после того, как он прождал меня под снегопадом целых четверть часа, потому что я опаздывала на свидание. Когда мы наконец встретились, высокий и красивый, замёрзший и дрожащий Наду поклялся, что никогда не привезет свою маму с Ганны в Кыргызстан. Только летом привезет на каникулы, но никогда не покажет ей эту страну зимой. Бедный парень с африканского континента, я заставила его померзнуть. Он предложил встречаться сразу же после первой встречи. Он не понимал сути страха, с которым я слушала его откровение о мечте стать отцом большого семейства. Он хотел, чтобы у него было как минимум семеро детей, как у его собственной семье в Ганне. Я тоже хочу большую семью, но при одной только мысли, что придется пережить... Мне Омер говорил, что если я собираюсь познать мужчин всех наций, чтобы я в нивкоем случае не теряла девственность с африканцами. Потеряю так девственность и на всю жизнь заработаю фобию против секса. А Надиру то и дело повторял, что хочет много детей.
После свидания с красивым и решительным африканцем я обещала подумать над его предложением стать его девушкой. А вернувшись домой сразу заблокировала его номер ото всюду. Хватит с меня фобий. Хватило уже с отрочества.
Кафе – место встречи с Омером – называется Ванилла. Здесь мы ели макаронсы с Юлиусом из Германии, филолога, по четким соображениям которого выходило, что большинство наций на свете обязано было происхождением своим немецкому роду. Здесь Кевин из Бордо отказался от своего бокала вина, сказав, что настоящее красное вино никогда не подают с яблочными дольками. Но он был очень деликатным, и ничем не продемонстрировал своего недовольства перед официантом, заплатив за не выпитый бокал вина тоже. Здесь же молодой сербский студент напился, и начал говорить о предстоящих выборах. Если на выборах не пройдет их кандидат, молодые начнут бастовать, уверял он, залпом выпив четвертую рюмку с джином тоником. Итальянец с Неаполя спел для меня очень красивым, чистым голосом песню про какую-то Лилу. Итальянец был восхитительным любовником. Также, как и испанец, родившийся и выросший в Берлине. В Ванилле зажиточный российский бизнесмен рассказывал мне, как ему пришлось выкинуть старые, не горевшие больше электрические гирлянды на ёлку, оставшиеся с советских времён от отца. Бывший когда-то главным электриком завода отец, говорил бизнесмен, смог бы починить гирлянды. А он не смог. Российский сбежавший от войны миллионер, я впервые видела этого стареющего телом, но ясного и коварного разумом мужчину таким печальным.
Внутри кафе официанты, и девушка, выдающая пирожные, и гостевой менеджер, все здороваются со мною, и каждый раз по улыбкам персонала кафе я со стыдом читаю, что они узнали меня. Стыдно. Наверное, они думают, что Омер – один из них, из всех тех иностранцев, с которыми я посетила все популярные кафе и рестораны в округе. И как им показать, что он – другой?
Холодной водой брызгаю по щекам. Зеркало в уборной комнате кафе показывает у меня под глазами глубокие синяки. В уборную входит молодая техничка, у нее тоже уже знакомое лицо. Хочется расплакаться. Не хочется выходить к Омеру в таком ужасном виде. Он заметит, как впали мои исхудавшие щеки. Он заметит насмешливость, с какой улыбаются узнающие меня служащие персонала. Показать им, что Омер другой... А разве так? Он, по сути, тоже иностранец. Он приехал сюда и неизвестно когда улетит назад, на родину, где его ждёт жена. При мыслях об этой другой женщине в глазах моего отражения в зеркале вспыхивает черный огонь. Я сама удивляюсь холодному, жестокому выражению. “Так тебе и надо” – говорят глаза. Женщина в отражении зеркала передо мной, очень несчастна. Мне нравится ее усталая красота и длинные, падающие ниже попы густые волны волос. Поправив волосы, я выхожу, больше без всякой трусливой мысли сбежать от встречи.
Наверное, он узнал меня по шагам. Услышал, как я хромаю, подходя к столику, за которым он сидел спиной ко мне, но поднялся раньше, чем я успела подойти. Выйдя из-за стола он с улыбкой протягивает руку для пожатия. Содрагаюсь от страха, рассмотрев в близи, каким красивым стал Чаймен. Исхудалость делает черты лица более жёсткими, решительными. Под каждым глазом появились глубокие чёрточки, которые не исчезают вместе с собирающимися во время улыбки мимическими морщинками. Эти чёрточки придают глазам задумчивость, а в самих глазах таится безграничная сила. Он стал сильнее, и суровее, думаю я, принимая приглашение садиться, какое подаёт он жестом руки. Замечаю, что на руках с густым покровом мягких волос, на длинных, изящных пальцах нет обручального кольца. Щеки загораются от негодования и стыда. Он снял обручальное кольцо. Он превратил нашу встречу в обычный акт измены супружескому долгу. Это низко, мерзко, вульгарно... Расстроенная, опускаюсь на место напротив Омера в полном молчании. Мы смотрим друг на друга. Я грустно улыбнулась. Зелёные глаза внимательно буравят меня взглядом. Нельзя сквозь непроницаемый взгляд понять, о чём Чаймен думает. Он изменился. Минуты две спустя Омер первым прерывает неловкую тишину.
-Do;um g;n;n kutlu olsun.
-Te;ekk;r ederim.
-Yoruldun mu?
-Evet. Hem de ;ok.
Не знаю, как у него это получается. Раз слово, два, и все плохое настроение улетучивается. Мне всерьёз кажется, что эти зелёные глаза гипнотизируют меня. Он делал это и раньше, просто тогда я была запуганным диким зверьком. Сейчас я женщина. Ой, наверное. Во всяком случае я гораздо более открытая, расслабленная, и смеюсь только когда он ловит мою руку, и больше не опускает. Да, расслабленная, ну как же. Омер настаивает на том, чтобы я поела чего-нибудь горячего. Но я отказываюсь, пытаясь отнять дрожащую руку и спрятать под столом. Со времёнем он стал ещё красивее. При каждом взгляде на него я понимаю, что не смогу есть перед ним. Поперхнусь от страха. Красота в некоторых людях бывает такой, пугающей. Но и раньше тоже так было, нужно время, чтобы привыкнуть к его красоте, и научиться есть спокойно перед ним. Он всё-таки заказывает для нас десерт, супер шоколадное пирожное для меня, медовое для него. Я выбираю для нас один чайник чая с барбарисом. Когда подают напиток Омер делает только один глоток, морщиться, и с моего разрешения просит официанта унести чайник обратно. Вместо сладкого красного чая из барбариса нам подают новый чайник с обыкновенным черным чаем. Без сахара. Некоторые вещи остаются прежними.
Он все время держит меня за руку. От чего моя рука, обычно всегда холодная, начинает теплеть, а его, горячая, наоборот, медленно остывает. Я спрашиваю его о работе. Он отвечает, что тоже устал. Его повысили до ответственного за целый регион. И из-за этого ему пришлось переехать из Стамбула в маленький городок, южнее Стамбула, откуда теперь он руководит отделом. Я спрашиваю нравится ли ему там. Он отвечает, что да. Живёт ли он один? Да. Я про себя замечаю, что про свою жену он ничего не сказал, но воздерживаюсь спрашивать об этом вслух.
Он спрашивает, как давно я сняла брекеты. Я отвечаю, что два дня тому назад. Как раз перед днём рождения. При повторном напоминании о дне рождения он, вспохватившись, оборачивается к своему рюкзаку, впервые за время встречи отпустив мою руку. Рюкзак большой, прямоугольный, из него он достает что-то средних размеров. Подарочная коробка из черного картона в ярких звездочках, покрытых блёстками. Красиво.
-Ama bir ;art;m var. Evine kadar kutuyu a;amazs;n. ;;inde de ne var diye sorup durmak yok. Tamam m;? – протягивает он мне из рук в руки скрытый в коробке подарок.
Приносят десерт. Мы пробуем пирожные друг у друга. Я говорю, что мне больше понравилось свое, супер шоколадное, и он больше не трогает моего пирожного, но раз за разом спрашивает, не хочу ли я ещё чего-нибудь. Мы успеваем съесть по пирожному, когда подходит официант и с извинением сообщает, что они закрываются. Я с удивлением вижу, что в помещении кафе помимо нашего остались только ещё два занятых столика. На улице прохладный ветер.
