Милостыня - VIII

     Утром от злости на Любашу не осталось и следа. Как можно злиться на человека, у которого даже на хорошее лекарство от давления денег не хватает? Гипертония досталась им в наследство от бабушки.  Только Вера уже двадцать с лишним лет каждый день начинает с таблетки, несколько раз меняла лекарство, подбирали с врачом не дешёвое, а эффективное, и чтобы побочных действий как можно меньше.  А сестра спрашивает в аптеке что подешевле. И как она там со своей полнотой и одышкой орудует метлой и лопатой, таскает мешки с мусором и опавшими листьями?..

     Вера потихоньку, чтобы не разбудить Мишу (у него первый день отпуска, пусть отсыпается) занималась завтраком, дожидаясь 7.30, когда начнётся запись на приём  в поликлинике: пора звонить и записывать сына к окулисту. Давно не был, а надо хотя бы раз в год.

     Муж и его старший брат носили очки. Ничего особенного — близорукость, миопия средней степени по-научному. Сын в начальных классах не видел двух нижних строчек в таблице, врачей это не настораживало, а значит, и родители не волновались. В шестом классе  подобрали очки — -1,5. Миша   надевал их только иногда, если не мог рассмотреть написанного на доске. А в десятом классе, когда в сентябре, как обычно, в школе была медицинская комиссия, принёс в дневнике листочек — направление в детскую поликлинику. Врач на словах велел предать, что идти надо срочно. Сын и сам был напуган: правым глазом  сумел разглядеть на таблице только две верхних строки. В поликлинике выписали новые очки: левый глаз — -2, а правый аж -4,5. Вера позвонила сестре, всё рассказала. Любаша считала, что новых очков мало, нужно лечение. Да Вера с Сашей и сами понимали: такое резкое падение зрения нельзя оставлять без внимания. Снова послали сына к окулисту. Прописали уколы. Купили лекарство, и он стал через день ходить в процедурный кабинет.

     Любаша звонила каждую неделю, спрашивала, как дела у Миши, твердила, что врач не занимается им как следует, вымогает взятку. Требовала: «Борись за своего ребёнка!»  Сделав все уколы, сын снова записался к окулисту. Та, даже не проверив зрение, что-то черкнула в карточке и сказала приходить через полгода. Вера, отпросившись с работы,  пошла к заведующему поликлиникой. Невзрачный, лысоватый мужчина средних лет, ей, наверное, ровесник, послал медсестру за карточкой, полистал и попросил Веру немного подождать в коридоре. Минут через десять медсестра вынесла направление в областной офтальмологический центр — был, оказывается, у них в городе и такой. Там выдали пачку направлений на анализы и записали в очередь на операцию. Всё оказалось очень серьёзно, и только операция могла остановить падение зрения. Восемнадцатого декабря Вера с Мишей уже ехали в Тамбов. Брать отпуск не понадобилось: переводчиков до февраля отправили в отпуска без содержания.

     Двадцать седьмого вернулись домой, где ожидал перевод от Любаши. «Солнышко! — писала сестра. — Порадуй Мишу от меня тем, что он любит. Чтобы забывалась скорее эта операция, чтобы новый год принёс радости и удачи». Сумма небольшая, но Вера растрогалась до слёз: в такое трудное для их семьи время это была весточка от родной души: вы не одни, я с вами.  Мише месяц нельзя  выходить на улицу, нельзя смотреть телевизор, читать и писать, нельзя поднимать тяжести и заниматься физкультурой. Новый год встретили без друзей и гостей: на поездку в Тамбов и гостиницу для Веры ушли все деньги, что у них были. Любашин перевод тратили на фрукты для Миши, он любил киви и с удовольствием съедал по три-четыре штуки в день. Из областной библиотеки приносила ему пластинки с записями программных произведений,  слушал «Преступление и наказание», «Войну и мир». Саша читал вслух параграфы из учебников физики и химии, пытались вместе с сыном в них разобраться. Папе достались история и география, он читал учебники внуку, потом требовал ответов на вопросы, которые были после параграфов. Так что Миша особо от одноклассников не отстал, по-прежнему приносил из школы хорошие оценки, в основном «пятёрки».

