их было восемь

я не автор          Стихи.руАвторы Произведения Рецензии Поиск Магазин О портале Ваша страница Кабинет автора 1 сообщение
Их было восемь
Роман Шалагин
Их было восемь…
На братских могилах не ставят крестов
И вдовы на них не рыдают.
К ним кто-то приносит букеты цветов
И вечный огонь зажигают.
Здесь раньше вставала земля на дыбы,
А нынче гранитные плиты.
Здесь нет ни одной персональной судьбы –
Все судьбы в единую слиты.
В.С. Высоцкий.
I
С огромными потерями батальон вырвался из огненного мешка, двое суток пробивались с боями: сверху авиация безнаказанно пользовалась чужим небом и отсутствием самолетов противника и без конца сыпала тонны смертельного металла, артиллерия работала с флангов, снарядов не экономила, в лоб перли нагло-трусливые мотоциклисты, пехота и танки. День и ночь с оружием в руках, отмотали десятки километров по лесам и болотам, в штыковые ходили, на колонны техники напарывались, а все-таки вырвались. К своим вышел только каждый одиннадцатый, из остатков сколотили роту и опять в бой. Новый полк за неделю страшно поредел и опять оказался под угрозой окружения. Лишь благодаря ночной атаке с потерей половины оставшегося личного состава и удачного маневра пришедших на выручку танкистов оторвались от фашистов, но не намного километров на тринадцать – это полчаса хода для моторизированной бригады. Потому и не дал отдыха усталым, изодранным, обожженным, едва передвигавшимся от жары, жажды, недосыпания, бесконечных боев, бойцам командир полка, а погнал вперед. Для прикрытия отступающих частей выделялся батальон с четко поставленной задачей – продержаться не менее трех часов. Прикрывать необходимо было сразу два направления: два села и три дороги. Для полностью укомплектованного батальона задача вполне выполнимая, но в батальоне капитана Рожкова после недавних событий насчитывалось двадцать шесть солдат, четыре станковых пулемета и один трофейный «Шпандау», три автомата, у остальных винтовки, имелось шесть гранат. Дали еще пушку и двух артиллеристов, и правда, зачем ее таскать без тяги, со сломанным колесом и с двумя снарядами. Вот и все – три отделения, пушка с одними недостатками, фронт в три километра без коммуникаций и рвущийся вперед враг, которого нужно сдерживать три часа.
Капитан выстроил свой батальон и без всякого энтузиазма сообщил о приказе комполка. Люди восприняли сказанное спокойно, никто ничему не удивлялся, за последние недели навидались такого, что иные за сто лет не испытают. Смерть во всех мыслимых и немыслимых проявлениях преследовала их ежеминутно, став неотъемлемой частью теперешнего существования. Жить по-прежнему хотели все, но гибель уже не пугала, не холодила обнаженную порохом душу. Все происходящее, несмотря на трагическую безысходность, воспринималось как привычное и давно устоявшееся. Перед Рожковым стояла сложнейшая задача: верно распределить горстку своих бойцов, чтобы перекрыть обе дороги, исключить обходы с флангов и обеспечить путь к отступлению. Местность, которую предстояло удерживать представляла собой плоскую равнину, ограниченную с обеих сторон лесами, пересеченную рекой и впадающими в нее мелкими ручейками. Было логично предположить, что фашисты двинутся по двум грунтовым дорогам. Первая, выгибаясь дугой, пересекала речку Голубянку, оставляя слева село Климское, край которого упирался в округлый холм. Вторая дорога забирала вправо, забиралась на высокий курган, где разветвлялась, деля деревню Курганку на три части. Обе ветви дороги спускались вниз, пересекали Голубянку и уходили одна на восток, другая на север.
Совещаться капитану было некогда и не с кем, он был единственным офицером. К первой дороге отправились четверо – сержант с пулеметом и три стрелка с двумя гранатами. Все они укрылись в густом осиннике в двадцати метрах от обочины. Засада, конечно, условно – номинальная, но все же лучше. Чем ничего. У второй дороги вяло махали саперными лопатками десять солдат, отрывая себе окопы. Старый старшина вы выцветшей гимнастерке курил, наблюдая за действиями подчиненных. Солнце бросало блики на новые диски ППД , неприятно слепя глаза. Два пулемета и две гранаты на десятерых – это полчаса против пехоты и не более десяти минут если попрут танки. Старшина все отлично понимал, а потому не торопил других, смакуя каждую затяжку. После бесконечных окружений, прорывов, отступлений, так смахивающих на паническое бегство, хотелось хотя бы покурить по-человечески, не таясь под корягами, не закрывая огонек ладонью, не выпуская дым мелкими порциями в рукав.
На защиту Климского капитан оставил пятерых. Обход с фланга и с тыла исключала петляющая заболоченная речка, топи, ручьи, камыши и непроходимый кустарник, поэтому все пятеро спокойно окапывались на холме. Для прикрытия засады Рожков дал им «Шпандау» с двумя ящиками запасных лент. По крайней мере, полчаса левый фланг должен выдержать.
Оставшиеся шесть солдат и сам капитан заняли позицию у Курганки, неплохо обеспечив оборону развилки. Гораздо хуже дело обстояло с пушкой: помимо перечисленных ее дефектов, имелись проблемы с расчетом, в который входили ефрейтор-наводчик и курсант артиллерийского училища.
- Стрелять-то хоть умеете? – тревожно спросил капитан.
Оба только с сожалением пожали плечами.
- Ясно, - почесал щеку Рожков, - где орудие поставить, мысль имеете?
Ефрейтор взял инициативу на себя:
- Где прикажете, товарищ капитан.
Рожков щелкнул пальцами по своим петлицам с перекрещенными винтовками и четырьмя кубарями.
- Я уже десять лет пехотинец, чему-то же вас учили или нет?
Ефрейтор чуть усмехнулся:
- Я в армии всего полгода. Горизонтальную и вертикальную только и освоил.
- А мы кроме марксистско-ленинской теории и высшей математики вообще ничего не учили, - заявил курсант.
Капитан с глубокой тоской посмотрел на обоих, что назывались артиллеристами – богами войны, а на практике оказались полуфабрикатами – недоучками, и махнул рукой:
- Ну, теперь нам точно крышка. Ладно, тащите свою пушку к развилке там в школьном палисаднике замаскируйте и окопайте ее, надеюсь, это вы хоть можете?
- Могём, - за двоих беспечно ответил ефрейтор.