До моего дома десять минут хотьбы, и мы решаем, что сначала он провожает меня до дома, а потом идёт к себе домой. Он не станет заказывать себе такси. Хочет пройтись. Омер забирает у меня громоздкую сумку. Надо же было мне именно сегодня собрать в ней все пищевые контейнеры, в каких я уносила себе на обеды в офис еду, какую готовила себе дома. Он слегка тряхнул моей сумкой в воздухе. Когда я спрашиваю, зачем он это сделал, Омер говорит, что хотел убедиться, нет ли в моей сумке оружия. Коротко смеюсь. Потом спрашиваю, почему он не носит обручального кольца. Он отвечает, что разводится.
Проводив меня до подъезда он ещё долго не хочет отдавать назад мне руки. Сам же при этом говорит, что ветер холодный и мне нужно скорее заходить домой, пока я не простудилась. Говорит, и не отпускает руки. Я спрашиваю, почему он снова приехал в Кыргызстан. Он отвечает, чтобы подарить подарок. Он потратил на него четыре дня, как раз успел доделать сегодня. Еще много времени отняло, пока он здесь пытался найти приличную типографию, где распечатывали качественно. Я хотела спросить о подарке, но он сложил пальцы у меня на губах. Был уговор не спрашивать. Я согласна киваю. Потом я спрашиваю, неужели он приехал только ради меня. Он кивает, ради меня. Я хотела попрощаться пожав руки. Он твёрдо сжал мою руку, все никак не отпустит, потом потянул к себе с силой. Прижал к себе плотно. Я пыталась оторваться, бесполезно. Потом сдалась, вся замерла. Он каждой частичкой прижал меня к себе, и мы стояли так, немного. Он опустил голову к моей, и зарывшись в моих волосах глубоко вдохнул. Потом поцеловал в висок. Я начала отворачиваться, не давая себя поцеловать, ни в губы, ни в щеки. Тогда он поймал в обе руки мою голову, и опустил поцелуй ко мне на лоб. Я обещала ему, что мы встретимся ещё. Когда, с жадностью спросил он, словно пьяный какой-то. Завтра. Завтра? Да, обещаю, завтра. Только тогда он позволяет сны вырваться. Я ухожу.
Я ухожу. С этими словами надо входить в любое помещение, в котором тебе не рады. В жизни встречается ряд подобных помещений, входить в которые приносит так мало радости. Некоторые помещения, нет, на самом деле все помещения имеют своеобразный характер, и отношение помещений к тебе может постоянно меняться. Они умеют принимать тебя то с радостью, то с недоброжелательством. У офиса, в котором я работаю, очень переменчивый характер. Наверное потому что коллектив в нем работает женский. Иногда офис меня очень любит. Но, зачастую, входя в офис с женским коллективом, надо говорить про себя мантру: “Я ухожу”. Так надо говорить всем сотрудникам растяпам, которым по природной рассеянности на лбу написано принимать от курьеров конверты с важными документами, а затем выкидывать их вместе с нераспечатынными важными документами. Дрожа глядеть на записи с камер наблюдений, на которых отчетливо видно совершаемое по рассеянности преступление. Принять бракованную продукцию, а затем потерять ее. Не зафиксировать договор. Забыть передать в бухгалтерию накладную за партию бутылей и стаканчиков в кулер. Проблемы и объяснительные множились, мантру “Я ухожу” приходилось повторять все чаще, а желание спрятаться под столик фронтдеска от хмурого взгляда начальства увеличивалось все сильнее. И я действительно научилась уходить с офиса, оставляя за его порогом все связанные с работой проблемы.
Забывать о проблемах на работе меня научил мой друг Чаймен.
В коробочке, которую он подарил мне на день рождения, оказались красивые карточки. Это была настольная игра, которую Омер сам придумал для меня, чтобы я смогла развиваться свои писательские способности. На каждой карточке с одной стороны была картинка с изображением предмета, местности или героя. Так карточки подразделялись на четыре основополагающих аспекта по построению сюжета: место действия, главный герой, ключевой предмет в сюжете, а в качестве четвертого элемента обозначался жанр повествования. От драмы до триллера. Среди героев были такие видные личности, как Сталин, Гитлер, Достоевский и Криштиано Роналдо с Пиноккио. Но были и такие знаменитости, известные только Кыргызстане, как действующий президент Жапаров или поп певец Мирбек Атабеков. От драмы до триллера.
Игрокам предлагалось разделить карточки по строкам, (место действия, главный герой, ключевой предмет в сюжете, жанр повествования), взять с каждой стопки по одной карточке в произвольном выборе. Пять минут давалось на размышления. Пятнадцать минут, чтобы излить все появшиеся мысли на бумагу. Потом каждому игроку предстояло прочитать вслух перед всеми то, что у него получилось написать. Омер сказал, что игра нацеливается на развитие силы воображения, а также должна помочь в поиске вдохновения, потому что предполагалось, что из каждой такой выдуманной по карточкам истории мог родиться вполне полноценный рассказ, и даже роман.
У Омера ушло четыре дня, чтобы придумать и приготовить этот подарок в срок до моего дня рождения. До этого никто в жизни так не старался для меня с подарками.
Я пришла на второе свидание, назначеннное в антикино. Мне уже двадцать пять лет. Но я опять в плохом настроении. Это связано с жалобами моих клиентов на плохого качества услуги в отделе обслуживания. То есть жалобы на меня. Как назывался фильм и о чем он был пронеслось мимо сознания. Я помнила только как нервная дрожь не отпускала меня и по прошествии девяти рабочих часов, пока он не взял меня, как раньше, на коленки, и гладя по голове и волосам, плечам и спине, не успокоил насчет всех проблем на земле, сказав, что я ужасный работник, какую бы он никогда не взял бы на работу и его только удивляет, почему меня еще не прогнали с компании. Я рассмеялась. И почувствовала, что на груди стало легче, словно я прокричалась. Ну и что они могут сделать, прогонят, нерядивую. Найдется другая работа. Это не то же самое, как, например, с супругою, которую поменять труднее по конституции Турецкой Республики. И пока я сижу на коленках у Омера, он жалуется на то, как не справедливо устроена система законов в их республике, где каждая гражданка может по прихоти выйти замуж за богатого соотечественника, ставя главной целью брака бракоразводный процесс, в перспективе как можно более близкий бракоразводный процесс. После развода в Турции бывший муж оплачивает бывшей жене алименты, обязуясь обеспечивать ее до конца дней. Или до рокового дня, когда хищница найдет новую жертву и выйдет замуж повторно.
От несправедливости законов в отношении брака Омер переходит вообще к общему несовершенству всех систем, никогда, по его мнению, не способными стать справедливыми для блага человечества. Я всячески отстаиваю свое мнение, что все же процесс эволюции усовершенствует каждую новую систему в сравнении с предыдущей, и жизнь, и условия ее становятся лучше с каждым новым днем, с каждой новой эпохой. Но Омер не хочет меня слушать, он крепко сжимает мою руку, стиснув за тонкое запястье, и все отвергает, ссылаясь на слепой, и, вследствии, вредный оптимизм человеческого мышления.
Устав от бессмысленных споров я тихо спрашиваю у Омера, а что же тогда лучше для человечества, если системы приносят всегда только вред. У Омера не находится другого ответа, как другая система, в котором, (какой смешной мужчина!), руководить будут лидера, избранные по их навыкам, мудрейшие из мудрейших, и, исходя из их мудрости, богатейшие из богатейших. Только под руководством таких мудрых богачей изъяны в системе управления будут привносить меньше урона человеческому благу, в отношении всех его слоев. Я все-таки не смогла смириться с его доводами и втиснула под конец, что на всеобщее благо помимо человеческой деятельности влияют множество внешних факторов, как эпидемии, неурожайные годы, изменения климата, метеориты, падающие с неба. За реакцией таких крупномасштабных явлений, как войны и перевороты в общественных строях, стоят больше раздражителей, чем влияние отдельных личностей. Омер согласился с этим выводом, коротко кивнув, и наконец замолчал. Впервые мне было так тяжело находится рядом с ним. Мне хотелось встать и уйти, потому что я чувствовала на себе давление его переживаний, но он стиснул в своем кулаке мое тонкое запястье, не отпуская.