      С классным руководителем, однако, отношения испортились. Вела Ирина Петровна русский язык и литературу и после каждого сочинения, возвращая Мише тетрадь, заявляла во всеуслышание:  «Нет, это, конечно, не медальная работа. Совсем не медальная». Началось всё, как потом поняла Вера, в ноябре, когда она зашла предупредить, что сын будет часто пропускать занятия: необходимо сдавать анализы и готовиться к операции.
     — Вот как? — как будто даже с недоверием спросила Ирина Петровна. — А мы вообще-то думали, что вы нацелены на получение золотой медали.
     Упоминание медали в такой ситуации показалось Вере совсем неуместным, и она не нашлась, что сказать, просто молча смотрела на полную, богато одетую немолодую учительницу.
     — Впрочем, сейчас время такое настало: каждый, как может, спасает своего сына от армии,  —  заключила Ирина Петровна и недовольно поджала ярко накрашенные губы.

     Медаль, честно говоря, не заботила ни Веру с Сашей, ни сына. Миша уже решил, что будет поступать на художественно-графический факультет, там главное хорошо сдать специальные предметы: рисунок, живопись, композицию. К чему он и готовился.

     Когда Вера пересказала историю с Мишиными сочинениями сестре, та сразу решила, что учительница добивается  подарков. Вспомнились слова одноклассницы Наташи, дочка которой в прошлом году закончила школу с золотой медалью и русский у неё вела тоже Ирина Петровна: «Медалисты  — это кошельки». Встретив Наташу в гастрономе, Вера подробно расспросила её и была поражена школьным «закулисьем». В начале десятого класса решалось, кого стоит «тянуть» на медаль, и дальше с будущих медалистов причитались обязательные дорогие подарки учителям русского и математики, а прежде всего директору, на День учителя, Новый год, 23-е февраля или 8-е марта. Даты дней рождения объявлялись, и подарки к этим датам тоже требовались. Учителей русского и математики медалистам желательно было взять в репетиторы и платить им за индивидуальные занятия, сколько назначат. Выпускные экзамены родителям медалистов обходились ох как дорого: после каждого экзамена  накрывался богатый стол (шампанское, икра, сырокопчёные колбасы — обязательно), пакеты для членов комиссии (коробки конфет, вино), цветы —  самые дорогие розы. Кроме того, директор говорила, что надо «благодарить» начальство, присутствовавшее на экзаменах: в пакеты, кроме конфет и вина, клали  самую дорогую колбасу, нарезки, растворимый кофе. Ну, и подарки к выпускному. Здесь успехом пользовалась техника: миксеры, тостеры, а особенно электрические чайники.

      Выходило, что насчёт классной руководительницы Любаша в самую точку попала и неприязнь Ирины Петровны к Мише имела материальное основание: не позвали  в репетиторы, в подарки не вкладываются. Впрочем, тогда им  было мало дела до этой учительницы, поставившей Мише четвёрки по русскому и литературе — две четвёрки в аттестате, остальные — пятёрки. Волновали глаза. Операция на правом  прошла успешно, но с левым  тоже проблемы, так что на лето назначена вторая операция. Пережили и её. Снижение зрения прекратилось. Правый глаз — -6, левый — -5, и больше ничего сделать нельзя. Тяжело было Мише расстаться с самой заветной мечтой — избавиться от очков. Но при таком заболевании  это оказалось невозможно. Трудно было и материально: летом Вера снова оставалась в Тамбове с сыном, чтобы видеть его каждый день, приносить соки и фрукты, беседовать с врачами, а неделя в гостинице — серьёзный удар по их скромному бюджету.

     Что касается окулиста детской поликлиники — дамы предпенсионного возраста и, кстати, в очках, — то Вера так и не поняла, вымогала ли она взятку, как считала Любаша, или просто была плохим специалистом, не понимавшим  серьёзности Мишиного заболевания. Наблюдался он теперь в областном офтальмологическом центре и в детской поликлинике больше не бывал.