Капитана сморщило от неуставной фразы, но делать замечания на подобные темы ему не хотелось, да и время пожимало, поэтому он только тяжело вздохнул:
- Выстрелить прямой наводкой сумете?
Ефрейтор, который уже окончательно взял на себя роль командира расчета, браво козырнул:
- Это, сколько угодно, только за точность не ручаемся.
- Да, хоть пуганете фрицев и то дело, не за зря пропадать, - глядя на яркое солнце философски заметил Рожков, - в общем, на все даю вам пятнадцать минут, если освободившиеся будут пошлю на помощь. Выполняйте.
Артиллеристы с кислыми выражениями на лицах ответили: «Есть» - и поплелись к своему орудию, задравшему дуло и усмехавшемуся над ними сверху. Тащить семидесятишестимиллиметровую пушку по жаре со сломанным колесом сто метров, окапывать ее и маскировать им мало улыбалось.
II
Как ни пытался Рожков оттянуть развязку, а наступила она гораздо скорее, чем он предполагал в самом худшем случае. Трудно играть с капризной и жестокой судьбой, когда у тебя на руках голая разномастная мелочь, а из козырей разве только шестерка. Сколько ни блефуй, ни куражься, ни пускай пыль в глаза – все равно раздавит. Рожков ждал, что немцы по своему обыкновению пустят вперед разведку из мотоциклов. Капитан подпустил бы их близко, а потом в упор из пулеметов. Ясное дело – фрицы не выдержали бы и бежали. Вторую атаку начали бы уже бронетранспортеры, бороться с ними гораздо труднее, но можно. Пока в дело вступили бы такни, прошел бы час, а то и больше – гитлеровцы крайне осторожны в наступлении, когда не знают местности и количество обороняющихся войск противника. Конечно, против танков с инвалидной пушкой и артиллеристами неучами ничего не сделаешь, но в общей сложности полтора часа, при упорстве, мужестве и везении выиграть было вполне возможно. Но…
Планы, версии, предположения – это одно, а реальность неотвратимая беспощадно – стремительная – совсем другое. Немецкое командование на этот раз отступило от наработанных тактических схем потому, что знало о малой численности разбитого в дребезги полка, а его единственном пути отступления, об отсутствии резервов и помощи извне, знали фашисты, что нет в полку достаточного количества оружия и боеприпасов, пушек и минометов. Все прекрасно знали специалисты «блицкригов» , а потому без всякой опаски пустили звено маневренных истребителей «Юнкерс – 88» и два бомбардировщика «Хейнкель». Стальные машины смерти летели, разрывая небо своим утробным гулом, паше русское голубое летнее мирное небо и никто не мог им помешать выполнить миссию разносчиков хаоса и погибели всего живого. Кто-то отчаянно крикнул:
- Возду-у-ух!
А потом небо рухнуло на землю. Немецкие самолеты разделились: к Климскому полетели бомбардировщик и истребитель, остальные двинулись к Курганке. У десятерых, что рыли окопы у второй дороги, не было никаких шансов, как нет шансов у беспомощных цыплят на равнине при налете ястребиной стаи. Первые же бомбы разворотили дорогу, разметав людей и то, что от них осталось. «Хейнкель» полетел дальше, посчитав свою работу тут выполненной, а один из «Юнкеров» дал пару кругов, добивая уцелевших. Напрасно они петляли под тенью истребителя, пытаясь покинуть сектор обстрела. Летчик – асс «Лютваффе» хорошо знал свое дело, рассекая бегущих под собой длинными точными очередями. Только старшина, отброшенный взрывной волной, лежал неподвижно, впиваясь пальцами в дерн и крича при каждом разрыве. Так было легче: крик уберегает перепонки от повреждений, отвлекает страх, а главное подавляет инстинктивное желание вскочить и бежать вперед, не разбирая дороги. Если поборол это желание, то у тебя есть шанс выжить, небольшой, но есть. Старшина, воевавший уже не шестой войне, знал это, знал, а потому лишь сильнее кричал, не слыша собственного голоса, тонувшего в свистящем водовороте бомбежки.
Первый бомбардировщик так обработал холм у Климского, что не просто превратил его в равнину, а сделал котлованом, остатки бомб он сбросил на село, разнеся почти все строения в мелкие щепки, оставшиеся постройки тут же занялись пожарищем. «Хейнкель» развернулся и полетел на свой аэродром и тут случилась еще одна трагедия: у одного из укрывшихся в засаде солдат не выдержали нервы и он дико закричав выскочил из кустов, побежав к реке. Его заметил «Юнкерс» и тут же прошил насквозь, а потом несколько раз облетел над кустами, выпустив в них все свои пули. Уцелел только сержант, получивший три легких ранения и лишившийся левого уха.
В это время второй «Хейнкель» и два «Юнкерса», упиваясь безнаказанностью и недосягаемостью, потрошили Курганку. Скученность домов, большое количество деревьев и палисадников, огонь и дым делали тут охоту за русскими солдатами весьма проблематичной. К тому же они оказались неожиданной дерзкими и принялись стрелять по самолетам из своих «трехлинеек» прошлого столетия . Какой-то боец, набравшись мужества, покинул свое убежище и, встав на колено, открыл огонь из пулемета по истребителям, летавшим так низко, что едва не задевавших своими шасси крыши домов. Бомбы разорвали храбреца в клочья, а заодно территорию МТС . Вся солярка и керосин, Никам не уничтоженные при отступлении и оставленные на произвол судьбы, шарахнули мощнейшим пламенем. Взрывная волна и покореженный металл хорошенько швырнули вверх один из «Юнкерсов». Пилот, забывший про всякую осторожность в легкой и почти безопасной охоте, поплатился за свой кураж жизнью. Его истребитель дважды прокрутился вокруг оси, потерял управление и, как подстреленная ворона, плюхнулся на фельдшерский пункт, огласив округу еще одним мощным взрывом.
- Долетался, сученок, - восторженно крикнул Рожков, зажимая рассеченную осколком бровь.
В десяти метрах от него в свежей воронке поднялся окровавленный красноармеец, в его бешеных от страха и ярости глазах блестели слезы злобной радости.
- А-а! сбили, сбили, гада!
Капитан хотел крикнуть ему, чтобы тот пригнулся, но две пули снесли красноармейцу голову.
Самолеты развернулись и медленно отправились в обратный путь, освободившись от своего смертоносного груза, оставив после себя трещащие пожары, дымящуюся копоть, вывернутую плоть земли.