-“Если я сейчас скажу ему отпусти, он отпустит. Если я захочу уйти, он даст мне уйти. – тихо ерзаю я у него на коленках, пытаясь без слов намекнуть Омеру, что мне больно от того, что он так сильно стиснул мне руку, - Но нельзя его так отпускать. Ему так тяжело, и я не знаю, как ему помочь избавиться от этой тяжести, не сбрасывая ее на меня. А мне больно. Рука болит. Тело болит.”
Все. Не могу больше терпеть. Тихо опускаю голову к нему на руки, хочу плакать и опускаю поцелуй на твердый кулак.
-Я люблю тебя.
Кулак ослабевает хватку, моя рука может снова свободно дышать. Грудь свободно дышит, он опускает ко мне на спину голову. Мы дышим вместе. Я дрожу, и он дрожит. Он гладит руками, и спокойствие от них передается спине, к груди, от легких к дыханию. Когда дыхание спокойное и ровное, в жизни все становится спокойнее и проще. Люблю такое состояние благоденственного равнодушия. Только так и можно жить. Дыши, только дыши, дыши. Коля часто говорил о том, что ему хочется дышать. И мы с Омером дышим, вдох в вдох, сердце в ритм второго сердца. И мне слышится словно вторящее моему шепоту тихое “Я люблю тебя”, но сон поглащает реальность прежде чем я успеваю понять, это был уже сон, или признание реальности.
Утром я проснулась сначала от удивления, обнаружив себя все в том же платье и с неснятым макияжем на софе в кабинке киносалона. Омер продолжал оплачивать почасовую оплату в кабинке, отключив трансляцию фильмов и укутав меня в плед, вместо того чтобы разбудить и разойтись дальше по домам. С другой стороны у подобного рода пробуждения есть ряд своих плюсов. Не нужно терять часы, корчась перед зеркалом и занова нанося макияж, выбирая, что надеть и вообще даже зубы чистить не пришлось, потому что зубной щетки нету. Зато с самого раннего шестого часа, а было только шесть часов утра, когда мы покинули киносалон, Омер решил, что нам правильно будет чем-нибудь подкрепиться. Мы прошли пешком несколько улиц, прежде чем удалось обнаружить все еще открытое для посетителей заведение. Это была чайхана с крупной вывеской, гласящей: “24/7”. Утренняя прогулка на свежем февральском воздухе изрядно приморозило нас с Чайменом, так что уже одно тепло, встретившее нас в закрытом помещении чайханы, сразу же принесло немалое удовольствие.
Омер с трудом доел две трети порции на огромной тарелке своего курдака с говядиной. Я не осилила и половины судака, запеченного в молочном соусе вместе с брокколи. В меню чайханы не входили блюда для завтраков, только тяжелая, вкусная еда восточной кухни с высоким содержанием мяса, птицы или на худой конец рыбы. Поужинав на завтрак, мы тем не менее в полную меру насладились каждый своим утренним напитком. Я кружкой довольно остывшего, но все равно вкусного латте. Он один вылакал целый чайник эрл грея. Потом я вспомнила, что сегодня рабочий день, а в рабочие дни нужно ходить в такие места, при входе в которые хочется сказать: “Я уйду.” И пришлось потому сказать “Я ухожу” Омеру. Он проводил меня сначала до дома, потому что ходить со вчерашним макияжем и с нечищенными зубами больше было невыносимо. Подождал пять минут, пока я справлю свои нужды по первоначальной гигиене. Пять минут, правда, затянулись сначала до пятнадцати минут, потом перетекли в целых полчаса. Милый Чаймен... Он прождал спокойно на скамейке у подъезда, потом поторапливаясь сам, и невольно тем самым торопя и меня, проводил до офиса. Я действительно опаздывала на работу, что волновало меня совсем мало, меньше, чем рабочий созвон, который, как оказалось, был у Омера. Проводив меня до работы, он быстро понесся искать себе подходящее для онлайн собраний кафе. Весь день я думала только об Омере и как чудесно прошла боль и тяжесть невидимого груза, после того, как он руками проглаживался по усталым голове, спине, рукам. Но встретиться вечером отказываюсь. Слишком сильное утомление охватило за прошлую встречу.
Впервые он поцеловал меня в губы на третье свиданье. Точнее, это я позволила ему поцеловать себя впервые. Тяжело, бессмысленно перецеловаться со столькими совершенно случайными иностранцами, и отказывать всегда только тому единственному, которого любишь. Но именно в этом и был смысл отказывать, с другой стороны. Какое бы мне было дело до любого другого женатого мужчины, если бы я его не любила? Не любимого женатого можно целовать, не испытывая слишком больших мук совести. У любимого мужчины и жена, пусть и будучи даже другой женщиной, будет принадлежать любимому, и уважать, и беречь ее честь надобно так, как уважаешь и бережешь честь любимого. Что означает, что любимого женатого мужчину целовать нельзя. Что в свою очередь означает, что все мои нравственные умозаключения на практике оказались непригодны.
Я падаю в пропасть бездумия и потерянности. Каждый день на работе сплывают издержки из этого падения, снова что-то сделано не так по причине моей рассеянности. Я могу только дрожа извиняться перед боссом и молча сглатывать язвительные замечания от коллег, признавая справедливость их недовольства. Использовать оправдания не имею права. Больше не имею. Потому что билет на обратный рейс до Стамбула Омер отменил. Он проверил, что рейсы есть и на понедельник, и на вторник, и на среду следующей недели, и билеты стоимостью на ту же сумму, на какую он приобрел предыдущие. Я не знаю даже, когда он улетит. И может Омер был даже прав, сказав, что я сама хочу чтобы он улетел. Так было бы спокойнее, хотя я бы умерла. Как странно, я не хотела писать “я бы умерла”. Как-то само по себе получилось, пальцы сами набрали то, что сознание в итоге прочло с удивлением.
Все воскресенье мы провели вместе. Днем поехали кататься на иподром. У меня была лошадка соловой масти, с коричневой гривой. Омер выбрал себе большую крапчатую кобылу. Мой жеребец вышел более строптивого норова, и выбегал вперед, а Омер на своей кобылке следовал за нами. После плотного обеда в турецком кафе пошли посмотреть на фестиваль рукоделий в этническом стиле. Почувствовали скуку, потому что для меня в ярких кусочках тканей с выделанными на них узорах не было ничего нового, а для Омера это не предстало интересным, пошли прогуляться по парку. Потом Омер вызвал такси и увез меня в находящийся на окраине города центр отдыха, с лунопарком и водными аттракционами. Водные аттракционы закрывались на зиму. Но мы покатались на колесе обозрения. На кабинке колеса он поймал меня, а я позволила ему впервые поцеловать себя. Он целовал очень нежно и тактично, хотя объятия были крепкими. За ласками и поцелуями круг, который прошла кабинка, прошел не замеченым. Мы поспорили. Омеру клялся, что мы сделали только один круг. Я думала, что было сделано как минимум три. Хотя и не была уверена. Очень быстро стемнело. Мы поужинали в дорогом ресторане, о котором мне рассказывала Кузина. А потом поехали к нему домой.
На самом деле это был даже не дом. Раньше мы жили в “доме”, жилом помещении, пусть и выданном только на ограниченный арендой период, но в своем доме, где все чужие глаза и уши только за стенами дома, и никто не станет по служебному праву требовать тебя показывать паспорт, доказывающий, что ты уже вступил в совершенолетний возраст. В отеле с тебя потребуют показать паспорт, и пока ты, стоя на пороге номера, с пылающими от стыда щеками, приводишь никому не нужное объяснение, (“мы просто друзья”), беллбой еще попросит дать сфотографировать твой паспорт на камеру телефона.
Я вернулась в номер к Омеру с мыслями о том, что теперь есть вероятность, что фото моего паспорта будет храниться где-нибудь в отчетах, среди фотографий малолетних проституток. Он сразу же вытащил меня из этих размышлений. Схватил и аккуратно бросил на кровать. Сам бросился сверху. Медленно, крепко поцеловал в рот. Попытался залезть под блузку. Я выскользнула и вышла на балкон, на холод в одной блузке и в джинсах, еще слишком тонких для февральских ночей. Снаружи огни города режут ночь, мерцающие и разноцветные, а холод пробирает насквозь.