     Проблемами со зрением сына не исчерпывались трудности Вериных близких — это вообще были тяжёлые для них годы. Двоюродный брат стал безработным, с апреля по октябрь строил с двумя  приятелями дома (были и в голодные годы те, кто мог позволить себе двух-, а то и трёхэтажный особняк), в остальные месяцы  искали работу по ремонту, но такая случалась нечасто, и Юра садился на поезд и ехал в Воскресенское. Называлось это «поехал помочь матери по хозяйству», но на самом деле в деревне он сильно пил. Нашлись друзья-приятели, а главное — завелась в Воскресенском наглая самогонщица, без устали гнавшая мутную бурду и продававшая её в любое время дня и ночи, да ещё и наливавшая в долг и записывавшая в тетрадку «клиентов», которым нечем было расплатиться за «огненную воду». Разведённая дочь самогонщицы была под стать матушке: развлекала мужиков пьяными посиделками, куда стремились не только одинокие, но и семейные. За самогонщицу горой стояли её «клиенты», даже дом грозились поджечь женщине, которая собралась написать заявление участковому.

     Тётя Надя и папа изо всех сил старались оторвать Юру от пьяной компании, тем более, что брак его трещал по всем швам: красавица жена уже заведовала самым известным в городе косметическим салоном, стыдилась того, что муж стал каменщиком, и обещала подать на развод. Как только Юра приезжал в Воскресенское, тётя Надя присылала телеграмму и папа, купив на рынке ведро зерна для кур, а в гастрономе городских продуктов, отправлялся к ней на помощь. По вечерам  играли с Юрой в шахматы, читали газеты, обсуждали  статьи, смотрели информационные программы и говорили о политике. Параллельно папа проводил воспитательную работу: ты же инженер,  алкоголики тебе не компания;  у тебя дочь подрастает, какой пример ты можешь ей подать…  Тётя Надя поддакивала и в шею гнала тех, кто звал Юру «посидеть, поговорить». Но не всегда ей это удавалось.

     Воскресенское в четырёх километрах от деревни Полянка, откуда был родом Саша и где жила его мать. И папа иногда заезжал к сватье в Полянку, а в сухую погоду мог и пешком сходить. Верину свекровь Анну Тихоновну старались надолго не оставлять одну. Была она ещё крепкая: и огород сажала, и воды из колодца по два ведра зараз носила, и покушать любила. Вблизи видела, правда, плоховато, но это обычная старческая дальнозоркость, очки надеть — и всё в порядке. Очков Анне Тихоновне купили несколько, но беда в том, что она забывала их надевать и забывала, куда положила, — подводила память.

      Происходившее тридцать, и сорок, и больше лет назад помнила хорошо, а вот дни недели, числа путала; не помнила, когда приносили пенсию или когда приезжали в гости сыновья. А ещё  берегла продукты, которые ей привозили: наверное, голодное военное детство и полуголодная юность оставили неизгладимый след в её душе. Саша и его старший брат Николай платили соседке тёте Глаше, чтобы она два раза в неделю готовила  свекрови суп или борщ (кашу, картошку, яичко пожарить — это легко, а с более сложными блюдами она путалась: забывала, что положила, могла несколько раз посолить; то  у неё недоварится, то пригорит). Ещё соседка следила, чтобы продукты у Анны Тихоновны в холодильнике не залёживались, помогала ей мыться в бане (без парной в субботу та не мыслила жизни). Жила в Полянке и двоюродная сестра свекрови, Зина, нестарая ещё, лет на пятнадцать моложе, хозяйственная и добрая женщина. Но вот беда: свекровь очень обижалась, когда Зина по просьбе Саши или Николая приходила её проконтролировать: «Я уже девка на выданье была, с ней ссыкушкой нянчилась, а она лазит тут, вынюхивает, что у меня да как».

     Однажды Зина обнаружила у свекрови в холодильнике котлеты, привезённые Сашей в выходные и почти неделю пролежавшие на нижней полке, и отдала их собаке. Как же Анна Тихоновна ругалась! «Да невестка почитает и уважает меня, что ж она мне плохие котлеты передаст? Думаешь, если сваха умерла, так за невестку мою и заступиться некому? А я-то на что? Я ей вторая мать!» Свекрови казалось, что Саша только вчера приезжал и котлеты совсем  свежие, а Зина отдала их собаке из зависти и злости. Случаев подобных было немало, обиженная Зина  клялась, что ноги её здесь больше не будет, но Саша и Николай просили, и она снова шла присматривать за двоюродной сестрой.