III
Рожков стряхнул с себя землю, отмыл в ручье руки и лицо от запекшейся крови, глянул на тусклый диск солнца за облаками гари, а потом перевел взгляд на часы – им оставалось продержаться сорок два с половиной часа. Всего каких-то сто сорок минут против гитлеровской дивизии, когда у тебя семь человек и воронки за спиной с кострами вместо обороны. Капитан собрал всех уцелевших – семерых бойцов, обожженных, грязных, в рваных гимнастерках, унылых, раздавленных морально и побитых физически. В их пустых глазах, где недавно не было ничего, кроме всеобъемлющего животного страха, теперь открыто читалась безысходность и пассивное равнодушие. Рядовой Лидасов, известный своей молчаливостью, не тратя зря времени, ловко бинтовал белоснежным бинтом голову сержанту, остальные бессмысленно смотрели перед собой в одну точку, ничего не видя и еще как следует, не воспринимая происходящее. Старшина автоматическими движениями свертывал самокрутку толком еще не понимая, что делают его перепачканные землей пальцы.
- Ты фельдшер, что ли, Лидасов? – нарушил гнетущую тишину капитан.
- Нет, ветеринаром был до войны, - отвечал тот, не отрываясь от дела.
Капитан кивнул:
- Это хорошо, ну, как Особов, самочувствие?
Сержант, которому уже бинтовали плечо, молчал, и Лидасов торопливо пояснил:
- Правое ухо ему пулей оторвало, товарищ капитан, не слышит он этой стороной, а еще плечо и бок в двух местах задело, но не опасно – навылет прошли пули, крови правда потерял достаточно, но ничего.
Сержант услышал здоровым ухом и быстро, но неуверенно закивал:
- Все в порядке, товарищ капитан, бегать пока не смогу, а вот стрелять еще годен. Я пулемет, патроны и гранаты принес. Еще повоюем…
Рожков с тревогой посмотрел на бледное лицо Особова, на быстро промокающие кровью бинты на голове и туловище:
- Молодец, сержант, как только все закончится, сразу же в госпиталь тебя направим.
- Конечно, - не веря, ответил раненый.
Капитан откашлялся и придал глоссу уставной оттенок:
- В общем, так, враг здорово нас потрепал, но поставленную задачу никто не отменял, поэтому будем готовиться к обороне. Лидасов пока перевязывай раненого, старшина Хилозов отправляйтесь к месту, где ранее занимали позицию и соберите уцелевшее оружие.
- Уже собрал, - выпуская дым сказал тот, указывая на пригорок, - пулемет с тремя дисками, ППШ с запасными магазинами, граната, две винтовки – это все, остальное в щепки…
Рожков мысленно похвалил старшину, вот, что значит три десятка лет фронтового опыта, и продолжил распоряжаться:
- Рядовой Чебукин, бегом отправляйся к Климскому, там на холме была позиция, если оружие уцелело, принеси, только быстро, а то, чую, скоро фрицы попрут.
Круглолицый толстячок нехотя буркнул: «Есть» - и не очень энергично поплелся в указанном направлении. Рожков с явным неудовольствием посмотрел ему вслед:
- Младший сержант Гохелян, отправляйся к осиннику, там от засады что-нибудь да осталось, все оружие собрать и принести.
Коренастый и загорелый армянин молча отправился выполнять приказ, а капитан с дурным предчувствием глянул на артиллеристов:
- Пушка цела?
Ефрейтор быстро поднялся и неуверенно пробубнил, пожимая плечами:
- Не знаю, товарищ капитан…
Терпению Рожкова наступал предел:
- А именно?
Чтобы избежать разноса, быть может, более страшного, чем бомбежка, курсант принял стойку «смирно» и отрапортовал:
- После первых разрывов нас отбросило в сторону, а пушку к краю воронки. Мы перебежками побежали под яблони.
Капитан глянул на испуганных и по-детски беспомощных пушкарей, спросив с сочувствием:
- Ну, а снаряды сохранились?
- Вроде бы, - выдохнул ефрейтор.
Рожков опять почувствовал прилив негодования:
- «Вроде» только хрен растет в огороде! Бегом к школе, разыскать снаряды и установить орудие в указанном месте, проверив способность к бою. Марш!
Горе – артиллеристы помчались к школе, а капитан со старшиной взяли лежавшее у их ног оружие и двинулись следом, за ними тихо двинулись Особов и поддерживающий его Лидасов.
IV
Орудие скатилось боком почти на самое дно гигантской дымящейся воронки, вдвоем его было не поднять. Ожидая остальных, курсант решил отряхнуться. Глядя на него, ефрейтор улыбнулся и спросил, хитро прищурив глаз:
- Ишь, как марафет наводит, может, тебе еще и зеркальце дать? Сам-то, как только болванки с неба посыпались, не бойсь в штаны наделал.
- Пошел ты, - беззлобно ответил курсант, - сам-то арбузы свои выпучил, да в кусты, как дикий кот, прыгнул.
Ефрейтор помрачнел:
- Запрыгаешь тут, как кузнечик, когда эти дуры над тобой летают.
Подошли остальные, сообща, общими усилиями подняли орудие. Оптика и прицел по счастью оказались целыми, дуло слегка поцарапало, щит изрядно помяло осколками, но стрельбе это не мешало, ящик со снарядами лежал на своем месте нетронутым.
- Хоть в чем-то повезло, - снял фуражку и пригладил волосы капитан, - давайте, катите пушку на позицию, а то не нравится мне эта тишина со стороны врага. Скоро попрет.
Ефрейтор и курсант покатили орудие, ругаясь и отлынивая от работы. Старшина с сожалением бросил на них взгляд и ни к кому не обращаясь произнес:
- С таки много навоюешь… Что делать думаешь, капитан?
- Как что? – удивился тот, - занимать оборону и держать ее до семнадцати ноль семь.
Хилозов поднял брови вверх и досадливо откашлялся:
- Уж больно войско наше мало, да и патронов на полтора выстрела.
- Согласен, но приказа никто не отменял, - жестко отрезал Рожков, - и не важно: восемь нас или двое.
Через пять минут орудие было установлено и более – менее замаскировано, снаряд уложили в затвор, прицел взяли на прямую наводку.
- Эх, и врежем, если сунутся! – расхрабрился курсант.
Ефрейтор не разделял боевого пыла товарища:
- Как бы нам не врезали, так прижмут, что только жижи в сапоги потечет.