-;;;yeceksin. – тихо проходит за мною в балкон Омер.
Вздрагиваю от наслаждения. Крепкими длинными руками он обхватывает меня сзади, отняв у холодного воздуха. Прижимает крепко, и я чувствую уперевшуюся в меня твердую плоть. Я понимаю, что шепчу ему “Любимый, любимый, любимый” когда он отнимает руку от груди и касается пальцами шеи, подбородка, губ, и я впускаю их внутрь, и также неосознанно пробую на зубы. Он чуть вскрикивает от причинившего боль неожиданногт укуса. Хочу оторваться и извиниться, он не отпускает. Резко обернув к себе поднимает на руки, обхватив под коленками и развернув мне ноги в стороны прижимает раскрывшейся и влажной к груди, а я быстро цепляюсь к нему за плечи, чтобы не упасть. Он спускает меня ниже. Ритмичное движение внизу, которым он симулирует слишком известный процесс, пугает, и я отталкиваюсь от него, заставив отпустить.
-Susad;m. Su i;mek istiyorum.
Он предлагает заказать еще что-нибудь, но я настаиваю на одной воде. Не проходит более минуты, как он возвращается в балкон с бутылкой воды и двумя стаканами. Мы успеваем выпить по глотку. Зря я отвернулась опять к виду ночного города. Сзади, опустившись вниз, он обнимает меня за ноги и утыкается носом ровно в ту линию на обтягивающих джинсах, которая разделяет две ягодицы в углублении. Целует. Я лишь на неколько мгновений бездествую, зажмурив глаза от наслаждения.
-“Нет, не на балконе...” – с этой мыслью вырываюсь из объятий.
Выбегаю в комнату. Он за мной. Ловит. В тиски. Нежно. Так и должно было бы все закончиться. Заканчивать картины на сексе. Как в стиле фильмов о Джеймсе Бонде. Так лучше всего. Но эта книга не о британском агенте. И секс в жизни не остается, как в фильмах, за черной сценой цензуры. Не знаю почему, но стыднее всего было, когда он стягивал с меня носки. Наверное потому что носки были из полупрозрачного капрона, телесного цвета. Он стягивал их медленно, и опускал поцелуи на ступни, за каждым освободившимся миллиметром. На ступнях у меня всегда натерты мазоли от ортопедической обуви. Я боялась, что ему станет противно при виде этих мазолей и старалась вырвать ноги из его рук, но он не поддавался и целовал везде, не замечая мозолей видимо в исступленнии. По мере развития событий открылась разгадка почему вся одежда любовников в фильмах, со сценами страсти, оказываются в итоге действий разбросанными по всем углам комнат. Он разбрасывал в стороны каждую новую деталь туалета, за которую я боролась, а он, настойчивостью, просьбами, хитростью, отвоевывал, и в конце я всегда сдавалась. Вообще секс для женщины с мужчиной, наверное, всегда похож на поражение. Только по пародоксальному закону после того, как все заканчивается, потерпевшая поражение выходит победительницей, а победивший обращается в порабощенного. Он трепещет перед той, которую победил. Трепещущий раб остается не на долго, но он всегда есть. Есть, но не на долго.
Когда все закончилось он сделал мне расслабляющий массаж. Очень кстати, потому что мне было очень, очень больно. Я хотела плакать от боли, но кричала тихо, без слез. Мне было все равно, что больно, потому что он был на пике наслаждения. Сначала он извинялся, пока не наступил этот самый момент пика и он уже ушел куда-то, в транс. Словно он уже не человек, а страшный водоворот, а я падающее в него судно. В детстве мне самым страшным чудищем из древнегреческой мифологии представлялось Харибдой. Вот он, моя личная Харибда. Страшно. Бесконечные ряды зубов разрывают плоть. Только и представить было нельзя, что погибель будет блаженной, а на дне морской пучины ты найдешь покой.
Забытая открытой дверь на балкон пропускает холодный ветер. Прохлада движения воздуха ласкает по пылающему телу. Мы лежим обнаженные, одеяло и простыни сползли и упали, но почему-то нам совсем не холодно. Свет горит. Настольная лампа тоже. Он не стал тушить свет. Мне это нравится. Нравится, что расстегивая мои джинсы он в первую очередь стал целовать мою оперированную ногу. Изуродованная шрамами недоразвитая головка бедра застявляла меня переживать сильнее всего, и он знал это. Поэтому поначалу ласкал ее больше всего. Затем, правда, все внимание Омера перешло на промежности и долго возвращалось, снова и снова, туда. Поцелуи там похожи на канатоходство. Или прогулку на самом краю бездонной пропасти. Каждую минуту ожидается падение, дергая за уголки души. Невыносимое удовольствие. Я кусала руку пока стонала. Он сказал, что хотел бы всю жизнь так провести, у меня между ног. Он много глупого сказал. И все что-то разворачивал пальцами мне там, половые губы, и натягивал, пока не нашел какую-то точку в клиторе. Эту точку следует назвать “кнопкой оргазма”. Он нажимал на нее горячим кончиком языка, и искра от кончика языка маленькими взрывами разрывала душу.
Иногда я сквозь руки исподволь взглядывала на него. Его голова выглядела странно в таком положении. Какой кошмар, лучше не глядеть туда, но я все равно взглядывала и смеялась. Я часто смеялась. Он тоже смеялся иногда. Произошло много чего смешного. Когда он делал это, “sucked my pussy”, как он говорил, у него один раз вышла отрыжка. Из-за чего я чуть не лопнула от хохота, поджав ноги под себя, а он настолько смутился конфузным положением своим, что соскочил с места и, якобы только и думал об этом все время, решил быстро сменить тему, заявив, что я странная, потому что съела сегодня за ужином сначала десерт, а потом перешла к главному блюду. Он повторил, что я странная. Охвативший меня приступ смеха, а его приступ смущения, (смущение и у Омера!), слегка опустился, и он снова лег на меня, сказав, что я странная, и именно поэтому он меня любит.
Любит. Он меня любит. Он повторял это с каждым вздохом стона, пока продолжалось страшная боль и ласки. Странно, но это приятно. И он любил меня еще рабски преданной любовью, когда все закончилось тоже. Массаж его трепетно любящих рук снял напряжение. Я легко заснула, завернутая в одни только крепкие объятия длинных, сильных рук.
Мой сон и мой покой продлились десять минут. Моя личная Харибда проснулась вместе со мною. Точнее, зубастая пасть пробудила меня чувством затягивающего изнутри водоворота. Там тянет в беспросветное одиночество. Одиночество под именем жизнь. Я поняла, что проснулась в реальности, в которой я одинокая молодая девушка, не имеющая ни собственной семьи, ни работы, которую бы любила. А он, этот говоривший слова любви мужчина, снова уйдет. К своей жене и к своей компании. Неправильно. Компания у него на первом месте.
А теперь правду. Мы с Омером не занялись сексом. То есть это был секс, но без... Хотела сказать без вхождения внутрь. Но ведь было же вхождение. Разных органов и до разной глубины... Но я не дала ему лишить себя девственности. С его стороны были уловки, мольбы, чтобы позволить ему стать моим первым мужчиной. И я в правду, в правду того хотела и с тем согласилась пойти с ним в отель. Мне казалось, что так будет лучше всего – потерять девственность с мужчиной, которого любишь. И неважно, что после этого он на тебе не женится. Неважно, что на утро следующего дня он вернется к своей семье, потому что женат, потому что любит другую... Главное, что я его люблю, и здесь и сейчас все сосредоточие моей жизни, все счастье на белом свете для меня заключено в нем одном. Но почему-то в номере отеля, каждый раз когда все шло к делу, я отказывалась, брыкалась, защищалась, умоляла в конце концов сохранить мою девственность. И он в конце уступил, и на лице его появилось такое же выражение благородства мужчины, защитившего честь чистой девы от собственного животного инстинкта, выражение какого я уже видела на лице Федора и одного итальянца, потому что только с ними до этого ложилась в постель. Был еще один очень милый и грациозный француз. Но он был младше меня, намного младше, и когда французский мальчик лез до меня в постели я только грозно говорила: “We shall not have sex! ” и, по моему даже, указательным пальцем ему тыкала в предупреждение, что мы не будем заниматься сексом. Будем только спать вместе. Спать вместе всегда заключало разные работы по “hand jobs” и “blow jobs”, потому что иначе никакой мужчина не даст спокойно поспать женщине. Но французский мальчик все равно обиженно дулся на мои “No!” и указательный пальчик.