     Николай с женой и сыном жили в соседней области в большом частном доме и много раз предлагали Анне Тихоновне переехать к ним, но она об этом и слышать не хотела: «Где родилась, там меня и схороните!» Да и нельзя старого человека отрывать от родных мест, где люди все знакомы и знаком каждый проулочек, каждая тропинка. Не приживаются деревенские старики в больших чужих городах, места себе не находят, тоскуют. Так что все выходные Саша проводил у матери, Николай старался проведать её хотя бы раз в месяц, на каникулах всегда приезжал Миша. Вера выбиралась нечасто: за субботу и воскресенье надо было переделать множество домашних дел. Но каждый раз передавала с мужем вкусные домашние блюда: холодец, или голубцы, или пироги, — свекровь радовалась, но, если Саша не углядит, могла припрятать, а потом про них забыть.

      В те годы Вера не особенно уставала на работе: переводов издательству заказывали мало. Материально было трудно, но не голодали: муж неплохо зарабатывал да папина пенсия. Но заботы и проблемы не отпускали: Мишины больные глаза; развод Юры, оставшегося в Воронеже без жилья; свекровь, забывающая пить лекарство и кормить собаку (кошка Бусинка постоянно крутилась под ногами и просила еды, а Шарик, сидевший на цепи, мог целый день оставаться голодным). Телефонные разговоры с Любашей стали отдушиной: с ней можно поделиться и тревогами, и сомнениями, и редкими радостями. Поговоришь —  вроде, легче становится.


     Когда умер Верин муж, Любаша всем сердцем разделила горе, часто звонила, поддерживала, как могла, старалась скрасить тоскливую пустоту, казалось, заполнившую весь мир.

     За двадцать лет Саша, действительно, стал Вериной второй половиной. Хотя начиналось всё просто и как-то неромантично. Знакомы были со школьных лет: Вера приезжала на каникулы в Воскресенское, куда на танцы в клуб приходили из Полянки парни и девчата. Саша ровесник Юры, на четыре года старше Веры, поэтому особой дружбы между ними тогда не случилось. Просто один из приятелей  двоюродного брата, с которым перекидывались иногда парой слов. А на четвёртом курсе, когда Вера приехала в деревню конце сентября, чтобы прийти в клуб на «Осенний бал» и встретиться с деревенскими подружками, к ней подошёл Саша и сказал, вроде в шутку, что рад встрече со  своей будущей женой. Посмеялись с девчонками, расспросили его о житье-бытье. Саша, окончив политехнический, год уже отслужил лейтенантом на Байконуре и  приехал в отпуск. На следующее утро заглянул к тёте Наде, спросил у Веры, можно ли будет писать ей. Адрес он в прошлом году взял у Юры, но написать  не решался.  Через год Саша демобилизовался, устроился на Цемзавод, пока слесарем по ремонту оборудования. Стали часто встречаться, и Вера получила настоящее предложение руки и сердца. Серьёзный высокий молодой человек в очках понравился её родителям, Юра отзывался о нём очень хорошо, да и сама Вера понемногу привыкала к  негромкому, интеллигентному голосу, скромным манерам, интересным рассказам о службе и книгах, которых Саша перечитал великое множество. Нельзя сказать, что она влюбилась, скорее послушалась маму, сказавшую: «Тебе двадцать второй год, а женихов пока не было, если не выйдешь замуж сейчас, может уже и не встретиться такой, как Саша: порядочных парней быстро расхватывают». После зимней сессии Вера и Саша поженились.

     Первое время снимали квартиру, с полугодовалым сынишкой переехали  в новое семейное общежитие — образцово-показательное, по тому времени просто шикарное: комната — двадцать четыре квадратных метра, большая кухня на шесть семей, душевые сверкают белым кафелем, на первом этаже прачечная-автомат. Муж тогда уже работал на инженерной должности, Вера, когда Мише исполнилось полтора года, устроилась в издательство — молодая  интеллигентная советская семья. Характерами сошлись: оба спокойные, неконфликтные, трудолюбивые, так что не ссорились, год от года становясь ближе и ближе друг другу. Когда настали смутные времена, не озлобились, не отчаялись, старались трудом и терпением  преодолеть то, что выпало на их долю. Саша, по мере возможности собиравший библиотеку, научил сначала Веру, а потом и Мишу понимать и ценить великие книги: романы Диккенса, Драйзера, Стругацких, Искандера. Работа, вечера за чтением, выходные в деревне — так текла их жизнь, когда не стало денег на поездки, театр и концерты. На чай с домашними пирогами заходили друзья, но  нечасто: честно работающим и месяцами дожидающимся зарплаты было тогда не до гостей. Когда после смерти мамы перебрались к осиротевшему папе, жили скромно, но мирно и дружно. Потом и материально стало полегче. Было и плохое: умерла свекровь, и хорошее: сын поступил в институт, радовал успехами.