Второкурсник хотел что-то сказать в ответ, но передумал, его разморило, и ругаться совсем не хотелось. Вернулся Гохелян, принес три винтовки с запасными обоймами, две отдали безоружным артиллеристам, третью взял капитан. Лидасов и сержант окопались с пулеметом у крайнего дома, от которого остались одни головешки. Старшина удобно устроился под разрушенным овином, выбрав отличный обзор и оставаясь незамеченным для врага. Рожков вырыл себе окоп у колодца и залег со вторым пулеметом. Таким образом, развилка оказывалась под тройным перекрестным огнем. Рядовой Гохелян выбрал себе позицию на кладбище, для его СВД необходим был просто и возвышенность, с собой он взял две лишние винтовки. В дали послышался гул моторов.
Капитан с раздражительной тревогой спросил сам себя:
- Ну, где же этот Чебукин? Заставь хромого через плетень прыгать…
Гул все усиливался, медленно надвигаясь из-за горизонта, поселяя смутную тревогу в сердцах ожидающих. Каждый из них знал, что шум гусениц и колес несет почти стопроцентную смерть, быть может, страшную и мучительную, а может бессмысленную и нелепую. Но точки, вздымавшие пыль были так еще далеки и вызывали пока только любопытство. Капитан из трофейного бинокля лениво наблюдал за противником, который действовал по хорошо отработанной схеме: семь танков на расстоянии полусотни метров, а между ними пехота. За спиной послышался шорох, Рожков оглянулся – перед ним пластом лежал старшина, на его лице читалась тревога:
- Товарищ капитан, за Климским мост есть, бомбы его не тронули, если немцы до него доберутся, то ударят нам в тыл или вообще мимо пройдут – мы в таком случае не нужны будем.
Рожков сморщился, как от зубной боли:
- Твою мать, про мост я и забыл!.. Бери гранату и двигай к мосту, подорви его так, чтобы техника переправиться не могла. Даю тебе двадцать минут. Действуй, да и скажи этим пушкарям, чтобы без моего приказа не стреляли, сигнал к стрельбе – мах рукой наотмашь.
Старшина понимающе кивнул и с поразительной для своих лет ловкостью и сноровкой по-пластунски пополз к окраине деревни.
Тем временем немцы разделились: три танка и половина пехоты двинулись к Климскому, вернее, к дымящимся его о станкам, остальная техника и живая сила развернулись фронтами для атаки Курганки. Теперь почти все зависело от старшины: если успеет рвануть мост, то фашистские танки упрутся в довольно широкую речку, без бродов или понтонных мостов переправа будет невозможна, во всяком случае, не час или полтора. Обхода с фланга можно не опасаться – ни пехоте, ни гусеничным громадам не преодолеть болотную топь и кустарник. Правда, танки могут бить прямой наводкой по Курганке, но короткие стволы «Т-IV» и густой кустарник сделают стрельбу минимально ущербной. Все сейчас зависело от Хилозова: если не успеет…
Но об этом лучше не думать – все в руках судьбы, перед боем вообще не надо ни о чем думать. Ничего не нужно вспоминать или стараться забыть, глупо подавлять в себе страх – это невозможно и мешает включению механизма самовыживания. Перед боем в себе оставь только верный глаз, смекалку, уйми дрожь в руках и коленях, отбрось все кроме инстинкта самосохранения и ненависти – таким было главное правило капитана Рожкова. Он следовал ему всегда и поэтому еще был жив.
Курсант прильнул к прицелу, вращая ручку подъемника, стараясь поймать ползущие силуэты танков на перекрест оптики.
- А в который целиться? Вот гады на двое разделились, что делать?
Ефрейтор деловито высморкался:
- Не бухти, Редискин, и без тебя тошно.
- Я не Редискин, а Редькин, - обиделся курсант. – Говори, в какой целиться или сам иди.
Ефрейтор усмехнулся:
- Два года в училище за государственный счет харчевался, а простым истинам не выучился. Стреляй в самый ближний, так как он наша главная угроза. Первый закон артиллерии: если ты можешь попасть в танк, то и он может разнести тебя.
До танков теперь было метров двести. Хорошо видящим глазом уже можно различить отдельные его части: стальные гусеницы, утюжившие дерн, серая башня, уже вращающаяся в поисках добычи, короткое толстое дуло. Уже готовое выплюнуть раскаленный металл, люк механика-водителя, откуда воспаленные глаза врага выискивают лучший путь для броска, крупнокалиберный пулемет, способный изрешетить любое подозрительное место. На таком расстоянии танк уже утрачивает свою любопытную привлекательность, поселяя в душе возрастающую тревогу и настороженность. Именно в такие моменты у людей часто сдают нервы: хочется выстрелить, остановить врага на подступах, особенно заманчиво открыть огонь по пехоте, такой беззащитной на равнине. Если не выдержал, начал стрелять – считай, пропал: и во врага не попадешь, далеко, и себя обнаружишь. Сколько таких напрасных смертей было, но пока шло все гладко, люди остались опытные, хотя и у любого профессионала однажды могут дрогнуть стальные струны нервов.
Гохелян уже выбрал свою жертву, крест прицела лег на грудь долговязого капитана, осталось только дождаться приказа. Но как хотелось чуть сильнее нажать пальцем на курок. Снайпером Гохелян стал только два дня назад, когда осколок располосовал шею его земляку. До этого он стрелял из «трехлинейки», а много из нее навоюешь против танков, автоматов и самолетов. Вот и не имел на своем счету Ахрик Гохелян ни одной жизни фашистов, а потому злился, переживал, ходил мрачным и почти ни с кем не разговаривал. Если б знали его предки – знаменитые и бесстрашные воины, что их потомок после месяца войны и жесточайших боев не убил ни одного оккупанта. Ахрик дал себе слово, что в этом бою отомстит за земляка, за павших товарищей. Да, воин он пока неважный, но не трус и смерти хоть не хотел, но почти не боялся, а это главное.