Ох, какой кошмар. Какая разница, что я девственница, если уже легла в постель с несколькими мужчинами до дня нашего с Омером воссоединения? И я всегда и все рассказывала ему, как он всегда и все рассказывал мне, но неужели зная обо всем этом он не считал мне потаскухой, потерянной женщиной? Я имела подозрения, что он считал. Хотя мы так и не переспали. Все было хорошо по-началу, а потом, через десять минут беспамятства, я проснулась и все стало премерзко. Я ни в какую не согласилась остаться на ночь, просто поспать, вместе с ним, и стала собираться домой. Он предложил мне помочь собрать разбросанную одежду, но выяснилось, что я запомнила куда он разбросал каждый предмет моего туалета лучше Омера, и быстро собралась самостоятельно, не дав ему мне помочь. В общем я чувствовала себя очень жесткой, Омер за мной таскался, все не теряя надежду убедить меня остаться ночевать вместе, а я знала за собою это преимущество, и с чувством какого-то жестокого злорадства оставляла его. В конце концов он вызвал такси и проводил меня до машины. Снаружи было очень холодно. Мы шли порознь. Глядевшая нам в след обслуга отеля казалось говорила взглядами: “Мы все знаем. Мы знаем, что произошло у вас в номере.” Омер ненавидел меня, когда сажал в такси. Я ненавидела его, когда отвернулась и дала себя поцеловать, твердо, в щеку.
Я думала о той ночи впоследствии, рассуждая, зачем оно так закончилось. Может я боялась, что он действительно станет считать меня шлюхой? Ведь как бы не была я уверена в том, что без согласия секс нельзя считать сексом, а только принуждением и насилием, а девственность кроется в большем, чем просто пленка между ног, все равно ведь меня нельзя было уже больше назвать девственницой в рамках ни первого, ни второго определения. И хотя я больше не была девственницей ни в каких определениях, у меня сердце дрожит и руки дрожат от мысли, что меня могут бросить после секса, потому что на простыне, белой-белой, не проступят капли крови. Как это было у подруги Аиши. Или у фригидной жены Омера. И как у любой другой, кого я знаю. Я тоже бы хотела, как они. Я же тоже только этого и хотела.
Выйдя из такси я дошла до дома одна, в полной темноты ночи. Чувство абсолютного одиночества давило. Я шла домой, как возвращающаяся с отеля проститутка. Клянусь, наверное они так себя и чувствуют. Одиноко. В душе обнаружила на себе два прилипших волоска. Не мои, свои я все сбрила перед встречей... Завивающиеся полукольцами, насыщенного коричневого цвета. Один на левой груди, и еще один на внутренней стороне левого бедра. Волосы с его волосатой груди, с его волосатых ног. С ненавистью выявила бесстыдную течку из себя, но это была бесцветная, прозрачная слизь, не кровь, символ чистоты. Горячий напор воды в душевой смыл завитые волоски. Фу. Но чувство наслоений грязи останется.
После ночи с Омером я хорошо усвоила один урок. Во время секса, (пусть даже и частичного, не полного), во чтобы-то ни стало не следует произносить имена. В момент пика наслаждения случайно могут произнестись имена совершенно не те, какие следовало бы произнести. Так произошло у меня с Омером. Он сжимал и терзал мое тело, за груди и бедра, заставляя меня кричать, и когда боль казалось должна была бы лишить сознания, уносясь краями души к кончикам пальцев ног, у меня вместо крика вырвалось: “Омер”.
Он услышал. Он приостановился. Потому что это не его имя. “Омером” зовут его прототипа в книге, которую я пишу о нем, и которую сейчас, возможно, читают. Да, не бывает ничего глупее, чем ошибки, совершаемые искренне. Меня так заботили мысли о чести своего любимого, что я не задумываясь ни мгновения скрыла имя подленника под вымышленным именем “Омер”. И пока настоящий “Омер” то появлялся, то исчезал из моей жизни, “Омер” в моей книге всегда оставался со мною. Я могла вызвать его из воспоминаний, описывая их в этих строках. Смешно вышло. Я так привыкла называть его “Омером” в своей книге, в своих мыслях, что и в момент самого пика ужасного счастья слияния, именно его, книжного, и признесла имя. Омер. Я сказала “Омер”. Когда на самом деле его зовут по другому.
Я сразу поняла по тому, как он замер, что напортачила по крупному, горячим дыханием шепнув ему в щеку чужое, по его неведению, чужое имя мужчины. Я не смогла ничего сказать, только глупо заморгала ему в лицо, словно и в действительности виновна В измене с каким-то Омером. Он ничего не сказал. А мне вспомнилось, как утром предыдущего дня он угостил меня турецкой жевательной резинкой, безвкусной и в непримечательной обертке. Самое интересное было не в самой жевачке, а в содержании текста, напечатанного мелким шрифтом на обертке. Как в печеньках с предсказаниям из американских чайнатаунов, в турецких “сакызах” прятали маленькие бумажки с отрывками из стихов. Омер, так и будем называть его по этому сыгравшему роковую роль вымышленному имени, сказал мне, что каждый стишок, в какие обернуты безвкусные жевательные резинки, описывают характер человека, получившего жевачку. В моем стишке говорилось:
1971
Her gece ba;ka mek;nda
Herkes konu;ur hakk;nda
Y;z vermez hi;birine
Senden bahseder ona buna
Www.falim.com.tr
Сомнительного характера сообщение вызвало во мне робкую тревогу. Я точно также виновато заморгала, как случилось в последующем позорном промахе в постели. Я точно знала, что “о”, о котором идет речь в четверостишии, является им самим, Омером. Я всегда говорю о нем. Но то, что гуляющий и ночующий каждую ночь в новом месте субъект – это я, это недоразумительное предположение я отказывалась принять так легко. Зато Омер, воскликнув выразительное, словно ловящее с поличным междометье “Ha!”, приперчил им свое окончательное суждение... осуждение:
-Ha! Bu senin hakk;nda.
А потом, заметив, по изменившемуся выражению у меня на лице, какое огорчение вызвало такое сравнение, тихо утешил, повторив строчку в обидном стишке, где говорилось, что я, с другой стороны, Y;z vermez hi;birine. А это значит, с другой стороны, что я ни с кем не сплю. И как сильно поменялся он во мнении своем когда после первой нашей ночи вместе он увидел, точнее, не увидел ничего, что подтверждало бы мои заверения о том, что я была девственницей. Я отдалась ведь ему, и была такой мерзкой, такой доступной!
И только одно никак не складывается на уме. Он постелил мне свое чистое полотенце у душевой кабинки, потому что сперма была у меня по всему телу и в волосах, а коврика в ванной комнате не было, и я могла подскользнуться, выходя после душа. Он сам смывал с меня всю сперму. Она была повсюду, что меня сильно шокировало и я, в сердцах, не надо было так, наверное, но то и дело сердито называла его ужасным.
Он прилетел на мой день рождения из другой страны, где у него осталась любимая жена. Он сам сделал картинки для карточек игры, которую сам придумал для меня. Он всегда носил мои сумки, даже самые легкие. Он отдавал мне самые вкусные кусочки из своих даже блюд, какие подавали в лучших ресторанах Бишкека, куда он меня водил. “Kendi ;ans;na k;ss;nler”. Так он говорил, имея в виду кыргызских парней, пялившихся на нас по дороге, когда мы гуляли под ручку. Он целовал мне руки, ноги, ступни, мазоли на ступнях. Целовал вульву. Он говорил, что любит меня.
Почему он улетел? А он улетел в Дубаи на конференцию, и узнала я об этом только неделю спустя, когда он, все же, не выдержал и написал мне.