     В сорок семь лет Саша впервые пожаловался на боль в сердце. Обследовался, подлечился, отпуск провёл в санатории — казалось, ничего страшного. В январе следующего года снова подлечился на дневном стационаре, отработал неделю, чувствовал себя хорошо. Ясным воскресным днём, когда Вера с Мишей были у тёти Нади в Воскресенском, а папа с утра отправился проведать старинного друга, Саша услышал по радио, что ожидаются  морозы до -25, и решил  укрыть картошку, хранившуюся в погребе на даче.  Оставив на столе записку, пешком отправился за пять километров: садовые автобусы зимой не ходили. Вера с Мишей вернулись из деревни в седьмом часу, к восьми пришёл папа, а Саши всё не было. В девять вызвали такси и, с трудом уговорив водителя, поехали на дачу. Температура к тому времени опустилась градусов до двадцати. Сашу нашли лежащим на кровати в садовом домике. Приехавший эксперт сказал, что умер он пять-шесть часов назад. К горю, терзавшему душу Веры, прибавлялось  чувство вины: нельзя было человеку с больным сердцем так далеко идти в сильный мороз, и будь она рядом, ни за что не пустила бы мужа, но  рядом её  не оказалось.

     На похороны Любаша приехать не смогла: коллеги согласны были её заменить, однако новый директор, присланный из области и ведущий себя с преподавателями надменно и высокомерно, сказал, что муж двоюродной сестры не родственник. После, плача и возмущаясь, сестра передала Вере разговор со своим начальником. «Что же, без вас похоронить будет некому?» —  так ответил он на просьбу Любаши. «Мне надо обнять сестру, мне надо быть рядом с ней, неужели это  непонятно», — убеждала она. Директор только плечами пожал и сказал, что никакого такого закона нет, чтобы давать три дня за свой счёт на похороны не родственника.  Коллеги тихо возмущались, но вслух в защиту Любаши никто ничего сказать не решился: «ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак» — такая горькая поговорка бытовала среди преподавателей сельскохозяйственного колледжа.  Через несколько дней заведующая отделением сказала, что можно купить больничный и поехать к родственникам. «Купить больничный» казалось сестре чем-то очень плохим, непорядочным, чуть не преступным. Но, подумав, она решилась. Тем более, что соседка заведующей отделением работала врачом и была согласна на такую авантюру. Восьмое марта в тот год выпало на понедельник, да плюс три дня больничного — пять дней было у Любаши на поездку.

     Говорили; обнявшись, плакали; сходили в церковь и на кладбище; готовились к поминкам — с Любашей, искренне разделившей  Верино горе, было как будто легче.  Так прошли три дня, за которые Вера была до сих пор благодарна сестре.


     Зажужжал телефон и отвлёк от мыслей: пришло время звонить в поликлинику, записывать сына на приём к окулисту. Потом дожарила сырники и, сложив в фаянсовую миску (так дольше будут тёплыми), укутала полотенцами. Одеваясь, снова вспоминала мужа, как тяжело было в первый год без него, тоскливо по вечерам, одиноко: повернётся во сне на другой бок и прикоснётся не к тёплому Саше, а к холодной, пустой половине кровати. Проснётся, вспомнит всё, и слёзы сами польются, и невозможно их остановить. Любаша часто звонила, утешала, рассказывала новости, стараясь отвлечь от горьких мыслей.

     Миша, когда умер отец, учился на третьем курсе. Папа тогда сказал, что обязан дожить до окончания внуком института, чтобы его хорошая пенсия шла в семью. К спиртному перестал прикасаться даже по праздникам, стал чаще ходить в поликлинику, принимал все лекарства, которые прописывали. Порадовался папа и тому, как возмужал его щупленький Мишаня: раздался в плечах, поправился, шикарная светло-русая шевелюра, тонкие тёмные усики, и очки совсем не портят, наоборот, модные, элегантные придают шарма; порадовался и диплому с отличием, который получил внук; побывал на выставках, посмотрел на Мишины картины, висящие рядом с картинами известных уже художников… Сыну было двадцать пять, когда не стало его любимого деда, самого близкого и родного их человека.