Старшина скатился по отлогому песчаному пригорку и, оставаясь лежа на спине, дал себе отдышаться. Мелкие дела можно творить и впопыхах, для важных мероприятий отдышка тоже не помеха, а вот для задания, от которого зависела собственная жизнь, жизнь товарищей, что может уже бьются под Курганкой, и судьба отступающего полка, необходима трезвая голова и послушное сильное тело. Свой первый мост Хилозов взорвал в Галиции, тогда семнадцатилетний ефрейтор пехотного полка повернул рычаг «адской машинки», взяв ее из рук убитого офицера. Мощный взрыв разрушил каменное строение, погребя две сотни австрийской конницы. Тогда старшина получил крест святого Георгия, который теперь равнялся десяти годам лагерей, как атрибутика белогвардейской эпохи. Свои ордена и медали за первую мировую Хилозов хранил под половицей, изредка извлекая их на свет, чтобы мельком посмотреть, вспомнить, испуганно оглянуться и спрятать на другое время. Ну, да Бог с ними пока, теперь существовал только мост, и его нужно ликвидировать.
Танки вползали в гору, утробно урча моторами, пехота дала себе слабину – до деревни осталась сотня метров, а противник будто вымер. Откормленные, коротко стриженные, в новой форме с закатанными рукавами, с автоматами наперевес молодые и зрелые немцы шли, улыбаясь, взбираясь на курган к дымящимся домам. Вот теперь было можно, самое время. Рожков дал короткую очередь, срезав двоих фашистов, и тут же махнул рукой. Заработал пулемет сержанта Особова и еще три трупа оказались на земле. Прозвучало эхо далекого взрыва – это старшина выполнил приказ. В ту же секунду Гохелян свалил капитана и взявшего на себя командование обер-лейтенанта. На фоне этого просто несбыточной фантастикой выглядел выстрел семидесятишестимиллиметровки: ее снаряд разворотил гусеницу и срезал осколками дуло пушки. Такого «приема» немцы явно не ожидали, уцелевшие танки попятились назад, открыв беспорядочную стрельбу, пехота бешено строчила из автоматов, расходуя боеприпасы, и не видя врага, который короткими, но верными очередями пополнял число убитых. Всяких похвал заслуживал Гохелян, ополовинивший офицерский состав фрицев, лишив пехоту инициативы. Танки не решились на повторную атаку, начав медленное отступление, сухопутные поползли следом, резво отстреливаясь. Неожиданно откуда-то следом слева замолотил крупнокалиберный пулемет «Шпандау», но стрелял он не по деревне, а по уползавшим покорителям Европы. Это пропавший Чебукин неожиданно объявился на окраине, он под огнем протащил на себе трофейный пулемет с патронами, преодолел считавшееся до того непроходимым болото, опять под обстрелом вскарабкался на курган и, не имея никакого опыта обращения с подобным оружием, начал стрельбу, умудрившись отправить в мир иной четверых автоматчиков. Довершил победу Гохелян, перестреляв пытавшийся выбраться из танка экипаж. На левом фланге все вышло, как планировал Рожков – танки в упор расстреляли все то, что уцелело в Климском, выдвинулись вперед, обнаружили уничтоженный мост и попытались ударить во фланг, но уткнулись в топь. Если шаровидный Чебукин непонятным образом, но прополз сквозь камыши и кусты, то один из ассов Гота, пытаясь повторить этот «подвиг», крепко увяз в трясине. Все попытки выбраться привели к тому, что «Т-IV» увяз в болотной дрытве по самую башню. Пришлось бросить целую и исправную машину в болоте русского захолустья и возвращаться на исходную позицию. Первая схватка закончилась.
Капитан посмотрел на чалы – прошло пятьдесят восемь минут. Он посмотрел в бинокль на застывшую махину и серые трупы среди травы, их было не так уж и много, примерно полтора десятка, но это была победа, первая, настоящая победа под личным его руководством. Рожков черным матом обругал фашистов и пополз осведомиться о потерях, да и похвалить ребят нужно, да, что там похвалить, расцеловать.
В школьном саду слышались радостные возгласы и смех. Артиллеристы, которым все уже досрочно прицепили ярлык «горе», праздновали первый успех.
- Ловко мы его трахнули стерву! – приплясывал ефрейтор. – Молодец, Редискин!
- Да, Редькин я, - уже не обижался курсант.
- Один хрен, - хлопнул его по плечу ефрейтор, - главное, раздолбили гада!
Капитан откашлялся за их спинами:
- А, ну, ворошиловские стрелки, поделитесь секретом, как подбивать фашистские танки?
Редькин выступил вперед:
- Да, это случайно вышло, товарищ капитан, я на стрельбах со ста метров в сарай даже не попадал, меня исключить хотели, но оставили за отличное знание этапов жизни вождя и учителя советского народа товарища Сталина. Я и сегодня в башню метил, а попал в гусеницу.
Капитан шутливо погрозил пальцем:
- Никаких у меня «случайностей», второй снаряд, чтобы залепили тоже в цель.
Рожков хотел доползти до расчета сержанта Особова, но не успел – немцы повторили атаку.
V
На этот раз фашисты взялись за дело со свойственной тщательностью и продуктивностью. Четыре танка и три бронетранспортера на полной скорости поползи вверх, стреляя на ходу. Как хорошо, что капитан чуть опоздал к своей позиции – один из снарядов разнес колодец, за которым он прятался, правда, пулемет накрыло, но живым остался. Рожков, недолго думая перебежками направился к крайнему палисаднику, где находился Чебукин. Капитана швырнуло взрывной волной прямо к заткнувшему уши солдату.
- Живой? – перекрикивая канонаду спросил капитан.
- А фигли нам будет…
Абсолютное спокойствие Чебукина приятно удивило Рожкова, он улыбнулся:
- Убери пулемет с бруствера, а то осколками посечет и уши не пальцами затыкай, а открывай рот.
Взрывы утюжили и перепахивали без того обезображенную дымящуюся землю. Снаряды падали то кучами, то одиночками, уничтожая остатки строений и вновь разжигая пламя пожара. Чернозем, камни, палки, железо – все это перемешивалось, вздымалось клубами к небу, летело в разные стороны, оседало и с новыми разрывами опять швырялось. Под таким огнем людям оставалось только искать спасения в ямах, щелях, овражках, воронках и прочих неровностях земли. Скрючившись на дне, поджав колени к животу, содрогаясь от тряски, закрыв глаза, им оставалось только кричать от страха и бессилия, кричать до надсадного кашля и не слышать собственного голоса, а потом проклинать себя за слабость, за то, что поддался противному мерзкому страху, завладевающему каждой клеточкой тела, ставшему твоим хозяином.