Я не страдала сильно. Не успела. Приехал следующий иностранец, и дал мне забыться в своих объятиях. Для меня это был просто следующий иностранец. Американец Эндрю, на три года младше меня. По его мнению я была чем-то иным, отличающейся от всех остальных девушек. Американец прилетел в Кыргызстан во второй раз. При его первом посещении мы встретились только однажды. Программист по специальности и занимаемой должности в крупной дизайнерской компании в Вашингтоне. Мой новый парень имеет вид самого ботанического характера: высокий, худой, в очках. Он любит писать стихи. Он хочет стать поэтом также, как я хочу работать писателем. Эндрю сказал раз, что когда он говорит на русском, становится дружелюбнее, чем когда разговаривает на английском. Но со мною он и разговаривая на английском остается дружелюбным. У Эндрю был относительно хороший русский. Он часто повторял слово “хорошо”, когда говорил на русском. Я насчитала 18 раз “хорошо”, использованных им в нашу первую встречу, после того, как мы поспорили об этом. Он ручался отныне говорить только “окей” или “нормально”, как говорят все остальные носители русского языка. Я только смеялась. Я много смеялась в тот вечер. Посмеялась и тогда, когда он сказал, что теперь всегда будет вспоминать меня, услышав слово “хорошо”. А во второй раз он приехал два года спустя. Прилетел, чтобы снова увидеть меня. И остался.
У Эндрю оказалось очень много родственников в Великобритании, Германии, Польше и даже в Мексике. У меня голова ходила кругом когда речь заходила о браке и о знакомстве родственников с родственниками, то есть моих родственников с его, американскими, английскими, немецкими, польскими и мексиканскими. Я решила все оставить на решение своего парня, превратившегося уже через месяц после второго в жизни приезда в Кыргызстан в моего жениха. Я чувствовала огромный страх перед грядущими переменами и временами сильно сомневалась во вменяемости своего жениха, принимавшего решения в молниеносном темпе. Во-первых, он предложил мне встречаться через три дня переписок по чату, когда снова появился в моей жизни два года спустя случайной встречи одним мимолетным вечером в Кыргызстане. Я согласилась стать его девушкой из шутки, потому что делала так всегда с парнями из разных краев земного шара, с которыми переписывалась чисто в целях изучения иностранных языков. А он, во-вторых, после моего согласия стать его девушкой, сразу же купил билеты до Бишкека, рейсом через неделю. Только через неделю он сможет прилететь и встретиться со мною, потому что сейчас у него последняя неделя выпусных экзаменов с университета Беркли в Лондоне. Мой парень еще и студент. Великолепно.
Странное поведение Эндрю можно было отнести к американизму, что я и делала. Ему было все равно, что я не девственница. Все равно,что я хромаю и у меня огромные шрамы. К тому же, Эндрю часто заговаривал о том, где и как лучше было бы прооперировать мне ногу, и уже начал изучать услуги, какие предоставлялись лучшими клиниками в Израеле.
А мне было все равно, оплатит ли мне операцию Эндрю, женится на мне и зачем ему это нужно. Мы не занимались сексом в полном смысле, ему было достаточно удовлетворять друг друга руками и губами, языком. Я не хотела беременеть. Эндрю тоже не хотелось задумываться о детях сейчас. Кажется эту идею с браком внушили моему парню родители, мои, при чем, родители. После того, как они познакомились. Я сильно противилась настоянию своих родителей не только на браке, но и на том, чтобы Эндрю поменял свои религию с Католичества на Ислам. На самом деле Эндрю идентифицировал себя как агностик, и ему было безразлично менять одну формальную религию на другую. Но меня сильно бесило, что это он обозначал, как “Я сделаю все, чтобы быть вместе с тобою”. Для меня больше всего Эндрю становился похожим на сумасшедшего когда он говорил о любви ко мне.
Мне сильно опротивела эта мысль с браком. Если быть честной до конца, была еще некая причина в том, что Эндрю так торопился с браком.
А теперь о секретах моего парня. У моего двадцати двухлетнего айтишника с Америки уже был полуторогодовалый сын. Эндрю стал отцом одиночкой после того, как его залетевшая подружка из Китая согласилась не делать аборт, если все заботы о ребенке молодой отец возмет на себя. Он мне рассказал об этом после того, как я согласилась стать его девушкой и он купил билеты до Бишкека, чтобы встретиться. Перед приездом в Кыргызстан Эндрю оставил сына у своих бабушки с дедушкой в Канзасе. Через месяц после окончания выпускного в Беркли, переехал окончательно в Бишкек, забрав сына. Теперь они живут вместе с сыном через улицу от моего офиса. Мы каждое утро ходим вместе на завтраки, перед тем, как я ухожу на работу, а Эндрю отводит сына в детский сад. У мальчика высокий европеоидный лоб, как у отца, и раскосые черные глаза азиата. И как поразительно, что у этого ребенка в крови намешалось столько разных наций. А мама Оливера, так зовут мальчика, на шесть лет старше его отца. Да, бывшая китаянка моего Эндрю даже старше меня на три года, и, вобще-то, является доктором био-технических наук. Вот они какие, китаянки-доктора наук. Меня почему-то лдаже гордость взяла, когда я узнала какой статус у бывшей моего парня. Вот же глупости.
Оба мальчика, и отец, и сын, по характеру очень спокойные. На самом деле мне кажется, что Эндрю весьма не прост. Он очень умно выбрал меня для того, чтобы найти хорошую маму для сына. Запомнил меня, и вспомнил о кыргызске, которая сможет стать хорошей женой и матерью. Я люблю малыша, просто не понимаю, зачем нужно жениться. Наверное, Эндрю всегда имел подозрение, что я сбегу от него, поэтому улетая из Кыргызстана куда-нибудь по делам или к родным, всегда отправляет мне скриншот с билетами на обратный рейс в Кыргызстан. Словно в ловушку ставит. Он говорит тем самым: “Я приеду, никуда не уходи. Не бросай нас”. Но по словам самого Эндрю он делает это, чтобы сохранить меня в убеждении, что он вернется. Как-то не испытывала я особой нужды к такому убеждению.
После того, как он уехал, мы больше ни разу не переписывались. И я сейчас не об Эндрю, конечно же. Я об Омере. Я знала даже прекрасно, что если вдруг так случится, и мы можем столкнуться где-нибудь еще в этом мире, у меня случится истерика. Я представляю как бы накинулась к нему на грудь, в слезах требуя мщения. Плакала бы, кляла его, клялась бы в любви ему и что-нибудь еще. Но я знала, что он никогда не появится в моей жизни снова. Иногда мне казалось просто ужасным, что Эндрю вмешал во все эти дела ребенка. Я могла бы бросить его самого, если бы Омер вернулся и снова вызвал меня к себе. Но с ребенком все становилось затруднительнее. Надо будет спросит у Эндрю потом стану ли я после заключения официального брака с ним законным опекуном для малыша? Хотелось бы мне этого? До даты, назначенную на свадьбу есть еще месяц. Дыхание перехватывает от одной только мысли об этом. Меня часто охватывает желание бросить все и просто сбежать, не оглядываясь. Но пока я еще не сбежала со мною было чувство глубокого одиночества. Пока же рядом были Эндрю и его сын, чувство одиночества расщеплялось, пусть и временно. Я словно маленькая девочка могла играть в маму для моих мальчиков, Эндрю и Оливера, и забывать о том, что я на самом деле София.
Я все думала, что еще есть время и можно передумать. Я думала об этом, а время неотвратимо утекало, приближая меня к порогу зала торжества. “Порог для счастья” – вот какая надпись стоит у здания бишкексого ЗАГса. Я видела иногда, проезжая мимо городского ЗАГса, как оттуда выходят жених с невестой в пышном, свадебном платье. Так положено. Разве так положено? Эндрю решил, что так положено. Я в состоянии, похожем на предобморчное. Наверное нужно поесть просто. Может выпить? Платье затянуто до предела. Я поняла, что терпеть не могу свадебные платья. Столько времени уходит на выбор платья, которое, это еще если повезет, ты наденешь только один раз в жизни. Нечем дышать. Во мне что-то лопнуло.
Мы больше не переписываемся с Омером. Он все еще пишет мне, я не отвечаю.
Польские свадьбы тоже очень пышные.