     А родственники мужа после его смерти  отвернулись от Веры и Миши. Не сразу получилось в это поверить, но один случай убедил. Осенью, через восемь месяцев после смерти отца,  Миша позвонил Николаю, чтобы поздравить с днём рожденья. Трубку взяла  его жена Рая. Миша поздоровался, попросил пригласить к телефону дядю, но она перебила: «А ты чего звонишь-то?»  Растерявшийся Миша начал говорить про день рожденья, про поздравление. «Ладно, я передам», — и Рая положила трубку. Много лет прошло с тех пор, но, когда Вера вспоминает лицо сына, застывшего  с телефонной трубкой в руке, всё переворачивается у неё в душе. С двоюродным братом Миша иногда общается в Одноклассниках, но не больше. Николай о племяннике не вспоминает. Так что остались у Веры с сыном только Любаша и Юра. С Машей, второй Юриной женой, полное взаимопонимание. С Викой, его дочерью, балериной Воронежского театра оперы и балета, сын дружит, ездят друг к другу в гости. А вот с Любашиными детьми ни у него, ни у Веры общение, к сожалению, не сложилось. И сколько она не размышляла об этом,  никакой своей вины не находила.

     Сын считал, что тётушка привыкла чувствовать себя старшей и более состоявшейся: у неё двое детей, трёхкомнатная квартира, работала преподавателем в колледже — что ни говори, статус для маленького райцентра. Того, что внешне она, невысокая, толстая, с двойным подбородком и красным лицом, не шла ни в какое сравнение с Верой, которую принимали за её дочь, не замечала. То, что переводчик в научном издательстве —  серьёзная работа, а свободное владение английским и немецким — высокий уровень культуры, тоже не казалось ей важным. «Ты Бетховена на сон грядущий слушаешь, а у тётушки  любимые артисты  Басков и Степаненко»,  — сказал как-то Миша. И с этим не поспоришь: Вера в детстве училась в музыкальной школе, любила музыку Бетховена и часто слушала её в исполнении Плетнёва — лучшего, как ей казалось, современного пианиста, а сестра старалась не пропускать эстрадных концертов, которые показывали по телевизору. Но  так ли важно то, чем Любаша отличается от Веры? Или важнее другое, сближающее их?

     Размышляя таким образом, Вера не спеша спустилась по лестнице и вышла на улицу. Остановилась и, поёживаясь от неожиданно холодного ветра (на Яндексе  +19, а на самом деле градусов пятнадцать, наверное), стала рассматривать палисадник и сквер напротив дома. Под деревьями валялись ветки, поломанные бурей, были среди них и большие, в руку толщиной. Кое-где на газонах стояли лужи. Сколько же воды вылилось вчера с небес, что её до сих пор не смогла впитать земля, превратившаяся в камень за три недели без дождей? И что происходит с климатом, меняющимся буквально на глазах? И как пережить жару, если, не дай Бог, случится такая, как в 2010-м?

     Вера, обходя огромные лужи, шла по скверу, пытаясь понять, что же ещё изменилось вокруг, стало другим, не таким, как вчера утром. Остановившись у перегородившего тротуар упавшего дерева, — это была старая липа — вдруг поняла: в воздухе больше не пахло цветущей липой. Пахло сыростью, травой, мокрой землёй  — нежный сладкий аромат  пропал. Ливень и ветер сорвали и раскидали хрупкие цветочки, они были ещё различимы на траве и под деревьями, но на асфальте, смешанные с пылью и водой, стали просто грязью.

     «Вот и прошла половина лета», — вздохнула Вера, застёгивая ветровку и набрасывая на голову капюшон. Переступив через ветки лежащего дерева, пошла дальше по скверу. Сегодня ей надо  побывать в  нескольких магазинах,   запомнить и сравнить цены на московские шоколадные конфеты, чтобы, дождавшись скидок, покупать их для посылки Любаше. Никаких особенных грехов за собой, таких, чтобы замаливать их милостыней, Вера не знала.  Просто хотелось порадовать сестру гостинцами, чтобы день рожденья она праздновала  пусть и за не слишком богатым, но всё же и не за скудным столом.