Старшине было не привыкать к обстрелам, к этому беспомощному ощущению ожидания смерти или увечья, когда сердце разрывает грудную клетку, мысли летят так быстро, что не успеваешь ухватить их суть, когда не чувствуешь ни рук, ни ног, когда холодный пот вымачивает гимнастерку, когда дыхание пресекается на минуту, либо учащается до предела. В такие моменты губы сами шепчут молитвы или искренние воззвания к Господу с отчаянной просьбой уберечь, спасти, избавить. Каждый такой раз горячо жалеешь, что неверующий потому, что вдруг один на один остаешься с собой и тем, что зовут смертью. Ощущая ее дыхание, вдруг ощущаешь себя жалкой ничтожной песчинкой, беззащитным насекомым, отчаянно цепляющимся за жизнь. Потом лучше не вспоминать о собственной слабости, но именно в эти мгновения душа человеческая очищается от всего лишнего и чуждого, исчезает насильственно вколоченная идеология и системы ценностей, улетучивается жажда наживы, карьерные устремления и весь эгоизм, угасает все, кроме подлинного страха смерти и ярой жажды жизни. И в этом весь человек: его путь от рождения к смерти и есть жизнь, а все остальное лишь внешняя декорация, рассыпающаяся, как карточный домик при одном лишь упоминании о конце земного существования.
Старшина хорошо помнил немецкие обстрелы осенью 1915 года под Перемышлем, когда русская армия, загнанная в холодные болота несла огромные потери и отвечала одним выстрелом на пятнадцать залпов противника. Он помнил канонаду 1917 года под Ригой, когда солдаты второго рейха разносили пустые окопы, а русские части митинговали в тылу, массово дезертировали, отказывались идти в бой или судили своих офицеров. Хилозову никогда не забыть «Ледовый поход» генерала Корнилова на Кубань ранней весной 1918 года, когда тяжелая артиллерия белогвардейцев за час превращала красные станицы в дымящиеся головешки. А потом был штурм Перекопа когда с винтовкой в руке по пояс в соленой грязи в кромешной тьме наступаешь на отлично укрепленные позиции врангелевских войск, а в упор в тебя мечут раскаленный свинец прямой наводкой пушки и пулеметы. Уже значительно позже сержант Хилозов вжимался в чужую землю у озера Хасан под плотным огнем японских милитаристов. Частенько приходилось часами лежать в глубоком холодном снегу карельских лесов, когда финские снайперы – лыжники, более известные как «кукушки», хозяева ночных лесов метко били из своих винтовок, оставаясь незамеченными. Вот и теперь старшина, спустя двадцать семь лет опять лежал под огнем немцев, но ведомых уже не кайзером, а маниакально-жестоким фюрером.
Выстрелы носили случайный характер и смерть, которую они сеяли тоже была случайной. Десяток осколков испятнал и без того истекающего кровью Особова, а вот лежавший рядом Лидасов не получил даже царапины. Редькин не обращая внимания на обстрел целился во врага, он поймал раж и был просто уверен, что второй выстрел тоже будет удачным. Ефрейтор наблюдал за ним из-под поваленной яблони, ныряя в воронку при приближении свиста и появляясь на свет в паузах между выстрелами.
- Прячься, дурак, убьют! Успеем потом пальнуть! – то и дело кричал он.
Но курсант уже поймал «T-IV» на прицел и не собирался отступать. Он выстрелил за секунду до того, как фашистский снаряд превратил орудие в блин из металлолома, восемнадцатилетнего парня разорвало в клочья. В воронку, где прятался ефрейтор, швырнуло оторванную ногу в кирзовом сапоге. Увидев прямо перед собой кровоточащий обрубок человеческой плоти и ослепительно белую кость он дико заорал, выскочив из убежища. Ефрейтором овладела истерическая паника, он бежал, не разбирая дороги через ямы, развалины, языки огня, пока за его спиной не поднялся столб земли и не отбросил в сторону, как куклу.
Гохелян закричал от восторга, увидев, как головной танк лишился башни, механик пытался выбраться из люка, но пуля Ахрика пробила ему глаз. Снайпер неосторожно высунул голову, и осколок страшно изуродовал ему щеку. Гохелян уронил винтовку и, обхватив лицо руками, рухнул на дно окопа.
После того, как артиллеристы подбили «T-IV» прямо на дороге, остальные танки не имели возможности двигаться дальше, поскольку единственная дорога, подымаясь в гору, петляла среди оврагов и каменных россыпей, объехать их и не застрять было невозможно. Танки остановились, а вот бронетранспортеры стали выбрасывать десант. Горящие развалины вдруг ожили: замолотил пулемет Дегтярева, раскидывая пехоту с правого фланга, десант слева встретил старшина и Гохелян ППШ и СВД за полминуты вывели из строя пятерых. Фашисты залегли и по своему обыкновению стали опустошать патроны своих «Шмайсеров». Три танкиста пытались по очереди зацепить трос за горевшую машину и все падали под огнем «Шпандау». Уцелевшие танки открыли беглый огонь по пулеметным точкам. Лидасову пришлось менять позицию, а Чебукин с капитаном просто отползли в сторону, чтобы не терять контроль над ситуацией. Если немцы оттащат подбитый танк, путь в деревню будет открыт. На правом фланге немцы заметно активизировались, потеряв четверть всего состава все же подобрались к окраине. Гохелян уже израсходовал все патроны к СВД и почти не целясь бил из «трехлинейки», старшина расстреливал последний диск. Автоматчики чувствовали, что сопротивление слабело, чувствовали и нагло перли вперед, не экономя боеприпасы. Благодаря шквальному огню танкисты все же зацепили подбитую махину и поволокли в сторону совершенно беспрепятственно. В этот же критический момент автоматная очередь разорвала тело Гохеляна, у Хилозова кончились патроны, он потянулся за винтовкой. Фашисты выдержали паузу и поднялись с полный рост. Два десятка черных мундиров, сталь сверкающих касок, злоба во взглядах, двадцать беспрерывно строчащих автоматов.
- Конец нам, - с тоскливым равнодушием сказал старшина.
И вправду конец был близок, но положение спас Лидасов. Метнувшись на правый фланг, он без подготовки и прицеливания расстрелял диск. Восемь уцелевших фашистов залегли и уже не делали попыток подняться. Но теперь инициативу взяли танки: три сорокатонника уверенно преодолели возвышенность, теперь путь в деревню ничто не преграждало, но так казалось лишь из щели механика – водителя. Уже ставший героем Лидасов успел и тут отбросив бесполезный пулемет без патронов, он с быстротой крота прополз по колдобинам и гари прямо наперерез «T-IV». Граната взметнулась как-то слабо и неуверенно, однако дело свое сделала: грохнул взрыв и коптящее пламя охватило башню. Пулемет второго танка страшно изуродовал Лидасова, просто распотрошил, но он жил еще секунды две. Прежде чем погрузиться в бездонный мрак навсегда перед его мутно-окровавленным взором промелькнула родная затерянная в степи станция, дом на пригорке, мать, уже потерявшая на фронте мужа и двух сыновей, жена, носившая под сердцем их первенца и знакомая ветеринарная лечебница, которой он отдал девять лет.