Один из дедушек Эндрю поляк. В детстве родители Энрю часто отвозили его в Польшу, и каждое лето каникулы маленький Эндрю проводил с дедушкой поляком и бабушкой немкой. Оттуда он и узнал много из обычаев поляков, любящих, по его словам, на отдыхе большей частью побухать, не то что у нас, в Кыргызстане, где его сильно удивило, что взрослые люди на пикниках и отдыхе на природе устраивают активные игры с мячами, бега, а также традиционно кыргызские игры. Но было одно общее в традициях моих кыргызских и его польских родственников. И та, и другая культуры славились пышными пирами на свадьбах. Вот Эндрю с моей мамой занялись организацией этой свадьбы. А я все думала, что у меня все равно еще остается время, чтобы передумать. Я боялась, что передумаю выходить замуж за Эндрю, отца одиночки с полуторогодовалым сыном, переехавшим жить в Кыргызстан ради меня. Что будет, если Омер снова прилетит?
И Омер прилетел. Я не отвечала на его сообщения, это правда. Но я читала каждое новое сообщение от него, это тоже правда. И вот, за несколько дней нашей с Эндрю скромной свадьбы на триста человек от Омера пришло новое сообщение. Я прочитала его и бросилась обнимать и целовать сидящего на соседнем столе новенького в офисе оператора, очень крупных габаритов молодую девушку. Девушка благодушно позволила обнимать мне ее и гладить по большой спине, целуя в обе пухлые щеки, и только очумело моргая выпученными глазами. Я ей объяснила, что я очень счастлива, потому что он прилетит. Он сообщил, говорила я новенькой-оператору, что прилетит в Кыргызстан на свадьбу. Кто-то из далеких родственников Омера решил пожениться на кыргызске, вот глупость. Свадьбы вобще и всегда – глупость. Я пришла к такому выводу по мере устройства собственной свадьбы. О факте последнего новенькой я говорить не стала.
У Омера будет минутка свободного времени, когда он будет ехать из аэропорта в отель, куда его разместили родственники-пригласители. Он просит меня выйти с офиса, хотя бы на минутку. Я отказалась, но уже факт одного того, что я снова начала отвечать на сообщения Омера говорил, что я в конце все-таки соглашусь выйти к нему. И я знала, что выйду. Как же могло быть иначе?
Я злилась, что он давал мне только минутку своего времени. Представьте себе, он слишком занят потому что собирается со своими друзьями на Иссык-Куль в первый день приезда, потом на конный тур в Кегетинское ущелье. А потом уже наступит свадьба, сразу после окончания которой он улетит домой, то ли в Лондон, то ли в Берлин. Я уже не понимала, где из-за постоянных командировок они с женой живут. Он с женой... Его жена имеет его в доступе круглые сутки на постоянной и законной основе. А я!.. Мне он дает только минуту на встречу, по дороге от аэропорта до отеля размещения гостей. Я устроила короткую истерику ему в чате, отказываясь выходить на минуту. Этого слишком мало! В конце-концов он вс-таки согласился, что этого мало. Он отменит поездку до Иссык-Куля, и первый день проведет в Бишкеке. Чтобы провести его со мной.
Я не выходила на обед, чтобы не упустить момент, когда такси привезет Омера до моего офиса. Мы сначала встретимся на минутку, я выйду с офиса на минуту только, чтобы увидиться с ним. А потом он будет ждать меня где-нибудь в кафетерии до окончания рабочего дня в офисе. Рейс задерживался. Я чувствовала себя так, словно свалюсь в обморок каждую минуту. Не то от чрезмерного волнения, не то от того, что не ела со вчерашнего дня, когда узнала о том, что Омер прилетит. Я рассказала об Омере Эндрю. Мой жених, день от дня обещавшийся стать мужем, из спокойного айтишника вдруг взорвался в приступе ревности и заявил, что я его не люблю и он знал об этом всегда. К счастью все разборки прошли в онлайн формате через чат в мессенджере. Вчера ночью он поставил меня перед ультиматумом, заявив, что если я все равно намерена встретиться с Омером, то о свадьбе не будет и речи. Я проигнорировала это сообщение, и сейчас имею все подозрения, что родительские организации по устройству свадьбы идут на смарку и от этого тоже плохело. С другой стороны, лучше поздно чем никогда, и во всяком случае Эндрю должен знать, что я его люблю, и Оливера люблю. Но только разве эта любовь, и то, что меня тянет к Омеру, можно назвать одним и тем же? Я и духом, и разумом понимала, что лучше всего мне любить Эндрю, и соглашаться поскорее выходить за него замуж, пока он не передумал. Но что мне теперь сделать, если пока в одной и той же реальности сосуществуют я и Омер, я всегда буду тянуться к Омеру, и любить его, пусть и не понимая, за что же люблю его.
Я хотела ограничиться одним пожатием руки при приветствии. Он принял мою руку, но что-то дрогнуло в нем. Он выглядел чуть-чуть грустным. Мне так показалось на одно мгновение. Потом он притянул к себе, и мне не достало сил упереться. Он долго держал меня в объятиях, как раньше. Потом отпустил. Потом все меня в этом мире отпустили на волю, чтобы дышать свободно. Пришлось вернуться в офис. Я не могла дождаться конца рабочего дня. Минуты медленно текли. Есть не хотелось. Я кляла про себя Омера, думая о нем, будучи рядом с ним, пусть только и мыслями, но в скором будущем еще и физически. Счастье, мое счастье, высокий, сильный, красивый. Любовь моя, и зачем мне кто-либо другой, если весь мир мой это ты?
Омер купил мне мое любимое мороженное. Этим мороженным меня закармливал Эндрю, пристыженно вспоминаю впервые о позабытом женихе. Но мысли о крушившихся планах на свадьбу быстро оставили меня, пока Омер рассказывал про другую кыргызскую свадьбу, на которую прилетел. Его разместили вместе с остальными гостями в отеле Орион... Этот же отель порекомендовала я Эндрю для его родственников, когда он стал искать куда их ему поместить на время свадьбы. Он хотел их пригласить не только на день самой свадьбы, но устроить им всем экскурсии, гулянья по природе. Эндрю по душе был очень щедрым парнем, но по огромным рассходам, на какие он всегда был готов пойти с легкостью можно было только догадываться во сколько много заработки моего жениха превышали мои. А Омер только и рассказывает о предстоящей свадьбе, в которой жених – молодой американец, и невеста кыргызска.
Я слушала его и постепенно понимала, что это в моих руках - пойдет ли Омер на пышную кыргызскую свадьбу или нет, и просто останется со мной. Останется?
Итоговое резюмирование.
Конец как начало.
Пора привести в порядок мысли и наконец придумать название книги. Для того, чтобы понять какое название будет подходящим для книги данного содержания полезным будет прорезюмировать все содержание. Какое же все-таки счастье, что это не работа в стиле научной статьи и мне не обязательно делать все то, что будет полезным, в виде формально скучных текстов. Я боюсь, что если снова возмусь перечитывать все, что здесь написала, а потом еще и сжимать содержимое до короткого сжатия в размере одной страницы, то:
Во-первых
Мне не захочется дописывать книгу и придумывать ей название, я просто выкину занявшую год жизни работу за непотребностью нелепого, бессмысленного описание не пойми чего.
Во-вторых
Если я возму и сожму текст в размере нескольких сот страниц до одной страницы, велика вероятность, что никто не станет читать сотни за имением одной, и снова моя работа становится бессмысленной.
Потому, здесь будет не совсем резюмирование вышесказанного, а скорее повторение пройденного материала... Эээ... Или вопрос, на который пытались дать ответ в начале романа. Если открыть книгу на первой главе снова, на пятой странице, там задан был вопрос двум главным женщинам в жизни девушке, о которой было столько толку. Это лучшая подруга Софии Аиша, и мама Софии – Г;лмайрам. Обеим было предложено ответить на один незамысловатый вопрос: “Кто Вы?” Прошел порядочный отрезок времени, и будет интересно узнать, как ответы обеих женщин изменились за это время.
-Кто я? Ну, Соф, ты как и всегда со своими странными вопросами лезешь, - ласково смеется Аиша, поглаживая выпуклый животик, беременная во второй уже раз молодая и красивая женщина.