Второй танк свернул с дороги и, кромсая все на своем пути, нахлобучивая остатки деревянных строений, мощно двинулся к развилке. Третий развернулся и медленно пополз на окоп, откуда безостановочно барабанил «Шпандау», расстреливая немецких танкистов и опять осмелевших автоматчиков, стрекотавших из-за развалин.
- Ну, бывай, капитан, - крикнул Чебукин, отползая в сторону.
- Куда, гад? – зашипел Рожков.
Чебукин, извиваясь ужом не оглядываясь, пробубнил:
- Сам ложись с пулеметом под танк…
Капитан без промедления бы застрелил того, с кем полчаса так лихо бил фашистов в одной тесной воронке. Он уже привык к его габаритной спине, бесконечным матеркам и природной медлительности, а вот теперь «друг оказался вдруг». Рожкову некогда было целиться в труса, хотя тот по существу сказал правду – с голыми руками на танк не полезешь, на капитана медленно наползал «T-IV». Выстрелов можно уже было не бояться – с десяти метров механик – водитель и наводчик ничего не видят. У Рожкова была граната, но метать ее нужно с умом, чтобы самого не накрыло осколками. Главное, не думать о том, что двигающаяся на тебя громадина способна раскатать твое тело в блин. Нужно довериться инстинкту самосохранения, он все сделает сам, а если промедлил, задумался, заметался, ударился в панику, то наверняка погиб. Капитан не позволил себе ни единой мысли, а только наметил наилучшую траекторию и метнул гранату, вжавшись на дно воронки, обхватив голову руками.
До этого Рожков метал только учебные гранаты, да и то в макеты. Вообще отдав пятнадцать лет армии, дойдя до командира роты, он ни разу не был на войне. Отучился в Киевском пехотном училище, пять лет службы под Ленинградом, потом Одесса, Урал, на Дальнем Востоке получил капитана. Служба шла одинаково везде, даже вспомнить ничего и характеристику имел типичную: морально устойчив, идеологически выдержан, ленинско-марксистско-сталинскую теорию знает хорошо, член партии с такого-то года, на судим и т.д. Наград, особых поощрений, как и взысканий не имел, перед самой войной женился, потому что возраст уже составлял ровно треть века, а главное «сверху» советовали обзавестись «ячейкой общества» иначе о звании майора и должности заместителя командира батальона пришлось бы надолго забыть. Женился на первой красавице одного из пригородов Благовещенска, стал собирать необходимые бумаги, характеристики, документы, получил новое распределение в Ростов-на-Дону. Потом война… Так и отправился на передовую капитаном, сходу в бой, бесконечные сражения, авианалеты, окружения, прорывы, удары в тылы и фланги, а также постоянные потери, потери, потери, ужасно много смертей и вечное отступление на восток. Прожил капитан серую жизнь и воевал как-то серо, по собственному же определению. Нет, трусом или малодушным он не был, все приказы выполнял четко «от и до», погибнуть не стремился, но и не очень боялся, просто Рожков за месяц боев никак не проявил, не стал героем то есть, а хотелось, чтобы сбежавшая в первые дни войны к другому жена узнала о нем, поняла, что «бесхарактерный тихоня» тоже способен на многое. Рожков не был героем, он просто воевал, уничтожая в каждом бою по два-три фашиста, выходил из смертельных «котлов», ходил в разведку, не раз поднимал в штыковую свою роту. Двадцать девять дней на фронте и ни дня без сражений – это не героизм, а просто война. Капитан не считал себя героем и теперь, когда его батальон из восьми человек почти два часа преграждал путь дивизиям вермахта. Рожков не стал героем даже взорвав танк, он просто выхватил пистолет и застрелил двух танкистов, спешно покидавших свою горящую машину. Что-то больно и очень сильно ударило в грудь. На секунду ему показалось, что в правый бок залили ведро расплавленного металла. Потом пришла боль, адская дикая нестерпимая боль, мир потускнел, завертелся, подернулся кровавой пеленой, звуки утонули как в вязком тумане, в голове остался протяжный звон.
- Вот она, смерть, - прошептал капитан, сползая куда-то вниз и удивляясь, что совсем не испытывает страха.
Он ошибался – это была еще не смерть, а только короткое предсмертное забвение.
VI
Смертельно раненый Рожков не видел и не знал, что бой еще продолжался. Последний из уцелевших танков уже достиг развилки, сопротивление иссякло, можно торжествовать победу, но русский народ уникальный, и это понял личный адъютант генерала Гота, когда под его танк бросился русский старшина. Он выскочил откуда-то сбоку из-за горящего сарая. Его допотопная граната могла из дали лишь царапнуть броню, даже в упор оставила бы только вмятину. Русский это знал и бросился под днище уже со снятой чекой, сунул руку между колес и тут же раздался взрыв. У «T-IV» оторвало гусеницу и покорежило днище, он завалился на бок. Адъютант знаменитого танкового генерала не знал, что погибший русский старшина уже имел на своем счету пять танков и все уничтожил гранатой в бою. Первый он уничтожил еще в гражданскую – это был огромный английский трехбашенный танк ощетинившийся пулеметами.