Ее держит за одну руку девочка двух лет, первенец Аиши. А второй рукой ребенок держится за руку Софии, и пока они гуляют втроем, кроха то и дело прыгнет, повиснув на руках двух молодых женщин. Софию это очень беспокоит, потому что она боится, как бы не уронить малышку, если вдруг ее ручка выскользнет из ее руки... Или еще хуже, вдруг девочка прыгнет, а София ее дернет случайно за руку, и будет вывих сустава или еще что. Аиша только смеется за опасения Софии, уверяя, что это ее незамужняя и бездетная подруга только сейчас настолько щепетильна в отношении детей.
-Это только сейчас так. Появятся свои, потом тоже привычной будешь. – улыбается она, подхватывая дочку на руки.
Вот так приходится худенькой Аише таскать на себе двух деток. То что Аиша, будучи беременной на последнем сроке, все еще и старшую дочку берет на руки, тоже сильно беспокоит Софию. Не вредно ли это, таскать тяжести Аише сейчас? Аиша смеется, совсем тихонечко только вздохнув.
-Кто я? – напоминает Софии подруга о вопросе, - Я мама этой девочки, я студентка медицинского вуза, я в будущем медик. Я... Запарилась я, София. Я ходячий зомби, вот кто я!
Аиша сильно изменилась за эти года. Непонятно только, изменилась ли она сильнее внешним видом, или внутренними мировозрениями? Аиша сняла хиджаб, который начала носить перед тем, как перелететь в Росию, еще на первом годе обучения в меде. Она годика два еще походила в платке, а потом и его сняла, снова начав ходить по миру и в университет с непокрытой головой. Аиша постригла длинные волосы, которые по длине должны были уже падать до колен, и сделала на прямые от природы волосы химию, став совсем кудряшкой. А внутренний мир Аиши претерпел большие изменения в основном в связи с ее материнством. Для Софии Аиша и раньше, еще в школьные годы, играла роль скорее матери-покровительницы, чем просто подруги. Теперь же в Аише роль матери по-настоящему заняла и затмила все остальные лица. Аиша с лаской прикасалась к Софии, ласка сквозила в каждой черточке ее лица, когда молодая мама улыбалась, и в каждом предубедительном и ловком движении, когда она брала маленькую дочь на руки, или бежала за прыткой дочкой, перескакивая лужи со своим огромным животом, опять заставляя Софию с тревогой морщиться.
Аишу тоже брали тревоги за старую подругу.
-Я тебе как врач скажу, в том что ты сексом до сих пор не занялась нету опасного воздействия на детородность. Но понимаешь, ведь это гормоны, и твоему организму по норме уже нужно получать их. Это же счастье твое, женское. – с огорчением глубоким морщилась она в свою очередь.
София тоже улыбалась на тревоги подруги. Она знала, что гораздо хуже ей будет, если бы она занялась сексом, а потом ее бросили. Но зачем объяснять это поддруге у которой итак подавно проблем? У нее муж, дети, свекровь, памперсы. Глядя на вечные хлопоты подруги иногда София довольствовалась своим положением вечно незамужней подруги. Но только иногда. Маленькая дочка Аиши, сначала, совсем чуть-чуть, дичавшаяся от незнакомой тети в лице Софии, потом уже прилипла к ней рукой. А когда девочка отрывалась от руки Софии и убегала вперёд от гулявших мамы и тети, то тогда уже София бежала за ней, чтобы предотвратить любую вероятность падения у чрезмерно активного полуторогодовалого ребенка. Пару раз София, боясь не догнать девочку при виде приближавшейся по дороге машины, звала малышку по имени, и та бежала к ней, бросаясь в объятия, и заключая в маленьких ручках ногу Софии, так же, как делала это с мамой. У Софии тогда сердце замирало, и она очень завидовала любимой подруге.
Теперь на вопрос кто такая Аиша можно отвечать, что она – женское счастье.
Вопрос “Кто Вы?” обращается ко второй, но, по значимости, на самом деле первой женщине в жизни Софии. Это мама. Ее по всем правилам тоже следовало бы назвать женским счастье, потому что и Гулмайрам есть муж, дети. Но гораздо легче признать женское счастье в молодой еще и красивой Аише, чем в Г;лмайрам. Мама постоянно жалуется Софии. В этом состоит одна из основных функций родных – слушать у друг друга жалобы на жизнь. И конечно среди постоянных жалоб трудно найти основания для предположения, что Г;лмайрам счастлива. Она, напротив, заявит во всеослушание, громко, что очень несчастна, и отчего-то будет находить в этом гордость. София имела удручающие подозрения, что в этом кроются капризы стареющего организма. И все же хотелось верить, что в матери было что-то и от счастья, хотя она не всегда находила счастья в том, чтобы быть матерью своей старшей дочери. Вот и оно. И хотя задавать вопрос “Кто Вы” Г;лмайрам лично не имеет смылса, потому что отвечая на него женщина может впасть в глубокую депрессию, и потому продолжает отказываться отвечать на него. Но если задать вопрос о Г;лмайрам Софии, она ответит, что это ее мама. И Г;лмайрам подтвердит ее слова, что она мама дочери инвалидки. Вот оно. Для Г;лмайрам София всегда была и останется ее больным ребенком с инвалидностью.
-Никто из них тебе бы не написал, если бы ты написала в профиле, что ты инвалидка. – сказала мама Софии однажды свое мнение обо всех иностранцных кавалерах своей дочери
-Они ходят с тобою, потому что все извращенцы. – еще одно вырвавшееся мнение матери об иностранцах.
– Все там на западе с ума посходили! – говорила она, когда впервые услышала об Эндрю, приехавшем из Лондона в Бишкек ради одной встречи с Софией.
Г;лмайрам никогда не смогла бы поверить в то, что София выйдет замуж, хотя этого ужасно хотела. В этом и были мучения матери, когда после своих же слов ей приходилось успокаивать плачущую дочь, уверяя, что выйдет она замуж, главное за нормального человека, а не за этих иностранцев. Ведь у Софии же что, ну что – что ноги, главное голова здоровая. А отец Софии, (на слезы старшей дочки сбегались все члены семьи, по обыкновению), он и вовсе недоумевал, зачем Софии так сильно хочется замуж, от чего заставлял Софию разреветься еще сильнее. И, самое главное, как только удалялся в другую комнату отец предупреждала Софию мама, главное не спать до брака. Этим мужикам только это и нужно, чтобы невинную девушку обмануть. В этом Софии приходилось соглашаться с матерью. Хотя весьма и весьма затруднительно было заподозрить подобные намерения в Эндрю, который в интимном плане оставался очень терпимым и ждал до брака, который, в конце концов, так не состоялся. София думала, что это нужно было всем другим мужчинам, включая и ее Чаймена. Но Омер ведь знал, пробовал уже и узнал, что от Софии ему ждать нечего. Зачем мужчина продолжал искать встреч с ней, и обещал вернуться, когда она просила его обещать, остается загадкой.
Ну что же. Пора возвращаться к главной проблеме. Как назвать книгу? Книга без имени, как София без жизни, а в конце так и вышло. Хотя и свадьбу с американцем отменили, Омер все равно не остался. София осталась без Омера, без ее жизни. Но уже факт того что это книга о нем, и она писалась до этого самого конца, до этой самой последней страницы доказывает обратное. Жизнь у Софии осталась, та жизнь, которая принадлежит ей. Омер в этой жизни может появляться и исчезать, но в этой же жизни появилась книга о нем, хотя бы совсем немножко, но о нем. Омер может не принадлежать ей, как супруг, но жизнь Софии будет принадлежать ей всегда, и в этой жизни она имеет полное право вспоминать о нем, писать книги, в которой все героини будут влюблены в него. И всегда любить и ждать, когда он исполнит обещание и снова вернется.
Омер не верил ей, что она счастлива. Может так и назвать книгу, “Твоя София счастлива”? Пусть верит, что София счастлива. “Твоя София счастлива” – хорошее название для книги. Хорошо. Хорошо.
Теперь и книга сможет ответить на вопрос “Кто вы?”. Теперь и у книги появилось имя. Мы назвали ее по имени.
Твоя София счастлива
© Copyright: Оганова Ясмина, 2023
Свидетельство о публикации №223092300911
Свидетельство о публикации №223092300911
Рецензии