Экипаж поспешил выбираться наружу, но там их уже поджидал Чебукин со своим карабином. Четыре выстрела – три попадания. Чебукин не стал бы показываться, но «T-IV» преграждал ему путь к отступлению. После того, как он застрелил фашистских танкистов, к нему опять вернулось мужество. Двигающаяся громадина внушала ему прежде ужас, теперь подбитая и нелепо застывшая без экипажа она вызывала гордое любопытство. Чебукин высунул голову, чтобы поглядеть на поверженное железо. Оказывается, воевать можно и без риска для жизни, уж что-что, а жизнь свою рядовой Чебукин ценил. Дороже она была всех богатств вместе взятых, потому берег он себя с детства: по крышам, чердакам, деревьям не лазил – чего зря кости ломать; поезда, автомобили, самолеты обходил стороной – катастроф опасался; огни любых костров избегал – не хватало только сгореть; за буйки не заплывал – вдруг утонешь; в еде и питье до крайности разборчив был – боялся отравиться; холода и жары сторонился, а уж за здоровьем следил своим… В свое время от армии отвертелся – сначала «грыжей маялся», потом женился на вдове с двумя детьми, развелся, опять «грыжа забеспокоила», но в новый брак вступить не помешала. Уж очень не хотел Чебукин служить, но труды пропали даром – война началась. Объявили мобилизацию, ему удалость отлежаться в больнице с «вывихом» коленного сустава. Однако главврач – старик старой закалки быстро раскусил симулянта, над Чебукиным нависла угроза штрафбата. Он не стал тянуть судьбу за хвост и быстро объявился в военкомате, чтобы «записаться» добровольцем. На фронте жизнь его еще более возросла в цене на фоне тысячи чужих смертей и увечий, еще сильнее он стал беречь ее. Окоп рыл на совесть – глубже и шире всех, зря никогда не высовывался, потому и патроны меньше всех расходовал, бил, правда, метко, но редко. Под артобстрелом, пальбой танков, минометов или шквальным огнем пулеметов и вовсе из щели не показывался. Несмотря на свою тучность и крупногабаритность лучше остальных умел использовать неровности земли, каждую ямку и ложбинку, лучше других ползал по-пластунски, а в искусстве отступления ему и вовсе не было равных. В штыковые Чебукин все же ходил, иначе за трусость в штрафбат, но даже если его окоп оказывался впереди всех, то к моменту драки он умудрялся быть в последних рядах. Один на один с немцем схватываться ему претило, против «шмайсеров» с ножом или саперной лопаткой не попрешь, так он думал, а другие «перли» погибали, убивали, а Чебукин в сторону садился на колено и спокойно стрелял из карабина в спины фашистов. Безопасно, легко, эффективно, а главное для жизни риск минимальный. И в этот последний бой он шел как на казнь, геройски погибать с карабинами да винтовками под гусеницами танков ему не хотелось. Самая худая и беспросветная жизнь лучше десятижды геройской смерти. Когда Чебукина послали за оружием в Климское, он твердо решил не возвращаться туда, где ждала его явная гибель, а бежать. Не важно, куда – главное подальше за лес, за речку. Рожков и остальные будут убиты, искать никто не будет, а даже если и выживет кто, то фронт большой, армии миллионные, шанс на встречу минимальный. Если есть документы и оружие, то придумать историю о героическом выходе из окружения не составит труда, а еще лучше самому себя подстрелить в руку или ногу, сквозь мягкие ткани – для жизни не опасно, инвалидных последствий не будет, будет несколько месяцев теплого, сытого отдыха тылового госпиталя. Немецкие танки изменили планы Чебукина: путь к бегству был ими отрезан, пришлось хватать «Шпандау» и бежать к болоту, лезть сквозь топь, камыш, кусты, отражать атаку с капитаном, который только и делал, что лез под пули и снаряды, он, не задумываясь, полез с гранатой на танк. Спасибо ему, конечно, дал возможность отползти.
А теперь бой стихал, русские все полегли, немцы, не зная об этом, пока не лезут, танки горят – лучший момент уходить. Чебукин приподнялся на локте еще раз, оценивая обстановку. Пуля раздробила ему переносицу и вышла через затылок, грузное тело шлепнулось в кучу пепла – это из наградного «Вольтера» выстрелил адъютант Гота, он тоже берег жизнь и вылез из танка только через десять минут, когда все стихло.
VII
Да, он прожил свою жизнь как-то серо, промелькнула она, как бешено мчащийся состав из однотонных неприметных вагонов. Он жил «как все» - не лучше и не хуже, думая и надеясь, что главное ждет его впереди. Жил, подсознательно боясь, что умирать придется так же серо, неприметно, а главное бесполезно. Однако страхи оказались напрасными: батальон задачу выполнил, отыграно два часа с четвертью, пока немцы войдут в деревню, разведают обстановку у моста, начнут переправу, пройдет еще полчаса. Но на восток дальше двинутся не все фашисты – три десятка с лишним трупов и пять подбитых танков навсегда останутся тут, как и те восемь, что преградили им путь.
Рожков уже не чувствовал мучительной боли в груди, дыхание перестало клокотать и свистеть, сердце билось чуть-чуть, тело онемело совсем, но зато исчез звон в ушах и дурнота ушла. Он умирал, но страха не было, а какое-то внутреннее сожаление, которое мучает всех, кто прожил не так, как хотел. Капитан открыл глаза – над ним было небо, синее и вечно безмятежное небо, прямо как у Толстого в романе «Война и мир», но там Болконский остался жив. Рожков услышал приближающиеся шаги, уверенные и громкие, теперь фашисты шли не таясь, как победители, а ведь полчаса назад в землю вгрызались, голову боялись поднять, за танки прятались, назад только и оглядывались. Два светловолосых автоматчика с закатанными рукавами молча смотрели на истекавшего кровью, перепачканного сажей и землей, в изодранном мундире. Он смотрел куда-то в небо, улыбался чуть-чуть уголком окровавленного рта и совсем не обращал на них внимания. Худой фельдфебель передернул затвор, но и после недвусмысленного металлического лязга русский капитан не изменился в лице. Фельдфебель, уже встречавшийся с российским солдатом в первую мировую, понял, что умирающий офицер готов принять смерть и ничуть не боится ее. Тогда в 1914 году он считал такую бесстрашную готовность умереть невежественным фанатизмом «русского лапотника», теперь в 1941 немец понял, что это главная, никому не понятная и не доступная для понимания других народов черта подлинного русского героического характера. Короткая очередь из «Шмайсера» оборвала жизнь капитана Рожкова, но даже уже мертвый взгляд его был устремлен в поднебесье, отражая бегущие облака.
Немецкое командование так и не поняло, а если и догадывалось, то не хотело верить, что атаки моторизованной дивизии сдерживали восемь русских солдат. Их было восемь, всего восемь – разные люди, разные судьбы и смерти тоже особенные. Никто не знал их имен, да и фамилии поведали документы и так неотправленные письма домой. Их схоронили в одной общей могиле, коих тысячи на русской земле и чужих теперь государствах. Тысячи безымянных братских могил – сотни тысяч судеб, немых свидетелей подлинного русского героизма. Пусть всегда и везде служат они нам вечным напоминанием цены, которой было куплено мирное небо над нашими головами.
Январь 2000 года